Пешка

Глава 23

— Тетушка больна, — встретил меня Джиро, когда я вошел в дом. Он сидел на ступенях лестницы, подперев кулаками подбородок. На глаза и на мысли его легла тень.

Я застыл как вкопанный; в голове замелькали, ослепительно вспыхивая, картины: яд, биозаражение…

— Где она? В больнице?

Когда мы с Элнер выходили из офиса, она выглядела здоровой; правда, усталой и подавленной, но ведь это и неудивительно. Я даже видел, как она садилась в напичканный охраной личный флайер, который должен бы доставить ее прямо сюда.

Джиро покачал головой.

— Она в своей комнате. Думаю, спит. Придя домой, она упала в обморок или что-то в этом роде. Харон выслал наших медиков осмотреть ее. Они сказали, что обморок из-за всех этих… — Джиро замолчал. — Ну, из-за того, что случилось, то есть… ты знаешь. И потому что она пожилая. Они дали ей какое-то лекарство. Ей нужно отдохнуть.

Я успокоился. Но лекарство навряд ли вылечит ее депрессию.

— Спасибо, — сказал я и пошел наверх. Но, поднявшись на несколько ступеней, оглянулся:

— Твоя мама здесь?

Джиро, не вставая, резко обернулся.

— А что? — спросил он чуть громче, чем всегда.

— Да просто, — стараясь казаться равнодушным, сказал я и пошел в свою комнату. Я стоял и смотрел в окно, чувствуя, что устал. Воспаленная рука ныла. Может, завтра я подлечу ее, как советовал Аспен. Я все еще чувствовал себя странно и беспокойно при мысли, что у меня есть деньги, чтобы исправлять то, что мне не нравится. Пока я так стоял, глядя в темноту, дождь — капля за каплей — начал выстукивать свой речитатив. Дожди здесь шли только по ночам. Та Минги всегда исправляли то, что им не нравится.

Я услышал за спиной шорох: в комнату вошел Джиро. Я словно знал, что — раньше или позже — но он придет. За его глазами сгустился сумрак, но вовсе не из-за болезни тетушки. Значит, что-то другое. Я отвернулся от окна, подошел к кровати и сел.

— Чего тебе? — спросил я, будучи вполне уверен, что знаю ответ.

Он открыл рот, и слова, закупоренные в нем, как в бутылке, уже приготовились выбить пробку и вырваться наружу. Но еще целую минуту Джиро не мог их выговорить.

— Ты… Моя мама… Я имею в виду… — Он слаба взмахнул руками. — Ты… делал это с моей мамой?

Я опустил глаза на свои ладони, лежащие на коленях.

— Ты спрашиваешь, провел ли я с ней ночь? — Я поднял голову.

Джиро густо покраснел. Он ожидал, что я буду все отрицать, даже если это и правда. Виноватым я не, выглядел, и вместо меня стало стыдно ему. Мальчик часто-часто заморгал, у него задрожали губы.

— Подойди сюда, — сказал я. Джиро подошел. — Садись.

Глядя в пол, он сел на кровать, держась на расстоянии.

— Откуда ты узнал? — спросил я.

— Моя мама… Я видел, как она выходила из твоей комнаты на другое утро. Слишком рано. Она меня не заметила. И она вела себя так… странно. Не как обычно. — Голос его сорвался.

— Понимаешь, — сказал я, — в первый раз, когда я ее встретил, ты, бесенок, вел себя как сводник, толкал ее ко мне. Нет, я не говорю, что ты виноват, — поспешно прибавил я, увидев, что его глаза вспыхнули гневными огоньками. — Просто так случилось… Я только хотел спросить, почему это беспокоит тебя гораздо сильнее, чем раньше? Из-за того, кто я есть?

Сжав челюсти, Джиро замотал головой.

Очень осторожно я проник в его мысли, ища ответ, который Джиро не хотел говорить.

— А! Это из-за того, что ты видел в клубе Аргентайн!

До того вечера он был как все остальные дети: любопытство насчет секса тлело в нем, превращаясь временами в наваждение. Но потом за пять минут он узнал больше, чем когда-либо хотел узнать.

— Думаешь, что у нас с твоей мамой все так же происходило?

