Перевёрнутый полумесяц

Что поделаешь, но во всей Малой Азии нет другого древнего театра, столь живописно расположенного, как театр в Сиде. Он, правда, сохранился далеко не так хорошо, как театр в недалеком отсюда Аспендосе, зато прямо под его стенами шумит море. Театр высится на самом краю скалистого мыса, господствуя над бескрайним полем обломков, протянувшимся километра на три.

Мало сведений о прошлом Сиде дошло до наших дней. Но известно точно: это был город, разбогатевший на работорговле.

Возможно, что его развалины отпугивали археологов и те устремлялись к Пергаму, Милету и десятку других городов. Только в последние годы тут принялись за работу экспедиции Стамбульского университета. Но что это за работа! Мы всегда думали, что раскопки античного города, освобождение его от наслоений двух-трехтысячелетней давности дело деликатное, требующее максимума осторожности. Нам казалось, что рабочие каждый раз, поднимая кирку, трепещут, опасаясь повредить какую-нибудь реликвию далекого прошлого. Возможно, что такое представление об археологических раскопках сложилось у нас благодаря застекленным музейным витринам с надписями «Руками не трогать».

Но вот на наших глазах по развалинам Сиде в клубах пыли движутся тракторы, экскаваторы, грузовики подпрыгивают на перебитых колоннах, подминая шинами кружево коринфских капителей. Там трактор волочит на цепи великолепный архитрав, самосвалы сбрасывают со скалы прямо в море землю вместе с обломками камня, форму которому придавали руки древних греков и римлян. Все это оставляет впечатление визита слона в посудную лавку.

Вероятно, людям тут не до жалости. Им нужно поскорей добраться до самого основания этой свалки, растянувшейся на несколько километров. При этом нет возможности быть мелочным, отчего и приходится уничтожать тысячи мелких обломков, чтобы извлечь на свет божий вещи более важные. Возможно…

— Ну вот что, ребята, здесь, в Сиде, ставим точку на древности.

— И на этой чертовой дыре. Давайте хоть окунемся в море и смоем пыль. У меня ее полные ботинки.

Турецкая экономика

В двенадцати километрах за Манавгатом в глубь страны ответвляется неказистая дорога, одна из трех, что пробиваются от моря через хребет Тавр на анатолийское горное плато. Дорога резко и смело карабкается вверх и вскоре оказывается среди великолепного соснового леса. Трепетное дуновение, пропитанное запахом сосновой смолы, оживило нас. Каждая из этих черных сосен являла тут собою чудо жизни. С неприветливых камней сосны тянулись вверх, совершенно не прикрытые хвоей, которая могла бы сохранить им летом влагу.

Мы уже было смирились с мыслью, что часть ночи нам придется бодрствовать за рулем, как вдруг у дороги откуда ни возьмись появилось местечко как раз для двух машин, будто специально созданное для бивака.

— Тут даже дрова есть, значит разожжем костер… Ну и варвары же, однако! Подите сюда!

Присев на корточки, Роберт ощупывает ствол сосны.

— Мирек, будь добр, прихвати с собой фонарик!

Кто-то воткнул в ствол топор и вырвал огромный клок коры вместе с куском древесины. И, словно не довольствуясь этим, опалил рану огнем, раздражая дерево.

— А вверху — взгляни на эти дыры от веток! Их вовсе и не обрезали, просто выломили целиком сук. Вот они, ветки, лежат нетронутые. Зачем же уничтожили дерево, разве в Турции так уж много деревьев?

