Перевал

1

В Тбилиси альпинистов принимал сам командующий Закавказским фронтом генерал армии Тюленев.

Степан Рокотов много слышал об этом известном герое гражданской войны, командире кавалерийской бригады легендарной Первой Конной армии, и представлял его высоким, могучим — похожим на Пархоменко. На самом деле Иван Владимирович Тюленев был низкого роста, правда, широкоплечий, крепко сбитый. Он молча пожал альпинистам руки, пригласил садиться. Хмуря высокий лоб и глядя на рельефную карту Кавказа, висевшую на стене, командующий фронтом, не вдаваясь в подробности, обрисовал обстановку.

А обстановка на Кавказе к середине августа сложилась крайне напряженная. Оборона перевалов Главного Кавказского хребта была поручена сорок шестой армии еще в конце июня сорок второго года. Одновременно на армию возлагалась оборона побережья Черного моря и советско-турецкой границы. Участок обороны был слишком обширным и разнообразным по характеру местности — от южного побережья до высоких гор. Армия была рассредоточена на большом фронте. Некоторые наши командиры не придали должного значения подготовке перевалов к обороне, считая Главный Кавказский хребет непреодолимой естественной преградой для противника. Основные силы армии были развернуты на Черноморском побережье. Большинство перевалов оборонялось малыми силами, а некоторые вообще не занимались войсками. Все это привело к тому, что создавалась угроза выхода немцев в Закавказье.

Ставка Верховного Главнокомандования специальной директивой потребовала создания прочной обороны на перевалах. В директиве подробно и конкретно определялись пути и средства решения этой задачи.

— Штаб фронта принимает все меры для исправления допущенных ошибок, — угрюмо говорил Тюленев. — На помощь защитникам перевалов брошены свежие силы. Но положение, повторяю, крайне тяжелое. Вы хорошо знаете горы и, надеюсь, сможете помочь войскам.

Рокотов получил назначение в штаб третьего стрелкового корпуса, который располагался в Сухуми. Степан обрадовался предстоящей поездке. Он надеялся увидеться там с Ольгой, Борисом. Ведь генерал армии ясно сказал, что всех альпинистов с других фронтов отзывают на Кавказ.

…До Сухуми Степан ехал поездом. Паровоз некоторое время тащил состав вдоль мутной Куры. Справа осталась древняя столица Грузии — Мцхета.

Миновав Самтредиа, поезд повернул на северо-запад и, пересекая многочисленные притоки Риони, пошел чуть под уклон, между горами и морем. За Очамчира слева по ходу поезда открылась безграничная даль Черного моря. Гладкие волны плавно накатывались на берег, точно лизали сероватую гальку пустынных пляжей. Справа в стороне Ткварчели виднелся Кодорский хребет. К востоку горы увеличивались гряда за грядой. И чем выше были они, тем меньше растительности на их вершинах, а еще дальше, к Главному хребту, на вершинах белел снег. Здесь же, внизу, почти к самому железнодорожному полотну подступали цитрусовые сады, деревья были усыпаны золотистыми мандаринами и лимонами. Иногда сады как бы разрезались скалистыми отрогами гор, покрытыми лесом, и тогда могучие деревья высоченной зеленой стеной нависали над поездом, а потом снова мелькали золотые сады. Созревшие плоды были особенно ярки под лучами безмятежного солнца. Но если присмотреться к этому мирному пейзажу, то можно заметить траншеи, окопы, противотанковые рвы. Траншеи петляют от берега моря и, уползая в сады, прячутся в буйной зелени.

В Сухуми Степан не без труда отыскал штаб корпуса. У железной решетчатой калитки часовой долго рассматривал предписание.

— Ты что, читать не умеешь? — спросил Степан, устав терпеливо ждать.

Парень, не поднимая головы, косо взглянул на Степана и опять уперся глазами в бумажку.

— Рокотов! — услыхал неожиданно Степан. К ограде шариком подкатился низкорослый широкоплечий сержант. — Степан! Здравствуй, Степан! Не узнаешь, да?

— Аршак! Петросян! — Степан шагнул к ограде и через решетку пожал сильную руку Аршака — старого знакомого, с которым до войны не раз ходили в горы.

Паренек-часовой с любопытством наблюдал эту встречу.

— Вот, Аршак, не пускает меня товарищ часовой.

— Э-э, послушай, орел молодой, это же друг мой, Степан Рокотов! — радостно кричал Петросян. — Альпинист! Понимаешь?

Парень неловко, еще непривычным жестом разгладил усы, вернул Степану предписание.

— Служба, браток, — смущенно проговорил он, открывая калитку.

— Очень даже здорово! — радовался Петросян. — Опять в одной связке пойдем.

— Ты давно здесь?

— Только сегодня приехал. В Северной группе был, под Моздоком. А ты?

— В штабе фронта, в Тбилиси. Ольги с Борисом не встречал здесь в корпусе?

— Не застал. Знаю, что дивизия генерала Севидова прошла вчера в горы.

— Дивизия Севидова? — удивился Степан.

— Да, куда-то к Клухорскому перевалу.

— К Клухорскому?! Неделю назад были на Кубани, а уже в горах!

Дежурный сообщил, что начальник штаба принять их сегодня не сможет: выехал в войска. Степану и Аршаку необходимо было явиться утром следующего дня: ожидалось прибытие новой группы альпинистов.

Друзья вспомнили о Сеиде Залиханове. У коменданта узнали, что госпиталь, в котором работает Залиханов, расположен в пяти километрах от города, в бывшем санатории шахтеров, и они отправились туда.

Ярко светило солнце, под легким бризом едва шевелились широкие листья пальм на приморской набережной. Улицы были пустынны и выглядели сиротливо. На окраине города в зеленых чащобах едва угадывались зенитные пулеметы, прожекторные установки и орудия береговой артиллерии. Берег словно ощетинился, готовый огнем встретить незваных гостей.

Санаторий «Горняк» друзья разыскали без особого труда. Сеид был на обходе, и смуглая щупленькая медицинская сестра провела их в ординаторскую, где стояло несколько топчанов, покрытых серыми солдатскими одеялами.

— Вот здесь и живет Сеид Чоккаевич, — сообщила девушка. — Подождите, пожалуйста. Только потише, — кивнула она в угол, где на топчане, накрыв лицо полотенцем, спал человек.

Но тот услышал шум, откинул полотенце и, увидев двух командиров, нехотя поднялся. На его петлицах было по шпале — знаки отличия военврача третьего ранга.

— Ты почему меня не разбудила, Нина? — строго спросил военврач и постучал пальцем по будильнику. — Этот механизм молчит как рыба.

— Вы можете спать еще пятнадцать минут, Арсен Айрапетович.

— Ну, ладно, ладно. — И обратился к пришедшим: — Вы к Сеиду Чоккаевичу? На что-нибудь жалуетесь? Я могу посмотреть.

— Мы друзья Залиханова, альпинисты.

— О, тогда хорошо. А я, уж извините, совсем отвык видеть здоровых и невредимых людей в военной форме. Располагайтесь, я его предупрежу.

Военврач открыл белый металлический шкаф и поставил на стол стеклянную бутыль в ивовой оплетке.

— Для такой встречи пригодится.

Оставшись одни, друзья стали рассматривать комнатку и легко определили топчан Залиханова. Над ним висел небольшой домотканый коврик, а на коврике развешано несколько фотографий. Друзья принялись рассматривать одну из них, на которой был снят альпинистский лагерь «Рот-фронт» в Приэльбрусье.

Шумно вошел Сеид.

— Ай молодцы, ребята! Навестили старого друга. Какими судьбами?

Он торопливо снял халат и, увидев на столе бутыль, развел руками.

— Аганяна работа? Не пожалел свой НЗ. Ну что ж, по такому случаю чуть-чуть можно. Целый час в моем распоряжении. Ты чего, Степан, фотографии рассматриваешь, дохнуло знакомым запахом снежных лавин?

— А вот «Приют одиннадцати», еще старая постройка, — сказал Степан. — А это Яков Петрович Ковальчук, метеоролог. Помните его жену-хохотушку?

— Сколько уже лет они зимуют там. Как ее звали? — спросил Аршак. — Кажется, Зоя Ивановна.

— А вот ты посмотри, посмотри, Степан, — указал Сеид на одну из фотографий. — И ты, Аршак, посмотри. Узнаете? Хотю-Тау! Тридцать восьмой год. Посмотри внимательней, Степан, узнаешь эту девчонку? Кстати, где сейчас твоя Ольга? В тылу?

— Не знаю, Сеид, — угрюмо ответил Степан.

— Да, Хотю-Тау, — мечтательно проговорил Сеид. — Хорошее было время, а?.. — Он вдруг задумался, снова пристально всмотрелся в фотографию, вздохнул: — Кто мог знать тогда, что все пойдет кувырком. Вот посмотрите — Клаус Берк. Узнаешь? А это его приятель — Ганс. Фамилии не помню, трудная фамилия у него. В одной связке ходили, а теперь…

— Да, улыбались, шакалы, — проговорил Аршак. — Мы их горной азбуке обучали, рисковали собой ради них. Шакалы! Небось мотали себе на ус, мол, давай-давай, рус, показывай кавказские тропы и перевалы, пригодятся. И пригодились… Порохом пахнут теперь наши горы, не только снежными лавинами. Учили гадов на свою голову!

— Что ты, Аршак! — хлопнул по столу Сеид. — Ты думаешь, они покорят наши горы? Не бывать этому! Вы видели, в городе пустые улицы? Думаете, люди бомбежки боятся? Нет! Работают все, кто не ушел на фронт. Такое не в одном Сухуми. Вот вы только что видели Арсена Аганяна, у него семнадцать братьев, из них четырнадцать ушли на фронт. Да зачем далеко за примером ходить? Вы хорошо помните моего отца Чокку Залиханова?

— Как же, — улыбнулся Степан. — В тридцать девятом ему, помнится, сто лет исполнилось. Ох и праздник был в Киче! Тогда Борис влюбился в Лейлу. А старый Чокка сердился: религии разные.

— Да. Сейчас ему сто четвертый пошел. Спросите, где теперь его сыновья? Я вот, сами видите. Мустафар и Хуссейн в горах воюют. Может быть, встретите. А сам старик не захотел из аула уходить. Когда ему сказали, что в аул могут прийти немцы, он ответил: «Разве я могу спрятать свою седую голову и издали смотреть, как враг будет убивать наших людей? Быть может, я еще в чем-то помогу нашим. Молодые не все знают наши горы». А когда через аул отходила какая-то часть и старик понял, что красноармейцы голодные, он зарезал единственную нашу козу и мясо отдал бойцам. Скажите, друзья, разве можно покорить такой народ? Да скорее все реки Кавказа потекут вспять к снегам Эльбруса, чем удастся фашистам победить нас. Давайте, друзья, выпьем за нашу победу.

В штабе корпуса удовлетворили просьбу Рокотова и Петросяна — их направили в дивизию генерала Севидова на клухорское направление.

Там уже орудовали горные стрелки генерала Конрада. Немцы вышли на Марухский перевал и двигались в сторону Хотю-Тау, занимая по пути перевалы на Главном Кавказском хребте от Клухора до Эльбруса. Но этого еще не знали в штабе корпуса. И даже штаб армии в те августовские дни сорок второго года имел смутное представление о том, что творится на самих перевалах и тем более на северных склонах Главного Кавказского хребта.

2

Капитан Сирота согласился с предложением Лейлы идти через северные скаты Эльбруса к верховьям реки Малки, а дальше через перевал Кантарай попытаться спуститься в ущелье Квантра.

Весь день батальон скрывался в лесу. В небе непрерывно гудели фашистские самолеты-разведчики. «Фокке-вульфы» стервятниками кружили над горами, выискивая добычу. Измученные за время скитаний, дети жались к бойцам. Они уже научились различать немецкие самолеты.

Бойцы батальона Сироты понимали, что детей надо спасти любой ценой, что бы ни ожидало батальон. Все знали, что переход будет очень трудным. Скоро августовская жара в долине сменится холодом и снегом на перевале. Дети были одеты в летние детдомовские костюмчики, на ногах изодранные о камни сандалии и парусиновые туфли. Бойцам приходилось раскручивать скатки, отрезать полы шинелей и обматывать ими ноги ребятишек.

С наступлением сумерек батальон двинулся к верховьям Малки. Большинство бойцов несли на руках ослабевших детей. Двигались медленно. Передовой отряд несколько раз вступал в перестрелку с отрядами егерей, которые уже хозяйничали в предгорьях Эльбруса. Во время перестрелок дети сидели испуганно-притихшие, но — что удивляло бойцов — никто из них не плакал.

На третьи сутки батальон Сироты вышел к Малкинскому ущелью, склоны которого поросли густым сосновым лесом. Кое-где среди деревьев возвышались причудливые скалы, похожие на средневековые замки. На одной из полян наткнулись на нарзанный источник, вокруг которого сохранились развалины древних построек, тропы были выложены каменными плитами.

На этой поляне решили сделать привал. Голодные дети набросились на спелый дикий крыжовник, но неожиданно из-за хребта вынырнули немецкие самолеты. В ущелье посыпались бомбы. Бойцы прижимали детей к скалам, прикрывая их своими телами. Самолеты делали заход за заходом. Взрывы бомб сотрясали горы. Но и после того, как улетели самолеты, в ущелье долго не смолкал грохот — с крутых откосов рушились камни.

Наскоро хоронили погибших. Стонали раненые. Ольга металась от одного раненого к другому, пытаясь хоть как-то помочь.

— Надо спешить, Ольга Андреевна, — торопил ее капитан Сирота. — Ведь опять налетят, гады.

— Как можно идти? Вы посмотрите, сколько раненых. Бойцы терпят, а дети!.. Боже мой, может, вот так же где-то и мой Ванюшка!.. Да что же это делается!

— Но как вы им поможете? У нас даже бинтов нет.

— Бойцы снимут нижние рубашки. Будем вываривать их в кипятке и делать бинты.

Под деревьями прямо на траве расстелили плащ-палатки, шинели. Ольге помогала Лейла. Раненые дети и бойцы сидели и лежали, ожидая очереди. То и дело раздавались детские стоны: «Тетенька, пить! Тетенька, помоги! Тетенька, больно!»

Кусая губы, с трудом держась на ногах, Ольга делала перевязки, удаляла осколки.

На повозку уложили тяжелораненых и двинулись в путь. Бойцы выбивались из сил. Дети были голодны, но никто не просил есть. Притихшие, испуганные, они по-взрослому серьезно смотрели на происходящее..

Всю ночь шли через лес, без дороги, прокладывая путь топорами в густом кустарнике. Утром на одной из полян наткнулись на пастуха. Молодой угрюмый балкарец пас стадо овец. Увидев людей в красноармейской форме, обрадовался. Он предложил капитану Сироте пять овец.