Я почувствовал, как меня сжала его боль. На этот раз Джиро кивнул, вспыхнув снова.

— Джиро… — Я замолчал. — То, что ты видел в клубе, — не любовь. И даже не хороший секс. Больше похоже на изнасилование. — Он покосился на меня. — Это большая разница.

— Ты собираешься жениться на моей маме?

— Твоя мама уже замужем.

Мальчик нахмурил брови.

— Она может развестись. Ты ее не любишь?.. — В его мозгу, точно пузыри в бурлящем кипятке, начали с треском лопаться фантазии.

— Не знаю. Не думаю.

— А она тебя не любит?

— Нет. Просто она не любит Харона. — Я почувствовал в Джиро жгучую, пробирающуюся до костей боль разочарования и никак не мог придумать, как смягчить ее. Наконец я сказал: — Думаю, она любила твоего отца. Я знаю, что она любит тебя и твою сестру. В ее жизни важнее вас ничего нет. Не вешай нос! Ты мог бы быть мной. — Но последние слова я ему не сказал. Интересно, на что это похоже — быть Та Мингом? Иметь все что захочешь… Я не мог представить. Да и родиться богатым вовсе не обязательно, но иметь кого-нибудь рядом… все те годы… хоть кого-нибудь. Я перевел взгляд на свои шрамы.

Джиро медленно встал.

— Моя мама велела спросить тебя, будешь ли ты… думать о ней сегодня ночью.

— Да. Буду. Спокойной ночи, Джиро.

Он распрямил плечи, стараясь выглядеть не как мальчишка, но как мужчина.

— Спокойной ночи, Кот. — И он вышел.

Я сидел на кровати и слушал дождь. Спать не хотелось, но думать о Ласуль тоже не было настроения. Я с удивлением понял, что все еще думаю об Элнер, беспокоюсь о ней. Вытянув щупальце, я стал искать ее и, наконец, нашел. Она лежала в своей кровати, мучимая, как и я, бессонницей. Прописанному доком снотворному не удавалось утихомирить ее адреналин. Но мысль Элнер жила не в завтрашнем, не в сегодняшнем и даже не во вчерашнем дне. Она застыла далеко в прошлом, затянутом, как отражение в черном зеркале, мутной белесой дымкой, где образ красочного полдня, проведенного с человеком, которого она любила, окутывал Элнер дурманом, кружил голову, оглушал тоской; где личико беззаботно смеющейся Талиты наполняло ее скорбью. Мысли Элнер застыли там, внутри ее самой, откуда она была не в силах уйти, потому что прошлое становилось слаще всего на свете, когда Элнер, слушая дождь, уплывала в потоке воспоминаний…

Я опять встал и вышел, направляясь через темные пустые залы к ее комнате. Щель под дверью спальни золотилась тонкой полоской света. Я постучал.

— Да?.. — услышал я дрогнувший от удивления голос, почувствовал ее удивление внутри себя.

— Это Кот.

На минуту за дверью наступила тишина. Потом Элнер сказала:

— Входите.

Дверь не была заперта. Войдя в комнату, я вдруг страшно смутился. Но, Элнер, подняв голову, улыбнулась. В ее улыбке я уловил облегчение: она как будто успокоилась и обрадовалась, что я, наконец, пришел к ней.

Я слегка улыбнулся в ответ, соображая, как объяснить причину своего визита.

— Я слышал от Джиро, что вы заболели, мадам. И просто хотел узнать, буду ли я вам нужен завтра утром. И… спросить, не надо ли вам чего-нибудь сейчас.

— Да, — вдруг твердо и без всякого смущения произнесла Элнер. — Посидите со мной немного, если вам не трудно. Я нуждаюсь в живой душе сильнее, чем в чем бы то ни было. Это единственное, что никто не догадался мне предложить. Я чувствую себя ужасно одинокой и, вот, не боюсь говорить об этом вам. Думаю потому, что вы уже знаете о моем одиночестве и именно поэтому и пришли. — Внимательный взгляд Элнер заставил меня опустить глаза. — Спасибо, что навестили, — говорила Элнер, собирая разбросанные по кровати голограммы членов семьи: она попробовала составить из них себе компанию, но безуспешно.

