План D накануне

Глава восемнадцатая. Операция «Колосс на глиняных ногах»

На фальшивой войне — этаком фарисейском путешествии, двоедушной охоте — Т. отчего-то стал чаще вспоминать детство. Из разбитого барака выезжает обшарпанная и скрипящая карета, которая вот-вот должна развалиться на части, но всё ещё на ходу, только, бывает, в сторону тайных врагов отскочит колесо, вслед за осью мира треснет её собственная; его старшие друзья — недалёкие и примитивные представители рода человеческого, едут на дело, грабить, пусть и бельевые корзины, важно не отпускать навык, убивать, когда назреет неизбежность, но внутри шайки, само собой, имеет место забег, кто первый, пытать по заранее обдуманным биссектрисам от стоп вверх; его они с собой не берут, ибо, по их мнению, он ещё не дорос; путём серьёзного анализа собственных эмоций он смиряется, при помощи надежды на тот день, когда войдёт в силу; он жаждет втоптать клумбу перед тем, как бежать навстречу пикету из городовых, откусить ухо в приступе ярости, на пороге которой стараются быть все они, и возвестить о приходе конца, чем развязней, тем лучше, не потому что кровожаден или не здоров рассудком — этим занимаются его друзья, в ту пору наставники и кумиры; и вот они уезжают, натягивают пространство, а он упирается руками в зад и толкает, силясь участвовать хоть как-то; перед глазами до сих пор стоит нижний правый угол задней стенки, с процарапанными гвоздём отметками по количеству задавленных агентов и флоккулами в облупившейся краске. В карете его братьев нет.

Словно ударом мистического молота по стержню контрольных часов державы мира сего, начиная столетие очень дурно, затеяли очередное мефистофельское суаре, танец с неизвестным исходом. По прошествии половины XIX-го века странный и неровный поход в манере «клинч — пинцировка», называемый Второй опиумной войной, обеспечил удобные маршруты для проникновения в Поднебесную. Стена не помогла.

Тяньцзинские договоры, Нанкинский трактат, Айгуньский договор, Пекинская конвенция, договор об Илийском крае и прочие кипы, что только для того и многословны, чтобы удобно было раздвигать при ходьбе. Беспошлинно ввозился опиум, Британия получила Гонконг и Цзюлун, правительство династии Цин выплачивало европейцам непомерные контрибуции. Эдикт Всеобщего изобилия императора Сянь Фэня, которого на самом деле звали И Чжу, предписывающий более вежливое обращение с русскими и американскими послами, нежели с прочими, а именно с английскими и французскими, не говоря уже о немецких, или строгая очерёдность договоров о получении прав и фор, верхов в целовании руки из портшеза, или возникновение «Цзунли гэго тун шан шиву ямынь», по иному Цзунлиямынь, Главного управления иностранных дел в виде коллегии непостоянного состава во главе с президентом в лице сперва принца Гунна, сына правившего с 21-го по 51-й год императора Дао Гуана, затем сменённого своим братом принцем Чунем, отцом правившего с 75-го по 8-й императора Гаунь Сюя и дедом последнего цинского императора Пу И, однако вновь занявшего пост в 1891-м году.

До начала XX-го века события развивались в плотном соотношении передислокаций с кровью. Ею нарезались следы от всегда только что снявшейся с места и ушедшей в степь или к реке группировки. Местные жители постоянно ходили обкуренные, взгляд неадекватный.

В битве у фортов Дагу китайцы разгромили английскую эскадру генерала Хоупа, попытавшегося выдать дюжину фрегатов, корветов и транспортов и столько же канонерок за посольский конвой. Союзные войска Франции и Англии высадились на острова Чжоушань, захватили и превратили в манёвренные базы объекты в бухтах Даляньхуан. Россия активно выступала посредником в переговорах с союзниками в обмен на чёткое установление границы и устроение российских консульств в Цицикаре, Урге и Кашгаре. Все тайлинские великие магистры, или кто они там, перетаскались в Цицикар и Ургу, их не было видно из-за переводчиков, а лица пребывали сплошь под татуировками. В этот же период времени на арене возникла Япония, имевшая собственные претензии. Сразу захватила остров Рюкю, после чего, объединившись с Северо-Американскими штатами, направила военные силы на Тайвань, подле которого из-за Британии ей пришлось только щёлкнуть зубами и откатиться.

На дальнем востоке Российской империи беспрерывно кочевал предвечный суп под лампами, они тогда являлись чем-то вроде перевалочного пункта и узла связи с далёкими центральными регионами, откуда поступали деньги и распоряжения. Приамурье заселили подъесаулы, Приморье — хорунжие, в семидесятых их в совокупности насчитывалось до двадцати тысяч, плюс к ним местное население и китайцы. Российские суда обрастали ракушками в Нагасаки, Симода и Хакодатэ, были организованы регулярные рейсы плашкоутов Добровольного флота. В 1891-м российские власти распространили решение о строительстве Великого Сибирского пути, что весьма согрело душу людям в середине того пространства вплотную к Семиречью с искусственно состаренными останками башен, одноэтажными корпусами с сотами вдоль прибрежной полосы, их архитектура словно отталкивалась не от свойств, а от художественных возможностей глины.

Тем временем, пользуясь крестьянским восстанием в Корее, устроенным националистической сектой Тонхак, японцы совершили переворот в Сеуле, арестовав королеву и сформировав новое правительство. Это привело к Симоносекскому миру, по которому Япония получила долгожданный Тайвань и острова Пэнхуледао, а также Ляодунский полуостров, где была построена новая военно-морская база Порт-Артур. Корея получила контрибуцию в 200 миллионов лян или 400 миллионов рублей серебром.

Из желания иметь большее влияние в Маньчжурии и уже основательно присматриваясь к тайлинам, с самого начала отказывавшимся относить себя к китайцам, к казахам или к монголам, проповедникам собственной религии, настаивавшим на оригинальном происхождении, Россия предложила Китаю заключить союз, фактически направленный против Японии. В это время в правительстве Поднебесной были очень сильны соответствовавшие российским интересам настроения, в основном поддерживаемые вдовствующей императрицей Цы Си, китайское имя Налаши, маньчжурское — Ехе Нара, и наместником Чжилийской провинции Ли Хунчжаном, которого — вот один из спинов — тайно приняли в их секту, разумеется, в «Белый лотос», причем в соответствующем вопросе он придерживался весьма латентных суждений. Вместе с договором шло и дополнительное соглашение на строительство железной дороги, от её полотна позже пойдут ответвления к Жайсану, кроме того, было создано Общество Китайско-Восточной железной дороги, его второй по значимости филиал располагался у них под крылом. Доходы дороги и транзит по ней не подлежали обложению китайскими пошлинами, но из них выплачивался установленный задним числом «налог» тайлинам.

К началу XX-го века их секты в своей уже эфемерной общности были подвержены результирующей амплитуде нескольких государств, как и Китай поделён на сферы влияния Франции (Юньнань, Гуандун, остров Хайнань), Германии (Шаньдун), России (Маньчжурия и северные районы), Японии (Фуцзянь) и Англии (самый богатый район реки Янцзы и притоков).

Сам конгломерат сект метался из стороны в сторону на границе Киргизского края и Китая. Они возникли во мраке средних веков, казалось, уже сразу с планом по покорению мира, по крайней мере, с твёрдой верой в своё предназначение, что предполагало решительные действия однажды, безысходно роковые для их народности. В их холмы на краю света тянулись блага, возможность отстукивать информацию, самую свежесть и яркость, и кричать «барышня, соедините!», ходить в специально отведённые для этого места любоваться на послушные их воле филиалы солнца. Дороги оставались вполне проходимы в любое время года, в том числе и железная.

В кабинетах министерств по всей Европе на политических картах позади кресел, вот уже лет сто выдерживавших никак не меньше двухсот пятидесяти фунтов, появилась обведённая красным клякса, везде немного разная, в масштабах планисфер километров на сорок-пятьдесят. Дипломаты, давно ни с кем не обсуждавшие ситуации, а только проникавшие за занавесы, везде невидимые, задавались вопросом: что-о-о-о? то же дублировалось по вертикали вниз, в окна ставились и убирались фикусы, шторы летали так, что рябило в глазах, за ними, ясное дело, морзянкой вспыхивали лампы, визжали голые девицы и тут же исчезали докладывать выведанное у должностных лиц, тайлины? что, ядрить-переядрить, за тайлины? Один забывает портфель в пассаже, другой немедленно подхватывает и забывает в карете, её взрывают так, что не пострадал никто, только морально двойка, набегают тушить, и случайный зевака скрывается с ним. Там всякий хлам, подлежащий прихотливому распределению по службам, внутренние точат зуб на внешние, контрят, хоть это и не значится в их названии, дьявольский клубок информации, а когда она о жизни других, тут ещё и черти ворожат.

Все секты причудливым образом поклонялись Гуан-Ди и Марсу, имея, однако, как и прочие результаты духовного лидерства (англикане, гугеноты, протестанты, католики, квакеры, пуритане, меннониты, унитаристы, лолларды, гуситы, катары, кальвинисты, лютеране), свои разночтения в толковании того или иного пункта, как, например, через все перипетии Израиля проходит красная прядь войны авраамических ясновидящих с демоноговением. А на берегу озера и вдали от уреза той странной воды, в складках холмов, среди вскрывшихся и никогда не дрейфующих льдин, складчатых дюн с оранжевыми шапками, коричневой безымянной поросли, чаек, кормящихся на мелководье, растущего вверх по склону зелёного леса, постоянно меняющегося изгиба береговой линии, заминированных амулетами песчаных кос, темнеющих от волн и тут же высыхающих на солнце белых камней они пророчили себе, что в голову взбредёт, при удобном отсутствии конкретной воли и от того, и от другого бога. Тайлинами всё в их религии в основном предполагалось, но не было однозначно возвещено нигде. Для них пока лучше всего воспринималась голая обрядность, но главное, что здесь тоже оба бога стояли за процессом. Вроде как требовалось быть благодарными, но как? Доморощенными мессами, всякий раз заходя чуть дальше, всё чаще и чаще отдёргивая руки, пальцы от жертвоприношения, но постоянно его обдумывая?

Однажды основатель «Белого лотоса» выдал давно ожидаемое, что он младший брат Гуан-Ди, в далёком детстве их разлучили шаманы, после чего сразу вспыхнула гражданская война, называемая Озёрной. Немаловажную роль в этом сыграла и ошибка одного из служащих германского посольства, который состоял или имел причастность к их революционной ячейке и от её имени — или кто-то из той ячейки от имени российской дипломатии — попытался воскресить почившего главу одной из сект, каковое деяние соорудило множество трудностей и породило «гнев мировой глины».

Шествие их имело вид не такой уж и сумбурный, но далеко не марш, тут даже больше существенен порыв в голове войска, настолько открытый воздух бил вовсе не умозрительно. У кого знамя, у кого в поводу конь главы секты, у кого контур перемещения поверх отрезанного куска глобуса. Не вполне выходило сорганизоваться именно в пути, мимо этих полузанесённых песком насосных станций, лошадиных черепов, кабин тракторов, бочек из-под нефтепродуктов, связок осветительных патронов на ветвях спирей, провисших силовых линий, когда от одного столба не видно следующего, когда вдали слышится галоп улепётывающего предупредить своих дозорного, синергируется некий боевой дух, но после дела все в одну секунду маргинализуются и не разбредаются только из-за мечты.

«Фронт» под командованием Михаила Константиновича Дитерихса, состоявший из кадровой армии на 70 %, хотя о решении первоочередных задач речи уже не шло, крался по России ещё более осторожно, под насмешливые взгляды откупившихся мусульман. Участвовать в загадочной «операции», «страховать регулярку» хотели многие. Во внутренних дворах штабов от Самарской губернии до Томской горели анкеты, где вместо графы «национальность» шла графа «вероисповедание». Три его старших брата на тот момент пребывали в собственных, относительно заслуженных преисподнях, мать возвратилась в Москву и пропала без вести, отец щекотал нервы, кричал, что только он знает, где её искать, включал блондинку…

— Из ноздри Гуан-Ди в анус Марса ежедневно перетекает множество тайных и явных обществ…

— Да это немцы, сука, немцы, ясно же как Божий день!

— А Бонч-Бруевич тебе не немец?

— Да скорее еврей…

— Как, а разве они сами не есть тайное и явное общество? — Теодор сидел с ногами на деревянной скамье, вытянутые руки, опёртые о колени, нависали над общим столом, смотрел грозно.

— Это тебе не орать зимой с баррикады между Пантеоном и Домом инвалидов, движение нельзя остановить, потому что это не трафик, а религия, — он смерил его взглядом, давая понять, что его так просто не запугать и не переманить на чью-либо сторону. — Секты образовываются внутри того, что само есть секта. Вынырнул с утра из озера, и ты уже в другом мире, большой кулак раскрывается и передвигает каменную наковальню на другую сторону, а то и вообще роняет над водами. В понимании, с чего там всё началось и как развивалось, может сломать ногу и старейший их фанатик в ските на острове. Самым напористым в делах родственных связей и сопутствующих благ теперь у них идёт общество «Бай лянь цзяо».

— Погодь, погодь, погодь, ты тут их терминами не сыпь.

— В тайлинском хитросплетении уставов дивизии, полки и колонны составляются посектно.

— Ну, я смотрю, ты в их реестре волочёшь.

— Приблизительный перевод: «Уничтожения дьяволов», «Большого ножа», «Каменной наковальни», «Спокойного журавля», «Озёрной глади», «Моста под холмом», «Большого кулака», «Морского народа».

— Как видно, они считают морем свою лужу Жайсан, — крикнул кто-то из солдат, другие злобно и надменно захохотали.

Пусть эти дряни, апологеты репрессалий и никто больше, твердят, что она имеет несколько видов, бывает невоенная, мирная или по бракосочетанию, сразу видно, что вторжение не заставало их в момент бурной, сложной, мотающей по всей кабинке дефекации.

Подоплёки этой свистопляски Т. не постигал, хотя участвовал, и по сей день колеблясь, припоминая… но да, надеялись, видимо, на скорое оставление, как будто те не больше чем выслали вперёд отряд ингибиторных призраков, образцовое идеологическое клише, спекуляции в твердыне международного права, вид отношений между зазорным общественным качеством и стереотипом — социальной стигматизацией. И всё же это клаузула, контекст только плотнее облекает возможность, но та уже в прошлом, ныне одни рестрикции, что связаны и с балконами, и с уборными во дворах, слив которых уносился на двадцать вёрст в скальную подошву, и с чистотой мозаики в парадных. Одним словом, пожить теперь вольготно сколько-то не доведётся.

Каждый день надо было смотреть из окна, как раскосый мальчишка весь в татуировках сатанеет на ровном месте, не отвязавшись от привычек похода, и кидается на вывеску аптеки, потом его затягивает в её ограниченное пространство, раны ноют и задействуют мышечную память, так и несёт бетонными опорами под всё, жуткими глиняными нервюрами, которые вместе напоминают вынесенные табернакли и уж конечно аляповаты; изнутри взрывается витрина, и раздирающий сам себя хозяин жизни катится под долгий склон к границе квартала.

Слишком поздно. Он, хоть теперь и распекал про себя всю эту алчную суету, сам в те часы не отличался от прочих, человеческой волны, удалялся от места возникновения, и мысли не имея её оседлать, так же округлял глаза, хватался за чьих-то там жён, фактурных, раньше и не замечал, бегал по коридору дома без прямых углов, то к одному, то к другому, суматошно распределяя по внутренним карманам портмоне, паспортную книжку, вид на жительство, то и дело застывал у окна, становясь сбоку рядом с отвесом шторы; входящие в гетто захватчики, палящие наугад, не видели его, но было раз плюнуть словить шальную пулю через батист с объёмной вышивкой и двухсотлетней пылью. Театр, близкодействие, все высокомотивированы и низкоквалифицированы. Огни, ещё немного и мистические, тайные силы мира отчасти стали явными. У некоторых НО промелькнули лица, словно в иконометре, слишком мало времени, чтобы подумать об этом, увидеть перспективу компенсации параллакса… и никакой спасительной транспортировки. При всём желании нельзя сказать, что свет — уже.

В скудных галереях под городом вскоре началась ситуация, некуда было ступить от домашних методов давления, стульев, шуб, тумб с приклеенными во все стороны света вазами, цветочных горшков на цепях, этажерок на бивнях. В углу раввины на раскладном столе расстелили карту, та свернулась, они прибили её кнопками, с хрустом свернулся и стол, вмазав ребе под бороду ножкой. Приходилось толкаться всё более неприкрыто, по несколько часов стоять в одной позе. По завалам манаток сновали упущенные и не возвращающиеся на окрики дети, они галдели, визжали от страха, дрались, как дрались и взрослые, бранились, плакали, понимая, что всё бесполезно и не обнаружить такое — всех их вместе — невозможно. В совокупности это представляло собой отличные предпосылки для смены владельца какого-либо артефакта, необходимого всем, но, разумеется, утраченного.

Крепость времён заката феодальной раздробленности, коричневые и серые камни, домам триста-четыреста лет, всё переустроено в соответствии даже не с XIX-м столетием, а уже с ХХ-м; громоздкие деревянные ставни, завивающиеся узкие переулки, фосфен и тошнота, дом не заканчивается у мостовой, а как бы является её продолжением, вообще всё гетто — это единый дом, просто один бог тупой стороной сабли продавил переулки, другой, кладя куда ни попадя свой член, промял улицы; или разные дома, выросшие под покрывалом брусчатки, растянув ту формами изнутри, а она оседает, теряет упругость, можно здесь и там видеть группы иорданской молодёжи, бьющие ногами в место выхода зданий, обнимающие углы. Среди всего этого и возникли тайлины, в одинаковой коричневой форме, любят чистоту, не любят лишних разговоров, в отчаянии, со злостью в глазах и с новейшими немецкими маузерами 98.

Зажатый со всех сторон, в ужасающей тесноте, он попытался в пику ей отрешиться, с трудом достал бумажник, действуя руками над головой — из него письмо, глядя снизу вверх, ещё раз перечёл и постарался представить, перенестись сразу в десяток мест, шевелил губами, закрыв глаза, перепроверяя пункты назначения. Это, разумеется, не осталось без внимания агентов, также оказавшихся тогда среди прятавшихся от вторжения евреев.

Ночные дежурства скучны и гнетут похлеще иных видов, оставшихся после сражений, когда зелёный пояс на несколько лет убит — былая целина, которую начинали возделывать заново дюжину раз; каски с копьями и подвязками отдельно от голов, в неестественных впадинах стоит мутная вода, везде одного оттенка, позади что-то несильно взрывается, уцелевшие стога, уже с начинкой, поделённые трупами с обеих сторон траншеи, будто пивной турнир.

В лесу осень. По ночам особенно морозно к утру. Дятлы взлетают над кронами, недолго парят, потом падают камнем и исчезают. К пяти тридцати начинается звон, яснеет, от рассвета долетает только эффект, без процесса, стволы проступают, навевая безысходность, вдаль всё они, стены возникают в зависимости от точки, в которой находится смотрящий. В корнях впадины, а в тех дымка, что в ней оказывается, то сыреет. Под листьями не может лежать хвоя, хоть полоса и смешанная. В балке на последнем издыхании ручей, краснопёрке по глаза. На озерце живут дикие утки. Древесные лягушки взмывают и пропадают в зоне маскировки. Чем ниже, тем шире мир. Появляется роса.

По крайней мере, он признавал их деятельность партизанской, таким образом, придавая всему предприятию официальный статус, радикально отличавший их от разбойников, чей всегда дихотомический имидж (для крестьян и для господ) не утратил силы и к началу XX-го века. Отрядов было три: имени Александра, Наполеона и Цезаря. Возможно у него имелась травма детства, связанная с означенной линией Отечественной войны. Каждый делился на два взвода, диверсионный и разведывательный, и два отдела, оружейный и радио. Никакого радио у них отродясь не было.

Послышался шум со стороны клеток, перед ними непрестанно скользила тень, выявляющаяся на границе круга света от углей и ныряющая обратно. Когда надоедало импровизировать и вообще ломать голову, он просто тыкал их палкой и с вызовом смотрел в глаза, но не оставлял никогда. Сегодня с утра озвучил новую версию, что они человекоподобные китайские обезьяны. Все как один, похоже, несломленные, кусались, царапались длинными ногтями, будто фраппированные видом хуёв барышни. Им объясняли, что это от занявшей в жизни чересчур много места религии. В их учении всё состояло из сект с трудными китайскими подзаголовками, и в каждой свой марафет, дисциплина вплоть до па отряхивания ног перед молитвенной мозаикой, приклеенной к посечённым ковровым дорожкам, а что для русских и яйца выеденного не стоило, им представлялось унизительным изменением системы ценностей, тем, что неслыханно, непристойно и безобразно.

Т. сейчас ни дать ни взять был Матьяш Корвин, желающий выйти уже в Молдавии, или Фердинанд II Католик, посещающий любовницу, или Максимилиан I, ещё и отпихивающий на ходу Дюрера, желая скорее достичь места падения Энсисхеймского тела. Крался по ночному лесу обратно.

Командир, некогда тучный мужчина сорока лет, высокий, красные руки, красная потная шея и суровый взгляд, уроженец Винниц, утром вызвал диверсионный и разведывательный отряды к себе. Он всегда принимал людей в своей землянке. Здесь он орал и посылал на смерть, решая единолично, редко когда ставя вопрос ребром. Снаружи ребята ждали, с какими лицами кто выйдет из энергетического центра их ярма, узла тонких путей, откуда исходили возможности принести пользу, эссенция, таким образом, Родины, ради неё всё это и получалось вытерпеть. Закричит оттуда невидимая жена или начнёт причитать мать, никто не изумится, не пойдёт повидаться, караулить её — уже испытание. Он словно напитывал подземелье диктатом, роком, на которые обрекались пятьдесят процентов его приказов; сам таял на глазах, выходил наружу всё реже.

Их долго везли в поезде, в таких символических купе, где невозможно поднять руки, хотя, может, это неудобство и было надуманно. Чёрт его знает, но, говоря без прикрас, их везли в стиральных машинах. Окна в вагонах закрасили, свет не зажигался. Потом гнали пешком, с мешками на головах, около суток, пока не начали спотыкаться от астении и влетать в спины впередиидущих. Каждый нёс свой инструмент на себе, их раздали после поезда, тщательно проверив, чтобы каждому достался именно его. Непонятно, зачем в лагере музыка, которая — он мог дать ручательство любому — нужна повсюду, но только не в том месте, где они оказались. Мешки сняли, глаза пока привыкали к свету, неяркому, исходящему от высоких электрических ламп, откуда-то из вертикали звёзд.

Трудно сказать, какая часть заключённых смотрела, после, пожив здесь, он задумался, сколько мужиков вообще тогда разбирали перед глазами хоть муаровые круги от трения, на которое иным уже даже не хватало силы рук.

… когда красная ветошь заполоскалась в руке надзирателя, беднягу, охрипшего от крика, пристрелили.

После проделанного воспротивился только один, он играл на тарелках, всегда сурово, как будто в него вселился Гектор Берлиоз. Руки были связаны около локтей, чтобы он мог держать. Манёвра не хватило для передачи в мозг заключённых сигнала к восстанию, хотя некоторым мелодиям это удавалось.

Их отец одной половиной души непременно бы такое одобрил (точно одобрили бы все братья, всякий из разных инициатив (Теодор — чтобы отомстить)), а второй — осудил, само собой поставив себя на его место, но, осознав, что осуждает собственного сына, который как смог спасся от смерти, ударился бы в очередное самобичевание. Это только Теодор плохо знал отца и полагал, что они, старшие братья, знают его так же беззаботно.

Им не полагалось формы, кормёжку давали, кто протянет блин, а рабочая сила, смех женщин за швейными станками в ангаре площадью в квадратный гектар, матерная байка из недр котельной, сплочённый кулак люмпен-пролетариата зачем-то были необходимы. Когда он рассказал отцу о поступлении в Смоленский духовой оркестр, тот схватился за голову и строго-настрого велел никогда никуда с этими людьми не ездить.

Когда они на другой день встретились, нельзя описать, как обрадовался Иерусалим, хотя в оркестре их отношения не отличались особой теплотой, не более чем с другими. Конечно, ведь он, должно быть, думал, что он свистел, пока не опали щёки, а ему, уже конченому трусу, не достало смелости признаться. Это уже так называлось и про себя, стало тяжелее жить на одну каменную доску, ко всему прочему, ко всему прочему и ко всему прочему. Он и не подозревал, что тот так его подставит, да и чем? одним тем, что в стрессовой ситуации презрит человеческие реакции и так заслужит себе место в ряду первых среди равных, у кого страх повреждён из-за хромой химии, и они под дулом не дают совета бросать своё поприще, а говорят: «работайте, братья», а братья отвечают: «работаем, брат», а другие: «беги по радуге».

Несмотря на палки надзирателей, он кинулся его обнимать, с оставшейся половиной зубов, как светились его глаза, а Теомир не смог разжечь свои, умертвлённые до полного изоморфизма одного и второго. Они их растащили, немного поколотили, но он совсем не чувствовал ударов, гораздо сильнее жгли глаза Иерусалима, как будто ему мало было последствий давки в купе двадцать пятого класса.

В бараки входят по трое охранников, двое с винтовками, один с хлыстом. Они ни на мгновение не замирают, отталкиваются от столбов, быстрее сокращая расстояние. Что может быть важнее побудки, запускающей день, на режимном объекте тем более. Тот, который с шелепом, сначала что-то кричит и тут же начинает путь по просеке между двумя рядами слепленных с телами шконок, выписывая направо и налево шамберьером, растущим из задницы. Двое других скачут, как обезьяны, по лесам нар, трясут своим весом, орут, плюются. Эффектная метода. Мужики поджимают колени к груди и отодвигаются к стене, глаза малость расширены, сон снимается как рукой, вспоминают дом, кто пообразованней — импрессионистов. Кнут оплетает ногу одного, разбив кожу, он очень зол, тянет на себя, он и рад пойти поработать, но либо чрезмерно объят ужасом, либо внутри у него только пустота. Барак помимо тусклого света наполнен адским игрищем, отнюдь не теряющим огня с увеличением просмотров. На построении в четыре шеренги все вперемешку, не смотрят друг на друга, отходя. Уныло тянутся от закрытой калитки до забора вдоль всей жилой зоны, командуют поворот направо, и они идут на работы.

По прибытии в расположение, в царство переносных редутов и полузанесённых чернозёмом флешей, кое являлось стоянкой русского похода, освободительного, словно локомотивное депо для железной дороги, их разместили в длинных, утопленных в землю казармах. Трёхъярусные нары, за подушку вещмешок или сапог, шинель вместо одеяла, соломенные матрацы кишели вшами, ночью все просыпались от ударов чужого ссанья в ведро. После отбоя могли свободно ходить только полковые священники. Это было северное крыло операции, которое уже огибало их попытку храбриться и всё исправить.

Тем временем и в Персию был направлен русский контингент, и все участники заварушки в званиях выше полковника неожиданно начали за него переживать.

Им мерещился дылда с цепями из ноздрей, Ксеркс, или летучий отряд в чалмах с саблями наголо. Сухомлинов расхаживал по кабинету, у стены с картиной бил шпорами в упражнении «кругом», устремлялся к окну, за тем раскинулся один из лучших ландшафтных парков в мире, его мерили в гектарах, и сколько нереализованных ям; здесь же крутился и Поливанов, его заместитель и двойник, делал заслон Коковцову, чтоб тот не мозолил глаза патрону, для чего приходилось ловить его настроения и перемещаться как краб, потому на армию и не дают сколько надо; Витте шептался с Харитоновым, вырабатывая позицию, на которую Николай вынужден будет вырулить в конце их пирушки; старик Шванебах целил приковылять к самому, но там прихлебателей уже набралось столько, что одних замаскированных под епископов Святейшего синода шаманов около дюжины, они забивали поле друг друга, но отнюдь не уравновешивали, делалось трудно дышать, и вовсе не потому, что империя, кажется, начала войну на два фронта; ему надо бы хватить кулаком по столу, но их чьими-то стараниями уволокли и расставили вдоль стен, содрав ножками позолоту с розеток; исполнялся котильон, до этого где-то старательно отрепетированный, в Петербурге в домах до чёрта подвалов со снесёнными стенами, только колонны из красного кирпича, из-за которых удобно выскакивать, всё это, похоже, являлось отголосками турниров теней там справа по карте, крымское солнце застило разум, усыпляло, вспенивало под мундирами жар, только в трёх местах имевший выход; перчатки он перекинул через подлокотник малахитового трона.

Дитерихсу в случае удачного завершения операции, заключающегося в максимальном сокрытии её проведения, светила должность начальника отделения в Мобилизационном отделе Главного управления Генерального штаба, поэтому он большую часть времени проводил в Петербурге. Его первый заместитель Вацетис был здесь, но его мало кто видел, он существовал для солдат в виде то и дело повторяемого имени «Иоаким Иоакимович». Тут вообще царили сплошь подполковники, и Александр Иванович Андогский считался настоящим отцом им.

Уже первым вечером, чувствуя какую-то необъяснимую эйфорию, легко миновав посты, взяв с собою винтовку, Т. пошёл сперва вперёд, вглубь «занятых» холмов, а после, когда из виду скрылись огни русского кочевья, — вдоль линии, сразу выстраивая свои отношения с режимом, будто синематограф наоборот, будто за ним наблюдают товарищи, а он крадётся по тёмной галерее внутри необъятной глыбы соли. Поверхность была там, где больше чувствовалась граница, линия, подсвечиваемая багровым. За ней, помимо пустоты, газа, спиралей, всплесков, того, что созвучно определительному местоимению «всё», скрывалась ещё и угнетаемая ими тёмная сила. Она, бедная, уже ни на что не претендовала, затаилась под общими им созвездиями, рукой подать. Посты проходили впритирку, но делали вид, что не замечают друг друга. Вот оно, гипотетическое поле боя, заваленное сеном блюдце, квадрат дёрна и взрытого ландшафта, одинаково необитаемого. Он таким и останется, когда все уйдут, с ошмётками жизни по противоположным рёбрам, у которых период распада под два века, концы потянутся друг к другу, к пикнику в месте соединения, и это будет глаз, око травы, крот выроется на месте зрачка…

Руки оттягивала винтовка, может, в глубине души он и мечтал сразить какого-нибудь одинокого, уже разуверившегося во всём сектанта или набрести на их стоянку. Тогда он отползёт, спрячется за кустами, определит на глаз ключевые точки, побежит пригнувшись, только тень заскользит по неровным скатам холмов, предугадывая выход Луны. С шипением с трёх сторон от бивака взовьётся дымовая завеса, параллелепипед без одной стенки, вскрытая шахта лифта, её ещё долго ничто не сможет снести, даже западный ветер. Они будут подпрыгивать с перекрестья рук, с колоды, с передатчика, с лафета…

«Ты», «вы», в стачках среди рабочих принято вместо обращения бить лопатой по голове и сразу же засовывать ту между зубцов станка, а кругом уже сто пятьдесят тысяч лет не кончается война, оккупация, но склочить с ним с первых минут знакомства он тоже не хотел. Естественно, что у его состояния «себе на уме» было пять, шесть, семь, сколько угодно шлагов, и это не прикладное значение военных уловок, о нет, от такого развитие ушлых подлецов давно ушло далеко вперёд. Одна стратагема на все случаи или разрабатываемая перед всяким предприятием, но также одна, есть не оснащение, без способности к резкому переходу от излучины событий, без жилы юбиляции в неизвестность, без мгновенно восстающего по щелчку мадригала…

Этот человек перед ним был так уверен в себе, что он даже не знал, намечается ли предательство. Что для него превыше? Всё неотчётливо до развязки, он даже не боялся, что пленник его подсидит и прикончит, ведь, возможно, это будет в его интересах.

— …

— Как угодно.

— А разве вам без моего не донесли?

— Простите?

— Нет, я, конечно, не такая важная птица, но привели же меня зачем-то именно к вам? Именно меня нынешнего, ну разве не странно?

— Да я конкретно этих двоих вообще первый раз вижу.

— Кирилл и Степан, если я правильно запомнил.

— Да-да. Кстати…

— Только не говорите, что забыли представиться.

— А что, я разве уже представился?

— Ну и какое имя на этот раз?

— Думал сказать Сильвер Рейн.

— А почему не золотой?

— А я думал, это многое вам объяснит.

— Это не объяснение, а какая-то прелюдия пролога пролога.

— А между тем на кону ответственное стяжание, могущее решить исход всей этой кровавой пляски.

— Вспомнили про кровь? Ха-ха-ха. Любая война кровава, не надо было начинать. Скажите уж лучше ненужная.

— Аналогично.

— Нужна тем, кто её начинает.

— Ну бес его знает, я не конклав Газы, чтоб знать точно.

— Такие подходы, я про решения исходов сейчас… вкупе с доставкой специалиста, само собой, как правило предвещают…

— Снчала узнайте суть, а потом уже приуменьшайте свой возраст сколько угодно, да я вообще готов поверить, что вы сущий младенец в делах передела мира. Кстати, а вы специалист?

Теофраст молча ждал.

— Да. Оно… сейчас я замнусь, вы уж сделайте милость, оцените, — впервые за весь разговор он замялся и, кажется, несколько потерял в уверенности. — Понимаете, главное — как это передать. Если я просто открою вам глоттогонию, вы посмотрите на меня как на идиота, но если начну по порядку, а вы будете знать, что теперь в Иордани такой порядок, приводить имеющиеся у меня факты, вы, возможно, сделаете вид, что поверили, более натурально, а мне ничего другого, кроме вашей задумчивой физиономии и не нужно почти на любом из этапов. Однако поверите ли вы в результате или нет, сути не поменяет. Мы всё равно станем сновать по крепости с лопатами через плечо. Но на вашем месте я бы поверил. Так вы ещё и получите удовольствие, ручаюсь.

— А третьего варианта вы не предусматриваете? — говоря это, он думал совершенно о другом, о шансах в жизни, к собственному стыду, по правде говоря, стоя на своём, закидывая удочку.

— Что тут может быть за третий вариант?

— О, и третий, и четвёртый. Можно оставить себе, не воспользовавшись, можно оставить там, где мы случайно наткнёмся, можно послать его бостонской полиции, чтоб те наконец забастовали как следует.

— Сомневаюсь, а что, подскажите, в Бостоне там что-то намечается?

Разглядывая его ещё какое-то время, безапелляционно и неучтиво, он с большой осторожностью извлёк на свет тубус от подзорной трубы, в котором держал список. Только он протянул руку, как сбоку, на улице, раздался взрыв, невольно отдёрнул. Агент не шелохнулся.

— И им вы хотите подкатить ещё чего похлеще?

— Да это всё блажь, слушайте сюда, — он развернул свиток и стал важно читать. — Люди, коли кто из вас ратные и двоежильные, вы ступайте нуньчу же ко княженецкаму двору, по велик приказ и великое повеление. Кто ослушанье вздумает, того на долонь кладу, другой поверх прижимаю, сделаю того в осяный блин.

— И это кричали со стен?

— Как видите, у нас в руках первое доказательство.

— Ну не знаю, не знаю, я бы на такой оксимель не слетелся.

— А тогда у них было меньше дел, да что там, все бродяги только и ждали подобного объявления, воспитанные в норе под аккомпанемент схожих ситуаций.

Теофраст с ужасом подумал, что он тоже, как и бродяги, с детства ждал такого объявления в соответствующей реалиям форме и, кажется, сейчас получал.

