Парфэт де Салиньи

VI У ШАРЕТТА

Лу де Тенсе пешком отправился из маленького вандейского порта Сен-Жиль-де-Ви, где бросил якорь корабль, доставивший его из Кимпера, в небольшой городок Гран-Ре-л’Обьер. Под вечер, пройдя шесть лье, он под видом торговца птицей остановился на постоялом дворе. С волнением вновь увидел Тенсе в бухточке Сен-Жиль так хорошо знакомые ему картины: лодки ловцов сардин, рыбацкие баркасы из ивняка, дюны с расположившимися на них виноградниками, которые удобрялись морскими водорослями, низкие скалы, где мальчишкой, приезжая в гости к своему дяде по материнской линии, он ловил крабов.

Путь Тенсе из Лондона занял целых три недели. В Лайм-Риджисе он сел вместе с маркизом де ля Руери и его «заговорщиками» на рыболовное судно, которое доставило их в окрестности Конкарно. Там, дабы избежать переправы через Луару, он спустя несколько дней пересел на попутное судно и доплыл до Сен-Жиля.

План Тенсе заключался в том, чтобы отправиться искать Парфэт в Юшьер, в этот «разбойничий край», как называли в Париже верную королю область, где, по его предположениям, она и укрылась. Тенсе надеялся затем переправить мадемуазель де Салиньи на корабль, идущий в Англию, а сам собирался присоединиться к отрядам роялистов, удерживавшим Бокаж.

«Синие», то есть сторонники Конвента, еще сохраняли гарнизоны в нескольких портах, но остальная часть края, по дорогам которого целый день шел Тенсе, оставалась свободной, и это было видно хотя бы по тому, что здесь больше не прятали скот, а еще по тому, что мэрия в Гран-Ре-л’Обьере стояла закрытой. Перед канцелярией суда под мелким дождем догорала куча почерневших бумаг. Это были сожженные крестьянами приказы о реквизициях.

Вхождение Лу де Тенсе в вандейскую драму началось с комедийной сцены в харчевне.

Едва он поужинал и уже собирался было лечь спать, как с Церковной площади послышался шум. Дверь внезапно распахнулась, и харчевня заполнилась толпой жестикулирующих крестьян, которых пытались успокоить сами сильно взволнованные дама, владелица замка Обьер, и две ее дочери, без шляп и накидок. Испольщики хотели вовлечь в борьбу против республиканцев своего хозяина, маркиза де Прежоли, любителя тонкого белья, румяных барышень и пылких дам, но противника пороха и картечи гражданских войн. Дверь снова открылась, и появился маркиз собственной персоной, готовый выступить перед толпой. С легкостью вползающей на капустный лист улитки он взобрался на стол и начал свою речь, которую Тенсе стал внимательно слушать. Маркиз говорил на местном наречии. Он пытался убедить своих поселян, что их предприятие, конечно, героическое, но безнадежное. Вдруг он заметил Тенсе, заинтересованность на его лице придала маркизу силы; он уцепился за этот риф, чтобы противостоять течению, увлекавшему его за собой.

— Помогите мне! — кричал он. — Помогите мне объяснить этим славным людям, что они заранее обречены на поражение…

Речь владельца замка, которая изобиловала ораторскими приемами, начиналась с воспоминаний о знаменитых предках и былых подвигах на полях сражений, а закончилась призывами ничего не предпринимать и вернуться к полевым работам.

— Ваш урожай (а про себя он подумал: мое имение) будет сожжен… Давайте переждем бурю… Все уладится…

Крестьяне считали иначе. Они ссылались на известные примеры:

— Господин де ла Рош-Сэнт-Андре тоже не хотел рисковать и не больше вашего рвался взять в руки ружье, господин маркиз. Арендаторы нашли его в замке, где он укрывался, и силой увели в ланды, прямо в чем тот был, в домашнем халате.

— И это не единственный случай, господин маркиз, позвольте вам заметить: вашего друга, господина Доньи, тоже силой посадили в седло!

— Взять, например, того же самого господина Боншана, который так хотел сбежать, что пришлось спрятать его лошадь.

— Или господина шевалье Шаретта, который закрылся у себя в Фонтеклозе, затаившись, как заяц, до тех пор, пока люди из Ретца не собрались и не вложили ему в руку саблю.

