Параноики вопля Мертвого моря

Глава 7

«Дети Бодома», новые боги дэт-метала из Финляндии, только что выпустили дебютный одноименный альбом в Европе и Соединенных Штатах. История, которая кроется за названием группы — дело об убийстве, совершенном в Финляндии сорок лет назад, но так и не раскрытом по сей день. Бодом — маленькое финское озеро километрах в двадцати к северу от Хельсинки. 5 июня 1960 года это озеро стало сценой кошмарного убийства. Четверо подростков, две 15-летние девушки и двое 18-летних юношей отдыхали в лагере на озере, когда появился сумасшедший и зарубил троих из них топором. Выживший подросток сошёл с ума и поныне проводит свои дни в психиатрической лечебнице. Спустя несколько лет один старик сообщил, что убийцей является он, но полиция доказала, что это невозможно. Убийство так и осталось нераскрытым.

Мне надо переезжать в Финляндию. У них там есть нераскрытые убийства, которым почти сорок лет, и меня это успокаивает. Это вам не Иерусалим, где вам не дадут быть убитым без того, чтобы две или три околовоенные организации не взяли на себя ответственность за вашу смерть. А вы, как добропорядочный гражданин, должны умереть. Не умрёте — так хотя бы стыдитесь. Пусть вам будет стыдно за то, что вы хотите уехать в Скандинавию, что вы смотрите телевизор по утрам в субботу, что пьете пиво во время семи дней Пасхи, что вы случайно улыбнулись в день, когда мы вспоминаем, как злые римляне разрушили наш храм две тысячи лет назад, что вы купили в магазине новый журнал про хэви-метал, а не магазин к вашему «узи». Не ренегатствуйте. Будьте ответственны.

Моя мать тоже считает, что я должен быть более ответственным. Работать в больнице нехорошо, потому что мне этого хочется. Индивидуалистические желания есть знак предательского эгоизма.

Вот поэтому я и думаю, что Финляндия может стать для меня хорошим местом. Там, даже если захочешь отвечать за что-то, даже если придешь и скажешь: «Это сделал я», — тебе ответят: «Ничего. Не стоит винить себя, если вы ничего не сделали. Идите себе домой».

Телефон.

— Чего делаешь?

— Пишу.

— У тебя там музыка.

— Она помогает мне сосредоточиться.

— Что играет?

— «Bark at the Moon».

— Оззи?

— Угу.

— Предатель.

— С чего бы это?

— Он — ханжа. Посмотри на его тексты тридцатилетней давности, и ты скажешь — вот он, настоящий бунтарь, инакомыслящий от рок-н-ролла. А потом индустрия развлечений предлагает ему горшочек золота за тупое семейное теле-шоу за то, что он будет держать массы во тьме, за то, что отвлечет их от истинных свиней войны, от настоящих детей могил и электрических похорон [35], — и вот уж он становится национальным паяцем и пляшет под дудку тех, у кого есть и деньги, и ракеты.

— Ну не знаю. Мне он все равно нравится.

— Ладно, ладно. Я чувствую, тебе уже пора.

— Именно.

— Ну увидимся.

У меня еще есть время до работы, но я отключаюсь — потом почитаю про новые альбомы — и думаю, а не постричься ли мне по дороге на работу. Если уж я не могу погибнуть от нападения террористов, то стрижка — это максимум моей ответственности.

Так что я иду в душ и еду в центр Иерусалима. Даунтаун. Я с удовольствием расскажу вам про него как-нибудь в другой раз, когда не буду спешить. В Иерусалиме все спешат, особенно в такой холодный день, как сегодня. Летом, когда жарко и солнечно, небо голубое, люди полны жизни и энергии, город оставляет ложное впечатление красоты и обаяния. Зимой раскрывается истинная безжизненная суть города. Тут-то становится понятно, что все эти люди на грязных, мрачных улицах вовсе не энергичны: они просто торопятся, им просто надо как можно быстрее куда-нибудь успеть. Успеть, пока не закрыли магазин, пока служащий не ушел домой, пока не кончился месяц, пока не наступила Суббота. Там, где все нужно успеть до крайнего срока, трудно быть не доведенным до крайности.

«Сегев» — маленькое, тускло освещенное заведение, оно располагается в старом каменном здании в узком, грязноватом и холодном переулке. Я захожу. Там женщина. Ей чуть за двадцать, она стройная, у нее красивое бледное лицо. Ей делают окраску волос (она станет пепельной блондинкой), подравнивают волосы и выпрямляют их феном. Владельца заведения зовут Сегев, что на иврите означает «величественный». Он лает, но он парикмахер хороший. Не знаю, что с ним, нарушение то ли речи, то ли психики. Сначала меня это раздражало, но потом я привык.

Сегев рассказывает бледной девушке о своей недавней поездке в Египет. Он наносит последние штрихи на её новую прическу, придавая своему творению объем; ловкие пальцы, удовлетворённая улыбка.

— Вы видели пирамиды?

— А то как же.

— Разве не мы им их построили?

— А как же иначе. Это есть в Библии.

— В «Левите»?

— Гхуф. По-моему, в «Числах».

— Так что по праву они принадлежат нам.

— А как же. Конечно.

— Исторически, вот что я имею в виду.

— Да. Кто построил, тому и принадлежат.

— Как думаете, мы получим их назад?

— С помощью Всевышнего.

— А тигра видели?

— Какого тигра?

— Этого, без носа. Он из камня.

— Сфинкса?

— Сфинкса.

— Уродливая тварь.

— У них нет вкуса.

— Арабы.

Женщина удовлетворенно кивает своему отражению в зеркале.

— Готово, — говорит Сегев.