— И кто именно это привёз?

— Я не знаю.

Он поднялся, явив немалый рост и, чуть склонившись, высунул бороду в небольшое окно кабинета, подавая той какие-то странные знаки, словно фальшивой.

— Вообразите себе ларец

— Ларец и есть мечта аншефов, или она всё же внутри?

Он надеялся, что не отпугнул его жадностью и развившейся в одночасье алчностью к этому делу, хотя внешне оставался невозмутим. В их семье такое насаждалось, роды что-то делали с памятью… Дети почти сразу отпускались из лона, ставка на эту прихотливо закрученную цепочку, с годами, вне зависимости от выбора партнёров, делавшуюся только туже, заставляя думать о венце в виде какого-то сверхзамка… антинового; гениальность и порочность, область их применения одна и выражена до того неярко, что вымирание либо отлёт к звёздам тому, кто всегда был изнутри процесса, не казались кардинальным решением. В любом ли случае оставление колыбели? ну а что достойней оттенит корону династии? благоденствие в оной? дудки, тогда не обнародуются приключения в космосе с учётом всего, интерьеры загадочных катакомб, состоящих из кротовых нор. Во всю Евразию терминал для экскурсий вдоль стрелы времени, на кончике Эвереста за всё человечество медитирует йог из шерп, ну и всё, на прочем беснуется природа, цветы распускаются, оленята не пасутся возле убитых матерей, у пингвинов клювы не в мазуте, тоже такая попойка на обочине, и она почти окончена.

Они вышли из леса по поверхностной торфяной залежи, для чего пришлось сделать приличный крюк. Дальше путь лежал сквозь череду оврагов, подёрнутых вереском, потом ещё одна, но уже узкая балка, за которой открылся тот самый безымянный приток Рутавечи.

На берегу они не отказали себе в удовольствии снять сапоги и походить в воде, потом градус странного чувства, расположенного между недовольством друг другом здесь и сейчас, злой памятью о тех или иных несчастьях, случившихся из-за войны, и моральной усталостью, поднялся, и это, по-видимому, уже точно была нервная почва; одно неподдержание чужих глупых поступков могло бы действовать отрезвляюще, и пусть их дружба протекала сейчас фундаментально асимметрично, но когда встречается не только протекция, но провокация, а после неё состязание… Бывало, накатывало нечто, как только выйдешь из леса, словно последние деревья — это защита, а здесь, на воле, не похожей на выбор себя как собственного, имеющего ценность существования, даже в окружении исчезнувших тайлинов, даже на окраине войны, среди разговоров о смерти, жестокости мыслей, падежа скота и бытового насилия как-то всё сбрасывалось в одну массу и одновременно с метафизических плеч.

Они шли через поле, солнце пекло шеи, выбеливая тульи фуражек; позади осталась почти половина намеченного пути от реки в сторону Витебска, когда впереди показался пикник. На толстом цветном покрывале ворковали две барышни в пышных платьях, с кружевными зонтиками, в шляпках, украшенных букетами пожухших мальв и подвязанных широкими лентами у подбородков.

— Ты тоже это видишь?

— Да я сюда и шёл.

Словно она бежит к нему с другого конца поля, а кажется, что зала, глаза в глаза, мимо проносятся поручики в вальсе, почему-то их дамы не заостряют на себе внимания, а она парит к единственному здесь партизану, имеющему реальную власть, уже потекла, настоящая шпионка, панталоны намокли, жаль, нельзя взять его за руку и приставить туда, а то на юбке сделается пятно, уже несколько раз облизнула губы, но не знает, насколько он зорок, хочет надеяться, что весьма, под левой грудью у неё драконье яйцо с трещинами синей краской, на макушке под волосами письмо для великого магистра, аккумулирует в себе желание его члена у неё везде, только так их и можно провести, чтобы что-то получить, нужно что-то дать, уводит в сад под каким-то предлогом, потом в стог, они падают в него спинами, с размаху, целуются, он сразу начинает шёпотом и прерывисто выбалтывать всё, она сосёт и слушает ровно тридцать секунд, потом не отрываясь запечатывает ему губы ладонью, а может, и лоном, ей нужно всё или ничего, а теперь ещё и фейерверк, пусть данный экземпляр уже и спустил ей в гортань, а она проглотила, покатав на языке, чтобы знать своё место…

— Чушь, — ловко поднявшись на ноги, она уже собирала пожитки в корзину.

— Вы что, лесные содомиты? — спросила вторая, перемещаясь на колени, стоя на них, помогая.

С кромки оврага открылся внушительный цирк с крутыми склонами, поросшими сочной пастушьей сумкой, на дне которого мелом было расчерчено в меру причудливое, то есть достаточно причудливое для го и недостаточно для «Собственной книги мальчика», поле. В одном из склонов имелась пещера, похоже, что искусственного происхождения. Когда они ещё пробирались к прорубленным в дёрне зрительным местам, из недр земли на свет вышли двое: пожилой усталого вида мужчина в полосатой пижаме, следом его представительный провожатый с громадной бородой, оба с озабоченными лицами.

— Чёрт подери, какой длинный тоннель.

— Представляли себе побег по-иному?

— Это не побег.

— Но и не похищение. И не командировка.

— Да чёрт с ним, дайте отдышаться. Тут ещё ничего не готово.

Он нашёл взглядом зрителей на трибуне и смотрел на них долго, прищурившись, готовый, казалось, поднести ладонь ко лбу, тем самым показав, что их присутствие для него ясно, приемлемо, не удивляет, возможно, по плану, отсутствие кого бы то ни было по плану, его спутнику план неизвестен, он максимум его часть.

Рыцарь обхватил мяч железными пальцами, подбросил, начал поднимать голову; ударив по нему опускающимся экраном, послал за заменяющие сетку тряпки на сторону соперника…

Другой перед подачей настраивался, бил мячом в газон, прямо в линию, побелка каждый раз вспархивала на вершок и оседала, раз по пятнадцать-двадцать, он готовился в полуприседе, нервничал, в нём уже кипела злость и помимо состязательной, спина давно встала колом так ждать приёма, он подбросил, ударил щитом в правый квадрат, сильно закрутив, рука со снарядом ушла далеко за противоположное плечо, соперник ответил обратным резаным на хавкорт, от лязга уже ничего не слыша, мяч над «сеткой», казалось, просто висел, абсолютно не вращаясь, потом резко сорвался с места, тот форхэндом вбил под заднюю линию, но он почти всегда и был за ней, также форхэндом, но коротковато, удары по восходящему мячу им обоим давались плохо, в последний миг он погасил замах и положил укороченный, он побежал на вселяющейся в такие моменты силе, взрывая шпорами квадраты травы, дотянулся краем щита, отправил под сетку наискось, тот этого ждал, достал, кинул свечу за спину, воспроизводство звука в пустынной земляной чаше приближалось к уровню проваливающегося льда на озере, побежал, в забрало ничего не было видно, мяч приземлился, не ясно, присутствовало ли в их розыгрышах воображение, но вполне возможно, что присутствовало, подпрыгнул спиной к корту и ударил между ног — в линии, с той стороны лязг просто невероятный, но до него уже доходили все звуки, как перешёптывались полуголые женщины на склоне чаши, как где-то вдали трещал дрозд, все движения замедлялись, из смотровой щели соперника на той стороне лилась вода, он поднял мяч после отскока у самой земли, ответил коротко, тот вышел к сетке, со всей силы ударил в противоположный угол, он только выбирался из прошлого пике, не успел, ноль — сорок.

Раннее утро, осенённое несколько раз обведённым красным крестом на всех них. С небес сыпались письма, заключённые, убеждая себя, что узнают почерк родных, скакали за теми, как дети за снежинками, но надзиратели зорко отслеживали такие порывы. Разделившись, кто-то пресекал, взвивая хлыст, кто-то набивал мешки, стегали своих же, не присматриваясь, действуя механически, цепляясь формой за колючую проволоку, косились на тучи. Их не считали даже военнопленными, однако делегаты ожидались. Тайлинам требовалось громкое заявление. Сейчас казалось, что половина здесь и останется, повторив судьбу оркестра. Но пока всё выглядело оптимистично, и кафе с винным погребом обещало стать сферой под корзиной с двумя-тремя измождёнными, попавшими в карточки, которые, когда горелка погаснет, будут ещё долго терять высоту.

Сумевших подняться сегодня разбили на группы и скупо допросили, выявляя профессии. Один из уже помешавшихся сделал шаг вперёд, сказав, что он каменщик, добавил, единственный нюанс, вольный, требовал, чтобы ему притащили мертвеца, которых много, он сам видел, его не поняли, масон — это, что ли, когда работник сам нанимается? Потом их натолкнули в верную сторону, потребовалось пару совещаний, приманиваний в свои шепчущиеся четвёрки, все были заняты, в кутерьме тут же вынесли приговор и исполнили, сфотографировали труп. Они не вполне понимали функцию гуманитарного движения в принципе, но так полагалось… о химическом оружии оставалось только мечтать, а они уже, кажется, выступали против и в его отсутствие. Но без визита, похоже, лагерь не лагерь. Хоть кто-то их рабов перепишет, сами и не знают, как к этому подступиться, комендант думает, что каждую ночь часть сбегает, а новые с воли заменяют их.

Насильно обученный, шлихтовальщик, повар, железнодорожник, всех бросили в топку, что-то из «Капитала». Какие-то мысли явно имелись и у самих организаторов, вот за пеленой из шипов остановился фургон с продуктами, смотреть туда было нежелательно. Если с этого начинается век, то дела плохи, слишком уж смелые идеи получается воплотить.

Перемещения коменданта по лагерю обставлялись как демонстрации, от атаки с воздуха его закрывали щитами с шляпками мебельных гвоздей. Это как же надо любить жизнь? — рассуждали о нём мужики. Их выводы здесь невольно входили в одно русло, им бы не повредило позаимствовать такой эмоции у этого щуплого китайца, перенять, а то бесперспективность всё чаще заставляла задумываться о подступах к той философии между эвтаназией и главным решением в жизни, под забором, как правило, где смысл — заграждение в вертикали, а не, как здесь, везде. На тросах крепились странные конструкции, качались на ветру, в степи они бы давно лежали грудой у места входа. Коричневые фигуры, когда ни глянь, сновали по скобам вверх-вниз, всё время что-то стрясалось, сирена начинала выть и тут же давилась. Исхожена здесь только одна колея из ряда их, маршруты по занимаемой высоте в цепочке, команды превращались в стандартные формулы, выведенные после долгого изучения эмерджентности. Святых вроде бы имелось очень много, о чём говорили все уголки памяти, но над этим местом не пролетал ни один, в то время как у всех имеющих власть в лагере настроение то и дело менялось.

Теомир болтал с Иерусалимом о высотном классе и дасийной нотации, когда их безапелляционно схватили, протащили по лагерю и буквально швырнули между натянутых нитей под навесом, ничего не объяснив, и не только их двоих. Труд, как всегда, был устроен двусмысленно, и всякий мог найти его и запутанным, и простым. Один бил землю киркой, второй выгребал лопатой. Пока ещё не слишком углубившись, они больше работали над общими очертаниями погреба, такая схема всем подходила.

Дежурный унтер отвлёкся от перебранки с денщиком, посмотрел на крадущегося в первых лучах солнца Теодора. Во взгляде его не промелькнуло ни капли скепсиса, чёрного юмора, он ничего такого и не произнёс, не вошёл в его положение, старый деревянный козёл, лишённый самоиронии. Это, как он знал, ещё ничего, а раньше все они были помешаны на неожиданной атаке, нельзя ни разуваться, ни раздеваться, нельзя не быть начеку, нельзя жаловаться на синдром траншейной стопы.

Младший брат начал отбывать срок, к чему, должно быть, всегда был близок в мирное время, но миновал по не зависевшим от него упущениям уголовной полиции, в той среде это называлось виртуозностью. Он вертелся, перенося вес с ноги на ногу, вертелся… не привелось простоять и часа, как задняя стена открылась. Спиною он ввалился куда-то и увидел в довольно ярком свете седую старуху в синем халате поверх однобортного кителя с воротником-стойкой на крючках, американского покроя. Она держала в одной руке длинную деревянную швабру с неправдоподобно широкой перекладиной, загруженной гигантской, собранной в складки ветошью, насквозь мокрой, с неё и сейчас текло, что, по-видимому, вызывало крайнее неудовольствие.

— Пусти-ка, малый.

— Прошу, там в углу, кажется, зёрнышко апельсина, — он поджал ноги.

Впереди возвышался монументальный письменный стол, кажется, переделанный бильярдный, по обеим сторонам которого были прикручены два странных аппарата в зеркальном отражении, с бобинами и загадочными блоками, стопроцентно электрифицированные, а значит, современные и содержащие далеко не одно явление. На столешнице виделись борозды и надстройки, хитрый легковесный монтаж из сильхрома. Между всего этого размещались чертежи с пропущенными кусками, донесения на столь проработанном шифре, что там лежали просто пустые квадраты обёрточной бумаги с пересечениями складок. Он сразу понял, что это и есть сердце операции, так вот оно всё откуда, как выглядит место, где известны все противовесы, где вздор — очевидность, где белые пятна их будущего давно заполнены.

— Там снаружи сейчас день или ночь?

— Не знаю, потерял счёт времени.

Она, кажется, закончила с карцером, но не спешила его возвращать.

— Ты узник?

— По политическим мотивам.

— Ох уж эта большая политика.

Она выжала тряпку, водрузила её на швабру и поставила ту к стене, тяжело проковыляла к столу и присела на походный раскладной стул; расслабила спину, потом отчасти сбросила напряжение сама, похоже, что вытянула ноги, хотя там могли быть и какие-то рычаги.

Он ждал, неотрывно глядя ей в лицо, пытаясь угадать эмоции, намерения, неосознанно двигаясь к просвету эмпатии, которая, отчего-то, представлялась сейчас необходимой. Возможно, так он больше узнает, возможно, она выберет его, когда такой выбор встанет… Это просто не лишне, не лишне, чувствовал он, женщины иногда раскрываются, данная максима не была оформлена у Теодора в чёткое определение, но он, тем не менее, учился ею руководствоваться.

— Точно, вы, насколько я понимаю, кое-что в этом смыслите.

Она посмотрела на него как-то странно, не может быть, но пронзительно, печально, не может быть, но, кажется, она узнала его будущее или глубину морального падения. Он почти смутился, панцирь из цинизма пошёл трещинами, и оттуда заструились наружу и свет, и тьма, увеличилось подозрение, что всё это подстроено, что она сама хотела на него посмотреть, как минимум… а то и пожалует сто рублей, нет, долларов или переведёт служить к себе под крыло.

— Кстати, какой тайный советник, тёмный аналог Фредерикса, нас так снабдил сардинами? — слишком грубо, испугавшись своей реакции, вдруг выдал он.

— Николай Павлович Петров, полагаю.

— Это собирательный образ русского мздоимца?

— Нет, это председатель Второго департамента Государственного совета.

— Так я и думал. Вы из их шайки? Из кружка внепартийного объединения?

— Нет, раньше прибиралась в Академии генерального штаба.

— Пожалуй, предпочту поверить. Там, снаружи, кстати, чего-то похожего и ждут, — он резво поднялся на ноги, голова немного закружилась, и два шага вперед оказались весьма неуверенными.

— Полегче, а то вот тут, например, расстановка постов, вот тут толщина стен с пристройками и дворами, канализация, считай, что её там нет, количество аптек и трамвайных вагонов, — в зависимости от расстояния, разделявшего их, она казалась то старше, то моложе.

Вот оно, информация высвободилась, сменила хозяина, упала в цене. Подумать только, трамвайные вагоны в Иордани, небось, списанные из Петербурга, но потом, безусловно, модернизированные весьма противоестественно. Он оторвал взгляд от макета.

— Что за сумасбродная служба отдаёт эти сведенья вам?

— Приходит по почте.

— А это точно не деза, как весь мир?

— Ты там никого, случайно, не выследил?

— Да много кого. Не станете возражать, если я посмотрю эти схемы, ведь тогда, не маловероятно, я буду наказан ещё больше?

Она, похоже, уже пришла в себя, явление миновало, но всё равно чувствовалось, что дама готова на странные для её положения вещи ради… тут не добавить не убавить, Теодора, целого и беспримесного, идентичного, из семени Готфрида.

— А почему здесь с краю пустое пятно?

— Черта еврейской осёдлости мерцает.

— Слушайте, кстати, а они сейчас в кого верят?

— В частности в Иордани в того, кто в этом даже не нуждается.

— Вы про пантеон этих свальноэпикурейцев? Которые осязаемы верующими как никто?

— Ну, это свойство у них не основополагающее.

— Свойство, это вроде как грех?

— Вроде как порок.

— А ведь они же ещё и отцеубийцы, вот жаба, а сами издевались над патронами правоверных и православных.

— Не тебе судить богов, мальчик. К ним нужна линейка с верстами.

Скорее всего, она имела ввиду, что вне их вялоплещущегося сознания тяжело оказаться, пусть здесь и постреливают, а раньше и покидывали копья, но люди приобретают вещи, пьют напитки, число разновидностей которых превышает количество букв в любом стихотворении Джона Донна, и борются с действительностью, даже если это закрытый гроб или необитаемый остров в окружении кладбища кораблей. А если бы не деятельная натура, пусть и проснувшаяся лишь однажды, то не было бы никаких божьих обязанностей и никаких трудных решений и потопов, и разрушенных башен с разницей в подходе, сверху или снизу начинать, с разницей в тысячи лет, и никакого удваивания объёмов.

— Но тогда бы и они стали никакие не боги, а чёрт знает кто, — задумчиво, проглядывая на свет некий график.

Это довольно странно, по крайней мере, анализируя их разговор теперь, спустя долгое время, и отдавая себе отчёт, что она признала в нём праправнука, а он в ней всего лишь возможность, сбитый с толку этим близким родственником, чьё имя было озвучено впоследствии, никого такого в их роду не имелось, а он помнил всех до прадеда Юсупа, собственно, его матерью, как понятно, она и являлась, он понял, что очень странной ему самому она не показалась. Поначалу, разумеется, да, но не впоследствии.

— Боязнь воскреснуть как главный страх Елисея Новоиорданского постулировался едва ли не всеми, кто погружался в это дело.

— Воскреснуть?

— Не такая уж это причуда, вот вам бы, всему разложившемуся, хотелось бы явиться на бал и узнать, что это венский, а не канун Дня всех святых?

В летописях тех лет и так, и эдак подавался один случай, невнимательный человек мог бы принять его за дюжину разных, но надо знать летописи, как знал их он. В чрезвычайно запутанных выражениях, вроде «бехом алафа ан бискуп на свой лад перетолмачил» или «пороки в мой поруб не имати говорено послуху а он сообедникам», сообщалось, что князь предпочитал не только женщин, но и отроков в исподнем.

Трапезная — задний двор такого летописца. Все принимают его за собаку, нет, волчицу, когда перемещается под столами «П», пролетая, как запущенный однократно слух, где говорится про достойное упоминание. Сидит, как будто его там и нет, уворачивается от сапог, в которые вставлены живые горельефы. Столешницы из дуба слишком тяжелы, чтоб вино хоть закачалось в чашах, только отбивает себе загривок. Слуховые окна — эссенция замка, врезанная в недействующий водопровод — для него цель упражнений. Осколки витража на полу, по своду дует поток, а то нечего писать, что есть — не увлекательно, не скандалы и не интриги. Музыканты дряхлые, дуют в плиты пола под собой, все как один бывшие глашатаи. Старые летописи, пусть и канонические, влекут его, разложены по келье и как бы извиняют всех не попавших в них персонажей, единственно по дате рождения, тем самым искупая ужас и неправильные поступки прошедших лет. Все только и толкуют о выкраденном арапчонке, он нечто меньшее, чем наученный подмечать комичное скоморох, но нечто большее, чем тело для члена Елисея. Идея в том, чтобы одновременно именоваться великими и не быть буферной зоной между Литвой и подвластными Москве землями, это тот баланс, когда всё будет продолжаться в прежнем ключе.

Он скатывается по винтовой лестнице, к её подножью ряса вбита в задницу, под мышкой книга. Там ещё есть пустые страницы, описать, насколько здесь плохое место. Самые тёмные фантазии, доступные властям предержащим по всей России, мрачные побуждения, красота уничтожается особенно садистски, князья к этому отчего-то склонны. Иглы, взаимодополняемые кромки, на пол в россыпи капель крови летят соски, клиторы, губы, дерьмо из не действующих больше без сфинктеров кишечников. Девчонки уже не возвращаются к себе в избы, виночерпии очень скоро перестают писать родным, никто не рисует их лиц на вёдрах и колодцах, сообщение о пропаже вдоль коромысла, где между «помогите» и «люди» самый большой промежуток. Ублиетты под завязку, венчают всё трупы их зодчих, что так мало кубических саженей предусмотрели. Это похоже на слух, который, чтобы произнести, нужно убить семьсот тридцать дней, вот какая должна быть летопись.

В покоях темно, когда мальчик вошёл, он велел ему сесть рядом с собой на ложе, взял его руки в свои, они оказались влажные и липкие. Потянулся с поцелуем, но рот и подбородок как будто обметало слюной. Брезгливо отстранился и вышел наказать стражу за нерадивость. Столпы сообщили о произошедшем в палатах убийстве. Он заметил, что собственные руки в крови. Странные физиономии напротив подсказали — лицо тоже. Он хотел указать на злодея, но оказалось, что убийца уже пойман, а пропал как раз труп.

— Да это, может, в двух шагах отсюда происходило, а мы сидим.

— Ну наконец-то.

— Почему же он тогда не приказал себя сжечь?

— Более того, его похоронили в богатых одеждах, в присобранных за всю жизнь цацках, описание похорон я также читал.

— Ясно, вы не знаете где именно.

— Либо же у нас в руках мыслеречь какого-то близкого ко двору энтузиаста, честного-распречестного, ненавидевшего все досюльные приказы понаехавших екзархов и додумывавшего эти затянувшиеся святки самостоятельно.

— Да, такими были его сын и мать сына, может, из-за них он и боялся. Нет, здесь не то.

— Уже записали фобию в мистификацию?

— А куда мне её записать, себе на лоб?

— Своевременно ознакомить вас кое с чем из этой области.

— Сейчас, только пенсне протру.

Не выходя из ратуши, но следуя запутанными коридорами никак не меньше десяти минут, они наконец достигли комнаты для медитаций, как он назвал её, переделанной из ретирадного, переделанного из эркера. Он пнул третий снизу баллон и отскочил. Дрожь в тех начала нарастать, вдруг они разлетелись строго по определённым лучам, ограниченные пространством, стало видно, что все привязаны к служившему якорем в центре куску выделанной кожи с люверсами для тросов. Судя по всему, послание не должно было провисать, но из-за размеров комнаты немного провисало. С этой стороны оно не представляло интереса, З. поднёс к изнанке зеркала на телескопических палках, одно горизонтально, другое отбило от него в третье, которое он повернул к смотрящему. Для полноты картины требовалось обнести всю площадь отреза, то и дело обтекая сверху канаты. Теофраст попытался сосредоточиться.

За дверью было накурено, о щёки потёрлось несколько сеток с луком, они застыли на пороге, оглядывая залу. Хозяин плевал на стойку и тёр, отводя взгляд, по глиняной посуде медленно распространялись трещины, если в какую-то секунду в столешницу не вбивался нож, то под неё клеился Blibber-Blabber с тайной запиской, кулаки сжимали фуражки, как у протестующих в Париже, где синематограф и все тапёры мира, клавесин в углу и рад бы звучать, но не может без посредства хоть сколько-нибудь прихотливого касания клавиш, там же братья Люмьер и «Красная мельница», и дивные канканщицы с ними под руку, развеваются их волосы, аэростаты тянут транспаранты, где расписывается нечто ускользающее, хитродействующая пропаганда против луддитов, не призывающая к их истреблению либо к окружению себя рычагами и кнопками, хотя люди, вложившиеся в рекламу, склонны взывать к крайностям в затрагиваемых вопросах, возле антенны парижской башни у них место сбора, зависнуть — раз плюнуть, всемирные выставки два раза в год, ночёвка фургонов с разобранными павильонами приходится на Лихтенштейн, и там нельзя покинуть дома через парадные, в этом бы театре такие проблемы, отсюда партизаны через два на третий сбегают через окна, в Вене сконцентрированы лучшие умы человечества, Витгенштейн пасует на Фрейда, потом идёт встречать на вокзал Бога, прокатит его в коляске в огнях столицы, где-нибудь сядут перекусить и потом уедут с певичками, на следующий день созвонятся: нет, ты первый клади, нет, ты первый…

Смущаясь, они прошли на свободные козлы, сели, сделали заказ. Вскоре началась заварушка, Т. выхватил револьвер и направил на шайку каких-то странных матросов, кажется, речных. У них перед глазами сразу пронеслись все съеденные за жизнь сапоги на необитаемых островах, когда первым делом суша переименовывается и исследуется столь быстро, что это провоцирует упадок моральных сил. Чёрт знает какая широта, чтобы ожидать туземцев, да и зачем им сюда; вот, надо искать зачем, теперь надежда прячется в чём-то сугубо замаскированном, перелетает параллельно маршруту моряка. В водорослях йод, в каналах выпаривается соль, если где-то под песком люк в тайник контрабандистов, то это вообще сродни билету на трансатлантику. Скалы на юге загажены бакланами и взрыты колючками, зародившимися где-то глубоко внутри, солнце будет жечь всех одинаково, но он-то к этому не готов. Сидит в тени, переползает спиной к стволу вслед за ней, пить хочется невероятно, как и подавить апатию, осаживать отчаяние на подходах, оно уже там, прибывает вместе с приливом на 360 градусов. На что, интересно, это похоже сверху? На астролябию, на клык кракена, на фата-моргану с «Гото Предистинации». Все архипелаги — это тонущие обломки судна — вид снизу, медленно опускающиеся в воде. Виноват в своей планиде, само собой, не он; тут два варианта, либо Господь проверяет, либо он от него отвернулся.

Если не считать это за план побега, что тогда? Имелись все признаки: наткнулись сами, но по дурости тюремщиков; для успеха должна совпасть пара сотен факторов; подготовка в условиях цейтнота и опасности для жизни; кроме того, они много копали. Когда археологи выложат всё по схеме, установится хоть какой-то паритет, какого это рода каркас, сколько недостаёт рёбер и, главное, можно ли из нескольких собрать одного, со способностями выше обыкновенного, открыть ногой дверь комендатуры, прервать вопросом мантру и не просто хамством, а казуистикой с их спецификой, таскать на спине ребят хоть целый день, перешагивая через заборы, это уже не Бог тогда будет? смотря какой традиции придерживаться, всё в их руках, у него в левой берцовая, в правой россыпь фаланг, наверху необычайно заинтересовались, все были настроены на безвозвратное оставление и тоже разглядели перспективу.

— Доримские ещё, по-видимому?

Раздался лёгкий свист, Т. сунул кость за пояс, прикрыв полой пальто, Иерусалим бросил череп в угол и присыпал землёй, продолжив расширение. Он присоединился, выбросил две лопаты на брюки и ботинки, это оказался комендант собственной персоной, молча наблюдавший за тем, как ведутся работы, вбирая всё и анализируя. Когда тот удалился, когда удалились сопровождающие, Теомир, немного выждав, выглянул из ямы и глазами спросил у дозорного, тот подтвердил. Начал рыть руками в прежнем месте.

Спустя час или около того на дне лежали кое-как составленные останки пятерых, дающие знать, что с определённого момента не всё шло так, как им рассказывали; ладно бы длинные руки и толстые позвоночные столбы, но неправильный прикус и общая несообразность скелета смущала всех. Воссозданная фреска была далеко не идеальна, при жизни им точно принадлежали другие ладьевиды или дистальные фаланги, но заключенные обрели второе дыхание и при виде этого.

— Я забыл почти все слова.

— Оживлять будем?

— Позвольте мне, требую, никаких заявлений сейчас, никаких попыток фундирования, это только всё усугубит.

Иерусалим заделывал землёй ушедшую далеко в сторону стены яму и посмеивался.

— У кого-нибудь есть уголь или зола в кармане, их следует зарисовать.

— Мужики, теперь мы в братстве.

— Можно вместо себя на шконку подложить, и такого хрен добудишься.

— Не думайте только, что мы должны принять решение прямо сейчас.

Послышался тихий свист, наверху все брызнули к оставленным делам, а он в яме мог не выказывать смятённость даже наткнувшись на заплутавшего среди могил Марса…

Пришёл на встречу, и сразу готова первая фраза: «а гостиный двор что, закрыт?» А то как-то не по себе, некрополи наползли друг на друга, или это у него дождь не испаряется с сетчатки? Кресты по колено, неохота возиться со спецификацией размеров, однако так, должно быть, его видно издалека. Но почему именно здесь? на другое он, похоже, сегодня не разродится. Кажется, хламида продралась о шипы, когда он падал камнем сквозь невесомость, они уже как-то и не втягиваются, интересно, если его встретит сторож, он что-нибудь заподозрит? Ой, — неловко оступился и вывернул какой-то смехотворный обелиск, а семья покойного, надо думать, собирала на него деньги, а потом легла рядом, вот за теми оградами, что он ещё не разнёс, поворачиваясь на вой выпи или, может, банши. Интересно, если она ему споёт, в кого войдёт негативно окрашенный нарративный импульс и кто от него откинется назад с ветки? А здесь занятно, занятно, надо только оглядываться при помощи одной шеи, сохраняя гусеницы в покое; нет, кладбище и ночь, ну не странно ли? Видно, этот Николай вообще полон изврата, сейчас ещё прикатит со всей церемониальной помпой, а свой заказ и согласие продать душу, которая ему даром не нужна, прокричит, забравшись на крышу кареты.

Глава девятнадцатая. Атеистическая кампания

— …ха-ха. Возможности сейчас, сами понимаете, не те, что были раньше, стадионами поля сражений уже никто не измеряет. В данный момент, например, я слышу, как мальчишка орёт уже полюбившемуся вам герою:

— Эй, дед, — под одобрительный смех своих дружков, — да, ты, из-за кого шпики испаскудили всю парадную, а тыыыы во время томбы с Морфеем поощряемые свои пряди кидаешь поверх стёганых квадратов с утиным отвалом или суёшь под те?

Тут я вынужден заметить, что он начал отпускать бороду в день сорок пятой годовщины подписания акта о капитуляции Германии и с тех пор стриг только для придания формы.

— Над одеялом, малолетние вы подонки или кто вы там. И вы, когда борода пойдёт, на одеяло кладите.

— А какие предпосылки нам этому следовать? Не наше ли то право, идиопатическая оптация, тем более в ту пору, когда она уже?

Сегодня он вышел из дома рано. Во время войны, любая из которых оставляет детерминатив Сатаны и тяжёлые мысли на всю жизнь, а такая, где участвовал Иерусалим Петрович, гораздо сильнее прочих, и всё последующее бытие, если оно есть, тянется в тяжёлой ориентации на любой вид тогдашних взаимодействий, от гаубиц до телеграмм, он протёр бинтов на несколько тысяч вёрст, не желая делать хендехох, действие именно в такой формулировке. Опираясь на трость из рутения с набалдашником из детали от тоннельного комбайна, со всё учащающимся сердцебиением…

Солькурск если и изменился, то весьма неуловимо. Будущее ещё не настало. Сложные и многосоставные примеры, вот, допустим, эта необъяснимая хандра по поиску второго Гоголя. Искали, в основном, в трёх отбитых до поры до времени скверах. Ещё не такие уж мёртвые, они считали, что оболочка, достаточным образом сражённая метемпсихозом желаемой ими направленности, будет придерживаться виденного им при проезде два века назад. Что ни день брали в кольцо Первомайский парк у Знаменского собора и прочёсывали его, поднимаясь из Стрелецкой слободы и угасая на Красной площади. Раньше он знал все улицы, в голове по старой привычке, как только выступал из точки А в точку Б, в соответствии с планом Д, разворачивалась карта предстоящей местности, и на той пункты назначения, отмеченные красными звёздочками. Теперь, когда он пытался это повторить, всё чаще поблёскивала и пропадала стёршаяся уже топография довольно-таки долговечных норвежских ущелий.

Его родина теперь — это не архитектурные объекты на четыреста девяносто восьмом километре от МКАД, а комната с кроватью под повешенным углом ковром, застеленной пледом с тигром из химической ткани, шифоньер с чашками, два серванта с книгами и фотографиями, две обувные коробки с письмами и досье под шкафом, потёртый паркет, шторы на окнах из таких же пледов, одно время присылаемых на День Победы, чтоб вертолёты его не снимали, стол с трещинами в двадцати слоях лака, два стула с выцветшей и разъятой на нити обивкой, не ощущаемый им старческий запах.

Навстречу из «урбанических» рифтов высыпали сперва ночные подёнщики, а после их опоздавший добор. Таковых теперь насчитывалась ровно треть наймитов и теоретиков производства. Какой-то экономист разработал доктрину, доказывающую, что ночью их элукубрационные двухходовки решаются более продуктивно. Пройдя площадь Перекальского, он сел передохнуть в сквере у памятника человеку, считавшемуся духовным филантропом поисков Гоголя. Если бы тот пропал в пятидесятые, лучше после смерти Сталина, он нашёл бы его в квартал.

За серой пенепленной взвесью, неизвестно отчего сформировавшейся над губернией, солнце перевалило горизонт и тянуло теперь гравитационное мызгание, превращённое точно в хвост кометы, за водонапорные башни на улице Павлова.

После вокзала он пообедал. Достал из заплечного мешка сало, хлеб, почистил перочинным ножом луковицу, запил всё крепким чаем со спиртом. Некоторое время сидел прямо на стяжке, накатанной по бокам моста, расстелив рюкзак. Его город был прекрасен и ужасен, как цветы на могиле поэта или рыцарь, осаждающий Иерусалим с турнирным копьём.

Начался первый в этом году снег, ему было всё равно, что окроплять и к тому же скрывать. Другой бы стал вспоминать про пургу в неурочный час, когда рыли землянку для припасов, он же испытал некую отстранённую радость, почти безразличную, исходящую из привычки, усталую, но нужную. Солькурск в описываемое время был прекрасен и им. Подставил лицо небесам, пребывая наедине с собой, дождался, пока пропущенные клеткой ветвей кристаллы упадут на кожу, слизал несколько, не ощутив ничего.

— Так, а вот и очередное письмо от наших радиослушателей. Что это здесь? Штамп Министерства пропаганды? Не пропаганды? Да чёрт с ним, читаем!

Милая Наташа!

Пишу тебе, быть может, в последний раз, но ты всё равно ответь. Спустившись в атмосферу, я постараюсь учесть все воздушные потоки и попасть тебе прямо по голове, хотя это и сложнее всего. Как там наши дети? Как Миша готовится в школу, как глазик у Серёжи? Не обижают ли они Сашеньку, и по-прежнему ли тот стучит на них напропалую? Хочу ещё раз сообщить тебе, что письма солдат, так и не достигших орбиты, проверяет военная цензура, поэтому не пиши ничего такого, что мог бы использовать враг. Пиши только про детей, про себя, как живёшь и что делаешь. Напиши, как там у ребят, есть ли обувь? А то дело к зиме, а когда письмо долетит (если мне не встретится подходящий кусок астероида для утяжеления), так та уже и подступит.