Утром оказалось, что это не единственное погубленное дерево. В лесах на склонах Тавра бесчинствуют, как безумные, сборщики смолы. Едва дерево подрастает, они отламывают у него ветки. Затем вырубают в стволе кусок древесины и опаливают рану огнем, чтобы дерево пустило больше смолы. Безжалостно поступают они и после того, как рана затянется. Рядом вырубают следующую, потом еще и еще, вокруг всего ствола, и так до тех пор, пока не перережут последний путь сокам, а следовательно, и жизни. Убитое таким способом дерево засыхает на корню, но продолжает стоять, пока его не сломает ветер. Куда оно упадет — это уж его печаль, потому что до него больше никому нет дела. В здешних горах живет слишком мало людей, чтобы использовать все сухие деревья на топливо. А вытаскивать столько дров по крутым склонам на дорогу, которая годится разве только для того, чтобы ломать машины, никому и в голову не придет. Пока в стране еще немного лесов, к которым ведут хорошие дороги. Там лес вырубают подчистую.

Сколько раз в этот день нам попадались источники без капли воды! Встретилась пустая, разваливающаяся деревня. Высохла вода, люди ушли. Уничтожены старые сосны, и очередь дошла до молодых.

Нужно же было добраться до самого Тавра, чтобы в полной мере ощутить весомость знакомых слов — турецкая экономика.

Первый перевал находится на высоте шестисот пятидесяти метров над уровнем моря, потом спуск, а затем уже начинается самое главное. Горы до небес, дорога узкая и разбитая, повороты такие, что нам едва-едва удается их одолеть с одного захода. Поворотов столько, что обозначать каждый в отдельности нет никакого смысла. Широта турецкой натуры здесь проявилась полностью. На щите написали: «Тегликели вирайлар» — «Опасный поворот», внизу добавили: «40 км», а теперь водитель выкручивайся, как знаешь. К чему стремился, то и получай, карта тебя предупреждала, что этот подъем — вспомогательная дорога, карта не скрывала от тебя, что все окрашенное в коричневый цвет — знаменитые горы Тавр.

За все время от восхода солнца мы встретили только две машины. Вот, вероятно, почему высоко в горах еще растут тихо и спокойно сосны, дубы и великолепные пихты… Стоп! А пихты ли это? Хвоя на них густая, твердая, удивительно пушистая. Толстые шишки торчат среди иголок, как свечки, ветви многолетних деревьев раскинулись шатрами, стволы гладкие и светлые… ну конечно же! Ведь это кедры! На таких величественных ветеранов туристы ездят любоваться в Ливан, хотя их там всего-то несколько сотен.

В пятидесяти километрах за Аксеки лес исчез совершенно. Здесь царство засухи. Земля напоминает выжженную степь, в которой лишь кое-где торчит несколько пожелтевших стеблей травы.

Но нет, это не трава! По каменистой земле бредет несколько человек, видимо семья. Чуть поодаль вторая, третья. Мужчины, женщины, дети с серпами в руках подрезают эти редкие стебли — горную пшеницу. Тщательно складывают они колоски в кучку — голодный урожай гор. Глядя на это поле — в нем по меньшей мере добрых два гектара, — на жалкие плоды «жатвы», мы начинали сомневаться: а собрали ли здесь хотя бы столько зерна, сколько весной было брошено в землю?

Некоронованный город царей

— Как же его называли греки? Иконон, Оконос… что-то связанное с иконами…

— Иконион. А в эпоху римлян — Икониум, до тех пор, пока там не стал проводить свой отпуск император Клавдий. В честь него Икониум переименовали в Клавдикониум. Серьезно! Римляне тоже страдали культиком!

— Это они, вероятно, унаследовали от Александра Македонского. Он ведь только сам лично основал штук двадцать Александрии Хорошо еще, что умер тридцати трех лет, а то нам теперь пришлось бы ездить из одной Александрии в другую.

Нам больше не хочется посещать места античных раскопок. Мы простились с античностью на берегах Эгейского и Средиземного морей, где эпоха эллинов достигла расцвета, вершины замкнутого цикла развития. Для города же, в который нам сегодня предстоит заглянуть, классическая эпоха оказалась всего лишь этапом в развитии, как раз где-то на полпути к расцвету. Конья — так теперь по-турецки называется греческий Иконион — один из древнейших городов Малой Азии. От начала летосчисления Конья гораздо ближе к нашим дням, чем к дням ее основания. На ее памяти — об этом свидетельствуют раскопки — бронзовый век Анатолии, примерно 2600 год до нашей эры. К тому времени она уже насчитывала пять веков своего существования.