— Возьми, товарищ командир. Дети голодные, красноармейцы голодные. Зачем мне овцы? Я и сам бы ушел с вами, но жена рожать будет. Как могу уйти? Трех овец мне хватит, пока вернетесь, прогоните фашистов.

— Как зовут тебя, парень? — спросил Сирота.

— Яхья меня зовут, — ответил пастух. — А жена моя — Софият. Очень красивая жена моя. Нет такой улыбки ни у одной женщины. Нет такого сердца ни у одной женщины. Самая веселая моя Софият.

— Мы не оставим твою жену немцам. И тебя не оставим немцам, — твердо заявил капитан Сирота.

— Ты шутишь, командир. Софият рожать будет.

— В беде твою Софият не оставим, — вступила в разговор Ольга. — Я медицинский работник. Не бойся.

Возможно, и была Софият самая веселая девушка на все Приэльбрусье. Возможно. Но сейчас, когда погрузили ее вместе с ранеными на единственную на весь батальон подводу, она была далеко не весела, да и не очень красива. На темном осунувшемся лице резко выделялся тонкий с горбинкой нос, большие глаза светились лихорадочным блеском.

Софият безропотно подчинилась мужу, но вся дрожала перед неизвестностью первых родов, перед неизвестностью судьбы…

На пятый день батальон достиг затерянного в верховьях Малки рудника. Небольшое селение казалось безлюдным. Здесь Софият стало совсем плохо, Ольга и Лейла отвели стонущую женщину в первопопавшуюся саклю. Из-за занавески выглянуло морщинистое старушечье лицо. Лейла окликнула по-балкарски старуху. Та снова скрылась за занавеской, оттуда послышался ее гортанный голос. Ольга вопросительно посмотрела на Лейлу.

— Там мужчина, — пояснила Лейла. — Старуха велит ему выйти из сакли.

Опираясь на палку, коротко семеня ногами, мимо женщин прошел старик. Проводя его взглядом, старуха подошла к женщинам, поглядела на Софият, уложила ее на широкую деревянную кровать и молча принялась греть воду.

Едва старик вышел из сакли, как к нему бросился Яхья. Они заговорили по-балкарски. Никто не знал их языка, но было понятно: старик за что-то отчитывает пастуха. Тот стоял понурив голову, прислушиваясь к громким стонам, доносившимся из сакли.

Устало расположившихся вокруг сакли притихших бойцов охватило необычное чувство: сколько смертей повидали они, сколько друзей похоронили на горьких дорогах войны — а жизнь вот продолжается! Рождается новый человек!

Внезапно раздирающие душу стоны в сакле прекратились, и короткую тишину пронзил крик младенца.

Из сакли вышла Ольга. Она держала на руках запеленатого во что-то ослепительно белое ребенка.

— Сын! — крикнула она, и эхо разнесло этот крик по ущелью, и казалось, что и лес и горы приветствуют вместе с людьми рождение человека.

Вскоре вокруг запылали костры. На огромных вертелах медленно завертелись бараньи туши, покрываясь румяной корочкой и распространяя вокруг дурманящий голодных людей запах шашлыка. Здесь командовал счастливый Яхья. В честь Ольги, из рук которой он принял сына, Яхья назвал первенца Олегом. Яхья сокрушался, что по такому поводу не может по-настоящему угостить людей: нет даже хлеба. Но хозяин сакли увел куда-то трех бойцов, те вскоре принесли три мешка кукурузной муки. Женщины принялись печь лепешки.

Это общее радостное возбуждение передалось и детям. Им казался чудом этот неожиданный праздник.

— Воздух! — крикнул капитан Сирота. Но было поздно. За общим шумным весельем никто не услышал приближающийся гул самолета.

«Фокке-вульф», словно назойливая муха, кружил над селением. Фашистский летчик не сбрасывал бомб, не строчил из пулеметов, но было ясно, что он передавал наземным войскам то, что видел с воздуха.

— Туши костры! — приказал Сирота. — Всем через мост в лес! Быстро!

— Погоди, Марат Иванович, — остановил капитана Борис Севидов. — Что же, хлеб немцам оставлять? И шашлык?

— Какой хлеб? Какой шашлык? Ты что, спятил, Борис? — вспылил Сирота. — Сейчас егеря попрут, из нас самих шашлык сделают.

— Не горячись, Марат Иванович. Детей, конечно, побыстрее через мост в лес. И раненых и ослабевших — тоже. А мне дай человек тридцать крепких ребят. Будем держать рудник, пока хлеб не испечется. Ты сам видишь, дети голодные, только раздразнили детвору этим запахом. Тут и взрослый не выдержит.

— Все так, — согласился Сирота. — Но кто знает, какие силы егерей двинутся на рудник. Отходить тебе все равно придется, а егеря за тобой следом через мост. Весь батальон накроют, и пацанву не спасем.

Старик — хозяин сакли слушал разговор двух командиров и переспрашивал Яхью, о чем они говорят. Потом ухватил за рукав гимнастерки капитана Сироту и повел к заросшему травой погребу, возбужденно говоря что-то по-балкарски.

— Чего он хочет, Яхья?

— Старик говорит, что в погребе остался динамит. На руднике прежде взрывали скалы.

— Вот это уже дело, — обрадовался капитан. — Давай, отец, показывай, где динамит. А ты, Яхья, поторопи женщин.

…Бойцы залегли вдоль гребня, и каждый отчетливо видел, как с противоположного склона, укрываясь за деревьями, медленно спускались цепи егерей.

Мучительно долго тянулось время. Борис с тревогой наблюдал за приближающимися егерями, то и дело оглядываясь в сторону моста, где бойцы крепили к опорам взрывчатку. Другие перетаскивали на плечах бараньи туши и мешки с лепешками. Яхья перегнал через мост оставшихся овец и бегом возвратился к гребню, где залегли бойцы.

— Товарищ командир, — неумело приняв строевую стойку, запыхавшись, обратился он к Рокотову, — старший командир приказал отходить. — Яхья был явно доволен, что ему доверили выполнить военное поручение. — Люди в лесу, лукумы за мостом, и бараны там.

Борис Севидов отвел бойцов через мост и занял оборону на противоположном берегу Малки.

Скоро в селении показались егеря. Они шныряли от сакли к сакле. В печах догорал огонь, еще дымились потухшие костры. В воздухе витал аромат жареного мяса и лукумов. Подгоняемые разгневанным офицером, егеря кинулись к мосту. Но едва они затопали горными ботинками по настилу, грохнул взрыв. Торопливая река охотно подхватила бревна, доски, фашистские тела и, швыряя о камни, понесла в Терек.

Ночью батальон достиг перевальной точки Кантарая. Здесь уже властвовала зима. Пронизывающий ветер пробирал до костей. Бойцы кутали детей в шинели, согревали их руки своим дыханием.

Высланная вперед разведка установила, что всюду на склонах ущелья Квантра и дальше к перевалу Квит, ведущему в Закавказье, замечены егеря. Капитану Сироте и Борису Севидову было трагически ясно, что путь через перевал отрезан и батальону с детьми на руках не прорваться к своим. Положение становилось отчаянным. Надо во что бы то ни стало дать знать своим, что здесь, совсем недалеко от перевала Квиш, в ущелье Квантра, находятся в западне остатки первого батальона с детьми.

— Придется идти на связь, — сказал Борис Севидов. — Если наши ударят на перевал с юга, мы тоже ударим и, может быть, сможем прорваться.

— Я эти места хорошо знаю. Я пойду, — сказала Лейла.

— Нет, Лейла, — возразил Борис. — Места эти и я знаю не хуже тебя, до войны все тропы исходил. Не забывай — с нами дети. Им женские руки нужны. Пойду я.

— Хорошо, — согласился капитан Сирота. — Но возьми с собой людей. Мало ли что случится.

— Не волнуйся, ужом проползу. Детей спрячьте в ущелье.

Они обнялись, и Борис Севидов скрылся за выступом скалы, похожим на медвежью морду.

…Борис с трудом пробирался по невидимой тропе, известной лишь ему да, возможно, горным турам. Горы словно погрузились на дно морское, в темноте почти не различались их контуры. Лишь изредка на склонах хребта вдруг затрещат торопливо и испуганно автоматные очереди, трассирующие пули выпишут стремительные дуги да взовьется где-то ракета.

Борис шел налегке. Он отдал Сироте все, кроме пистолета, кинжала и фляги с водой. Он продвигался все ниже, в ущелье, все ближе к немецким траншеям. Ему предстояло пересечь их, не вызвав шума, не ввязываясь в бой. Поскользнувшись, он скатился в крутую небольшую впадину. Следом посыпались мелкие камни. Борис настороженно прислушался и через секунду словно приклеился к шершавому дну выемки. Справа двигался парный дозор немцев. Первый немец спокойно курил, второй насвистывал. Борис взял камень (до немцев было метров семь) и пустил его через их головы, в сторону, откуда пришел дозор. Тотчас погасла сигарета, смолк свист. Было слышно, как первый сорвал с плеча автомат, щелкнул затвором.

— Ганс! Вас ист дорт?[1] — раздался голос уже слева от Бориса. Борису стало душно. «Окружили», — мелькнуло в сознании.

— Хальт! Вер коммт да?[2] — ответил один из дозорных. Борис не расслышал ответа, по почувствовал, что спасен: дозор справа заговорил с каким-то Шульцем, и егеря двинулись обратно.

Первую линию обороны Борис прошел удачно. Он уже слышал неприглушенный иноземный говор, рокот моторов, чувствовал запах чужого солдатского жилья. Недалеко от леса попались две походные кухни: значит, здесь скапливаются силы немцев.

Брезжил рассвет. Борис огляделся. Неподалеку тянулась траншея. Она вела к блиндажу, оборудованному в скалистом грунте на склоне изломанной серой горы, покрытой черным, оголившимся лесом. Кряжистые деревья неприятно поскрипывали на ветру. Ветер гнал по небу тяжелые облака, прижимал их к горам и с трудом переваливал эти облака за вершины. И шум ветра, и скрежет корявых веток, и беспорядочная пляска облаков наполняли сердце Бориса каким-то неясным беспокойством.

До его слуха донеслись обрывки немецкой речи, и неожиданно послышалась тонкая, дрожащая мелодия. Играли на губной гармошке. Пел низкий баритон, пел тоскливо, нагоняя грусть. Было странно слышать чужую песню в родных горах и так рано. Внезапный порыв ветра ослабил звук, и песня растаяла в голубоватой дымке. Борис даже испугался этой удивительной тишины раннего утра. Но вскоре за лесом послышались приглушенные редкие выстрелы.

Дальше Борис двинулся ползком. Его ладони горели огнем от острых камней, спина взмокла. Неожиданно Севидов потерял почву и свалился в окоп и в ту же минуту вздрогнул от неожиданности: в пяти метрах от него, облокотившись на бруствер, лежал убитый. Одной рукой он сжимал автомат, а другой прикрыл лицо, словно защищая глаза от яркого света. Казалось, солдат уронил голову от усталости, вздремнул на минутку… Пуля угодила ему в шею. Видать, разрывная… Рядом лежала пилотка.

Севидов осторожно оттащил тело и положил на дно окопа, потом взял автомат, пилотку. Он оцепенело рассматривал маленькую звездочку с выщербленным кусочком эмали. Борис осторожно, словно боясь потревожить, надел на голову солдата пилотку и присел рядом. Подумал: «Совсем недавно тут шел бой. Вероятно, этот погибший — разведчик».

Борис почувствовал, как у него ссохлось во рту, снял с пояса флягу, отвинтил крышку. Но он не успел сделать глотка. В окоп, едва не придавив Бориса, спрыгнул гитлеровец. Севидов на секунду растерялся. Немец был не менее ошеломлен неожиданной встречей.

Несколько секунд два человека, два врага, стояли лицом к лицу. За эти секунды Борис успел отметить дюжий рост фашиста, белесые ресницы и бесцветные выпуклые глаза. Мокрые волосы немца вылезли из-под пилотки и прилипли к виску, на котором пульсировала синеватая жилка, похожая на дождевого червя. Борис почему-то никак не мог отвести взгляда от этой пульсирующей жилки. У немца, застывшего в испуге, был приоткрыт рот, потрескавшиеся губы вздрагивали, и Борис ощутил тошнотворный запах нездоровых зубов.

Они стояли лицом к лицу в мелком полуразрушенном окопе, и глаза их медленно наливались звериной злобой.

Где-то в далеких тыловых городах и деревнях рождались дети, мчались по стальным рельсам поезда, по темному небу проносились падающие звезды, таща за собой горящие хвосты, и, глядя на них, влюбленные загадывали свои желания. Где-то в больших штабах генералы, склонившись над военными картами, намечали планы новых сражений.

Все это было бесконечно далеко от скалистого полуразрушенного окопа, в котором стояли два молодых человека, два врага, зная наверняка, что одному из них придется сейчас умереть…

Гитлеровец опередил Бориса — резким ударом ноги он выбил из его рук пистолет и навалился на него всем своим тучным телом. Они упали на дно окопа и яростно завозились. Борис с трудом вывернулся из-под своего противника и вскочил на ноги. Он стоял, прислонившись к стене окопа, и ждал, когда поднимется немец. Так, помимо сознания Бориса Севидова, в нем сработал железный мальчишеский закон: лежачего не бьют.

И снова они стояли друг против друга. Их разгоряченные лица были перемазаны грязью, перемешанной с кровью. Они снова на миг встретились глазами, и в этот миг Борис ясно уловил в бесцветных глазах фашиста страх перед роковой неизбежностью смертельной схватки.

Немец медленно надвигался на Бориса. Он шел, тяжело ступая сапогами, и в широкие их голенища сыпалась мелкая галька с бруствера окопа. И тут Борис заметил на поясе немца нож. В горячке схватки он забыл о своем кинжале, как, очевидно, и немец о своем. Борис бросился вперед, на мгновение словно приник к мышиного цвета тужурке и попытался выхватить нож. Но немец ловко перехватил руку Бориса и рывком заломил за спину. Борис вскрикнул от невыносимой боли. Видимо, уже почти зажившая рана в предплечье снова порвалась. И тут же тупой удар выбил из-под его ног почву.

3

Из Сухуми до небольшого селения Мартыновка у подножья хребта Степан с Аршаком добрались, когда солнце уже опускалось за лесистые изломы гор. В Мартыновке располагались тыловые подразделения дивизии, туда же с горных позиций доставляли раненых, формировались вьючные караваны с боеприпасами и продовольствием.

К своей радости, Степан увидел майора Ратникова. Тот стоял на берегу небольшой речушки и зычным голосом отдавал распоряжения командирам, которые поторапливали бойцов, грузивших на молчаливых мулов поклажу. Встрече с Рокотовым майор обрадовался не меньше.

