Петербуржский ковчег

Глава 20

Доктор Федотов говорил, что Миша Холстицкий — художник если и не гениальный, то очень близкий к тому. Суждение это основывалось на глубоком знании всего того, что за последние несколько лет написал художник. Увы, Холстицкому не так много удалось продать, разве что самому Федотову — те листы для анатомического атласа. А иных заказов у него было раз-два и обчелся. Бедность Холстицкого исходила из его безвестности. Богатые чиновные господа и их дамы предпочитали обращаться к мастерам кисти более известной (хотя значительно менее одаренной; их беда состояла в том, что степень одаренности оценить они не могли; для них оставалось главным — чтобы было похоже). Мало кого из господ впечатлял их собственный внутренний облик, который Холстицкий лучше других умел подметить, господам регалии подавай, белую лошадь триумфатора и увековеченный для потомков на заднем плане европейский пейзаж (еще лучше — баталию! а хоть бы и «Битву народов»)... Взять хотя бы происшествие с портретом господина полицеймейстера. Холстицкий мастерски отразил, что полицеймейстер нежно и трогательно, почти как Нарцисс, любит себя (некоторые старики бывают высокого самомнения, хотя оснований у них для этого нет; единственное бывает достоинство, что пожили дольше других — тех, что послабее, пережили). Полицеймейстер сказал, что лицо не похоже. Тогда Холстицкий пошел против себя и написал только лицо, без внутреннего содержания. Было очень похоже — копия и оригинал как две капли воды. Господин полицеймейстер совсем рассвирепел. Сказал: нос картошкой... Этот важный господин, наверное, лет двадцать как не заглядывал в зеркало. В конце концов Холстицкий пририсовал ему орлиный нос (для потомков) и тем удовлетворил заказчика. Но имени своего на портрете не поставил, поскольку такого «искусства» стыдился.

То, что Холстицкий видел в людях важного, было людям не нужно, а то, что люди хотели от него, столь отличалось от высокого искусства, что пугало художника, и он не однажды при Федотове восклицал: «Если наши лучшие таковы, куда мы катимся!».

И настало время, когда у Холстицкого не оказалось денег, чтобы расплатиться за жилье. Трудность эту он посчитал временной, но поскольку не привык ходить в долгах, предложил Милодоре в качестве оплаты написать ее портрет... Впрочем не исключено и такое, что кое-какие средства у художника были; просто безнадежно и безответно влюбленный в Милодору, он искал возможности побыть с ней.

...Комната, в которой работал Холстицкий, была достаточно просторна и светла. Он писал Милодору на фоне темно-синей бархатной драпировки, которая весьма подходила к васильковым глазам Милодоры и выгодно подсвечивала их.

Милодора неплохо позировала; впрочем, почти всем женщинам легко удается это...

...Очень хорошо, госпожа Шмидт!.. — контуры уже были набросаны на полотне, и теперь из массы нервных небрежных линий проступал округлый точеный подбородок.

Я немного волнуюсь... С меня никогда не писали портрет, — призналась Милодора. — И кроме как в зеркале, я себя прежде не видела. Любопытно будет взглянуть на свой образ глазами другого человека.

Холстицкий работал, закусив нижнюю губу.

Упущение вашего мужа. Он, верно, не любил вас...

Почему вы так решили? — удивилась Милодора.

Красота не должна пропадать, — художник быстро накладывал краски: то кистью, то рукой; потом вытирал пальцы о поля старой шляпы, надетой, видно, специально для этого, и продолжал работу.

Милодора слегка смутилась:

Вы правы. Любил он только себя. О своей молодости рассказывал так трогательно. Порой даже со слезами на глазах. Как о молодости великого человека... Он умилялся своим былым поступкам и мыслям — хотя и посредственным... А жена для него была — цветок, его украшающий. Завял бы этот, он сорвал бы другой...

Холстицкий поморщился:

Так не пойдет... У вас стали грустные глаза, госпожа Шмидт. Это, поверьте, не ваши глаза. И это никак не соотносится с моим замыслом, — он с минуту задумчиво смотрел на Милодору, потом указал на окно. — Смотрите сюда, на свет. Смотрите так, будто вас окликнул человек, которого вы любите... Вы его ждали, и он пришел...

