Паутина долга

Нить девятая.

— Узнаешь?

Пальцы с тёмными каёмками плохо чищеных ногтей катнули по столу игральные кости. Ласково катнули, нежно: так повеса в предвкушении удовольствия распускает шнурки на корсаже неприступной последние мгновения красотки или скряга пересчитывает золотые монеты.

Как можно не узнать собственное детище? Конечно, явленное на свет не только моими стараниями, а напополам с деревянщиком, но зачатие, можно сказать, целиком лежит на моей совести. Хотя, не буду лукавить: не запоминал, на что похожи кубики, на гранях которых я царапал руны. По звуку отличу из сотни, а на вид...

— Узнаёшь? — Повторил первый из допросчиков и единственный, удостоивший меня разговором.

Они заявились почти сразу же после того, как ко мне вернулось сознание, и складывалось впечатление: ждали неподалёку, а не получали весть от кого-то из служек. Одеяло было немилосердно сорвано и брошено на пол, а я поднят с постели и водружён на шаткий стул. Второго предмета мебели для сидения в комнате не наблюдалось, но и не особенно требовалось: человек из Плеча надзора, справедливо рассудив, что, глядя сверху вниз, произведёт более грозное впечатление, встал рядом со столиком, на который и выложил одну за другой пять игральных костей. Выкладка совершалась медленно, со значением, и каждый кубик прежде ладонью припечатывался к деревянной поверхности на долгий вдох, и только потом выставлялся на обозрение. Но, честно говоря, мне было куда интереснее рассматривать неожиданных пришлецов, одетых без малейшего намёка на принадлежность к покойной управе. Этакая смесь одежды добропорядочных жителей Нэйвоса и лихих людей с улиц северной столицы: толстое шерстяное полотно соседствовало с кожей, усыпанной мелкими стальными заклёпками, что должно с одной стороны не вызывать излишних волнений, а с другой — внушать неосознанное уважение. Наверное. Может быть...

Длинные сальные пряди волос, чей природный цвет не поддавался определению, качнулись перед моим лицом, когда допросчик нагнулся и спросил, подпуская в голос ещё больше проникновенной доброты, чем прежде:

— Выбирай: или ты глухой, или немой от рождения, но прикидываться тугодумом, право, поздновато.

Я поднял взгляд на продолговатое лицо, отмеченное сетью тонких белых шрамиков на скуле. Обветренные губы продолжали умильно улыбаться, а тёмные, словно подёрнутые мутью глаза повторили вопрос: «Узнаёшь?».

— Да, это мои кости.

Допросчик просиял искренним счастьем человека, узнавшего самую радостную новость в своей жизни, и поучающим тоном заметил своему напарнику:

— Вот видишь, теплом и лаской добиваешься своего ничуть не хуже, чем грубой силой!

Напарник — прислонившийся к стене около двери коротко стриженый блондин с отсутствующим выражением на лице — не ответил, только пыхнул раскуренной трубкой, выпустив в комнату новую порцию сладковатого дыма, от которого у меня запершило в горле с самого момента появления надзорных.

— Расскажи-ка нам, что знаешь об этих костях, — продолжил длинноволосый.

— А что о них можно знать? Кости и кости. Трясёшь, бросаешь, они разными боками поворачиваются... Или вы за игровым столом никогда не сидели?

Я не собирался шутить, скорее, выплёскивал дурное настроение: стянутая полосками полотна грудь ныла, а левая рука, согнутая в локте и плотно примотанная к телу, казалась основательно занемевшей. По крайней мере, пальцы чувствовались плохо. Впрочем, правая рука тоже не могла похвастаться чувствительностью, из чего следовал неприятный вывод: пальцы обморозились. Наверное, я слишком долго пролежал на улице.

— Мы сиживали за разными столами, парень, а вот тебе, боюсь, ещё нескоро придётся стучать костями... А если придётся, то своими, а не деревянными.

Пугают? Не рановато ли?

— Мне предъявлено обвинение?

— Не волнуйся, в свой срок будет, — успокоили меня. — Всё будет!

— Тогда не отложить ли нашу беседу до того самого срока?

Длинноволосый надзорный с нежным сожалением скрестил руки на груди.

— Я бы отложил, непременно отложил, но... Беда в том, что не все доживают до начала судебного разбирательства. Особенно люди со слабым здоровьем.

Намёк ясен. Но видимо, моё лицо невольно изобразило сомнение, потому что мужчина на мгновение поднял взгляд к потолку, словно испрашивал прощения у богов, неторопливо зашёл мне за спину и положил свою руку на моё плечо. Левое.

— На дворе зима, подхватить лихорадку легче лёгкого, а если ещё и раны не затянувшиеся имеются, так и вовсе... Был человек, и нет человека.

Он надавил, но отпускать пальцы сразу не стал: выдержал паузу, по окончании которой всё, что я мог сделать — это выдохнуть воздух, скомканный в груди болью.

М-да, методы всегда одни и те же. Возможно, так и должно быть: зачем менять оружие, проверенное годами, на новое, способное предать в любой момент? Не скажу, что надеялся избежать допроса. Даже рассчитывал. Но вовсе не на явление надзорных! Впрочем, раз меня терзают не дознаватели, есть шанс выиграть и эту партию игры.

Длинноволосый снова склонился надо мной:

— И кому тогда нужно обвинение? Только служкам, сдающим отчёт в архив. Я понятно объясняю?

— П-понятно.

— А раз понятно, вопрос повторять не будем, а перейдём к ответу. Итак?

Не знаю, как кто поступил бы на моём месте, но отпираться или молчать не казалось сейчас самым разумным выходом: чудом избежав встречи со смертью, я не торопился назначать ей новой свидание. Нет уж, hevary, пусть лучше прослыву грубияном и невежей, но от близкого знакомства с вами буду воздерживаться. Пока смогу.