Женщина расплачивается четырьмя хрустящими бумажками по пятьдесят шекелей, достает из белого полиэтиленового пакета короткий каштановый парик, надевает его, поправляет его перед зеркалом и прячет под ним свои только что подстриженные волосы.

— Увидимся в следующем месяце, — говорит он.

— С помощью Всевышнего, — отвечает женщина. — До свидания.

— Гхоф свидания.

Женщина убирает пакет в сумочку, протягивает руку, чтобы прикоснуться к мезузе, целует свои пальцы и гордо выходит на улицу. Глядя в длинное зеркало в парикмахерской, притворяясь, что я смотрю на себя, я наблюдаю за тем, как она удаляется в туман по аллее, а её юбка раздувается на ветру.

Пока я увлекался тяжелым металлом, я терпеть не мог стричься. Пока я учился в школе, я носил волосы до плеч. Армия заставила меня постричься, и теперь мне трудно вернуться к длинным волосам. Один из первых моментов призыва — это стрижка. Это происходит до выдачи формы. Они называют это своего рода техобслуживанием особей мужского пола. Содержанием в порядке. Регулярно стрижешься — значит, показываешь свою ответственность, нет — вперед, на гауптвахту.

Помню, как я четыре года подряд ждал того дня, когда не надо будет стричься каждый месяц; этот день наступил, а мои волосы уже не отрастали такими, как мне хотелось. Не то чтобы они поредели, но когда они длинные, они неуместны. Может, мама права. Может, я и вправду слишком стар, чтобы «трясти космами».

Нет, точно надо будет еще раз почитать про «Детей Бодома». Я почти уверен, что веб-страничку написал кто-то, чей родной язык принадлежит к славянской группе. Использование слова what в качестве относительного местоимения, отсутствие там и здесь определенного артикля и обязательная запятая перед придаточными предложениями. Может, это писал поляк?

Польский был одним из языков, которые я изучал на факультете лингвистики в Еврейском Университете. Это было не обязательно, мне просто хотелось читать своего любимого автора, Станислава Лема, в оригинале. Это было не просто: семь падежей, пять грамматических родов, невозможные времена, зубодробительное произношение, отсутствие фиксированного порядка слов, да еще и все спрягается, не только глаголы. А мне нравилось. Через два года я смог читать рассказы Лема. Мама, естественно, считала, что это глупо. Зачем тратить столько времени на факультативный предмет, когда нужно работать, получить ученую степень и получить должность в престижном академическом учебном заведении? Это было также глупо и потому, что Станислав Лем писал научную фантастику, а научная фантастика, как и тяжелый металл, делала меня тупым.

Сегев закончил. Я расплачиваюсь — с меня всего пятьдесят — и иду к машине. Я еду в больницу но тут вспоминаю, что сегодня мне надо сопровождать их на ежемесячную вылазку в город, так что всего лишь через несколько часов мне придется вернуться в центр.

Это часть новой программы, которую пытается внедрить доктор Химмельблау. (Если выражаться точнее — она пытается заставить пациентов принять её.) Идея заключается в интеграции пациентов в нормальное общество путем постепенного включения в жизнь за пределами больницы. В прошлом месяце мы ходили в кино, в позапрошлом — на Яд Вашем, ещё месяцем раньше, пока погода была хорошая, устраивали пикник в парке. Сегодня вот пойдём в ресторан.

Я подъезжаю к больнице, ставлю машину на стоянку и только лишь переступаю порог нашего блока, как тут же Иммануэль Себастьян подходит ко мне и информирует меня о том, что он не может отправиться с нами на экскурсию в город, так как его перевели на новый препарат, который делает его поведение непредсказуемым; Абе Гольдмил сообщает, что он не может поехать, так как по телевизору будет фильм с Джули Стрэйн; Амос Ашкенази заявляет, что он тоже не может, потому что у него кончились чистые фиолетовые футболки; Урия Эйнхорн говорит, что он бы с удовольствием, но он очень устал; Ибрахим Ибрахим — что он никогда не был в ресторане, но его никто не выпустит, потому что он общественно опасен; Ассада Бенедикт — что она не может покинуть больницу, потому что она мёртвая; а Деста Эзра смотрит на меня большими глазами, в которых ничегошеньки не выражается, и ничего не говорит.

— Слушайте, — говорю я им всем. — Я уже позвонил на кухню и сказал: «Мы все сегодня едем в ресторан. Не присылайте нам в блок ужин вечером». Хотите сидеть тут — сидите, только учтите, что вам не дадут поесть до завтрашнего утра.

И вот они все одеваются, все, кроме Иммануэля Себастьяна, который упорствует: никуда он не поедет, пока доктор Химмельблау не отменит своего решения насчет нового препарата. Я сбрасываю сообщение на пейджер доктору Химмельблау, и она приходит и дает ему внеочередную дозу этого самого нового препарата.

— Все будет в порядке, — говорит она, — он больше не причинит вам беспокойства.

Они говорят, что я бессердечен, а доктор Химмельблау считает, что мне надо учиться использовать делегированные полномочия. Так что я собираю всех семерых, и мы уже выходим, как вдруг доктор Химмельблау говорит, что Ибрахим Ибрахиму нельзя покидать больницу и я говорю ему, чтобы он снял пальто и остался, и веду всех остальных на автобусную остановку.

Автобус новый, красно-белый, блестящий, с кондиционером и ограждением, которое отделяет водителя от пассажиров. Пассажиры не сияют от счастья. Они бы предпочли сидеть в больнице, спать, смотреть телевизор или играть в «Монополию», — в удобном безопасном блоке, защищенным от ужасов общественного транспорта и улиц, на которых нет медсестер. Они все напряжены и молчат, будто уже готовы к тому, что и их имена будут в новостях после обеда, глаза смотрят в никуда, руки в карманах пальто. Они даже в окно не смотрят.