Я сам нормально. Здоров, если не считать извечного моего насморка, кругом начались похолодания, космические тела всё чаще попадают мне по яйцам. Перед запуском мне говорили: да там относительно пустые участки — ага, пустые, блядь. Межзвёздная среда вообще везде, из тел истекают вещества, только я наловчусь к линии Кармана пукнуть или ещё что, так сразу в ухе орёт сирена, представь только, каково мне. Ну а так ничего, приетый пейзаж, чувство защищённости, геокорона снуёт подо мной, открывая и тут же драпируя облаками всякие пакости, которые с моей дальнозоркостью хорошо видны. Там, внизу, надо думать, многое происходит, одна и та же схема из звёзд составляется с разными периодами и замирает, я склонен полагать это декорированием, иногда из-за Луны мелькает кожистая челюсть и проносится в невесомости. Ну а так все линии фронта как на ладони, только рассказать некому, чтоб было в тютельку хоть километров на полста. У некоторых тел далеко позади меня слишком вытянутые орбиты, мне это подозрительно, мы здесь так не летаем.

Про последний раз это я сгоряча написал, ты не волнуйся. Марать не стану, слишком мало грифеля в карандаше, да и такой гладкий астероид уже мною упущен. Хотел сказать тебе, чтобы ты держалась. Что, как только мы разгромим фашистскую сволочь, сразу станем устраивать личное счастье, а с моим всеведеньем, хотя и смотрю-то я на них, только когда ныряю в атмосферу «глотнуть» кислорода, это неизбежно, как прецессия.

Взялся за письмо, потому что очень хотел рассказать тебе про одно тут происшествие, никто, конечно, не подтвердит, но это было, кто-то, кажется, такое уже кричал там внизу, так вот, это было. Я знаю, ты, конечно, сочтёшь в этом дурной знак, которые находишь ты во всех подобных делах, но зря. Ничего такого не предвещает беды, фашист от нас далеко, а от меня он даже дальше, чем опасность в принципе, и ещё раз говорю, что про последний раз это я так, на войне, даже с орбитальным уклоном, сама понимаешь…

Мог бы тогда, протёр бы глаза, а так просто поелозил по маске, она у меня как роса. Ну так вот, смотрю и не верю, притаился среди пустоты, расслабился даже, корректирую курс воздухом то из одной перчатки, то из другой. Пролетает мимо такая хрень, что жуткое дело, граней-то у неё под двадцать, вершин не меньше двенадцати, но это не икосаэдр и близко. Ржавый объект с заклёпками с покрышку ЗИЛа, весь в налёте, как у кораблей набирается ракушек, медленно плывёт, вообще без тяги. Я, конечно, о таком думал, тут время есть, но чтоб вот так, воочию, однако не видно ни одной пушки, и я уже хотел присоседиться, пока он не станет сходить с орбиты, как гляжу — на фоне Земли хорошо заметно, а он так вообще проходил подо мной, — открывается люк, и оттуда выплывает иная форма жизни, ни добавить ни убавить. Руки-ноги там, голова, это конечно; страшная, тварь, но и, надо думать, совершенная, ведь скафандр ей заменяла пара трубок из ушей, если это были они. Я так опешил, даже перестал бояться, рассудок мой уже, наверно, перестроен так, что не вернуть, как будто я с рождения тут круги наворачиваю. Подбираюсь ближе, двигаясь в двух направлениях, так тебе легче будет понять.

Хрен этот вылез не просто так, у него умысел, мне его не распознать, ясное дело, но вот что, у него под мышкой была человеческая голова, точно, человеческая, чем-то отрубленная, среза мне не видно, но кровь, вроде, не разлеталась. Волосы зачёсаны назад и не рассыпаются. Ёшкин кот давай свободной ластой шлёпать по корме и продвигаться, гляжу, а там окно, иллюминатор, он к нему, целует голову в лоб и клеит посередине, лицом внутрь, делает один кульбит, подстраивается под ход корабля и втягивается в люк, тот рушится, и снова стена.

Ну, буду, Наташенька, с тобою прощаться. И так уже написал слишком много. Поцелуй от меня наших деток, сама крепись и обязательно пиши. Буду, как ты и советуешь, осторожным и не буду трусом.

Ельников Анатолий, 19 сентября.

— Да, Анатолий, ну ты дал, братец. Тут за тебя многие в нашей редакции переживают, даже болеют, жалкие интеллектуалы. Режут, кстати говоря, всё больше и больше моих заготовок, приходится чаще импровизировать, хотя с них станется, они и прямой эфир исказят. А тем временем мы уже набрали приличные обороты. В соответствии с заветами археологии из будущего перемещаемся в прошлое, из прошлого в ещё более далёкое прошлое, оттуда в ещё более далёкое будущее, спустя час или два от первого, но никогда не зацикливаемся на настоящем, только, разве что, подсвечиваем.

Он явился пешком, держа уныло бредущую лошадь, соскучившуюся по галопу, чистому полю, под уздцы. Но что сокрушаться, по лесам не наскачешься, тем более по таким дремучим, в которых засел отряд. Сразу, не обращая внимания на краткие приветствия, пошёл искать командира. Тот спал на земле, постелив на снег истёртую бурку и намотав на руку поводья.

— Скончался, — неуверенно, не так, как пересекал бивак. Набравшись мужества, вобрав в лёгкие больше морозного воздуха, повторил громче, чтобы разбудить.

— Скончался, кто скончался? — Юсуп Маркович приподнял голову, сел.

— Он.

Он похолодел, растянул пальцами веки и опустил голову. Тот самый картлийский грузин, генерал от инфантерии, князь Пётр Иванович Багратион, с кем он бок о бок воевал и попирал Европу много лет. Друг умер, сразу вспомнил, для молодых так положено, а пожилым велит сердце, вот они идут бок о бок, весёлые, в рассказах сквозит похоть, умеренно подлые штучки, что раскрывать внешнему миру — табу, такое только между друзьями, которые, само собой, единомышленники, одного поля ягоды, можно расслабиться в обществе друг друга, при их чинах поглядывая по сторонам, держа дистанцию от кучи прихлебателей и доносчиков, а ими нынче полнится армия, не считая героев, пушечное мясо они уже во вторую очередь и при родовом зачаточном коварстве не все, но люди уровня Багратиона таких посылали в бой охотнее, с более лёгким сердцем, такие же, как Иессеев, презирали в открытую, не считая нужным тратить лицо на всякий случай, не более чем потенциальный. Он из них двоих, выходит, дольше протянул с такой философией, но это тут ни при чём.

Вокруг шести костров сидели, полулежали, валялись уже вдрызг пьяные его бойцы. Отряд насчитывал около сотни штыков, совсем немного по меркам отрядов Сеславина, Барклая-де-Толли, Фигнера и Винцингероде, не говоря уже о Давыдове. По большей части он состоял из казаков, но имелись и уланы, драгуны, гусары щепотками, бежавшие из французского плена солдаты, двое из местных, что приглянулись командиру, который вообще-то не жаловал крестьян. Костры трещали, топили снег, вода уходила, оставляя прорехи в месте входа, под покров, сминаемый кружкой, рукавом, мешком с сухарями; на душе было невесело, хотя по большей части все они являлись умеренными оптимистами и агностиками. Бесконечная жизнь в лесу стёрла ориентиры, лица сменили одинаковые заросшие бородами личины, мундиры превратились в грязные, измочаленные в лохмотья бурки, ментики, чекмени, гусарские чикчиры и кавалерийские рейтузы, всё присыпано мукой и пудрой, кивера обменяны на тёплые шапки с длинными отвесами по щекам. Ночью всё чаще спали без часовых.

На молчаливых поминках, где имелись лишь самогон и сало с отсыревшим хлебом, градиент накала страстей скакал от «меланхолически» до «безотрадно». За деревом другое дерево, голые они выглядели ещё отвратительней, почти ничем не выручая бивак. Прекратить бы всё это и уйти, но пока было некуда. Больше всего их собралось у того костра, где молча пил Иессеев.

— Расскажи, Юсуп Маркович, — попросил один, когда тишина сделалась совсем тягостной.

Восторгающимся от съёмного штыка юнцом он служил в 6-м егерском полку, когда Пётр Иванович за заслуги при штурме Праги — он вошёл туда один и в знак покорения помочился со стены Вышеграда во Влтаву, чем едва не спровоцировал второе в этом году половодье — был назначен к ним шефом. Шёл, как он сейчас помнил, 98-й год. А месяцев через десять, когда ему уже пожаловали генерал-майора, они выступили в итальянский поход. Их армией командовал тогда граф Суворов-Рымникский. У французов на севере стоял Шерер с шестьюдесятью тысячами, в неаполитанских владениях засел с расстройством желудка Макдональд, у него насчитывалось тысяч тридцать. Шерер двинулся к реке Эч, где стояли австрияки, и там при Маньяно ему задали хорошей трёпки. Французы отступили, оставив гарнизоны в Пескьере и Мантуе. Но австрияки тогда сильно струхнули и преимуществом не воспользовались. Вся эта заварушка случилась ещё 25 марта, а Минчио они перешли только 3 апреля. На другой день в Валеджио бестрепетно прибыл Суворов, за ним подошли и они. Их двинули к реке Киезе, там произошло разделение. Часть осталась воевать французские гарнизоны, они же, переправившись через Адду, подошли к тому самому Лекко с опротестованными хлебопекарнями. Небольшой городишко в Северной Италии, подле которого и расположился побитый австрийцами Шерер, а именно левый фланг его армии. Они тогда вдвоём преследовали передовые войска неприятеля; когда подошли к Лекко, там уже засел французский отряд, обступил и начал перекидывать через их головы скомканную бумажку, чем дольше это длилось, тем глубже в обоих укоренялась обида. Они и держали-то в голове без малого три тысячи, но разом, ни на секунду не усомнившись в командире, пошли в атаку и заставили французов отступить и скрываться в близлежащих высотах. Это был нахрап, знали б лягушатники, как их мало, так только из одного стыда встали бы насмерть. Вскоре так и получилось, и они резко перешли в наступление, грозя им ещё и обходом с тыла, но тут подоспело подкрепление…

— Передай своему Багратиону, чтобы летел на свет, — рыкнул ему в лицо пьяный мужик, уже в круговороте и огнях.

— Куда ж ещё он мог полететь, на тьму что ли? Во дают партизаны, уже и до посмертия им дело есть. Ну а нам, уважаемые радиослушатели, есть дело даже до раздавленного шиной червя, даже до опечатки на передовице «Религиозного вестника», мы ведь собираемся у радиоприёмников, или у чего вы там собираетесь? у водонапорной башни, у пирамиды, у причала, откуда паром возит вас и ваши тачки на Атлантиду? с устройствами в ушах, на которые непостижимым мне образом передаётся то, что я имею честь доносить не просто так, мы развиваем общественную кампанию по искоренению трам-там-там и возвращению парам-пам-пам, мы едины и принимаем в свои ряды всех, кто наконец прозрел, обнаружив портновскую булавку в воротнике крестильной рубашки, которую уже собирался надеть на крещаемого парня или девчонку; что бы сказал на это Бог-отец? что бы сказал на это папа Римский, а? А протопоп Аввакум что бы на это сказал?

Встретиться так, как предполагалось, разумеется, не вышло.

Какие признаки социального макиавеллизма узрел он в бытовом блоке? Во-первых, так поздно, когда самое время не бросаться в глаза, в обоих проёмах капонира был оставлен ток, ярящий спирали. Не то даже, чтобы свечка, очистить луковицу, или керосиновая лампа, пролистать «Усвятских шлемоносцев», а ядовитый электрический удар, для которого надо невесть сколько тиранить машину. Во-вторых, сам он куда-то девался, это следовало из отсутствия пса, всегда выскакивавшего из конуры и лаявшего. Он впопыхах оставил бункер, бросив светить дорогое и неоднозначно трактуемое электричество, при условии, что в координатах объекта окажется чин, обладающий полномочиями его толковать, их так сейчас раздувают, что это едва ли не выигрыш в лотерею жизни. Ну не беда ли его заставила?

Снег усилился. Он уже устилал панцирь хвои тонким сударием, хватало, чтобы попробовать считать следы. Проходя мимо будки, И. было разуверился в этом, но всё же кряхтя присел. Потом неторопливо вошёл, сбил эрекцию рубильнику и в свете керосинки стал осматриваться внутри. О поспешности ухода сообщала опрокинутая на пол жестяная кружка в обрамлении вывалившейся заварки и коричневой лужицы. Чай был почти допит, когда размеренный вечер его сошёл с пути. Таким старикам, как они, самое то не совать свой нос со сферосомами на дне под пледом и грезить о былом, отдавая себе отчёт, что основные этапы в их судьбе, для каждого лично — отрезки времени геологической истории, позади, отвоевали своё. Ещё можно днём незлобиво посиживать на солнце, следя за дымами из фасадных газоотводов не ниже 50 метров с выложенными кирпичом годами постройки, но не более. А для них, вот как есть в голове, так и есть, все эти многоуровневые вместилища Фиатов и Побед, а также болидов, застроенные ленточными фундаментами волости, никогда не мёртвые экраны на колоннах, собак нельзя выгуливать ни во дворе, ни в парке, весь мир сжался до изнанки линз в сплошных лорнетах, есть всё нарастающие доминанты оккупации, и если кто-то смирился, то не он, не он и не он. Может, это и маразм, может, детские игры, но вдруг о них заговорят? Вдруг?

На войне он хотел пойти в следователи и ловить диверсантов, однако это была всего лишь мечта, возникающая однажды у любого, столь ничтожная в компарировании со всем прочим и даже с нынешними заходами какого-то осмотра на месте в средневековом бункере, в котором у следователя-от-бога, умеющего строить умозаключения по виду убранства и не нацеленного на социалистическую собственность, дым бы пошёл из ушей, ведь энтропия здесь если не пестовалась с самого открытия, то не истреблялась. У порога стояли незнакомые башмаки, какие он не стал бы покупать себе в лес, впрочем, в город тоже. Отворил створки одёжного шкафа. Так и есть, длинное кашемировое пальто, под ним на тех же деревянных плечах костюм в полоску и галстук с унитазами.

Ветеран поднял чашку, стал искать, чем вытереть, за окном раздался короткий лай, заскрипела тяжёлая стальная дверь в отгороженной недавно передней.

— Перенос автономии невозможен, а? Ну так он и пойдёт, травма детства, везде мерещатся закрытые территории.

— Иерусалим Петрович, а ты здесь как?

— Вот в гости к тебе выбрался, а тут у тебя какая-то кутерьма.

— Это ещё не она, — вставил сектант.

— Да ты побойся Бога, а именно Яхве, куда он полезет? Ему сто лет, он своё уже отлазил за таких, как ты, — сквозь зубы, не оборачиваясь процедил егерь.

— Да мне по хую.

— Молодой человек, я вынужден настоятельно требовать от вас избрать другой тон, — выпрямляя спину. Заманивал, прикидывался тем, кем он его и счёл.

— Если требовать, то уж настоятельно. Я, флаги наших отцов, что-то ещё, для какого-то хрена слова, просто время такое, да и струны эти уже завились и истекли канифолью.

Насколько он умел понимать современные коленца диалекта, последнее означало, что у диктатора расшатаны нервы. Он извлек из-за пазухи старинный длинноствольный пистолет с толстым барабаном и стал поводить им на разные предметы.

— Так, а вот и новую пачку писем подвезли, хотя у меня и из прошлых партий отложено прилично. Не занимает много времени, как можно было бы подумать. Бери с фашистскими печатями (уже запутался, что там какая значит) — не ошибёшься. Хотя недавно тут вскрыл от одного-другого недовольного, узнал о себе много нового, например, что у меня «в брюхе под завязку бактерий», что «не берёт трубки от кредиторов», «половину своего украл у других», «торговал орденами и медалями вразнос», «подкаблучник и трансвестит», «зимой снега не допросишься», «не крестится, выходя из Храма Божия», «всегда с расстёгнутой ширинкой», «сидел экспертом на реалити-шоу», «шпарил коммунякам под киношку», «мастурбировал, читая Набокова», «рассказывает о себе только хорошее», «сдаётся мне, он бреет не только подмышки», «не спонсирует корм ни одном животному в зоопарке», «до сих пор не снял портрет Дзержинского в своей рубке», «спустил два наследства на ставках», «ходит на банкеты, только чтоб пожрать», «не скептик, но и не мистик», «в душе не ебёт, что Толстой тогда ещё не родился», «сгрыз все ногти на руках».

О, вот это поучительное.

Здравствуй, дорогая моя матушка, бью тебе (и салютую) хвостом. У меня всё хорошо. Сегодня я прибыл в дзот номер 13. Ты не смотри, что это несчастливое число, здесь очень даже хорошо, и, я чувствую, для меня оно станет удачным. Мои прошлые товарищи по монтажным классам крепко жмут мне руки. Ты, матушка, должна их всех помнить. Афанасьев Дима, Сулейманов Рашид, Оверченко Женя, Павлюк Сергей. Павлюк у нас за старшего. Он очень ловко управляется с пулемётом и учит нас всех. Тут у нас, как и тогда, до войны, можно сказать, открыты свои классы. Только вот мастерство мы постигаем другого толка. А главное, матушка, о чём спешу написать, это про награду за тот случай под Одессой, о котором я рассказывал тебе в прошлом письме. За него меня и ещё одиннадцать красноармейцев представили к правительственной награде. Ты теперь можешь на всех основаниях гордиться мною. Да уж, далёк оказался путь от лучшей в деревне краденой с выставки антоновки (я теперь часто её вспоминаю) до награды самого товарища Сталина и досадливого плевка самого товарища Курчатова.

Что-то вроде виденного мною на станции, позабыл уж её название, на ней я прятался, когда переправлялся в высокой траве к дзоту. Забыл.

Это новая память виновата, на курсах, обучающих, как нам ассимилироваться в социалистическом строе, пребывающем к тому же в состоянии войны, под градом жестокой критики учёного сообщества и бесконечных высмеиваний в массовой культуре, подробно освещался данный эффект, преподносимый лектором как наивысшая психическая функция, то есть психическая функция, пребывающая гораздо выше высшей психической функции, каковой и является, по его словам, память разумного существа в принципе. Новая память дана нам от предков, которые в то же время нашими предками не являются, не прямыми, во всяком случае, слишком много времени прошло, сейчас всё, что от них осталось, находят в основном в позднемеловых отложениях или каких-нибудь там сланцах, ну то есть останки тех, кто нашими прямыми предками не является, но новая память, теперь основополагающая, в этом-то и ужас, и извращённое удовольствие определёнными ночами, когда знаки Зодиака на небосводе, опять-таки по словам лектора, «куют железо, пока горячо», вошла в нашу новую жизнь именно от них; мама, о чём ты говоришь, я иногда вспоминаю, как из моря, шатаясь, выходит огромное чудовище на ластах, и пасть его хоть и открыта, но никакого огня в глазах нет, в них только страх, шатается идя, потом шатается на одном месте и падает со всей своей высоты, это не твой буфет в охотничьем стиле и не заметённый ледяным дождём телеграфный столб со всей арматурой и гнездом лопнувших и сжавшихся в пружины проводов. Называется протозапечатление.

Ну ладно, пора закругляться. Вскоре меня ждут занятия с внутренним пулемётом. В двенадцатиперстной кишке формируется бубон из миоцитов, ото всего отстаёт и держит другие, затыкая горлышко, в трахее всё обостряется, малейшие тяги подвластны неполноценному ещё, но принципиально новому сознанию, хочется идти на четырёх лапах, забыть их семантическую попарную разбивку, грызть, что потвёрже, чтобы унять зуд в недрах зубных каналов, который гораздо сильнее полового, какое-то византийское либидо, связанное с самоокислением метательного заряда внутри, трахаешь, что движется, пулей, а она часть тебя, с которой расстаёшься без оглядки на регенерацию, это формирует эмоциональный фон в поры атаки. Сзади и правее почти всегда стоит Ванников с биноклем, а мог бы Троцкий, мы его вспоминаем добрым словом на подсознательном уровне, такая молитва с поправкой на соцреализм и искусственный рукав эволюции, как инициатора нашей программы. Говорят, он мечтал, чтобы его пара таких, как я, охраняла или хоть послали убить, а все потом сломали бы голову, что это за объект застрял в мозолистом теле и из чего он выпущен. Начавшие перевариваться пули я выкакиваю.

Мы, уж будь уверена, вскоре разобьём эту фашистскую кодлу и заживём, как и прежде, счастливо. Я непременно женюсь, и ты станешь нянчить внуков, если естественный отбор будет милостив, как ты всегда мне и говорила.

Люблю тебя, матушка, это правда написал я, да, здесь так пишут, твой сын, Александр.

— Так, где я там в прошлый раз остановился? А, вот мне подсказывают, что своего героя уже известно каких моральных качеств комментатор оставил на столько-то эфиров в лесу, совершенно разбитого.

Он одиноко брёл, ночь близилась к концу, весь его отряд там, позади, ровно позади, лежал пьяный вдрызг, а он отчего-то не смог забыться. Думал про всякое, про покойного друга, про Отечество, про эту войну и роль в ней закулисных фигур и человеческих множеств, которые, на первый взгляд, были полками и дивизиями, но, в то же время, определение высших или даже низших тактических соединений этим людям в его сознании просто не шло. У лягушатников это просто заградительный тариф, а у нас кости теперь не собрать. Там за Березиной сколотилась великая армия, а у нас Эстляндский полк не может уразуметь, где его дислокация. О нет, здесь не глубинные причины — два императора прекратили переписку, а один к тому же вечно чешет пуп, и от этого ему не спится; оба подсчитали своих единорогов и винтовальные ружья в арсенале за спальней и поняли, что назрела необходимость отправить разведку. Линия Вильно-Динабург-Несвиж-Бобруйск-Полонное-Киев — теперь объезжаемый взад-вперед цейхгауз Александра, злоупотребления вдоль неё узакониваются уже не столь повально. И хоть бы этот коротышка собирался после разгрома освободить из рабства крестьян или ещё что доброе, так нет же, чает за ляхов, а с таким сюда лучше не соваться.

Подполковник решил повернуть влево к болоту, у края совершенно занесённому, с ветровыми тенями. Вдруг справа мелькнул свет, он не поверил, остановился и хорошенько протёр глаза. Свет, как будто свеча в лампе висела в воздухе, то и дело блуждая, вверх, малость вниз, словно жадный читатель ночью прокрался в собрание взять книгу, а те расставлены по жанрам, а не в алфавитном порядке, что за чертовщина? Он окончательно протрезвел, выбирая наст покрепче, медленно двинулся к явлению. Вскоре открылся просвет, пока ещё невозможно было понять; чтоб подступиться ближе, перенёс вес ещё осторожнее, в пяти саженях лёг на живот и пополз, не обращая внимания на забивавшийся за пазуху снег, путавший волосы на груди. На краю поляны замер, немилосердно сжав позвонки у основания черепа, упираясь подбородком в кулак, им в другой кулак, вгляделся в уже совсем близкий источник. Сноп выхватил из тьмы сперва бородатое лицо, потом, отстранившись, приблизился к гладкой полукруглой детали.

Когда окончательно рассвело, не отрывая взгляда от его ясных глаз, он встал, полусогнутый отряхнулся и пошёл навстречу, он, также держа его взгляд, стал пятиться, он ускорил наступление, он ударился спиной в шпангоут, он обтёк его и оказался внутри, он провалился в снег, оступился, остов наскочил на него, он шарахнулся, потерял взгляд, он уже был с другой стороны, замер, вновь установив зрительный контакт, вошёл в судно и начал перемещаться внутри, разводя руками воздух перед собой, будто двигаясь вплавь, но он шёл, он набрал полные щёки воздуха, присел, потом встал, попятился, перебирая рёбра, сделал два скачка, он плюхнулся на задницу, почувствовал охватывающий его азарт, сердце стучало, оно у него было большое и доброе, он встал на линию частокола, схватился левой за ребро и повис наружу, тот — симметрично внутрь, он внутрь, тот наружу, расстояние больше не сокращалось, если один вис, вис и второй, сделал разворот спиной вперёд, один, другой, упал почти перед ним, на спине стал отползать, он схватил за сапог и потянул на себя, пытался сопротивляться, по нему приближался к лицу, оба уже пыхтели от натуги.

— Утро доброе.

— Доброе утро.

— Погодка прелесть.

— Вынужден не вполне согласиться.

— На самом деле, дорогие радиослушатели, их не так уж и много, тех, кто действительно против нашей кампании, она же у нас словно дисконтинуум в анализе — ожерелья на шеях религий, а уж никак не пéтли.

Перспектива приключения придала ветерану сил, хотя он бывал и в более густых переделках. Последним, иногда склоняя к покорности, тыча в спину дулом, шёл капо или, может, он был продюсер. Егерь отводил ветви фонарём на шесте, он старался наступать на его тень, не поднимать головы, контролировать взглядом тропу и не сбиваться. Так можно было сэкономить силы. Сектант позади иногда бормотал нечто бессвязное, ругательство перетекало в молитву, та в советы высшим силам, в зависимости от того, принадлежность к какому направлению ему не претила, если он вообще пытался сохранить свой гомеостаз. Даже доживши до ста тринадцати лет, он слышал, как тот то и дело скрёб голову, и всегда это слышал. Он там не славу стяжал, этот застенчивый паренёк, разве только что пошёл на войну, когда мог сесть в обоз на Урал, а вон оно что вышло. Среди отвесных ручьёв, где до краёв летучей рыбы, среди мха и подснежников, ледник потёк по скале, и она теперь скользкая, в горизонтальной впадине опалины по своду, и страшно даже представить, группа с каким оснащением здесь ночевала, прячась в ущельях до того уже нашпигованных дулами и растяжками, он выбивался в люди, кое-что осознав об этом, стоя за елью, пристав плечом в драном кителе к смоле. Мальчишка в нём должен был умереть, так он и умер на рассвете какого-то там дня, не дожидаясь первой мясорубки, что его, отчасти, спасло.

Они подошли вплотную, отчётливо стали видны очертания, окружённые редкими центрами желвачных систем. Свет фонаря усилился и пронзал всё, выявляя на пути толики азота с примесью странной пыли, словно из космоса. Старики, — один в третьем возрасте, другой в четвёртом, он успел побывать за жизнь и варваром, и христианином, на пороге сенильной деменции, а может, притворялся с начала третьего тысячелетия, следуя лишь своему чувству юмора, усыпляя внимание, кроме того, ощущая его к себе… так и просится на язык, что все кругом него почти всегда должны устыдиться, ведь верного и достодолжного шага невозможно совершить, невозможно объять этот исторический столп и его делания, — стали взбираться к порогу. Следом за подобной растратой сил логично последовала гиподинамия, наверное, он задремлет в передней пещеры, и если там пол под наклоном, то он за ним погонится, но такой, как он, никогда не остановится, вряд ли когда.

— Несмотря на относительно малый срок, прошедший с начала этой нашей новой бодрости отказывающихся от такой духовной пищи, подводим очередные итоги. «Спасибо за культуру — сомнительный вклад. А теперь пиздуй на полку, где мифы стоят» натянуто на пантографах более семидесяти трамваев в Орле, Липецке, Тамбове и Белгороде. «Секты — яд, береги ребят» на соответствующем фоне, где девочку удерживают за косу от опрометчивого шага, на мониторах в маршрутных такси самого крупного перевозчика Черноземья. «Хорошо, что меня воспитала мама, а не какой-нибудь там служитель храма!» самолёты ДРАО Ригидус-авиа пишут по воскресеньям в небе над пятью областями ЦФО. «Руки прочь от системы моно, мракобес! Не дадим в обиду научный прогресс!» значится красными буквами на шести прогулочных лайнерах Московского водного пароходства. «Сектантская свора — антисанитарии опора», «В сердце ножик — я безбожник. Бью открыто — арианитов», «Режим церквей — режим цепей», «Вера во многих сразу вредна, вреднее, чем если бы санинспекция была осуществлена», «Думаете, у вас на истину монополия? Не стать вам умнее Вуковара Анатолия», «Изобличено ими предателя имя», «Держать пост так же бессмысленно, как и валюты рост», «Выкиньте сахар из вашей шипучки — разоблачайте сектантские штучки», «Женщина! Откуси наложнику, отсоси безбожнику!», «Если встретил в гастрономе звероящера, благодари сектанта, твою душу ловящего» на листовках, распространяемых в сочетании с бесплатными презервативами, бесплатными патронташами пакетиков с шампунем для волос, бесплатными одноразовыми гостиничными сланцами и бесплатными билетами на фильм «Андрей Рублев», идущий сейчас в дружественной сети кинотеатров в рамках некоей загадочной ретроспективы.

Кто перед ним, дворянин или крестьянин, пока невозможно было понять. Судя по бороде, вроде и не голубых кровей, но осанка, породистый нос и открытый твёрдый взгляд, какого не бывает у крепостных. Теперь досада брала за эту сцену, которую вполне понять и оценить могли бы только скифы. Немного извиняли обстоятельства, хохот французского генерала над укрытой снегом пшеницей…

— N’êtes-Vous pas français[314]?

— Non. Mais Vous… Vous m’avez pris pour un français[315]?

— Dans le noir, même un dragoon ivre endormi sur un affût peut être pris pour Jesus Christ[316].

— Mais Vous avez raison. Mois, je me trompais aussi comme ça[317].

— Et de toute façon, que faitez-Vous ici, dans ce fourré[318]?

— Voyez-Vous, je suis tombé sur et… ah! Je dois avouer que j’ai l’honneur de vivre à proximité[319].

— Vous avez l’honneur de vivre[320]?

— Si vous voulez bien marcher jusqu’à moi, on en parlera. Je vois que vous êtes un militaire[321].

Определённо не француз, думал он, идя рядом, то и дело оглядываясь на медленно сливавшиеся с деревьями шпангоуты. Он представился графом не то Толстым, не то Толстовым, пробормотал имя чрезвычайно впроброс, он решил именовать его про себя просто граф или просто оригинал. Дорóгой сообщил, что не прохлаждается от безделья или прячется от войны, нет. Иессеев уже понял, что имеет дело с субъектом нехарактерного склада, решил до поры принимать его причуды как должное.

Граф и его пещера развивались с разным периодом дозревания, но с таким расчётом, чтобы оказаться в поре исконного состояния, оно же абсолютное, одновременно. Оба они в каком-то смысле являлись реликвариями, но не так просто расстающимися со своим добром, а там, что ни возьми, материал для диссертаций, паразитировать и ещё раз паразитировать. Он долго не мог понять, к чему его тянет, просто к отшельничеству или в определённое место? Приходилось часами созерцать, начинало мерещиться какое-то чуть менее чёрное отверстие на чуть более чёрном фоне; вроде не оно, там, скорее всего, что-то должно было происходить и до него. Намоленное далёким от литературы, но к ней возвращающим, место с особой обстановкой, первобытной и в то же время оснащённой, в первую очередь стенами, в которых бы у него пошло…

Оказавшись в своём владении, он зажёг свечу в канделябре, потом другую, третью. Здесь имелся самодельный стол, грубо оструганный, заваленный письмами, книгами, рукописями, на первой странице пачки сшитых листов он мельком прочёл — «Первый рейхъ. Драма въ пяти дѣйствiяхъ». Хозяин поставил на тумбу канделябр и учтиво предложил сесть на топчан. Он внимательно рассматривал обстановку, с горечью заключая, что организовано здесь всё куда успешней, чем у него в отряде, подчинено цели заботы о её означающем.

— Êtes-vous allé plus loin[322]?

— Un telle question me fait nerveux. Laissez-moi m’en abstenir[323].

— S’il Vous plaît[324].

— C’est un peu embarrassant, je ne vous connais pas beaucoup… — он не знал, куда себя деть и с чего начать, что вообще говорить и на какую область взаимодействия обратить свою инициативу, закреплённую за ним как за хозяином. — Laissez-moi… En un mot, tiens-le, pendant que j›essaye de faire du thé[325], — граф сделал единственное, что показалось ему логичным с точки зрения оправдания всего этого. Отошёл и незаметно покосился, читает ли.

Порханье егерей обеспечивало отступление правого фланга. В середине действие позабытых ударников Тушина, успевшего запалить Голлабрунн, остановило нототрем. Они тушили пожар, распаляемый ветром, и давали время для отступления. Отход центра через балку свершался без шума и скорым порядком, однако рои, отлетая, не путались командами. Но горю предался левый фланг. Состоявший из подроев Гусарского, Подольского и Павлоградского, он был атакован и обойдён превосходными силами лягушек под начальством герцога де Монтебелло и окончательно расстроен. Тогда Аландский остров послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленного отступления.

Жерков с позёрством, достойным лишь какого-нибудь парада во время мира, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и, всё наддавая ей шпорами, поскакал. Но едва только он отъехал от Аландского острова, как силы изменили ему. Вся бравада испарилась, и нашёл на Жеркова непреодолимый страх перед местом, где могло быть опасно для жизни. Он не мог ехать туда.

Прибыв к роям левого фланга, он не поехал вперёд, где громыхала стрельба, а принялся за отыскивание генерала и начальников там, где их, мужественных людей, не могло быть. Оттого приказание не было передано.

Командование левым флангом принадлежало по всему старшинству командиру того самого архироя, который представлялся в эрцгерцогстве Верхняя Австрия Циклопу и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, по причине чего произошло скверное недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в тот самый час, как на правом фланге давно уже шло дело и гады уже начали наступление, оба начальника, стоя друг против друга, издавали сильнейший писк, имевший цель оскорбления неприятеля. Рои же их, как кавалерийский, так и пехотный, весьма мало были приготовлены к предстоящему им делу. Комары этих роев, от солдатни до генералитета, не ждали схватки и спокойно занимались делами мирными и обиходными: питанием лошадей — в кавалерии, собиранием дров — в пехоте.

— Есть он, однако, старше моего в чине, — пищал немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, — представляй его делать, что он хочет. Я свои гусары не могу жертвать. Трубач, отступление!

Но дело встало к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и лягушачьи капоты стрелков герцога де Монтебелло перепрыгивали уже плотину мельницы и строились на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающей нервной походкой подошёл к лошади и, влезши на неё и сделавшись тут чересчур уж прямым и высоким, чинно, выдерживая смелость и под канонадой, поехал к павлоградскому командиру. Роевые командиры съехались с вынужденными учтивыми поклонами и со скрываемой злобою в сердцах.

— Опять-таки, полковник, — заговорил генерал, — не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу, я вас прошу, — для пущей убедительности повторил и выделил последнее слово он, — занять позицию и приготовиться к атаке.

— А вас прошу, — отвечал немецкий полковник, — не мешивайтся не своё дело. Коли бы вы был кавалерист…

— Я не кавалерист, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…

Ночь в то время года в Солькурске и окрестностях стояла почти астрономическая, размывала терминатор, едва ли угадывалось наличие атмосферы. А в плотных шаровых скоплениях, как говорили в новостях, в сферах диаметром 175 световых лет, куда помещалось 150 000 звёзд, она вообще отсутствовала. Брехня. Пропаганда.

— А тебе второй зачем нужен был, для страховки?

— Если честно, время потянуть хотел.

Ветеран обернулся, в последний раз посмотрел на ожидавшего внизу продюсера, его взгляд вдруг замер. Сощурившись, вернулся, склонившись над лежавшим у входа скальным осколком.

— Посвети-ка.