Милодора слегка улыбнулась:

Вы требуете от меня слишком многого.

Вы разве никого не любили и не знаете, как смотрят на любимого?

Я знаю — как. Но не уверена — получится ли... Я же не актриса Сандунова...

Однако у нее получилось великолепно.

Холстицкий с четверть часа работал молча. Глаза Милодоры, будто живые, проступали на полотне. В них была любовь. Холстицкий владел искусством живописи мастерски. Верно, душа его сейчас была в его деле. Холстицкий любил краски, которые быстро и точно смешивал на палитре, любил кисти, которыми тонко накладывал краски на полотно; он, конечно же, любил и сам предмет, который изображал (этот предмет полюбить было несложно; третьего дня Холстицкий писал нищего калеку, жующего калач; разве не любил и его?). Быть может, оттого предмет на холсте получался живым и полным любви...

Движения руки живописца были уверенные и точные.

Ах, сударыня!.. Быть бы мне помоложе, по- знатнее...

Милодора тактично промолчала. Она все еще смотрела так, будто ее окликнул человек, которого она любит. И смотрела Милодора за спину живописцу, на окно, на свет, как и было ей велено... Свет отражался в ее глазах; глаза блестели — словно на них набежала слеза радости.

На полотне глаза Милодоры полнились светом. Свет этот был — ее любовь.

Холстицкий опять вытер пальцы о край шляпы.

Скажите, госпожа Шмидт, те господа, что собираются у вас... иногда ночами... они при надобности защитят вас?

В глазах Милодоры мелькнула тень, будто кто- то прошел сейчас между нею и окном.

Почему и от кого меня требуется защищать?

Видите ли, ваши собрания... Это, конечно, не мое дело... Простите... Но, если бы... — он замолчал на минуту, подбирая слова; он был мастер кисти и не отличался речистостью.

Милодора скомкала платочек в руке.

В наших собраниях нет ничего предосудительного. В Петербурге почти в каждом доме собираются господа то на среды, то на четверги или пятницы... А по праздникам устраивают балы. Разве вам не известно?.. Можно ведь совсем затосковать, если не такая... духовная жизнь.

Лицо Холстицкого стало напряженным, глаза сосредоточенными; он опять смешивал краски.

Прислуга всякое говорит... И я не думаю, что вы и избранные господа друг другу пишете невинные пасторали в альбомы.

Мы читаем романы... Ныне все господа читают друг другу модные романы.

Холстицкий кивнул:

Я понимаю... Но считаю своим долгом сказать, что мне не нравится этот господин.

Напряжение появилось и в лице Милодоры:

Который?

Карнизов, кажется... его зовут.

На устах Милодоры теперь Появилась легкая улыбка:

Увы, он не нравится никому. И эта его ворона... Но он снимает у меня дорогой зал. Для всего дома это важно. Я смогу наконец кое-что починить...

Лакеи возле дома жгут костры по ночам... И всякому понятно, что у вас опять общество. Остерегитесь, сударыня!..

Милодора опустила глаза:

Неужели вы думаете, что меня некому защитить?

Живописец пожал плечами:

Граф Н., я слышал, опять в отъезде. А Аполлон Данилыч... он, конечно, сильный человек, но очень уж высоко ставит философию. И иногда, размышляя о высоких материях, не замечает очевидного. Того, например, что господин Карнизов все более и более обращает на вас внимание. Я видел недавно, как загораются его глаза при вашем появлении, сударыня. И не усматриваю в этом ничего хорошего. Поверьте моему опыту — опыту художника: он опасный человек.

На щеках Милодоры появился легкий румянец, губы поджались с досадой:

Надеюсь, блеском глаз все и закончится. Я не дам господину Карнизову повода...

Ах, сударыня! — Холстицкий покачал головой. — Вы, право, такая же мечтательница, как любезный господин Романов... Да если Карнизову что-то надо, разве будет он искать повод?.. Экая мелочь для него!

Вы правы, конечно, но... — Милодора не договорила; ей не хотелось продолжать этот разговор (если человек, этот Карнизов, занимает так мало места в ее мыслях, так что же о нем попусту говорить?); она с любопытством посматривала на холст: — Вы позволите взглянуть, что уже получилось?

Холстицкий отступил на шаг от полотна.

