Партизаны в Бихаче

30

Николетина Бурсач и Йовица Еж оказались со своей ротой в Бихаче как раз в те дни, когда там заседало Антифашистское вече народного освобождения Югославии — АВНОЮ. (Мы его сначала звали просто — «партизанское правительство», потому что было очень трудно запомнить такое чудное слово — АВНОЮ.)

Много времени спустя, если кто-нибудь спрашивал Йовицу, что они делали в Бихаче, он только хмурился и досадливо отмахивался:

— Лучше не спрашивай!

— А что такое?

— Да нечего тут рассказывать, — фыркал Йовица и втягивал голову в плечи, отчего казался еще меньше ростом. — Сам знаешь, какой бывает Николетина, когда на него найдет. Такой тарарам поднимет, только держись.

— Да что случилось-то, говори наконец!

— Счастье еще, что никто из нашей роты не видел, а то бы такой срам был! — говорил Йовица. — Мы там с ним только вдвоем оказались: и вот мой Ниджо…

— Так, так…

— Какое там так!.. У меня даже язык не поворачивается рассказать такое. Чуть на всю страну не опозорились. Ты вот знаешь, что такое АВНОЮ?

— Знаю, братец, слыхали мы про то и читали.

— Ха, слыхали и читали, да не видели! — снова фыркает Йовица. — А вы бы попробовали посмотреть, да не как-нибудь, а вблизи, от самых дверей, да еще без приглашения. Что, слабо?

— Ну а дальше-то что?

О том, что было дальше, Йовица решился рассказать только в начале четвертого, зимнего наступления гитлеровцев на партизан. Ему тогда вместе о Николетиной было приказано прикрыть эвакуацию из Краины одного партизанского госпиталя. И вот накануне нашего расставания, не зная, увидимся ли мы еще когда-нибудь, Йовица и рассказал мне эту историю.

Мы сидели в доме тетки Тодории у горящего очага, когда он неожиданно заговорил, точно продолжая давно начатый рассказ:

— Вот я и думаю, если наш Ниджо вдруг засуетился, стал у всех расспрашивать про АВНОЮ, тут дело что-то нечисто…

— И что?

— А то! Я, понимаешь, роюсь у себя в сумке, ищу одну брошюрку про АВНОЮ, чтобы ему прочитать, а он знай себе гудит, все равно что гроза у нас под Грмечем: «Нечего тут читать. Хочу своими глазами посмотреть на это наше новое правительство. Говоришь, историческое событие? А почему бы и мне хоть одним глазком не заглянуть в эту историю? Я ведь за нее добровольно собственную черепушку под усташеские очереди подставлял!»

— Да, Йовица, в хорошенькую историю тебя Николетина втянул!

— Ух, даже вспомнить страшно: уперся он, как баран толстолобый. Пришел со своим пулеметом под самые двери, за которыми заседают, хочет, видите ли, делегатов АВНОЮ посмотреть — и хоть кол ему на голове теши. Уф, как вспомню, снова дрожь берет!

Тут нам тетка Тодория дала по одной горячей картофелине — «для сугреву», как она сказала. Когда Йовица подкрепился, его рассказ потек гораздо спокойнее.

Через несколько недель после освобождения Бихача командир Николетина Бурсач снова оказался со своей ротой в небольшом городке на реке Уне.

Весь город скрыт под тонким снежным покрывалом, тишина кругом стоит такая, что кажется, будто ты оглох; недоверчивый командир подозрительно осматривается, ежится и бурчит, оглядываясь на взводного Ежа:

— Йовица, что это Бихач замолчал, как ребенок, когда в штаны нечаянно наделает? Не мешало бы дистанцию взять, а то, когда полоснет из окна, поздно будет.

Примерно месяц назад, в начале ноября, когда краинские бригады готовились к штурму города, Николетина впервые в жизни увидел Бихач. Политкомиссар произнес тогда речь по поводу годовщины Великой Октябрьской революции. Он им рассказал о крейсере «Аврора», о штурме Зимнего дворца, и за те два дня, пока в городе шел бой, у Николетины в голове перепутались Бихач и Петроград, октябрь и ноябрь, «Аврора» и наши минометы. Когда же наконец он, весь в пыли и пороховой гари, ворвался в женский монастырь, расположенный в самом центре города, ему показалось, что это по меньшей мере Зимний дворец. Опомнился он лишь тогда, когда вокруг зашелестели черные одеяния перепуганных монахинь.

— Тьфу, проклятье, давай, Йовица, выбираться из этих юбок, пока целы! От баб да богословия всегда лучше подальше держаться.

Позже, проходя мимо женского монастыря, Николетина всякий раз морщился и отворачивался, будто наткнувшись на бочку с гнилой кислой капустой.

— Хм, насилу из бабьих юбок выпутался!