Я сел на самый край покрытого гобеленом кресла, оглядывая комнату и все еще боясь что-нибудь разбить или сломать. Одинокая лампочка под абажуром цветного стекла давала мягкий и теплый свет. Мебель в комнате, как и во всем доме, была старой и изящной. Я стал вглядываться в висящий на противоположной стене женский портрет, вырезанный на деревянной доске. Длинные волнистые волосы женщины перетекали в обнаженные волокна дерева. Я перевел взгляд на голограммы, которые собрала Элнер: Джиро, Талита и Кельвин Та Минг.

— Я не думала об этом раньше, но иногда, наверное, быть телепатом — своего рода блаженство, — сказала Элнер. — Когда можешь знать, что тот, кого сейчас нет рядом, думает о тебе; знать, даже когда ты не можешь видеть и слышать его.

— Иногда. А иногда это значит просто подглядывать в окна домов, где ты — нежеланный гость. В стране слепых. Но, как вы однажды сказали, там хорошо, где нас нет. Так я полагаю.

И даже моя смешанная кровь — не совсем гид рана, не совсем человека — все же лучше, чем ее альтернатива… лучше, чем ничего.

Элнер, соглашаясь, улыбнулась.

— Да, я так считаю. Если я и одинока, то, по крайней мере, ко мне никто не лезет в душу.

Я все еще неуверенно забрался поглубже в мягкую уютную берлогу кресла.

— Когда я жил вместе с другими псионами, то бывало по-разному: и одиночество, и, если я того хотел, общие радости и горести. Это было… — Я посмотрел в свое собственное черное зеркало, стараясь уловить в нем хоть малую толику тех ощущений, которые приходят с обычными воспоминаниями. Но почувствовал лишь оцепенение. Наркотический сон…

Я заставил себя вспомнить Мертвого Глаза: насколько даже с ним — таким задерганным — было легче — говорить без слов, просто знать. Как это должно было быть тогда. И сейчас. Как это было у гидранов, пока человек не положил конец всему.

— Люди такие… — Я с трудом подбирал слова, хотя гораздо легче было бы — просто показать ей…

— Жалкие? — вполголоса проговорила Элнер. — Так вы подумали?

Встретив ее взгляд, я опустил глаза.

— Но ведь вы и сами жили так большую часть своей жизни. Разве нет? — тихо спросила Элнер. — Не могли читать чужие мысли. И разве такая жизнь не углубила в вас сочувствия к человеческой природе? Сочувствия… сострадания, на которое большинство людей почти не способно?

Я крепко зажмурился, когда внутри меня что-то вдруг оборвалось.

— Не знаю. Знаю лишь одно: никто из вас не может понять, что это значит на само» деле — обрести то, что обрел я, — после целой жизни, проведенной в Ничто, — и потом снова все потерять. Я не представлял, что все эти годы проходило мимо меня. Но теперь знаю.

Я понял наконец, почему для меня так важно быть телепатом: потому что Дар — единственная моя собственность за всю жизнь и по-настоящему моя.

— Но вы возвратили его, — немного удивленно возразила Элнер.

— Если я буду продолжать пользоваться этими наркотиками, я выжгу его. Навсегда.

Элнер не поняла.

— Тогда, если вы делаете это только из-за меня, немедленно прекратите.

— Не могу.

— Я не хочу быть…

— Не могу.

Элнер молча смотрела на меня. Я провел ладонями по лицу.

— Не спрашивайте. Просто забудьте, что я сказал. — Я начал выбираться из кресла.

— Не могу, — ответила Элнер.

Я остановился.

— Ну, если хотите, мы можем притвориться, что я забыла. Если это позволит вам остаться и поразвлекать одинокую старую женщину еще немного. — Элнер улыбнулась, наполовину с сожалением, наполовину с иронией. Ее пальцы чуть крепче сжали голограммы.

Я снова сел, стараясь не показывать вида, что чувствую себя неловко. Наблюдая за ее руками, я спросил:

— А как вышло, что у вас и вашего мужа никогда не было детей?

Элнер перевела взгляд на снимки.