— Как ты кстати, Степан! Очень кстати! В штаб дивизии? Вместе пойдем, — быстро говорил Ратников, не давая Степану раскрыть рта. — Штаб в каком-то Шандрише или Цандрише, язык сломаешь. Тяжко, видать, на перевалах. Мой полк едва доукомплектовать успели. Я ведь от Майкопа прорвался без батальона Сироты. Хлопцы прикрыли наш отход. Не знаю, вышли ли они сами из окружения. Мы сейчас в сторону Клухорского перевала идем. А я в горах как слепец без поводыря. Горы-то мне прежде приходилось видеть лишь на картинках да в кино, не только что воевать в них.

— А разве вы на перевал без проводников собираетесь идти? — удивился Степан.

— Есть проводники — два брата Залихановы. Но с военными альпинистами все же надежней.

— Братья Залихановы? — переспросил Аршак Петросян.

— Да, Мустафар и Хуссейн.

— Это же очень хорошо. Мы их знаем. Залихановы — опытные альпинисты.

— Мне нужны не просто опытные альпинисты, но и опытные командиры. Поэтому я особенно рад вам, друзья. — Ратников повернулся, услышав громкий хохот бойцов, столпившихся возле худого угрюмого ишака, привязанного к перилам небольшого мостика. — Василь! — крикнул Ратников.

— Слушаю, товарищ майор! — ответил густой голос, и от бойцов отделился высоченного роста сержант.

— Разыщи проводников Залихановых, и ко мне быстро!

— Да тут они, товарищ майор. Комедию разыгрывают.

Смех утих. Из толпы вышли одинаковые, словно близнецы, Мустафар и Хуссейн. Они были одеты в солдатские гимнастерки, обуты в крепкие альпинистские ботинки, на узких кавказских поясах висели кинжалы. Братья направились было к майору строевым шагом, но, узнав стоящих рядом с ним Степана и Аршака, как по команде, всплеснули руками и бросились навстречу друзьям.

Майор Ратников терпеливо выжидал, пока альпинисты тискали друг друга в не совсем нежных объятиях, потом, напустив на лицо серьезность, спросил:

— Что там за спектакль вы устроили?

— Да вот. — Мустафар достал из кармана пачку небольших листков и протянул их майору Ратникову. — Вместе с бомбами фашистские шакалы сыпят листовки, Адольфа Гитлера уже великим имамом объявили. Он, шакал проклятый, предлагает нам брататься с фашистами. Ну, Хуссейн дал листовку ишаку, а тот плюется.

— Плюются вроде верблюды, — сдерживая смех, сказал Ратников.

— Ишак тоже плюется, не хочет брататься с Адольфом Гитлером.

— Ну хватит, уничтожьте эту пакость. Пора в путь: уже темнеет.

— В путь сейчас нельзя, товарищ майор, — покачал головой Мустафар. — Ночью в горы идти нельзя. Я могу, Хуссейн, Степан, Аршак может, а весь полк — нельзя. Люди не знают гор, гибнуть будут. Надо рассвет ждать.

— Что ж, придется подчиниться. В горах вы хозяева. Посоветуйте бойцам, как лучше ночлег устроить. Пойдемте и мы. Вот под тем деревом травка хороша.

— Это чинара, товарищ майор.

— Чинара? Слыхать — слыхал, а вижу впервые. Красивое слово — чинара.

Ратников бросил на траву кавалерийскую бурку, крикнул сержанту:

— Василь, сооруди нам ужин! И фляжку давай.

— Ужин можно, — не очень охотно ответил Василь.

— И фляжку, — повторил Ратников. — Аш два цэ аш пять о аш. Не видишь, друзей встретил.

Василь, бубня себе что-то под нос, нехотя отправился выполнять приказание.

— Да пошевеливайся, химик! — беззлобно крикнул ему вслед Ратников. — Ничем его не расшевелить, а люблю этого дылду. В огонь и в воду можно идти с ним. Кстати, он меня и из огня вытаскивал, и из воды спасал.

— Он действительно химик? — спросил Степан.

— Да, лаборантом до войны на нефтеперерабатывающем заводе в Грозном работал, Сам удивляюсь, как он такими ручищами с колбами обращался. Ему кузнецом бы. А вообще, судьба что только с человеком не сотворит. Вот я по специальности экономист, хотя фамилия у меня воинственная, от слова «рать». До войны в райпотребсоюзе работал инженером-плановиком. Бурку кавалерийскую только в кинофильме «Чапаев» видел. Мог ли подумать, что сам буду в бурке скакать, как Чапаев? Теперь вот науку горной войны постигать надо. Как думаете, постигну, альпинисты? — Однако ему никто не ответил: альпинисты спали. Возле копны паслись лошади, монотонно похрустывая сочной травой.

На рассвете двинулись в путь. Но по горной дороге пришлось ехать недолго: она вскоре оборвалась, и дальше к перевалу вела лишь тропа. Пришлось расстаться с лошадьми и повозками. Боеприпасы и продовольствие погрузили на ишаков. Изредка окрестность оглашал их дикий рев. Это ишаки срывались в пропасть. И тогда неопытные бойцы, впервые в жизни попавшие в горы, испуганно прижимались к скале. Впереди шагали проводники Залихановы, они подбадривали бойцов, увлекая за собой.

С подъемом в горы громче слышались разрывы снарядов и мин. Вражеские самолеты летали так низко, что чудом не задевали плоскостями отвесные скалы. На бреющем полете они били из пулеметов по колонне.

— Перебьют всех к чертовой матери еще до перевала! — ругался Ратников. — Проклятые горы, не поймешь, где свои, где чужие. Дальше полк вести нельзя, погублю людей ни за понюх табаку. Что будем делать, альпинисты?

— Так дальше двигаться рискованно, — согласился Степан. — За изгибом реки будет ответвление ущелья. Там густой лес. Укройте полк. Мы с Петросяном пройдем вперед, выясним обстановку и попытаемся найти штаб дивизии.

— Товарищ майор, разрешите мне тоже идти с Рокотовым? — обратился к Ратникову Мустафар Залиханов. — Без меня он не найдет штаб дивизии. А с вами Хуссейн и Петросян останутся.

Получив разрешение, Мустафар по-кошачьи ловко вскарабкался на крутой откос и скрылся в лесу. За ним устремился Степан. Залитая солнцем тропинка нырнула в чащобу — старый хмурый ельник. Точно из набитого снегом погреба, в лицо пахнуло желанной прохладой. Скоро стрельба переместилась в сторону. Почти невидимой тропкой Мустафар вывел Степана на опушку. Там в пастушечьих домиках расположилось командование дивизии. Часовой провел Степана в штаб. В комнатушке с маленькими оконцами было сумрачно, и Рокотов, войдя с улицы, разглядывал присутствующих. Сразу он узнал лишь щуплого капитана Стечкуса.

— Степан! — окликнул его знакомый голос и тут же повторил: — Старший лейтенант Рокотов!

Степан сделал шаг вперед и попал в объятия генерала Севидова.

— Товарищ генерал… — доставая из кармана предписание, начал было докладывать Степан.

— Ладно, ладно, — остановил его генерал. — Потом все расскажешь. А это кто с тобой?

— Проводник Мустафар Залиханов. Альпинист.

— Очень кстати вы прибыли, товарищи альпинисты. Обстановка сложная, — сказал генерал. — Полк Каргина обороняется на Марухском перевале, Терещенко здесь, на Клухорском. Обоим тяжело. На помощь должен подойти доукомплектованный полк Ратникова.

— Полк майора Ратникова укрылся в ущелье за изгибом реки, — сказал Степан. — Тут совсем близко.

Генерал Севидов переглянулся с командирами.

— Так. Это очень хорошо. Твои разведчики, Степан, обнаружили большой отряд немцев на противоположных склонах ущелья южнее штаба дивизии. По всей вероятности, решили обойти нас и спуститься к Мартыновке. Да и штаб дивизии могут окружить. Здесь оборону держит штабная рота и твой разведвзвод, которым пока командует сержант Кучеренко. Отправляйся к своим разведчикам. Геннадий, — обратился Севидов к лейтенанту Осокину, — проводи Рокотова. А вы, Мустафар Залиханов, пулей к майору Ратникову. — Генерал вырвал из блокнота лист, быстро написал что-то и передал Мустафару. — Доставьте срочно.

Сержант Кучеренко и бойцы разведвзвода, увидев Степана Рокотова, чуть было не повыскакивали из укрытий навстречу своему командиру. Степан приказал не двигаться с места и сам прыгнул в каменную выемку, где сидел Кучеренко.

— Генерал сказал, что вы держите оборону, воюете, а у вас тишина, — проговорил Рокотов, осматривая умело замаскированные позиции.

— Та оборону держим, нехай сунутся. Тики ж фриц теперь дюже хитрый, — говорил Кучеренко. — Якийсь специальный фриц — горный. Ось побачьте. — Кучеренко передал Степану бинокль. — О туда, на верхотуру, поглядите.

Степан пристально всматривался в противоположный склон ущелья и с большим трудом сумел разглядеть всего несколько фигур, перебегающих от дерева к дереву.

— О так вже около часу все мельтешат та мельтешат, стервяки распаскудные.

— У тебя, Кучеренко, слово против немцев злее автомата.

— Та я б их, ползучих гадюк… А шо ты зробишь автоматом? Воны ж, прохиндеи, чуть не по гребню обходят. Не достать пулей. Аж зло берэ, — сокрушался Кучеренко. — Воны ж наче на Мартыновку прут.

В воздухе послышался гул самолета. Фашистский летчик вел самолет так низко вдоль ущелья, что бойцы сержанта Кучеренко оказались выше него.

— Ось обнаглел! — возмутился Кучеренко. — Вы ж гляньте, ось он, в кабине. Та я ж его, гада, без биноклю бачу. Ще улыбается, стервятник. — Кучеренко вскинул автомат и дал очередь по самолету.

Летчика действительно было хорошо видно даже невооруженным глазом. Открыли стрельбу и другие солдаты. В ответ на их выстрелы немецкий пилот помахал рукой. Справа, где засела штабная рота, ударил пулемет. Самолет, накренившись, сделал крутой вираж и, резко набрав высоту, продолжал полет в сторону Мартыновки. Следом, уже на большой высоте, в сторону моря прошла семерка «хейнкелей».

— Неужели обнаружили полк Ратникова? — забеспокоился Степан.

— А дэ той полк? — спросил Кучеренко.

Рокотов не ответил. Он снова поднес к глазам бинокль.

— Та ни, на Сухуми пошли, — возразил Кучеренко. — А егеря на Мартыновку прут, от Клухорского перевала.

— Остановят, — медленно проговорил Рокотов, не отрывая глаз от бинокля.

И словно в подтверждение его слов, на противоположной стороне ущелья разорвалось несколько мин, и тут же вспыхнула яростная перестрелка.

— Остановят, — повторил Степан.

— Видкиля ж там наши?

— Полк майора Ратникова пошел в атаку. Молодцы, значит, не обнаружили их с воздуха.

Гитлеровцы неожиданно наткнулись на свежие силы полка майора Ратникова. Они не рассчитывали на встречный бой и в панике отступали.

Стрельба постепенно стала затухать. Правда, над штабом пролетел немецкий самолет. Он торопливо сбросил несколько бомб, но не причинил никакого вреда: бомбы не успели развернуться взрывателями вниз, упали на склон ущелья плашмя и не взорвались.

Из леса на опушку вышло несколько бойцов, среди которых были Аршак Петросян и Мустафар Залиханов. Они вели пленного. Степан поспешил к ним.

— Ты посмотри, кто против нас воюет, — указал Аршак на пленного, у которого на рукаве и кепке были значки с эмблемой горного цветка эдельвейса. — Коллеги, альпинисты. Ну, ком, ком, шнель, ком, — скомандовал Петросян, указывая пленному стволом автомата на тропу, ведущую к штабу.

…Пленный высокомерно смотрел на генерала Севидова. На вид ему было немногим больше двадцати лет. Но в петлице его куртки лента ордена Железный крест.

— Спросите, Ян Вильгельмович, — обратился генерал к Стечкусу, — за что он награжден орденом?

— Русиш аллес капут, — ответил пленный.

Аршак Петросян вскочил. Лицо его побледнело. Он шагнул к пленному, но генерал жестом остановил его.

При обыске у пленного нашли удостоверение на медаль альпиниста и горнолыжника, которая выдавалась за большие спортивные достижения. Среди документов была небольшая книжечка в черном переплете, Севидов полистал книжку и недоуменно произнес:

— Ничего не понимаю, здесь арабский шрифт.

— Разрешите, товарищ генерал, — попросил Мустафар и, так же полистав книжку, сказал: — Это коран.

— Коран у немцев? — удивился Севидов. — Ян Вильгельмович, спросите у него, что все это означает.

Пленный усмехнулся и, вскинув голову, что-то надменно ответил.

Стечкус перевел:

— Такие кораны выдаются многим горным стрелкам потому, что они вступили в исламский мир и в отличив от большевиков несут мусульманам свободу религии.

— Вот лицемеры, — покачал головой Севидов. — А сам-то он знает арабский язык?

— Немец говорит, что это не обязательно. Главное, чтобы жители гор видели, что немцы — их друзья.

Пленный о чем-то быстро заговорил, глядя вызывающе то на Стечкуса, то на генерала.

— Что он говорит? — спросил генерал.

— Он не будет больше давать показания. Говорит, что его все равно расстреляют, потому что у русских всюду один лозунг: «Смерть немецким оккупантам!» Говорит, что ему терять нечего.

— Пусть успокоится. Переведите ему, Ян Вильгельмович, что Красная Армия с пленными не воюет. Спросите, откуда он родом и зачем пришел в Советский Союз.

Пленный посмотрел исподлобья на Аршака Петросяна и что-то сердито пробубнил.

— Он говорит, что в Советский Союз его привел этот сержант.

— Вот как, — усмехнулся Севидов. — Выходит, за Клухорским перевалом — Германия, а здесь — Советский Союз?

После некоторого колебания пленный все же заговорил. Из его показаний выяснилось, что против дивизии генерала Севидова вновь воюют егеря генерала Хофера. Эта дивизия недавно пополнилась большой группой альпинистов. Группа именуется школой курсантов, пользующихся правами средних командиров — швальд-альпинистов. Укомплектована группа преимущественно добровольцами, уже отличившимися в боях. Недавно эту группу возглавил бывший адъютант генерала Хофера капитан Ганс Штауфендорф.

Когда Стечкус назвал эту фамилию, Степан и Аршак вскочили, словно по команде.

— Штауфендорф! Штауфендорф! — повторял Аршак Петросян. — Никак не мог вспомнить его фамилию. Товарищ генерал, это же Ганс Штауфендорф. В тридцать восьмом ходил вместе с нами в горы здесь, на Кавказе. Вот где, гад, объявился!

— Как видите, товарищи альпинисты, — проговорил Севидов, когда увели пленного, — противник у нас серьезный. Немцы вооружены автоматами с разрывными и трассирующими пулями, гранатами. У них на каждые десять — двенадцать человек имеется рация.