И, громко крича, они добавили почти хором, что все эти владельцы замков впоследствии проявили храбрость и порубили немало «синих».

— Так последуйте же, господин маркиз, их примеру.

Нимало не убежденный, господин де Прежоли предложил всем выпить. И как же трогательна была эта картина: маркиза, плача, обнимала колени своего супруга, барышни умоляли оставить им отца; сам же маркиз думал лишь о скучавшей по нем пуховой перине. Он изнемогал от предгрозовой жары майского вечера; пот лил с него ручьями, словно он вплавь пересек рвы своего замка.

— Черт побери! Будьте смелее, господин маркиз! Не оскорбляйте нас. Мы вот побывали на переправе Туэ и вернулись оттуда без единой царапинки.

— Вперед, господин маркиз! В седло! В Машекуле я получил пять республиканских пуль, пробивших мою шинель, — а мне хоть бы что: ни раны, ни ушиба…

— Я приехал прямо из Нуармутье, где нас чуть не смыли волны прилива. Католическая армия ждет вас там, господин маркиз!

Господин де Прежоли колебался в выборе своей судьбы, вспоминая то о своих знаменитых предках, защищавших Людовика Святого в Тунисе, которым было бы стыдно за его трусость, то о кровати под балдахином. (Впрочем, несколько дней спустя ему все-таки было суждено проявить доблесть, и суждено было пасть в Тиффоже от республиканских сабель). Но в тот момент его большие щеки дрожали, и он все повторял: «Нет уж, нет уж…»

На что его люди отвечали:

— Да здравствует Бог и король-мученик, господин маркиз!

Около полуночи воцарилось спокойствие, ибо господин де Прежоли наконец внял их доводам.

На заре Тенсе снова отправился в путь, размышляя, что если Парфэт нет в Юшьере, то придется обойти всю округу, а если она скрывается в Нанте, то он последует за ней туда.

Он прибыл в О-Пати около десяти часов утра. Ему показалось, что там ничего не изменилось, только трава заполонила поля да дрок поднялся так высоко, что в нем впору было укрыться человеку на коне. Задний двор зарос густым вереском. Крыша на башне была цела. Непритязательность этого уединенного места спасла его. Местные жители говорили, что в жизни нужно опасаться трех вещей: большой реки, большой дороги и крупного феодала. О-Пати избежал этих трех опасностей. Однако какой же маленькой и бедной показалась Тенсе Вандея после американских саванн! Ему вспомнилось то время, когда всех животных и птиц — от петуха Фризеле до черного филина Николя — он называл по имени. В Америке у него выработалась привычка считать все на тысячи.

Даже не потрудившись зайти в свой собственный дом, Тенсе сразу побежал в Юшьер.

Лес окутывала поразительная тишина; не слышно было рожка, возвещавшего о праздниках; нигде не видно было скота; никто не работал на полях. Неубранное сено курилось под дождем. Гроздья вишен сохли на деревьях. Замок на холме стоял с закрытыми окнами и напоминал заблудившегося ребенка, присевшего на межевой столбик. Одуванчики украсили своей желтизной гравий дорожки. Хозяйственные постройки были пусты, парадные ворота заржавели. Везде чувствовалось уныние, запустение, сирость. В покрытых тиной водоемах каменные Нептуны лишились своих трезубцев и умирали от жажды; тритоны перед ступенями водяного каскада были разбиты: скорее всего, они были свинцовыми, поэтому крестьяне наделали из них пуль; фонтаны были сломаны, статуи изуродованы, а то, что от них осталось, поросло лишайником. Из пасти стоявшего на влажном утесе бронзового кабана лилась узкая струйка воды, падавшая на кучу черных листьев, образовавшуюся за несколько лет; от зимних морозов ступени террасы потрескались; чеканные гербы фронтона, разбитые на куски, лежали на красных мраморных плитах; гидравлическая машина, былая гордость господина Бабю, представлявшая собой некий поднимаемый на триумфальной колеснице корабль, рядом с которым группа гротескных фигур выпускала в небо струи воды, ржавела в кустах ежевики. Хижина, та самая столь памятная ему хижина с ее хрустальными люстрами и гобеленами, сгорела. От соседних деревень тоже сохранились лишь почерневшие балки. На пять лье в округе все было сожжено. В конце концов Тенсе узнал от одного старого пастуха, говор которого был похож на блеяние чудом оставшихся у него трех последних овец, что месяц назад кюре пробил в набат и весь край отправился в армию короля…

Лу де Тенсе заночевал в пастушьей хижине. С высоты холма, где находилось пастбище, он различал на востоке, со стороны Анже, яркие красные отблески. Там, во тьме, между сожженными фермами, укрывалась армия Катлино. В воздухе стоял запах цветущей липы и жимолости… Парфэт, скорее всего, уже давно покинула Юшьер; в Лондоне он получил неверные сведения: она пряталась в Нанте.