— Мы всегда считали, что у нас море времени. — Глядя на лицо Кельвина, Элнер вдруг часто-часто заморгала. — Ну не странно ли, что любая, даже самая незначительная, вещь может разбередить память, когда ты и не ожидаешь. Песня, луч света… Иногда, когда я вспоминаю нашу с Кельвином жизнь, мне она кажется чужим воспоминанием, проникшим каким-то образом в мою голову. Кажется, что та женщина, рядом с ним, — я ее хорошо помню, — не может быть мной. Это превращает воспоминания в мучение… иногда почти невыносимое. Но все же не думать о них совсем — еще мучительнее. И самое тяжелое — то, что именно радостные воспоминания мучают меня сильнее всего.

— Да, — прошептал я.

— Расскажите мне о вашей семье, — попросила Элнер, пытаясь переменить тему. Ее вдруг как обухом по голове ударило: Элнер поняла, что у нее даже и мысли никогда не возникало, что у меня есть семья, и насколько же ее глухота должна казаться мне странной и оскорбительной. Элнер спросила себя, уж не боялась ли она спрашивать, зная, кто я такой. И еще ей захотелось почувствовать, что значит — быть гидраном…

Я понял Элнер.

— Да и рассказывать-то нечего, — пожал я плечами, отводя взгляд.

Было время, когда я хотел разыскать маминых родственников. Но потом я убил Рубая. И после этого поиски потеряли всякий смысл, поскольку убийством я доказал, что никогда не смогу быть среди них.

Элнер сжала губы, удерживаясь от дальнейших расспросов. Наконец она произнесла:

— Кот, вы когда-нибудь спрашивали себя — в те моменты, когда особенно остро ощущали эту мучительную потерю… когда оказывались, словно провалившись в колодец, в вязкой темноте, что, возможно, вы чувствуете себя так не потому, что сильно отличаетесь от нас, а потому, что вы слишком человек?

Элнер старалась дотянуться до чего-то внутри меня, даже не будучи уверенной, существует ли оно во мне или уже нет.

От возмущения я весь рефлективно сжался, захлопнулся, как устрица.

Но затем заставил себя снова посмотреть на Элнер, посмотреть в глаза ее реальности, вспомнить все то, что нас сближало… признать, что человек не просто слово из семи букв.

— Зибелинг говорил… Он велел мне не притворяться тем, кем я не являюсь на самом деле. — Я посмотрел на свои руки: мне вдруг захотелось, чтобы и у меня были снимки, свои, которые я мог бы вот также рассматривать. — Не притворяться, что я — вообще не человек. Большинство выродков, которых я знаю, — обычные люди — во всем, кроме одного… Даже гидраны — из тех, кого я встречал, — больше люди, чем им самим того хотелось бы.

— Большинство людей тоже больше люди, чем им того хочется, — тихо сказала Элнер.

— Спасибо, — улыбнулся я, вставая.

— За что?

— За напоминание: если бы гидраны и люди не имели ничего общего, меня бы здесь не было.

Элнер рассмеялась. Мне нравился ее смех.

— У вас необычный свитер, — заметила Элнер; до этого она просто смотрела на меня, а сейчас — увидела. — Где вы его нашли?

— Валялся на улице. Спокойной ночи, мадам.

— Спокойной ночи, — ответила Элнер, глядя на меня с легким недоумением.

Выйдя из спальни Элнер, я улыбнулся, подумав о том, что, по крайней мере, я оставил ей, о чем поразмышлять, кроме мебели, ночного одиночества и дождя.

Но мне нашего разговора хватило лишь на обратный путь к моей комнате. Я вытащил из кармана терминал Мертвого Глаза и надел его; вытянувшись на постели и заложив руки за голову, я проглотил порцию информации — сколько влезло за один раз, заполнив пустоты в собственных знаниях. Когда я снял сетку, на ней еще осталась куча данных. Наконец я закрыл глаза, позволяя успокоившемуся мозгу спеть ноющему от боли телу колыбельную.

Вдруг по какой-то необъяснимой причине я проснулся, рывком сев на постели. Пока я слушал дождь, мозг расслабился и позволил сумрачности просочиться внутрь. Прислушиваясь к стуку капель, я стал размышлять о том, как так получается, что звуки дождя наполняют меня такими же желаниями и муками, которые я видел в мозгу Элнер. Мне хватило бы и пальцев одной руки, чтобы сосчитать, когда я слушал дождь. У меня никогда — никогда в жизни — не было времени на это; почему же дождь для меня теперь нечто большее, чем просто звуки падающей воды? Я вспомнил, что я чувствовал, впервые ступив на Землю… чужой всем и вся и, несмотря на это, вернувшийся в свой дом. Вспомнил, что пыталась сегодня вечером показать мне Элнер: что у человеческой части меня есть свои желания, нужды и своя история; и я не должен стыдиться этого и, не глядя, все растаптывать. И впервые за очень долгое время я не почувствовал злости.