— Это... особые кости.

Меня похвалили:

— Сообразительный парнишка! И чем же они хороши?

— Помогают выиграть.

Допросчик усмехнулся и с шутливой строгостью покачал головой:

— Ай-ай-ай! Краплёные, небось? А за крап у нас что полагается? Каторжные работы во благо империи и его наисправедливейшего величества. Можно судебного служку звать — признание записывать или обождать немного?

Я задержал ответ ровно настолько, чтобы допросчик успел придумать охвативший меня ужас:

— Никакого крапа нет.

— Что ж они у тебя, живые?

— Почему живые... Такие же, как и все прочие: деревянные.

— Раз крапа нет, — длинноволосый начал строить логическую цепочку, — и сами они по столу скакать и поворачиваться нужным боком не могут, то каким образом тот сопляк ухитрился делать подряд по три, а то и пять одинаковых бросков?

— Костям не обязательно самим быть живыми. Их бросает человеческая рука, а уж эта вещь самая, что ни на есть, живая.

Человек из Плеча надзора умел соображать быстро и чётко: недаром, наверное, много дней провёл, наблюдая за соблюдением порядка в игровых домах:

— Значит, всё дело в руке?

— В ней.

Он задумчиво накрыл кубики ладонью, словно наседка, согревающая птенцов.

— Показывай!

— Прошу простить, heve, но сейчас не смогу исполнить ваш приказ, как бы вы ни настаивали... Больно мне будет или нет, неважно: у меня обморожены пальцы, к тому же мешать кости в стаканчике одной рукой трудновато.

Длинноволосый сузил глаза, бросая взгляд на напарника. Блондин кивнул, словно соглашаясь с обозначенными мной препятствиями на пути достижения истины.

Нет ничего хуже, чем остановиться в полушаге от исполнения мечты. Человек, у которого прямо перед носом захлопывают дверь, становится раздражительным и теряет большую часть своей рассудительности. Так и надзорный: положим, до дальнейшего рукоприкладства опускаться не станет, но чем аглис не шутит? Вполне может со злости осложнить мою жизнь больше, чем это уже проделано другими «доброжелателями». Поэтому, не дожидаясь окончательного погружения допросчика в пучину печали, приступаю к главному:

— Если позволите... Я расскажу, как надо бросать.

Длинноволосый ухватил наживку, но не торопился расставаться с подозрительностью:

— Откуда вдруг взялось желание помочь следствию? Раскаяние нахлынуло?

Вообще-то, следствие — не то дело, которым занимаются в Плече надзора: дознание ведут дознаватели. К примеру, мой жилец Кайрен. Ну да, неважно.

Я улыбнулся, стараясь выглядеть одновременно заискивающе и заговорщицки:

— Так ведь как в народе говорят? Я тебе помогу, ты мне подсобишь, вот и сладились. Тот парень, что запалился, уже ничего и никому рассказать не сможет, а вам в голове много дел держать тоже не след: можно кое-что и выкинуть из памяти...

— И действительно, — согласился надзорный. — Под Зимник столько всего наваливается! Иногда даже своё имя вспомнить не можешь... Подумаем, покумекаем. А ты давай... Не тяни!

— Если просто встряхнуть кости в стаканчике и выбросить, выпадет «Фиалковый луг». А если...

— Тяжеловато верить на слово, — длинноволосый потянулся к кружке с водой, оставленной на столе для нужд больного, то бишь моих. — Будем сразу поверять практикой!

Я уныло проводил взглядом веер водяных капель, оросивших пол. А пить хочется, сил нет. Ладно, потерплю.

— Просто встряхнуть, говоришь?

Он со смешком кинул кости в кружку, накрыл посудину ладонью, перевернул, шевельнул вверх-вниз, потом внимательно посмотрел на меня, ожидая увидеть смущение или растерянность, а то и откровенную опаску. Дурак... Когда я знаю, о чём говорю, бояться нужно не мне, а всем остальным.

Хлоп! Кружка опустилась на стол.

— Открываем?

Я вовремя вспомнил, что шевеление плечами вызовет лишнюю боль, и ограничился еле заметным кивком. Длинноволосый убрал посудину.

— Аглис меня задери!

Разумеется, кости лежали так, как им и положено. Положено их создателем, разумеется. Мной, то бишь. Причём, по странной случайности своим расположением и в самом деле напоминали фиалку.

Муть из обращённых на меня тёмных глаз мигом испарилась, но лучше бы этого не делала: взгляд надзорного стал глубже, зато приобрёл мерзкую вязкость.

— Но ведь это не всё?

— Что значит, «не всё»?

— Ты сказал «просто встряхнуть»... А если встряхнуть не просто?

Не позволяю улыбке забраться на губы. Изо всех сил держу внутри. Ай да наживка получилась! Карп уже заглотил крючок по самые жабры, а просит ещё и ещё... Что ж, дело сделано. Чёрное или светлое? Решать судьбе.

Осторожно замечаю:

— Можно выбросить и кое-что получше «луга».

— Насколько лучше?

— Настолько, что бросок сразу завершит партию.

Надзорный произвёл в уме нехитрые расчёты:

— «Солнцестояние»[8]?

— Именно.

— И как его выбросить?

— Придётся немного потрудиться. Во-первых, когда сложите кости в стаканчик, все они должны смотреть на вас чёрными либо белыми боками. Затем нужно, чтобы они сделали семь с половиной кругов по стенкам стаканчика, потом дружно ударились о дно и сразу же легли на стол.

— Семь с половиной кругов? — В голосе длинноволосого послышалось сомнение. — Именно столько?

— Не больше и не меньше. Если хотите получить желаемое, конечно.