Он решил на следующий день отправиться или в Мож, к Катлино, или на запад, в Леже, где находился Шаретт, и там найти способ перебраться на правый берег Луары.

Катлино, бывший булочник, когда-то выпекавший хлеб для короля, а теперь месивший республиканцев, привлекал Тенсе своей репутацией воина-самоучки: его легко было представить себе с засученными рукавами, с белыми от сухой муки руками, укрепившимся в Сомюре и угрожавшим Анжеру. Но в Лондоне Тенсе сказали, что захватывать Нант будет Шаретт. О-Пати находился на границе Маре и Бокажа; на северо-запад простирался Рец, район, где военными действиями руководил Шаретт; на северо-востоке был Катлино.

Не приняв пока никакого решения, Тенсе двинулся в северном направлении по дороге, ведущей из Ла-Рошели в Нант, хотя благоразумнее было бы идти тропинками. Он шел быстро, вскоре позади него раздались шаги нагонявшего его человека. Местный житель, поравнявшись с Тенсе, обратился к нему на вандейском наречии:

— Ты идешь из Шоле?

— Да. Я продал там свою птицу, — ответил Тенсе. — А ты?

— А я купил быка. Ты хорошо заработал?

— Зерна не хватает: сейчас ведь больше картечи, чем зерна.

Их сабо стучали по дороге. Они шагали рядом, их волосы, прикрытые черными фетровыми шляпами, свисали до плеч, на обоих — красные хлопчатые пояса и жилеты: на одном — из голубой саржи, на другом — из белой фланели. Солнце поднималось все выше, жара усиливалась. Они подошли к какой-то деревне и стали прикидывать, как бы лучше обойти ее.

— Я пойду налево, — сказал Тенсе. — Не люблю я большие дороги, когда приходится идти под полуденным солнцем. За дроками я сделаю привал…

— Я тоже. Обычно я путешествую по ночам, когда много прохладнее.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— А ты, похоже, нездешний, — сказал торговец быками. — Но наше наречие знаешь…

— Я немного забыл его… из-за того, что живу в одиночестве… — ответил торговец птицей.

— Ты продаешь птицу и живешь один?

Снова посмотрев друг на друга и как бы ощупав друг друга взглядами, оба почувствовали, что они одного поля ягоды.

— Если бы ты был здешний, мы были бы знакомы, черт возьми!

— Я здешний и в то же время нездешний. Я вернулся издалека, — ответил Тенсе.

— Я тоже, — сказал торговец быками, который на самом деле был майором в Аквитанском полку.

Тенсе раскусил его.

— Сударь, вы такой же торговец быками, как я — птицей. Меня зовут Лу де Тенсе, и я иду в армию короля.

— А меня — Ален де Сюше. Я был на переправе в Туэ, а потом с пулей в ноге укрывался в погребе. Теперь я выздоровел и иду искать добрый двухзарядный английский карабин, который спрятал в дупле одного каменного дуба.

— Посоветуйте мне, сударь, — сказал Тенсе. — К кому мне идти: к Шаретту или к Катлино?

— К Шаретту, если вы мне верите. Катлино, этот «святой Вандеи», великолепен, но у него вас вовлекут в сеть интриг и тайной борьбы между теми, кто хочет сделать его главнокомандующим, и теми, кто стремится помешать этому.

Дорога пролегала теперь под сводами деревьев, пересекала протоки и уходила вдаль.

— Вон, видите на той стороне канала ферму? — показал господин де Сюше. — Она называется Пуатвиньер. У меня есть тут небольшое дельце. Мои знакомые берегут для меня на дне ящика для соли превосходный порох. А вы идите все время прямо, пока у придорожного распятия не увидите дорогу на Леже, которая приведет вас к Шаретту. Прощайте, желаю вам удачи.