Потом я вспомнил Ласуль: ока, наверное, лежит сейчас в Хароновой постели, не одна, но одинокая, и тоже слушает дождь. Она хотела, чтобы я думал о ней… Думал о ней, как и она? Вспоминает ли она меня, скучает по мне? Я знал, что, даже если и вспоминает, то мысли ее заходят не глубже, чем мой член — в ее тело. Я был телом. И она знала это.

Я ожидал, что это меня взбесит. Но вспомнил лишь ощущение моей плоти, проникающей в ее. За всю жизнь меня много кто использовал. Почему я должен злиться на скучающую, несчастную, красивую женщину, которая и хотела-то всего лишь, чтобы какой-нибудь мальчик-игрушка затрахал ее до потери сознания… Может, не так уж и важно было, почему она хотела меня; не так уж и важно — стоило лишь подумать о той гладкой, с легким ароматом духов коже, об ее волосах, черной шелковой волной рассыпавшихся по моей груди, — и этого оказывалось достаточно, чтобы голова закружилась. Но больше этого не произойдет. Не сегодня. Особенно так, как раньше. Я приказал себе забыть о Ласуль и снова лечь спать. Я говорил себе, что я не сумасшедший. Я говорил себе, что я сошел с ума. Я уверял себя, что она использует меня… Я убеждал себя, что, если она и вправду хотела, чтобы я думал о ней этой ночью, значит, я могу быть уверен, что она никогда не забудет…

Я выпустил свои мысли, вытягиваясь в пустоту, сплетая сеть из невидимых нитей с огоньками на концах. Я нарисовал в уме Хрустальный дворец — он был не настолько далеко, чтобы я не смог дотянуться туда, проникнуть в него и найти между темными немыми сознаниями знакомую звездочку.

Я нашел Ласуль — лежащей бок о бок с Хароном. Она плавала в темной тревожной свинцовой дреме, ей казалось, она задыхается в глухой, без окон и дверей, комнате. Я миновал гнетуще-зловещий жар спящего Харонова мозга, даже не заглянув в него, и навел фокус на вход в мозг Ласуль. Я проскользнул в ее дрему — прокрался, как вор, и почувствовал, что ее тело дрожит и беспокойно шевелится, не совсем еще проснувшись; почувствовал, как ее сон меняет очертания, вбирая меня. Я лег рядом с Ласуль в ее сне и позволил мысли прикоснуться к ней — прикоснуться так, как жаждали это сделать мои ноющие болезненным, мучительным желанием руки и тело; я осторожно раскалил нервные волокна, по которым втекали в ее мозг все те ощущения, какие я мог дать Ласуль, медленно кружа над ней, прикасаясь к ней, просачиваясь в ее плоть…

Где-то на середине всего этого Ласуль проснулась.

— (Ты хотела), — прошептал я, — (ты спрашивала обо мне…). — Я утешал ее, успокаивал, чтобы она не закричала, а только погрузилась бы обратно в сладкое томление. Я чувствовал, что ее наслаждение стало вдвое острее, когда ее ладони начали гладить ее тело — так же, как и мои пальцы уже гладили мое. И наконец жгучий луч белого огня, сплавивший нас — мозг с мозгом, — взорвался, как солнце, бросая нас — каждого обратно в свое тело, обратно в свой, обособленный мир с одним-единственным звуком в нем — монотонной дробью дождевых капель.

Проснувшись на следующее утро, я знал о мысленных связях больше, чем когда-либо хотел знать… и меньше, чем когда-либо, знал о том, что же, черт возьми, я делаю здесь, подскакивая среди ночи на постели и играя в кошки-мышки, тогда как перед Та Мингами я изображал ловца крыс.