— Семь с половиной, — Он задумчиво ссыпал кости в кружку. — Семь с половиной...

Для умелого игрока поставленные условия отнюдь не были невыполнимыми. При удачном стечении всех обстоятельств. Посчитать обороты и остановиться несложно, только... Есть одно «но». Каковы должны быть эти самые круги? Стаканчики для игры хоть и похожи друг на друга, как братья, но близнецами никогда не были и быть не могут, хоть и выходят из рук малого количества мастеров: какой-то получился ровнее, какой-то оказался кособоким, когда дерево подсохло... Да и в размерах может быть незначительное, но отличие.

Человек из Плеча надзора разбирался в правилах игр и игровых инструментах не хуже меня, потому задал разумный вопрос:

— В любом стаканчике?

Можно было беспечно заявить: «Ну конечно!» и... Получить по шее, в самом лучшем случае. Если какое-то действо не управляется магией, а следовательно, не способно совершаться каждый раз с неизменным результатом, оно существенно зависит от реалий окружающего мира — сию нехитрую истину знает любой выпускник Академии, а надзорные обязательно проходили обучение основам магии. Чтобы уметь различать её применение.

— Не совсем.

Веки длинноволосого дрогнули, расслабляясь: я прошёл проверку. Теперь можно спокойно делать следующий ход. Или, сообразно обстоятельствам разговора, бросок:

— Вам нужно будет попробовать. Приноровиться. Возможно, потребуется увеличить число кругов.

— Или уменьшить?

Последняя попытка подловить меня на вранье? Не выйдет.

— Увеличить.

— Уверен?

Не отвечаю, принимая вид оскорблённого достоинства. Почему-то именно такое поведение окончательно убедило надзорных в моей искренности. Или хотя бы в том, что о главном я рассказал без утайки, а если имеются другие секреты, то они слишком мелки, чтобы принимать их во внимание... Действительно, мелки. Крохотны, как песчинки. Как одна-единственная песчинка. Но именно она, попав в сапог, способна превратить ходьбу в пытку, не правда ли?

— Кто разрешил вам войти сюда?

Оборачиваемся, все трое. Надзорным это сделать существенно легче, нежели мне, учитывая рану и то, что сижу спиной к двери. Можно было не оборачиваться, но есть такое чувство — любопытство... Именно ради удовлетворения оного я поёрзал пятой точкой по сиденью стула, разворачиваясь в сторону двери. И не пожалел, потому что картинка моему взгляду открылась презабавнейшая.

В дверном проёме стоял молодой человек, о возрасте которого можно было сказать лишь одно: прошедший совершеннолетие. Но указанный вывод возникал в сознании исключительно благодаря бляхе со знаком Плеча опеки, свисающей с цепочки на поясе пришлеца. Во всём остальном незнакомец выглядел сущим ребёнком: невысокий, по-птичьи хрупкий, с роскошной гривой густых и торчащих в стороны иссиня-чёрных волос, которые в сочетании с длинным горбатым носом и тёмными, чуть навыкате, глазами позволяли с лёгким сердцем дать парню прозвище Галчонок, а тёмно-серая одежда — полуформенная, полудомашняя, только усиливала сходство с птицей. Но взгляд вечно деловитой галки обычно внимателен и испытующ, а взгляд вошедшего в комнату человека светился неподдельным раздражением. Почти горел. Гневом, который, тем не менее, вызвал у надзорных не настороженность, а усмешку.

— Находящихся в этом крыле лазарета запрещено допрашивать!

— Ну разумеется, heve лекарь, разумеется, — осклабился мой допросчик. — Разумеется, нам известны правила... Да разве мы кого-то допрашивали? Так, по-дружески зашли. Словом перемолвиться.

Галчонок до белизны стиснул пальцы, обнимающие широкобокую чашку, накрытую полотняной тряпицей: будь она почище, сошла бы за салфетку, а так больше походила на кухонное, причём неоднократно пользованное полотенце.

— Посещения дозволяет только лекарь, в чьём ведении находится пострадавший. Или сие правило вам неизвестно? К тому же, он свидетель, а не обвиняемый, уж это вы не можете не знать!

Блондин устало сощурился, перекатывая трубку из одного уголку рта в другой, а длинноволосый заметил:

— От свидетельства до обвинения меньше шага. И когда он будет совершён...

— Вот тогда и буду разговаривать. Но не с надзорными, а с дознавателями.

Я не видел лица моего допросчика, но судорожное движение пальцев правой руки сказало о многом. К примеру, о желании сдавить горло юного выскочки. И всё же, Галчонок был прав: Плечо надзора только предъявляет обнаруженные факты нарушения закона, доказательствами и прочей подготовкой к судебному разбирательству занимается Плечо дознания.

— Шелудивый кот[9]...

Длинноволосый прошипел это едва слышно, но поскольку стоял совсем близко к юноше, тот оскорблённо дёрнул губами и решил не оставаться в долгу:

— Щипаная курица.

Я проглотил смешинку, радуясь, что моё, кривящееся в мало успешных попытках остаться бесстрастным лицо никого не заботит.

Дальнейшая беседа между враждующими Плечами не имела смысла, и Галчонок подвёл её итог холодно-повелительным:

— Выйдите.

— Как прикажет heve опекун.

Насмешливо кланяясь, длинноволосый надзорный покинул комнату. Его напарник, так и не проронив ни слова, отправился следом, а целитель (о чём недвусмысленно заявляли дубовые листья, окружающие кошку на бляхе), посмотрел на меня и зло повторил:

— Словом перемолвиться? Хороши же слова, после которых приходится менять повязки!