Несколько лет назад, когда у меня ещё не было «Джасти», в автобусе из Тель-Авива в Иерусалим произошел странный теракт. Я часто ездил на этом автобусе, и пока учился, и когда был в армии, но так уж получилось, что странный теракт произошел как раз тогда, когда я сидел дома, в Иерусалиме, в безопасности, — меня и поблизости не было. Я понимаю, что гораздо драматичнее было бы, скажи я, что был в Тель-Авиве, что мне надо было домой, что до центрального автовокзала в Тель-Авиве было очень трудно добраться из-за пробок, и что я опоздал буквально на секунду и увидел, как мой автобус отъезжает от остановки, и что я побежал к нему, чтобы запрыгнуть на ходу, но водитель уже закрыл двери и отъехал, и что я проклинал и его, и свое невезение, и все автобусы на свете, потому что теперь-то мне точно надо было ждать следующего, — даже представления не имея о том, что это спасло мне жизнь. Но все было не так. Я мог бы позволить себе немного присочинить — во имя искусства, во имя литературы, но я чувствую, что должен сказать правду: меня в тот день не было даже поблизости от этого автобуса.

Ну так вот. Автобус ехал в Иерусалим по горной дороге, по одну сторону от которой был глубокий овраг. Молодой араб, сидевший в задней части автобуса, встал, подошел к водителю и вывернул руль вправо, насколько было можно, и автобус съехал с дороги и покатился по склону, в пропасть. Погибло более двадцати человек, в том числе и сам араб.

Через неделю мой друг Йорам ехал на автобусе из Тель-Авива в Иерусалим. Было уже поздно, он возвращался с панк-рок концерта, рецензию на который он писал для «Кэпитол». Кстати, именно Йорам дал мне работу в «Кэпитол», и хотя это и была самая захудалая газета, и мы оба её ненавидели, мне тогда всё очень нравилось. Это был мой первый прорыв, моя первая работа писателем, и мне её уступил Йорам.

Я это говорю не потому, что он умер. Несколько лет назад он умер от рака лёгких, но я знал, что я у него в долгу задолго до этого, ещё задолго до того, как он заболел.

Я помню, как видел его в последний раз. Это было после того, как химиотерапия оказалась бесполезной. Я купил ему в подарок диск группы Emperor «In the Nightside Eclipse», ставший сейчас классикой. Йорам переехал обратно к родителям и проводил большую часть времени в своей комнате, где он смотрел телевизор и дышал через маску кислородом. Когда я заглянул к нему с диском, он очень обрадовался, но сказал, что мне имело бы смысл оставить диск у себя.

— Я думал, Emperor — твоя любимая группа.

— Ну да.

— И в чем дело?

— Ни в чем. Давай его сейчас послушаем, а потом оставь его себе.

— И не подумаю. Я его тебе подарил, делай с ним, что захочешь. Хоть выкинь его из окна, когда я уйду, мне все равно. Он твой.

— Спасибо, — сказал он.

Он закрыл глаза и потянулся за кислородной маской. Мне показалось, что у него по щекам текут слёзы, но, может быть, это просто был конденсат в маске. Мы поставили диск и были поражены, насколько сильно группа выросла со времен своего первого альбома, насколько быстро, отточено и тяжело они звучали. Потом мы послушали диск ещё раз, и я пошёл домой. Он умер через три дня.

Ладно, что там про Тель-Авив. Йорам, не подумав, выпил пива на концерте, про который надо было написать, причем незадолго до того, как сел на автобус до Иерусалима. Дорога занимала пятьдесят пять минут, и у него не было никаких вариантов, кроме как терпеть. Тридцать минут он выдержал, но мочевой пузырь давал о себе знать, и вот он сдался, и, несмотря на неловкость ситуации, пошел в переднюю часть автобуса попросить водителя на минутку остановить автобус, чтобы экстренно отлить на обочине.

К несчастью, место, где Йорам решил подойти к водителю, было очень близко от того места, где неделю назад произошел постыдный, беспрецедентный теракт. Естественно, когда остальные пассажиры увидели, что Йорам направляется к водителю, они набросились на него, схватили за горло и принялись избивать. Один с завидной тщательностью душил его, а другой бил его в живот. Третий вытащил пистолет, и Йорам завопил, что он не араб, а панк, которому всего лишь очень хотелось пописать, и тут ему приставили пистолет ко лбу, после чего с устрашающим щелчком пистолет сняли с предохранителя. Все знают, что арабы, которые одеваются еврейскими панками и бегло говорят на иврите, — самые ужасные террористы.

Наконец ему удалось сказать им, что в кармане джинсовой куртки у него удостоверение, и они вытащили его, и увидели, что оно синее — и его отпустили. У арабов удостоверения оранжевые.

Мы подъезжаем к пункту назначения. Это сэндвич-бар с неоновым освещением и вывеской «Шалом Снэк». Мы вылезаем из автобуса и идем в ресторанчик, и я вижу, что они чувствуют себя намного более спокойно, возможно, из-за того, что рядом еда. Мы садимся вокруг большого пластикового стола. Появляется официантка — девушка лет восемнадцати, немножко прыщавая; на ней красная блузка, желтый фартук, белые кроссовки и улыбка из серии «чем-я-могу-вам-быть-полезна». Они все улыбаются ей в ответ и начинают заказывать: Иммануэль Себастьян заказывает сэндвич с тунцом и кофе, Абе Гольдмил — сэндвич с моццареллой и базиликом и кофе, Амос Ашкенази — большой сэндвич с омлетом с грибами и каперсами, Урия Эйнхорн заказывает пасту примавера и молоко, Деста Эзра, указывая на картинку в меню — горячий шоколад, а Ассада Бенедикт — воду.

— Эй, смотри-ка, — Иммануэль Себастьян пожирает глазами официантку, которая уходит на кухню, и толкает локтем Абе Гольдмила. — Ну разве она не прелесть?