Что Ласуль пытается сделать — с собой, со мной? На самом ли деле ей наплевать, раскроет нас Харон или нет? Дура она или так несчастна? А может, Ласуль спокойна просто потому, что думает: если что-нибудь и случится из-за этого, то не с ней?

Выбитый из колеи, оцепеневший, я встал и снова напялил головной терминал Мертвого Глаза. Я скормил своим мозгам столько информации, сколько они могли заглотить; я заставил их съесть этот завтрак — лишь бы не думать о том, что я творю, да и к тому же — чем скорее я узнаю все, что он требовал, тем скорее смогу получить по-настоящему нужную мне информацию и, может быть, испариться отсюда. Потом я поковылял вниз, чтобы найти еду, накормить тело и протащить его через наступивший день.

В столовую робко вошла Талита. Она остановилась на пороге и внимательно глядела, как я нагружал тарелку обычными утренними объедками. Я проигнорировал ее приход, мой мозг слишком громко гудел. Талита, не выдержав, подошла и дернула меня за рукав свитера.

— Хочу еще, — сказала она.

— Потрясающая идея, малышка. Ты вырастешь отличным Та Мингом, — похвалил я, продолжая накладывать еду.

— Я хочу еще виноградинок. — На меня смотрела сама невинность с лицом, как полевой цветок. — Виноградинок! — Талита дернула за рукав сильнее, начиная капризничать. — Пожалуйста!

Я дал ей виноградную кисть.

— Спасибо, — важно поблагодарила девочка.

— Пожалуйста, — кивнул я, на какое-то мгновение почувствовав себя раболепным вассалом.

— Тетушка шкажала, что шеводня утром мы пойдем шобивать ягоды! — объявила Талита, набив полный рот сочными зелеными шариками.

— Великолепно, — промямлил я. Звуки с трудом пробирались сквозь размокший во рту хлебный мякиш и расползающийся в голове туман: в словах «тетушки» пряталось два возможных следствия.

— Ты тоже можешь пойти. Я научу тебя, потому что ты не ничего не знаешь, как делать правильно. — Талита потянула меня за руку. — Пойдем!

Я мотнул головой, багрово покраснев и криво улыбаясь: худшей возможности провести утро нельзя было придумать, даже если бы я очень постарался.

— У меня есть дела, которые…

— Пожалуйста, пойдем с нами, Кот. — В комнату вошла Ласуль. Один лишь взгляд — и я был согласен на все. Мысли перевернулись вверх тормашками. Поверх просвечивающей туники, расшитой листьями, она надела длинную накидку — бело-голубую, цвета электрической искры. Накидка лишь яснее обрисовывала то, что призвана была прикрывать. Ласуль больше не сказала ни слова — нужды в этом не было: за нее говорил ее мозг.

Я медленно кивнул и тут же подавился куском приправленного пряностями кекса с изюмом, который вдруг ни с того ни с сего стал пластмассовым.

В столовую вошла Элнер, с мольбертом в руках, одетая в своем обычном стиле — так, словно она не хотела, чтобы кто-либо смотрел на нее дольше одной секунды. Контраст между ними потряс меня.

— Да, может пойдете? — спросила она, пропустив мой кивок. Я прикусил язык, который уже пошевелился было, чтобы сказать очевидную вещь: взгляд Ласуль выжигал дыру в моей плоти, и я не мог думать больше ни о чем.

И вот я очутился высоко в горах, над долиной Та Мингов, в осеннем лесу, где запах сырой земли заполнял мою голову точно так же, как вибрирующие, гудящие, словно струны, информационные потоки наполняли мой мозг. Штуки, которые Элнер назвала золотой малиной, росли в неправдоподобно дикой, девственно-буйной заросли на небольшом клочке земли в клубке зазубренных листьев и шипов. Мы собирали ягоды — большего я и не ожидал. Мне была ненавистна каждая минута, проведенная здесь. Это напоминало попытки выудить ответы из головы Дэрика… или добывание руды на шахте: вынимаешь нечто хрупкое и безупречно-идеальное из жильной породы, которая вовсе не хочет его отпускать, и каждое движение чревато болью…

— Кот, что-то не похоже, чтобы вы особенно радовались, — заметила Элнер, всматриваясь в меня из-под широких полей своей шляпы. Сама Элнер показалась мне счастливее и спокойнее, чем когда-либо. Я пожал плечами.