Увидите вы немного. Но главное, что составляет ваш образ, я нашел... А вообще нам понадобится не один сеанс... И мы должны сговориться о времени...

Я понимаю... — Милодора, не получив еще разрешения на осмотр работы, оставалась на месте и очень напоминала сейчас Холстицкому шестнадцатилетнюю девушку, которой страшно хочется посмотреть и она вся дрожит от нетерпения.

Пожалуйста, смотрите... — живописец отступил шаг в сторону и принялся вытирать кисти.

Милодора так и сорвалась с места, и краска опять бросилась ей в лицо. А Холстицкий подумал, что его очень верно осенило — написать ее портрет.

Увидела Милодора менее ожидаемого. Много ли можно успеть за один сеанс!.. Однако сделала вид, будто осталась довольна:

Никогда не могла подумать, что у меня такие глаза...

Вы, сударыня, должны выбрать образ, который более близок вашему сердцу, — образ, в котором мне вас изобразить.

Что, например? — задумалась Милодора.

Что-нибудь из античности сейчас в моде. Флора — если хотите... Или из Ветхого Завета... Только не Юдифь, — Холстицкий улыбнулся своим мыслям.

Почему?

Для Юдифи вы не подходите. В вас мягкости много... Ваш удел — подвиги добродетели и любви.

Это плохо? — Милодора все еще рассматривала свои глаза, довольно тщательно прорисованные живописцем.

Это изумительно.

Она улыбнулась:

Ну хорошо... Пускай будет охотница Диана...

Устиша, держа ведро и корзинку с тряпками в одной руке, открыла дверь ключом и вошла в зал. Прямо над головой у нее захлопала крыльями и каркнула ворона. Горничная от неожиданности вздрогнула и едва не выронила ведро. К тому же плохая примета, когда над тобой каркнет ворона. Устиша быстро наложила на себя крестное знамение и повернула голову, чтобы еще на всякий случай сплюнуть через левое плечо. И в последний момент увидела Карнизова...

Тот стоял в центре зала, заложив руки за спину, покачиваясь с пятки на носок (только теперь Устиша услышала, как слегка поскрипывают его сапоги), и строго смотрел на нее. Присутствие Карнизова испугало Устишу еще больше, чем карканье проклятой вороны.

Девушка охнула:

Как вы меня испугали, господин!.. — и метнулась обратно к двери. — Простите, вы оставили ключ у Антипа...

И что? — поручик иронически ухмылялся.

Я думала, вы на службе. Хотела убраться здесь...

Это ничего, — Карнизов был как бы в благодушном настроении. — Ты мне не помешала. А что до службы, то люди моего рода деятельности, можно сказать, всегда на службе — и когда записывают крамольные речи некоего бунтаря, и когда парят себе ноги перед сном. Ибо главный инструмент всегда с ними... — и господин Карнизов прямо-таки театральным жестом указал себе на лоб.

Как-то вы непонятно говорите... — Устиша растерянно оглядывалась, словно раздумывая, с чего начать уборку; тут было, где руку приложить, поскольку господин Карнизов во всем, что не касалось его сапог, опрятностью не отличался.

Непонятно?..

Непонятно. Играете в загадки...

А зачем тебе понимать? Тебе не надо понимать много. У тебя другие приятности...

Глаза Карнизова оценивающе пробежались по фигурке девушки, по ее тонкой шее, остановились на губах. Руки Карнизова дрогнули у него за спиной, нервно сжались в кулаки. Поручик вдруг заговорил ласковым голосом:

Хочешь кофе, душечка?..

Кофе? У вас? — приглашение было явно неожиданным для Устиши.

Почему бы и нет?.. Там в углу на столе кофейник и чашки... Налей себе без стеснений.

Устиша с любопытством глянула в угол; там пыхтел самовар, а рядом, действительно, поблескивал медными боками изящный турецкий кофейник.

Я вообще-то кофе не люблю. У меня от кофе вот тут печет, — она указала себе пальцем под грудь. — Но если вы угощаете...

Угощаю. Почему нет?.. Мы ведь добрые соседи, правда?

Девушка оставила ведро и корзинку у двери, оправила белоснежный передник и прошла в угол.

Карнизов, слегка склонив голову набок, с интересом рассматривал сзади ее щиколотки.