До того уйдя внутрь, он возвратился, приблизил фонарь, доведённый почти до неонового свет керосина выхватил из тьмы медную ручку, торчавшую из середины, он нечто произнёс, они на него не смотрели, спустился к подножию, катионы в нём уже были на исходе, и вскоре могли начаться обмороки, отошёл подальше, почти поравнявшись с электрическим столбом, линия уходила вглубь леса, обвисшая, но жизнеспособная, посмотрел на освещённые лампой очертания — словно Африка и Карибский бассейн, конечно, не идеально, но это время виновато — ничего совершенного, кроме катакомб и госампира, с учётом сколов и наростов, по трём отрезкам и общим размерам, по длительности соединения меди с атмосферной серой, всё совпадало. Он помалкивал, пытаясь разобраться самостоятельно, через несколько мгновений неестественно хмыкнул, не оборачиваясь, пошёл к пещере, всё ещё растерянный, устало посмотрел ему в спину, он никогда не понимал охотников, это ведь теперь уже не добытчики, а нелюди, проклятые изверги, да ну, лучше вообще ни о чём таком не думать, не вспоминать, а если не видел, то не представлять себе глаза животного, пусть ещё не загнанного, а только срывающегося с места, в них уже всё нехорошо и отражается человек, какой он есть, во всей красе фактора.

Если бы его намерения не совпадали с тем, к чему их склоняли, с убогим приключением, которое, возможно, удастся вытянуть в полноценную элегию, освещающую последний путь последнего участника последней мировой войны, дело разрешилось бы значительно раньше. Среди пособников этих событий не было никого, кто мог бы подчиниться давлению под страхом смерти. Его пистолет, таким образом, являлся этаким первичным размещением информации о возможностях, но и уже тогда его номинальный вес и востребованность не совпадали. Как Аристотель считал софизмы «натаскиванием», так и он воспринимал потуги управлять им, даже посредством судьбы егеря, годившегося в сыновья и небезразличного ему, как не более чем намеренную фальсификацию материального мира со всеми его идеальными продуктами, такими как сапоги, шнурки, фляга, расчёска, чёрствый зефир, на которые он рассчитывал.

— Дорогие радиослушатели, перевалили ли мы экватор, спрашиваете вы? Да мы никогда его не перевалим; как вы сами-то думаете, перевалит ли когда-нибудь экватор экватор?; перевалит ли когда-нибудь экватор вулканическая деятельность?; перевалит ли его когда-нибудь обращение к дореформенной орфографии?; удар Апеннинского полуострова по Сицилии?; продолжительность неверного представления о механике мира? Вот и здесь так же. Эпистол у нас в подсумках завались, можем читать хоть до второго пришествия синих макарон или таракана-крестоносца, или кто там сейчас на вершине рейтинга по верующим? Ну вот, скажем.

Тамара, я люблю тебя, и открытый мною континент я назвал «Тамара». Тамара, ты бывала на Тамаре? Думается мне, вряд ли.

Конечно, следовало бы по всем законам мужской чести оставить это признание до нашей личной встречи, но боюсь, не скоро она произойдёт, а я больше не могу ждать и вынужден теперь открыть тебе свою душу. Тамара, я люблю тебя. Как легко пишутся эти слова. Теперь. А первый раз написались с трудом, потому что после Тамары я был несколько не в себе и позабыл, как пользоваться биромом. Но, как мне кажется, готов повторять их множество раз. Люблю, люблю, люблю, люблю… Люблю тебя, и как, дурак этакий, не решался признаться тогда, когда был мир и ничего могущего помешать нашему счастью не приходилось расследовать.

У вас в Ленинграде теперь жуткий холод, а у нас вроде как поздняя осень, хотя уже и февраль. Мог бы смотаться к вам, но подобное явление вызовет страх, такой, знаешь, инверсионный след не только от полёта, но и от дрожи людской. Снег идёт очень робкий, за ночь тает и новый ложится на листву и мятую гусеницами танков траву, а я не могу думать ни о чём другом, кроме как о порученном мне деле.

Я, Тамара, живу здесь хорошо, нас кормят и поят, даже чай даётся с двумя ложками сахара. Но, правда, только на ужин. Утренний пустой, из отжатой заварки. Режим у нас не такой строгий, и Андрюшка Севастьянов ночью даже умудряется сбегать в деревню, под которой мы стоим. Писать об этом можно, потому что цензура наших писем не проверяет, слишком далеко она, эта цензура, и слишком тупа, чтоб разобрать придуманный мною шифр.

Я прошлой ночью тоже покинул расположение, но ты, любимая, не беспокойся. Я верен тебе и душой, и телом, просто охота было свершить справедливость. Успокойся, речь не идёт ни о какой социалистической собственности, просто мне как художнику обрыдло подчиняться распорядку. И знала бы ты, по какому делу меня теперь таскают по военным прокуратурам как свидетеля, который всякий момент может перейти в разряд вдохновителя. После открытия Тамары я отчего-то многих вдохновляю, и против меня сложился стереотип, который может перерасти в суждение, что я вдохновил Гитлера. Да я к этому готов, во мне бурлит новая жизнь, разложусь я не раньше, чем через миллион лет, но выпущу на свет такое, от чего человечеству придётся переезжать совсем уж глобально, и никто, разумеется, сразу не поймёт, что это на пользу. Но я же во сне никогда не ходил, да и тогда щипал себя многократно, что наутро вся столь любимая тобою кожа, из которой мы после моей смерти мечтали сделать обложку для моего романа, который принесёт гармонию во все страны и будет переведён на большее количество языков, нежели теперь балакают, вся в зелени от гематом, но к тому времени, полагаю, затянется. Я никому ничего первее тебя, и прокурорские щёлкают вокруг зубами, но я же люблю не их.

Эта лестница, о которой я писал в прошлый раз, я уверен, у тебя как перед глазами встала. Обитающие по Роне и Соне галльские племена сегусиавов организовали в точке слияния двух этих рек эмпорий, а за тем и оппидум Лугдун, в том родился Эгидий, римский полководец, породивший римского полководца Сиагрия, тот разделил земли между Сеной и Луарой, и вымежевалась Нейстрия, большую её часть получил Пипин Короткий и родил Карла, тот с определённого мига стал считаться великим и основал город Бремен, в нём родился Адольф Людериц, позже создавший германскую колонию в Африке, Отто Бисмарк отправил туда некоего Эрнста Геринга, там он всё переосмыслил, и у него родился сынишка Герман, ненавистный всем авиатор, его самолёты бомбили Лондон, случайно уронили снаряд на Беркли… и в то же время Рено де Шатильон ограбил мусульманский караван, в котором ехала сестра Саладина, что в результате стало причиной Третьего крестового похода, во время него в Палестине основали Тевтонский орден, организация эта, осуществляя свою кипучую деятельность, в числе прочего помогла некоему Витовту во время гражданской войны в княжестве Литовском, впоследствии, сделавшись великим князем, он заключил с Исааком Борецким мирный договор, благодаря чему последний удержал место Новгородского посадника, потом Борецкий помог отравить Дмитрия Шемяку, что привело к воцарению на российском престоле Ивана Третьего, начиная с его правления и далее дьяки, сокращённо от diakonos (служитель), стали приобретать всё больший вес в правительственном аппарате, что и способствовало рождению в семье Сергея Матвеева сына Артамона, Артамон этот потом построил себе дом в Москве, и в нём царь Алексей Михайлович увидел Наталью Нарышкину, они поженились, родился сын Пётр, во время своего царствования учредивший Берг-коллегию, а та учредила город Сим, в этом-то городишке и родился впоследствии Игорь Курчатов, который через много лет создал концепцию мирного атома, откуда и растут ноги намерения англичан строить особую станцию с особой энергией, для чего они пока копили в бочках сардонический шакти, тот расплескался от взрыва геринговой бомбы, а в этот момент там как раз проходил я.

С нашей базы каждый день какой-нибудь конвой уходит за горизонт, прокуроры ходят вокруг меня стаями, но бессильны, ведь я не боюсь пыток и за день могу сделать всю работу трудового лагеря. Так что прорвёмся, Томка, прорвёмся.

Крепко обнимаю тебя и люблю безмерно и сильно, твой Коля.

— Так, уважаемые радиослушатели, я не понял, вы там что, поотключали себе все радиоточки? Отказались от услуг проводного вещания и радуетесь? Вот если бы мне в своё время предложили такую операцию, даже не знаю, да ещё и, допустим, положив нечто на другую чашу весов, даже не знаю… В общем, если бы мне сказали, Вадим, выбирай, или твоя радиоточка, или твоя простреленная почка! Вот о чём я говорю, когда говорю об археологии знания, неискажённости бытия, смешной, но собственной вере, а не зомбировании. Побольше силы воли, дорогие радиослушатели, и поменьше развешивайте свои снабжённые точками входа уши.

— Excusez-moi, qu’est-ce que vous avez, le prince Bagration s’ est appelé l’île Aland[326]?

— Oui… — радостно. — Mais Vous êtes sophistiqués[327].

— Je suis, pour ainsi dire, de première main… d’ailleurs[328]…

— Excusez-moi, j’ai bien compris, vous voulez dire la guerre de Suède? Êtes-vous un participant[329]?

— Donc disons… comprenez-vous[330]…

А он ухватист, этот граф, подумал Иессеев, в очередной раз пытаясь усмотреть в поведении доказательства того, что он шпион.

Тогда, в восемьсот девятом году, они каждый день выходили из палатки на самом краю Ботнического залива и лупили по льду палкой. Иногда за ночь появлялись следы, которых не было накануне, человеческие, а также каких-то громадных зверей, надо думать, волков, и ходили они вроде как рядом. Багратион не желал ничего замечать, а он думал об этом всё чаще. Испражнялись в лунки, член чёркал по выловленной шуге. Пустоши в сторону Финляндии оставались безлюдны, пологи хлопали на ветру, в треуголках тогда ходили вообще все, и такой человек не мог вызвать подозрения. Вдалеке виднелись острова и шхеры, их и высотами-то сложно было назвать. Вода, как им сказали, на севере текла почти пресная, Кнорринг что-то там на этом основывал, тактику, хотя стоял и не ноябрь, а март. Шведы копошились на той стороне, каждый вечер жгли костры, строили укрепления, тут и без Кнорринга ясно; заря, холод уже, кажется, никогда не отпустит, с Балтийского моря, с простора, дуло пронзительно, чтобы расшевелить военный аппарат, его, казалось, каждый день требовалось откалывать от тверди и переставлять. Дома на сваях, мели с деревьями, одинокие суда вмёрзли, и мачты застыли под углом. Ни за кого уже даже не хотелось мстить, и если бы не следы оборотней, то он уже давно саботировал бы эту кампанию.

— Si je comprends bien, vous écrivez sur la guerre Patriotique[331]?

Он странно на него посмотрел, но ничего не ответил.

— Ayez pitié, mais… — он запнулся, — est-ce vraiment votre Cyclope est… lui-même[332]…

— Oui, c’est Kutuzov lui-même[333].

— Mais pourqoi décrivez-Vous des régiments comme les essaims? Quels sont les soldats pour vous, des mouches[334]?

— Plutôt des moustiques[335].

— Des moustiques[336]?

— C’est le torrent nouveau littéraire[337].

— Comment donc comprendre cela[338]?

— Le surréalisme tel qu’il est[339].

— C’est-à-dire un réalisme déformé tel qu’il est[340]?

— Mais Vous êtes encore plus calé que moi, ma parole[341]!

— Hmm, en fait, on avait des livres dans notre maison[342].

— Il lui est difficile de donner des définitions claires, si vous ne recourez pas à une telle stupeur spécifique ou aux manifestes les plus radicaux. Il est nécessaire de s’attacher à l’intégrale verbale pour l’expliquer[343].

— S’il vous plaît, sinon l’armée russe ne me comprendra pas[344]…

— Ayez pitié, ayez pitié, il ne peut y avoir aucune insulte ici… — он замахал руками. — Je suis un écrivain et je le voie comme ça. Oui, même si je accrocherais notre empereur par ses jambières à l’envers et le connecter dans cette position avec un baiser avec Napoléon, je serais pardonné. Présenter l’excentrique comme une donnée, mais en même temps faire comprendre ce qui pourrait être discuté s’il n’y avait pas un tel virage. Comprenez-Vous[345]?

Иессеев посмотрел на него с неприязнью.

Разрази меня гром, думал он, какой-то Беккет, Ионеско, то ли он ещё под псих-блицкригом, то ли весь поголовно нынешний контингент младше шестидесяти. Насколько он помнил, фашисты в своей пропаганде, той самой вздёрнутой из небытия гипертонии, каждую жертву изображали как последнюю и почти убедили мир, что нет выбора между фашизмом и коммунизмом, это ж надо было так извернуться. Хотя вот америкашкам такое продать сложнее, поди вклинься между сигаретами и моющим средством. Удар всегда, если, конечно, интригу плетут грамотно, наносился по интеллигенции, коя склоняема, мыслит, соображает, что есть график, не помешана на сексе, интересуется миром окрест. Через восемьдесят лет малость сменился курс, но не подход к плохой новости, каковую все желают распространить, сделав ещё внушительнее, в особенности русские, у них же ещё сочувствие до небес, вот, видимо, он весь этот посыл и проворонил, хотя и знал, что давить надо и после войны, ведь однажды это перейдёт в «до», также в соответствии с концепцией.

Стало уже совершенно очевидно, что разбойник, злоупотреблявший антибиотиками и анаболическими стероидами, то и дело направлявший многофункциональное устройство с объективом в их сторону, и сам боится пещеры, но он для себя уже всё решил и держался за это крепко. Он был подл и труслив, распространённый сейчас психотип, дар миру Зигмунда Фрейда, показавшего, что накрутке нет конца, можно толковать самый примитивный вид разума, сколько угодно расширяясь, это также разновидность пропаганды, ещё и сейчас не до конца дошедшей.

На стены здесь превосходно бы легла схема охоты или бегства от грозы, тоже в одну линию, не расширяясь и не делая горлышка. Ему по большей части было безразлично, и это ощущалось как-то странно упоительно, как будто он неуязвим. Ясно, что его конец близок, но надежда ещё осталась, а суперспособность уже проявилась. Ветеран поскрёб грудь через гимнастёрку, поставил лампу на пыльную столешницу.

— Это же секретное задание, это… реальное шоу.

Авигдор с сомнением покачал головой, он слишком хорошо знал подземелья… Неужели же они все, эти раздираемые любопытством литераторы, историки и мальчишки не чувствуют, идя вперёд, что тут прослеживается явная тенденция к предумышлению; дилетанты, не могущие отличить подходящую морфологию от удачной попытки зайти…

Он родился в Иордани в год триумфального выступления сборной Советского союза на Олимпийских играх в Кортина-д’Ампеццо, в семье, отсчитывавшей свою историю от первых шахтёров, строивших город. Один из его предков ввёл в употребление понятие «эоловые гроты». Спекуляции с частной собственностью давно вытеснили их семью из древнего квартала предков, и они жили в добровольном гетто в доме на шесть квартир, который раньше служил приёмной одного из сановников правителя крепости. Освобождение города в 1913-м году изменило многое, распространившийся на время оккупации индемнитет как-то незаметно воцарился надолго, всё вдруг сделалось публичным, даже то, что предполагало обнародование морального падения, словно это трудное время каким-то образом нивелировало носившееся над улицами безнравственное и циничное сверхъестественное существо Елисея. Всех пускали везде, в том числе в подземелья, так он и попал уже в двенадцать лет в подмастерья к трубоукладчику, который прикидывался пейзажистом, а сам занимался тем, что бурил в скалах странные, направленные на некую единую цель ходы, увязывая их весьма прихотливо не с чем-нибудь, а с самим небом. Либертарианская соборность полостей со вскрытой глоткой и небес. Днями напролёт они долбили отверстия для закладки динамита, вечером взрывали и ложились спать в мешки на узких террасах, сначала естественного происхождения, с видом на этот тварный мир, который не так давно в очередной раз отстояли у утраты, потом на глубоких, созданных ими же с таким трудом и уроном для здоровья, но всё равно открытых. Если Европа всегда была мастерской алхимика этого мира, то Иордань — осадком на перегонном кубе, а они — призмой, привлекающей и немного преломляющей свет перед очередным мытьём в проточной воде.

— Время выхода в эфир застало меня за сортировкой писем — пихаю все немецкие в ранец, а остальные расшвыриваю мысками при ходьбе (иногда много курю и расхаживаю по студии и прилегающим помещениям). Много думаю о вас, дорогие радиослушатели, как вы до такого дошли, почему позвали именно меня спасать ситуацию и каким образом именно я могу её спасти? Что ещё могу сделать или что начать делать по-другому, ведь человеческая жизнь отвечает завершённым состояниям далеко не так, как это могло бы быть на иной колее развития и рутины. Так, решено, первое, что нужно, — это изобрести машину времени, отправиться в прошлое и убить Гитлера; второе — отправиться в прошлое и передать самому себе тетради с результатами матчей; третье — добиться закрепления в космополитическом законодательстве понятия «Facade tattoo», они могут быть разные: звезда, месяц, свастика, глаз, крест, подъёмный кран, вагонетка, что-то, пока не заметное, не применимое, но перспективное с точки зрения текстового клише.

Зачитаю, пожалуй, вот это.

2 мая 1945 года.

И снова пишу я вам, мои дорогие. Всё время помню я ваше наставление — оправдать великое доверие своего народа, своей Родины. Палатка у меня сейчас такая (из четырнадцати плащей, а живу я один, угадайте, как так вышло?), что я свободно могу писать чернилами, и начинаю с вопроса: это было? И тут же отвечаю, не задумываясь: это было. Вы, видать, не в осведомлении, а мы уже идём победным маршем по Германии, враг бежит от нас, и скоро быть Победе. Идём через то, что называется «концентрационными зонами», выпишите себе это слово и, если кто-то спросит, было ли это письмо от меня, скажите «было» — подействует лучше контрастного душа.

Последний лагерь освобождали вместе с американцами, которые, в случае чего, под гнётом своей Конституции могут и сдрейфить подтвердить, если встанет вопрос, так уж себя зарекомендовали. Не стану приводить вам названия этого места, они довольно-таки похожи друг на друга, но если потом кто-то захочет проверить, то там ещё написано на стене «Солдат, Дахау не прости и зверю беспощадно мсти».

Я в расстрельной команде, подбиваю и ребят хоть раз попробовать, всегда без тени сожаления открываю огонь по так удобно выстроенным сотрудникам. Многих из них освобождённые заключённые убили голыми руками, а это о чём-то да говорит. Коменданты шлёпают себя сами, пока божьи каратели ещё не ворвались в кабинет. Надеюсь, это было. Вчера свиту СС, женщин, вели участвовать в погребении, я видел их на фоне коричневых стен с белыми открытыми окнами, так вот, лица их мало того, что были антиинтеллектуальны, так ещё и в глазах читался страх. Гора очков, ну трупы само собой, освобождённые выходят из ворот колонной, вот уж кто действительно после смены, на парапете между двух пропускных башен флаги и растяжки с пропагандой на польском «Эспаньолас антифашистас». Чинуши, не нюхавшие соли, стоят там в шляпах и при усах, в бежевых лоснящихся плащах, машут, бедняги внизу и сейчас все в полосатом, с винкелями, которые считывают и пытливо всматриваются им в лица только посвящённые. У четверти ноги отрезаны по колено, идут на колодках, а сзади медленно ползёт танк, весь перед затянут цепями, что ни мгновенье, снимают шапки и машут, их можно понять, да, мои дорогие? Забросали рельсы мисками, простились со знакомыми, лежащими сзади в смёрзшихся штабелях, откуда-то появились попы в хитонах и с портфелями, они уже что-то поют, кого-то соблазняют, неужто считают их окрепшими или дееспособными? а все канавы для трупов вырыты по одному стандарту, страшно сказать, фабрика до мелочей, Стикс с поднимающимися со дна круглыми пилами на шарнирных механизмах.

Молю, уловите некий контраст рутины выше и фейерверка ниже. Один лагерь соседствовал с одноимённым городом. В нём мы собрали, сколько смогли, немцев, оказавшихся, учителей, врачей, библиотекарей, парикмахеров, в основном там, конечно, остались женщины. Громко так спросили, распалённые уже сколько недель, а что ж вы не писали в Красный крест? Пепел из крематориев всё это время стоял над городом облаком, оседал на шляпы, и его никак нельзя было принять за перегоревший в Фау этанол. У меня на глазах негласно и скоропалительно, когда работающий продукт важнее исчерпывающей документации, когда готовность к изменениям важнее следования первоначальному плану, а люди и взаимодействие важнее процессов и инструментов, образовывался орден «Это было». В двух квартирах нашли табакерки и веер из человеческих костей, всех повели смотреть. Женщины сразу стали падать, явив совершенное неприятие размытой индивидуальности конечностей, не понимая, кто это — ни маскулинны, ни феминны, какие-то андрогины рейха. Солдаты толкали таких ближе, да и всех, к кучам тел, и не могу сказать, что не швыряли туда, не тыкали носами в печи, женщины рыдали уже, закрывали глаза, а им открывали насильно. Однако несколько выносили виды лагеря вполне стойко. Одна из них сама, без понуканий, вышла вперёд, двинулась, нагнулась, посмотрела, приблизив к глазам лорнет на золотой ручке, тронула носком ботинка, только собралась смешаться с прочими, как раздался выстрел, и эта тварь, нелепо взмахнув руками, очки закувыркались в воздухе, упала замертво с маслиной в положенном месте, а я бы пристроил ещё дюжину ей в пизду.

— …слоганы: «Где истинный свет, там меня нет» наносится специальной краской через трафарет на бока слонов в дикой природе; «Веди рамс чётко, херня эти чётки» на катамаранах, приписанных к десяти определённым пляжам Филиппинского моря; «Разминку перед Пасхой выполняй с опаской» электронной бегущей строкой на таких сооружениях, как Лувр, Останкинская башня, Ворота Сахары, Дом Пашкова и Бранденбургские ворота. «Создавать в картотеке мыслей мигрень — это вам не нарезаться в Блумов день» предлагается бесплатно набить любым шрифтом и стилем на любой части тела в тату-салонах Берлина, Будапешта, Индианаполиса, штат Индиана, Подгорицы и Москвы. «Вчера на съезде атеистов пришлось заслушать коммунистов, но был и жрец из Сатангаза, чтоб срисовать всех вместе сразу» и «Ставя дизы Носферату, берёшь за яйца Утрату» неделю пускали бегущей строкой среди других новостей на солькурском телеканале «Сейм-4» во время вечерних выпусков. «Я безбожник, а ты говна художник» официально безработные, в основном из катакомбных семей, сложили из самих себя под окнами Дома советов на Красной площади Солькурска; идут репетиции по складыванию данного лозунга в шестнадцати городах России и двадцати пяти городах мира.

— Прошу, выйдем на воздух, — воскликнул граф, — здесь мне неможется.

Иессеев оторвался от рукописи, с удивлением посмотрел на него, но подчинился, ему немоглось уже несколько месяцев, а от прочитанного стало только хуже.

Они вышли в позднее утро, солнце было ещё низко, и тени деревьев с той стороны ложились прямо на них столбами. На лапах образовались снежные навесы, в разветвлениях белые V, зверьё всю ночь сновало в обе стороны перед пещерой. Пустота, пробег молекул газа и кислорода, мгновенное ими насыщение; искры от каждой топографической точки покрова, казалось, что сейчас поднимутся в унисон и поплывут к горизонту, срезая стволы без усилия; в некоторых квадратах обзора чаща выражалась ярче, там тьма сгущалась сразу на месте входа, вне зависимости от рассвета с доступного им угла; сморщенная рябина, как кровь под ангельской скуфьёй, редко где коричневая поросль, будыли, дудки, пустотелы, морковник, полынь, их следы рядом. По ним они возвратились к остову.

— Не находите ли вы в этом чего-то сюрреалистичного? — спросил он, лишь только чтобы что-то сказать.

— В корабле?

— Bon sang, en sa présence même ici. Où avez-vous vu cela, pour que là où vous n’allez pas dans n’importe quel siècle, les bottes étaient dispersés partout? Et ce n’est pas Pétersbourg, ni Cronstadt[346].

— Фи.

Конюшня в классе лицея, начало семестра, кое-что выигрывается в сцене топота рабочих во время урока французского и их кокетливой болтовни с бывшей гувернанткой, но, но, но… расписание уроков согласовывается с выгоном лошадей, оболтусы рвут листы из ученических тетрадей и собирают в них обронённый в коридорах навоз по повинности, конюх бьёт в морду учителю фехтования, в миги экзаменов они размётывают общество табуном, кроша красно-белую плитку пола, из конторы народного просвещения интересуются, когда можно будет взять на баланс пару крестьянских детей, кругом флигеля Екатерининского дворца протоптан ипподром с приподнятыми виражами, Джакомо Кваренги, ведутист и почётный muratore a vortice[347], ходит, зажав пальцами нос, без парика вовсе, конь-вожак цокает копытом, когда ему вздумается, и все замирают в бытовых позах, торговец в голландской шляпе подле обоза, Пушкин с бодуна над столом для умывания, пожухшая роза на комоде, Кюхельбекер на срамной вазе с выпученными глазами, Сильверий Броглио предлагает Данзасу сменять мальтийский крест на бутыль портвейна и протягивает его в платке, в окна то и дело просовываются части от карет, родители лицеистов поливают морковь на окнах… в одной версии вокруг приписанной к лицею конюшни начинает вращаться целый мир, а в другой преподаётся набор именно бытовых положений.

— Mais nous sommes avec Vous dans la stupeur, nous sommes perplexes, comme si le soleil avait commencé à attirer la lumière. Donc, avec le navire, c’est maladroit[348].

Ему бы давно замолчать, дав шанс собеседнику, либо вовсе, его построение угнетало уже даже сам остов, который, в свою очередь, очень менял мысли в этой части леса. Неожиданно Юсуп Маркович вспомнил об оставленных в биваке товарищах, как видно, уже хватившихся его и выславших отряды.

Неизменно следуя правилам, парадигме «так положено», видя весь этот скандал и мысленный обыск, он только рукой махнул и возвратился к начатому, что, как ни посмотри, было хищно, ну или жестоко. Там, снаружи, под сенью леса, при всей незамысловатости ходов продюсер не оставлял им шансов не идти, пробиться, бежать по снегу и хвое, согнувшись в окаменелой пояснице, ловить или пропускать заряд; теперешняя стрельба-то прихотлива, могут шприцем, могут невидимыми чернилами, красным перцем, зелёнкой, фосфорной краской. Что делать, воин принимает удар близкой ему философией так, чтобы только под конец в полной мере осознать свой опыт и подбрасываемые варианты бытия, отталкивающегося исключительно от военных действий. Масштабнее той войны в середине века пока не случалось, потому-то он и был достоин показательного вознесения, а то многие уже стали забывать, не то что верить.

С ножом дело пошло быстрее, он втиснул его между боковой стенкой и заслонкой, стал двигать как рычагом, также спереди, ящик поддался, вскоре он смог поместить в щель пальцы. Попросил придержать стол, чтоб тот не ехал вслед за вектором тяги, потянул, с громким скрипом ящик вышел до половины. Запустил руку по локоть и выудил на свет содержимое — перетянутую чёрной аптекарской резинкой пачку перфокарт, странно, очень давно он обнаружил нечто похожее у себя в почтовом ящике. Спрятал в карман, поставил лампу на то же место, только в правую тумбу. Со вторым справился скорее, крепко задумался. Не может такого быть, но, кажется, это предназначено не им, вряд ли им, никакой связи. Выходит, это не их последнее путешествие в сердце тьмы? При чём тут очередная сектантская дрянь? Боги, а их крикуны какие-нибудь асбургские богоборцы, на хуй, то же самое, всё равно что криптокатары, апокрифисты, эсхатуманы, антитринитарии, квазитринитарии, игумнодогматы, раскольные соборы, троицисты, монсегюры, клюнийские богомудры, асфирийские богумилы, мнофортинские ересисты, преаргенты, фифлопатарены…

— Сегодня немного поговорим про состояние субъекта. И то, и то во множественном числе. Какие они в условиях повального следования высосанным из пальца в порыве вдохновения моделям, в условиях совершенной духовной децентрализации, когда разнять дерущихся детей — это плохо, а присоединиться к ссущему под твой балкон чем-то синим космологическому студиозусу — хорошо? Но ведь право на свободу во всех смыслах, да, и на свободу в выборе верить или не верить, сколь бы кощунственным вам, некоторым из моих дорогих радиослушателей, это ни показалось, не может основываться на столь убогом фундаменте. Так вот, я со всей ответственностью могу заявить, что освобождённых от иллюзий людей в ходе кампании стало больше и становится в арифметической, пока, прогрессии. Отрицающие земных представителей духовных учреждений освобождаются от власти их рабов, словно натуральные числа от власти естественного возникновения. Сосед приходит к соседу и зовёт на мессу в ангар реализуемого на торгах подшипникового завода излить душу среди стальной отработки в вагонетках без колёс, а сосед шлёт соседа куда подальше, в жопу, вот только в чью, тут нельзя промахнуться, чтобы между соседями не вспыхнула вражда именно кровная, когда сосед идёт на соседа в том же смысле, что и гражданин на гражданина; в жопу Гения места ещё куда ни шло, в жопу Всевечного оккультиста также вполне приемлемо, как и в жопу, например, Принца Столаса (очевидно, покрытую перьями) или в жопу Пожирателя Гоэтии (предположительно со стрелкой, направленной в анус), но упаси Бог послать соседа в жопу какого-нибудь Короля сигильных апостолов или Кручинящегося демона-охотника.

Вот так, думайте о личном прогрессе, уважаемые радиослушатели, и не обязательно нестись к отрицанию институтов семимильными шагами, достаточно просто каждый день некоторое время посвящать анализу известных вам фактов, допустим, таких как нескрываемое богатство патронов иных церквей и скрываемая по мере сил бедность основной массы их прихожан.

Ну а мы продолжаем.

— А между тем, уважаемые радиослушатели, кое-куда кое от кого поступили и жалобы, и не только на предмет личности вашего покорного слуги. Мы, оказывается, многих задели своим невинным и монотонным бубнежом, ставящим под сомнение справедливость текущего положения дел. Ну вот, например, некто Аглая С. прислала в соответствующий Комитет девяносто шесть обращений с практически одинаковым текстом: «Иегова Ослушник заповедовал нам бить своих, чтоб чужие боялись, а Флор и Лавр Окольносмотрящие — бить чужих, когда свои все сдохнут от побоев. Так вот, я как неполная жрица Бармалейской церкви на искусственном пару заявляю, что пятьсот шестьдесят ходящих подо мной послушников получат прямой приказ действовать, если радиовещание с полей атеистической кампании и радиовещание в принципе не будет прекращено». Или вот, любопытный образчик угрозы, которая не подлежит уголовному наказанию, потому что первое — для этого она должна вызывать в угрожаемом страх, опасение; второе — угрожающий должен обладать ресурсами для воплощения угрозы в жизнь; черница Примадонна из Клеточного скита в Отдел внешних связей Низкокровавого митрополичьего округа: «Передайте ему и всему коллективу, что, на свет они полетят или на тьму, везде будет ждать одиннадцатый легион ходячих мертвецов с самыми серьёзными намерениями». Или вот, какой-то джентльмен, пожелавший остаться инкогнито, публикует в газете «Реклама» следующие лозунги: «Хочешь остаться в загробной жизни без внимания? Тогда присоединяйся к атеистической кампании». «Хочешь, чтобы некого было в Ад за пивом послать? Тогда продолжай словам Вадима-проклятого кивать». «Хочешь, чтоб твоя кровь пошла в тлен, а не в начинку просвирок? Тогда продолжай слушать бред из невидимых дырок».

— Отставить, — он поднялся. — Qu'est-ce qui vous amène ici[349]? — устало, протягивая руки к костру.

— Je… j’ai vraiment besoin de parler à quelqu’un, et il y a un silence si pressant tout autour, la neige est si oppressante[350]…

— Que leur avez-Vous dit[351]?

— Le même chose que Vous, mais Vous m’ecoutez trop inattentivement. Il est temps de regarder la vérité en face, lieutenant-colonel, Vous Vous êtes laissés trop emporter[352].

Глава двадцатая. Фонематическое насыщение

Где-то там далеко в неопределённом направлении водород был сжат столь плотно, что соседние протоны не могли поменяться местами, а страдал от этого рядовой некоего безымянного пехотного полка, выполнявшего грязную работу за всю Антанту разом. Мгновение назад он как бы и не существовал, прямые лучи не отекали его.

Ротный квартирмейстер каким-то образом захватил власть над услугами, которые могли предоставить солдаты, связанными с рабочей силой. Он очень щепетильно относился к этому успеху и собеседовал каждого лично. Сейчас молча разглядывал его, хотя, казалось бы, живой отклик новобранца, пусть и прошедшего сумбурный и больше пугающий, нежели информативный инструктаж, должен был если не растрогать его, то подвигнуть на нечто отличное от обыкновенной волынки. Теодор не решился настаивать и спорить с владевшим более обширной информацией человеком. Как он понял, тот считал свой вопрос сентенцией с претензией на астрофизические начала и весьма ловкое смешение космогонии и космологии, кроме того, можно было предположить, что подобным словом он приветствует всякого отданного в его лапы, сразу давая понять, что в армии всё неоднозначно и как-то связано с сотворением мира.

Силясь не позабыть инструкции, он шёл по лагерю. Сложную сеть окопов подбили брёвнами, кое-где те выходили к обрыву. Поставили пару загадочного назначения изб под клёнами, на горизонте за ними виднелся лес. Пулемёты таскали по колеям, всегда имелся излишек касок и противогазов, снаряды лежали буквами «Х. В.», везде в разном исполнении, точки из консервных банок. Где-то вне видимости ржали кони, избранным раздали пробковые шлемы, мотки рабицы сцепились ошмётками, и над ними колдовали в три погибели. Дно окопа, вёдшего к штабу, выстелили плашками и чем ни попадя. Пока миски не свободны, мужики читали листки из дома. Иногда тут и там пробегали женщины в апостольниках.

Лето. Седоусые солдаты колют штыком мешки и тут же стреляют, чтобы сбросить тело, это мило их сердцу, к тому же все они пребывают под боевой психической травмой, могут то смеяться, то цепенеть, и делают это. Ветераны, чьи золотые годы пришлись на бои за Симоносеки и осаду Плевны, берут из луж спирт и фильтруют его на масках противогазов. Под тентами лежат сваленные в кучу ржавеющие помпы — раньше приходилось часто откачивать воду из окопов. В сторону фронта где-то далеко ветер двигает рулоны сена с суходольных лугов, настолько разнообразного состава, что формуле получения иприта до него далеко. Северное полушарие и они в том числе пребывают в поре благоденствия, скоро пожинать плоды, уже не нужно думать о том, что сеять, всё решено или решено за тебя. Некоторые птицы на ветках неотличимы от наливающихся прямо сейчас яблок. Другие сидят на грибах, пугаясь столь близкого присутствия планеты. Дубоносы кормят дубоносов из клюва в клюв, крепко вцепившись в мшистые ветви. Не избежать и боёв местного значения, по-видимому, не настолько принципиальных, почти без потерянных перьев и обрываемых, едва только со стороны стоянки донесутся залпы. Небо часто оказывается на пороге грозы, это очевидно по страшного вида тучам, в которые молниеносно превращаются облака восходящего скольжения, но дальше апокалиптических видов над линией горизонта, призванного, кажется, для иного, для надежды, для принципа диалогичности и поворота на лучшие мысли, по крайней мере, возвышенные, далёкие от угнетающих душу предметов, дело не идёт, а если бы и шло, это не могло пронять их, уже повидавших виды — спины врагов, разъярённые лица врагов, летящие в их сторону пули, распространяющиеся в их сторону маслянистые выделения, выпадающие в их сторону из оконных проёмов мешки с песком, теряющие равновесие в их сторону велосипеды с покрытыми толстым слоем грязи шинами, теряющего сознание в их сторону Уинстона Черчилля, испускающего в их сторону кишечные газы Николая II, бывало и что-то похлеще кишечных газов, лето же, взрывающиеся изнутри в их сторону стеклянные глаза противогазов и уже ушедший далеко за их спины упадок дисциплины — всё-таки лето.