Я проследил направление взгляда круглых глаз: на груди через слои полотна проступало пятно. Алое. Строить предположения о его происхождении было делом напрасным (и так ясно, что к чему), потому юноша плюхнул принесённую чашку на стол и принялся споро разматывать полосы ткани, коконом укутывающие мою грудь.

В самом деле, рана не выдержала грубого обращения и открылась. Хотя не так уж оказалась страшна: в сечении пронзившая меня «игла» была не крупнее ногтя большого пальца. Края прорванной кожи выглядели на удивление ровно, а крови выступило всего с десятую часть тилы, но лекарь полуразочарованно, полусокрушенно выдохнул:

— Гьенн[10] бы их побрал! Вся работа насмарку: теперь хоть заново начинай.

Он закатал рукава рубашки и, хрустя суставами, размял пальцы.

— А что вы, собственно, собираетесь...

Кругляшки тёмных глаз сверкнули недовольством, характерным для человека, которому пытаются ставить палки в колёса при исполнении жизненно необходимого дела:

— Хочешь, чтобы тебя иглой штопали?

Я вспомнил свою ночную встречу со странным убийцей, покатал вставший в горле комок и честно признался:

— Нет.

— Так сиди и не трепыхайся!

Лекарь сложил вместе пальцы двух рук: большой к большому, указательный к указательному, и получившимся кольцом накрыл рану.

Первый раз мне довелось вблизи наблюдать обычные магические упражнения, причём на себе же: действия Заклинателей, изначально имеющие ту же самую природу, во внешнем проявлении отличаются от искусства других одарённых, как день и ночь. Сэйдисс попросту уговорила бы хаос разорванных тканей вернуться в прежнюю, условно упорядоченную форму, а маг...

Видеть и чувствовать Поток я не могу, поэтому ощущал только, как медленно, но неуклонно пальцы Галчонка теплеют, словно изнутри наливаясь огнём. Но до ожога дело не дошло: юноша разорвал кольцо раньше, отпуская на волю пойманную струю Потока. Впрочем, печать, довольно благосклонно принимающая вливание Силы извне, не намерена была отпускать живой источник без боя.

— Йох! — Выдохнул целитель, растирая руки, остывшие стремительнее, чем он мог себе представить: это знак Заклинательницы, решив урвать кусок полакомее, похитил толику сил у самого мага. — Что за гьенн шалит?

— Простите, у меня не было времени предупредить.

Круглые глаза настороженно блеснули:

— О чём?

— Дело в том, что я в силу некоторых обстоятельств наделён печатью Заклинателя. Надеюсь, больших пояснений не нужно?

Галчонок было азартно шевельнул бровями, но тут же опомнился: хоть и заманчиво порасспрашивать об одной из самых загадочных вещей обитаемого мира, но негоже выставлять себя несведущим, нося бляху Плеча опеки.

— Не нужно.

Он ещё раз всмотрелся в стянутые запёкшейся кровью и остекленевшей сукровицей края раны.

— Трогать не разрешаю.

— Поверите, я бы и не стал трогать, но...

Укоризненное:

— И доводить других до греха не нужно.

А, это мне намекают, что не стоило раззадоривать надзорных. Впрочем, я вёл себя предельно... похоже на правду, дабы рождённый сознанием план претворился в жизнь без лишних затруднений. Но с точки зрения целителя, конечно же, мои действия заслуживают всяческого осуждения, а возможно, и порицания. Как бы то ни было, я почувствовал странную потребность извиниться:

— Прошу прощения.

Галчонок вскинул на меня удивлённый взгляд:

— Чего?

Хм, да он меня не слушает. Тем лучше: опять выставил бы себя дураком.

— Ничего. Не обращайте внимания.

Он пожал плечами, перебирая полоски ткани. Испачканные кровью были отправлены на пол, вместо них из поясной сумки целитель извлёк сравнительно чистые новые, а кроме того, пучок нащипанных волокон, капнул на него остро пахнущей травами настойки из крохотного флакона. Потом приложил намокшую подушечку к ране и вернул повязки на прежнее место, примотав мою левую руку к телу, как показалось, ещё плотнее.

— Старайся не ходить много: каждый шаг, он как удар, а сотрясения могут снова сдвинуть стенки сосудов. Сейчас-то я их соединил, «на живую нитку», но лучше дождаться, пока сами зарастут.

— Мне нужно всё время лежать?

— Зачем? Сидеть можно. Только когда будешь подниматься и ложиться, опирайся другой рукой и переноси весь вес на неё.

Закончив читать лекцию по восстановлению здоровья, Галчонок развернулся на каблуках и собрался уходить, но в последний момент хлопнул себя ладонью по лбу и снова подставил моему взгляду остроносое лицо:

— Да что ж такое! Вот всегда со мной так: стоит заговорить с кем-то, и всё забываю, — он сдёрнул тряпицу со стоящей на столе кружки. — Это для тебя.

Я покосился на сосуд, наполненный почти до краёв тёмной, совершенно непрозрачной и даже на вид густой жидкостью.

— А что это такое?

— Лекарство.

Можно было и не спрашивать. И всё-таки, следует осведомиться:

— Вкус не очень...?

— Очень! — Тоном, не предполагающим пререкания, сообщил целитель, и, немного смягчившись, добавил: — Гнусный.

Интересно, наступит ли день, когда лекарства научатся делать если не приятными для языка, то хотя бы не слишком противными? Наверное, нет, потому что по глубокому убеждению всех лекарей на свете исцеление может прийти только через боль. В каком-то смысле они правы, ведь болезнь — тоже боль, а сражаться с врагом принято его же оружием.

Беру посудину в руку. Подношу ко рту. Принюхиваюсь. Пахнет гнилушкой. Ладно, не самый дурной запах. Опрокидываю содержимое кружки в рот: тут надо поступать, как с крепкой выпивкой — не останавливаться, иначе полезет обратно. Уф-ф-ф.