— И еще одна деталь, — вставил полковник Батюнин. — У пленных нет теплой одежды. О чем это говорит?

— Рассчитывают на быстрый успех, — ответил Степан Рокотов.

— Вот именно, быстрый, — подхватил Севидов. — На Дону, в Сальских степях, у Майкопа мы отступали, но надеялись, что в горах остановим врага. Надеялись, что горы помогут нам. А немцы уже на перевалах. — Генерал Севидов широкими шагами мерил комнату, курил и говорил, ни к кому не обращаясь, словно разговаривал сам с собой. — Немцы заняли перевалы потому, что мы их плохо обороняли. Каждому из нас — от солдата до командира — надо крепко запомнить, что непроходимых рубежей вообще нет. Непроходимым является лишь тот рубеж, который умело подготовлен к обороне и упорно защищается. — Генерал остановился, молча обвел всех взглядом. — Сейчас, товарищи альпинисты, отдыхайте. Предстоит жаркая работа.

Альпинисты улеглись под высокой грушей. Вокруг группами расположились бойцы.

— Як же воевать у цих проклятых горах! — слышался сокрушенный голос. Степан узнал в нем сержанта Кучеренко. — Дэ ты бачив, штоб по самолетам стреляли сверху вниз? А шо робыть? Вин, зараза, летить у ущелье, а я над ним. И не знаешь, видкиля фриц на голову свалится.

— Зачем так говоришь, товарищ сержант? Что ты понимаешь в горах, а? Ничего ты не понимаешь в горах. — Степан узнал гортанный голос Мустафара Залиханова. — Очень легко воевать в горах. Я вижу фашиста — он меня не видит. Я один могу взвод фашистов уничтожить, если место хорошее выберу. Зачем, товарищ сержант, плохо о горах говоришь? Это наши горы, пусть фашист не знает, откуда ты ему на голову свалишься.

— Тебе, Мустафар, конечно, в горах легче воевать, — услышал Степан голос Захара Суворова. — Родился в горах, вырос в горах. Ты с горами на «ты», запанибрата.

— Зачем на «ты»? — возмутился Мустафар. — С горами нельзя на «ты», горы уважать нада. Горы знать нада. Не будешь знать законы гор, пропадешь. Я вас буду учить уважать горы. Горы помогут, если будешь их уважать.

— Гляди, Мустафар, орлы! — перебил его Захар и мечтательно проговорил: — Эх, в орлов бы превратиться: взмахнул крыльями — и на вершине.

— Орлы тоже по этим тропам шли, — серьезно заметил Мустафар.

— Как шли? — удивился Суворов. — Они же птицы.

— Теперь стали птицы, а были люди. Не я сочинил — отец рассказывал.

Аршак Петросян, тоже прислушивающийся к разговору, посмотрел на Степана и улыбнулся, кивнув в сторону Мустафара:

— Помнишь?

Сколько раз альпинисты из уст старого Чокки Залиханова слышали эту древнюю горскую легенду!

…Гордо подымаются могучие горы, свои вершины высоко держат. А внизу торопливо бежит чистая, веселая река. По берегам — сады, тропки лесные. И чего только не дает земля людям! Весело глядят на человека круглые яблоки с красными щечками, желтые сладкие груши и — украшение земли — темные вишни. Весело!

Почему же люди не радуются? А чего им радоваться? Земля стонет под сапогами врагов. Земля, которой люди отдали столько сил!

Разве могли молчать горы, когда примчались в цветущие долины враги, как волки зимой, когда бешено рубили они в аулах и старого и малого?

И тогда горы в гневе затряслись, обрушили на головы захватчиков потоки камней. Угрюмо ворчал лес, грозно шумел вершинами сосен. Гневно бормотала неведомые слова река.

И люди поняли, о чем говорят камни, о чем шумит лес, о чем бормочет река. А когда поняли, гнев пришел в их сердца. Люди ушли в горы, чтобы воевать с врагом. И не было от них пощады захватчикам.

Но подлость за ними по пятам шла, грязной рукой путь иноземцам указывала. Вот-вот настигнут враги храбрецов…

И тогда решили люди не дать себя схватить. Лучше с родных камней вниз головой броситься.

Горы пожалели их, помогли. Только ринулись воины вниз, как почувствовали: не падают, а легко кружат над пропастями, крылья сильные у них, сердце крепкое, дух гордый. Орлами стали, клекотом орлиным друг друга сзывали. Свист могучих крыльев резал воздух. Месть пришла неумолимая. И не ушли от нее враги…

Степан слушал знакомую ему легенду, а перед глазами были будто уже и не горы, а песчаный берег Дона в станице Кочетовской. Он вспомнил, как впервые приехали они в станицу вместе с Ольгой. Ветхий пассажирский пароходик «Ермак» высадил их на пристани, если можно было назвать пристанью прогнивший дощатый причал, покрытый пятнами мазута и рыбьей чешуей. Пароходик отдал концы, издал оглушительный, не по своему рангу, гудок, и пошлепал спицами колес вверх по Дону.

Проводив пароход, Ольга и Степан огляделись, куда идти. Они оказались на причале не одни. С парохода вместе с ними высадили старушку. Матросы помогли ей сгрузить на причал множество узлов, корзин. И она тоже стояла в растерянности, видимо, не знала, что делать со своими многочисленными котомками.

Степан подошел к старушке, поинтересовался:

— Приехала, мамаша? А что же никто не встречает?

— Та воны ж не знають, шо я прибыла. — Она так и сказала, по-военному: «прибыла». — Петро писав, шо на троицу возвертается, ось я и прибыла. То сын мой — Петро.

— Давайте мы вам поможем, — предложил Степан. — Далеко сын-то живет?

— Та ни, туточки по-над Доном.

Они с Ольгой взвалили на себя корзины и узлы и двинулись за старушкой по пыльной проселочной дороге к станице.

— А вы ж хиба станичные? Шось не припомню.

— Мы из Ростова. Квартиру думаем снять на месяц, отпуск у нас.

— Та шо ж, станица у нас гарна. Тики чуть погодя, як Дон разольется, о-о-о!.. На лодках по улицам от хаты до хаты треба. Як кажуть, плавучая станица. Ось, чуете, поють. Цэ у нас.

Под огромной грушей был накрыт стол, сколоченный из толстых неструганых досок. За столом сидели одни женщины в праздничных казачьих нарядах. И лишь в торце стола, опершись спиной о корявый ствол груши, чинно восседал мужчина лет тридцати пяти.

Все шумно и радостно встретили новых гостей, усадили за стол. А единственный мужчина с достоинством представился:

— Петр Дерибас, — и принялся благодарить Степана: — Выручил, браток, спасибо. А можа, по крепкой вдарим? — Перед ним стояла бутылка водки — одна на весь стол. Белая сургучная головка была не тронута. — А то одни бабы, прямо беда.

Увидев за столом статного командира, казачки, особенно молодые, оживились.

Застолье продолжалось до самого вечера. Степан прежде никогда не слышал таких песен. Большинство казачек были вдовы, мужья которых погибли в гражданскую войну, кто в рядах Первой Конной армии Семена Буденного, кто в белоказачьих частях атамана войска Донского генерала Краснова. Давно заросли могилы и тех, кто воевал за Советскую власть, и тех, кто против. А этих женщин объединила вдовья доля.

Грустные песни внезапно сменялись веселыми, озорными. Казачки встали на лавки и, обнявшись, пританцовывая, пели, игриво поглядывая на двух мужиков.

затягивали высокие молодые голоса. Им отвечали низкие:

А молодые снова подхватывали:

И все вместе залихватски:

А вино все несли и несли, словно в погребе у Дерибаса была бездонная бочка.

Казачки разгулялись. Одна из них, красивая, чернобровая, лет сорока, которая чаще других носила из подвала вино, держа в одной руке пузатый чайник и подбоченясь другой, громко воскликнула:

— А шо, бабоньки, чи я нанялась вам таскать вино? Чи мужики совсем перевелись? Сидят точно на именинах. — И вызывающе глянула на Степана. — А ну, товарищ командир, подсоби-ка!

Степан взял из ее руки чайник и пошел следом. Казачка, приплясывая, двигалась к погребу и незаметно подмигивала своим подругам.

Когда стол с веселыми гостями скрылся за углом дома и ветвями черешен, казачка внезапно остановилась. Разгоряченно дыша, она посмотрела на Степана жгучими глазами и вдруг стиснула его в своих мощных объятиях. Степан опешил, попытался высвободиться — не тут-то было. Глаза женщины блестели в негустых еще сумерках.

— Соколик ты мой, — шептали ее полные, сочные губы. И в то же мгновение Степан ощутил на своих губах долгий, жадный поцелуй. — Какой же ты ладный да статный, — шептала казачка, все не отпуская Степана из своих объятий. Но вдруг сразу как-то сникла. — Вот такого же казака проводила я в девятнадцатом. — И, обернувшись, трезвым голосом сказала: — Иди к жене. Еще чего люди подумают… — В ее глазах блестели слезы…

…В то лето они остались жить у Дерибаса. И потом, вплоть до сорок первого, каждое лето приезжали в Кочетовку всей семьей к людям, которые стали им родными.

Станичники приглашали их на все семейные торжества, но Степану запомнился именно тот первый день, немудреный хлебосольный стол под огромной грушей и те веселые казачки… Всякий раз, бывая в Кочетовке, Степан думал о том, сколько вдов оставила далекая гражданская война.

А сколько вдов оставит эта, проклятая?..

— Товарищи альпинисты! — услыхал Степан голос лейтенанта Осокина. — Вас вызывает генерал.

— Пошли, ребята, — хлопнул Степан по плечу Аршака. — Мустафар, Хуссейн, пошли! Кажется, предстоит работа.

В штабе кроме командиров находилась хрупкая черноволосая девушка. Присмотревшись, Степан с трудом узнал в ней Лейлу Залиханову. Мустафар и Хуссейн подошли к сестре и, не веря своим глазам, уставились на нее.

— Так, товарищи, прошу внимания, — обратился генерал Севидов к присутствующим. — Лейла Чоккаевна пробралась к нам с той стороны хребта. Там, за перевалом Квиш, в ущелье Квантра, находится батальон капитана Сироты. С ними дети из армавирского детдома. Надеюсь, вы понимаете, в каком положении они находятся. Два дня назад на связь с нами ушел старший лейтенант Севидов.

— Борис?! — вскрикнул Рокотов.

— Да, Борис, — не поднимая головы, глухо ответил генерал. — Старшего лейтенанта Севидова до сих пор нет ни у нас, ни в батальоне. Судьба его неизвестна. Кстати, Степан, там же, за перевалом, в батальоне находится и Ольга. Батальон не в силах самостоятельно пробиться к нам. Прошу всех к карте. Вот, посмотрите, может ли противник проникнуть в ущелье реки Квантра и каким образом?

— Да, может, через перевал Квиш, — ответил Хуссейн.

— Значит, немцы могут пройти через перевал Квиш в ущелье Квантра? Но это, следовательно, означает, что этой тропой можем воспользоваться и мы.

— Можем, — ответил Хуссейн.

— А сколько потребуется времени для того, чтобы опередить немцев и раньше них проникнуть через перевал Квиш в ущелье Квантра?

— Думаю, около суток, — ответил Хуссейн и добавил: — Если перевал еще не занят противником.

— Так, товарищи альпинисты, подберите крепких ребят и оседлайте перевал. Возьмите человек сорок — пятьдесят. Возможно, найдутся люди, знающие горы. Вас, старший лейтенант Рокотов, назначаю командиром отряда. Если на перевале немцы — постарайтесь выбить их и оседлать перевал. С тыла вас поддержит полк Ратникова. И учтите, от этого чертова Квиша будет зависеть судьба батальона и… судьба детей. Выход сегодня. Свободны.

4

— Послушай, Степан, — предложил Хуссейн Залиханов, — пойдем двумя группами. Вы все идите в глубь ущелья и оттуда по тропе на Квиш. А мне дай человек пятнадцать — двадцать. Я знаю другую тропу. Выйду на хребет и прикрою вас с фланга.

При формировании отряда Рокотов старался отобрать бойцов, которым уже довелось хотя бы раз участвовать в горном бою. Таких оказалось мало — человек двадцать.

Отряд выступил в полдень. Надо было спешить, потому что знали: в темноте трудно пробираться в лесистом ущелье. И тем не менее в ущелье вступили под вечер, когда солнце ушло за скалы. Справа от узкой тропинки внизу шумела горная речка. Слева почти отвесно поднималась коричневая скала. Она то нависала над тропинкой, и тогда рокот речки становился громче, ворчливее, то ложилась отлого, выставляя напоказ чудом удерживающиеся на ней тонкие сосенки, похожие на восковые свечки.

Скоро дорога превратилась в узкую каменистую тропу. Пришлось спешиться. Коноводы увели лошадей. В отряде оставили лишь несколько мулов, навьюченных боеприпасами и продовольствием.

Было совершенно темно, так темно, как бывает ночами только на юге в горном лесу. Казалось невероятным, каким образом Хуссейну и Мустафару Залихановым удавалось держаться тропы. Отряд двигался молча. Лишь копыта мулов выстукивали по камням глухую дробь, нарушая тишину.

Спустились к реке, перешли вброд на противоположный берег. Здесь пути отрядов должны были расходиться. Малому отряду Хуссейна Залиханова по этой крутой тропе предстоял подъем на хребет Квиш, а отряду Рокотова надлежало двигаться дальше, в глубь ущелья, к перевалу.

Устали люди, устали мулы. Было решено устроить привал. На сравнительно пологом склоне отряд остановился.

На земле не росло ни травинки, солдаты взбирались на высокие деревья, чтобы отрубить покрытые листвой ветви и покормить мулов. И вдруг откуда-то сверху, словно из-под небес, разнеслась украинская песня:

— Эй, послушай, Кучеренко, ты с ума сошел? Заткни глотку, послушай!

Степан узнал голос Мустафара Залиханова и поспешил к месту происшествия.

Огромный Кучеренко медленно слез с дерева и теперь стоял, как провинившийся мальчишка, перед Мустафаром. А тот отчитывал «солиста»:

— Где твой ум, Семен? Горы разбудишь, немца разбудишь. Совсем ума нет!

— Та шо, вже и спиваты нельзя? Я ж трохи… — виноватым голосом оправдывался Кучеренко. — И шо ты хрипишь, аж голос сорвал. На ось прополощи. — Кучеренко отстегнул флягу, сделал несколько глотков и протянул ее Мустафару. Но тут произошло неожиданное. Один из мулов, привязанный к дереву, услышал бульканье во фляге и, очевидно, решил, что его лишают законно причитающейся ему порции воды. Он оглушительно заявил свой протест и издал разрывающий уши крик.

Мустафар схватился за голову. Зная повадки этих животных, он понял, что сейчас произойдет. Жалоба одного мула была подхвачена другими, и мгновенно лес огласился ревом, который усиливало эхо от близких гор.