Теперь, когда Николетина вновь оказался в Бихаче, город кажется ему каким-то необычно торжественным и спокойным. То ли от выпавшего утром снега, то ли от чего-то еще, командир и сам не знает, но, как всякий добрый солдат, он морщится при виде всей этой красоты и безмятежности.

— Штатские дрыхнут себе и в ус не дуют.

Кое-где на домах вывешены флаги. Чем ближе к центру, их становится все больше и больше. Вдруг Николетина догадывается, что все это может означать, и снова оборачивается к Йовице:

— Йовица, может, это скупщина начала заседать, или как там наше новое правительство называется?

После того как в бою под Цазином был ранен ротный комиссар Пирго, Йовица стал кем-то вроде неофициального политического советника при Николетине. Ничего, что он знает, может быть, даже меньше своего командира. Николетина всегда обращается к нему, своему добродушному и молчаливому односельчанину, потому что знает, что всегда найдет у него надежную поддержку. Обращаясь к Йовице, Николетина точно советовался с самим собою — вечно горбящийся Йовица всегда говорил ему то же самое, что Николетина и сам бы сказал себе.

Хотя он был молодым бойцом, вся рота называла взводного Ежа батей, потому что спина его была уже сгорблена, как и у их отцов. С малых лет он сиротствовал, и это наложило на его лицо отпечаток постоянной напряженной озабоченности. При первом же взгляде на него думалось: этот добровольно взвалил на себя и чужие заботы.

Йовица хмурится, будто силясь что-то вспомнить, и тупо таращится на Николетину.

— Оглох ты, что ли, я говорю, может, скупщина началась, эта… как ее?.. — теребит его Николетина, досадливо потирая небритую щеку.

— Ах да! — вспоминает Йовица. — Как же она называется-то?

По-прежнему хмурясь, он стал поспешно рыться у себя в сумке, достал какой-то обрывок бумаги и печально воззрился на него.

— Нету… выкурили… Вот тут было записано.

— Выкурили политический материал? — укоряюще глядит на него Николетина. — Вот и рассчитывай на тебя после этого!

— А что ж ты хочешь, если у меня вся рота бумагу просит?

Хотя и неохотно, они обращаются за разъяснением к новичку, бывшему восьмикласснику, который присоединился к роте уже в Бихаче. Он им объясняет, что в городе сейчас заседает АВНОЮ — Антифашистское вече народного освобождения Югославии.

Во всей этой суматохе и неразберихе после освобождения Бихача, когда был ранен сам комиссар, никто не удосужился обстоятельно объяснить бойцам роты, что такое это самое АВНОЮ, и бойцы поняли только то, что в Бихаче заседает партизанское правительство. Новичок-школьник пытался, правда, объяснить им все поподробнее, но бойцы слушали его вполуха, да и мало ему верили: что он может знать — только вчера пришел в роту, да к тому же у него шелковый шарф на шее, что означает, что он из господ. «Вот если бы тут наш комиссар был, тогда бы другое дело», — говорили бойцы.

Молча, точно в рот набрав воды, Николетина шел рядом с колонной, а когда рота разместилась в городе, он отозвал Йовицу в сторону и сказал:

— Слушай, я пойду погляжу, что там делается. Дело такое, что лишний контроль не помешает.

— Куда пойдешь?

— Да туда, в это самое АВНОЮ.

— На что тебе это?

— Вот те раз! — вытаращил глаза командир. — Правительство создается, командование, можно сказать, государственное, а ты — «на что тебе это»! Хочу посмотреть — и все тут.

Николетина подтянул ремень, поправил фуражку и, нахмурившись, решительным шагом направился к дому, где происходило заседание. С виду здание казалось очень похожим на то, из которого он в ноябре выбивал усташей, и это еще больше укрепило Николетину в своем намерении.

Перед входом в здание его останавливает часовой:

— Эй, товарищ, куда ты?

— Я только загляну, — деловито говорит Николетина и собирается войти.

— Нельзя, товарищ!

Николетина вздрогнул, как от удара, и хмуро посмотрел на часового.

— Как это нельзя, ты что?

— Нельзя, заседание тут.

— Ну так я потому и пришел.

Партизан позвал начальника охраны, и тот, установив, что Николетина не делегат и не почетный гость, с важностью покачал головой:

— Нельзя. А зачем тебе туда?

— Хочу посмотреть, кто там заседает.

— Видали! А зачем тебе это?

Николетина возмутился:

— Вот те на! Зачем мне это! Я уже второй год кровь свою проливаю, с пулями в прятки играю, а теперь, когда новая власть и государство создается, кто-то мне запрещает поглядеть, как это все выглядит. Ты, приятель, смотри, ври, ври, да не завирайся! Есть у меня право…

Услышав такие слова, начальник охраны немного смутился:

— Никто тебе, товарищ, не говорит, что ты не имеешь права участвовать, но… нельзя, понимаешь, входить, пока идет заседание, приказ.