Ничего, пить можно. Похоже на сено, допущенное к употреблению только после подгнивания под осенними дождями, да малость приправленное землёй. Главная трудность: проталкивание густой жижи подальше в горло, а вкус и прочее... Переживём отсутствие приятностей.

Галчонок смотрит, как я давлюсь целебным питьём и бормочет:

— Надо будет написать прошение ллавану Плеча...

Имеется в виду сегодняшнее неуместное посещение пострадавшего?

— Не стоит так беспокоиться о моём благополучии.

— Да при чём здесь ты?!

О, опять ошибся. Принял фантазию за реальность. В самом деле, кого волнует моё самочувствие? Да и должно ли волновать кого-то, кроме меня самого? Нет, самая правильная манера поведения в жизни: стойкое и непреходящее себялюбие. Отныне и всегда. Точка.

Но всё же любопытно:

— О чём прошение-то?

Целитель вернулся из блужданий по собственным мыслям и смерил меня взглядом учёного мужа, прикидывающего, сколько лапок оторвать у таракана, чтобы тот потерял способность двигаться.

— О том, как тот, кто не нужно, ходит туда, куда не положено.

— А, понятно!

От моей неудачной попытки вильнуть в сторону, дружелюбия у собеседника не прибавилось:

— И что тебе понятно?

Так. Кажется, наше общение подошло к порогу, за которым может оказаться либо глухая стена, либо широкий и светлый коридор — выбирай, что душе угодно, только не мешкай, иначе выберут за тебя. Какой же вариант предпочесть? Биться головой о каменную кладку враждебности? Или попробовать наладить мостки к чужому сердцу? В любом случае, лукавить не стану. Скажу то, о чём думаю.

— Ты ведь недавно здесь служишь? И вообще... Недавно служишь?

— Ну, недавно, — растерянно согласился Галчонок. — Какая разница?

— Огромная.

Я стащил с кровати покрывало и путём неловких, но настойчивых попыток водрузил его на свои плечи: повязки, конечно, дело хорошее, но греют слабо, а в комнате прямо скажем, отнюдь не летняя жара. Целитель наблюдал за моими действиями, даже не предполагая оказывать помощь, правда, поступал немилосердно скорее из-за озадаченности моими словами, а не в силу чёрствого характера.

— Так в чём разница?

— Сталкиваясь с нарушением правил впервые, непременно загораешься желанием восстановить справедливость. Но нарушителей всегда больше, чем стоящих на страже закона, поэтому прибереги свой задор для более достойного дела.

Как и предполагал, в ответ послышалось гневное:

— Более достойного? Значит, можно позволить этим курицам всё, что они ни пожелают?

— Не всё. Просто не растрачивайся по мелочам. Если им нужно было меня допросить, всё равно допросили бы. Разве нет?

— Право допрашивать имеет только дознаватель, ведущий следствие, — заученно возразил Галчонок.

— А право, в свою очередь, имеет дознавателя...

На сей раз он расслышал каждое слово, но смысл всей фразы целиком остался для юноши недосягаем:

— Чего?

— Э... Я пошутил.

— И насчёт спускать надзору всё с рук тоже?

— Ну почему же... Пиши прошение. Думаю, твой ллаван его охотно примет. А на ближайшей дружеской посиделке покажет ллавану Плеча надзора, они весело посмеются и запьют смех парой бокалов вина.

— Почём ты знаешь?

Можно подумать, своим предположением (весьма близким к истине, кстати) я открыл неведомое!

— Потом. То есть, потому. Управителям приятнее поддерживать вражду между подчинёнными, чем позволять тем действовать сообща. И полезнее, разумеется. Пока служки рычат друг на друга, для них существует только один глас. Хозяйский. А вот если замолчат да прислушаются... Хлопот не оберёшься.

— Хочешь сказать, ллаваны нарочно...

— Допускаю, что не все. Но большинство.

Круглые глаза расширились, словно от боли:

— Натравливают нас друг на друга?!

Не люблю разбивать зеркала чужих иллюзий, но раз уж начал...

— Таков обычный порядок. Поэтому я и говорю: не трать силы напрасно. Если хочешь приструнить надзорных, не беги с каждым замеченным нарушением к ллавану, а складывай их в копилку. На будущее. Для действительно серьёзных обстоятельств.

Галчонок задумчиво почесал шею, поглядывая то на меня, то на витки испачканных полос ткани на полу.

— Может, ты и прав.

Вообще-то, я совершенно прав. Но усугублять и рассказывать, что внутри каждой управы непременно поддерживаются склоки и свары, не стану. Хватит с юноши и уже сказанного.

— Ты на все их вопросы ответил?

— Думаю, да. Это важно?

Он цыкнул зубом.

— Они не собираются приходить ещё раз?

Да кто ж их знает. Впрочем, если тщательно будут следовать всем моим указаниям и проявят усердие... Придут. Даже прибегут. И попробуют заклевать.

— Возможно.

— Ага.

Целитель что-то решил для себя, подобрал с пола остатки повязок и направился к двери.

— Эй, можно задать вопрос?

Чёрные вихры недовольно качнулись.

— Ну?

— Какой сегодня день?

— Вечер уже, — поправил Галчонок. — Вечер последнего дня перед Зимником. И больным полагается ложиться спать.

Вечер? Гляжу на морозные узоры оконного стекла, скрывающие от меня мир вне лазарета. Пожалуй, день и правда клонится к своему окончанию: когда надзорные только пришли, в комнате было ощутимо светлее. Что ж, ещё один хороший повод лечь в постель и немного подумать прежде, чем отпустить сознание на прогулку по сонным долинам.