— Она страшная, — говорит Абе Гольдмил.

— Дурак, что ли? Она блондинка!

— Я не люблю блондинок.

— Да что с тобой такое? Она же загляденье!

— Позволю себе не согласиться.

— Иди ты со своими несогласиями знаешь куда, — фыркает Иммануэль Себастьян. — Валяй к своей якобы девушке, она тебя осчастливит.

— Так. Если вы двое не прекратите, — вмешиваюсь я, — то мы все едем обратно в больницу. Мы тут хотим хорошо провести время, так что прошу вас, ведите себя как следует.

— Я должен с ней поговорить, — говорит Иммануэль Себастьян.

— Нельзя, — говорит Ассада Бенедикт.

— Почему?

— Она девушка.

— И?

— Нельзя разговаривать с девушками.

— С тобой-то я разговариваю.

— Я пациентка.

— И ещё женщина.

— Нет. Я пациентка.

— По-моему, было лучше, когда ты была мертвая, — говорит Иммануэль Себастьян.

— Вот она идёт, — шепчет Амос Ашкенази.

— Только не груби ей, — говорит Абе Гольдмил.

— С чего бы мне ей грубить? — Говорит Иммануэль Себастьян. — Уж поверь, я знаю, как надо разговаривать с красивыми девушками.

— Ваши сэндвичи и напитки, — объявляет официантка с чрезмерной радостью. Быстрыми, точными движениями она ставит их на стол. — Желаете что-нибудь ещё?

— Всё, — говорю я, — спасибо.

— Приятного аппетита, — говорит она.

— Секундочку, — говорит Иммануэль Себастьян. — Можно задать вам вопрос?

— Конечно, — улыбается она.

— У вас на лбу прыщ, или это индийская красная точечка, которая показывает, сколько мозговых клеток сейчас работает в вашей голове?

— Я принимаю заказы, сэр, а не оскорбления, — говорит официантка, и мне кажется, что у неё лёгкий русский акцент. — Вы обяжете меня, если будете держать свои наблюдения при себе.

— Раздражаемся, да? — ухмыляется Иммануэль Себастьян. — Вот теперь-то я точно знаю, что это за пятнышко. Это индикатор. У вас, очевидно, проблемы с менструацией.

— Если уж вы заговорили об индикаторе, — говорит официантка, — у вас он точно не сработал. Тут присутствует какой-то странный запах. У вас очевидная проблема с непроходимостью.

— Вот так так, — Иммануэль Себастьян потирает руки, — да тут у нас никак месть юной вампирши-официантки. Готов поспорить, вы сейчас думаете, как бы мне осиновый кол загнать в сердце, не правда ли?

— В данный момент я думаю о множестве вещей, но хотите верьте, хотите нет, у меня нет ни малейшего желания информировать вас об этом.

— А у меня нет ни малейшего желания спрашивать, потому что вы ведь знаете, что получишь, если предложишь блондинке пенни за её мысли, а?

— Не уверена, что знаю.

— Сдачу.

— Да ну? — официантка поднимает брови. — А вы-то откуда знаете? Вы похожи на мужчину, которому пришлось бы заплатить намного больше, чем пенни, чтобы хоть что-то получить от блондинки, если уж на то пошло. Или от любой другой девушки, я думаю.

— Думаете? Ну вы же не всерьёз, — щурится Иммануэль Себастьян, — не может быть. Не вижу отражения работы мысли под этой вашей смехотворной жёлтой гривой.

— Прошу прощения, вас так привлекает тот факт, что я глупа или что я блондинка?

— Кто сказал, что меня что-то привлекает? Я говорю, что по некоторым причинам вы не кажетесь мне особенно умной девушкой. Вот и всё.

— Ведите себя как следует, мистер, и это точно будет всё.

— Ах, я понимаю. У нас тут продолжение. Официантка-вампирша наносит ответный удар.

— И ещё об ответных ударах: я, кажется, уже просила вас прекратить эти ассенизационные нападки. Здесь нечем дышать.

— Ассенизационные, вот как? Ну, если уж вы не заметили…

— Иммануэль Себастьян! — я решаю, что пора вмешаться ещё раз. — Хватит уже!

— Это она начала, — говорит Иммануэль Себастьян.

— Мне все равно, — я ударяю ладонью по столу. — Так себя не ведут.

— Тогда скажите ей, чтобы оставила меня в покое.

— Да, — говорит Ассада Бенедикт, — скажите ей, чтобы оставила его в покое. И скажите Джули Стрэйн, чтобы оставила в покое Гольдмила. А то он нас с ума сводит своими стихами про неё.

— Кстати о Джули Стрэйн, — говорит Абе Гольдмил и лезет в карман своего пальто, — хотите кое-что почитать?

— Только не коричневый блокнот, — вздыхаю я.

— Нет-нет, это не мой блокнот, — говорит Абе Гольдмил. — Я нашел эту бумажку на столе у доктора.

— На столе у доктора Химмельблау?

— Да.

— Как ты там оказался?

— Она позвала меня к себе на прошлой неделе, ну после того, как я снял штаны перед Дестой Эзрой.

— И ты вот просто так взял у неё со стола бумаги?

— Да.

— Почему?

— Не знаю.

— У тебя что, диагноз — клептомания?

— Нет, вроде бы.

— Она знает, что ты это взял?

— Не знаю, нет, наверное.

— Дай сюда.

Одним из самых явных психопатологических симптомов этого типичного случая навязчивого преклонения является проблема контроля. Измученный ощущением того, что в его жизни отсутствует направление, пациент восхищается в первую очередь тем, что у предмета его поклонения есть, по мнению пациента, способность полностью управлять собственной жизнью. При столь пассивном образе жизни пациент пытается компенсаторно жить через своего всемогущего идола.