Устиша взяла ближайшую чашку.

Тут Карнизов вдруг оживился:

Нет-нет, не эту чашку! Там есть другая, с сердечком... И садись вот сюда, за карточный столик. А я сяду напротив... Посудачим о том о сем... Ты ведь любишь поболтать немного — верно? Вот и познакомимся поближе...

Девушка пожала плечами и налила себе кофе в чашку с сердечком. Села за карточный столик, за которым уже сидел Карнизов.

Устиша отхлебнула маленький глоточек и совсем по-детски причмокнула, потом удивленно покачала головой и отхлебнула еще немного, а поручик смотрел, как она это делает. Поручик прямо- таки участвовал глазами в ее действе. Пальцы его нервно сцепились у него на коленях.

Вкусно?

Горько...

Он подвинул к ней сахарницу:

Кушать надо сладко, душечка.

Вы всегда так странно говорите, — заметила Устиша.

Как?

Вроде просто, а вроде и совсем о другом...

О чем же?

Девушка подсластила напиток и теперь пригубливала его:

Не знаю... Но вы сейчас как будто не о кофе говорите.

Поручик усмехнулся:

А ты сметливая!.. Впрочем... я не всегда думаю над тем, как говорю. Я привык говорить с врагами отечества и государя. Это налагает... в своем роде, — он не стал уточнять, что именно «это налагает»...

Карнизов не случайно велел Устише взять именно эту чашку. Он давно называл эту чашку эротической. От других чашек она отличалась тем, что имела толстые стенки и закругленные края. По причине сего закругления всякий раз, как пьющий делал глоток, по стенке снаружи стекала капля напитка, и человек был вынужден либо слизывать эту каплю, либо, махнув на нее рукой, позволять ей капнуть на одежду или на скатерть. И даже если капля не стекала ни на одежду, ни на скатерть, она пачкала чашку. Разумеется, чистоплотная опрятная Устиша не могла позволить капле испачкать белоснежный передник и предпочитала слизывать ее остреньким быстрым красным язычком; и делала она это с потрясающей ловкостью — даже не особо отвлекаясь от разговора...

Карнизов не отрывал от Устиши глаз.

Девушка делала глоток, потом, морща носик, взглядывала на край чашки, и вот уже остренький юркий язычок ее подхватывал нерадивую каплю — язычок ее был как некий зверек без шкурки... Зверек этот жил своею жизнью.

Карнизов, наблюдая все это, так и ерзал на стуле:

Вкусно?

Теперь сладко... — Устиша скромно опустила глаза и огладила на бедрах накрахмаленный передник.

Поручик скрипнул зубами и перекинул ногу на ногу.

Карлуша, пролетая мимо, громко каркнул и едва не задел висок Карнизову крылом.

Скажи, душечка... Этот... как его!.. Аполлон- Романов, кажется?.. Странно, что у него такая фамилия... — Карнизов, сцепив пальцы на колене, наблюдал за Устишей. — Он давно тут живет?

А с весны. Считайте, как снег сошел... Я сама Аполлона Даниловича и привела, — Устиша улыбнулась этому, как приятному воспоминанию. — А зачем вам?

Так... Для порядка, — поручик с весьма натянутой улыбкой развел руками; руки у него дрожали, и Карнизов опять сцепил их на колене. — Во всем порядок должен быть... Надо точно знать, кто вокруг тебя...

Устиша видела, что поручик как бы не в себе и что руки у него дрожат, но, не зная причины, не поняла его состояние; пожала плечами:

Хороший жилец.

Чем же он так хорош?

А спокойствие от него... Вот в прошлом году был офицер из интендантства — выпивки, скандалы, падшие девицы и даже драки. А в комнатах — что в хлеву!.. — при этом девушка невольно оглянулась на зал.

Кто такой? Как фамилия?.. — оживился Карнизов. — Надеюсь, про государя там ничего?

Устиша слизнула капельку.

У него и фамилия такая смешная была — Дурново...

Нет, такого не знаю... Ну, и что жилец?

Аполлон Данилович?.. — Устиша на секунду вскинула глазки. — Да ничего! Всей прислуге он нравится.

Поручик усмехнулся:

Нравиться прислуге его удел...