Здесь хозяйничали хетты. Фригийцы избрали конийскую долину для своей столицы. Смутную эпоху эфемерных царств завершил Александр Македонский. После него Конья пошла по рукам. Ею владел Пергам, после него — Митридат Понтийский, затем римляне, на смену которым пришли византийские императоры. Да, чуть было не забыли апостола Павла. Он бывал тут трижды еще в эпоху, когда Икониум был колонией языческого Рима. Апостол Павел превратил Икониум в оплот христианства. Потом сюда ворвались со своим исламом арабы, но спустя двести лет их выставили — тоже во имя аллаха — турки-сельджуки. После многих стычек, с которыми связаны имена, давно забытые историей, последнее слово взяли османские турки, лет за сто до первого путешествия Колумба в Америку. Это испано-португальское открытие отчасти лежит на совести турок, поскольку они захватили традиционные пути из Европы в Индию. Оказавшись чересчур жадными таможенниками, они вынудили несчастную Европу искать новый путь в Индию вокруг Африки или же вокруг света.

Окруженная с севера и с юга желтыми и коричневыми утесами, Конья раскинулась под нами, словно оазис. Кажется, что часть Анатолии севернее города отломилась от своей южной половины и спустилась на двести метров.

Такой знаменитый город — родословная насчитывает четыре тысячи семьсот лет, — а шутит так банально и плоско, словно хочет скрыть грехи молодости и семьдесят тысяч своих жителей. Среди зелени, над припорошенной летней пылью, плоской, как лепешка, равниной возвышается, словно именинный торт, скопление домов с торчащими свечками-минаретами.

Так выглядит Конья издали, с высоты двухсот метров. Уже предместья говорят о том, что у людей головы здесь не только для того, чтобы носить шапки. Строя свои домики, они, как говорится, устроили себе много музыки за небольшую плату. Заборы из глины, стены из глины. Из глины же великолепные островерхие крыши. Чтобы глину с крыш не смыли зимние дожди, она прикрыта красной черепицей.

В том, что под черепицей лежит слой глины, кроется свой секрет. Анатолийское солнце может накалять черепицу как угодно, но глина, лежащая под нею, поглощает все лучи, и в домике всегда сохраняется приятная прохлада. Это, конечно, не американский кондиционированный воздух, но, если бы сюда и привезли установки искусственного климата, кто тут в состоянии их приобрести? Бедняки готовят пищу на воде, а дома строят из глины.

Конья — подлинная сокровищница сельджукской архитектуры, для которой характерна и персидская пышность и гениальная геометрическая простота построек эпохи арабов и османских турок.

Прибыв в Конью, невозможно не заглянуть в мечеть Аладина, ту самую, что в центре именинного торта. Она построена султаном Ала эд-Дином Кайкубатом в начале тринадцатого века.

Внутри мечеть очень напоминает монастырскую галерею, расширенную и удлиненную. Здесь все как-то придавлено, приглушено провисшим от времени ровным балочным потолком, увешанным репродукторами и люминесцентными лампами. Чувствуешь себя тут как-то неуютно… пока не переведешь взгляд с потолка на пол. И тут вдруг оказываешься среди леса колонн, от времени покосившихся в разные стороны. Лес этот произрастает на лугу среди цветов, вытканных на коврах. Их здесь сотни, они покрывают весь пол мечети в несколько слоев, так, как их складывали поколения паломников со всех концов сельджукской и османской империи.

Тут оживали камень и злато…

Кроме мечети, в Конье есть монастырь танцующих дервишей ордена Мевлеви. В 1926 году его превратили в музей, названный Мевлана. Вначале турист не может понять — радоваться ли ему, глядя на все эти музейные редкости, или злиться. При входе у него отобрали фотоаппарат (специальное разрешение можно получить в Анкаре, однако, пока просьбу удовлетворят, пройдет не меньше недели) и сунули в «голубятню», подобную той, куда суют снятую при входе обувь. Поскольку это музей и одновременно мечеть, передвигаться среди витрин приходится в выданных нам напрокат плюшевых лаптях, сшитых на великанов. Размер лаптей минимум сорок восьмой.