— Теперь мы пропали! — проговорил Мустафар. — Поднимай отряд, Степан. Быстро, быстро!

Ракеты осветили горы. Раздались беспорядочные выстрелы. Они доносились со стороны перевала Квиш. Но скоро все стихло. Хуссейн Залиханов с отрядом в пятнадцать человек скрылся в густом лесу. Двинулся дальше и отряд Рокотова.

Степану было ясно, перевал придется штурмовать. В этом убеждали ночные выстрелы. Но открыто идти на штурм было бы безрассудством. Он решил так. Основные силы отряд сосредоточит в центре. Отряд Хуссейна Залиханова, расположившийся на гребне, прикроет с фланга наступление основного отряда. Аршак Петросян с Мустафаром и группой в девять человек поднимутся на вершину Малый Квиш, нависшую над перевалом, и вышлют в ущелье разведку для связи с батальоном капитана Сироты. После установления связи группа Аршака Петросяна с вершины Малый Квиш должна забросать гранатами часть перевала. Разрывы гранат явятся сигналом к началу атаки всего отряда. К тому времени должны подтянуться и основные силы полка майора Ратникова.

Перед тем как отправить группу Аршака к Малому Квишу, Степан еще раз проинструктировал бойцов.

— Дай мне сказать слово ребятам, — попросил Степана Мустафар Залиханов. Он подошел к бойцам, стараясь в темноте рассмотреть их лица, и тихо заговорил: — Тропа на Малый Квиш опасная. Все вы были в горах. На Малом Квише не были. Пойдем по карнизу. Слева скала, справа пропасть. Чем выше, тем ближе немцы. Ветер дует в сторону перевала. Каждый шорох слышно. Надо идти тихо. Совсем тихо. Каждый звук — немцу сигнал. Каждый звук — всем гибель.

…Мустафар и Аршак Петросян бесшумно вели группу.

Малый Квиш темнел на фоне чуть посветлевшего неба. Шли осторожно, ступая по узкому скользкому карнизу, который лепился к отвесной скале. Внизу чернела пропасть. Прижимаясь вплотную к скале, отряд медленно продвигался дальше. Мустафару Залиханову почудилось, что он ведет группу альпинистов на зачетное восхождение. Но он тут же возвращал себя к страшной реальности: где-то внизу отряд Степана Рокотова, в ущелье за перевалом, как в ловушке, беспомощный батальон капитана Сироты с детьми, на перевале — враги…

Скоро идти в полный рост стало невозможно: скала низко нависла над карнизом. Бойцы ползли, цепляясь пальцами за острые выступы. Ладони саднило, окровавленные пальцы коченели на морозном ветру. Уже давала себя знать горная болезнь — дышать становилось все труднее, в ушах стоял звон, подкатывала тошнота. Внезапно Мустафар заметил, как один из бойцов впереди покачнулся, приник на миг к скале, пытаясь ухватиться за какой-нибудь выступ или трещину, но его пальцы скользнули по гладкому, обледенелому камню, и боец полетел в пропасть, не проронив звука. Лишь послышался глухой удар тела о выступ скалы. Идущие сзади замерли, прижались к скале, не решаясь пошевелиться.

— Вперед, — приглушенным голосом приказал Мустафар, и тут же второй боец, сделав неловкое движение, повис над пропастью. Он судорожно цеплялся руками за узкий карниз, но не кричал, не звал на помощь. Его сосед сам подполз к нему, схватил за ворот штормовой куртки, помог товарищу взобраться на карниз.

Казалось, прошла вечность, прежде чем миновали опасный карниз. Шедший впереди Аршак Петросян первым достиг вершины Малого Квиша. Он осторожно подполз к краю, заглянул на седловину перевала. Она оказалась совсем близко внизу. К Аршаку подполз Мустафар Залиханов.

— Послушай, Аршак, нас осталось десять. Один свалился в пропасть.

— Что ты говоришь, Мустафар?! Я ничего не слышал.

— Парень молча принял смерть. Я много видел героев, такого не видел. И я не мог ему помочь. Понимаешь, не мог!

— Тише, Мустафар, успокойся. Рядом фашисты.

— Ладно, — сквозь стиснутые зубы проговорил Мустафар. — Я ухожу искать батальон.

— А вдруг не найдешь?

— Я в этих горах мышь найду. Дадим три красные ракеты — начинайте штурм перевала. Прощай.

…К рассвету зарозовели снежные шапки вершин. Аршак разглядел склон, по которому поднимался отряд Степана Рокотова. Бойцы, сохраняя осторожность, продвигались перебежками от камня к камню. Под нависшей вершиной на перевале Квиш засуетились егеря. Аршак с тревогой поглядывал то в сторону ущелья Квантра, куда отправился Мустафар на поиски батальона Сироты, то на перевал. Он опасался, как бы егеря не обнаружили до начала штурма отряд Рокотова.

Наконец, корявый излом Малого Квиша озарился кровавым светом ракеты. Следом еще и еще… Аршак подал команду:

— Приготовить гранаты! — и, выждав минуту, крикнул: — Огонь!

Взрывы раскололи тишину. Группа Аршака открыла огонь из автоматов. Гитлеровцы никак не ожидали удара сверху. Они в панике заметались. Беспорядочно стреляя, егеря пытались укрыться за боковой гребень, но с гребня ударил отряд Хуссейна Залиханова. А снизу пошел в наступление основной отряд старшего лейтенанта Рокотова. Гитлеровцы бросились в ущелье Квантра, но там их встретили бойцы батальона капитана Сироты.

В течение часа перевал был очищен от гитлеровцев. Степан Рокотов оставил небольшую группу на перевале, а основной отряд повел в ущелье Квантра.

Пока отряд спускался в ущелье, стрельба совсем прекратилась. Удивительную тишину нарушал лишь шум водопада. Этот изломанный, расцвеченный многочисленными радугами поток падал в ущелье, образовавшее большую гранитную чашу. Здесь вода успокаивалась, как бы приходила в себя после сумасшедшего падения с головокружительной высоты, и уже плавно сбегала в реку.

Степан, выставив дозорных, решил сделать привал. Бойцы расположились вокруг гранитной чаши. Некоторые доставали из вещмешков концентраты, приспосабливали над костерками котелки. Но большинство бойцов, едва коснувшись мягкого травянистого ковра, засыпали.

Степану вспомнилось, как года три назад они с группой альпинистов купались в этом маленьком студеном озерце. Хотелось и сейчас окунуться в прозрачную воду, освежить разгоряченное тело, снять дикую усталость. И он уже принялся было раздеваться, но тут к нему подбежал один из дозорных:

— Товарищ старший лейтенант, сюда едет комдив!

Вместе с генералом Севидовым верхом на лошадях подъехал комиссар Кореновский. Степан выстроил отряд. Выслушав доклад Рокотова, комдив поздравил бойцов с успешным выполнением задания.

— Немцы надеялись, что их победа уже не за горами. Они видят зеленые долины и безбрежную синь Черного моря, рвутся вперед, — говорил генерал Севидов. — Фашистам очень не хочется зимовать в горах. Но победа врага в буквальном и переносном смысле за горами. А через горы мы его не пустим. Вы это сумели сегодня доказать здесь, на перевале Квиш. Спасибо, дорогие товарищи. Боевой успех вашего отряда станет примером для подражания. Мы создадим в каждой части такие отряды. Главной их задачей будет выслеживание противника, внезапные налеты, организация засад, удары по тылам врага. Пусть враг знает, что его повсюду в горах ждет гибель. Теперь отдыхайте.

Бойцы разошлись. Генерал подошел к альпинистам, обнял каждого, расцеловал.

— Что ж, молодцы, альпинисты, помогли батальону Сироты, да и всей дивизии. Теперь сюда подходят специальные горные подразделения. А нам на новое место приказано. Немцы жмут на Туапсе. — И обратился к Степану: — Устроишь бойцов на отдых в «Горном воздухе». Там в медсанбате спасенные дети. Кстати, Степан, из твоего армавирского детдома.

— А Ольга? Андрей Антонович, где Ольга?

— Успокойся, Степан, там же и Ольга. Вместе с Лейлой готовит детей к отправке в Сухуми.

Степан не раз до войны вместе с Ольгой и Борисом бывал на этой турбазе. Они приезжали в «Горный воздух» отдохнуть, прежде чем отправиться в альпинистский лагерь. Здесь было тихо, особенно когда туристы уходили в поход и база пустела. Они ловили в речке форель, бродили по лугам, собирали в лесу грибы. И еще Степану нравилось бывать здесь потому, что в ясную погоду от «Горного воздуха» был хорошо виден двуглавый Эльбрус.

Сейчас вся турбаза была занята под медсанбат. Степан долго уговаривал главврача — уставшую худую женщину — отвести два домика для отдыха бойцов.

— Вы понимаете обстановку, старший лейтенант Рокотов? — дымя самокруткой, спрашивала она низким голосом. — Вы же сами понимаете обстановку. Полки дивизии вступили в бой. А бои без раненых не обходятся. И потом — дети. Обмороженные, истощенные. Вы же сами понимаете.

— Сутки, всего сутки, товарищ военврач. А у вас можно хоть умыться, выспаться. Люди валятся с ног.

— Сейчас все валятся с ног, — угрюмо говорила военврач. И, неожиданно сменив тон, спросила участливо: — Ольга Рокотова не родственница вам?

— Жена.

Военврач удивленно глянула на Степана, бросила в траву окурок, тщательно затоптала его каблуком сапога, еще раз сверху вниз глянула на Степана и протянула руку.

— Глухих Степанида Захаровна, — представилась она, крепко стискивая ладонь Степана. — Ольга в операционной. Освободится — пришлю. Пока размещайте бойцов. Там у оврага в домике душевая.

— Я знаю, — ответил Степан.

— Кто нуждается в нашей помощи — милости прошу. — Степанида Захаровна зашагала к операционной так широко, что казалось, ее узкая юбка защитного цвета лопнет по швам.

Отправив бойцов в душевую, Степан сбежал по крутому откосу на дно оврага, где, омывая гладкие валуны, тихо журчала прозрачная речка. Он сел на бурый, нагретый солнцем камень. Степан бросал в реку камешки, следил, как сильное течение подхватывает их, и никак не мог унять волнения от предстоящей встречи с Ольгой.

— Степан! Боже мой, Степан!

Степан поднял голову. На краю оврага стояла она, машинально, привычными движениями развязывая тесемки медицинского халата.

Степан вскочил, секунду стоял как завороженный и затем бросился вверх.

Ольга никак не могла сдернуть с плеч халат. Ее волосы выбились из-под белой косынки, падали на глаза, и она каким-то особенно милым, знакомым движением отбрасывала их назад.

Они спустились к речке, сели на тот же бурый, нагретый солнцем камень.

— Трудно? — жадно разглядывая лицо жены, спросил Степан.

Ольга в ответ тяжело вздохнула.

— Что с Борисом?

— Не знаю, Степан. Ушел в разведку, и вот… Ничего не знаю! Что творится? Страдаем мы, но при чем дети? Ты мне скажи, при чем дети? Это какой-то кошмар. Я до сих пор не могу понять, как удалось спасти этих беззащитных крошек. Страшно, Степан. При чем такие, как наш Ванюшка? Где он? Что с ним? Вся душа изболелась. Борис все утешал меня. А я как взгляну вот на это… — Ольга торопливо расстегнула гимнастерку, достала из-за пазухи «испанку». Степан схватил ее, в смятении посмотрел на Ольгу, на «испанку» и с трудом выговорил:

— Ну что ж, это… это… забыть могли. Дарья Михайловна наверняка увезла Ванечку из Ростова. Вот доберешься в Сухуми, разыщешь. Там все же тыл, легче разыскать.

— Никуда я отсюда не уеду. Хватит, — сухо проговорила Ольга. — Я останусь в медсанбате в нашей дивизии. С отцом уже говорила. Упрямится, но я из дивизии не уйду. Какая я альпинистка, если уйду с гор, когда здесь такое началось?..

— А дети? Их сопровождать надо.

— Лейла будет сопровождать. Ей необходимо попасть в штаб армии по каким-то своим делам. Так что… Послушай, — неожиданно перевела разговор Ольга, — мог ведь Борис просто заблудиться? Не верю я, чтобы он мог погибнуть в этих горах.

— Кто знает, — ответил Степан. — Предэльбрусье Борис, конечно, хорошо знает. Но ведь сейчас не тридцать восьмой год. Война…

5

Борис очнулся от резкой боли в боку. Он открыл глаза и увидел в небе белые, очень нежные кучевые облака. Сильно хотелось пить. Борис попытался подняться, но сильный удар в бок свалил его на землю. Отдышавшись, он снова открыл глаза. Над ним склонился тот самый фельдфебель, который выиграл у него единоборство в полуразрушенном окопе.

Борис лежал возле блиндажа, примеченного им еще на рассвете. Вокруг толклись егеря. Фельдфебель с синеватой жилкой на лбу что-то им рассказывал, и егеря громко хохотали.

Произошло самое страшное, что только можно предположить, — плен! Командир, брат генерала Севидова, в плену. Впрочем, документов при нем никаких не было, и одет он был в штатскую альпинистскую одежду. Значит, можно выдать себя за другого…

К блиндажу подскакал всадник на гнедом красивом жеребце. Он легко спрыгнул с коня, о чем-то поговорил с фельдфебелем и быстрым шагом подошел к Борису. Всадник был в форме офицера горной дивизии «Эдельвейс». Он оглядел Бориса, уставился на его альпинистские ботинки с шипами и, улыбаясь, проговорил:

— Альпинист. Гут. Я есть также альпинист. Балканы. Крым. Ти есть Эльбрус. Гут. Ти, я коммен нах Эльбрус. Гут.

Борис пошевелился, попытался встать, но, вскрикнув от боли, тут же упал на землю.

— Это есть плёх, плёх, — приговаривал офицер, разглядывая рану на руке Бориса. — Лазарет. Лечийт, лечийт. Гут.

…Не по-раннему жарким утром машина после долгой тряской дороги бесшумно покатила по деревянному настилу моста. Немец-конвоир дремал, прижав обеими руками к щеке винтовку. Борис с трудом дотянулся до маленького окошка, вделанного в тент, и узнал Дон, речной вокзал, элеватор. Его везли в Ростов. На мгновение мелькнула мысль — бежать. Бежать сейчас же, пока дремлет гитлеровец. Но он тут же отогнал эту мысль. В другое время он махнул бы через перила моста — и поминай как звали. Но бежать, да еще вплавь, с изувеченной рукой, — безнадежно. Он не мог вспомнить, у кого из писателей вычитал: «Последнее, что покидает человека в жизни, — это надежда».

Борис все смотрел в оконце, с трудом узнавал знакомые улицы.