Вдалеке посреди поля валялась сильно приплюснутая торба с немного распущенным шнуром, торчал жёсткий угол с ребристой маркой — чёрный пенни или Минин и Пожарский на благотворительность. Вдруг раз, и она начала вибрировать, потом метаться, будто в энергетическом пузыре. Он остановился. Полевая корреспонденция, без разницы какая, была так необходима людям, они материализовывали мысль о ней и вместе с той спурт. Если бы из Саратова не гасился гуж с Ростова, сумка полетела бы на Дон, если из Крыма, конечно, не перебьёт многодетная гвардия. Но на окраине луга, едва в подлеске, шло нешуточное трепетанье, почти кариорексис изнутри. Бумага, подумать только, мнётся, стыки пробиты грубой пряжей, здесь уже не уровень причаливающих гонцов и не церковь нуждается в обмене мыслями, это вечный стук внутри: доставить, доставить, доставить; а это значит достичь, добежать, дотянуть, продлить второе дыхание, найти силы не оглянуться на слетевший плащ. А там, в сердце страны, люди, защищаемые, «тыловики», почти ничего не знающие о тайлинах, только и жили мыслью о новом дне, когда принесут почту.

12, 6, 9, 12, 5, 4, 1, 3, это могли быть ячейки садка душ или координаты накрывшего треть Европы знамени, которое умоляют убрать из Люксембурга, или номера перфокарт в определённом собрании, или отметки на корешках книг, которые мерцают элизами в растровой графике.

За эти годы Т. (переехавший сразу после подавления восстания пятого года) привык жить в городе-крепости, странном, где в непосредственной близости к стенам до сих пор не образовалось жилой застройки, ничего не разрасталось. Зубы бойниц куда ни глянь на фоне сумерек и рассвета. Натужные придворные, сделавшиеся механическими куклами на старости лет, такие требования, что задницу не почесать, однако ходить можно в том, что есть, камзолов не выдают, как и рыбачьих сетей, странен сюзерен и странны интриги в доме его просто за круглой стеной, пристроенной к скалам.

— Размышляя над этим, возможен ли был исход, то есть верили ли вы лично, что способны… в случае абсолютного везения, разумеется, в случае, если бы всё причудливым образом наталкивало вас на разгадку, а если падающее удилище оставалось без внимания, то поднималось бы снова самостоятельно и падало вам на голову, так вот, верили ли вы, что однажды сможете утвердиться в каком-то мнении относительно этого?

Застывший в этот миг лицом к стене, Зоровавель обернулся.

— Не хватает восьмёрки и семёрки.

— Вряд ли я мог ожидать большего и от потревоженного блюдцем Готфрида Лейбница.

В дверь раздался негромкий стук, она тут же приотворилась, в щели ровно такой, чтобы пролезли плечи, показалась фигура карлика в высокой шляпе, скрывающей лицо, и чёрном плаще, как видно, из пинкертонов. З. отрицательно помотал головой, словно отказываясь поручать это дело иностранному агентству. Но, возможно, уже был близок к этому. У них, по слухам, иногда даже почтовые голуби с фотографиями формул гематрий разных культур сужали круги и теряли высоту, ожидая, пока клиент созреет. Он не уходил, срисовывал конкурента, подлец, верный прихвостень своего бюро, раскинувшего сети на трёх континентах, сообщавшего об этом на стезе между рекламой и репутацией. Имелся отчётливо читаемый намёк на подборку видов созданий, которых можно послать. Жуки подслушивают, кречеты подглядывают, гончие берут в кольцо, все увешаны медными трубками, в буклете агентства это называется модификацией. Ну а они — лицо конторы, исполнители, с которыми заказчики даже не хотят беседовать лично, всё через менеджеров, являющихся с картотеками на электрическом выезде, такой жути нагоняют. Не просто сделано всё возможное, а сама история повёрнута вспять на одном-двух этапах расследования, чтоб жена ублажала любовника не спиной к бреши в жалюзи, чтоб перед слежкой в лесу только что кончился снег и чтоб к мигу здесь и сейчас клиент подошёл с наименьшим жизненным опытом.

Однажды Т. слышал про головоломку, где сведенья были зашифрованы при помощи трезубца от какой-то там статуи, находящегося в частной коллекции истукана с острова Пасхи, дневника с невидимыми чернилами, «Искусства трагедии» Жана де ла Тая, Гентского умиротворения, гелиоцентрической системы Томаса Диггеса, чертежей Бернардинского костёла, обстоятельств занятия Болотниковым Калуги в 1606-м году и даты основания Мичуринска.

— Бумагу и перо мне, живо, — не отрывая взгляда от записи.

Он стал лихорадочно шарить по столу, Теофраст сам поднялся и подошёл, обмакнул в чернильницу и на газете, выше фотографии — Николай II с огромными усами смотрит на читателя, и здесь же сообщено «С нами Бог» — стал проводить лучи.

Часовой на стене патрулировал свой участок как в последний раз, держал наготове винтовку, смотрел по сторонам, глотал Вселенную. Этой ночью звёзды над Восточной Европой кристаллизовались в нечто более конкретное, нежели газовые шары. Их было столько, что, имей он возможность смотреть вверх, а не только вниз и по сторонам, проводил бы мысленные длины без ширины от точки к точке, пока не сообразил, в какой стороне его дом или не упал со стены, потеряв равновесие. Елисей признавал два вида мёртвых зон — те, в которых не видно наблюдателя, и те, в которых не видно наблюдаемого, он в своём правильном марше то и дело попадал в обе. Всё равно узкий деревянный настил, наведённый ими поверх изначального каменного валганга с целью одновременного усиленного, с одной стороны проходил впритык с разномастными брустверными элементами, а с другой нависал над сетью внутренних дворов, вблизи стены больше напоминавших колодцы. В одном из таких сейчас спали несколько по разным причинам утративших возможность нести вахту караульных. На них он тоже посматривал, а один раз прямо засмотрелся. Ступени для пушек теперь под настилом, он выше пушек в любой момент времени. Вертикаль леса в зависимости от зоны, из которой осуществлялось патрулирование, то, кажется, приближалась к разделу камня с травой, то отдалялась. Дежурство не лимитировалось по времени, он ходил здесь уже долго. Настроение хуже некуда, вряд ли это возможно изменить — слишком много было совершено ошибок. Тварный мир — вместилище бездны распутств и психических изъянов, претворяемых в жизнь сильнейшим участником антропогенеза и библейской хронологии. Что-то подобное, кажется, и заставило их, если присматриваться на уровень-другой глубже, поступиться честью, допустить возможность прощания с близкими, дать взять верх гену некоей господствующей когда-то фратрии над мутацией домоседа. Никто из них, от последнего гончара до первого стригаля эмоций, не переизобретал ничего, ни предпосылки, ни наличие или отсутствие каких-либо положений дел, ни трансдуктивные умозаключения, ни чёрное и белое. Со стены он прекрасно видел, насколько светло внутри и темно снаружи города, беря в расчёт, разумеется, этот убывающий пропорционально вере в одного бога с Рождества Христова звёздный свет. Псевдоэлектросвет.

Когда Т. оказался в подвале башни, то сразу каким-то образом ощутил, что это не понравилось князю. Он, кажется, заворочался в гробнице, куда его определили, предприняв ряд мер. Камень в синих прожилках, светящихся на дождь и перепады атмосферного давления снаружи, где за годы его отсутствия поскучнело. Приведённые им люди втянулись в быт и передали по цепочке именно такую традицию, от отца к сыну, в конец наплевав на совокупность фундаментальных установок стохастичности. А к нему в своё время заходили, не зная, когда и в каком из дюжины состояний выйдут обратно. Так вот чему необходимо последовать сейчас, чтобы понимать, где чья вотчина, бардак, как в лучшие поры княжеств, пребывающих на пороге воссоединения.

Хотя когда-то он всерьёз рассматривал демократию, переняв пару приёмов, катаясь по вольным городам. Например, сама дискуссионность всего и вся; мощные споры из-за мизерных, жалких подробностей всегда восхищали его, а именно та конструкция из слов, изобретательности и эмоций, которая в результате вырастала из полной ахинеи, вроде того, левой или правой рукой держал свой член праведный Арфаксад, когда справлял нужду. Или вопрос реального действия, задаваемого демократическим строем, но постепенно распространяемого на всё, на преследование нарушителей закона, на костры на площадях, на требования гильдий, на легитимность голубиной почты, на мужеложство, на свободу вероисповедания. А если выберут не его? А если жена и сын на семейном совете проголосуют за поездку не на Готланд, а на Средиземное море? Разумеется, никто его не выберет, здесь он не питал иллюзий, разве что здоровую толику злобы, что он им всё организовал, а ему не хотят простить его шалости, но в этом-то и заключалась буря, без которой он уже давно покончил бы с собой, очередное замысловатое поручение судьбы, как всё обстряпать, чтоб ничего не кончалось. Как имитировать.

Потом явился человек с сектантом, не просто там отколовшимся от господствующей традиции, а флокулянтом широких масс, эссенции ревивализма, никакой карманный словарь не отзовётся лаконично, и всё закончилось. Утром над больницей появилась растяжка на русском языке: «Мы уже заебались оказывать вам помощь». Цех амулетов не изменился.

Замкнутый круг внутри него был недвижим, накапливая энергию. Хрупкие фигуры, одетые во что попало, летнее, чуть ли не в смётанную ниткой листву, замерли в напряжённом ожидании. Земляной пол, панорамные окна. Важность при изготовлении, как их наставляли, пытаясь объяснить видение коменданта, усматривалась им в положениях «от зари до зари» и «будет аттестация». Заготовка булькала в чане, от него шла латунная труба для долива, он стоял на кране в углу, барабан доходил до пояса, нога в сапоге ждала на педали, рычаг с мягкой головкой дрожал возле кожи, звеня от малейшего дуновения вдоль вектора натяжения; вдруг от ягодицы до голени его словно пронзила судорога, неслышный никому другому звон, они подняли руки, пропорционально сузили круг, опустили сцепки, снизу, сходясь, в едином шквале подняли глину из ёмкости, стали гладить и взвивать общим движением хоровода, уплотнившегося, цыган дёргал стопой уже в исступлении, женщины разошлись, замерли на окружности, жадно вбирая воздух, потом сместились, подняли форму, эмблемный атрибут, порождающий манию им обладать, он повернул кран, глина начала напирать снизу, поддали вверх, фаллос уже выше их голов, пока начерно, каждый подход разгон всё стремительней; когда член начал клониться, бой умолк, стали дуть в основание, Пануель побежал в другой угол барака и нажал рубильник, запустивший вентиляторы под потолком.

Он, будучи кем-то иным, не Теомиром Иессеевым, сидел в богато обставленном кабинете. Перед ним в кресле с высокой спинкой расположился Витте собственной персоной, рассуждал о труде и крестьянах; видящий, держа на коленях записную книжку, делал пометки.

— Как может человек проявить и развить не только свой труд, но и инициативу в своем труде, когда он знает, что обрабатываемая им земля через некоторое время может быть заменена другой, неизвестно какого характера. Он знает, что плоды его трудов будут разделены не на основании общих законов и завещательных прав, а по обычаю, то есть, откровенно говоря, по усмотрению, когда он может быть ответственен за налоги, не внесенные другими. Когда он не может ни передвигаться, ни оставлять своё, часто беднее птичьего гнезда, жилище без паспорта, выдача коего зависит от всё того же усмотрения. Одним словом, его быт в большой степени похож на быт домашнего животного с тою разницею, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или ценится мало, или совсем не ценится.

Последнюю мысль он силился одолеть не отрывая пера, не успевал, рука, как это бывает во сне, почти не слушалась, прорываясь сквозь словно сгущённый воздух.

Якобштадт. Двуглавый орёл на аптеке как живой, люди с транспарантами, огромное множество, как далеко во времени он его забросил? Шею ломило от того, с каким энтузиазмом он высматривал всякие летательные машины, но ни одной не показалось. Он шёл в толпе по площади. Поток вливался в неё непрестанно, из прилегающих переулков и вообще. До чего же всё мрачно. Вроде как эта людская масса ведома, иными словами, и сейчас совершает нечто необходимое, меняет жизнь, почему же им так невесело? Некоторые кричали из окон домов, работавших сейчас берегами, бороды сливались с шинелями, мелькало немало детей в гимназистских платьях, в рванье, иные были вознесены на шеи отцов. Все, как правило, из каких-то партий, типа социалистов-революционеров, Польской социалистической, Всеобщего еврейского рабочего союза Литвы, Польши и России, Белорусской социалистической громады, Финляндской партии активного сопротивления, Латышских лесных братьев и многих других. Все требовали либерализации страны, улучшений условий труда и расширения гражданских свобод, по мнению Петра Дмитриевича, не противоречивших условиям государственности. Им бы, думали они, хлеба, вот довели народ, уже хлеба не пожевать, в гриву их всех, пичкают, суки, гарнизоны, которые за них, ну а мы тогда против. На «Старом Парвиайнине» такая стачка, что Боже мой, любо-дорого, товарищи с «Розенкранца» тоже поднимутся, а то как же. В жандармскую команду брошена граната, ранена лошадь, безвинное, но не теми зафрахтованное существо, а они те существа. Петроградский военный округ выведен в самостоятельную единицу, надо обзаводиться своими, да вот беда, итеративы затуманились напрочь, такое дело, прямо так брать и командовать…

В том же кабинете за тем же столом вместо Витте сидел Трепов, на сей раз он знал, кем является — английским публицистом Стэдом.

— Система, которую проводил Зубатов вместе со мной и, в сущности, по моей инициативе, была попыткой поднять социальное положение рабочего класса в Москве. Мы шли к нашей цели тремя путями: первое, мы поощряли устройство рабочими профессиональных союзов для самозащиты и отстаивания их экономических интересов; второе, мы устроили серию лекций по экономическим вопросам с привлечением знающих лекторов; третье, мы организовали широкое распространение дешевой и здоровой литературы, старались поощрять самодеятельность, способствовать умственному развитию и побуждать к бережливости. Результаты получились самые лучшие. До введения системы Зубатова Москва клокотала от недовольства. При моем же режиме рабочий увидел, что симпатии правительства на его стороне и что он может рассчитывать на нашу помощь против притеснений предпринимателя. Раньше Москва считалась рассадником недовольства, а теперь там — мир, благоденствие…

За линией сгустился особый мрак, полный страшилищ, как чулан или крестный путь доказательств по делу, он как стена из перезалитого глетчера, только живая, способная недобро огрызаться. Солдатам спокойно в траншеях, офицерам в землянках, завтра будет дело, у француза портупея крест-накрест через китель, у англичанина надраен штык, у русского заело помпу и портянки отсырели, у тайлина прихотливые привычки, как у делавара.

Теодор отвернулся от скучного вида степи, ещё немного постоял на краю лагеря и углубился в средоточие палаток.

Усталый фотограф в стремительно сгущавшихся сумерках, понимая, что времени всё меньше, что собственный перфекционизм снова поставил его на край пропасти, то и дело семенил к сгрудившейся у «Фаэтона-серполлэ» группе и принимался их двигать, широко размахивая руками. Теодор встретился с ней глазами, легко кивнул, она перевела взгляд на линзу фотографического аппарата.

На двух тысячах вёрст зародился объект, чёрное тело с проступающими очертаниями лица на фронте, и понёсся вниз быстрее свободного падения. Появился шлейф, вещества с малой температурой кипения, сублимация, моноксид. Миновал купол, вскоре открылась схема кампании, поток строк донесений с пометкой «Сверхсрочно. Сверхсекретно», зелёных на чёрном фоне, без знаков препинания, исчезающих в короне листа. Отсюда можно было лавировать, но он падал камнем, уже у самой земли прошив их, сидевших на четырёхколёсном лафете, обоих поразив прямо в душу. Он прогнулся и вскинул руки, она охнула и погрозила пальцем — ей на несколько мгновений передалась виденная им панорама. Тело, трудноописуемое вне связи с облаком Оорта, виражом ушло вверх, обратный контрманёвр, вонзилось между ними вертикально, она в последний момент оттолкнула его и отшатнулась сама. По инерции он остановился на глубине трёх саженей, начиная всплывать. На поверхности уже оказалось побережье озера, кругом сельва, место дикое и после исчезновения пары тёплых течений, первобытное, колёса лафета прошли метаморфизм битумных масс, на мелководье синапсиды сплетались шеями.

— Уже закончили?

— А, пустое, меня там всё равно потом не окажется.

— Со стороны было заметно, что вас нечто отвращало в этом процессе.

— Как тебе, должно быть, пока неизвестно, в последнее время совершенно распоясались служащие патентных бюро, — она подвинулась и выдохнула в освободившееся место дым.

Теодор сел. Уже почти стемнело.

— Ты не только имеешь определённую форму, ты ещё и стареешь, а я замечаю это не всегда одинаково.

— То есть просто жизнь?

— Все думали, что после Планка хоть трава не расти, а этот сангвиник Кнёффлера одним предложением превратил всю эвристику в пустое кокетство.

— Я так понимаю, быть в курсе подобных дел вам велит ежедневная опаска утратить квалификацию полотёра и, как следствие, невозможность принять участие в настоящей уборке, когда такой вопрос встанет?

— Ну, ореольным буреломом кое-где в Сибири вообще никто не занимается.

— Да, я бы сейчас какими-нибудь ореолами занялся.

— И вообще, можешь забыть про всех гейдельбергцев в шкурах нотоунгулятов.

— Ещё скажите, что у Нильса Бора детское лицо.

— А, всё одно к одному, — она досадливо махнула рукой, оправила подол.

— Так вы собираетесь материализовать развиваемое прежде только разумом?

— Да, внезапно похорошеть.

— Значит, сперва покидали шарики с башни, а теперь опасность исходит из патентного бюро?

— Боюсь, что скоро самый дикий проповедник в американской глубинке станет стращать паству распадом мюонов.

Она затянулась, выпустила дым, существенная часть и без того ограниченного тьмою обзора перед ним затуманилась, этим воспользовались ждавшие своего часа шпионы и перебежали с места на место.

Просто надо было посоветоваться. Компетентные лица как-то сами собрались, где выглядело посвободней, каждый со своим багажом, порешать насущное. Опыт отцов, непререкаемая система готовых ответов. Случился прецедент-другой за год, помимо подтверждения общих тезисов они не давали закоснеть. Кругом орали, чтоб выше стропила, перевернули котелок с рыбьим клеем, долбили каналы поперёк брёвен, мало того, что город рос, вместе с тем как раз сейчас, начиная с позавчерашнего дня, определялась колея анагенеза — сколько печали аккумулируется здесь впоследствии, в очень-очень далёком будущем. Слева от них на утёсах и равнинах высились замки, на островах и в устьях рек. Когда их всех станут объединять одной стеной, нужно ли и им будет записываться? Дубликат дальнейшего существования, всё отчётливее проступающее лекало сделок и информации, топка, где учитывается не только военная мощь соседа, но и кто в какой зоне осел и где пока есть лакуны, квадратные вёрсты вересковых пустошей, сиреневых, населённых призраками первобытных охотников и их культов, которые уже на равных, только и ждут узла, какой они обеспечат убийствами и умопомешательствами, хроническими насморками и несчастными случаями, перепродажей недвижимости, отношениями настолько рыночными, основывающимися на паранойе, что возникнет эпидемия сердечных приступов, но окончательно заселённая по всем правилам территория никогда не вымрет, не от эктоплазмы с головами зверей, никем никогда не виданных, уж точно.

— Время не терпит, — отрываясь от вида за окном и задёргивая шторы, — нам ещё опережать день.

Ратуша, похоже, большей частью сейчас пустовала. Захватчикам не нравилось находиться внутри.

— Ума не приложу, что ещё можно высосать из этого.

— Очевидно, что только одно. Сумму.

Их штаб помещался через стенку от амфитеатра с кольцами непрерывный сидений, перед которыми стояли столы с красными и зелёными лампами, с боков рубильники, к ним тянулись силовые линии из каждого кабинета в здании, искрившие в местах пересечения в недавно привешенных жестяных вентиляционных шахтах. Треск усиливался эхом, таким образом поддерживалась нервная атмосфера. Дверь распахнулась, внутрь бросили пинкертона, и отчего-то сразу стало понятно, что тот до поры именно позволяет собою швыряться. Следом вошёл тайлин из собственной безопасности с аксельбантом на правом плече, на нити которого в определённом порядке нанизывались разномастные бусы. У него сразу забегали глаза. Теофраст, до того пребывавший в позе вернувшегося с болот к камину сыщика, отодвинулся вместе со стулом сколько возможно дальше. Пигмей пошарил по полу в поисках своего колпака, будто это были очки. Тайлин озирал пространство, сверялся с болтавшейся внутри него особой подготовкой. З. выдал спич, где почти каждое слово оканчивалось на «чихай». Почувствовав недоброе, карлик возник с другой стороны стола и выстрелил тайлину в колено из револьвера; уши заложило. Тот остался недвижим, сохранив позу негодования, не опустил голову вниз, но скосил глаза, пробитая брючина мгновенно пропиталась кровью. Интересно, подумал Т., измена это или не измена? причастен ли он? может, начало бунта? причастен ли он?

Впереди возник тусклый прямоугольник, в его нижней половине — чёрная тень карлика. По дороге им не встретилось ни одного туземца, хотя долго блуждали, прошивая насквозь жилые дома. Один раз вошли в незапертую, но для вида заколоченную дверь закрытого ресторана «Южный крест»; кто-то из них бывал в нём раньше, сейчас замедлили шаг, смотрели по сторонам, охватывая мысленно, но словно физически, образы тех дней, вечеров. Проходили расселённые и наполненные возвратившимися жильцами коммуны с общей уборной и кухней, взбирались на чердаки с бельевыми верёвками и затянутыми паутиной стопками книг, таились в холлах средневековых домов, превращённых в парадные, пригибались за каменными клумбами во дворах, в этих же дворах пролазили через очаги общего пользования в систему по саже, из которой выбирались едва ли не в том же месте, никто толком и не имел представления, сколько это должно продолжаться; сбивали со следа по пустым желобам для стока, некоторые участки пролетали, повиснув на ставнях, поджав ноги, перебирая руками по парапетам, преодолевали мосты, такие крутые, что едва не отрывались пальцы, и, кажется, внизу ждала перемещавшаяся пасть кракена. Бывшие и настоящие фермер, мародёр, сплавщик леса, анархист, почтальон, в основном римско-католическое воспитание, друг детей, скульптор-недоучка, издатель журнала, пенсионер МИДа, никто не хотел стоять на гребне обломков, крепостных, своей жизни. Несколько раз они обошли по кругу гетто, сделав привал на задворках ратуши, наблюдая в окнах печалившихся над огарками дипломатов едва ли не всех стран Европы, кроме тех, за которыми их послали.

Этот квартал не был ограждён стеной, они с давних пор жили тут по доброй воле, начиная с общины в три семьи, и все знали, что табачный магазин — ориентир с севера, с юга — бойня, с востока — три стоящих рядом друг с другом трактира и с запада — единственная в Иордани стоянка наёмных экипажей. На всю крепость имелось только одиннадцать хэнсомовских кэбов, извозчики, не вылезая из интриг и шантажа, делили пассажиров и время, когда можно было срезать путь по переулкам с односторонним движением. Главная улица гетто, делившая его на две части, называлась Иерусалимская, на ней стоял еврейский дом советов, арестный и гобеленная фабрика Розенфельда. От Иерусалимской в разные стороны шли улицы Рахили, Курляндская, Солькурская, Житная, Битая и ещё несколько. Столкнувшись с иудаизмом, тайлины закрывали синагогу шестами с десяти шагов, после чего ещё и на втором уровне, официальном.

Некоторым удалось покинуть крепость до вторжения. Долго идти в скорбных вереницах — исход от безысходности. Все были как-то одинаково смущены и вместе с тем отчуждены. Мужики в ста одёжках, перетянутые пуховыми платками, шли рядом с телегами, на которых ехали старики в ермолках, надвинутых на глаза, смятое ведро покачивалось, шуршало сено. Везде чемоданы, мешки и обстановка, шпон на мебели истерзан, ножки стульев словно зубцы короны. Объяснением того, что они снялись с места до появления, могло служить ложное чувство или надуманный опыт других людей, перешедшие в ассоциации со сбором вещей и уходом в тот момент, когда все это уже делали. В ретроспективе же им представлялось очевидным, что пожертвовать меньшим ради спасения большего являлось необходимостью и предопределялось изначально. С хвоста вереницы им гудели шофэры, видимо, идиоты, младенцы кричали за пазухой, мальчишки в канотье, приставленные к коляскам на тонких ободах восьмёрками, старухи с нездешними лицами держались за борта телег, дети постарше, отстоявши своё право на личные вещи, были впряжены в пониженные двуколки или тащили носилки с тёмно-синими одеялами. Стойкость словно у героев нуара. Более особенной причинности для самоопределения сложно себе представить.

— Мать, а мать?

— Чего?

— А нас спасут?

— А не жирно будет?

— А как это, жирно?

— Да припомни хоть блины.

— Я воль, припомнил, только хуже стало.

Скотина послушно брела, у фургонов сносило матерчатые своды, в сени меловых утёсов, на срезах которых порода пластами переходила в чёрную землю, брикеты с бутылками молока в оплётке, сзади столп дыма всё выше, старались не оглядываться на него. Чёрный дым безобразен. Ожидание у недавно сколоченных козел, барьеров, серпы очередей вдоль речных пляжей, узлы уже, кажется, не с добром и свёрнуты не из постельного белья, сундуки на телегах накренились, выступаю, появляюсь, возникаю, существую — это всё в прошлом, мал мала меньше и не один раз, в толпе, среди незнакомых людей, уже невозможно сосредоточиться на своей семье, как раньше, первобытные шагомеры давно не справляются, старухи в колоннах настолько невесомы, что их следы в целине нельзя различить. Передние колёса увязли в грязи — не гроттаж, впечатанные в плечи постромки — не декалькомания. Через несколько дней все толпились на сходнях, выбирались по отрубленному фалиню уже с воспалением лёгких, устав в первую очередь душевно, когда цвет кожи, координация, жизнь на вдохе, огонь глазных яблок, разумное желание не подвергаться опасности представляют собой уже не акт набора мужества, как было раньше, а некий «автоматический режим», во всём этом мало человеческого.

Это было явление с большой буквы, оттеняющее каждое ребро и поверхность. Верующие оказались вынуждены преодолевать сопротивление любому своему рецидиву, не говоря уже о страде механики членов; надеющиеся хватали ртом воздух, чувствуя себя виноватыми, самая большая ошибка, самая историческая ошибка, хотя доказательства окружали их с рождения. Всех резко потянуло исповедаться, эмоции захлестнули, появилось ощущение, что именно сейчас это принесёт пользу, невероятное облегчение, рассказанный ему позор исчезнет, нужно только проговорить, вне зависимости от доверчивости, раскаяния и намерения грешить ещё больше. Лагерь сразу оказался захвачен, и он был то здесь, то там, вогнав туземный контингент в ступор, двигался в привычном темпе, замедляясь перед тем, как срезать угол, через мгновения превращаясь в конденсационный след на фоне траншей для слива, двойной рабицы в ржавых потёках, бараков через зоны отчуждения, засеянные ячменем и рисом, оросительные механизмы дёргались на кольях, в данный момент даже однократная поставка воздуха в помпу затруднялась замедлением внешних процессов и ускорением внутренних; явившись из ниоткуда, из чистого поля, в котором он проснулся, не в силах вспомнить, чем всё закончилось вчера.

Лицо его — нечто среднее между китайцем и ши-тцу, седая борода клином, волосы присыпаны синтетическим снегом и зачёсаны назад. В руках узкое пушечное дуло, через плечо взятый на лямку винт от триплана, карманы распёрты изнутри какими-то шарами.

С каждым днём темнело всё раньше. Никто не ожидал, но, оказывается, всё это время в любую минуту мог явиться кто-то такой, кто парализует не только работу, но и исполнителей. Солнце зашло за кирпичную стену, ещё кидая багрянец за ней, похолодало, от его шагов ползла корка льда и тут же рассасывалась. Турбина забился в щель между двумя сырыми стенами и легонько стучал себе по лбу дулом револьвера, закрыв глаза, но так абстрагироваться было дано далеко не всем. Комендант взобрался на крышу бункера, его сапоги оказались на уровне его груди. Объявил в мегафон об эвакуации заключённых и персонала, никто даже не посмотрел в ту сторону. Перешёл на грязные оскорбления, думая, что мысль более материальна, чем бог, ещё надеясь, что никто никого сегодня не видел, не шла волна гравитации зла и воздаяния по делам. Их религиозная мифология никогда не предусматривала расплаты.

— Вольно.

В который раз показав, насколько исполинский у него знак интеграла, соединяющий небо и землю, он не изменил позы и не расслабился.

— Назовитесь, солдат!

— Рядовой Иессе-ев!

— Хочешь воевать, солдат?

— Так точно, я доброволец.

— Похвально, солдат. Что ты знаешь про войны, солдат?

Он не мог заставить себя быть слишком строгим к командиру (тот оказался на армейской службе благодаря военной реформе Александра II, в частности, пункту Устава о воинской повинности, предписывавшему призывать в армию всех достигших 20-ти лет; если учесть, что данный порядок ввели в 1874-м, не трудно сосчитать, что он был ещё не стар, прошёл Русско-турецкую, поделывал нечто связанное с французскими интересами в Тунисе, после того участвовал в Англо-Египетской, возвратился в отечество и ввязался в сшибку в Афганистане, потом не то подавлял, не то разжигал крестьянское восстание в Ходмезёвашархейе, в 1895-м арестовывал членов Союза борьбы за освобождение рабочего класса и, разумеется, делал карьеру. Так странно ли, что, когда началась вся эта загадочная ситуация, он оказался в самой её гуще, почитая ту достаточно перспективной для своей военной судьбы?). Сзади он чувствовал дыхание почтальона, который в последнее время стал появляться всё чаще и чаще.

— На них очень странные отхожие ямы, которые называются окопами. Вы об этом, мой генерал?

— Я хочу знать про войны-Ы. С чего начинались войны, солдат?

Он громко сказал: «Навскидку, из наверняка известного, шумеры осаждали Эриду». Т. молча посмотрел на подпола, угадывая, соображает ли он происходящее. Но тот, в свою очередь, с таким же ожиданием вперился в него. Тогда, озарённый, Теодор крикнул, глядя мимо, строго вперёд: «Шумеры осаждали Эриду».

В глазах возникло живейшее одобрение.

— Потом, солдат? — нерешительно, боясь спугнуть.

— Допустим, когда Рамсес Второй воевал против Хеттского царства. Битва у Кадеша, — сказал почтальон.

Подполковник продолжал буравить его взглядом.

— Ну, допустим, Рамсес Второй воевал против Хеттского царства.

Снова весьма ясно выраженное одобрение.

— Потом, солдат?

— Рамсес Третий против народов моря.

— Рамсес Третий против народов моря.

— Потом, солдат?

— Марафонская битва.

— Марафонская битва.

Он односложно просил продолжать перечислять все эти схватки.

— Второй поход персов на Грецию.

— Дальше, солдат.

— Третий поход персов на Грецию.

— Потом, солдат.

— Сражение при Платеях. Битва при Херонее. Сражение на реке Граник.

— Какой год?

— 334-й до нашей эры.

— 334-й до нашей эры.

— Дальше, солдат.

— Сражение при Иссе. Битва при Гавгамелах. Битва у мыса Экном. Битва у реки Треббия. Сражение при Каннах. Бой близ города Зама. Сражение под Фарсалом. Битва у мыса Акций.

Его товарищей тихим горном призвали на работы.

— Дальше, солдат.

— Падение Иерусалима. Сражение у Граупийских гор. Бой у Мульвийского моста. Сражение на Каталаунских полях. Бой за город Доростол. Сражение у Гастингса. Битва при Мерзифоне. Битва на реке Сутени. Битва при Таншбре. Танкред Тарентский разбил эмира Алеппо.

— Потом, солдат.

— Бой на реке Калка. Сражение на реке Неве. Ледовое побоище. Сражение при Креси. Битва при Пуатье. Куликовская битва. Взятие Константинополя. Взятие Казани. Сражение при Лепанто. Восстание китайцев на Филиппинах. Битва при Нагасино. Сражение при Жамбло. Осада Пскова Стефаном Баторием. Отлита Царь-пушка. Нападение шведов на русскую Лапландию.

Иногда с неизменным успехом уточнялся год.

— Московская битва. Венское сражение. Полтавская битва. Чесменское сражение. Взятие Измаила. Бой у реки Треббия (снова). Аустерлицкое сражение. Бородинское сражение. Битва у Лейпцига. Синопское сражение. Битва за Севастополь. Сражение при Балицяо. Второе сражение при Фредериксберге. Сражение при Кёниггреце. Седанская катастрофа. Ачехская война. Зивинское сражение. Вступление британцев в Каир. Вторая англо-бурская война.

— Чем ты занят в эти дни, солдат?

— Сам себя об этом спрашиваю.

И вновь начало века, подъём науки и шествие инженерного прогресса. Сегменты странного технического объекта раскиданы почти по всем климатическим зонам. Пронзают мир то иглой, то чудовищем, выходят из массы и оканчиваются явно выраженным порогом в никуда с последней ступени, что иногда плац, иногда дзот, иногда башня танка, по отдельности — упрощённая модель. Но в том-то и дело, что это не просто оптический обман, а чудо, которое всегда на связи с желающими, оно вне периодичности, как другие явления либо проекты. Каждый континент пробит в трёх-пяти местах в нескольких морских милях от побережья. Они обсажены скитами, взбирающимися мощами, кратерами от падения звёзд, гофрированными занавесами лабораторий, переоборудованными нефтяными вышками. Цель визита на втором месте. Давно забыты мысли куда-то долезть с готовыми наборами на случай апокалипсиса за спиной, тесак тупой, мачете торчит из рюкзака больше, чем наполовину, контейнеры с плазмой деформированы и вскоре лопнут, ступени всё впитают, всосут на глазах, полных ужаса, когда сорбенты приоткроют своё происхождение.

— Вы соображайте главное, — кричал Т., — тут, это же очевидно, такая же винтовая лестница, по аналогии, только не столь эпического масштаба, но по сравнению с теми паутинами в таунхаусах эпичней эпичного. Могила, убей бог, не уступающая тамплиерам, к ней ведёт лестница, и всё это в обрамлении общины со странными представлениями о постах и ортодоксальных финансах.

— Да вас послушать, мы уже у цели. Это у вас там сиськи выросли или материализовался наш клад?

— Материализуется, если с толком облазите парочку подземелий.