У него чисто всегда. И на доброе слово щедрый.

А, скажи, хозяйке он... нравится?

Девушка отставила чашку, задумалась:

Госпожа разрешает ему работать в библиотеке. Вот все, что я могу сказать.

И что же?! Они сидят в библиотеке и читают книжки? И все? — Карнизов взглянул на Устишу критически.

А что еще? — не поняла девушка.

Ну как же! — поручик, усмехаясь, подмигнул горничной. — Даже монаха и монахиню не следует оставлять наедине, как говорится. А в библиотеке такой удобный диванчик... И дверь берется на запор, я заметил.

У Устиши порозовели щеки:

Что вы такое говорите, господин офицер!.. — она встала.

Ну, хорошо, хорошо!.. — Карнизов сделал успокаивающий жест. — Ничего дурного я не имел в виду. Пей кофе. Сладко?.. Подливай еще.

Сладко... да...

Устиша опять взяла чашку и пригубила. Черная капелька медленно поползла по стенке чашки. Поручик следил за движением капли, руки его дрожали на колене. Девушка посмотрела на каплю:

Какая чашка, однако!.. — и аккуратно слизнула капельку; язычок мелькнул меж губами.

Какая?..

Неудобная. Пачкается... — и опять показался язычок.

Карнизов стал бледен, губы его мелко вздрагивали. Он глядел — прямо-таки воткнулся взглядом в чудный язычок Устиши — красненький и влажный... такой сильный язычок... Язычок подхватил новую каплю и исчез...

У Карнизова негромко клацнули зубы.

Девушка услышала и взглянула на собеседника. Увидела, в каком тот пребывал состоянии, увидела, что он смотрит на губы ее; догадалась, что только что он смотрел на ее язычок. Нешуточное возбуждение этого странного человека насторожило, а затем и испугало ее. От этого неожиданного открытия — что именно ее язычок кого-то возбуждает — Устиша поперхнулась. Откашлялась, плотно сжала губы. Чашка задрожала у нее в руке.

Дыхание Карнизова от любовного томления участилось, стало шумным; глаза заблестели; скрипнули сапоги.

Ну... что же ты не пьешь? Пей... пей... это сладко...

Устиша так разволновалась, что лицо ее покрылось пятнами.

Нет. Я, пожалуй, пойду... Спасибо за угощение, — она поднялась и направилась к двери.

Карнизов от разочарования едва не застонал:

Куда же ты! Приходи еще завтра...

Потом, потом... — и Устиша, подхватив ведро и корзинку, поскорее выскользнула из зала. — Вы пойдете на службу... — это донеслось уже из-за двери.

Дура!..

Каркнул Карлуша — словно выбранился. Карнизов оглянулся на него, унимая дрожь. Карнизову показалось, что птица смотрела сейчас насмешливо.

Милодоре нравилось в Аполлоне сочетание силы и нежности, что, на ее взгляд, встречалось довольно редко. А если к названным качествам прибавить еще внешнюю привлекательность Аполлона и его весьма недюжинный ум, то этого человека вообще можно было причислить к людям исключительно редким. Пожалуй, считала Милодора, он соответствовал своему имени — имени одного из прекраснейших древнегреческих богов, победителя грозного Пифона( Аполлон - в греч. мифологии и религии сын Зевса, бог- целитель и прорицатель, покровитель искусств. Пифон - в греч. мифологии чудовищный змей, порождение богини Геи.). Аполлон почитался в античности как божество света и солнца. Думая об этом, Милодора не могла сдержать улыбки: разве Аполлон не представлялся ей в последнее время светом, солнцем?.. И хотя она была уже достаточно опытной женщиной и знала, как легко можно ошибиться в человеке, Милодора, глядя на Аполлона украдкой, а иногда и пристально, не находила в нем признаков дурного. И время разглядеть человека у нее было. И проницательности, несмотря на молодость, ей было не занимать. С ее-то искушенным взглядом...

А еще греки и римляне поклонялись античному Аполлону как богу знаний и покровителю искусств. Но разве Аполлон Романов не видел смысл своей жизни в обретении все новых и новых знаний, разве с усердием, достойным высокой похвалы, не прикладывал руку свою к лучшим образчикам древней греческой поэзии, разве еще и этим не был он схож с Аполлоном, сыном Лето(Лето - в греч. мифологии дочь титанов Коя и Фебы, родившая от Зевса близнецов Аполлона и Артемиду.)?..