Уцелевших домов теперь было гораздо меньше. А он ведь совсем недавно был здесь с Ольгой, шел по этим улицам. И тогда было много разрушенных домов и едкий дым поднимался из развалин, но тогда по улицам ходили советские солдаты и проезжали советские автомашины. Кажется, вечность прошла с тех пор, как он шел с Ольгой в родной переулок Володарского, а по сути, и месяца не прошло.

Машина шла по Ворошиловскому проспекту. Миновав кладбище и Андреевскую рощу, проскочила Турмалиновскую Балку и остановилась у зеленых ворот. Борис узнал строения за красным забором — до войны здесь было Ростовское артиллерийское училище. Теперь размещался лазарет для раненых военнопленных. Лазарет был окружен глубоким рвом, обнесенным в три ряда колючей проволокой.

Пленных размещали в длинных грязных бараках, построенных на широком плацу бывшего училища.

Бориса Севидова поместили в барак для тяжелораненых военнопленных. Это было огромное помещение с ровными рядами нар, выстроенных в три яруса, плотно набитое людьми. Крыша барака протекала, и под ногами хлюпала грязь.

В барак вошел военнопленный с большим ведром.

— Налетай, архаровцы! — крикнул он и принялся разливать по котелкам вонючую похлебку. В пленном Севидов с удивлением узнал Петра Дерибаса, казака из станицы Кочетовской, несмотря на то что у Дерибаса уже не было его пышных, буденновских усов. Теперь на его лице необычно выпячивались скулы. Без усов Петр был похож скорее на калмыка, чем на своего предполагаемого предка Дона Йозе Де Рибаса — основателя Одессы. Бориса насторожило, что Дерибас находится в лазарете, видимо, на каком-то привилегированном положении. Иначе немцы не доверили бы ему раздавать пищу.

Сейчас Дерибас его непременно узнает. Вся надежда на конспирацию рушилась…

Дерибас ловко орудовал черпаком, разливая в миски, жестяные банки, кружки вонючую похлебку. Он сопровождал свою работу веселыми прибаутками: «О, чернявенький! Тебе, кацо, по блату суп харчо. Вкалывай получше, потом шашлык получишь. А ты, видать, с Рязани — ешь пироги с глазами. А ты, белобрысый, чего такой сердитый? Получай щи — пузо полощи. Налетай! Не зевай! Отращивай пузяры!»

Когда очередь дошла до Бориса, их глаза встретились. Дерибас осекся и замер с черпаком в руке. Борис понял, что сейчас произойдет непоправимое, если Дерибас выдаст его.

— Ну что, Петро, уставился, как на икону? — первым обратился к нему Борис. — Не узнаешь? Я же Семен Ручьев. Чи забыл, как рыбцов таскали в Кочетовке?

Пленные с любопытством наблюдали за этой сценой. Дерибас поставил ведро и с черпаком в руке бросился к Борису.

— Вот так встреча! Здорово, Ручьев! Держи, Семен, свою порцию, — приговаривал Дерибас, наливая в чашку баланду. — Ешь, Семен. Поправляйся. Вон как дошел — совсем, что та чехонь после нереста. Оно бы, конечно, вяленого рыбца сейчас…

Дерибас смотрел, с какой жадностью Борис набросился на еду, потом оглядел барак, словно что-то отыскивая, и указал черпаком в сторону окошка:

— Там. — Дерибас прошел вдоль нар и крикнул лежащим на досках пленным: — А ну, архаровцы, подвинься, уступи место моему другу! Быстро, быстро!

Лежащий на нарах красноармеец с перебинтованный плечом сделал усилие приподняться.

— Прекрати, Дерибас! — крикнул Борис. Он оставил недоеденную баланду и подошел к нарам. — Лежите, товарищ. — И повернулся к Дерибасу: — Тебя кто просит? Обойдусь и без твоей опеки!

В бараке зашумели. Но внезапно все стихло. Раненые поспешили занять свои места. Только слышалось:

— Кабаневич!

— По местам!

— Староста идет!

К Борису подошел сухопарый низкорослый мужчина и, поправив на горбатом носу очки в роговой оправе, строго обратился к Дерибасу:

— Что здесь происходит?

— Не видишь, очкарик? Человека устраиваю.

— Вы, господин Дерибас, не командуйте тут. Ваше дело…

— Я те дам мое дело! — Дерибас замахнулся на старосту черпаком. — Еще похрюкай, свинья поганая! Чтоб мой друг, Семен Ручьев, с такой раной на верхотуру лез?

— Здесь все раненые, и ни для кого не должно быть привилегий, — не сдавался Кабаневич.

— Я те дам привилегии, сука! — снова замахнулся черпаком Дерибас.

Неизвестно, чем бы кончилась эта стычка, но раненый красноармеец все же, пересилив боль, сумел подвинуться и высвободить небольшое пространство у окна.

— Ложитесь, товарищ Ручьев, — обратился он к Борису, — уместимось як-нибудь. Шо ж робыть!

— Вот так-то, — успокаиваясь, проговорил Дерибас, презрительно глядя на Кабаневича. — Я своего друга в обиду не дам. Ложись, Семен. И не бойся этого хмыря болотного. Я тебя в обиду не дам. Все устрою, все будет чин чинарем. Я к тебе сегодня зайду.

Дерибас забрал свое ведро и направился из барака. Дождавшись, когда тот ушел, Кабаневич, поправляя на носу очки, вежливо обратился к Борису Севидову:

— Я не знаю, кто вы, господин Ручьев, и какое отношение имеете к этому грубияну, но предупреждаю: в палате должна быть дисциплина одна для всех.

Кабаневич направился вдоль нар. Борис попробовал устроиться поудобнее. Сосед по нарам неловким движением подгреб к Борису солому, помог уложить раненую руку. Борису стало немного легче. Поблагодарив соседа, он закрыл глаза, но сон не шел к нему.

Борис вспоминал события, начиная с того злосчастного утра у перевала Квиш, когда, оглушенный, потерял сознание после рукопашной схватки. Ему так и не удалось пройти через перевал Квиш, добраться до своих и сообщить, в каком положении находится батальон капитана Сироты и что с ним дети…

С того самого утра продолжается калейдоскоп кошмарных событий, завершившихся тем, что он в руках у немцев, он — в плену! Что еще ждет его? Почему он не погиб у перевала Квиш? Почему не попытался выброситься из грузовика на мосту через Дон? Самоубийство? Да. «Последнее, что покидает человека в жизни, — это надежда». На что можно надеяться, лежа с раненой рукой в этом грязном лазарете? А если немцы дознаются, что он родной брат генерала Севидова? Ведь Дерибас это отлично знает. Кто он теперь, этот добродушный казак из Кочетовки?..

— Товарищ старший лейтенант, — вывел Бориса из раздумья тихий голос соседа, — я вас сразу признал.

Борис настороженно молчал.

— Та вы не бойтесь, — продолжал шептать сосед. — Я Рябченко. Петро Рябченко. Я був ординарцем у старшего лейтенанта Рокотова. Я ж вас гарно знаю.

— Вы меня с кем-то путаете, — ответил Борис.

— Та ни. Вы ж старший лейтенант Севидов. Тикы не бойтесь меня. Хиба я враг, чи шо?

Борис повернул голову, пристально всмотрелся в изможденное лицо красноармейца. Теперь он уловил в нем знакомые черты. Это был действительно красноармеец Рябченко — ординарец Степана Рокотова. Борис вспомнил, с какой любовью этот украинский паренек рассказывал о родной «Котляривки», о матери, о невесте, что остались «пид нимцами» на Северском Донце. Каким-то внутренним чутьем Борис поверил этому парню и, уже не скрываясь, спросил:

— Как ты попал сюда, Петро?

— А хиба старший лейтенант Рокотов вам не рассказывал? Мэнэ ж ранило туточки, у Ростови. Сховалы мене у погриби. Тикы ж нимци найшлы. Трохи-трохи тетку Софу не расстреляли за то, шо ховала меня. Ось так у цэй проклятущий лазарет попал.

— И что же тут лечат?

— У могилу готовят. Ось побачите, як тут лечат. Ось, дывыться, Дерибас лекаря ведэ. Вы Дерибаса не бойтесь, це хитрюга така, шо… А нашему брату помогае. То вы сами побачите. Тут мало гадов. И лекарь — чиловик гарный.

При приближении Дерибаса с врачом Рябченко умолк, закрыв глаза, притворился спящим.

— Сюда, сюда, Феодосий Николаевич, — говорил Дерибас, ведя под руку врача, стройного, красивого мужчину с лохматыми бровями. — Вот мой старый друг, помогите ему. Я в долгу не останусь.

— Оставьте, господин Дерибас — Феодосий Николаевич высвободил свою руку и подошел к Борису. — Ну что там у вас?

Стиснув зубы, Борис терпел, пока врач осматривал рану.

— Дело дрянь, — наконец проговорил тот.

— Руку можно спасти? — спросил Севидов.

— Не знаю, любезный. Рана запущена. В других условиях, возможно…

— Феодосий Николаевич, я все сделаю, — вмешался Дерибас. — Только вылечите. Я…

— Что вы, господин Дерибас! — отмахнулся врач. — Нужна операция, а у меня, кроме йода и бинтов, ничего нет.

Феодосий Николаевич сделал перевязку, сложил свой нехитрый инструмент в саквояж и, уходя, сказал:

— Попробую уговорить лагерное начальство, но не обещаю. — И повторил: — Скрывать не хочу — дело дрянь.

Дерибас задержался возле Бориса. Он подсел к нему на нары и, оглянувшись по сторонам, зашептал:

— Ты не бойся, Борис. Я что-нибудь придумаю. На-ка вот. — Дерибас достал из кармана завернутый в немецкую газету кусок сала. — Ешь.

— Уйди, — простонал Борис — Я подачки от немецких холуев не принимаю.

— Ладно, ладно словами бросаться. Подыхать прикажешь? Надо и здесь выжить. Вон их, братков наших, каждый день десятками зарывают…

— Уйди прочь.

— Я уйду, только скажу тебе: разве ж немца одолеешь глупым упрямством? Фриц хочь и силен и хитер, а и его обхитрить можно, если мозгой шурупить. — Дерибас сунул под солому сало и неслышно удалился.

Надежда Бориса Севидова скрыть свое имя не оправдалась. Уже на следующий день его перевели в соседний барак и поместили в отдельной комнате. Комнатка была небольшая, но чистая и светлая. Солдатская кровать застелена серым одеялом. Стол, стулья, даже занавески на окнах.

Несколько дней Бориса не беспокоили. Аккуратно, три раза в день, ему приносили горячую пищу. Его навещал врач Феодосий Николаевич Ташлык.

Борис понимал, что такое обращение с его персоной не случайно. Очевидно, немцы узнали о его родстве с генералом Севидовым. И помог им в этом не кто иной, как Дерибас. Ясно, что немцы не упустят возможность извлечь из этого родства какую-то выгоду.

Однажды вечером к нему в комнату вошел толстый, розовощекий немецкий офицер в форме майора, за ним — высокий рябой мужчина в костюме спортивного покроя.

Офицер несколько мгновений всматривался в бледное лицо Севидова, потом, слегка кивнув, представился:

— Майор Ланге. Начальник лазарета. — Майор, прицокивая языком, оглядел комнату. — Что ж, думается, вы недурно устроились, — проговорил он. — Мы, немцы, понимаем толк в людях и умеем с ними соответственно обращаться.

«Да уж, — подумал с горькой иронией Борис. — Видать, дорого вы спросите за такое обращение».

— Признаться, я удивлен всем… этим, — развел Борис руками. — Сотни других военнопленных…

— Сотни других военнопленных, — перебил его майор Ланге, — порой не стоят одного.

— Не понимаю, какую исключительность вы находите во мне. Я обыкновенный младший командир Красной Армии, к тому же невысокого чина. Сержант.

— Нехорошо начинать нашу беседу с обмана. Нам известна ваша фамилия. Вы — Севидов, — снисходительно проговорил Ланге и многозначительно добавил: — Доподлинно известно и то, что связано с вашей фамилией…

— Это провокация, — сдерживая волнение, ответил Борис.

— Вы умеете разыгрывать комедию. Как это говорят русские, давай-давай.

— Господин Севидов, — наконец подал голос рябой, — оставьте ваши сказки для детей. У нас к вам есть серьезное предложение. — Рябой, чуть важничая, взглянул на майора Ланге и официально, с торжественной ноткой произнес: — Согласно указаниям немецкого командования при группе армий «А» создаются специальные подразделения из числа патриотов. Мне поручено сформировать строевой отдел штаба национальных легионов.

— Вам? — усмехнулся Севидов.

— Господин Кутипов, — только теперь представил рябого майор Ланге, — начальник строевого отдела штаба национальных формирований при группе армий «А».

— Борис Михайлович, — дружелюбно добавил Кутипов. — В части особого назначения «Бергманн» вы можете занять хороший пост. Вам могут предложить командовать легионом. Это побольше полка. Согласитесь, что в Красной Армии даже ваш родной брат генерал Севидов не сумел бы вам устроить такую карьеру.

От этого предложения Борис содрогнулся. Он и раньше кое-что слышал о национальных легионах. Правда, видеть их на передовой пока не приходилось. И вот теперь перед ним стоит живой представитель этих легионов. Борис впервые в жизни видел перед собой предателя. Гитлеровец с майорскими погонами — это враг, это понятно, но этот упитанный верзила с русским лицом, говорящий на родном русском языке с южным донским выговором, — это трижды, четырежды враг!

— Германское командование высоко ценит нашу работу, — продолжал набивать себе цену Кутипов.

— У вас будет все, что имеет германский офицер, — подхватил Ланге.

— Выходит, немцы уже своими силами не обходятся?.. Им нужны завербованные подонки, которые способны стрелять в своих соотечественников? — глядя в упор на Кутипова, спросил Борис.

Кутипов выдержал недвусмысленный взгляд Севидова и усмехнулся.

— Я вас немного понимаю. Мы можем и не посылать вас на передовую. Не захотите быть командиром легиона, будете работать у меня. В штабе тоже нужны кадровые командиры.

— Я не кадровый командир.

В комнате некоторое время стояла тишина. Майор Ланге вопросительно поглядывал на Кутипова, потом обратился к Севидову. Теперь в его голосе звучала открытая угроза.

— Так или иначе вами займется гестапо. А уж там господа умеют обращаться с такими, как вы. Кстати… — Он подошел вплотную к Борису и, понизив голос, добавил: — Уже немало здравомыслящих офицеров вашей армии активно сотрудничают с нами. В национальных формированиях много бывших советских людей. Каждый разумный человек должен учитывать перспективу.

— Чушь! — рассмеялся Борис. — С вами сотрудничают подонки, место которых на виселице.

— Вы не правы и сами в этом сможете убедиться, когда дадите согласие работать с господином Кутиповым…

— Я не смогу быть полезным господину Кутипову.

— Мы вас не торопим, — проговорил Кутипов. — Командир части особого назначения «Бергманн» капитан Оберлендер прибудет из Берлина дней через десять. Я думаю, за это время мы с вами найдем общий язык.