Сад уже давно свинцовый и уже давно больше напоминает пустошь. По остаточному принципу из воздуха возникают отголоски планов задач, хотя они давно ушли из этого квадрата или впали в ступор на стыке двух, малоотличимые от статуй из очень неподатливого сплава несовместимых пород, видов субстанций. Кто-то из них больше неутомим и не может мириться с тоской по прежним временам, осознавая перспективу всё переустроить, стать тайным куратором и наслаждаться новым витком общности, когда было весело. Двенадцать чудовищ в оке гармонии, с жабьими головами, проклёпанными членами, разговаривающие на пáре, ни от кого не знаешь чего ждать. Начиная от «доброго утра», взрывы апатий и ненависти пронзают каждую реплику, как и смех, имеющий у пантеона иную механику, без всяких там сокращений, щекотки и анализа. Подходы и модели, чёрные зоны, и каждая реакция индивидуальна. А может, это Гуан-Ди, но с яйцами Марса, придумал себе одиннадцать гетеронимов, создал через гипнотическое посредство литераторов разных эпох историю их похождений и свершений и пускает пыль в глаза, говоря за расставленные в саду статуи среди случайных предметов, на которые нельзя рассчитывать в быту, которые сами исчезают, оставляют с носом, и досада от этого рассеивается вместе со вспышкой кратковременной памяти. А космос столь велик, что в нём никогда нет проблемы осесть подальше.

Внутри всё оказалось перевёрнуто вверх дном, книги валялись на полу, некоторые распластаны и опёрты на смявшиеся, разрезанные очень давно листы. Теофраст поднял одну, поставил на полку, весьма стильную, в сквозных фигурных вырезах на обеих плоскостях из чего-то натурального.

Пинкертон сейчас — это тот же кролик, только за ним ряд преобразованных на пользу дела обнаружения систем, он собран. Перепевка в мифах, вероятность темперамента низкого пошиба и склонность к провиденциальной липе, туфте и обвесу, более развитые для причинения вреда конечности и процент выживаемости с учётом различия дефинитивных целей разведения. Тоннель — всего лишь начало, карлик прочищает горло, ловит экстаз, когда перебирает перескоки с платформы на платформу, во всех сторонах ему известны экзотичнейшие уровни. Начав преследовать, сидеть на хвосте, лицо позади привязано. Развивается хламидка, очень примерная, тихое дыхание впереди себя, его хорошо держат. Перелетает колодец, Теофельс за ним, бегут по двадцатиметровому профилю, который кран переносит над жутким, топорщащимся арматурой и могильными плитами фиалом, дно черно, залито нефтью или заряженной на воспроизведение чудовищ слизью, и всё это планируется отправить с планеты ещё кому-то, нуждающемуся, он пропускает трос через себя, держащийся за ним понимает, что нельзя останавливаться, сжигает ладони, чуть не летит в пасть ракеты, балку стыкуют с чёрным зёвом сопла, и они бегут по Китайской стене, сторожевая башня впереди открыта насквозь, на крыше сигнальный костёр увеличивается на глазах, застит портал, успевает опалить брови и ресницы; они несутся по скату звездолёта как сто крикетных полей, скачки в невесомости огромны, ботинки магнитятся к обшивке, он на ходу сморкается на сторону, зажав ноздрю, он не выдыхает, начинает мёрзнуть, да это и дыхание сбивает, до сего дня он был не больше, чем любитель; фигура впереди исчезает в люке, он ныряет рыбкой, куда угодно из этой очень враждебной среды, поле кукурузы, ограниченный обзор, початки как дубинки жандармов на допросе, он уже глодает один, теперь второй, приканчивает так, что два огрызка падают с обеих сторон, от чего он уже далеко, здесь уместна нора или копящие энергию круги, которые схлопывают всё органическое, оказывающееся в центре или на определённом вираже, провожатого хватает материализовавшийся из ниоткуда птеродактиль, Т. бежит один, переходит на трусцу, ноги сразу отзываются и давно полны свинца, смотрит вслед удаляющейся затейливой фигуре, держится за бока, тяжело дышит, уже далеко не носом.

Из-за криптической природы Гуан-Ди, если это был он, не мог просто взять и всё выложить, думал, что так не бывает, кроме того, уже какое-то время он находился в паломничестве и цели визитов везде оказывались разные, хоть людские лица всегда казались ему калейдоскопом и стрела течения времени перемещалась под ним в обе стороны весьма свободно, как будто его кто-то водил или притягивали места, где он упоминался побольше раз с приставкой «прото». Отождествление ригведийского с пураническим, его возможностей с его представлениями о них, древние драматические спектакли, где боги убивают царей-демонов, когда им этого даже не нужно, только и оставили крупицы оценки, запали в рассудок, там такие огненные серпы, сдвоенные, которые ещё хорошо бы пошли для резки чего-то наподобие арбузов. Поверхности, по которым ему доводилось следовать, как будто сами мотались на двух эгутёрах в глубине. Было тяжело остановиться в каком-то настолько малом месте, здесь он опять подозревал чужое участие, более великое, чем их турагентство, вроде Пинкертонов, только в космическом масштабе. До сей поры, именно с того мига, как он вступил в лагерь, всё обходилось без искупления грехов, абсолютной преданности, позволялось верить во что хочешь, ни во что вовсе, ну так зачем он здесь? В прошлые разы путеводитель каким-то образом сразу подсказывал; надо думать, путешествие подходит к концу и пора уже пытаться с чем-то разбираться самому, а для этого чувствовать.

На крытый балкон, над которым помещались лишь три прожектора и часовая башня, вышел комендант. Внутри столы ломились от прощального обеда. Священная на три четвёртых пища под серебряными полусферами, вместо тарелок циновки из располовиненных бамбуковых стеблей, через одну в них желе с алколоидом опия. Планировалось обсудить, можно ли обращаться с заключёнными ещё хуже и последовательность какой европейской доктрине это тогда отразит, но его визит спутал карты.

— Прошу прощения, сударь, не изволите ли вы быть господином Бляйбтроем, страховым стряпчим товарищества на вере «Мензурка»?

— Я тут недавно читал в «Медицинском журнале Новой Англии»… или в «Ланцете»?.. нет, всё-таки в «Англии», — не получив ответа, переключился он на Иерусалима, — что с определённого возраста всяким носителем волосяных фолликул выделяется всё больше перекиси водорода, коя способствует раннему выбытию из ума и уж никак не способствует принятию адекватных общему контексту решений.

— Это отсюда появилась поговорка «Седина в бороду, бес в ребро», надо полагать?

— Ну, не из перекиси водорода прямиком, но определённая причинно-следственная безусловно наличествует. Вот, возьмём, к примеру, безумие, ну которое приобретённое, разумеется.

— Даже не знаю, в данном случае я бы по самому его присутствию здесь снижение познавательной деятельности не заключил, — он с сомнением окинул его взглядом.

— Не факт, может, он просто проснулся в поле там за забором и прибрёл к ближайшей системе, которая отличалась по виду от дикой природы. Вот, обрати внимание, ещё и эта отпавшая уже, по-видимому, безвозвратно губа.

— В таком случае, если я верно понимаю, к чему ты клонишь, не вполне выйдет использовать его авторитет.

— Ну если только мы прикинемся его внуками или племянниками и осязаемо выразим необходимость проводить во избежание разных…

В этот миг комендант там вдалеке медленно поднял обе руки, дёрнул за верёвку, над лагерем сделала дугу сигнальная ракета — резала глаза на общем сером фоне.

Из ангара высыпали женщины в платках и выданных пальто с чужого плеча, выстроились полукругом перед новой растяжкой проволоки, теперь она находилась под электрическим напряжением, по команде цыгана, этого демонического симпосиарха, начала одна и все подхватили какую-то мантру, из-за бань маршем вышла колонна надзирателей в парадной форме тайлинской армии, поймали строем прямую перед комендатурой и правой рукой из левого кармана синхронно взвили коричневые платки, снова спрятали и снова взвили, с другой стороны из-за дома охраны навстречу им хромало шестеро заключённых, четверо несли брус, короткий и толстый, двое — длинный и тонкий, образовали круг на площади, кинули в центр, это оказались часовая и минутная стрелки, охранников уже стало человек шестьдесят, чувствовалась рука, репетиция, которую бы кто-то точно заметил, всё закрутилось несоразмерно, и такой континуум многих бы покалечил, здешние власти как бы говорили, что они против возвращения, женщины тянули религиозный гимн, и там по тексту всё только начинало развиваться. А здесь одна бесконечная пора, безболезненно протекающая, по проволоке бегут искры, тучи находят и рассасываются в ускоренном темпе, речитатив у бедняжек всё быстрее, индикаторы отмеривают месяцы, рассвет длится пять секунд, закат — семь, это красные всполохи на инфраструктуре лагеря, то никого нет, то вокруг группы людей, озарённые вспышками, призрачный снег, призрачная листва, земля трескается от засухи и смягчается под ливнем, сооружения ветшают, а он никак не желает понять, что ему здесь не рады.

Глава двадцать первая. Больше мотай, меньше кивай

Они летели на VC-54C, «Священной корове», только из-под Рузвельта, им ещё всё было пропитано, спальня и лифт для инвалидного кресла, по крайней мере. Он катался на нём полпути до Ацуги, где требовалось перекинуться парой слов с Дугласом Макартуром, тот голым по пояс ходил вдоль побережья в Шигасаки, в некоторых местах заминированного, смотрел на океан, но вод его не касался.

Внизу покоился мир, уже почти остановившийся, так казалось после всех капитуляций. Никто уже не бежал в сторону людей напротив, планета привалилась отдышаться, чуть сместив орбиту, а если это так чувствовалось над океаном, то какое безмолвие станет засасывать их над Евразией. Чем ближе к Европе, тем больше вырастал риск штопора, над местами, где ждали процесса ненавистники и активисты. Эти люди жили только небезразличием, поймают недалеко от земли, пробегут по инерции, швырнут на брюхо, если будет шасси — завернут внутрь или оторвут, закладывая в этот жест символический посыл в несколько этажей, ну самый очевидный, что отсюда так скоро им не улететь.

Уже в Нюрнберге Трумэн попросил остановить на площади перед Tugendbrunnen, оба вышли словно с намерением напиться, но увидели, что вода давно не обновлялась и мутна, покрутились и возвратились в автомобиль.

К первому слушанию прибыли вовремя, обнаружение недовольства ими людьми у отдельного входа проявилось свистом, анафемой, сопрелыми пастернаками, сколько успели пустить по дуге за краткий, но прекрасный миг прохода от лимузина к дверям, сквозь шуцманов и «МР». Оба нарочно передвигались вне прямого доступа охраны, что играло на руку мизантропам, в числе которых состоял весь человеческий мир кухонь, трущоб и небоскрёбов.

В судебном зале всё было устроено в мрачном и гнетущем стиле, чтобы отбить охоту советоваться. Оба, хоть и являлись военными, очень не предпочитали, может, оттого и не разобрались сразу, что это за перенасыщенная лаком и деревом призма. Едва раздвинутые портьеры в сумрачном духе старины и кротости, в ещё более сумрачном духе правосудия внутреннего усмотрения. В последний раз здесь искали правду в 1806-м году, когда оспаривалось решение Наполеона передать Нюрнберг Баварии. С трёх сторон по периметру шёл балкон, в стыках обшивки и побелки были прорезаны квадратные окна, откуда торчали объективы кинокамер. Вдали по углам рассадили каких-то мрачных черноволосых чиновников, на столах перед ними стояли микрофоны и приборные панели. Паркет устилали тысячи проводов, казавшиеся чуждыми этому старинному залу. Мебель расставили прихотливо, столы лицом друг к другу и боком к трибуналу, так же и стулья перед ними, некоторые перпендикулярно, в торцы наскоро вбили гвозди, на которых висели наушники.

Оба невольно присмирели от взглядов стольких пар глаз с отражавшейся в них ненавистью. Когда он задал вопрос, председательствующим было отвечено, что это в основном студенты и слушатели юридических факультетов, которым необходима практика, оттого, по-видимому, они станут много вскрывать эфир ручками, возможно, оказались и дирижёры, однако только из-за одного этого их не следует полагать репортёрами, которых по заранее утверждённому согласованию на процесс допустили лишь элитную щёпоть.

Не успели они воскресить в своих мрачных безднах образ адвоката через стол, классического североамериканского, — вообще, всё связанное с этим процессом, с его пришествием и явлением, с подготовкой того, чтобы он состоялся, у общества, до которого довели информацию и договорённости, являлось тем самым принятым в исторической общности образцом восприятия, фильтрации и интерпретации информации при распознавании и узнавании окружающего мира, но не основанном, в том-то и дело, на предшествующем социальном опыте, — рога чуть-чуть не утоплены в зачёсанной назад польке, волнистой и блестящей от геля, благожелательно улыбается фарфоровыми зубами, глотает «Паркер» и достаёт из уха, своего, клиента, из ширинки председательствующего судебного состава, делает вид, что он этим бронебойно смущён, кожа на ботинках в движении, будто они лишь прихотливо выгнутые экраны, где транслируются страсти в террариумах, переваривание, кожаная папка с молнией на зубах, куда помещаются архивы практики, — как его взяли в клещи двое красноармейцев-калмыков, — это потом будет сниться всем американским президентам, — исполнявших обязанности судебных приставов, их было набрано и обучено делать всё с невозмутимым видом пятьдесят четыре чистокровных ойрата.

Второго отправили за решётку, этому залу чуждую, вмонтированную накануне кое-как. Она подчёркивала, что больше нет людей благородных, что от одного присмотра больше никто не трепещет. Когда прутья ощупались и шлейф фарса впитался в пыль на слуховых окнах, тишина была нарушена его возражениями, глаза казались очень большими из-за линз.

— How dare you? What the fuck is your «conferring on the spot»? Is it O.K.? No, I’m asking, do you really think it’s O.K.[353]?

Поздняя осень сорок третьего года, у здания на углу Двадцать первой авеню и Вирджиния-авеню его поджидала миссис О’Лири в повседневном деловом костюме, хотя уже и холодно, над Потомаком каждое утро дымка, густая, словно говяжья котлета. В воздухе витало ощущение смерти от рук государственной власти, летучие вещества творящейся прямо сейчас интеллектуальной истории, если не сохранять определённый кураж ежедневно, то можно очень навредить неизвестно какому числу людей. И ни одной мысли о мистере О’Лири.

Вот она уже торопливо следует за ним, сзади и правее.

— The candidates will arrive by eleven[354].

— All of them[355]?

— Yes[356].

— All six of them[357]?

— Yes[358].

— Where will we meet them[359]?

— You told yesterday you would meet them one at a time[360].

— On the contrary, I’ll first accept all at once, two of them to be eliminated. Prepare a decent meeting room. What’s next[361]?

— Lunch with minister Stimson at one PM[362].

— What question he would ask[363]?

— Ума не приложу, но слышала, что он когда-то провёл медовый месяц на Филиппинах, возможно[364]…

— Дальше.

— В два известная вам активность, направленная на высшую категорию снабжения, а не ту…

— Дальше, дальше.

— Встреча с «Юнион миньер».

— Во сколько?

— Смотря во сколько закончится разбор реакций Госдепартамента.

— Дальше.

— Сужаем круг тех, кто в курсе наших дел.

— И?

— Встреча с «Дюпон».

— С этим сборищем маньяков, которые ни перед чем не остановятся ради собственной выгоды?

— С вашего позволения, генерал, вы и…

— Дальше.

— Брифинг на тему человеческих возможностей с сотрудниками Чикагской лаборатории.

— Окей.

— Ждать звонка Рузвельта минимум сорок минут.

— А сегодня что, опять четверг?

— Да.

— Ладно, дальше.

— Сеанс дыхания по газодиффузному методу с Комитетом.

— Они что, приедут сюда?

— Нет, ожидают вас.

— Поставьте вопросительный. Дальше.

— Сеанс связи со Сциллардом по поводу отвода тепла от реактора.

— Угу.

— Тридцать минут вымарывание из всех официальных бумаг словосочетания «плутониевый завод».

— Но…

— Мы пришли к выводу, что вопросы секретности не позволяют поручить это стороннему лицу.

— Да, это правильно.

— Потом тестирование по атомной физике.

— Уже просто по атомной или ещё по элементарной атомной?

— Да она у вас вся атомная и элементарная.

— Поставьте два вопросительных.

— Тут вот ещё вписаны прения по тепловому равновесию.

— Именно по тепловому? А то, кажется, я недавно где-то разглагольствовал о мировом.

— Да, тепловое, всё верно. Видимо тоже по текущему проекту.

— Хорошо, продолжайте.

— Необходимо подсчитать, во сколько процентов оценивается создание бомбы на сегодняшний день и вот тут как раз есть окошко для этого.

— А что, сегодня опять четверг?

— Да.

— А что я делаю в ожидании звонка Рузвельта?

— Либо смотрите на телефонный аппарат, либо разгадываете латинский квадрат, по настроению.

— О, латинский квадрат, кажется, в последнем, был зашифрован отличный дебют в го.

— Освободить время?

— А что, имеется такая возможность?

— По правде говоря, генерал, я могу отменить любой пункт, в зависимости от распоряжений, мы тут весьма автономны, я уже подчёркивала, ну разве что с мистером Стимсоном…

— Довольно, продолжайте.

— Тщательные поиски в юго-западной части страны.

— Как вы себе это представляете, вечером я должен быть в Вашингтоне.

— Обыкновенно вам для поисков такого рода достаточно карты.

— А что я… проклятье, что мы там ищем?

— Место для размещения атомной лаборатории, разумеется.

— Нам придётся туда переезжать?

— По желанию, но, если хотите знать моё мнение, у нас всё и отсюда прекрасно бегает.

— Бегает? Это у вас там на вашем вечно промозглом рифе все бегают, ищут что поесть.

— Прошу прощения, всё и отсюда прекрасно управляется, профильные министерства, опять же…

— Довольно. Что там дальше? Нет, постойте. Это как-то фиксируется?

— Что именно?

— Уже осмотренные и отвергнутые либо признанные перспективными территории?

— Разумеется.

— Что там было в последний раз?

— Восточный склон Сьерра-Невада, там имеется южная линия Тихоокеанской железной.

— Каков вердикт?

— Отрицательный.

— И отчего же?

— Обильные снегопады не позволят вести строительство круглый год, воздушное сообщение сильно затруднено, кроме того, возможно расширение круга лиц, осведомлённых о существе проекта.

— Ладно, к чёрту этот восточный склон. Дальше.

— Обсуждение проблемы по закрытию школы-пансионата в Лос-Аламос.

— А в чём там именно заключается проблема?

— Могут потащить в суд, а также ученики могут раззвонить всю нашу подноготную первого уровня кому ни попадя, так что круг станет вообще неконтролируемым.

— О Боже ж ты мой, я ещё и этим должен заниматься?

— Ваши прямые обязанности, вынуждена констатировать.

— А чем там нам насолила эта школа? Этот пансионат!

— Он расположен на территории участка, выбранного под лабораторию.

— Так значит, мы уже выбрали этот проклятый участок?

— Получается, что так.

— Миссис О’Лири, вы, вообще, в себе? Вы, вообще, какой силы администратор?

— Не понимаю, при чём здесь это?

— Что мы тогда ищем на этой карте какашечного цвета что ни день, поясните, пожалуйста!

— А, вот вы о чём, действительно. Ну вот, видите, можете, когда хотите.

— Что могу?

— Засчитано, генерал.

— Засчитано? Ну ладно. Однако. Ну ладно. Что там, вы говорите, дальше?

— Разработка плана, как устроить небольшую грызню между «Вестингауз» и «Дженерал Электрик».

— Какую ещё грызню?

— За наши подряды.

— А они что, дружат?

— Нет, но и недостаточно ненавидят друг друга.

— Да? Любопытно, откуда такая доброта в разгар войны. Ну ладно, поставьте восклицательный. Дальше.

— А дальше Оппенгеймер.

— В каком смысле дальше Оппенгеймер?

— Ну этот, Роберт Оппенгеймер, который ещё вам снился.

— Да не снился он мне, с чего вы взяли!

— Ну как угодно, но только он у вас запланирован наяву.

— Явится сюда?

— И, полагаю, не один.

— А при последнем подсчёте как мы оценивали готовность ко встрече с этим Оппенгеймером?

— Весьма средне, должна сказать. Его аргументы слишком непоколебимы. Мы делаем бомбу, чтобы Гитлер не оказался единственный, у кого есть бомба, а если Гитлера вдруг победят русские или ещё там кто, то и бомба нам не нужна, фигурировало выражение об ударении пальцев… в отрицательном ключе.

— Что он палец о палец не ударит, вы об этом?

— К сожалению, да.

— Ладно, поставьте три вопросительных и два восклицательных после его имени.

— Ну а потом как раз мозговой штурм на тему, подходят ли нам люди, не являющиеся лауреатами Нобелевской премии.

— Ну да, как-то не логично, вдруг мы действительно возьмём вопрос штурмом, тогда бы и этого Оппенгеймера можно… Он же у нас не лауреат?

— Пока нет, но в любой момент… сами понимаете.

— Ладно, ничего не меняйте, дальше.

— Тренировка выступления по радио либо телевидению с целью отражения возможных нападок на предмет лояльности тех или иных кандидатур, занимающих различные посты.

— О Господи. Ну так это ведь ещё не скоро, не так ли? Пока у нас не так много постов.

— Вероятно, не скоро.

— Тогда вычеркните сплошной, нет, постойте, вычеркните пунктиром, если быстро разделаемся с лауреатами, то потренируюсь.

— Позволю себе заметить, что вряд ли вы разделаетесь с ними скоро, на пятки Нобелю наступает Рихтмайер.

— Это ещё кто такой?

— Точно не уверена, кажется, какой-то учитель.

— Учитель? Вы что, смеётесь?

— Учитель физики, кажется, Артур Комптон должен знать.

— Кстати, давненько у нас тут не фигурировал Комптон.

— Ну вот, с ним как раз запланировано совещание по поводу количества материала.

— Опять?

— Он настаивает, сказал, что возьмёт с собой кое-кого похлеще этих угрюмых венгров.

— Напомните, в тот раз мы с вами, как будто, пришли к мнению, что эти вещества опасны всегда, а не только когда делятся как проклятые, не так ли?

— И более того, смертельно опасны.

— Хорошо. А ведь здорово вот так управлять всем этим на расстоянии, а, миссис О’Лири?

— Разумеется.

— Ладно. Думайте, куда мы это применим, когда изобретём. Это всё?

— В общих чертах, но не в тех общих, которые мы обсуждали в понедельник.

— Миссис О’Лири, да вы ещё похлеще этих из Пятиугольника, когда их просишь провести маленькое исследование. Ладно, что там у нас с местом для реактора?

— Для экспериментального?

— А что, мы планируем какой-то ещё? Хотите сразу по три кило плутония в день зашибать? А вам палец в рот не клади, миссис О’Лири. И всё-таки?

— Нет, ну Аргоннский лес — это на мой взгляд, неподходящий вариант, если хотите знать моё мнение. Это будет не иначе как свинья в апельсинах.

— Оставьте вы эти ваши ирландские штучки. Что с подарком на юбилей?

— Кому?

— В каком это смысле кому? Вы что, не записали? Вот свиней вы помните… Впрочем, ладно. Но что у нас в таком случае с реактором под западной трибуной?

К подсудимым были приставлены переводчики на русский и французский, имеющие обыкновение работать одновременно, кто быстрее, каждый питал к коллеге некоторую желчь. Cорокалетние, неженатые, в толстых роговых оправах, лысые, зачёсывающие остатки волос поперёк головы.

Председательствующий сослался на пункт в уставе Международного военного трибунала и продолжил.

На первом ряду кресел, красивых и мрачных, с тяжёлой резьбой под лаком, смешанным с ламповой сажей, и головами горгулий и мантикор в исходах подлокотников, были нарисованы лоснящиеся человеческие тени. Когда он начал искать своё место, то вздрогнул, ожидая расправы, скривился, застыл, стал приглядываться ещё, понял, что всё занято, растерялся, попытался собраться с мыслями, хоть в какой-то мере направленными в тот миг на последствия, сделал то, к чему его и вынуждали, спросил, куда ему.

Приставы внесли старинный деревянный стул со следами выведенного бытовой химией экстравазата и ржавыми струбцинами для рук, ног и шеи, который опять-таки с точки зрения экономии собственных усилий, вопреки попытке увидеть все вещи заново и в подробностях, а не как типы и обобщения, сразу наталкивал на мысли о сектах и тайных обществах.

— Are you kidding? It has no wheels[365], — обходя сзади и осматривая его.

В ответ он сослался на подпункт протокола Генеральной ассамблеи ООН, статью в судебном кодексе Тронхеймских фьордов, 24 стих Книги Бытия и пункт в прецеденте, зафиксированном при аресте Сары Клойс, чего он перекрыть так с ходу был не в силах даже при наличии собственного судейского прошлого. Аналогия с Салемским делом поразила его и обескуражила, сама мысль о том, что его, подумать только, его пытались одолеть собственным же оружием, как-то сковывала.

— I hope you don’t intend to enclothe me into that[366], — выдавил наконец Трумэн, невольно почувствовав общий мрачный настрой в свой адрес.

— Non, vraiment, ça pas de Bureau Ovale, le tribunal est non autorisé de prendre une telle décision[367].

— Your Stalin would enclothe[368], — опускаясь с натужным смешком.

Все пять колодок с тихим поцелуем сомкнулись, пружины почти беззвучно и неудержимо катапультировали. От соприкосновения с плотью упало несколько кусков ржавчины. Он налился кровью, задёргал всеми конечностями, одна из которых, левая нога, осталась вне оков, садясь на стул, он в должной мере не приставил её к ножке, и теперь чёрный ботинок с запылившейся ваксой взмывал к яйцам врагов и опускался, обнажая голую, поросшую светлыми волосами голень. Носки были короткие и, кажется, не из одного комплекта.

— Qu’est-ce qui est arrivé? — тут же вскричал председательствующий, — N’avez-vous pas déverrouillé des mécanismes[369]?

Переводчики, отпихивая друг друга, силились разжать колодки, в зал тут же вбежала дюжина калмыков с безучастными лицами, выстроившись перед сидящим на амвоне трибуналом в шеренгу, затмив резные панели на фронтоне.

— Quel est le problème? J’ai déjà ordonné de mettre cette chaise en bon état[370].

Они молчали, выражая готовность немедленно исполнить свои обязанности, приставить что угодно к чему угодно вообще в мироздании.

— L’audience sera ajournée en attendant des éclaircissements. Veuillez noter que le tribunal sait comment le savoir en détail[371], — переглянувшись с прочими, оповестил председательствующий, кисловато выглядел только мистер Рэндольф, возможно, он в последний раз голосовал как раз за Трумэна.

Трибунал встал, все в зале встали. Трибунал удалился, следом незаметно исчезли прокуроры, скорее ринулись давать интервью студенты и слушатели юридических факультетов, за ними калмыки, из них остались только двое застывших у клетки, не получившие приказа конвоировать его. Ушли и переводчики, стенографистки, опустела переполненная галерея для загадочных гостей, они определённо должны были обладать особым статусом, манкировать процессом в соседнем зале и пройти согласование американской стороны; кто это вообще такие? Из двери позади судейской трибуны высунулся Лжедмитрий Прохоров и поманил рукой красноармейцев. Когда те вышли, искусственный свет в зале погас, остались только блики, изливающиеся из узких пазов меж портьер, однако ночью не стало и их. Обвиняемые подозревали, что их могли подслушивать, для чего и был разыгран этот спектакль, поэтому коротко условились не обсуждать ничего.

Поджидавшая их толпа, неравнодушные даже сразу после всего люди, сыны Европы и Азии, которых занесло в Нюрнберг не по путёвке, они пришли сюда, не глядя по сторонам и друг на друга, обтекая руины и стоя между ними в очередях, на насыщенных варварством и бюрократией блокпостах позволяя себе лишь страдальческие лица, ночуя под звёздами в степи, после двухсотого километра хаджа свет почти не выявлял их истончившихся фигур, они с некоторых пор оказались в шаге от святости, локомоция зомби, с единственной страстью, бегущие по мелководью, меняющие на перекладных станциях снегоступы, и им меняли, в случае чего уступая свои, в том, как они скатывались со склонов, был особый символизм, легенда этой части Альп, полное гашение эха и сейсмических эффектов, подземная река выносила в тоннель из склонившихся ив плывущие на спине тела, глаза открыты, руки сложены на груди, расстёгнутые шинели медленно перетекают в стихии на уровне согреваемых лучами солнца вод, представители малых народов и не учитываемых даже Красным крестом национальностей молча поделились бураком, молча сопрягались против инкарнации самой субстанции зла, рупоры этой окраины Млечного пути, в котором ещё никого так не взрывали, разочарованная, но бесконечно нацеленная, постепенно разошлась ближе к полуночи.

К Дворцу юстиции примыкал четырёхэтажный тюремный корпус, в его торце имелся проём, который английские солдаты недавно затянули двумя налагающимися краями мембранами из испятнанной грязью и кровью парусины. Вскоре после полуночи оттуда показалась голова фон Нейрата, он с тревогой оглядел двор и вылез. Сразу за ним проявился безразличный Геринг в армейском одеяле, за ним фон Риббентроп, за ним Гесс, за ним Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг, за ним Франк, за ним Фрик, за ним Функ и Шахт. Построились в колонну по одному, согнули руки в локтях, собираясь бежать трусцой. Но тут вылез Карл Дениц, увидел коллег, махнул рукой внутрь. За ним тут же выскочил Редер, за ним фон Ширах, Заукель, Йодль, фон Папен, Зайсс-Инкварт, Шпеер и Фриче. В своей камере остался только Штрейхер, понимая, что стол, хоть и прикрученный к полу, бумага на нём, карандаш, табак, туалетные принадлежности и семейные фотографии — для их шайки уже чересчур щедро, лучшее — враг хорошего.

Близ первой колонны построилась вторая, ждали команды от Геринга. Был ноябрь, холод стоял собачий, им пообещали, что свёртки с одеждой и документами будут лежать на Партейленде, под стрелой, которая раньше указывала, где искать Гитлера. Он поднял руку, но тут со всех сторон ударил свет прожекторов, а вместе с ним, как будто прицепленный к пулям лучей, безудержный смех, тот самый, объяснённый, каким шуты презрительно обдавали палачей во время пыток и перед казнью, разобранный на звуки Аристотелем. Это спасение, шквал, тяготение из недр, из сущности человеческих организмов. Весь Нюрнберг, так наполнившийся к открытию трибуналов, потешался, Нюрнберг был в истерике, временная отмена умеренности, памяти о погибших, о том, что кругом руины и завтра с утра надо лопатой набивать колотым кирпичом тачки…

Бочка с дерьмом, установленная в детскую коляску, вывезшую с Зееловских высот больше ста раненых, объезжала народ, и в подсудимых полетели снаряды, безостановочно, смешанные с портландцементом фекалии, лучше мокрого снега, лучше средней гальки; Кейтель понял, что если сейчас не начать это есть, то они потонут, странно, но никто особенно не паниковал. Через некоторое время из-под ног взлетела сеть, во тьме справа и в вышине заскрипела стрела крана. Уплотнившись, отплёвываясь, они взмыли, являя собой единое существо, аппарат рейха, неполноценный, но без проблем с истинным лицом. С высоты их кинули обратно во двор, потом вздёрнули, вновь отпустив. Нравилось ли это людям? Пришлось весьма по душе, напор смеха отнюдь не шёл на спад. Под каблуками рытвины, состояние активное и в то же время оцепенелое, а вдруг их снова используют, затмив разум расплатой? обесценив всё, чего они достигли этой ночью. Рукава курток в вяжущем дерьме, и оно как будто покроет их похмелье завтра.

Кучу перемешанных нацистов бульдозеры спрессовали отвалами так, что кости затрещали, но куба не вышло. Потом один сдвинул к открывшемуся люку, удачно сконструированному механизму, невидимому в другое время окну, кто знал о нём, тот всегда возвращался мыслями, такой точности инженерной розой была эта штучка, под стеной тюрьмы, ещё немного и ровно встык с тем местом, где плоскость двора менялась и улетала в не имеющем преград направлении.

Когда трибунал на следующее утро занял свои места, по неохотному велению председательствующего приставы длинными кузнечными щипцами за ворот пиджака подняли его, пропарочными щипцами всунули между конечностями и обводкой оков вымоченные в марганцовке марлевые сальники. НО2 ночью затащил в клетку несколько проводов и перегрыз.

— Alors que c’est tout ce que nous pouvons faire — сказал председательствующий. — Nous aurions pu le forcer, mais nous ne le ferons pas. Ce sont des antiquités, alors appréciez où nous vous plaçons dans le processus. Cette chose n’est soumise à aucun forçqge, vous endurerez pendant que nous trouverons le maître[372].

— Does it mean you can’t manage with it until lunch[373]?

При всех своих минусах перестраиваться и подстраиваться под обстоятельства он умел. Масштабы ловушки, в которую они угодили, пока трудно было оценить, но всё явленное до сих пор говорило о серьёзной подготовке, когда и интеллектуальный, и волевой моменты, и желание наступления последствий вдобавок ко всему носили отнюдь не формальную конструкцию, более того, они сплетались и усиливали друг друга, и всё, кажется, наращивало это желание их наказать, оно и являлось первопричиной заговора.

— Vous recevrez le déjeuner à la fin de la séance, ou si le tribunal le juge nécessaire de vous interrompre pour le déjeuner. Hier, la situation a dépassé un peu le cadre procédural, et vous êtes resté ici à cause de la confusion parmi les huissiers[374].

— You’ll be responsible[375]…

— Une fois que cela est réglé, nous pouvons commencer[376].

— No, we can’t[377], — возразил из-за решётки НО2.

«Посадить за решётку» — вот ещё одна заранее сформированная мыслительная оценка об Америке.

— Mais pourquoi[378]?

— We’re actually got used to eat more often than once every twenty hours. Last we’ve been immobilized for so long in our mother’s womb. Don’t you think we need to relieve our nature[379]?

— Oh, alors vous avez tout là aussi, comme les gens? Désolé, je ne le savais pas[380].

Неубау подал знак приставам, они вывели его, через дверь перепоручив коллегам, возвратились, взявши за подмышки, каким-то чрезвычайно неловким и неудобным образом задними ножками по паркету потащили его, стянули провода и в конце через них перекатились.

Если судить по речи Анатолия Баскакова, судьи-докладчика, то НО1 и НО2 обвинялись в том, что не сделали упоминания об атомной бомбе и её возможном сбросе на гражданских лиц в Потсдамской декларации от 26 июля 1945-го года, в которой Японии предписывалось капитулировать, разработали приказ «нанести ядерный удар в любой день после 3 августа так скоро, как позволят погодные условия», осознавая и упоминая в официальных заявлениях, что энергия с воздуха, которую они запускают, несёт разрушения, ещё не случавшиеся на этой планете, а также отдавая себе отчёт в том, что число жертв может достигнуть миллиона. 6 и 9 августа на Хиросиму и Нагасаки соответственно, приравняв военный персонал, военные склады и заводы к человеческим жизням нескольких поколений, а надо помнить, что каждая есть дисанический мир, они сбросили их, посредством чего истребили и заразили радиацией двести тысяч человек. В данном обвинительном акте не расписывалось огромное число муаров и нюансов, например, необходимость сброса второй бомбы, пока не были осознаны последствия сброса первой, и не озвучен сослагательный мотив, вообразить который проще последних шести лет — что бомбу всё-таки создала Германия, спустив на Лондон либо Москву, кое предположение оканчивалось вопросом: присовокупилось бы данное деяние к списку преступлений нацистов, рассматривавшихся в соседнем здании, повесили бы за это ответственных лиц или дали нобелевскую премию мира, ведь Япония-то капитулировала. В конце он сказал, что по делу проведена экспертиза, предписанная Лондонскими Небывалыми Договорённостями.