— Ничего, если я возьму еще стакан молока? — спрашивает Урия Эйнхорн.

— Ты не видишь, что я читаю?

Еще одна тема, присутствующая практически во всех стихотворениях пациента, — религиозный аспект преданности своему кумиру. Приравнивая Джули Стрэйн к исполненному доброты ангелу, который может спасти своих преданных последователей, он выражает свое обожание языком бескомпромиссной религиозной ревности. Вполне возможно, тем не менее, что сам факт приравнивания актрисы к божественной сущности проистекает из её самовосприятия. «Я думаю, что моя работа, — говорит Стрэйн в интервью одному американскому журналу для взрослых, два экземпляра которого были обнаружены среди личных вещей пациента по его прибытии в больницу, — не противоречит тому, что от меня хочет Бог. Он наделил меня моими способностями и со мной произошли все эти волшебные вещи, и, может, Он хочет, чтобы я впоследствии стала ориентиром для всех людей, которые собрались вокруг меня как мои поклонники» («Лег Шоу», т. 13, № 12, апрель 1996, стр. 52).

— Можно мне еще воды? — спрашивает Ассада Бенедикт.

— А почему ты ничего не ешь?

— Моё тело гниёт изнутри. Я не могу ничего есть.

— Заказывай, что хочешь.

Страстно желая, чтобы его коснулась рука его богини, пациент посвящает большую часть своего времени и сил написанию песен во хвалу Джули Стрэйн. При тщательном анализе этих стихотворений становятся видны в своем развитии две разные, но тесно связанные темы. Одна из них — история богини, другая — история ей поклоняющегося. История Джули Стрэйн — история славы и удачи, блеска и величия, успеха и сияния звезды. Навязчиво-компульсивный цикл сонетов пациента представляет собой повествование, исполненное безнадежности, унижения, страдания, аггравации, опустошенности и отчаяния.

— Ну? — спрашивает Абе Гольдмил, и у него аж глаза светятся от гордости. — Что ты думаешь?

— Не думаю, что тебе можно было это читать.

— Это лежало у нее столе.

— И ты вот так просто это взял?

— Да. И я еще кое-что взял для тебя, Иммануэль.

— Чего там? — спрашивает Иммануэль Себастьян.

— Ну, она же тебе новый препарат прописала, так? Ну вот, я увидел эту бумажку у неё на столе, и подумал, что тебе будет интересно почитать, — говорит Абе Гольдмил и вытаскивает из кармана пальто ещё один сложенный листок.

— Дай сюда, — я выхватываю у него бумажку, — спасибо. Если доктор Химмельблау узнает, что ты воруешь у неё из кабинета документы, считай, что ты мертвец.

— Я мертвая, — говорит Ассада Бенедикт.

— Я однажды думал, что я умер, — говорит Урия Эйнхорн.

— Я однажды думал, что я — Мессия, — говорит Иммануэль Себастьян.

— Ешьте свои сэндвичи, — говорю я.

Уже стемнело, но надо еще убить время, пока можно будет возвращаться. Я пытаюсь поговорить с Амосом Ашкенази, заставить его что-нибудь сказать, может, даже заставить его воспользоваться своим богатым словарным запасом, который у него якобы есть, но он занят: оттирает пятно горчицы со своей фиолетовой футболки. Поэтому я смотрю на вторую бумажку, которую стащил Гольдмил у доктора Химмельблау, и, поскольку делать все равно больше нечего, я начинаю читать: когда я закончу, будет достаточно поздно, чтобы ехать.

Включен телевизор, показывают Европейскую баскетбольную лигу. «Маккаби», Тель-Авив, против «Панатинаикоса», Афины. «Маккаби» Тель-Авив, начинают, имея в составе Одеда Каташа и четырех чернокожих игроков. Тренер и менеджмент клуба делают так: летят в Штаты, покупают афро-американских игроков, обращают их в иудаизм — а иногда даже дают новые, еврейские имена, — и привозят их в Израиль. По израильскому законодательству, каждый еврей в мире автоматически имеет право на израильское гражданство. Отсюда получается, что «Маккаби» довольно легко сделать из кучи бывших игроков НБА очень сильную израильскую команду.

Представляя уникальную фармакологическую формулу, которая качественно изменяет соотношение риска и успеха при лечении НСВ, кредолин* имеет практически минимальное количество нежелательных политриангулярных побочных эффектов. Мучительные и зачастую необратимые политриангулярные проявления (ПТП) часто приводили к критическим проблемам при ведении больного и к проблемам с управляемостью пациентом. Указанные моторные и ментальные побочные эффекты связаны с действием антискептиков не объясненным на данный момент образом.

*Название «кредолин» (Credoline) является, скорее всего, отсылкой к латинскому credere («верить»), новый стимулятор веры для клинического лечения средних и тяжелых случаев нарушения способности верить (НСВ), представляет собой высокоэффективную композицию в малых дозах с избирательным антагонистическим действием на рецепторах допамина. Кредолин демонстрирует значительный прогресс в безопасности и эффективности, а также имеет сниженный показатель побочных действий в сравнении с традиционными препаратами, стимулирующими веру (антискептиками), а также значительно меньшие показатели ремиссий при остром и хроническом НСВ.

В последние три десятилетия было предпринято множество попыток определения и разработки новых стимулирующих веру препаратов с более приемлемым показателем побочного действия.

Ассада Бенедикт вроде как наблюдает за игрой. За игрой наблюдают два молоденьких солдата на другом конце ресторанчика.

— В семидесятых, помнишь, — Абе Гольдмил поворачивается к Ассаде Бенедикт, — помнишь, когда еще показывал только один канал и все было черно-белое?