— А пока будем лечить вашу руку, — уже от дверей сказал майор Ланге. — Я распоряжусь.

Феодосий Николаевич Ташлык приходил теперь к Севидову ежедневно. Все дни Борис присматривался к хирургу Феодосий Николаевич почти не разговаривал. Молча сделав свое дело, он укладывал в саквояж инструмент и, не глядя на Бориса, уходил.

Из скупых его слов Борис узнал лишь, что Ташлык, молдаванин по национальности, до сорокового года имел в Кишиневе частную клинику. С приходом в Бессарабию Красной Армии и вплоть до начала войны продолжал заведовать бывшей своей клиникой. В сорок первом отступал вместе с советскими войсками. Руководил хирургическим отделением в одном из армейских госпиталей. В мае сорок второго года под Харьковом попал в плен, — после авианалета не мог бросить раненых.

Борис искал любой повод, чтобы вызвать Ташлыка на откровенность. Но Феодосий Николаевич всякий раз прикидывался непонимающим и старался говорить лишь о том, что касалось здоровья Бориса. И все же Севидов однажды задал хирургу, как говорится, вопрос в лоб:

— Скажите, Феодосий Николаевич, почему вам немцы разрешают медицинскую практику? Ведь вы — военнопленный. А я слышал, что гитлеровцы, если среди военнопленных попадаются врачи, под страхом расстрела запрещают им оказывать помощь товарищам.

Ташлык, склонившись над своим саквояжем, долго не поднимал головы, потом глянул из-под лохматых бровей на Бориса как-то цепко и далеко не дружелюбно и хмуро ответил:

— Лагерное начальство приказывает мне лечить только тех, кто не безнадежен… не безнадежен для немцев. Таких не только разрешают лечить, но даже приказывают. — И, помолчав, добавил: — Вот как вас.

Борис, горько усмехнувшись, спросил:

— А без приказа вы не стали бы меня лечить?

— Не знаю, — пожал плечами Ташлык. — Я врач, а в лазарете очень мало врачей. Почти нет медикаментов. Больные и раненые гибнут ежедневно десятками. И какие люди!..

— А тут приходится возиться с моей персоной, — в тон ему проговорил Севидов.

— Если хотите… да.

— Но вы меня мало знаете.

— Да, мало, — согласился Ташлык. — Но я вижу, немцы делают на вас ставку. Я, правда, не знаю причины такой опеки, но то, что немцы хотят от вас чего-то гораздо большего, чем от других военнопленных, это и козе ясно. Возможно, надеются использовать ваше родство с генералом Севидовым.

— Эх, Феодосий Николаевич, Феодосий Николаевич, — грустно улыбнулся Борис, — все это действительно, как вы говорите, и козе ясно. Но я никакой не Севидов. Я — Семен Ручьев. Это так, и я буду на том стоять даже под угрозой виселицы.

— Умереть никогда не поздно… В любом положении надо искать возможность для борьбы, господин Ручьев, а не для смерти.

— Искать, — усмехнулся Борис — Вы сами видите, что я огражден от мира не только колючей проволокой, но и этими четырьмя стенами.

— И за колючей проволокой можно найти возможность. У вас есть в лазарете знакомые? Ну, может быть, сослуживцы?

— Вы сами знаете — Петр Дерибас и… Рябченко, — ответил Борис и внутренне вдруг засомневался: стоило ли так откровенничать с хирургом? Ведь откровенничает только он, Ташлык до сих пор ничего о себе нового не сказал.

Феодосий Николаевич, видимо, это почувствовал. Он долгим взглядом посмотрел на Бориса и впервые за все дни их знакомства улыбнулся. Но тут же резко погасил улыбку и сказал серьезно:

— Рябченко я не знаю, а Дерибас… Именно он упорно доказывает майору Ланге, что вы старший лейтенант Севидов, брат генерала Севидова. Он и мне говорил, что знает вас много лет.

— Чушь!

— Не знаю, не знаю. Попробуйте убедить в этом Дерибаса. Как бы ни было, а встретиться вам с ним необходимо.

— Но каким образом? Я нахожусь словно в камере-одиночке. Кроме вас и Ланге, да еще этого рябого подонка Кутипова, никого не вижу.

— Дерибас пользуется доверием у Ланге и у господина Кутипова. Майору будет выгодно, если Дерибас станет вас посещать. — Уже прощаясь, Феодосий Николаевич пообещал: — Я позабочусь о том, чтобы Дерибас зашел к вам.

…В тот же день в комнату Севидова пришел Петр Дерибас. Он, как всегда, не унывал, выглядел бодрым. На голове его вместо лагерного берета была невесть откуда взятая выгоревшая узбекская тюбетейка. Он как-то смешно приподнял ее двумя пальцами, галантно раскланялся.

— Как поживаете, господин Севидов? — официальным тоном поинтересовался Дерибас. — Надеюсь, вас не обижают?

Борис насторожился.

— Ты чего это фиглярничаешь? — спросил он.

— Что вы сказали? Не понимаю я слов таких заковыристых.

— Кривляешься к чему? Словно шут на ярмарке.

— Так, так, — продолжал в том же духе Дерибас, разглядывая комнату. — Устроились дюже хорошо. А как рука? Чи добре вас лечит Феодосий Николаевич?

— Не знал я, Дерибас, что ты такой подонок. Ведь я все равно не признаюсь, а тебя за вранье немцы повесят, и правильно сделают.

Дерибас снял тюбетейку, подошел к Севидову.

— Балда ты, Борис, как есть балда, хочь и командирское звание имеешь.

— Я ведь и одной здоровой рукой могу дать по шее, — приподнялся Борис.

— Да не серчай ты, не до того теперь, — отмахнулся Дерибас — Я ж то для куражу кривляюсь. Ты слухай и соображай. Фрицы ж не дураки, все одно дознаются, кто ты есть такой. Тобой сам капитан Оберлендер занялся. Он зачем-то всех пленных альпинистов на особый учет берет. Задание у него такое от большого начальства.

— Откуда ты все это знаешь? — насторожился Борис.

Дерибас заговорщицки подмигнул Борису, надел тюбетейку, прихлопнул ладонью по макушке.

— Есть у меня тут один корешок — писарь канцелярии. Паскуда добрая, но со мной корешует. И кончай баланду травить. Только зазря время теряем, не пытай меня вопросами до поры. Оберлендер и начальник лазарета Ланге связаны с немцами, которые до войны на Кавказе были. Потому и интересуются альпинистами. А ты сам мне рассказывал в Кочетовке, шо с немцами в горы ходил, фотографии с ихними харями показывал. Чи забыл? Оберлендер не дурак — все раскопает, и карточки те отыщет, и фрицев тех, с которыми ты хлеб-соль делил на Кавказе. Только ж я этих дюже хитрых фрицев трохи опередил, наперед объявил, кто ты есть такой. Нехай теперь лечат и цацкаются с тобой, а мы покуда будем мозгой шурупить.

Борис слушал Дерибаса и пытался понять, кто он теперь, Дерибас, и что значит вся его вроде бы убедительная тирада. Кто такой Оберлендер? Неужели все слова, поведение Дерибаса — провокация?

— Как ты попал в плен? — спросил Борис, пристально глядя в глаза Дерибасу.

— А как ты попал? Здесь в лазарете все раненные, и мало кто добровольно сдался в плен, кроме некоторых гадов. Ну хватит баланду травить. Слушай! — Дерибас сел на край топчана, придвинулся к Борису и зашептал: — Мне поручено тебе передать, что Ванюшка жив.

— Жив?! — обрадованно воскликнул Борис. — Где он? А Дарья Михайловна?

— Не знаю.

— Где же Ванюшка?

— В Ростове.

— Кто передал?

— Ефрейтор Шавлухашвили.

— Шалва?! Он тоже в плену?

— Нет, — ответил Дерибас — Он возит Кутипова.

— Кутипова? — оторопел Борис.

— Живет Ванюшка у какой-то Тони, — спокойно продолжал Дерибас, не обращая внимания на широко раскрытые от удивления глаза Бориса. — А что за Тоня — Шалва не успел рассказать, помешал Кутипов.

— Как же Шалва попал к Кутипову?

— Я его пристроил, — ответил Дерибас.

— Ты?!

— Ага, я. Мы ж с Кутиповым почти что земляки. Он из Новочеркасска.

— А сам почему не пошел к нему?

— Мне и здесь неплохо. Доверяют. Вот Шалву «обработал» по заданию Кутипова. Чем плохо? Как бы я узнал о Ванюшке, если б не Шалва? Теперь мой земляк, да и сам майор Ланге еще больше довольны мною: тебя им выдал. Теперь надеются, что и тебя обработаю.

— Ну и ну, — слушая Дерибаса, качал головой Борис. Потом, усмехнувшись, спросил: — И как же ты намерен выполнить их задание?

— Покуда не знаю. Нашим о тебе скоро доложат. Шалва тоже мозгой шурупит. А пока держись и на рожон особливо не лезь. Нам никак нельзя, шоб тебя обратно в барак перевели.

— Кому это нам? — настороженно спросил Борис.

— Я ж тебя прошу: покуда не задавай вопросов. Придет время — узнаешь. А сейчас я выполняю задание коменданта. Ты думаешь, господин Ланге так запросто разрешил бы прийти к тебе? Черта лысого. Мы с ним договорились баш на баш. Я слежу за тобой и за хирургом Ташлыком, докладываю обо всем, а он разрешает приходить к тебе играть в карты.

— В какие карты? — удивился Борис.

— В «очко».

— Ну ты и конспиратор, — улыбнулся Борис — Играть в «очко»! Да у меня и денег нет. И Ланге знает, что у меня нет денег. Конспиратор! Как только эта мысль пришла в твою голову?

— Тит Лозняк подсказал.

— Это еще кто?

— Писарь канцелярии.

— Кто?

— Паскуда и сучье вымя, вот кто.

— Ничего не понимаю. Ты можешь яснее?

— Сейчас растолкую. — Дерибас не торопясь достал сигарету, закурил. Разгоняя ладонью дым, заговорил: — Значит, так. Если ты думаешь, что господин Ланге полностью доверяет мне, то ты ошибаешься. Вчера я случайно подслушал его разговор с Титом Лозняком. Комендант поручил ему выявить среди военнопленных всех коммунистов и евреев. Еще он приказал следить за тобой. А за мной Тит следит давно. Эту гниду надо перехитрить. Лозняк — уголовник и картежник. Надо купить его. За гроши он мать родную продаст. Теперь мы сможем видеться. Будем вместе мозгой шурупить, как людям помочь здесь, за колючкой. Я смогу привести к тебе Рябченко.

— Рябченко? — удивился Севидов.

— Да. Ты думаешь, я тебя зазря положил на нарах рядом с Рябченко? Это наш хлопец. Одному ему к тебе не попасть, а со мной и Титом Лозняком комендант разрешит и гроши на это выдаст. Даже доволен будет, что еще одного вербуем. — Дерибас встал, подбросил вверх тюбетейку, ловко поймал ее головой и опять шутливо поклонился Борису: — Так что насчет грошей не беспокойся — гроши будут. Дам взаймы. После войны вернешь, когда приедешь в Кочетовку чебаков ловить.

…Вечером Дерибас снова пришел к Борису, но уже с Петром Рябченко. Петро был похож на ходячий скелет. Лагерная тужурка висела на нем, как на палке.. Глаза ввалились.

Дерибас развернул принесенный им сверток, выложил на стол несколько соленых огурцов, краюху хлеба, небольшой кусочек сала.

— Как закусь? — придвигая стол ближе к кровати Севидова, спросил он и, подмигнув друзьям, извлек из бокового кармана медицинскую колбу, наполненную спиртом. — А это привет от Феодосия Николаевича. Кроме того, господа хорошие, получите наличные. — Дерибас достал пачку советских и немецких денег, разделил на три части. — Держите гроши. А ты, Рябченко, давай банкуй.

Рябченко принялся раздавать карты, затем выложил на стол трешку.

— Мало, мало, Петро. Сейчас заявится азартный игрок. Дай колоду. Начну я. — Дерибас ловко перетасовал карты, раздал по одной партнерам.

— Хочь бы Тит пришел один, — озабоченно проговорил Рябченко. — Шо, як з ним ще хто пожалуе?

— Не должно быть, — ответил Дерибас — Я одного приглашал. А кроме того, он не любит при свидетелях гроши клянчить. А клянчить будет, это точно.

В дверь постучали. Дерибас быстро кинул карту Рябченко и громко объявил:

— В банке четвертак! — И сделал вид, что только сейчас заметил вошедшего Лозняка. — А-а, Тит. Заходь, заходь. Дюже рады!

— Привет! Но я не один, со мной Свиневич.

Из-за широкой спины Лозняка вышел Кабаневич. По сравнению с Титом он казался карликом. Снисходительно улыбаясь, Кабаневич сделал шаг вперед, обвел присутствующих доброжелательным взглядом, поправил средним пальцем очки в роговой оправе.

Лозняк, увидев на столе закуску и колбу со спиртом, оживился:

— Что, тихушники, спиртягу лакаете? Ладно, давай карту, Петро.

Лозняк и Кабаневич присели к столу. Дерибас бросил им по карте.

— На сколько? — спросил он Лозняка.

— Для начала… — Тит долго моргал светлыми ресницами, уставившись в карты. — Полтора червонца. Давай две карты сразу. — Взглянув в карты, Лозняк с огорчением бросил их на стол. — Очко, черт дери! Надо было ва-банк идти.

— Ничего, Тит, еще успеешь, — успокоил его Дерибас и пропел: — «Я играю, стос мечу, проиграю — не плачу». — И, объявив: — В банке сорок рублей! — обратился к Борису: — Ваше слово!

— На все! — ответил Борис. Он глянул в карты и сокрушенно покачал головой. — Двадцать три. Не везет…

— Ша, кореша, ша! — перебил Бориса Лозняк. Он сжимал в руке карту и с алчностью смотрел на деньги. На его морщинистом, дряблом лбу выступила испарина. — Ва-банк, — наконец глухо выдавил он. Взяв карту, Тит медленно стал заглядывать в нее. Затем положил на стол, кивнул Дерибасу: — Бери себе.

Дерибас открыл свою карту. Взял еще — валет, еще — и объявил:

— Двадцать.

— А, черт дери! — крикнул Лозняк. — Надо было мне, охламону, еще карту брать! Валет! Было бы очко!

— Что поделаешь, — проговорил Дерибас и снова пропел: — «Деньги ваши — стали наши, да-да. Это дело перекурим как-нибудь…»

— Ну, охламон! Ну, охламон! — ругал себя Лозняк, шаря по своим карманам, и, не обнаружив там ничего, заискивающе посмотрел на Дерибаса: — Давай в долг!

— Ты, Тит, законы знаешь, — возразил Дерибас.