«Игла» убийцы вонзилась в мою грудь слегка заполночь, то бишь, в начале пока ещё текущих суток. Предположительно, около получаса прошло до обнаружения останков уничтоженного патруля. Потом какое-то время понадобилось, чтобы найти признаки жизни в одном из замёрзших тел и отволочь это самое тело в лазарет, где приложить необходимые усилия по возвращению в чувство единственного уцелевшего свидетеля нападения на городскую стражу. Факт приложения усилий сомнению не подлежит: покойная управа очень не любит посягательства на своих служек, жестоко карая даже за малое членовредительство. А уж за убийство... Участь моего спасителя незавидна. Правда, его сначала нужно найти, а я почему-то сомневаюсь в успехе данного дела.

Зачем он напал на патруль? Посчитал, что мне угрожает опасность? Или так думал заказчик, поручивший меня охранять? Возможно и то, и другое, но... Охранять ли? Откуда вообще взялся этот малый? Вроде бы, у меня нет могущественных друзей, способных нанять столь умелого мастера. Сэйдисс? Нет, ни в коем разе: во-первых, лишние траты, во-вторых, есть договорённость, согласно которой никто из нас прямо не вмешивается в жизнь другого. Окольными путями — пожалуйста! Но чтобы взять и нанять телохранителя... Бред. Тогда кто?

Принцесса? Маловероятно, особенно сейчас, когда её высочество в расстроенных чувствах и мыслях. Только если раньше успела позаботиться. Нет, вариант не проходит: до отъезда из Нэйвоса Сари намеревалась проводить время в обществе меня и скорпа, следовательно, лишний охранник не требовался.

Хорошо, зайдём с другой стороны. Что, если этот убийца всё же был послан Подворьями? Но почему не собирался убивать, а напротив, порывался помочь убраться в безопасное место? Чтобы без спешки сделать своё чёрное дело позже и в более удобных декорациях? Возможно, только... Даже звучит глупо. Нет, Подворья здесь ни причём.

Остаётся лишь одна правдоподобная версия, признаться, очень тревожная: есть человек, который во мне заинтересован. И это человек готов сделать всё, только бы заполучить меня в целости и сохранности для... А вот, для чего, и подумать страшно. Лучше бы речь шла просто о смерти. Кто-то желает мне отомстить? Но я не наживал врагов. Не успел нажить, потому что как Заклинатель не дожил до совершеннолетия и свободы действий, а как обычный человек... Где мне было их наживать? Родственники Салима или Дьясен? Вряд ли. И всё же...

Ладно, попробую сменить тему размышлений, а то сон окончательно расхочет ко мне являться. Например, вспомню об устроенном передо мной (и с моим участием) показе магического целительства: любопытное и своевременное подтверждение полученных в Академии знаний по взаимодействию типов людей с Потоком.

Неодарённые попросту пропускают Поток через себя, не замечая его и, в свою очередь, не замеченные им. Поэтому чистых неодарённых обнаружить по возмущениям Потока невозможно: проще увидеть глазами, услышать ушами дотронуться или попробовать на вкус. Полуодарённые столь же прозрачны для струй Силы, за небольшой оговоркой: не во время плетения заклинаний. Впрочем, материальное тело плетельщика вкупе с духовным наполнением всё равно никоим образом не задерживает струи. А вот taites как раз становятся заметны в Потоке: и в момент нанизывания, поскольку меняют свою собственную структуру, и в момент замыкания кольца заклинания, то бишь, изменения свойств отдельно взятого участка пространства.

Одарённые же — совсем другое дело. Они подобны берегу, на который накатываются волны: большая часть принесённых течением вод уходит обратно, унося частичку тверди, но какие-то капли просачиваются в песок и остаются. Поэтому обнаружить одарённых легче лёгкого, и самые опытные и умелые из магов тратят большую часть своих сил, именно пряча могущество, а не волшебствуя напропалую. Правда, как стало ясно из объяснений скорпа, впитывание Силы превратилось для магов из занятного свойства в жестокую необходимость. Впрочем, подобное происходит и в обычной жизни, если начинаешь придавать больше значения какой-то вещи в ущерб всем прочим, а одарённым показалось, что увеличение ниточек, связывающих с Потоком, приведёт лишь к росту возможностей. Разумеется, маги начали всеми правдами и неправдами добиваться исчезновения предусмотрительно возведённой природой преграды... Добились на свою голову. Разрушили рубеж зависимости, но вместо господ стали рабами Силы. Правда, уверен: ни один из одарённых не пожелает возвращаться на свободу, потому что это будет означать отказ от могущества. А всего-то и было нужно — на развилке свернуть в другую сторону... Как и поступили Заклинатели. Они не пожелали становиться жадными берегами. Они стали... струями того же Потока.

Заклинатель не берёт взаймы и не крадёт Силу у внешних источников, а рождает Поток в себе самом. Изначально это поток мыслей, но при желании можно научить вполне осязаемое и кажущееся незыблемым тело плавиться и течь согласно воле сознания. А когда струи внутреннего хаоса встречаются с хаосом внешним, начинается игра, в которой возможно всё, что пожелается. Нужно твёрдо помнить лишь одно: хаос имеет весьма капризную особенность. Разрастается, пока игра не будет остановлена твёрдой волей одного из игроков. Поэтому рукотворные ураганы во сто крат опаснее природных, а Заклинатели крайне редко пользуются своим могуществом. Что представляет собой буря, зародившаяся посреди океана и набросившаяся на побережье с жадностью стаи некормленых псов? Это Хаос играет сам с собой. Но такие игры скучны и быстро надоедают, потому любой шторм рано или поздно заканчивается. Зато когда у Хаоса появляется партнёр по игре, именно на него и возлагается священная обязанность следить за... Да, именно за Порядком! Точнее, за соблюдением равновесия. Следить, чтобы игрушки не ломались, а по окончании игры бережно собирать их и укладывать в сундук — до следующего раза. Впрочем, мне ли вспоминать об играх и игроках?