— В семидесятых я была мёртвая, — говорит Ассада Бенедикт. — А почему все было черно-белое?

— Потому что стёрли цвета, — объясняет Абе Гольдмил. — Министерство телевещания приобретало американские фильмы, стирало в них цвет, и показывало их как черно-белые.

Вызванные антискептиками ПТП приводят к широкому спектру моторных (объективных) и психических (субъективных) нарушений. Моторные симптомы (чрезмерно частое моргание, суггестивное подмигивание и палмофрикоз, т.е. постоянное потирание рук), как правило, часто сопровождаются ментальными, например, раздражительностью, компульсивными издёвками, диспутоманией (желанием вести долгие споры). Эти симптомы могут зачастую ошибочно рассматриваться как вторичные симптомы НСВ, ограничивающие потенциальный клинический эффект традиционных антискептиков.

— Зачем же они так сделали?

— Затем. Чтобы отбить у людей желание покупать цветные телевизоры, — говорит Абе Гольдмил. — Ведь в этом случае, даже если у тебя цветной телевизор, ты ничего не увидишь в цвете.

— А это зачем?

— Они объясняли это экономическими причинами. В то время у правительства была официальная политика, чтобы никто не покупал цветных телевизоров, потому что они намного дороже черно-белых. Они так хотели держать инфляцию на низком уровне.

— Ну да, тут есть смысл, — говорит Ассада Бенедикт.

— Никакого, — говорит Абе Гольдмил. — Никакого. Это была всего лишь отговорка.

Кредолин — первый нетрадиционный препарат, препарат новой волны, который демонстрирует низкий показатель ПТП при высоком уровне эффективности. Его безопасность и эффективность были протестированы и доказаны серией клинических испытаний в Европе и Соединенных Штатах. В течение 28 дней в нескольких центрах было проведено двойное слепое случайное исследование в параллельных группах с контролем плацебо для сравнения воздействия 400 мг стандартного препарата, стимулирующего веру (Тенетрона) и разовых дневных доз по 4 и 8 мг кредолина на группе из 248 пациентов с НСВ. Клиническое улучшение на финальной стадии было отмечено у гораздо большего количества пациентов, принимавших кредолин по 4 мг (65%) и по 8 мг (76%), чем в группах, принимавших тенетрон (47%) или плацебо (39%). Данные по безопасности применения кредолина в значительной степени боле обнадеживающие, чем у пациентов, принимавших стандартные антискептики, причем группа кредолина демонстрировала менее субъективные политриангулярные побочные действия, чем группа антискептиков. Принимавшие кредолин пациенты также продемонстрировали снижение главных симптомов НСВ, таких, как цинизм, сарказм в поведении, отказ идентификации с любой религиозной деноминацией или трудности в присоединении к иным, даже нерелигиозным, доктринам. Указанные первичные симптомы НСВ не следует, конечно же, путать с НЛР (нигилистическим личностным расстройством): пациенты, диагностированные НСВ, не выказывают желания примкнуть к любой доктрине, даже нигилизму.

— Суть в том, что они не хотели, чтобы мы жили в многоцветном мире. Разнообразие всегда вредит. Безопаснее, когда все черно-белое. Меньше путаницы. Мы — они, правильное — неправильное, хорошо — плохо. Все намного понятнее, когда нет цветов.

Побеждают греки. Солдаты собираются уходить. Русская официантка вытирает соседний столик, а Иммануэль Себастьян пялится на её задницу. Ассада Бенедикт смотрит на Абе Гольдмила.

— Много лет мы были пленниками. Пленниками несвободного видения, близорукими заложниками власти, которой была нужна наша вынужденная слепота.

— И что вы сделали?

— Мы обманули их: у нас был деблокиратор.

Потенциальными целевыми субъектами приема кредолина становятся пациенты, которые лишь частично реагируют на лечение антискептиками или же показывают неспособность справляться с ПТП при терапевтических дозах антискептиков. Следует помнить, что при переходе на кредолин или же при принятии его как изначального метода лечения, врачу сначала придется преодолеть изначальное препятствие в виде патологической подозрительности и недоверия пациента. Парадокс заключается в том, что те самые симптомы, которые должны контролироваться антискептиками, не позволяют пациенту подчиниться такому лечению. Иными словами, частым ответом пациента на предложение принять лекарство, стимулирующее веру и облегчающее симптомы НСВ, является фраза: «Я не верю в лекарства».

— Это депрессант?

— Это деблокиратор. Сложное электронное устройство. Маленькое, и не дешёвое, но очень эффективное. Ты подключаешь его к своему цветному телевизору, а оно восстанавливает цвета.

— Как?

— Технически — не знаю. Но оно работало. Оно как-то снимало ограничение, наложенное правительством, и делало твой мир вновь полихроматическим.

— Что такое полихроматический?

— Это как радуга.

— О, — говорит Ассада Бенедикт, — вот здорово.

К счастью, этот парадокс, ограничивающий возможности лечения, не является неразрешимым. Если пациент отказывается принимать кредолин из-за скептических симптомов, врач может использовать метод двойного отрицательного логического обоснования (ДОЛО). В субъективном восприятии неверующего пациента все параметры, связанные с верой, основаны на активном отрицании существующих концепций, или, выражаясь терминами психопатологии, анормальная активность нейротрансмиттеров приводит к тому, что пациент неконтролируемо считает несостоятельными все когнитивные понятия, как абстрактные, так и вещественные. При этом негативизм НСВ не обязательно отвергает негативные понятия. Когда негативистский механизм отрицает утверждение, неверующий пациент неизбежно «верит» в соответствующую противоречащую идею. Иными словами, когда пациент не верит (в утвердительном смысле) в прием лекарств, он автоматически верит (в отрицательном смысле) в неприём лекарств. Тем не менее, для того, чтобы пациент мог продемонстрировать первичные симптомы НСВ — активное неверие — ему или ей необходимо активно не верить ни во что, в т.ч. в неприём лекарств, а следовательно, принимать препарат.