Бывший майор вошел в молодую люцерну и наклонился. Тансе увидел, как он выпрямился, держа в руке большой шест, с помощью которого легко перепрыгнул через канал и исчез, напевая:

Дойдя до придорожного распятия, Тенсе свернул на дорогу в Леже, который местные жители называли «столицей шевалье». За два месяца, прошедшие после Пасхи, весь край был очищен, и «синие», еще вчера сражавшиеся в Партене и Фонтене, отступили на правый берег Луары.

Два дня спустя Тенсе добрался до Леже и, не теряя времени, сразу направился в штаб-квартиру. Он вошел в дом как раз в тот момент, когда Шаретт выходил из-за стола, завершив свою скромную трапезу, состоящую из знаменитого лукового супа. В зале, где он расположился, вдоль стен в качестве трофеев были развешаны перевязи республиканских комиссаров, собственноручно зарубленных им. Молодой тридцатилетний генерал встретил Тенсе приветливо. Казалось, Шаретт пребывал в хорошем настроении, как всякий раз, когда, вдали от других роялистских командиров, он оставался в окружении самых красивых женщин края, искавших у него убежища.

— Вы прибыли из Лондона? Господин де Руэри говорил мне о вас. Англичане не передали для меня какого-нибудь послания?

— Нет, — ответил Тенсе. — Я прибыл в Вандею по собственному желанию.

— Тем лучше, — продолжал Шаретт, — а то мне не очень-то нравятся иностранцы.

Повседневная жизнь в Леже, насыщенная отзвуками войны, тем не менее шла своим чередом. Вполне мирные беседы о рецептах приготовления варенья, о том, как лучше варить улиток, порой перемежались полными ужасов рассказами о зверствах, творимых «синими», которые, например, в Порнике живьем закопали жителей по шею в землю, а потом камнями размозжили им головы. Базировавшаяся в Реце армия, которой командовал Шаретт, в то время сильно сократилась: солдаты уходили на свои фермы, так как весенний сев требовал работников. Те, кто остались в Леже, хорошо питались, похищая у «синих» фургоны с зерном и угоняя целые стада скота. В строю оставались лишь офицеры да дезертиры, которых было легко узнать по их вывернутой наизнанку, холщовой подкладкой наружу, республиканской форме и по остаткам косичек, из презрения отрезанных до самого основания. Быки, тащившие пот возки с пушками, пока мирно жевали повсюду растущий в ландах вереск. Здесь же, в ландах, с наступлением вечера весь Леже танцевал под звуки волынки. Местные крестьянки, беглые владелицы замков, вдовы офицеров, знатные барышни, которые, спасаясь от врагов, в грубошерстных куртках своих испольщиков ночью покинули свои владения и добрались сюда, к Шаретту, вышивали белые знамена или зашивали порванную кружевную манишку генерала. Он же, такой пылкий, щедрый, приветливый, был счастлив, находясь среди своих поклонниц, будь то благородные дамы или служанки. Когда они, смеясь, окружали его, пытаясь взять в плен, он разрывал их цепь и ускользал, крича: «Нет, так просто Шаретта поймать не удастся!» Утром весь город видел, как он едет верхом, возвращаясь из очередной ночной экспедиции, в которой его сопровождал Тенсе. Гроздь республиканских эполет болталась, привязанная к хвосту генеральской лошади. А еще нередко можно было наблюдать, как Шаретт в фетровой шляпе с золотыми тесемками, в мундире из зеленого сукна с красными обшлагами, в сапогах с отворотами прогуливался, звеня шпорами, по Большой улице. Вдобавок он надевал белую перевязь, а под шляпу повязывал вокруг головы платок, какие делают в Шоле.

Тенсе, которого прозвали «Американцем», быстро познакомился со всеми офицерами: с братьями Ля Робри и Шампьоньером, Сен-Полем и Ля Ное, с дю Шаффо и Сюзаннетом. Они вместе наносили визиты местным барышням, которых охраняла свита из мрачных крестьян с ружьями, закинутыми за спину и висевшими на веревках вместо ремней. Тенсе устраивался за столом рядом с мадемуазель Шаретт, которая играла роль председательницы, сидя напротив брата и заменяя отсутствующую, скрывавшуюся в Нанте мадам Шаретт. Здесь были также мадам Ларошфуко, носившая на боку саблю, мадам Бюлкеле с пистолетами за поясом, владелица замка Броссардьер, и ее соседка из замка Буальевр, старая дама семидесяти лет, которая во главе своих девяноста испольщиков провела сто боев и неоднократно совершала победоносные вылазки.