Присматривающий за мной целитель — какого он ранга? Скорее всего, Творящий, но явно не первой и не второй ступени, если уже способен ловить отдельную струю Потока и направлять её силу в соответствии с надобностью. Что он сделал? Всего лишь заставил моё тело жить немного быстрее. Слава богам, на крохотном участке, а не повсеместно: чем быстрее живёшь, тем скорее умираешь, верно? Кстати, именно корявые руки целителей во время Болотной войны загубили множество солдат, в том числе и моего отца. Насколько можно судить по скупым рассказам бывших соратников, собравшихся на похороны, он получил ранение в грудь, а кто-то из полковых магов, недолго думая, чтобы вернуть бойца в строй, ускорил жизнь его лёгких. Заставив исчерпать отпущенный природой запас сил в считанные годы. Встретить бы этого умельца, да пообрывать ему... Нет, не руки. Кое-что другое, дабы не плодились новые безголовые одарённые.

Надеюсь, Галчонок таковым не станет. Впрочем, на войне существует любопытное словечко. Приказ. И будь ты хоть трижды сочувствующим и соболезнующим, если нужно за полдня поставить на ноги сотню людей, хоть в лепёшку расшибись, а будь добр исполнить. Соответственно, чем меньше времени на лечение, тем неряшливее оно будет проведено, и винить, пожалуй, некого...

Йох-хо! Наконец-то понял, почему ранги, получаемые одарёнными, называются именно так! Творящие творят глупость, начиная увеличивать свою зависимость от Силы. Созидающие созидают заблуждение, укрепляя связи с Потоком. Владеющие же беспредельно владеют совершенным безрассудством, щедро распространяя его вокруг себя и заражая других. Вот где корень зла кроется! Нужно просто истребить всех Владеющих, а с прочими всегда можно будет договориться. Наверное. Может быть.

Двенадцать дюжин и десять баранов. Двенадцать дюжин и одиннадцать баранов. Двенадцать дюжин и двенадцать... Тринадцать дюжин. Тринадцать дюжин и один баран. Старый, больной, шкура с пролысинами, непременно грязно-рыжая, рога пообломаны, на одном глазу бельмо, прихрамывает сразу на все ноги. Да, именно такой. Вижу, как наяву, но засыпанию сие милое видение не способствует. Хочется застонать, вот только, особого смысла в выпускании из груди воздуха, сопровождённого напряжением голосовых связок, не имеется: положения не облегчит, а лишние усилия приложить заставит.

Хуже самого ранения только выздоровление после оного. Всё, зарекаюсь: больше никаких приёмов внутрь колющих или режущих предметов. Лучше умереть, чем лежать и тщетно набираться терпения на всё время, потребное для заживания прорезанных тканей. Пожалуй, я бы даже согласился на боль. Да, согласился бы: она успешно отвлекает от раздумий, заставляя сосредотачивать внимание на себе. И уж конечно, если бы мне требовалось тщательно выбирать позу для сна, я успел бы устать и забылся бы крепким и относительно здоровым сном. Так нет же! Печать, будь она трижды благословенна, получив задарма глоток Силы и урвав несколько лишних капель, рьяно принялась за дело, порученное ей с момента пробуждения в человеческом теле. Приступила к поправке моего здоровья, правда, своими методами, мягко говоря, бесцеремонными.

Началось всё с онемения места раны и прилегающих к нему тканей. Хорошо хоть, граница между всё ещё чувствительными и совершенно бесчувственными участками тела была расплывчатой, иначе все ощущения говорили бы о том, что в груди у меня — деревянная заплата. С одной стороны, оно и к лучшему: можно крутиться в постели, как душе угодно, не опасаясь приступов боли. С другой стороны, удовольствия не получаешь, каким бы боком ни повернулся — утверждение, доказанное попытками снова уснуть после неожиданного пробуждения посреди ночи. Закончилось дело тем, что я уныло уставился в потолок, лёжа на спине, и начал считать баранов. Начал, разумеется, с самого главного барана. С себя.

Правда, пока что результат оправдывал совершенные действия, несмотря на их глубочайшую нелепость с точки зрения здравомыслящего человека. Я жив? Жив. И состояние моего здоровья с каждым часом улучшается. Если Подворья отправили убийц вслед за уводившим меня патрулём, то должны были получить известие о нападении и предположительной гибели приговорённого. Надеюсь, так и было на самом деле: тогда у меня появляется запас времени. Но даже если забойщики задержались на месте убиения дольше, чем рассчитываю, и узнали, что я в силу тщательно спланированной случайности остаюсь среди живых, всё равно. Ранение на вид выглядело очень дурно, и любой лекарь при первом осмотре дал бы мне шансов выкарабкаться пяток из ста, не больше. Стало быть, Подворья должны чувствовать себя спокойно и уверенно. А как поступает уверенный человек? В первую очередь, не торопится. Ну, по крайней мере, я бы не торопился.

Хорошо, а что дальше? Рано или поздно рана затянется, следствие завершится, и мне придётся возвращаться домой. Домой... Аглис меня задери! Если убийцы назначат встречу на это время, лучше мне не добраться до мэнора, потому что как только шагну за ворота, под ударом окажутся все, кто живёт в Келлосе. Или я слишком плохо думаю о Подворьях? Говорят, «пастухи» строго придерживаются кодекса чести. Правда, своего, а не придворного или рыцарского, а значит... Ладно, оставим право на существование обоим вариантам. Благоприятному: охота за одним зверем. И неблагоприятному: травля всего выводка. Никогда не любил охоту, а теперь и подавно не смогу полюбить...