— Сначала деблокиратор объявили вне закона. Его контрабандой ввозили в страну и продавали на черном рынке. А потом правительство плюнуло и перестало удалять цвет, и все пошли и купили цветные телевизоры.

Ассада Бенедикт улыбается.

В заключение нужно сказать, что внедрение кредолина в клиническую практику привело к тому, что все больше пациентов с НСВ имеют шансы на значительное облегчение симптомов и, как следствие, на возможное восстановление разрушенных доныне. Высокая эффективность, высокая переносимость и низкий показатель побочных политриангулярных эффектов позволяют рассматривать кредолин как новый препарат, который следует принимать как меру первой необходимости.

Я смотрю на часы: девять вечера. Я зову официантку, прошу счет и велю пациентам расплачиваться. Они немножко жадничают с чаевыми, но мне все равно. Они одеваются, машут официантке на прощание и выходят из ресторанчика. На улице темно, ветрено и холодно, и кажется, что опять будет дождь. Молчаливые и печальные, плетутся мои пациенты по пустым улицам. Мы пришли на остановку, и все шестеро садятся поближе друг к дружке на пластиковой скамейке, которая, по-моему, немного мокрая, но они этого не замечают. Улицы какие-то дикие и бесцветные. На остановке пахнет типично для Иерусалима: смесь давнишней мочи и жареного мяса. Может, Министерство телевещания и перестало удалять цвет, но оно все еще владеет этой цитаделью мрака, этим унылым, тусклым, утлым городом, который восхваляли поколения ничего не подозревающих почитателей как нечто самое вдохновляющее и замечательное на свете.

Кармель говорит, что наша сексуальная жизнь также в опасности стать утлой. Она также говорит, что само словосочетание «сексуальная жизнь» есть терминологическое противоречие. Чтобы не впасть в безотрадную рутину, считает она, мы должны активизировать сексуальные фантазии.

Взяв штурмом замок и освободив рабов, мы собираем их в главном зале, чтобы решить их судьбу. Кто-то из них говорит, что хочет положить конец этому кошмару и отправиться домой, но другие предпочитают остаться. Они боятся, что свобода больше не даст им попробовать на вкус пьянящий, подобный смерти, вихрь сексуального экстаза. В ужасе от бессодержательного равновесия свободы, они просят Кармель и меня — своих новых повелителей — закрепить их порабощение в качестве игрушек для сексуальных утех.

Деста Эзра — единственная, кто смотрит в темноту и активно ждет автобуса. Остальные уже наполовину заснули. Они ерзают и ежатся на своей скамейке, закрыв глаза и опустив головы на грудь.

Кармель и я выходим во внутренний двор, где лежат свежие трупы менее удачливых юношей и девушек. Ошеломительный вид крови и наготы возбуждает в нас неконтролируемое желание пировать на этом ослепительном представлении гниющей изнасилованной плоти, наслаждаться среди тошнотворных доказательств похоти и насилия. Пожирая мертвых, мы дадим им новую жизнь изнутри наших тел. Поедая холодные, застывающие тела, мы оживим и одушевим их.

Я раздеваюсь и ложусь без движения на пропитанную кровью землю, смешиваясь с монотонностью безжизненной юности. Кармель снимает одежду, становится рядом со мной на колени, раздвигает мои ноги и берёт мой пенис в рот. Я лежу, не шевеля ни единым мускулом, а она лижет мой член, доводя его до полной эрекции. Она двигает головой вверх-вниз, вбирая всю мою длину себе в глотку, заглатывает меня в приступе ненасытности; и кончик моего члена вновь и вновь ударяет в её мягкое нёбо, и я кончаю ей прямо в гортань в тот момент, когда она давится и её рвёт. Поток рвоты и спермы вырывается из её рта, и она падает на меня, заходясь кашлем. Мы какое-то время лежим, и сладостное зловоние её желчи смешивается с запахом разлагающейся плоти.

Урия Эйнхорн ковыряется в носу и затем вытирает палец об штаны, не открывая глаз. Амос Ашкенази трясет коленями быстрыми, успокаивающими движениями; он с головой ушел в свой капюшон. В пустом магазине металлоизделий напротив нас гаснет неоновая лампа. Иммануэль Себастьян издает короткий, резкий всхрап, тихое поскуливание и снова затихает. Деста Эзра в темноте почти невидима. Мимо проезжает полицейская машина, освещая её лицо мелькающим синим светом. Она встает: наверное, думает, что подходит автобус, затем садится снова.

Мы встаем и одеваемся и собираем оставшихся юношей и девушек и велим им рыть большую могилу в дальнем углу заднего двора. Пока они заняты этой работой, мы идем в замок, чтобы осмотреть тела служанки и солдата, застреленных предыдущими владельцами замка. Труп солдата, много раз простреленный из автомата в грудь и живот, бесполезен. А вот тело девушки почти нетронуто: она молодая, худенькая, у нее длинные руки и ноги и гладкая, угольно-черная кожа, маленькие груди, плоский, почти впалый живот. Она сидит на полу, обнаженная, как живая, спрятавшись за большим креслом, за которым она хотела скрыться от своих убийц. Её голова лежит на правом плече, и тонкая струйка темной, запекшейся крови пересекает её лицо, от левого виска по щеке, по шее до выступающей ключицы.

— Я там вся уже мокрая, — шепчет Кармель. — У тебя встает?

— Да.

— Давай сделаем что-нибудь.

— С ней?

— Почему нет?

— Это будет некрофилия.

— Это будет секс, — говорит Кармель.

— Секс с кем-то, кто уже умер.

— И что тут не так?