— Тит законы знает, — огрызнулся Лозняк. — Ты, Петро, мне права не качай. Лучше дай тридцатку. Кто даст тридцатку? Верну шесть червонцев. У Свиневича не прошу: жмот. Может, ты дашь, старший лейтенант?

— Я сержант, — поправил Борис — Вообще-то во время игры в долг не дают. Но уж ладно, раз вы в таком положении… — И протянул Лозняку деньги.

— Спасибо. Клевый ты кореш, старший лейтенант, хоть и генеральский брательник. За Титом не пропадало, не боись. — Лозняк откинулся на спинку стула и, дожидаясь своей очереди, мечтательно заговорил: — Три червонца, а? У Тита Лозняка не хватает трех червонцев! Да на воле я бы имел…

Скоро Лозняк проиграл и эти тридцать рублей. Клянчить в долг он больше не стал. Не дожидаясь приглашения, налил в стакан спирт, выпил и, хрустя огурцом, молча наблюдал за игрой. Ставки в банке росли. Деньги переходили из рук в руки, минуя Лозняка. Наконец он не выдержал искушения, махнул рукой и направился к выходу. Уже у порога обернулся.

— Если сейчас не достану гроши, завтра отыграюсь, — пообещал он. — А ты, старший лейтенант, за Тита не боись, за мной не пропадет.

— Повысили меня в звании, — усмехнулся Борис, но никто не среагировал на его слова.

Игра продолжалась с прежним азартом. Однако рисковали в основном Дерибас и Рябченко. Борис равнодушно поддерживал игру, исподволь наблюдая за Кабаневичем. Тот не рисковал, играл осторожно.

— Да-а, интересно получается, — заговорил он густым басом, который никак не вязался с его тщедушной фигурой. — Думал ли я, сидя в райсобесе, что придется в карты играть с уголовниками? — И, не дождавшись реакции окружающих продолжал: — Я имею в виду этого Лозняка. Ведь у него и здесь, в этом нашем чудовищном пристанище, своя компания. Я не говорю о вас, — спохватившись, поправился он и обратился к Борису: — Я даже благодарен Лозняку за такое знакомство. Поймите, это очень дорого в наших условиях — встретить интеллигентных людей. Я чувствую, что в вашем обществе можно найти единственную отдушину. Простите, я не навязываюсь, но мне бы хотелось бывать в вашей компании. Вы — честные люди и поймете меня. — Он порывисто встал, покосился на дверь, собираясь уйти. — Желаю здравствовать. И вам советую расходиться. Вы знаете, не очень-то я доверяю этому уголовнику. А меня не бойтесь. Хоть я и староста палаты… — Раскланявшись, Кабаневич вышел и осторожно прикрыл за собой дверь.

…На следующий день в лагерь прибыл Кутипов. В сопровождении капитана Оберлендера и начальника лагеря он обошел территорию и, засев в канцелярии, стал вызывать одного военнопленного за другим. К Севидову Кутипов пришел сам, без сопровождающих.

— Здравствуйте, господин Севидов. Как рука?

— Еще болит. И что это вы все так упорно хотите из меня сделать какого-то Севидова?

— Вас лечат? — спросил Кутипов.

— Боюсь, что еще с неделю проваляюсь.

— Кончайте, Севидов, разыгрывать комедию. Не такая уж у вас серьезная рана. А доктору посоветуйте не тянуть резину. Немцы раскусят — собаками затравят. Передайте это ему. В конце концов они могут назначить своего врача, и тогда все выяснится. Так что кончайте волынить. Эх, мать твою так! — вдруг грязно выругался Кутипов. — Жаль мне тебя, дурья башка. Чисто по-товарищески говорю — жаль. Дождешься, что немцы из твоей шкуры ремни будут резать. А я ведь знаю, что ты тоже казак. Зачем казаку подыхать? А пойдешь со мной — сообразим что-нибудь.

— Я Семен Ручьев, из Ейска. Сержант. Сколько можно повторять?

— Э-эх, — покачал головой Кутипов, — зря ты здесь нам мозги пылишь. Деваться-то тебе некуда. Есть указание советского командования всех пленных красноармейцев и командиров считать изменниками. А как тебе известно, у всех изменников одна судьба — в расход. Одним словом, Севидов, мне уговаривать тебя надоело. Учти, что и у майора Ланге может скоро кончиться терпение. Я не угрожаю, а предупреждаю чисто по-товарищески: о тебе знает гестапо. Уж если они возьмутся…

«Где я его видел? — думал Борис — Этот рыжий чуб, это рябое лицо… Видел, видел. Но где?»

Борис молчал. Кутипов достал из заднего кармана брюк плоскую бутылку, отвинтил широкую крышку.

— «Мартель». Французский. Ты давненько не полоскал глотку?

— «Мартель» вообще не пил. Интересно, — проговорил Борис. — Видать, здорово живешь. Где это ты… Ох, извините, господин Кутипов…

— Ничего, все в норме, — похлопал его по плечу Кутипов. — Мы же с тобой казаки. Можно на «ты». Зови меня просто Борис Михайлович. Да мы, пожалуй, и годами-то почти ровесники. Ты какого года?

— Двадцатого, — ответил Севидов.

— Э-э, я постарше, восемнадцатого. Ну да для мужской дружбы возраст не помеха. Ты где служил до войны, в кавалерии?

— В кавалерии.

— Я тоже. Пять лет в Камополе протрубил. Только перед самой войной на запад попал. Слыхал такой город на Каме? Дыра дырой.

пропел он и рассмеялся: — Помнишь у Горького? Вообще, люблю Горького. Особенно босяцкие рассказы. Там, где он начинает философскую муть разводить, — тошнит. А эта трилогия автобиографическая — вещь! И босяцкие рассказы — вещь! — Кутипов налил в крышечку коньяк, глядя задумчиво в пол, опрокинул, сморщился. Снова налил, снова опрокинул. Потом вдруг вспомнил о Севидове. — Эк, скотина я такая, ведь специально тебе принес, а сам чуть не вылакал. Давай-ка, причастись.

Кутипов хотел было налить в крышечку коньяк, по Борис брезгливо остановил его:

— Не могу я из этого наперстка. И до глотки-то не достанет. Можно из горла?

— Это дело! Молодец!

Коньяк был слишком теплый и с непривычки противный. Но Борис, стараясь не морщиться, сделал несколько глотков и отдал бутылку Кутипову.

«Где я его видел? Ну конечно же, Краснодарская кавалерийская школа. Тридцать восьмой год… Мы со Степаном были тогда на первом курсе. — Борис вспомнил, как на плацу выпускникам школы вручали командирские петлицы. Среди выпускников был и этот рябоватый широкоплечий лейтенант. — Как он оказался у немцев? Почему пользуется таким доверием у фашистов?»

Борис почмокал губами, как бы смакуя вкус коньяка, и небрежно спросил:

— И все же откуда такая роскошь?

— Коньяк-то? Французы угостили.

— Французы? Откуда они здесь?

— Вернее, грузины.

— Не понимаю.

— Ну, грузинские французы или французские грузины, не один черт? Ты пей давай.

— Откуда они взялись?

— Вот чудак-человек, ну вроде эмигрантов. В гражданскую войну рванули из Грузии, а теперь и сами, и их сынки служат у Оберлендера в части особого назначения «Бергманн». Недавно в отпуск ездили, вот привезли. Живут, заразы, что надо.

— В отпуск в Париж? — удивился Севидов.

— В самый Париж. Их тут в «Бергманне» полным-полно. Видишь, немцы им и отпуска разрешают даже без сопровождения немецких солдат, если имеют плацкартные билеты. Да и в самой Франции полно остлегионов. Я тоже из Люкенвальда хотел во Францию попасть. Не вышло. Говорят, здесь я нужнее. А у меня во Франции своя забота. Дорогого папашу хотел разыскать. Ну ничего, надеюсь здесь, на Дону, с ним встретиться.

— Вы с господином Ланге прошлый раз пытались мне втолковать, что в национальных легионах — бывшие советские люди. А на самом деле туда идут недобитые белогвардейцы и их сынки.

— Они воюют за свою родину.

— Откуда они знают родину, если всю жизнь прожили во Франции?

— Тут не только из Франции. Да какая разница, кто воюет, за что воюет, — лишь бы против большевиков и жидов. — Кутипов полез в карман, достал яблоко. — Закуси. Из своего сада, новочеркасские. Я ведь здешний, донской. Вот мать прислала.

«И об этом подонке заботится мать», — мелькнуло в голове Бориса.

— Да, дорогой Борис Антонович, я ведь тоже немного пишу. Когда-то даже ходил, как и Горький, по Кавказу, Крыму. Тогда это модно было. Даже состоял в РАППе. Российская ассоциация пролетарских писателей! Во как — пролетарских! — подчеркнул он и тихо рассмеялся. — Чего только жизнь не выкомаривает с человеком! И знаешь, это хорошо. Я доволен своей жизнью. Надо испытать все. Через все пройти, прежде чем браться за перо. — Кутипов осекся, мельком взглянул на Севидова, задумался. — А ты знаешь, что атаман Краснов — писатель? Нет? Ого! Он до войны выпустил около тридцати книг. Я кое-что в Люкенвальде читал. Романы Краснова «От двуглавого орла к красному знамени», «За чертополохом», «Белая свитка», «Выпаш» издавались в Германии. Не зря он в тридцать шестом году туда переехал. Петр Николаевич не дурак, он знал, на кого ставить. — Кутипов повертел в руках пустую бутылку, сунул ее в карман, усмехнулся, тряхнув чубом. — А я-то думал, откуда у меня литературные способности, так сказать, искра божья? Оказывается, от самого Петра Николаевича Краснова. Вот какие завитки в жизни бывают, Борис Антонович.

— Это как понимать? — оторопел Севидов.

— А так понимать, что Петр Николаевич Краснов — мой родственник. Можно сказать, двоюродный дед.

Севидов удивленно смотрел на Кутипова. Как мог родственник белоказачьего атамана Краснова стать командиром Красной Армии?

— Да, да, — между тем продолжал Кутипов, — не удивляйся. Есть у атамана Краснова племянник — Семен Краснов. Так вот этот самый Семен Краснов и есть мой папаша. В этом мне моя матушка призналась. В семнадцатом в нашем доме на берегу Тузловки штаб войскового атамана Каледина стоял. Ну, Семен Краснов при штабе был. Надо признать, губа у него не дура. Матушка моя в молодости красавицей была. Только не успел он ее за границу увезти. Матушка всем вокруг мозги пылила тем, что отец мой красноармеец, погиб на Дону в том же семнадцатом. Так и числилась все эти годы вдовой красного конника. Иначе, сам понимаешь, давным-давно сгнили бы наши с ней косточки где-нибудь в Сибири. Ненавидела она большевиков, верила, что рано или поздно кончится их власть, и в меня эту веру вселила. И, как видишь, права оказалась матушка — кончается большевистская власть. Теперь матушка ждет моего папашу в Новочеркасске, еще надеется стать генеральшей. И станет. Все к тому идет. Папаша мой теперь большая шишка. Я в Люкенвальде разузнал: Семен Краснов — начальник штаба главного управления казачьих войск, генерал. Вот кто мой папаша. Так что мы с тобой, тезка, вроде бы одного ранга: ты — брат генерала, я — сын генерала. Правда, генералы наши разного цвета, — рассмеялся Кутипов. — Вот не знаю только, почему папаша не захотел со мной встретиться там, в Германии.

— Может, не признал?

— Вряд ли. Иначе бы мне немцы не доверили такой пост. Поговаривают, что он скоро приедет на Дон вместе с атаманами Красновым и Шкуро. Атаман — это сама сила. Он еще себя покажет. Так вот, — глянув на часы, заторопился Кутипов, — я тебя не гоню, но поторапливаю. Рука заживет — айда ко мне. Ну сам подумай, ты казак толковый: немцы со дня на день возьмут Сталинград, уже к Волге вышли. Вот-вот перемахнут через Кавказский хребет. Клейст уже где-то возле Баку. Соображай, что это такое. О тебе разговор был у Оберлендера. Сам генерал Конрад интересуется твоей персоной.

— Это еще кто такой?

— Командир горного корпуса.

— Откуда он обо мне знает?

Кутипов пожал плечами, развел в стороны руки.

— Оберлендер или Ланге доложили. Они понимают, что ты за птичка.

— И зачем я ему понадобился?

— Ты же альпинист. И не простой, а заслуженный. Говорят, до войны на Эльбрус поднимался. К тому же родной брат генерала Севидова, чьи войска обороняют Эльбрус. Конраду нужны такие. Соображать надо. Они, немцы-то, не дураки. Но лучше иди ко мне. Я через Николадзе постараюсь что-нибудь устроить. Князь Николадзе тоже сила. Не бойся, на передовую я тебя не пошлю. Будем вместе сколачивать добровольцев.

— А если этот Клейст и другие рванут в обратную сторону? — спросил Севидов.

— Чудак ты, Борис Антонович. Во-первых, они раскрутили такую катушку, что обратно не рванут. Скоро весь мир будет лежать у их ног. А во-вторых… — Кутипов оглянулся на дверь и зашептал: — Ты думаешь, я и этот вариант не продумал? Дудки! Случись такое, сумеем унести ноги от большевиков. Заживем не хуже самого Краснова или этого склеротика Шкуро. Все будет у нас. Все! — Кутипов положил на плечо Севидова руку.

— Ну и паскуда же ты! — Севидов рывком сбросил руку Кутипова.

— Что? — опешил Кутипов, отступая к двери.

— Пошел вон, собачье отродье! — Севидов взялся за табуретку. — Писатель выискался! Вон, проститутка!

— Ты что, пьян? Зря коньяк перевел, — держа руку в кармане, спокойно проговорил Кутипов.

— Уйди от греха. Уйди!

— Хорошо, господин Севидов, — угрожающе проговорил Кутипов. — Пожалеешь. Еще сам ко мне попросишься. У тебя два выхода: или со мной, или к чертям, на тот свет. Ты еще не знаешь, что такое «пресс». До встречи.

После ухода Кутипова Севидов закурил, но успокоиться никак не мог. «Черт возьми, кажется, только-только начинает налаживаться связь с волей. Шалва Шавлухашвили, очевидно, связан с подпольем. Дерибас на это ясно намекнул. Ведь он предупредил, чтоб я не лез на рожон: кому-то в лазарете выгодны мои привилегии, кому-то нужна моя отдельная комната. Теперь все пропало. Этот белогвардейский выродок не простит оскорбления».

И еще Бориса встревожили слова Кутипова о Конраде. «Откуда Конрад узнал обо мне? А тот офицер из дивизии «Эдельвейс», который направил в лазарет? Он же ясно тогда сказал: «…коммен нах Эльбрус». Вот и вся разгадка. Но неужели немцы решили подняться на Эльбрус? Неужели Кабаневич и этот Кутипов не врут, когда говорят, что немцы вышли к Волге и Баку?»