— Он не знает, как веселиться, — сказала Талита. За своей спиной я услышал оглушительно звонкий смех Джиро. — Поэтому я помогаю ему, — пояснила Талита, хотя, не успевал я сорвать ягоду, как она тут же съедала ее прямо с моей ладони.

— Тогда разрешите и мне помочь, — Ласуль мягкими ловкими пальцами вложила ягоду мне в губы. Ягода оказалась такой же бархатной, как и кожа Ласуль, а когда я раздавил ее языком, по нёбу потек сладкий сок.

— Вот, — сказала Ласуль, — теперь вы улыбаетесь. Ее тело, мозг беспомощно улыбались мне — все это время, с того момента, когда она взглянула на меня утром в столовой. Ее ощущение меня просачивалось, как теплая жидкость или флюиды, сквозь ледяную корку спрессованной в моем мозгу информации, расплавляя ее.

— Знаешь, ночью мне приснился о тебе сон, — тихо сказала Ласуль. В ответ на внезапную вспышку паники в моих глазах ее глаза засмеялись, одновременно умоляя меня подтвердить, что это был не просто сон.

— (Это был не сон), — подтвердил я и увидел, как вспыхнуло ее лицо. Я уставился в пространство, не отвечая Ласуль вслух, поскольку Элнер внимательно наблюдала за нами. Если бы Ласуль не делала этого со мной! Я чувствовал себя измученным, разбитым… горящим в огне возбуждения, которое не мог контролировать, а Ласуль представляла, как я вытягиваю руку, чтобы коснуться ее — где бы она ни была. Я стал кем-то вроде демонического любовника, который может взять ее прямо из постели мужа, заставляя забыть кто и где она, забыть, все, кроме наслаждения любить за краем возможного…

— Ну, — заговорила Элнер, возвращая нас на землю, давая понять, что мы слишком долго стоим друг напротив друга, как намагниченные куклы, не в силах разойтись. — Похоже, мне хочется попробовать набросать несколько эскизов. Вон там, вниз по склону, — отличные виды. Будьте осторожны… — Какая-то нотка в голосе Элнер заставила меня посмотреть на нее. — Можно поскользнуться… на влажной листве, знаете ли. — Один последний взгляд — и ее глаза, прозрачные, как голубое стекло, сказали мне, что Элнер поняла и все происходящее, и каково это — чувствовать себя молодыми или одинокими… и знать, что ты танцуешь на минном поле.

— Будьте осторожны, — пробормотала Элнер, глядя на этот раз на Ласуль. — Дети, идемте со мной, — она махнула Талите и Джиро. — У меня для вас припасено особенное угощение.

Ласуль с беспокойством и немного смутившись смотрела, как Элнер уводила детей, умышленно и подчеркнуто оставляя нас вдвоем. Не дав нам своего «благословения»… но обеспечив пространство, чтобы мы могли вздохнуть. Талита бежала далеко впереди, визжа и тараня лбом лиственные заросли, а Джиро тащился как хвост позади Элнер, оборачиваясь на нас. Он даже и не представлял, как похож на мать.

Когда они ушли, мы сели — бок о бок, но не касаясь друг друга, — на одеяло, и я бережно послал к Ласуль теплую волну невидимого контакта. В перерывах между долгими горячими поцелуями она скармливала мне ягоды. Падающий сквозь сито мелкой листвы свет обливал ее волосы сиянием, превращал шелестящий над нашими головами потолок в живое окно из красно-желтых трепещущих пятен и вставленных между ними кусочков стекла — лоскутов неба. Глядя на всю эту красоту, я удивился замыслу Творца. Неужели нельзя быть счастливым в таком месте, как это?..

На моем браслете начала сигналить кнопка вызова. Я испуганно сел и, перед тем, как ответить, посмотрел на браслет, чтобы убедиться, что экран выключен. Он уже включился… давно включился, передавая сообщение уже Бог знает сколько времени. Я его не включал — точно не включал. Ласуль посерела, когда я, выругавшись, прикрыл ладонью экран.

— Брэди?.. — спросил я опустившимся голосом.

Я не включал и звук, но голос Брэди объявил:

— Шах и мат вам! — И пропал.