Тенсе, сгоравший от нетерпения, в конце концов признался генералу, что хочет как можно скорее, сменив для маскировки одежду, попасть в Нант.

— Потерпите немного, — ответил Шаретт, — мы войдем туда все вместе. Это дело каких-нибудь нескольких дней. Мы стремительно ворвемся туда, и город будет взят за пару часов…

В то время как Боссар, слуга Шаретта, натягивал ему сапоги, генерал, обернувшись к своему нелюдимому адъютанту Пфаферу, эльзасскому дезертиру, ради форса носившему в виде папильоток вплетенные в косички республиканские ассигнации, добавил:

— Сформируйте роту для господина Тенсе, который прибыл сюда как нельзя более кстати и еще повоюет вместе с нами.

Потом генерал наклонился к своему духовнику, аббату Гоге, и прошептал:

— По правде говоря, я хочу войти в Нант первым, хотя бы потому, что там меня ждет мадам Шаретт.

Тенсе с грустью рассматривал освещенный июньским солнцем лагерь, где он провел эту ночь под открытым небом, у костра из сухого дрока, который нередко используют для растопки печей.

«Так вот она какая, великая королевско-католическая армия!» — подумал он. Это действительно было странное, пестрое сборище самых разных людей, войско почти без пушек, без лошадей, без штыков, без боеприпасов, войско, ощетинившееся косами, вертелами, закаленными на огне пиками да немногочисленными ружьями, которые их обладатели держали под мышкой, как на охоте; офицеры, более многочисленные, чем солдаты, носили наплечники и цепочки; сабли, привязанные к поясу веревками, били их по икрам. Они командовали остатками бывших иностранных полков: Конде-Нассау, Королевского немецкого, Королевского польского, а также республиканскими дезертирами, детьми и переодетыми девушками. У Тенсе еще звучали в ушах услышанные накануне разговоры.

— Сколько у вас людей? — спрашивал какой-то офицер.

— Я ничего не знаю. А у вас?

— Как я могу знать? Приходит вдруг сообщение, что в такой-то день такой-то приход посылает столько-то бойцов со своими съестными припасами, но кто и когда пересчитывал наши колонны?

Это была одна из тех «армий на неделю», которые возникали накануне каждого сражения; после битвы все расходились по домам, не оставалось никого, кроме офицеров, иностранцев да нескольких старых ветеранов, носивших боевые клички еще времен Людовика XV.

— Мы что, и дальше будем так воевать с палками против пушек? — спросил, размахивая руками, четырнадцатилетний лейтенант.

— Конечно, враг поставил у въезда на мост всего три орудия.

— Йу, тогда я готов!

— Как мы захватили Анже и Сомюр, так же овладеем и Нантом! Д’Элбе и Катлино потребуют от мэра, его зовут Бако, сдать город и передать нам представителей народа в качестве заложников.

— А если мэр откажется?

— Тогда мы двинемся на город и будем брать его приступом.

— Когда?

— Через несколько дней.

— Как?

— Вот план.

Здесь ничто не могло долго держаться в секрете; через час Тенсе уже знал, что Катлино будет атаковать на севере, Боншан на востоке, а Лиро де Ла Паттелльер двинется на заставу Морисо.

— А мы, — с гордостью крикнул мальчишка-офицер, — будем пробиваться через ланды Рагона вместе с маленьким Кадетом (так называли Шаретта)!

Около девяти часов прибыл обоз в сопровождении жалкого эскорта, гарцевавшего на лошадях. Клячи тащили две пушки, захваченные у «синих», и несколько старых камнеметов, найденных во рвах замков.

«Неужели вот с этими тремя сотнями человек, — спрашивал себя Тенсе, — мы ринемся на штурм большого города, располагающего всем, что есть у республики, начиная с мощной артиллерии, выставленной у ворот? И где же великие военачальники? Что-то не видно ни одного».