В витринах выставлена всякая всячина: пистолеты с рукоятками, инкрустированными перламутром, жемчугом и слоновой костью; янтарные четки; филигранные инкрустации по дереву; маленькие, большие и огромные кораны, написанные каллиграфическим почерком; древние музыкальные инструменты, застекленная коробочка с рыжим усом пророка и еще много красивых и до смешного бессмысленных предметов, камнем давящих на душу человека и не позволяющих ему сделать решительный шаг в век знаний и естественного отношения к вещам, из которых состоит жизнь. Перед усом пророка толпятся женщины в чадрах, страстно шепча молитвы, вкладывая в них заветные желания, которые, как они думают, все до единого пророк обязательно выполнит…

В соседнем помещении, потолок которого напоминает сталактитовую пещеру, так густо он увешан дорогими люстрами, в нише «танцует» ансамбль дервишей: их восковые, фигуры, застывшие в скрюченных позах, бессмысленно взирают на посетителей. Кроме того, тут еще есть уголок основателя ордена, которого звали Келаль эд-Дин Руми. Он почивает под огромным катафалком под ризами, усеянными золотыми и серебряными крючками-закорючками искусной вязи арабской письменности. Турист не может постигнуть только одного: как могла выдержать голова дервиша тюрбан, лежащий на верху его гроба. Размерами тюрбан напоминает небольшую буддийскую пагоду.

В городе есть целая куча других мечетей, прекрасных и знаменитых, но нас привлекла всего одна, быть может даже знаменитая, а может, и совершенно обычная, на древней земле Коньи поразившая нас своею молодостью. Нам совершенно неведомо, как она называется, кто и когда ее построил. К ней привела нас чистая случайность как раз в ту полуденную пору, когда муэдзин кончил распевать свое «аллах велик».

В мечеть нас завлек мальчишечий голос, завлек в самый неудобный момент, когда на нас не было даже обязательной ермолки. Мы разулись и босые стали з угол около дверей.

Ряды коленопреклоненных богомольцев сидят на пятках лицом к михрабу. Склонив головы, они молча слушают легкий мальчишечий дискант, чистый и ясный. За возвышением, на котором лежит раскрытый коран, стоит на коленях парнишка, как и все тут, в ермолке. Приятным голосом он распевает суры из корана, медленно раскачиваясь вперед-назад, вперед-назад, как это делают ученики в египетском азхаре, да, впрочем, и во всех других медресе, арабских школах, где учат коран.

Последняя сильная трель угасает где-то высоко под сводами мечети, на место мальчика садится старый хаджи. Но в рядах молящихся возникает шум, они поворачиваются в кашу сторону и смотрят на нас глазами отнюдь не гостеприимных хозяев. Нужно отдать им должное: по отношению к нам они проявили больше терпения, чем можно было ожидать. Пожалуй, лучше всего нам убраться отсюда восвояси, пока они еще под впечатлением нежного голоса юного слуги аллаха.

Что еще можно рассказать о Конье? У нас сложилось впечатление, что следующая после учения пророка сила, которая движет семьюдесятью тысячами здешних жителей, — торговля, тот самый «большой бизнес», который поселился во дворцах с вывесками «Банкаси» — «Банки». Затем, пожалуй, следует торговля торговлей, а вернее — торговля человеческой глупостью и злобой. Это царство адвокатов. Рука об руку с ними идет родственная специальность — торговля людским здоровьем. В Конье нетрудно встретить трехэтажный дом с дюжиной броских рекламных вывесок с таким чередованием: адвокат, доктор, доктор, адвокат. На вывесках докторских заведений принято писать, каким оборудованием располагает владелец предприятия и какие болезни вся эта аппаратура способна исцелить.