В добрый час Аполлон появился в жизни Милодоры, и будто снопы яркого света вдруг ударили ей в окно. Конечно, и до него жизнь Милодоры была наполнена смыслом (она ведь писала роман, который, по ее мнению, должен был многих подвигнуть на служение высоким идеалам), но с его появлением, так удачно совпавшим с приходом весны, тепла, света, эти весна, тепло и свет поселились в душе Милодоры; стремясь к призрачному счастью для других, она вдруг обрела свое счастье, и оказалось, что для ощущения полного счастья не так уж и много требовалось Милодоре — только чтобы такой человек, как Аполлон, был рядом — сильный, нежный, красивый, словно молодой греческий бог, и умный. И подобно богиням, славившим нового бога и подносящим ему амброзию и нектар, готова была Милодора славить Аполлона, но... кабы он славословия принимал. Молодой и прекрасный бог ее сам ей поклонялся.

Милодора, прошедшая через несчастливое замужество, через мезальянс, до сих пор вызывающий в ней смешанное чувство досады и гадливости, после того, как наконец овдовела, встречала в обществе немало поклонников: разных мастей чиновники, авантюристы-иностранцы, одетые с иголочки, офицеры, сверкающие золотом и серебром, красующиеся на балах расшитыми ментиками, был даже представитель августейшей фамилии, настоящий сумасброд, падкий на женщин (из уважения к его величеству Милодора ни при ком не поминала имени этого развязного типа, дальнего родственника государя); был граф Н., человек умнейший и чуткий, — возможно, именно он любил по-настоящему, желая своему предмету счастья с кем бы то ни было; был и красавчик фон Остероде, влюбленный в себя и любящий только через себя, ранимый и, кажется, невероятно ревнивый (ах! во что еще выльется эта его ревность!)... Но до Аполлона, пришедшего к ней, как свет нового дня, не было в жизни Милодоры человека, которому она могла бы написать словами поэта:

...Последнюю строку Милодора приписала от себя, вложила листик в конверт и позвонила в колокольчик. На звон явилась Марта.

Милодора удивленно взглянула на нее:

А где Устиша?

Марта взволнованно откашлялась:

Кажется, делает приборку у господина Карнизова...

Хорошо, — Милодора подвинула горничной конверт. — Отнесешь это к господину Романову.

Будет сделано, госпожа, — бледными пальчиками Марта взяла конверт.

Милодора улыбнулась:

И не в руки давай, а под дверь — будто весточку принес сквозняк... Знаешь, как это делается?

Знаю, госпожа, — Марта сделала книксен и серым воробышком упорхнула за дверь.

С некоторых пор Аполлон работал над «Идеями о природе».

Один из принципов, заложенных в этот труд, гласил, что природа любит движение и всякому прямолинейному движению предпочитает закручивание (термин Аполлона Романова); и всякое движение, воспринимаемое нами как прямолинейное, на самом деле тоже суть закручивание — вопрос в том, с какого расстояния на это движение смотреть. Примеров закручиванию — сколько угодно... Так: закручивается человеческий эмбрион; тому свидетельство — направление роста волос (закручивается нежный шелковистый пушок на щечках барышень, закручиваются вихры на затылках рекрутов — непослушные вихры, и образуются маковки), закрученная ушная раковина, закрученный кишечник (что Аполлон мог видеть на листах Холстицкого к анатомическому атласу Василия Федотова), закрученные круги кровообращения (о чем писал еще британец Гарвей в 1628 году в книге под названием «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных»)... Аполлон имел дерзновение полагать, что человеческий эмбрион растет и крепнет именно в процессе закручивания... И другие примеры повсюду: ветры, смерчи, воронки в воде. Также коконы насекомых. Астрономы говорят, что и небеса закручены. И течения в океанах — очевидный пример. И сама Земля крутится... Вращаются солнца и планеты... В мире все замешано. И замешан мозг — его извилины... И вот важная идея: будущее человеческой цивилизации — в закручивании. Закручивается пространство, закручивается и время. Возможно, прошлое соседствует с будущим, а настоящее — лишь тоненькая прослойка между ними...