Прибытие обоза ускорило выступление войска. Отряд во главе с Лу де Тенсе, покидая скрывавшие его камыши озера Гран-Лье, пришел в движение и тронулся в путь. Тенсе был погружен в свои мысли, и каждый сделанный им шаг придавал сил его вандейскому сердцу, его роялистской душе. Он шел штурмовать Нант, чтобы под градом картечи пробежать по мосту Руссо, освободить город, примчаться в особняк де Салиньи, вырвать Парфэт из рук «синих» или, напротив, защитить ее от мести «белых», а после войны увезти ее в Америку… Ликуя, он начал петь; люди, шедшие позади него, хором подхватили припев; он обернулся и застыл, потрясенный: число воинов увеличилось с трехсот по меньшей мере до трех тысяч. Откуда же прибыли эти новые бойцы? К концу дня их было уже восемь или десять тысяч; они присоединялись в каждом лесу, в каждой роще; они выпрыгивали из укрывавших их дупел, выходили из колючих утесников, из высоких, в человеческий рост дроков, среди которых скот отдыхает в жаркие часы; они вылезали из колодцев, выходили из карьеров, словно появляясь из самого сердца своей земли, удивительная армия без интендантства, без бивуаков, палаток и костров, собранная церковными приходами и состоявшая из людей, не похожих на солдат, — бородатых, обутых в сабо, одетых в разноцветные, как весенние поля, лохмотья; одни из них были с ружьями, отбитыми у майенцев, другие несли на плечах длинные ружья для охоты на уток; а ружейные пули они отлили сами на огне своих очагов.

К их большим фетровым шляпам были прикреплены кокарды из белой бумаги, а к жилетам из черного, но уже порыжевшего от времени бараньего меха — сердце Иисусово; из-за голубого хлопчатого пояса торчал нож от виноградного пресса, на запястье были намотаны четки. Некоторых из них сопровождали жены в блузах из грубой материи, в корзинах они несли пушечные картузы и запас продуктов на три дня, на те три дня, что продлится кампания. Эти воины оставляли позади себя все в полном порядке: коровы были спрятаны в болотах, малые дети устроены в развилке деревьев, бутылки с вином уложены на дно ручья. Их поднял с мест прозвучавший приказ, и они пошли за резным деревянным крестом, таинственным образом оказавшимся в руках какого-то мальчишки, за молитвенным пришептыванием в ночи, за призывом священника, услышанным в глубине оврага. Поскольку на этот раз они шли брать Нант, эту республиканскую шлюху, поскольку солнце садилось в безоблачном небе и покос обещал быть удачным, шли они весело. Оборачиваясь, Тенсе видел позади себя длинную колонну.

За день они пересекли весь Рец, край Шаретта, и ряды их заметно пополнились за счет волонтеров. Вандеец с острым взглядом, Тенсе сразу узнавал земляков из Бокажа по их колпакам с помпонами, напоминавшим початок кукурузы; старых арендаторов, которые несли на плече косы, насаженные на палку лезвием наружу (их вид сразу выдавал в них людей, хорошо знающих землю и умудренных опытом садоводов); он узнавал закаленных ненастьями молодых поселян, которые по три месяца ночевали едва ли не в рытвинах дорог, не осмеливаясь вернуться в деревню из-за того, что где-нибудь на своей земле они вырвали с корнем «дерево Свободы» или закопали живьем сборщика налогов; узнавал крестьян, поселившихся на осушенных болотах, у которых цвет лица от постоянного житья вблизи болотной тины стал подобен окраске водоплавающей дичи; узнавал браконьеров и их врагов, сторожей охотничьих угодий, ставших теперь товарищами; выделял из толпы мелких собственников, готовых умереть вместе со своими испольщиками, разделив их участь, как урожай, поровну; без труда распознавал семинаристов из Нижнего Пуату, которые, добравшись до нантской Бретани, пошли сражаться, потому что больше не хотели служить мессу и потому что Париж намеревался послать их в чужие земли, чтобы убивать там неведомых им пруссаков.

Тенсе слышал, как они пели:

Насытившись песнями, они остановились и, не присаживаясь, запили их ореховой водкой из маленьких бочонков, обитых по кругу медью, отрезали себе по горбушке хлеба и пошли дальше, с невинным удивлением разглядывая встречавшиеся им на пути то почерневший щипец крыши какой-нибудь фермы, то пробитую картечью «бордерию», как назывались здесь фермы. Ухо служило им патрулем, а их полузакрытый глаз был самым бдительным часовым.