Дальше следуют старый и новый базары, где в погоне за удачей объединились новейший реквизит века неона и традиционная турецкая обрядность. Вы покупаете два тюбика зубной пасты, но пока приказчик ее заворачивает, вам придется выкурить сигарету с хозяином. Сигарету из его пачки. В магазине кожаных изделий вы спрашиваете ремень для брюк. Сперва вам подают чашку чая, а потом уже можно поговорить и о ремнях. Есть в Конье еще один вид торговли. Это своеобразная биржа под открытым небом. На этой бирже, расположившейся на углу главного бульвара ниже парка Аладина, торгуют ходовым товаром. К торговле здесь допускаются биржевые дельцы в возрасте от десяти до четырнадцати лет. Это биржа, если так можно выразиться, читателей переходного возраста. Целая толпа мальчишек снует тут взад и вперед, выкрикивая названия иллюстрированных журналов преимущественно американского происхождения («Для мужчин», «День и ночь», «Пол», «Только для мужчин»), номер и предлагаемый курс. Все остальное здесь как и на взрослых биржах. Крупные боссы с портфелями, набитыми товаром, эксперты и посредники, которые к товару даже не прикасаются, а, засунув руки в карманы, совсем как взрослые, переходят от группы к группе и ведут большую игру.

В полдень устанавливаются окончательные курсы, и биржевики отправляются распространять культуру по Конье.

Такова Конья. Вот теперь и ищи смысл в сорока семи ее веках. Многие столетия здесь господствовали мудрость, наука и красота. Господствовали, обходя стороной людей. Тут под рукой скульптора оживал камень, мысль расцветала, ложась на пергамент. Золото, шелка, слоновая кость, драгоценные породы дерева обретали здесь неповторимые формы.

Но не настал еще тут расцвет человека. Не привилегированного одиночки, нет. А всего талантливого и по-турецки гостеприимного народа — а в Конье насчитывается семьдесят тысяч человек.

Засушливая Анатолия

Называется этот прибор психрометром, но ничего общего с душой, «психе», не имеет. Название его происходит от греческого «психрос» — холодный. Поэтому его следовало бы переименовать в «хладомер», но его уже назвали по-другому: влагомер. И справедливо назвали: на шарик одного из двух расположенных рядом термометров надевается матерчатый чехол, смоченный водой. Потом включается маленький вентилятор, который заводится как часы, и втягиваемый вентилятором воздух начинает испарять влагу вокруг ртутного шарика. Охлажденный таким образом ртутный столбик на этом термометре опускается, а на сухом термометре остается прежняя температура.

Прибор этот довольно сложный, и потому мы вытаскиваем его на свет божий лишь в исключительных случаях. Для повседневных нужд у нас в кабине висит обычный волосяной влагомер. Но сегодня мы ему не верим — вероятно, он испортился, хотя в его пользу говорят потрескавшиеся от жары руки, губы и пересохшие рты. Дышать нечем.

Включаем вентилятор, через некоторое время левый (сухой) термометр показывает тридцать два градуса, правый же — шестнадцать и две десятых. Спустя минуту показания установились — тридцать и пять десятых и пятнадцать. Пытаемся отыскать результат в расчетной таблице. Бесполезно. Составители таблицы не рассчитывали, что относительная влажность может оказаться ниже двадцати процентов.

Но это действительно так, влагомер лишь подтверждает тот несомненный факт, что горное плато Анатолия — страна засушливая, выжженная солнцем, печальная. И совершенно ровная. Несколько часов подряд стрелка высотомера, словно приклеенная, показывает девятьсот пятьдесят метров над уровнем моря. В обе стороны необозримая равнина. Слева преимущественно стерня, урожай с полей уже свезли. Справа пастбища, степь с реденькой растительностью и одиноким стадом не то овец, не то коз. У дороги обнаруживается смелое начинание: через каждые сто пятьдесят метров посажено по десятку кустов акации. Оберегая посадки от всежрущих коз, стволы обернули соломой. Возможно, что затея эта увенчается успехом и лет через двадцать дорога из Коньи в Анкару будет проходить по аллее из акаций.