Эксперт, не знающий брода, полез, энтузиаст. Мнил себя таксоном возмездия. Долго крался по обломкам, начавшимся сразу от джипа, на котором его добросили, тогда сказали, мол, ориентируйся на сверлёные карандаши, замки и тени архитектуры, выпяченные теперь. Американские лётчики гоготали на аэродроме, впритирку ко взлётной полосе, стояли обнявшись, кидали монетку в стену и переигрывали вновь и вновь. Вон на куче слева видно штук десять Будд, они недурно сохранились, видимо, волна пришла на излёте. Во многих местах из золы торчали разномастные таблички с надписями: «Мы теперь живём в Тюгоку», «Иуоо, где ты, малыш?», «Иезуитская миссия переехала». Встретились две женщины с эффектом спектра на обгоревших телах, они просто куда-то шли. Ошмётки грубой кожи с линиями — три новые гексаграммы Книги перемен, шестьдесят пятая, шестьдесят шестая и шестьдесят седьмая: «Необходимость страдать», «Вот теперь точно конец» и «Истощение мыслей». Из Музея науки и промышленности исчезли все экспонаты, как и память о них. В диаметре трёх километров от эпицентра служились мессы, но не ближе. Далеко от Замка, далеко от парка Асано, далеко от госпиталя Красного креста. Ошмётки тиража Виктора Гюго на японском, циновки, на которых больше никто не уснёт, пассивность и безропотность. Обгоревшие фигуры сталкивают лодку в воду. Возле остановок прослеживалась особенная частота смертности, хлеще, чем в Саласпилсе, там хоть после себя всё засеяли люпином, но здесь же другая ситуация, соображал эксперт, здесь хозяйничали перед приходом. В миг перед самым взрывом что вы делали среди всех этих холмов и рукавов Ота, среди работающих на последнем пределе госпиталей, на наших устойчивых как никогда шести островах, под сенью гор, под бризом с Внутреннего моря, под воздействием то и дело возобновляющихся сигналов воздушной тревоги по ваши души, внутри и подле наших старинных усадеб с черепичными пагодами, среди пока ещё неверных очертаний противопожарных полос, среди обветшалых газгольдеров и вечных парков, над сетью тонких водопроводных труб, соединяющей частные прудики, среди всевозможнейших миссий, которые мы приняли, среди мостов, через речки и мысленных, среди детских голосов, которые в основном были слышны в вопросительной интонации, среди крутых берегов, среди деликатной, как можем только мы, взаимопомощи, среди плоскодонок и велосипедов, среди грохота уничтожения нами собственных домов, среди смешенья деревянных каркасов и стеклянных стен, среди образцовых рисовых полей, среди бомбоубежищ с эффектом плацебо, среди почти уже окончательно утраченного времени? Я пересматривал свою диету, стоя у ширмы; я переставлял горшки с верхней полки на нижнюю, думал, может, так они не побьются в случае чего; я смотрел в окно на соотечественников, которые стали иезуитами, идеалистами; я очень серьёзно озаботился вопросом, почему именно господин и госпожа?; я насыпала детям в ладошки арахис; я писал заключение — достаточно ли самоубийство в водном резервуаре благородная смерть, чтобы устраивать церемонию прощания; я решал, бежать ли мне на трамвай или спокойно дойти и ждать следующего; я думала, можно ли сегодня съездить в город, искала ответ в утренней газете; я лущила горох в похлёбку для Методистской церкви; я примеривался к своей двухколёсной тачке, до краёв полной Библиями; я заканчивал варить водоросли к завтраку; я ждала с биноклем появления американского метеоролога; я только что проснулся на тюках с постельный бельём для частной лечебницы; я скручивала трубки из полыньи для прижигания, она сильно крошилась в пальцах; я готовился к смерти на больничной койке; я допекал шестнадцатую рисовую лепёшку, а нужно было ещё тридцать четыре; я вдруг осознал, что за ночь самым ценным для меня стало другое, не то, что было вчера; я выбивала палками старое кимоно с чердака; я листала альбом с фотографиями Сингапура XIX-го века; я не помню; я вытаскивала из кладовой продукты, чтобы приготовить еду на всю семью на целый день; я размышлял, не выкопать ли ещё один прудик в моём саду камней, стоя у открытого окна, как вдруг увидел белую вспышку.

НО2 пожелал приобщить к материалам дела свой дневник, который прихватил в Нюрнберг, куда он записывал чёрные мысли и извращённые впечатления от прожитого дня. На его вопрос, какой порядок он нарушит, если приобщит, председательствующий ответил, что общемировой, что трибуналу не сообщено, какие именно из записей имеют отношение к рассмотрению данного акта бесчеловечности. Тут же, несколько сбиваясь, он пояснил, что именно из его макабрического сборника к делу пойдут записи сразу после Потсдама, когда его едва не свели с ума частные консультации с руководством страны.

— Ensuite, cela affectera même l’ordre du service de garde à Nuremberg[381], — отрезал председательствующий, отказывая в удовлетворении ходатайства.

Рассуждая с самим собой обо всём этом, он даже начал думать о том, не притворяется ли Трумэн и не симулирует ли чрезвычайные свои муки, коих в действительности нет вовсе, либо они сильно преувеличены, ведь он даже не объявил голодовки, не третировал заседания нарочитым молчанием и не призывал к тому же своего подчинённого.

— Avez-vous lu l’avis d’expert, dont des copies vous ont été fournies à l’avance[382]?

— As far as I could[383].

Один переводчик держал листы, второй светил лампой, ожидая нападения пауков, исконных обитателей этого зала, то и дело направляя свет не в то место.

— Et Vous[384]?

— Almost not[385], — с вызовом.

— Conclusions, s’il Vous plait[386], — слушатели встали на старт, вперив острия в чистые линованные листы.

— Let me first call to the court the expert who wrote the report and ask him some questions[387], — тоном, говорившим о том, что он тщательно продумал эту линию защиты.

— Oh, donc vous ne vous êtes pas encore réconcilié? Eh bien, cela peut être envisagé[388].

Стали соображать, откуда раздобывать его сейчас. На обследование здания вышли патрули калмыков, снабжённые словесным портретом. Привычные к интерьерам страны советов, учреждений её либо пенитенциарных, либо промежуточных на пути к тем, про Америку они раньше почти не думали, но теперь, будучи в Европе, невольно пропитывались веяниями. Запад, понятное дело, загнивающий, но пропаганда как таковая ими тоже обнаруживалась и фиксировалась. В казарме, тихо, почти чувствуя себя интеллигенцией, обсуждали это, так что понимали — всё немного сложнее, они это повидали вместе с миром, и начинка храма правосудия во время поиска эксперта была им не совсем отвратительна, хоть строили его и капиталисты.

Через полчаса выяснилось, что эксперт не входил сегодня в здание, Баскаков догадался послать Прохорова спросить у смотрителя.

В заседании был объявлен перерыв, теперь калмыки с путеводителями ушли вглубь Нюрнберга. Двое наблюдали, как к Национальному музею подкатила мотострелковая дивизия, а привратник молча протянул руку за билетами. Они засмеялись, но он остался невозмутим, сказал, что ему без разницы, кто освободил Европу. В этом жесте таилось нечто более глубокое, отражение той самой травмы, которую испытал немецкий народ, чьей национальной чертой по-прежнему оставался абсолютный порядок.

Пока искали эксперта, НО1 отнесли в уборную, оба поели бульона с чесночными булочками, трибунал удалился выпить чаю с коньяком и цвергскими безе.

После перерыва появился человек в резиновом маскхалате жёлтого цвета с капюшоном, в сплошной маске. Его выход обставили торжественно, он сейчас являлся лицом праздника, приметным и значимым, одновременно и терминальной, и инструментальной ценностью, несколько недоразвитым бичом Божьим. Ну, теперь дело пойдёт, говорил один только его вид. План не сработал, Т. намеревался начать допрос с развенчания его личности, что сейчас выглядело уже не таким ловко придуманным и достижимым из-за маски.

— I demand confirmation of his identity[389], — всё равно заявил он, оба переводчика как можно скорее выкрикнули толкование ещё раз, каждый ожидая того же от противоположной стороны.

— Cet homme n’avait pas peur de risquer sa vie, inspectant la zone que vous et vos amis avez empoisonnée pendant plusieurs générations, il a pris toutes les bagues de sa femme, les lançant avec des rubans devant lui d’Hatsukaichi à Kure, avez-vous déjà vu sa combinaison[390]?

Пот развился в свой мир под маскхалатом, он думал об этом, стоя в коридоре, очень близко. Обе створки распахнулись, и он предстал всем боком, уронив голову, потом повернул ту и двинулся к трибуне как автомат, рублеными движениями, на середине просеки подпрыгнул, вытянув правую руку, по приземлении сделал перекат вперёд, под хламидой хлюпало. Трумэн чуть шею не свернул, отслеживая реакцию электората на это явление.

— When you arrived at the site[391]…

…резные ворота храма на фоне холмов с террасами, превращёнными в ступени, впереди балки и приваленный алтарь, змея кирпичной стены, отрезанной как пневматическими ножницами, двутавры, колёсные конструкции, везде оголились курганы, увенчанные расколотыми ханивами, потерянные люди с голыми торсами, на них белые перчатки и тюрбаны в тон под пилотками, собирают нечто важное им в тележки, книги вверх корешками распластаны на кульминациях или диалогах, брёвна в коре, сороковки, листы жести, составленные вихрем в конструкции распотрошённых биомов дизайна первых набросков Нагасаки, ничего не передано в целости, всякое выстоявшее здание теперь храм, они разбросаны тут и там в тени тех же холмов, перед ними урезанные или расколотые мегалиты, на останках синтоизма, что ушёл мгновенно, все души словно сдуло, у пилота первая бомба в жизни, трудно сказать, горд ли он, ядро — чертоги и ворота, где-то втиснулась глициния, где-то вишня, где-то архивный дворец, но они теперь не тёплого цвета, а тёплого излучения, аэрофотосъёмка разбита на отпечатки пальцев ног христианского Бога, за океаном воображаемого более жирным, остовы брандэкипажей с поднятыми крыльями капотов, силовые линии искрят под полями черепов, глазные впадины у них такие же, завешены чернотой, блок обслуживает и колодец, и верёвки для белья, управляется из шалаша на неровном фундаменте, там ребёнок прикрывает лицо от солнца и взглядов с дороги, баллоны располовинены на вёдра, исподи ковров исчерчены любовным мартирологом Гэндзи, трамвайный вагон без стёкол застыл в вихре пепла, замершего на расстоянии его тряски, выноса во время движения, радиоактивные нуклиды расположились между пылинками и бетонным осадком, смертоносная строительная пыль, параноидальная структура, фабрика видений перехода в качественно новое состояние, потоком сверху всё размывается, билирубин, умбра, люстр, радужные оболочки, линии Фраунгофера, всё, что участвует в дыхании, терморегуляции и депонировании крови, состояния — дерма, чешуя, ногти, пар; красная кайма губ, уничтоженная иннервация…

… for inspection, what was the condition of the property that you examined, where it was located, and what did it look like[392]?

— Êtes-vous fou? — жестом не дав ответить, вскричал председательствующий. — Voulez-vous discuter plus de détails[393]?

— Well there’s no jury[394].

— Maintenant je vais trouver le don de la parole et vous incinérer avec un petit truc dans ma poche, mon ancêtre était un alchimiste[395].

— I’ve first made a helicopter inspection of the area, — голосом довольно молодого человека ответил он. — That was Hiroshima. I can’t understand the exact meaning of the word «property». Whose property did you mean? If you have intentionally used the word, thus you raise the question of ownership[396].

— Сeci est supprimé de la question[397], — совещаясь на месте, буднично и даже с неким удовольствием в голосе, словно дело встало на удобную ему колею.

— Всё происходило в Японии, в городе Хиросима, выглядело плохо, а именно: деревья лишены ветвей и листвы, как будто в землю во многих местах вбили палки, мелкие здания по большей части стёрты в пыль, у крупных резко очерчены оконные проёмы, большинство из них также превращены в руины. Всё отравлено радиацией, люди обгорели и облучились. Купол выставочного центра Торгово-промышленной палаты Хиросимы почти уцелел…

— Based on what you could record while surveying, could you make a conclusion, that these objects were lying where they were at the time of explosion, or something was removed[398]?

— Дик ту нос.

— You’ve been called here not to slight but to answer the questions[399].

— Да-да, сейчас достаю.

— I apply for a fine to be imposed on the expert[400].

— Rejetée. Je suppose que vous pensiez que nous allions organiser une réunion distincte pour examiner cela? Ce n’est pas Kafka. La question suivante, s’il Vous plait, et gardez à l’esprit que si la réponse ne vous convient pas, cela ne veut pas dire qu’elle n’est pas donnée[401].

— The objects you’ve been exploring, were they brought from some other site, or were they lying around[402]?

— Вокруг лежал мир, а я был в аду после адского нашествия.

— One can guess, it won’t be too bad in hell after experience like that, after all it’s hell[403].

Гровс одобрительно хмыкнул.

— Lors d’une réunion sur place, le tribunal applique les sanctions préalablement convenues[404].

— Come on, I’ve also been a judge for four years without a law degree[405].

Приставы подхватили стул с НО1 и вынесли из зала, на пороге споткнулись о провода, он, прикованный, полетел острым носом, высоким лбом в наборную доску, очки пошли трещинами, два соседствующих треугольника вылетели, калмык перед тем, как вернуть их на место, сунул в образовавшееся отверстие мизинец в зелёнке вокруг ногтя и подвигал им.

— Have you got any questions to the expert[406]?

— Yes, we have. Why did you include in the amount of damage in addition to the broken also cracked windows, if the Bomb Explosion Act in a certain location drawn up by the Japanese government does not contain this[407]?

— The expert has the right to draw a conclusion based on his dissenting opinion[408].

— What conclusion did you draw from the report[409]?

— Я выводов из акта не делал.

— What norm or methodological documents that are mandatory for execution approved the form of the act[410]?

— «Левиафаном» Гоббса и ещё несколькими, сейчас не воспроизведу.

— Have you analyzed any documents related to bombing[411]?

— Исследование производилось на основании поставленных вопросов. В исходных данных и в их физических носителях отсутствуют первичные документы, на которые шла бы ссылка в вопросах, поставленных на разрешение эксперту. Эксперт, определяя степень разрушения и степень макиавеллизма, а в данном случае они состоят в прямой подначальности друг другу, в первую очередь берёт во внимание совокупный вес того или иного обстоятельства относительно положения, в орбите которого это обстоятельство рассматривается.

— Could any of the injuries you described in your report have been caused by the city’s authorities’ improper treatment of the city[412]?

— Avant d’obtenir une réponse, — вмешался председательствующий, — gardez à l’esprit que je n’ai jamais rencontré plus de cynisme de ma vie[413].

— There’s no business without cynicism[414].

— Разве только госпиталь Сима.

— I ask you to enter this answer in the court record[415].

— Tout y est entré, même la vile expression de votre physionomie, sans aucune de vos pétitions[416].

Стенографистки сменялись каждые двадцать пять минут.

— If the wording of the first question did not refer to the fact that the property is damaged or not damaged and you would be asked to assess its condition according to the inventory as of the time of the examination, would this significantly affect your conclusions[417]?

— Не могли бы вы повторить?

— Replay the record, please[418].

— Si la réponse ne vous convient pas, cela ne veut pas dire qu’elle n’est pas donnée[419].

— What if I don’t understand the answer[420]?

— Cela ne veut pas dire qu’elle n’est pas donnée[421].

— Beg your pardon, — неожиданно воскликнул НО2, — I haven’t seen[422]…

В зал внесли стул с НО1 — он яростно вращал глазами, тут же вынесли.

— So, — проводив его взглядом, — I don’t remember an expert being warned about being liable for perjury or being sworn in, and he didn’t sign anything here at all, so he can tell you anything that comes into his head[423].

— L’expert a donné un abonnement avant de procéder à l’examen[424].

— Okay. How did it happen that all 7478 objects described by you are completely unusable[425]?

— As far as I know, they’ve been crashed with an atomic bomb[426].

— Well, I see, but you yourself said that the trunks of trees survived, some kind of dome survived[427].

— Когда предмет архитектуры превращается в символ, от предшествующего уничтожается первоначальное назначение и, вместе с ним…

— So what? Isn’t that what it’s supposed to be[428]?

— Тебе пиздец, парень.

— Well. Tell me why your answer to the second question doesn’t match the question[429]?

— Пошёл ты на хуй.

— No more questions[430], — легко улыбаясь.

— В таком случае, у меня имеются кое-какие.

— S’il Vous plait[431].

— Вы упомянули про связь степени разрушения со степенью вероломства, так вот, как эксперт скажите, входит ли в эту определительную категорию цинизм?

— В смысле нигилистическое отношение к общепринятым нормам нравственности?

— Нет, скорее к официальным догмам господствующей идеологии.

— Этические ритуалы: и цинизм, и моральный релятивизм, и нравственный абсолютизм с извращением природы.

— В таком случае, не могли бы вы дать экспертную оценку вопросам НО2 прямо сейчас, безо всяких, разумеется, подписок.

— Protest, extreme protest[432].

— Le degré extrême de refus. En effet, comment évaluez-vous le comportement de l’accusé en orbite, comme vous le dites, ses questions. Bien que le moindre trait positif ne puisse changer son image du maître du mal[433].

— Сомневаюсь, что могу указать на что-то положительное в его вопросах, я бы даже подвёл их под новую черту цинизма, ещё не выработанную и не утверждённую экспертным сообществом.

— Alors vous détestez HO2[434]?

— Я всем сердцем желаю его смерти.

В зал снова внесли НО1, он дал приставам знак задержаться.

— Que dites-vous de lui[435]?

— Ещё больший подонок, разумеется.

— Dites-moi, pourquoi portez-vous ce manteau de camouflage? Depuis combien de temps le portez-vous[436]?

— Шестьдесят четыре дня, считая этот.

— Mais HO1, après s’être assis sur une chaise ancienne pendant trois, se plaint déjà. Jetez-le[437].

Приставы поставили НО1, на их лицах невозможно было прочитать ни малейшего признака усталости.

— Alors ça vous protège des radiations[438]?

— Вот именно.

— Je vous donne la permission d’embrasser NO1[439].

— What? Why should I[440]? — возмутился НО1.

— Cela est nécessaire pour vous convaincre que l’examen a vraiment été effectué[441].

— I have an objection[442].

— Allez, vous n’y croyez pas[443].

В ходе пререканий он медленно надвигался на него.

— I do believe[444].

— Et alors[445]?

— Experiment becomes meaningless then[446].

— Mais qu’en est-il du fait que vous avez infecté des centaines de milliers de radiations et qu’ils sont obligés d’en mourir lentement et de transmettre l’infection par héritage[447]?

НО1 выставил вперёд свободную ногу, он обошёл его. НО2 сперва смотрел во все глаза, потом зажмурился. Он обнял сзади, прижался сильно-сильно, в таком положении мелкими приставными шагами обтёк сбоку, сел на колени, прижимаясь ещё теснее, стал гладить рукой в перчатке.

Юстицию взрывало очередное совещание на месте, явленное даже не в виде, пусть и тихого, обмена мнениями, но в чистом виде обмена мыслями. У Пэптона Рэндольфа, как ни мотал он головой и ни тёр виски, хоть с закрытыми глазами, хоть с открытыми, внутри шёл капустник. После этого гениального слияния членов трибунала в один правовой ум обвинителю от СССР было предоставлено слово.

Он занял трибуну основательно, без малого минуту переносил справочники, кодексы, бумаги и фотоснимки, посматривал на обвиняемых, нарочито сокрушённо качая головой.

— Первой и наиболее общей правовой проблемой, заслуживающей, по моему мнению, внимания трибунала, является проблема законности, — глядя то в речь, то перед собой. — Природа законов и понятие закона не могут быть тождественными в национальном и интернациональном смысле. Закон — в смысле национального права — это облечённый в надлежащую форму акт законодательной власти государства. В международной сфере положение иное. В ней по сию пору не заведено законодательных инстанций, компетентных издавать нормы, обязательные для отдельных государств. Правовой режим международных отношений, в том числе и тех отношений, которые находят свое выражение в координированной борьбе с преступностью, покоится на иных правовых основаниях. В сфере международной основным источником права и единственным законообразующим актом является договор, соглашение государств. Поэтому в той же мере, как в сфере национальной принятый законодательными палатами и надлежаще опубликованный закон есть безусловное и достаточное легальное основание деятельности органов национальной юстиции, так в сфере интернациональной заключенный между государствами договор есть безусловное и достаточное законное основание для осуществления деятельности созданных этими государствами органов интернациональной юстиции. Заключенным в Лондоне 8 августа 1945-го года соглашением четырех государств, действовавших в интересах всех свободолюбивых народов, создан Международный военный трибунал для суда и наказания главных военных преступников. Составляющий нераздельную часть этого соглашения устав Международного военного трибунала является поэтому безусловным и достаточным законом, определяющим основания и порядок суда и наказания главных военных преступников. Внушённые страхом ответственности или — в лучшем случае — непониманием правовой природы интернациональной юстиции ссылки на принцип nullum crimen sine lege — или принцип «закон обратной силы не имеет» — лишены всякого значения вследствие этого основного и решающего факта: устав трибунала существует и действует, и все его предписания имеют безусловную и обязательную силу.

На основании статьи 6 устава Международного военного трибунала подсудимым предъявлено обвинение в преступлениях против мира, преступлениях против законов и обычаев войны и в преступлениях против человечности. С глубоким удовлетворением следует констатировать, что, объявляя эти действия преступными, устав трибунала облёк в правовые нормы те международные принципы и идеи, которые в течение многих лет выдвигались в защиту законности и справедливости в сфере международных отношений.

Прежде всего о преступной агрессии. В течение ряда десятилетий заинтересованные в укреплении мира народы выдвигали и поддерживали идею, что агрессия является тягчайшим посягательством на мирные отношения народов, тягчайшим международным преступлением. Эти чаяния и требования народов нашли своё выражение в ряде актов и документов, официально признавших агрессию международным преступлением. 27 августа 1928-го года в Париже был заключен пакт Бриана-Келлога. «Убеждённые, — провозглашает пакт, — что наступил момент приступить к откровенному отказу от войны как орудия национальной политики…, уверенные, что всякие изменения в их взаимных отношениях должны изыскиваться в мирных средствах…, высокие договаривающиеся стороны торжественно заявляют от имени своих народов, что они осуждают обращение к войне для урегулирования международных споров и отказываются от таковой в своих взаимных отношениях в качестве орудия национальной политики». В 1929-м году, через год после заключения Парижского пакта, на Бухарестском конгрессе Международной Ассоциации уголовного права была принята резолюция, прямо поставившая вопрос об уголовной ответственности за агрессию. «Учитывая, что война поставлена вне закона Парижским пактом 1928 года, признавая необходимым обеспечить интернациональный порядок и гармонию путем применения эффективных санкций…», конгресс признал необходимыми «организацию интернациональной уголовной юрисдикции» и установление уголовной ответственности государств и физических лиц за агрессию. Таким образом, давно провозглашен принцип уголовной ответственности за преступную агрессию — принцип, который нашел чёткое правовое воплощение в пункте «а» статьи 6 устава Международного военного трибунала. Следовательно, подсудимые знали, что, совершая подобное рассматриваемому нами нападение на другое государство, они совершают тягчайшие преступления против мира, знали и знают, и поэтому пытались и пытаются маскировать преступную агрессию лживыми словами об обороне. Равным образом неоднократно и авторитетно было провозглашено, что нарушения законов и обычаев войны, установленных международными конвенциями, должны влечь за собой уголовную ответственность. В этом отношении прежде всего необходимо отметить, что тягчайшие злодеяния против законов и обычаев войны, совершенные по приказу Гарри Трумэна и при содействии Лесли Гровса, являются уголовно наказуемыми деяниями по всем кодексам мира. Но более того, в международных конвенциях, заключенных со специальной целью установления законов и правил ведения войны, указана уголовная ответственность за нарушение этих законов и правил. Так, статья 56 Гаагской конвенции 1907-го года устанавливает: «Собственность общин, учреждений церковных, благотворительных, образовательных, художественных и научных, хотя бы и принадлежащих государству, приравнивается к частной собственности. Всякий преднамеренный захват, истребление или повреждение подобных учреждений, исторических памятников, произведений художественных и научных воспрещаются и должны подлежать преследованию». Таким образом, Гаагская конвенция не только запрещает нарушение правил ведения войны, она, кроме того, устанавливает, что эти нарушения «должны подлежать преследованию», то есть должны влечь за собой уголовную ответственность. Еще с большей определенностью статья 29 Женевской конвенции 1929-го года устанавливает: «Правительства высоких договаривающихся сторон… примут или предложат на утверждение своих законодательных учреждений в случае недостаточности их уголовных законов необходимые меры для преследования во время войны всякого действия, противоречащего постановлениям настоящей конвенции». Что мы и видим в нашем случае, когда США делегировала своего представителя в эту коллегию трибунала. Наконец, принцип уголовной ответственности за нарушение законов и обычаев войны с полной четкостью выражен в статье 3 постановлений «Вашингтонской конференции по ограничению вооружений и тихоокеанским и дальневосточным вопросам»: «Договаривающиеся державы, желая обеспечить выполнение изданных законов…, заявляют, что любое лицо, находящееся на службе любой державы, которое нарушило бы одно из этих правил, притом независимо от того, находится ли оно в подчинении у правительственного должностного лица или нет, будет рассматриваться как нарушитель законов войны и будет подлежать суду гражданских или военных властей». Следовательно, согласно прямым указаниям Гаагской и Женевской конвенций, согласно постановлению Вашингтонской конференции уголовная ответственность за нарушение законов и обычаев войны является не только возможной, но и обязательной. Таким образом, пункт «Ь» статьи 6 устава Международного военного трибунала, предусматривающий военные преступления, уточнил и обобщил принципы и нормы, содержащиеся в ранее заключенных международных конвенциях. Подсудимые знали, что циничное глумление над законами и обычаями войны является тягчайшим преступлением, знали, но надеялись, что тотальная война, обеспечив победу, принесет безнаказанность. Пришел час сурового ответа за все совершенные злодеяния. Я, от имени Советского Союза, и мои уважаемые коллеги — главные обвинители от США, Англии и Франции — мы обвиняем подсудимых в том, что они по преступному заговору, имея власть над всей американской гражданской и военной машиной, превратили государственный аппарат США в аппарат по подготовке и проведению преступной агрессии, в аппарат по истреблению тысяч невинных людей.

Когда несколько преступников договариваются совершить убийство, каждый из них выступает в своей роли, один разрабатывает план убийства, другой ждет в машине, а третий непосредственно стреляет в жертву, но, каковы бы ни были роли соучастников, все они — убийцы, и любой суд любой страны отвергнет попытки утверждать, что двое первых не убийцы, так как они сами в жертву не стреляли. Однако законы военного времени дают нам право принимать в качестве обвиняемых только тех, кто отдаёт приказы, но не исполнителей.

Последние несколько лет он сновал с учебником логики по делу похищения атомной технологии США у Германии. О таком хоть и не было известно, но состряпать, имея заголовок, который давал вектор, что под что подгонять, было раз плюнуть. Казалось несколько странным, что речь обвинителя по регламенту не предусмотрена на конец процесса, но в этом отдельно взятом ему предоставлялось выступать с обличениями трижды.

В зал въехало инвалидное кресло, в нём сидел худой лысый старик в мешковатом костюме, катил другой несколько пободрее. Трибунал был предупреждён, что сам он вряд ли сделает им авансы, напрямую вербально, разве только захочет что-то подчеркнуть или вообще непонятно из каких соображений, в остальное же время пояснения озвучит компаньон, что уже сделал немало, покатав его по разорённой войной Европе вдоль и поперёк.

Далеко не всё, кстати говоря, лежало в руинах, что-то благодаря войне оказалось и улучшено. Например, пространство под полами сельских домов, пусковые шахты, тупики под скалами. Он подскакивал в продавленном седле, сам не хотел, а видел всю подноготную, немного волн между ультрафиолетовым и гамма излучениями, немного фантазии, сквозь налёт развалин, помертвевшие по большей части взгляды и время. На таком уровне заключения невольно вызывали вопрос, не додумывает ли он, сперва стремясь видеть всё новые и новые степени поражённости его умом, а после уже автоматически? На его взгляд, операция по одновременному сносу фашистских шлагбаумов слишком долго готовилась. В лесах и оврагах перпендикулярно дороге натурально ставились лебёдки, вкупе это и являлось, вместе с флагом над рейхстагом, одним общим заговором, и советской ли власти? думал он, уже не чувствуя задницы, когда его буксировали мимо сотен тысяч трагедий, часто перетекавших одна в другую или обрубленных, как правило, некоей очередью. Вот впереди показалась телега, по которой он знал обстоятельства вплоть до того, как дед бондаря, который делал к ней колёса, мочился в кайзеровскую каску и пил.

Они начали сразу, ещё никто ни о чём не спрашивал, как Л.К. дал понять, что этот зал будет вмещать максимально приближенный комплот участников дела.

Не хотели этого, оттягивая до последнего, но всё-таки пришлось её пересечь. Из Пенсильвании шагнуть в Мэриленд — всё равно что из одного леса в другой, из толпы призраков переселенцев, которые собирались сплотиться и быть примером для всего христианского мира, в толпу призраков переселенцев, которые склонны наказывать за незаконное пересечение границы даже скот. Тут же раздался свист, или что-то заглушало странную сирену, например, борьба между ответственным за её включение и тем, кто не хочет себя выдавать, открывать себе доступ к тому, что кто-то другой думает о реальности. Они остановились, он обошёл кресло и попытался поймать его взгляд; безуспешно. Вскоре из-за вросшего в землю валуна, под которым просто не могли не собираться индейцы, просто не мог не расти мох, образуя, разумеется, извивы и грани рунического письма скандинавов, из-за осколка чего-то изначального, в котором содержалось материала на пять-шесть идолов, на три-четыре ступени алтаря, вышли двое мистеров с дипломатами, в коричневых кожаных перчатках и кремовых шляпах с шёлковыми лентами. Один держал перед собой незажжённую масляную лампу, а ведь действительно, уже смеркалось. Сирена смолкла, они никак не показали, что причастны. Их работа, по сути дела, была не сложнее устройства производственной функции обычного американского домохозяйства — вручить анкету тому, кто пересёк линию, и проследить, чтобы тот её заполнил, желательно не спустя рукава — вне осознания, что этим списком вопросов всё сказано. Один из серых прямоугольников оказался собранным походным столиком, второй — комплектом из двух стульев с ножками, которые не тонули в земле. Он попытался узнать, собирается ли Л.К. участвовать в анкетировании, но тот не проявлял признаков почти ничего, хотя глаза оставались открытыми. В свете лампы он приступил к просмотру, предварительному переводу и выстраиванию в соответствии с полученным смыслом своего отношения к предмету, обозначенному в пункте, потом выработке ответа, потом переводу ответа, потом изучению, как сочетание будет звучать вместе, и, при необходимости, корректировке; он работал медленно, но тщательно, давно уже привыкнув с уважением относиться к виражам действенных нарративов других стран, иногда они напоминали авангардное течение без манифеста, а иногда — продажу определённого действия ещё до того, как ты решишь, хочешь ли это видеть, но чаще всего являлись просто грандпроблемой самой в себе, существующей, но ни на что особенно не влияющей.

Кризис историчности Старого света: корнуоллские волны давно ничего не прибивали к берегу.

Деморализующие планы пилигримов: здесь исполняются даже зимой.

Архаичные взаимоотношения: толковать чужие химеры и предвкушения.

Принцип диктатуры большинства: прекрасно иллюстрирован расколотым сердцем.

Высокий модернизм пуритан: имеется пример и из собственной практики.

Директора школ побеждают церковных сепаратистов: только не говорите, что словом Божьим.

Улыбка в церкви есть усмешка: усмешка в цирке не столь абстрактна.

Единообразие: насаждение: кто-то за этим стоит. Могу выяснить кто, за преференции.

Практики религиозного принуждения: это через них вы пришли к президенту?

Докричаться через океан: если попасть в коридор, то можно.

Доступ к правосудию короны: нужна бумажная корона и деревянный молоток.

Лунный свет: на радужках безработных.

Вечера в Париже и Версале: там, кажется два часа разница во времени?

Отсутствие подчинённости нации: мостовая на дне моря.

Вот эта линия: да как будто карету занесло.

Симплока идеологий в Декларации независимости: захотелось гуляша из телятины.

Влияние мертвецов на происходящее сейчас: Федр, Парацельс, Христос, а, понял, Джордж Вашингтон.

Что будет, если закрыть почту: вряд ли вы представляете себе, что. А вот я представляю.

Бег: будет ассоциироваться с именем изобретателя эффективного на месте.

Равенство рас?: ради Бога!

Равенство? Рас?: реальная жизнь проходит мимо многих.

Коробочки хлопка: возгласы победы запутались в них.

К югу через юго-восток: это вы намекаете, что скоро всех ожидает резкий поворот?

Строительство улиц: советую сразу предусмотреть отверстия для центрального отопления.

Критическая дистанция: дебаты: аты-баты.

Ассоциативное голосование: входи, Джон, нет, Эбенезер, ты пока подожди.

Вид из-под колеса поезда: на прерию.

Фискальные узы: участвуют пять статистов и десять реконструкторов.

Ваша заветная мечта: касается земной орбиты.

Демо: демоны.

— Comme vous le comprenez, le tribunal a besoin de tout savoir dans l’ordre, Abraham a donné naissance à Isaac, et ainsi de suite[448], — Неубау решил обставить всё как допрос, он внимательно смотрел на Л.К., но ему было безразлично всё, кроме калейдоскопа, стремящегося в смене всё более усиливающихся сочетаний к чему-то такому, что никогда ещё не встречалось вместе.

— С дарами Ардиса, сына Гига, предназначенными ассирийскому царю Ашшурбанапалу, в 652-м году до нашей эры они и затесались и впервые попали в поле зрения.

— Vous, apparemment, êtes toujours à propos de vous, mais il serait temps pour notre[449].

— …этого заговора, под каким именем он был вложен в головы экспонентам, а также и обыкновенным обывателям, коснулись за две с половиной тысячи лет немало проходимцев.

— Et comment êtes-vous arrivé à cette conclusion, pris la route là-bas dans une machine à remonter le temps[450]? — он посмотрел то на сидевшего слева Баскакова, то на сидевшего справа Рэндольфа.

— …где описывается нападение дисцев на Цзинь, анналам Эламы и рисункам из Вавилонии, но и это тоже. Увидев, сначала разозлился, он так на всё реагировал. Однако его какая бы то ни было реакция совершенно не важна, мы лишь фиксируем сдвиг — они начали движение по планете.

— Ok, ok, allons-y, sinon nous n’aurons pas fini à cinq heures[451].

— …как план терм Каракаллы, карты продвижения Хуннского рейда к реке Хуай, итоги набега жужаней на табгачей, свод правил святого Бенедикта, обстоятельства смерти александрийского патриарха Евлогия, обстоятельства чеканки первых медных монет в Японии, обстоятельства чеканки андалузских дирхемов в 807-м году, основание мастером Дуншань Лянцзэ школы сото-сю, планы Витебского замка, летописи Гелатского монастыря, обстоятельства присоединения Пизы к Флоренции, обстоятельства достижения Джоном Каботом Ньюфаундленда, колонизация Испанией Панамского перешейка, отречение Ивана IV от престола и обстоятельства пребывания его в Александровской слободе, экспедиция Френсиса Дрейка, начавшаяся в 1577-м, создание Католической лиги…

— Nos secrétaires vous contacteront plus tard[452].