Когда вдали показалась Луара, они разбили лагерь.

План был прост: направляться к Нанту концентрическим маневром, чтобы атаковать одновременно в нескольких местах. На севере Боншан выдвигался на дорогу, ведущую из Ренна в Ванн, Катлино должен был поддержать его уже у Ваннской заставы, то есть под самыми стенами Нанта, Лиро де Пателльер предполагал атаковать на востоке, у Креста Морисо. Шаретт брал на себя юг, защищаемый национальной гвардией. Правый, северный, берег Луары принадлежал «синим», левый — «белым»; мост Руссо, ведущий с одного берега на другой, был нейтральной территорией, которой «белые» собирались завладеть, так как мост обеспечивал им контроль над подходами к Нанту, ну а «синие», как можно было предположить, собирались изо всех сил мешать им сделать это: логика подсказывала, что брать мост Руссо предстояло Шаретту. При поддержке своей артиллерии, стоящей на высотах Резе, — увы, слишком слабой, — он, в соответствии с планом, должен был устремиться к мосту, как только услышит грохот пушки Боншана на севере.

На заре 29 июня люди, стоя на коленях, слушали мессу; священник благословил их и дал им отпущение грехов. Вслед за тем армия разбилась на колонны, Тенсе со своей ротой встал на высоте Шантенэ — напротив места слияния рек. Затем он вышел на дорогу, которая вела в Трантему. Впереди пять мостов связывали между собой острова, расположенные в руслах рек — Севра и Эндра. Открывавшийся его глазам пейзаж всплывал из глубин памяти.

Около семи часов утра республиканцы, хорошо укрепившись, с целью защиты моста Руссо начали спускать в Луару баржи с вооруженными людьми и канонерки. Завязалась вялая перестрелка. Потом она усилилась, втянув оба берега в беспрерывный ружейный диалог. Звуки выстрелов вначале вибрировали, как перебираемые пальцами натянутые струны, а затем, поддержанные артиллерией, слились в оглушающий грохот, как бы производимый по-детски жестоким и слепым гигантом. От падающих ядер по воде расходились большие круги и оставались дыры в прибрежном песке.

В это время Тенсе находился слева от армии Шаретта, оседлавшей оба берега Севра. Рядом с ним, правее от него, проходила дорога на Ла-Рошель. Ночью Тенсе получил приказ незаметно выдвинуться вперед. Он вышел из чащи и повел людей в сторону фруктовых садов. Под прикрытием домов они осторожно продвигались вперед. Ему нужно было прибыть в предместье Пирмиль как раз в тот момент, когда на правом фланге пойдут в наступление солдаты Лиро.

Когда мощные нантские батареи, которыми командовал эльзасец Бейссер, обнаружив «белых», открыли по ним огонь, атакующие залегли. Но Бейссер знал свое дело, и они потеряли немало людей еще на самых дальних подступах к мосту. Однако доходившие до них новости как будто внушали надежду. Говорили даже, что князь де Тальмон сумел добраться до Вьярмской площади и что 109-й пехотный полк начал отступать.

Тенсе, лежавший на животе, время от времени поднимал голову и восхищался красотой Нанта, напоминавшего застежку на серебристом банте, образованном из рек. На переднем плане виднелись низкие террасы Герцогского луга, рядом — заросший высокой травой заливной Верхний луг, а дальше — извилистый контур воды, то своенравно петляющей по архипелагу, то покоренной строгими каналами. Когда Тенсе, рискуя головой, приподнимался, то видел белую четырехугольную массу особняков судовладельцев, их зубчатые стены с отверстиями амбразур, узкие старые дома, крытые анжерским шифером, кафедральный собор, замок и великолепный каскад его спускающихся вниз башен, различал очертания церквей Мадлен, Сен-Симильен и окутанной дымом церкви Непорочного Зачатия. Его взгляд устремился на запад, вдоль набережной, следуя течению Луары, опустился к таможням и складам, к океанским кораблям, которые уже больше не выходили в плавание.

Так прошло несколько часов пушечной стрельбы, залпов картечи, выпущенных наугад снарядов.