А пока что путнику не на чем остановить взгляд. Но турецкому крестьянину, отданному на милость дождей, еще хуже.

В 1953 году в стране было собрано более четырнадцати миллионов тонн зерна, что позволило даже небольшое количество его вывезти на экспорт. В следующие два года ударила жесточайшая засуха, так что зерно пришлось ввозить. В том числе и из Соединенных Штатов.

Анкара, а не Стамбул!

Городов, которые похваляются званием «самого древнего постоянно населенного города» в мире, а особенно на Ближнем Востоке, довольно много. Этот титул присваивают себе Библ, Иерихон, Иерусалим, Дамаск, Тир и целый ряд других.

А также Анкара.

Кое-кто утверждает, что на месте, где она теперь стоит, человеческие поселения были уже пять тысяч лет назад. Тут жили хетты, после них — фригийцы, лидийцы, персы, галаты, греки. В эпоху господства римлян в городе было более двухсот тысяч жителей. В 1920 году — едва десятая часть этого количества.

В том же году, двадцать третьего апреля, генерал Мустафа Кемаль созвал первое заседание Великого национального собрания. Неслыханная дерзость! Султанское правительство ждало мирного соглашения, как приговора. Так старый, паршивый пес ждет милостивого пинка. Войска четырех европейских победителей еще рвали на куски то, что оставалось от Турции… И вдруг какой-то генерал именем — вы только подумайте! — именем республики Турции созывает законодательный парламент! И созывает его где-то в центре Анатолии, куда не ведет ни одна приличная дорога.

По-турецки это место называлось Анкара.

Это было в апреле, но большинство людей в Европе поняло, что это не первоапрельская шутка. Взяв научные словари, они вычитали, что Анкара не что иное, как захолустное местечко, которое издревле называлось Ангора, то есть город знаменитых больших лохматых ангорских кошек.

Ататюрк собрал здесь младотурок, чтобы основать Турецкую республику и объявить, что именно тут будет отныне столица Турции. Объявил. Ну, а что дальше? Как можно превращать в столицу большую деревню без воды, без канализации, света, дорог, без зданий для государственных учреждений и иностранных представительств?

Но Мустафа Кемаль был солдатом. И в Анкару его привела стратегия. Он решил, что столица должна находиться посреди Турции, чтобы в будущем неприятельские войска не смогли вступить в столицу прямо со своих боевых кораблей.

Итак, в 1920 году в Анкаре проживало двадцать тысяч человек. Ныне их живет здесь полмиллиона. Мировая столица ангорских кошек переросла в столицу Турции, в молодой, современный город… По крайней мере цо сведениям министерства печати, радио и туризма.

Но мы тоже были в Анкаре.

Полиция, банки, миссии

Так ли уж молода Анкара? Современна?

И действительно ли это крупный город?

Как благовоспитанные гости мы сказали бы «да», а вечером, когда над мостовой начинают светить все лампы, все неоновые трубки, окна и витрины, мы бы установили штатив где-нибудь посреди широкого проспекта Ататюрка и щелкнули бы пяток снимков. Вечером, да еще на бульваре, Анкара кажется действительно современным крупным городом. Но возьмите эти снимки и ступайте с ними на то же самое место днем. Современного крупного города вы не обнаружите, потому что чего нет, того нет: города здесь нет. Есть один лишь великолепный проспект с двухсторонним движением, с зеленым газоном посредине, идущий с юга на север, прямой как стрела: до ближайшего плавного поворота — километр. А по сторонам — то безликие доходные дома, то пятиметровые груды земли, то огромное здание, в котором не счесть этажей, так как вместо окон у него снизу доверху и от угла до угла идут этакие акульи жабры — настоящая фантазия двадцать первого века, защищенная от солнца бетонными жабрами.