В дверь постучали. Аполлон отложил перо.

Это пришла Устиша с уборкой. Аполлон вздохнул — эти уборки... они всегда не вовремя.

Работайте, работайте... Я тихонько, я не помешаю... — девушка громыхнула ведром.

Да уж можешь шуметь, — разрешил Аполлон. — Я знаю, что тебе трудно без разговору. У тебя природа такая... закрученная... — он откинулся на спинку стула и улыбнулся своим мыслям. — Если хочешь, я налью тебе чаю. Или кофе...

При этих его словах Устиша скривилась, и Аполлону показалась странной такая ее реакция.

Девушка не сказала ни «да», ни «нет». С минуту молча протирала пол в углу. Но молчать долго, видимо, было выше ее сил. И Устиша проронила:

Между прочим, об вас только что спрашивали.

Спрашивали? Кто? — Аполлон задумчивым взглядом блуждал по листкам рукописи.

Господин Карнизов интересовался...

Аполлон слегка нахмурился:

Было бы странно, если б господин Карнизов не интересовался мною или кем-либо в этом доме. Он от этого интереса живет, насколько я знаю.

Он и госпожой Милодорой интересовался. И в каких вы состоите отношениях...

Аполлон покачал головой и промолчал. Что тут было сказать! Показывать пальцем на недостойного и говорить, что недостоин, — так ли уж это умно?

Устиша не могла не говорить за работой:

Но то, что я видела сегодня, — сущий кошмар, — девушка надраивала сухой тряпкой и без того идеально прозрачное стекло. — Вы не поверите, Палон Данилыч! Господин-то Карнизов, оказывается, козлоногий!.. Я как увидела... Бог мой!

Аполлон удивленно вскинул брови:

Что значит козлоногий?

А то и значит — наяву...

Девушка, не оглядываясь на него, все щебетала: она только что от Карнизова; она натирала у него в зале паркет, а господин поручик, верно, думал, что она уже ушла, он сел на кровать и стал стягивать сапоги (вы не знаете, Палон Данилыч, он ведь никогда не снимает сапог!); Карнизов разулся, а Устиша все работала и вдруг услышала такой звук у себя за спиной, будто козье копытце стало на паркет; оглянулась и обомлела — и действительно, копыто...

Однако Аполлон не очень-то поверил; он давно подозревал, что Устиша не в дальнем коробе хранит красное словцо и глазом не моргнет: удивит какой-нибудь выдумкой человека легковерного — вот вроде Марты, к примеру. Карнизов, может, обидел чем-то — вот она и вымещает.

Устиша продолжала:

Я убежала оттуда побыстрее. И теперь не знаю, как мне с господином Карнизовым держаться. Что вы посоветуете?

Держись как держалась.

А если он порчу напустит — как тогда?

Тогда и спросишь, а я отвечу... Пока что же рано посыпать голову пеплом.

Девушка кивнула:

Вообще он такой странный: глядит — будто запросто твои мысли выведывает, будто знает наперечет твои тайные, сокровенные мечты. Я вижу в нем дьявола...

Аполлон улыбнулся краешками губ:

Это бы ему польстило... Не надо видеть в нем больше, чем есть. В Карнизове его служба. И если крепость — тело, то господин Карнизов — рука. Или, как ты изволила заметить, — копыто...

В это время ему послышался шорох за дверью.

Аполлон оглянулся и увидел, как белый прямоугольник конверта скользнул через щель в комнату. Устиша тоже заметила конверт и быстро подняла его. Ей так любопытно было глянуть, что находится внутри, — у нее даже разгорелись глаза. Но она вынуждена была отдать конверт Аполлону. И сделала это со вздохом:

Кто бы это мог быть? — и непонятно было, к кому относился вопрос, к тому ли, кто прислал конверт, или к тому, кто его сунул под дверь; вероятнее всего, и к тому и к тому.

Аполлон не стал вскрывать конверт при горничной, положил его на край стола. Аполлон не слышал, о чем еще щебетала Устиша. Он поглядывал на конверт и был поглощен своими мыслями. Лишь через четверть часа, закончив с уборкой, горничная ушла.

Аполлон, человек аккуратный, вскрыл конверт ножницами.