Господин де Брюк, командовавший несколькими ротами, в том числе и ротой Тенсе, передал, что Лиро атакует Сен-Жак и что самое время идти на штурм моста. Один из пастухов протрубил в свой бычий рог. Роялисты двинулись вперед.

И тут со стороны забаррикадированных улиц, бастионов на набережной, из бойниц, с крыш хлынул огонь республиканцев, подобный извержению желтого и пурпурного пламени. По мере того как замертво падали «белые», становилось видно продвижение «синих». В бой готовились вступить старые, закаленные в сражениях майенцы в белых мундирах с красными плюмажами.

Граф де Брюк стремглав примчался на помощь: этот человек один стоил кавалерийского отряда. Сокрушив по меньшей мере сотню врагов, он подбегал к пушкам и собственноручно разворачивал их против «синих», поддерживая таким образом свои части артиллерией, которой ему так не хватало. Он кричал на местном наречии:

— Вперед! Вперед! Стреляйте комиссарам в головы!

При каждом залпе республиканской артиллерии вандейцы крестились и бросались на землю. А в промежутках между орудийными залпами они поднимались и шли вперед, стреляя из ружей. Их легкие, маломощные батареи, расположенные к тому же слишком далеко, были слабой поддержкой; они смолкли перед мощным гулом морских пушек, которые республиканцы сняли с кораблей. Орудия, созданные Глорьеттом, разбрасывали картечь подобно сеятелю, щедро бросающему зерна, поливая огнем реку и мост Руссо; стрельба из фортификаций Ришбурга буквально прижимала вандейцев к земле.

Атака роялистов начинала ослабевать — как всегда, из-за нехватки артиллерии.

Тенсе увидел замешательство в первых рядах католической армии; можно было подумать, что они заснули, стоя на месте. Войдя на мост, они дрогнули, а дойдя до его середины, остановились, сломленные убойной силой пушек. Тут не было ни гати, ни укрытий, где можно было бы закрепиться. Крестьяне, привыкшие окапываться в земле, оказались беспомощны на мостовой, пули рикошетили от камней, и роты таяли на глазах командиров.

Тут-то и появился сам Шаретт. Это случилось часа в четыре. Тенсе увидел, как он мчится на коне, уже зная о том, что атака на севере окончилась неудачей. Позади него на лошадином крупе сидел тщедушный крестьянин, яростно трубивший в бычий рог, пытаясь поднять войско в атаку. Вождь Нижней Вандеи предпринял еще одну попытку спасти положение. С нежной яростью Шаретт называл каждого бойца по имени, приходы — по именам их святых. Тенсе видел, как над головами сражающихся то в одном, то в другом месте появлялся бело-черно-зеленый плюмаж генерала; он как бы толкал разваливавшуюся стену своей армии на Нант, на своего заклятого врага. С саблей наголо, с золотыми лилиями на прикрепленном к поводьям вымпеле, кипя гневом, проклиная д’Эльбе, прекратившего атаковать, преисполненный ярости на «синего» Канкло, который упорно удерживал мост, шевалье Шаретт еще долго метался на переднем крае, тщетно пытаясь переломить ход боя.

Боеприпасы у «белых» кончались. Тенсе сам рванулся вперед, пытаясь догнать Шаретта. Охваченный, как и тот, одним желанием ворваться в Нант, он подошел так близко к городу, что уже отчетливо видел каждый дом, каждую деталь фасадов, словно прогуливался по его улицам. Ему нужно было во что бы то ни стало попасть в Нант — там была Парфэт. Сама судьба звала его…

Когда он оказался на передней линии, уже началось отступление. Смеркалось. Республиканцы решили не выходить из города. Они остались на его оборонительных рубежах, и каждый заночевал в том месте, куда его занесли перипетии боя.

На заре сражение возобновилось. Восемнадцать часов не покидал Тенсе поля брани. Видя, как близка цель, он бился с возродившейся яростью и неистово рвался вперед. Тенсе уже добрался до середины моста, когда вдруг заметил, что его рота не последовала за ним. Вандейцы торопливо отступали, и он оказался слишком далеко, чтобы присоединиться к ним на левом берегу. Тогда он бросился к лежавшей посреди моста груде трупов, пытаясь укрыться за ней, и в это мгновение шальная пуля ранила его в голову.