Впрочем, давайте лучше знакомиться с городом по порядку и начнем с южной части Анкары, где берет начало бульвар Ататюрка. Этот район называется Чанкая. Он как красивая картинка, на которой совершенно забыли о людях. Улицы спрятаны в аллеях, из садов выглядывают террасы, балконы и жалюзи великолепных вилл, построенных в самом современном стиле, слышится плеск фонтанов, а мимо оград, шурша, проносятся по асфальту шесть метров лака, хрома и стекла на шинах с белой каймой — американские автомобили последних моделей. Здесь, в районе Чанкая, пешком не ходят, здесь только ездят, ибо это район дипломатов и фабрикантов, банковских воротил и крупнейших турецких помещиков. Район величественный, но совершенно не турецкий. Здесь процветает международная, или, вернее сказать, космополитическая роскошь. Район Чанкая кончается у подножия холма, где открывается анкарская долина. Вместо пограничного столба тут воздвигли здание парламента из желтых, как мед, плит. Оно уже почти готово, как и большинство построек в Анкаре.

Вдоль бульвара Ататюрка на два километра к северу тянутся небольшие, в три-четыре этажа, дома, как бы подпертые снизу витринами магазинов. Типично турецким явлением выглядят здесь лишь пары полицейских патрулей в белых портупеях, белых гетрах и с револьверами в белых кобурах. Хотя эта форма представляет собой точную копию формы американской военной полиции, тем не менее это действительно единственное, что можно найти в каждом уголке Анкары. Характеристику турецкой столицы следовало бы всегда начинать с униформы с белой портупеей.

А дальше к северу идут самые странные два километра Анкары — ни деревни, ни города. Кубы и призмы бетона расставлены редко и беспланово и отделены друг от друга огромными пустырями. Когда-нибудь здесь будет современная Анкара — как только эти островки футуристической архитектуры соединятся в сплошную застроенную площадь. А пока здесь выделяются скучного вида угловатые здания министерств и дорогостоящие сооружения с надписями «Банкаси». А в Турции это означает все, ибо на банках держится вся экономика. Банки играют роль планирующих органов, решают вопросы о государственных капиталовложениях и финансируют их, держат в руках внутреннюю и внешнюю торговлю. Они стоят здесь, словно крепости государственного капитализма, и возле каждого из них, у входа, знакомые белые портупеи и широко — по-американски — расставленные ноги в белых гетрах. И так же, как и в районе Чанкая, жизнь несется тут, шурша шинами.

Но куда же подевались в Анкаре пятьсот тысяч людей? Ведь мы прошли уже четыре километра по этому «инкубатору», который так старается быть крупным городом! Ага, вот на пятом километре за железнодорожным виадуком на площади десяти кварталов как бы скопилась вся жизнь из всех анкарских артерий. Здесь уже машины не пролетают, шурша, по асфальту. Они сбились в овечье стадо и блеют клаксонами, а целая бригада регулировщиков на перекрестке старается пропустить их поскорее. Тротуары забиты людьми, как во время демонстрации. По одежде — как будто они с Вацлавской площади, по лицам — неподдельная Турция с легкой примесью Америки. Дело в том, что в Анкаре живет несколько тысяч семей из Соединенных Штатов. По службе — в рамках военной миссии, разведывательной миссии, Атлантического пакта, Багдадского пакта, дипломатической миссии, миссии экономической помощи и бог весть каких еще миссий.

А на этот городской бедлам, втиснутый на территорию провинциального городка, взирают в окаменевшем спокойствии два холма — один с востока, другой с запада. На каждом из них, подобно диадеме, красуется огромное сооружение, и каждое из них взирает на анкарскую долину из иной эпохи.

Учебный плац на вершине Расат Тепе

Восточный холм Расат Тепе всего лишь семь лет назад турки увенчали монументальным сооружением из золотистобурых блоков туфа. Строгое, прямоугольное, несмотря на огромные размеры, пропорциональное сооружение — творение турецкого архитектора Эмина Оната. Сюда турки приходят, как к святыне. Это мавзолей основателя Турецкой республики Мустафы Кемаля Ататюрка.