— Да брось ты, парень, я же не собираюся в барабан бить и весь дом будоражить. Тихонечко войду и погляжу, кто там внутри сидит.

— Нельзя, товарищ, и этого нельзя.

Николетина нетерпеливо почесал в затылке:

— Ну ладно, давай я на животе проползу и хоть одним глазком загляну.

— Да ты что, сдурел или насмехаешься надо мной?! — возмутился начальник охраны. — Ползти на животе на заседание АВНОЮ, слыхали вы такое?

— А что ты удивляешься? — выпятил грудь Николетина. — Я за время штурма пол-Бихача на пузе пропахал, так почему бы мне десяток шагов до зала не проползти?

Начальник охраны только вздохнул, словно не зная, что сказать. Николетина повернулся к Йовице Ежу, который на три-четыре шага приблизился к ним, и, подмигнув ему, наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал:

— Ты слышишь, Йовица, не дают нам даже заглянуть сюда. Что-то мне это подозрительно.

— Что тебе еще подозрительно? — мрачно спросил начальник охраны.

— Как это что? — воскликнул Николетина. — Если здесь и вправду создается наше партизанское правительство, то почему тогда от меня это скрывают да еще такую охрану ставят? А ну-ка говори, почему мне нельзя заглянуть в зал?

— А вот нельзя — и все тут! — упрямо ответил начальник охраны без всякого объяснения.

— А, так это ты мне не даешь увидеть мое правительство?! — побледнев, закричал Николетина, гневно глядя на начальника охраны.

— Ну я! И что из того?

Николетина резко обернулся и прошипел:

— Йовица, веди сюда роту!

И Йовица и начальник охраны были неприятно удивлены.

— Какую еще роту? — нахмурился начальник охраны.

— Мою роту! — отрубил Николетина. — Если уж нам удалось разбить доты перед Бихачем и прорваться через мост, по которому било пять пулеметов, эта паршивая дверь с пятью охранниками нас не остановит.

Йовица подошел к начальнику охраны и озабоченно попросил:

— Дай ему заглянуть, черт с ним, а то ведь этот сумасшедший такую кашу заварит, что мы вовек не расхлебаем. Рота за ним в огонь и воду пойдет.

Командир яростно плюнул и кисло посмотрел на ремни, которыми был перетянут Николетина.

— Ладно, оставь здесь оружие, и я тебе разрешу заглянуть в зал.

Николетина вытаращил глаза:

— Оружие?! Какое оружие? Я поклялся не выпускать из рук оружие до самого Берлина, и сейчас меня никто не разоружит, пусть даже в этом зале саму святую троицу увижу.

— Делай как знаешь! — махнул рукой начальник охраны, которому надоело препираться, и, вместе с часовым введя Николетину в дом, он осторожно приоткрыл дверь зала и шепотом позвал: — Давай, но чтобы только нос просунул.

Николетина нагнулся и, затаив дыхание, заглянул в узкую щель между дверью и косяком. Через несколько секунд начальник охраны услышал, как он прошептал:

— Ух ты, да тут одни военные! — И, словно рассуждая с самим собой, добавил: — Ну конечно, вся страна поднялась. Даже старики военную форму надели. Вон и поп сидит, клянусь Николой угодником.

Стараясь как можно лучше все рассмотреть, он просунул в дверь уже всю голову. Делегаты на последних рядах стали оглядываться, почувствовав, что в спину несет сквозняком. Однако Николетина отступил только тогда, когда ему показалось, что его увидел из президиума сам Верховный главнокомандующий.

В восторге от увиденного, едва различая в темном коридоре начальника охраны, Николетина укоризненно покачал головой:

— Что же это ты, а? Не хотел дать мне посмотреть на такую нашу красу и славу, такую… такую, будто их сам царь Лазарь на пир созвал.

— Я же тебе сказал: приказ есть приказ.

— Сразу видно, что твои деды, как и мои, царю служили. Выставился, понимаешь, в дверях… Я уж испугался, думал, что кто-то из лондонского правительства приехал, раз ты ни в какую пропускать не хочешь.

— Однако и ты через край хватил!

— А как же иначе? Тут ведь мои односельчане сидят, крестьяне, командиры, члены комитетов, а ты уперся…

— А что ж ты думал, свое ведь охраняю, не чье-нибудь…

— Ишь ты, как ловко повернул! — одобрительно воскликнул Николетина. — Это ты в точку бьешь! Ей-богу, в самую точку! — Тут Николетина на минуту задумался, а потом, уже выходя на улицу, примирительно добавил: — Однако придется тебе признать, что и я в точку бью. Ты только представь: воюешь ты, воюешь, кровь свою проливаешь, а потом тебе тут за закрытыми дверями неизвестно какую свинью подложат. Не успеешь оглянуться, как окажешься сбоку припека. Верно я говорю, Йовица, яблочко мое?