Если бы ещё так пить не хотелось! Длинноволосая сволочь вылила всю воду из кружки, а целитель не удосужился принести новую порцию питья, видимо, посчитав своё зелье достаточным и для лечения, и для утоления жажды. В горле совсем пересохло... Нет, пока не получу хоть несколько капель воды, покоя не обрету. Знать бы ещё, где в этом заведении можно найти воду.

Вставание с кровати заняло по меньшей мере две минуты: сначала я сел, помогая себе правой рукой, и несколько вдохов привыкал к вертикальному положению корпуса, что оказалось довольно трудным делом ввиду ограниченной чувствительности левой половины тела. Потом спустил ноги на пол (холодный и занозистый), пошарил ступнями в поисках шлёпанцев. Нашёл, заполз пальцами в валяную шерсть. Ногам стало гораздо уютнее. Выдохнул. Вдохнул. Опёрся рукой о край кровати (твёрдый, что замечательно для поддержки, но мало приятно для лежания). Встал. Подождал, пока голова перестанет кружиться, сделал шаг и...

Напоролся на что-то не слишком большое, облюбовавшее стоящий рядом стул. А вслед за шорохом и скрипом сдвинутого с места предмета мебели раздалось удивлённо-недовольное:

— Ты куда собрался?

— Э...

Щелчок пальцев. Вспыхнувший на уровне моей груди «светлячок» позволил в деталях рассмотреть лицо целителя. И детали свидетельствовали о двух вещах. Первое: Галчонок, в отличие от меня, счастливо спал, хоть и сидя на стуле. Второе: мои ночные поползновения мага явно не устраивали. Жаль, раньше его не заметил. Впрочем... Я и не старался разглядывать обстановку комнаты. По очень простой причине: хоть в ночном небе и висела близкая к самому круглому своему состоянию луна, из-за вычурности архитектурного чудовища, приютившего лазарет, в окно моей комнаты бледные лучи попадали под углом, задевая лишь кусок стены, противоположной той, у которой стояла кровать.

— Тебе нельзя вставать.

Ну да, нельзя. Помню.

— Видишь ли, мне очень хочется пить. Не подскажешь, где можно раздобыть глоток воды?

Галчонок потянулся, разминая плечи.

— На кухне, конечно. Только это в другом крыле, далековато для тебя.

— Предлагаешь до утра умирать от жажды?

— Нет, конечно.

Он задумался, поигрывая «светлячком», вставленным в браслет. Когда стало ясно, что ожидание грозит затянуться, пришлось делать ход самому:

— Я не вправе ни приказывать, ни просить, но, может быть, ты можешь оказать мне услугу и сходить за водой?

— Могу.

Ни малейшего движения. Ни тени попытки оторвать задницу от стула. Смотрю на целителя с надеждой, плавно переплавляющейся в недоумение:

— Есть трудности?

— Да.

Немногословен, и это хорошее качество, не спорю, но не сейчас.

— С ними можно справиться?

— Не знаю.

Хочет свести меня с ума? Что ж, парень на верном пути. Только я не расположен шагать с ним бок о бок:

— Зачем ты вообще здесь сидишь?

— Жду.

— Чего?!

— Не кричи!

— Какой крик? Я же шёпотом спросил. А кстати... — Осенило меня: — Почему мы оба шепчем?

— Потому. Ночь на дворе, все спят.

Он умолк, словно предлагая мне прислушаться к доказательствам своих слов, предоставленным самой природой. В наступившей тишине портьеры воздуха раздвигало только наше дыхание и... Прерывистое шуршание в коридоре, подозрительно похожее на шаги, но не стражника, скажем, совершающего обход, а человека, скрывающего своё присутствие.

Шурх. Тишина. Шурх. Тишина. Мы с целителем переглянулись, и он, осторожно поднимаясь со стула и направляясь к левой стороне двери, кивком предложил мне занять место справа от прохода. Свет погас. Я прижался к стене, невольно ловя себя на мысли: играем, как мальчишки. А ведь дело может оказаться серьёзным...

Короткий тихий скрип поворачивающейся на петлях двери. Тишина. Осторожное нажатие, пропускающее в комнату холодный воздух из коридора и чью-то фигуру. Но у меня не было никакой возможности рассмотреть пришлеца: мешала дверь, а Галчонок и не собирался тратить время на ерунду вроде предварительного наблюдения.

Ослепительно вспыхнувший «светлячок» дополнился торжествующе-командирским:

— Стоять смирно! Докладывать по форме!

Решив подыграть целителю, я, видя, что пришлец зашёл в комнату дальше, чем было удобно для немедленного отступления, захлопнул за спиной вошедшего дверь. Видимо, именно стук, возвестивший о возникновении преграды, отрезающей путь назад, и подхлестнул незнакомца: тёмная фигура в два прыжка бросилась к окну. На третьем прыжке правая рука любителя ночных прогулок описала полный круг, не просто оставшийся размытым свечением висеть в воздухе, а устремившийся навстречу оконной раме и вонзившийся в неё, как нож входит в масло. Грохота не было. Пока незнакомец не достиг окна: только тогда оно вместе с куском стены выпало во двор.

Обломки дерева, стеклянное крошево и каменная пыль облаком окутывают пришлеца, перескакивающего через бывший подоконник. Звук падения. Быстрый топот. Вдох, и над лазаретом снова повисает тишина.

— Ма-а-ать... — выдыхает Галчонок, восхищённо оглядывая руины комнаты.

— И мать её, — добавляю я.

А на беззвёздном небе наступившей тёмной ювеки, теперь уже не скрытым замороженным стеклом, третьим участником содержательного разговора ехидно оскаливается луна.