Монументальность зданию придают именно простота и архитектоническая строгость. Турист, только что вернувшийся из Хаттушаша, жалких развалин бывшей хеттской столицы, благодарен Онату за то, что он попытался вознаградить его за разочарование в Хаттушаше. По крайней мере хочется верить, что примерно так строили хетты, что они тоже любили применять различных оттенков желтый туф, что им импонировала чистота стиля, гармонирующая со строгим анатолийским пейзажем.

Дорога, ведущая к мавзолею, длиной почти триста метров, сплошь покрыта зеленью, хотя она и мощеная. Дело в том, что между камнями оставлены большие щели, проросшие травой. Человек ступает по камням, но перед ним и за ним непрерывно стелется зеленая дорожка. Ему не до того, чтобы считать хеттских львов, с обеих сторон охраняющих эту необычную дорожку, и даже не до величественных размеров внутреннего двора перед мавзолеем. Его охватило ощущение глубокого, безграничного покоя, созданного Онатом из благородного материала и пространства.

И вдруг — трах! И — раз-два-три-четыре — в бравом ритме марша, так что звонкое эхо разлетается из-под аркады перед входом в мавзолей по внутреннему двору. Солдат с винтовкой на плече прошагал от угла к углу, и снова — трах! Гулко приставил ногу к ноге, щелкнул каблуками, виртуозно повернулся кругом, словно это не военный поворот, а па менуэта. Глядишь на все это с каким-то испугом и недоумением. А солдат почетного караула тем временем поднимает вытянутую ногу все выше и выше, вот она уже над головой у него — и вдруг со всего размаху припечатывает сапогом по каменной плите, да так, что все гудит кругом… Трах! И — раз-два-три.

Архитектор Онат, строя мавзолей, думал, каким образом воплотить уважение нации к великому человеку. Но ему и в голову не приходило, что в то же время он строит… учебный плац. И зрелище для туристов.

И вот мы снова на холме, на том, за которым заходит анкарское солнце. И — не скроем — наконец-то чувствуем себя в Турции. На самой вершине темнеет старая крепость, вокруг нее сгрудились домики, чайные и лотки с арбузами, по косогору карабкаются крутые улочки, где автомобиль — редкий гость. Здесь действительно наиболее турецкий уголок Анкары, но это отнюдь не столица. Тут доживает свои дни Анкара тех времен, которые кончились приходом Ататюрка. Тут сохранился дух спокойной провинциальной жизни, законсервированной крепостными стенами и крутизной холма. Старые каменные домишки высовывают свои резные балконы над кривыми улочками, а жизнь сосредоточена вокруг общего колодца.

Из каждых ворот вслед нам кричат здешние мальчишки — темпераментные, умытые и чисто одетые:

— Хэлло, Джонни, гив ми мони! («Эй, Джонни, дай мне денег!»)

Что это? Дети попрошайничают? Ничуть не бывало. Турки вообще не попрошайничают — ни в Анкаре, ни в самой последней деревне. Просто это своеобразное ребячье приветствие, потому что — каждому ясно — у Америки столько денег, что она не знает, куда их девать, и поэтому вынуждена отдавать их Турции — на дороги, на армию и бог весть еще на что, лишь бы деньги ей так не мешали. Сюда, в Анкару, понаехало столько американцев с деньгами, что для мальчишек теперь любой иностранец — Джонни, у которого денег хоть отбавляй. Вот они и кричат ему шутки ради: «Хэлло, Джонни, дай мне денег!»

Нам очень жаль, ребята, но на этот раз вы попали впросак. Мы денег не возим. Мы только хотим разобраться, что же такое в конце концов Анкара: город, деревня, дачное место, кошачья Ангора или экспериментальная площадка для ультрасовременных архитекторов? Создается впечатление, что здесь всего понемногу и ничего по-настоящему.

То, что в Анкаре уже готово, еще не город. А то, что должно быть современным городом, еще не готово.

Анкара пока только разворачивается, чтобы со временем действительно стать большим и красивым городом.