— Это нездорово.

— Ничего подобного, — говорит Кармель. — Только после того, как законодатели и психиатры классифицировали и объявили это противозаконным и патологическим, эта безвредная форма человеческой сексуальности стала табу. Желание спать с мертвыми существовало всегда. Но в тот момент, когда ты определяешь его как некрофилию, ты автоматически объявляешь всех, кто занимается этим или хотя бы мечтает об этом, извращенцами.

— Но разве это не против природы?

— Сам факт, что такая форма сексуальности вообще возможна, означает, что нет, это и не может быть против природы. Если природа позволяет это, значит, это не отклонение. Природе все равно, занимаешься ты сексом с мужчиной, с женщиной, с животным, с трупом. И мертвой девушке тоже все равно, сожрут ли ее черви или выебут люди.

— Так откуда же табу?

— Сам факт наличия табу на секс с мёртвыми означает, что секс с мёртвыми существует. А для того, чтобы он существовал, табу должно быть нарушено. Некрофилия предписана тем же самым законом, что запрещает её.

— А откуда берутся наказания для тех, кто нарушает запрет?

— Наказание существует для того, чтобы усилить желание, так же точно, как и табу существует для усиления греховности.

— Так ты говоришь, что сам закон порождает посягательство на него.

— Именно. Перверсия — это не естественное преступление. Она становится им в результате действия общественных сил, которые вторгаются в невинные тела, и их безвредные удовольствия.

Я не уверен, что согласен с Кармель, а уж тем более понимаю, о чем она говорит, но поскольку перед мёртвой девушкой и на самом деле не устоять, я решаю поучаствовать. Мы поднимаем тело и кладем его на постель на живот и раздвигаем его члены. Кармель проводит пальцами по гладкой спине, вдоль четко заметного позвоночника к круглому, упругому заду. Она раздвигает черные ягодицы руками и плюёт в анус мёртвой девушки, а затем приказывает мне войти в него. Я повинуюсь ей, сотрясая труп под собой с такой силой, что он кажется живым. Доводя себя пальцами до дикого оргазма, глядя на то, как я насилую мёртвую девушку, Кармель отвечает притворными вскриками боли всякий раз, когда мой член пронзает задний проход трупа. Кармель говорит, что слияние с убитой горничной делает нас ближе к смерти и к друг другу в той же мере, как это приносит мёртвую девушку чуть ближе к жизни.

Две девочки-подростка идут к остановке. Они хихикают. Одна из них вслух читает уличную вывеску, Яффа-роуд, — и смеётся. Вторая делает вид, что хочет вытолкнуть свою подружку на дорогу и тоже смеётся. Они стоят близко от меня — чересчур близко, на мой взгляд, — но тут до них доходит, что я тут вместе с шестью темными фигурами на скамейке, они отходят на несколько шагов в сторону и начинают шептаться. Деста Эзра поворачивает голову и смотрит на них, потом на меня, потом опять на пустую дорогу.

Мы несём мёртвую девушку и её убитого возлюбленного к большой свежевырытой яме на заднем дворе. Юноши и девушки уже сложили туда все трупы. Мы бросаем оставшиеся туда же, и Кармель приказывает рабам мужского пола выйти на шаг вперёд. Когда они все встают по краям могилы, она раздевается догола, спускается в неё, ложится на спину на гору трупов и велит юношам мочиться на неё. Они держат свои члены в руках и изливают мочу в разрытую могилу, затопляя Кармель и тела под ней теплыми золотыми потоками. Когда они заканчивают, она приказывает им мастурбировать. Они энергично натирают свои пенисы, и через несколько минут тело Кармель покрывается густыми, липкими выделениями более чем десяти молодых людей. Затем она заставляет нас взять лопаты и зарыть могилу. Грязь и пыль покрывают её лицо и тело, а она закрывает глаза и ещё раз мастурбирует быстрыми круговыми движениями пальцев. Она кончает, когда всё её тело покрывается землёй. Ещё несколько секунд она лежит в могиле не двигаясь, а затем восстает. Она стоит на мокрой земле, задыхаясь, а затем обнимает меня рукой, и мы идём в замок мыться.

И вот тут приезжает автобус.

Я бужу своих подопечных, слежу, чтобы они все сели в автобус. Уже поздно, улицы пустые, так что путь из города до больницы будет недолгим. Помимо нас и хихикающих девчонок (они выходят в соседнем кибуце) в автобусе только один пассажир, старая женщина с четырьмя или пятью полиэтиленовыми пакетами, наполненными доверху продуктами из супермаркета. Когда мы всемером выходим возле больницы, она остаётся в автобусе.

Мы приходим в блок, и нас встречает у дверей сонный Ибрахим Ибрахим, он спрашивает своих сотоварищей, как мы съездили. Он хочет услышать все подробности, и они что-то мямлят про сэндвичи и кофе, а он спрашивает, был ли десерт, но тут я прерываю их, даю им лекарства и отправляю всех спать, быстро пишу отчёт, отмечаюсь и запираю за собой дверь.

Хорошо оттуда выбраться. Нет, на самом деле я большую часть дня провел за пределами больницы, что, наверное, и есть причина моего утомления. Мне надо постараться отвлечься на какие-нибудь милые лингвистические темы, но сейчас я слишком устал, чтобы думать о синтаксическом анализе. Так что я сейчас дам вам простое повествовательное предложение с неспецифическим подлежащим, переходным глаголом и двумя дополнениями: прямым и косвенным. Вот: «Они дали Ибрахим Ибрахиму жизнь».

Я иду на стоянку и сижу в машине, прогревая мотор, и пытаюсь найти что-нибудь интересное на радио. Ничего нет. Я ставлю в магнитолу кассету Judas Priest — «Screaming for Vengeance» — и еду домой.