Чем ближе к современности, тем сильнее давило изнутри на глазные яблоки, от каждого дня в конце оставалась только пыль, открытия уже не запоминались, их следовала череда. В Германии развалили систему, человеконенавистническую, где жизнь или кастрация зависели от разноцветных прищепок на карточке, хотя бонзы думали, что теперь по-прежнему женятся, чтобы рожать детей, но эффектную настолько, что года через два функционирования уже не требовалось подводить монолиты под бред. Парк Юрского периода, тибетские артефакты, евгеника, поражающие элементы в виде рыцарских забрал, ничто не противоречило друг другу.

— …в 27-м году нашей эры. Лю Сю тогда нанёс поражение отрядам Красных бровей при Хэнани, и их руководитель Фань Чу подумал, ага, пожалуй, всё залито кровью уже достаточно, пора ткать полотенце из Млечного пути. Ткач, подумать только, так это себе и называл. Ему помешали сёстры Чынг, имена коих были Чак и Ни, явившись к Фань Чу, привлечённые запахом горящих гробов семьи Ван Мана…

Он поднял руку. Он умолк, обошёл кресло, присел спереди, спиной к трибуналу, вглядываясь в лицо.

— …чьё душевное благополучие во все годы его жизни ставилось под сомнение, что, разумеется, не могло не сказаться на муштре его маний, наклонностях и тяжести взгляда, который сообщал и без того выпяченному лицу особенный оттенок странности, также решил довести дело…

— Est-il un témoin dans votre cas[453]?

— Ну а я сейчас разве не то же самое сказал?

— Hmm d’accord[454].

Лжедмитрий Прохоров пристально смотрел на Л.К., только иногда переводя взгляд на человека, который занял место его отца.

— …феврале того года испанская инквизиция вынесла смертельный приговор всем жителям Нидерландов, — услышал он слова Честь имею, настоящее имя Василий Шальнов.

— Je suppose que l’idée a été lancée par un jésuite[455], — хмыкнул Неубау.

— …самая близкая к успеху, хотя у человека имелось только четыре прадеда и прабабки из восьми возможных и только шесть прапрадедов и прапрабабок из положенных всякому шестнадцати.

— …договорились о запуске даже с народами крайнего севера Азии, чуждыми порошкам, ведь у них имелось сияние получше, и всяким контактам из-за ерунды. Подготовка длилась более тридцати лет. Обоих обманул балканский принц из Карагеоргиевичей, вскидывая ноги в своей партии цинично, до того, как его зарезали в лесу…

— Nous courons vers nos moutons, — он страшно скосил глаза на подсудимых и едва заметно мотнул в ту сторону головой, — sinon j›ai déjà commencé à oublier comment je suis allé à Londres cet été. Dans le contexte de l’histoire du monde, c’était moyen, mais je pensais que c’était génial[456].

— …из коего черпали фашисты, долго молчал, не желая раскрывать персоналии, пока в Волчье логово в окрестностях Растенбурга не привезли…

— Je suppose que vos services de renseignement n’ont rien rapporté de tel par la ligne diplomatique, hein[457]? — злорадным тоном.

— …знал о готовящемся покушении, но ради соблюдения своих интересов ничего не сообщил, напротив, подсунул рыцаря…

Он важно, чувствуя себя победителем, идёт вдоль столов в прозекторской, ремни вмонтировали по его особому указанию, пока они ехали из Польши. Он путешествовал так, чтобы всегда иметь контакт с грузом, такого строптивого ему ещё не попадалось. Оксиды железа обвивали точёные столбы и корпусы, цвета зарождающейся магмы, их стрелы и розы напоминали роспись хной, где продуман каждый виток, в окисленных катавотрах обогащённая земля, балансы дегидратации, проетые листы, держащиеся тем, что приросли к некоему брену внутри. Было добыто артефактов почти на целую тонну, и каждый грамм противится транспортировке, забрала у всех опущены; он пытался определить по фигуре, кто из них женщины и насколько они равны. Велел ли он это засекретить? Чуть лёгкие не выплюнул. Поднимается на помост, говорит убрать свет и включает прожектор, наводя на каждого, пусть думают, что у него есть солнце, может, скоро и будет.

— …бы решить исход в пользу Германии, ведь теперь подобный курс был неизбежен. В группу входил и сам Зиверс, хотя главенствующую роль у него перехватил директор «Наследия предков» Вальтер Вюст. Помимо них входили начальник исследовательского отдела карстов и пещер для военных целей Ханс Бранд, начальник исследовательского отдела средних веков и новейшей истории Герман Лёффлер, начальник учебно-исследовательского отдела первобытного общества Густав Беренс, начальник исследовательского отдела насыпных обитаемых холмов Вернер Хаарнагель и руководитель отдела исследований индо-германской немецкой музыки Альфред Квельмальц, который курировал монтаж зеркал…

— Quelle bande de salauds, j’espère qu’ils sont tous ici, à côté[458]?

— …не таких уж сложных изысканий — походили с миноискателями, потом поковыряли в них отвёрткой и снова походили, — уже, согласитесь, настораживает.

— Oui, j’aurais été alarmé si l’adjudant essoufflé s’était précipité vers moi et avait signalé cela[459].

— …начали свозить в Рьюкан. На собрании общества было единогласно принято, что чем древнее, тем больше пригодны для их целей. Неглубокие люди…

— Je souscris à chaque mot[460].

— …сравнимо с головами протобогов военного пантеона, которые они в своё время так и не нашли…

— Ils ont complètement perdu la tête[461].

— …исключительно аненербевская тема; и получил одобрение на дальнейшие шаги. Сгубило тупое желание Гитлера, этим бы можно и завершить, но я вынужден продолжить…

— Je ne sais pas si c’est nécessaire[462].

— …своим дыханием изобретает и утверждает ядерную технологию, в то же время позволить надзирать за процессом…

— Je sens qu’on se rapproche de ces faux démocrates[463].

— …здесь они вытащили свой счастливый билет, по матери-то парень Новый замок. Не стоит думать, что хоть сколько-нибудь важны молекулярные волновые функции, теории электронов и позитронов, приближение Борна-Оппенгеймера…

— Oh, c’est bien ce que nous avons pensé à ce jour[464].

— Повторяю, не стоит.

— Seulement si je l’entends à nouveau de vos lèvres[465].

— …даже Бхагавадгита, а только то, что в нём течёт кровь Фавста…

— Vous parlez ainsi comme si nous devions tous les connaître[466].

— …подозревали прогресс на той стороне океана, что явствует из того же письма Эйнштейна Рузвельту. Исследования, которые копировались Германией, которые копировались США, и так до бесконечности, пока норвежские партизаны не передали…

— Всем всё ясно, парни? викинги подсуропили.

— …одним из агентов которой был втянутый против воли Бруно Шульц…

— И кто скажет, что евреи не герои?

Он подошёл к трибуне, через голову английского прокурора перекинул какие-то связанные верёвкой бумаги.

— …так что тот появляется петухом, в руках перевод, наслаждается своей вывеской в пудре, ни дать ни взять кажет себя подданным, а тамошние все на дне ущелья, им всё и испортили, это было легко. В результате американцы создали…

— Ouais, donc c’est eux après tout[467].

— Они, они.

Раннее утро, гребцы выходят, осматриваются, опасливо опускаются в канал, осёдлывают байдарки и энергично гребут навстречу заре и шуму просыпающегося города. Советские солдаты встают на караул у подъезда Дворца юстиции. Из фонтана Добродетелей только недавно перестала бить кровь. Репортёры из десятков стран восходят на руины и осматриваются. На днях ждут решения, ещё на днях подтверждения, что не предусмотрено обжалование, ну, таких предусмотрительных там в Лондоне и не было. У гребцов пока не выходит синхронно, тремор после пулемётов, зато слышны новости с обоих берегов, ими через Пегниц словно обмениваются, пускают по воде как по льду. У выживших на повестке дня если не месть, то репарация, а это обмочившиеся трупы фашистов со сломанными шейными отделами, на лицах мешки, глаза под теми выпучились и так остались, повешенные на воротах. Кто струсил дождаться приговора и раскусил капсулу — тоже здесь, пусть дети уже сейчас видят, как не надо делать, каким идеологиям не позволять сманить себя; плохие дяди, мам, а хоть Геббельс хороший? нет; а Геринг? нет; ну про Гитлера-то я и так знаю, хоть что-то в тебе осело; а как же они столько продержались? не знаю, должно быть, считали, что раз природа жестока, то это позволено и им, забыв о Юпитере.

Едва им довели, что и как, оба только тогда, кажется, поверили в серьёзность происходящего, что надо бы вводить войска, крутить ещё бомбы и всех шантажировать, звонить Макартуру, жене, водителю, чтоб подгонял лимузин поближе ко входу, не дать этому просочиться в американскую прессу, не дать связать с происками Сталина, раскупоривать бункер под Белым домом, заморозить проект подлёдной базы в Гренландии, юлить уже расторопней; теперь же позору не оберёшься, президент висельник, это могут использовать республиканцы в следующей кампании.

Адвокат азиатской внешности вошёл в вестибюль и строевым шагом, держа пачку листов с машинописным текстом в вытянутой руке, миновал тихо переговаривавшиеся группы в мундирах и пиджаках, сновавших секретарш, цокавших о паркет подбойками на каблуках. Отсюда сразу не становилось понятно, за какими дверями шёл процесс, вообще-то за всеми здесь, сходным образом он и рассуждал, входя везде, ожидая минимальной анфилады и двух выходов из помещения. Где-то американские приставы в коричневых брюках с подвёрнутыми штанинами курили в поднятое окно, в фотолаборатории в ванне для проявки нежилась престарелая супруга одного из фигурантов, в длинном мундштуке дымилась папироса, глаза полуприкрыты, в запасном буфете шла оргия, германки, сбросившие оковы коитуса строго внутри популяции, трахались самозабвенно, позволяя всем всё, могли долго быть вниз головой, дышать только носом, железобетонно сдерживать рвотные позывы и не обладать больше вообще никакими вещами. В актовом зале стояли кофры с шифровальной машиной, половина была выпотрошена, и калмыки чесали головы, что тут к чему прикручивать. Через помещения шёл поток, серые шляпы, коричневые портфели и папки с ячейковой текстурой, буфетчицы раскатывали на роликовых коньках с подносами, в лосинах и с арками выше поп сзади на халатиках, стекольщики тащили квадраты с запёкшейся кровью, один из носорогов из разбомблённого зоопарка рысил здесь, и его ловили способом, не предусматривавшим членовредительства, сачками, везде появлявшееся вместе советское представительство недосчиталось одного члена и теперь держало строй и в который раз рассчитывалось то на первый-второй, то по головам, помощники адвоката у подножия лестницы были погружены в процесс, один выбивал длинный парик и мел летел от каждого удара, не сходя на нет в плотности, второй полоскал в жестяном тазу чёрную, влекущуюся за его движениями массу, сам сидел здесь же с расквашенным лицом, держал у щеки мороженую курицу в промасленной бумаге, костяшки пальцев сбиты, две детские экскурсии двигались навстречу друг другу, из сирот, и смотреть они будут друг на друга в краткие мгновения прохода мимо, головы повёрнуты, скорость возрастает вдвое, торговцы газетами с сумками через плечо скатывались по широким каменным перилам и, используя импульс, возникавший, когда под точкой опоры ничего нет, стремились прочь сверкать передовицами на улицах Нюрнберга, уборщицы толкали пылесборные аппараты выше себя на шарнирных колёсах, громко дребезжавшие, их траектории были сосредоточены неподалёку от зала в сердце здания, он сужал круги…

Глава двадцать вторая. Спаржеварка

Снисходительная физиономия — непременный атрибут. Выражение понимания, готовность к лёгкой боли. Неминуемость и предначертанность. Советчики разных рангов неоднократно задействованы, сам укол, казалось, уже настраивал их на рабочий лад. Истыканные подушки пальцев и полное, почти переходящее в индуктивное упражнение отрицание со стороны Теодора. Кровь, из степи дует ветер, доносит пыльцу, запахи грозы, что собирается там окклюзией, экзотические микробы из лагеря противника. Бинты не стерильные, медсёстры ругают офицеров, которые, не справившись, обрюхатил или нет, скрываются, коричневая форма на горизонте в ряд, пометка в личном деле о дальтонизме, ход военного совета поворачивает на эпоху барокко, реестр осад и дневниковых записей, «взгляд изнутри», монотонных и мрачных, Казале и Ла-Рошель, о них в том числе и пойдёт речь, оба случая будут исследованы, получат каждый свои параллели, и, где предательство окажется вероломнее, возьмут за образец.

— Сами-сами, я вам не медбрат, — покрикивал он под конец, вполне освоившись с новой ролью.

В себя его привела пощёчина, плоть деформировалась внутрь и вернулась обратно, в сердце сразу зародилась обида, как будто он достоин большего, клацнули зубы, слух обострился, кажется, он услышал, как из кого-то на совете вырвалась сфера дурного воздуха…

Его обидчик — кровь от крови Балкан, сколько-то живший мыслью о благе своего народа. Он обдумывал задаваемые им напрямую вопросы и разгадывал намёки действием, бродя по мрачным дубовым рощам, всегда красным и оранжевым, под дождём. Карета брошена там, куда смогла доехать, на дверцах выхолощенный герб, впадины по приблизительному очертанию, рельеф очень большой королевской печати, ему недоступной никогда. Ходили слухи, начались, когда он выказал норов уже раз в тридцать третий, что у него был выбор родиться в семье Петра, но карликом, и это ущемление ещё до рождения неизбежно аллоцировалось на подвернувшихся под руку в недобрый час. Обделённый и уже одним тем непонятый, он брал деньги у отца, не искал контактов с кузенами, в определённую пору всё больше уверяясь, что жизнь его и вправду судьбоносна, не как у других, а вправду, роконосна, раз уж на то пошло. И тут ему подвернулись салюты, будто бертильонаж и фотографические карточки голубей, пришпиленные на схему расследования как способ общения заточённого в крепость иллюзиониста с сообщниками. Он уходил во время размышлений всё дальше, спускался в балку, соскальзывая по листве боком, придерживаясь рукой, представляя себе, что это запальный канал чего-то, направленного на Австрию. Брёвна катались по желобу, едва не вылетая, не теряя амплитуду, всё более и более вытираясь, трамбуя покров. Иногда он подходил к ним по кромке и пытался не дать одному начать спуск, но это было не в его власти, как почти всё в природе. Он ворон или грач, так же нахохливается в чёрном макинтоше, под тем мундир и портупея с кобурой, застрелиться тоже иногда тянет, возможно, даже всё к этому и идёт. Присыпаться листвой и посадить револьвер в V подтяжки, а её привязать к суку повыше, на уровень, где место его потенциальным подданным, людям тёмным и легковоспламеняемым, с горячими сердцами.

Из своего укрытия в три прыжка Т. достиг его и ударил заранее приготовленным штыком в нижнюю часть спины, в органы. Теперь ему не встречаться с Герингом и его женой Эмми, расфуфыренными в пух и прах, супруга в короне, у него самого зализаны волосы и на каждом квадратном дюйме мундира аксельбанты и всякие объёмные вышивки, весь в звёздах, поверх них цепь из масонских коленцев, перстни, улыбка шизофреника, внутри ряд отнюдь не гасящих друг друга препаратов.

Колесницу из камня, передвижной мавзолей, созданный для одного дня, последнего солнечного, тянули четыре жирафа. Это было максимально приближено к его воле, свитку примечательному, приклеенному на лоб покойника, растянутому грузом до коленных суставов, дальше среди волос и хребтов большеберцовых костей начиналась татуировка, там уже, впрочем, сообщалось не самое экзотическое. Заклинание не дать восстать и реестр последствий в случае неисполнения, разбивавший его приближённых на два лагеря. Советника такого-то и советника такого-то видели с погружёнными друг другу в бороды перстами. На улицах, где его везли, никто не плакал, если не считать детей, которым запрещалось перебегать на другую сторону. При всём желании траур как-то не надевался. Несколько чёрных вымпелов в неочевидных местах, кем-то там сочтённых ключевыми, только раздражали. Хвост, само собой, рос. Тяжело терять людей дорогих. Чернь неприкрыто хохотала, на похоронах у неё стёрлась грань с ремесленниками, торговцами и солдатами. Слава Богу, отцепился. Никто вообще не знал, по-христиански ли то, в чём они сейчас задействованы, и не заставят ли всех идти во тьму, по аналогии, вот в чём соль. Никто не знал, каких традиций придерживаются о бок живущие, люди привыкли скрывать это и привыкли, что они перековываются как Бог на душу положит.

Спальню разгромили не так сильно, здесь вообще всё выглядело более уютно из-за коричневого плюшевого покрывала. Из комода вывалили панталоны и ночные сорочки старика. Кровать, стоявшую торцом к стене, сдвинули набок, попона съехала, от книг с тумбочки, читавшихся до настоящего времени, тянулся пыльный след.

У искомой книги была обложка от «Молота ведьм», на фронтисписе шрифт «мёртвый колибри», переплёт, похоже, тварей из двадцати, заплатки многотекстурны, аккуратно смётаны, посвящена ста сорока пяти лицам, среди которых несколько демонов, архангелов, летописцев, симпатичных стражников, креол, сириец, китаёза, Квентин Массейс, Диоскорид, Александр Балинский; мотто из шестидесяти пунктов, как много произнесено и всё в точку, про житие князя, поди пойми, что этим характеризуется, эпоха или он сам; при написании её использованы разные источники, автор любознателен и полиязычен.

Его можно было видеть с книгой застывшим у окна, лежащим на кровати, голова отброшена вдоль ската перины, а ноги задраны на стену, на подлокотнике кресла, склонённым у конторы, на животе на паласе, подбородок на сплетённых пальцах, прогнутых им, на полу сидящим по-турецки, стоя, держа том на вытянутых руках, в книжной подставке на полке, он раскачивался перед ней, бил себя по карманам брюк, по животу, по щекам, хлопал ладонями над головой, вдруг где-то далеко он услышал скрип приоткрываемой двери и не глядя заткнул доску в раму вытянутой ногой. Солнце уже садилось за корявой сторожевой башней более поздней постройки, когда Т. стал уставать от чтения и задумываться, сколько ему ещё позволят пребывать в покое. Застрял в начале сорок восьмой страницы и никак не мог въехать в абзац. Волнами накатывала дислексия и тут же шла на спад, многие слова не ассоциировались вообще ни с чем из его опыта. Рама французского окна была поднята, и там в свежеокрашенную филёнку стучал дрозд.

Место напоминало панораму пропасти Bramabiau, участок дороги Душанбе-Хорог. Вскоре им встретился душ под ржавым баком, чуть дальше какой-то юноша строил цепь невысоких кирпичных стен, когда проходили мимо, он показал ему средний палец.

О, подумал Т., идя дальше и оборачиваясь, а это не из той схемы, типа изнанка каталога сект, Заалайский хребет, на который там всё вешается, у Касикандриэры промискуитет, а у остальных эффект Кулиджа; Гласеа-Лаболас, Андреалфус, Бельфегор, Хаагенти, Мархосиас, Фокалор, Декарабиа, Самигина, Агриппа Неттесгеймский? Потом сразу: чур меня, чур. Потом: ммм, странно, обычно такие вопросы самому себе не в моём духе. Однако уж слишком неестественным он ему показался. Глаза, пожалуй, какие-то рыбьи, двигался как автомат, какое его ожидало будущее? Он будто что-то почувствовал. Такую судьбу, какие охотно идут в сети ловцов душ на той стороне особенной реки, когда семья по всем статьям неблагополучна, от отца-пьяницы до кандалов к основанию ватерклозета, в которых частенько и обдумывается будущее, зарубка на ретикулярной формации. Надо что-то менять, синаптическая связь — лучше всё записывать, ненависть к женщинам в извержении потовых желез, социализм в дерьме на аттестате зрелости, в отравлении газом тяга к метамфетамину. Он мог навоображать себе и верить, что развернуть плащаницу тьмы, замаскированную под эмпирей света, и наоборот под силу любому. Контролировать общественное мнение, порывы души и породу, для отвода глаз поставить всё на эзотерику в память о юности, увеличить в досье количество отсидок за правду, добавив каждой переменной букву. Анархии не нужен новый мировой порядок, новому мировому порядку не нужна правдивая история, научному расизму — белый европейский империализм, хотя это и не на поверхности.

При виде него становилось понятно, что насчёт того юноши Т. не ошибся ни в чём. Перед ним был его куратор, предпоследняя ступень иерархии цепного переноса энергии и вещества, совсем другой коленкор. Над ним тоже кто-то, само собой, имелся, хотя, возможно, всё действительно строилось по пищевой цепи, кто всех жрёт, тот и куратор, но, видимо… то есть отчего бы ему так не думать, в том смысле, что он не любитель обрубать что бы то ни было, кто-то ведь и подобными существами закусывает, неужто человек? маловероятно. Боги? чума как вероятно, но они-то явно на самом пике, в противном случае человечество выглядит уж чересчур ничтожным.

Не обошлось, надо думать, без четырёх стихий, ста двадцати подстихий и прочего подобного, ими-то они и должны козырять при встрече, ну а чем ещё? Да всем, Теофельс, всем, что у него преобразование генотипа — ясно, только вопрос: при воздействии внешней или внутренней саванны? Что, иными словами, за сверхпострадалец мутагенеза? Сразу появляется образ, до того рельефный и светлый — аж глазам больно. Разноцветные кумарины, первобытная пастораль, скалы не изрыты, к цвету не придраться, чтоб кто-то примял лубяное волокно — да откуда? разве что сель стронется со склона, они-то сразу были. Ну, резюмируя, се только-только сотворили, в атмосфере на ста километрах ещё носятся эссенции, прихорашивая мир, такие дымчатые конкременты со шлейфами, если биссектрисы их путей пересекаются, то это место переливается чем-то более ярким. Здесь остаются люди, это уже договорено, и в том числе такая вот таутомерия, изначально чуждая основной массе, поскольку неподражаема, и задача, но в чём она ютится, он точно не знает, а тогда бы, надо думать, знал.

Сам натяг материи тьмы, рассвета, серого дня всё более звенящ, нерв такой, что лучше бы не лазить за пазуху. За эти тридцать лет развилась как машинерия, так и терпимость к уделу, жребию. Прогресс во всех сферах. Иглы на раздвигающихся и схлопывающихся головках, которые крутятся, и крутится сама по себе каждая игла или сверло, или накидные ключи с лезвиями на выезде, способные под шарниры человека. В конечном итоге всё в него и направлено, к глазам, к тестикулам, в ткани.

Порой в небе над лагерем завязывалось нетипичное явление, на которое никто особенно и не смотрел. Смерчи из блистающих точек, надо полагать звёзд, срубали плоскости друг друга, складываясь в фигуры, являя красные и фиолетовые жилы. Метеорологические эффекты самые редкие, их копии, чтоб только подвести. Это кто-то из богов подносил банку горлом вниз и наполнял исходящим снизу эмоциональным разносом — клочья почти материальные. Треугольники плазмы с бахромой медленно поднимались с высоты человеческого роста и сливались с грозой среди сияния. После концентрации труд, после труда смерть, дальше градация пока в тупике, но будет продолжена с приходом новых возможностей. Ко дню смерти последнего узника там, среди поля, будет стоять набор микросхем в алюминиевом корпусе, а робот на гусеницах, переделанный из возвращённого марсохода, станет выдвигать и задвигать полку для диска.

Таким Т. снился их лагерь, но в то же время брали сомнения, что-то вроде «Двадцать лет спустя» при более рассеянном взгляде. Он шёл ночью, осторожно, выглядывая из-за углов зданий, просматривая места перебежек. Просеки были освещены необычайно яркими и широкими кругами света. Дуговые лампы на вышках, на месте колючей проволоки, ограждающей строительство нового лагеря, стоял высокий кирпичный забор, и за ним тоже вышки с прожекторами эпохи выборочных и искусственных освещений. Остановился в тени нового кубического здания, подпёршего строившийся ими бивуак, вдруг впереди послышались шаги. Это оказался надзиратель, только какой-то осторожный, возможно, в будущем всё наоборот и принято бояться заключённых. Всё время оглядывался, скользя по краю жёлтых пятен, возникая то тут, то там. От системы барака практически отказались. Почти всю площадь занимал деревянный помост, дальняя стена была заставлена тонкостенными кассами на одного, внутри каждой имелась ваза с подводом труб, а сливалось всё, похоже, в их яму. Толстокожий к паранормальным феноменам надзиратель, не замечая его в упор, стал разоблачаться. Мундир, брюки, сорочка, сапоги и портянки, аккуратно сложил каждую вещь и отнёс стопку в дальнюю кабину. С торца помоста отодрал одну из длинных досок, с другого края оставшуюся на гвоздях. Лёг на живот и заполз в яму. Всё осветилось изнутри, демонстрируя струны развернувшегося века: тайны, дерьмо, энтузиасты и наука.

В коллекторах отдохновенье. Бетон лежит фрагментарно. Черви стремятся прочь из чёрной земли, заслышав колебания, а надзиратели думают, что их манит свет фонаря. В основании всего одна труба и возможность её обслуживать, передвигаясь на четвереньках, мимо ответвлений к службам. По схеме канализации со спецификацией диаметров можно построить карту лагеря и заодно побега. Эти невидимые токи дерьма и сообщали заведению реальность, они такой своеобразный локомотив в уходе от гротеска. Те из персонала, кто был здесь, на поверхности, изменились в лице, а кто затыкал руками протечки, с атрофированным обонянием, вообще исполнились одержимостью, испытав облегчение напополам с новой верой в фюрера. Дерьмо бежит, дерьмо, сливается в реку, и с ним тиф, заворот кишок, иные формы жизни, тяжёлые мысли, так и лезущие в голову на толчке. Сброс начинки в общую всему рейху топку, его какашка бок о бок с какашкой Гитлера, единосущность, карьерный рост, правильные организационные выводы, чего точно не окажется в пропаганде, такой трансформации нет, чтобы это преподносить, табу на процесс… Самая связанная с мозгом мышца, устроенная дико продуманно, распускает свои воли, и чугунные тубусы вновь промыты, скаты блестят, дело живёт.

Это напоминало ловлю раков, нечто подобное проделывал сейчас надзиратель, только с увеличенной пропорционально ценностью взыскуемого, и сзади ему грозил не гигантский амфипод, а сам Вельзевул, ночь полярная, Кронос, поедающий детей и в одна тысяча девятьсот сорок пятом.

На жёлтой, натёртой крышке имелось восемь регуляторов: «Отецъ», «Коитусъ», «Портомойня», «Агентъ по недвижимости», «Мой издатель», «Лазурный берегъ», «По вопросу мечты» и «Егерь». Передатчик покоился в чехле из плаща точно по размерам, на нём две лямки и шнурок. Механизм ещё полнился секретами и кодами, они словно прямо сейчас из него испарялись, он даже начал принюхиваться, склонившись. Труп принца остывал в шаге, может, он и не был шпионом, но теперь уже вряд ли об этом можно будет знать, разве только судьба решит подчеркнуть своё существование и какой-нибудь случайный попутчик в дилижансе расскажет ему историю своей жизни, а у него будет охота слушать, он там окажется бывшим связным, сокурсником по диверсионным классам или вёз его, раненого, на, возможно, последний доклад. Пути неисповедимы даже у крови и спектра.

Начал доходить гомон с офицерских квартир, значит, акт причинения смерти им уже почти пережился, был измельчён чем-то из генов, составляющих нынешнюю личность. Передатчик виделся теперь больше неким поклоном ветви пара, наверное, внутри весь на трубках, даже отпало желание расколотить его. Теодор поставил латунный корпус вплотную к мертвецу, положил на бок и облёк его хладными пальцами реле для связи с мечтой.

С раннего утра солдаты строились, сверху это могло выглядеть впечатляющее. Неосведомлённость усиливалась в последовательности Фибоначчи. Издалека прапорщиком новой формации, выпускником ускоренных эмиссий при мобилизации армии из Пажеского Его Императорского Величества корпуса раздавались очереди и наряды. Он шёл в строю охраны кухни и при первой возможности бросал на землю курабье или хлеб, своему сбежавшему из лагеря брату.

На вечернем привале как никогда близко маячил сон, возможно, он будет про красоток. Солдаты собирались подле значимых мест, таких как дерево, котелок, бивуачная пирамида, располагаясь на коленях и задницах. Жгли костры и пели песни, среди них имелись гармонисты, рассаживались в кружки, медленно поедая порцию и обсасывая хвосты. Слякоть, вёдра на брусах накрыты мисками, после пищи второе по важности — ремни на всём, очереди к полевой кухне звездой, с пяти сторон, рядом эстандарт-юнкер колет дрова, крышки как рондаши, серые колёса выше пояса, кирасиры барабанят пальцами по нагрудникам, ни фляги, ни папиросы не задерживаются в руках, полы шинелей — уже части тела и учитываются при всяком падении либо аллюре, истории от бывалых, правдивость которых ещё менее вероятна, чем попытки первобытных людей устроить в пещере синематограф, когда отовсюду, из каждого поворота сквозит это огромное приспособительное значение, где сплошь действия, не могущие охарактеризовать простого солдата как непорядочного, ветвь философии, изучающая вопросы морали, нет-нет и хлестнёт по лицу во время шторма на земле… Такое многому учит, многое воспитывает, они становятся скрытными, угрюмо шуткой отвечают на ободрения офицеров, обходящих костры.

Колонна изнутри и со стороны — это два разных предмета, с птичьего полёта и из деталей, в которых кроется дьявол. Их картография — это долины, размытые балки, где склон только один, они вьются в дюнах, за какими удобно быть батареям и расчётам быстрого реагирования, летучим отрядам в масках из парео, в сумерках они могут скакать с шипки, с занесёнными клинками, на углероде Водолей, кто-то из них тогда остановится, кто-то ускорит шаг, орда попадёт в промежуток и скроется в сумраке.

С высоты казалось, что всё из-за этих ложек, кто-то их тащил, кто-то охранял. Т. был чрезвычайно стиснут, когда кидало под лафет, когда портупея сцеплялась с сапёрским штыком потного и мрачного ефрейтора слева, ремешок фуражки держался у него в зубах. В рядах росло напряжение, перспектива осады угнетала их. Впереди уже маячил тот самый равелин перед скалой, словно вживлённый в неё. Перед стоком в стене, который предстояло заминировать, лежало несколько трупов, к нему вела дорожка из них же, из Петра, Митрохи и Инзура. Так значит, они все уже сейчас материал, сам себя доставляющий? Стадо, мигрирующее в трансе, в роговой сцепке и под дождём?

— Посторонись, братцы, вон там, кажется, возникла возможность.

— Так надо прыгать, в данном случае это не будет дезертирством.

— Оно всё и оно ничего, ведь решать не нам.

— Ссыкун. Что смотришь? ты тоже.

К вечеру второго дня марша серые стены с парившими над ними сдвоенными сераками со всех сторон уже были как на ладони.

Именно с этим колодцем, именно в этой крепости, именно сейчас всё было именно непросто. Над землёй, словно сложенный из серых доисторических яиц, виднелся парапет, над ним уже не столь давних лет надстройка. С каждым мастерком раствора, само собой, сопряжена легенда, основанная на реальных событиях, везде литовцы, шапки с оторочкой, перекатные иконописцы, хронисты, докука по возведению ротонды, без вины виноватые на пороховых бочках, кони без всадников, где в подсумках депеши и признания, затерявшиеся дружины, ставшие после ночёвки на паре перевалов больше ориентированными на внешний вид и вообще демонстрацию, а каменщик всё клал и клал, подбирая к углам ложбины. Не возвратившиеся со дна поисковые отряды, разбивка их по персонам, каждый со своей жизненной ношей, то бишь отголоском на поверхности по одному сценарию, весть о трагедии, сорок дней траура и тот или иной акт отмщения за потерю… каждый из этих мертвецов был всем: кормильцем, любовником, слушателем, отцом детей, всегда подтверждал алиби.

Ну, думал Теофраст, сейчас начнётся эта апотропеическая магия, качели, когда двое на дне и один на поверхности решают, что или кого поднимать сначала. Первый верит второму, третий первому, призраки воют и всё ближе, тех, кому доверял и считал братом уже после всех сюрреалистичных ужасов у туземцев, преодоления сельвы на склоне вулкана, дрейфа в Мексиканском заливе на ящике сигар, с кем делал последние шаги по лабиринту из кубов форзиции, смотрел на него и видел себя, белые складки морщин на фоне загара, волосы до плеч и борода клоками, впалые щёки, пожелтелые белки глаз и остаточные явления лихорадки, рядом не осталось.

Ступени были шире окружности жерла, свет лампы выхватывал из полумрака штопор под горлышком со следами того, что нет никаких следов, без мертвецов, при жизни сражавшихся за каждую ступень, пропущенную через глазницу нить с половинкой стального шарика, последний луч заката в день надежды и похуизма, юдоль двоичного кода, превосходство, перенос на другую строку именно там, где нужно. Кратер колодца был необитаем, но исследован когда-то, искусственного происхождения и в разрезе просто хоботок, отросток между системами воздухотоков, обеспечивающих крепость свежестью, росой и рассветами, мошонка с одним яичком, растянутая в меру, ведущая к кабинам и банкетным залам через деформацию археолога либо слесаря. Т. раскачивался, накапливая амплитуду, наконец достал рукой до ступеней, оттолкнулся, задвинулся на противоположные с ударом, скрипом, словно войдя не в паз, тяжело дыша, ушёл от бездны.

Этот сорвиголова парил над верхним рядом кладки, балансировал на двух ножках верстака, опутывая парапет проволокой, в новом веке уже экзистенциальной линией. Болезненные пальцы скользили по гладким участкам, проворно сходясь между шипов, на три градуса на вылете дюйма надгибая, делая размашистые движения, выпрастывая нить из-за спины, работая локтевым суставом, не раня шеи. В мешковатых коричневых галифе в травяных пятнах в середине седалища была рваная дырка, шипы цеплялись за ткань, натягивая за собою. Почти избранный и, более того, самостоятельно добравшийся до порога того, чтобы оставить след. Патологические ситуации со многими элементами реальности, полный крах психогенной эрекции, сколько-то сна и тучи скепсиса, сомнений, асоциальный тип и оного форсирование. Такие мрачные мальчики, якшающиеся с гранью другого мира, как правило, не сворачивают с потустороннего тракта, полного не то что специфических ситуаций, но вида иных сторон жизни, как могло бы быть. Ещё редукция предков и потрясание головой, что будет всех раздражать. Он не обращал на него внимания, тянул проволоку и накручивал, а Теофельс стоял поодаль и подумывал, с какой бы фразы доебаться, чтоб было не слишком притянуто за уши.

Много идолов на земле, от каждого ждёшь чего-то чудесного, наделяя возможностями, от которых кружится голова, боги тоже предпочитают всё решать на совете, в противном случае сойдёт на нет парахор каждого, а пантеон силён только коллективным своим кулаком, именно оттого и вихляющим по дороге, что необходимо немонотонные ковы соединять в нелущёную регуляцию инициатив. Вообще-то там одни импульсивные аппетиты, борьба мотивов, воля не созрела как научный рефрен, в отличие от них самих. Разговаривают порой на вульгарной латыни, не возражают, если их рисуют кругом головами внутрь.

Ах, я потею кленовым сиропом, восклицает Сканда, держа перед глазами узкий лист бумаги с прилипшими волосами с его надкостниц.

За каким дьяволом мне сдались эти списки награждённых? восклицает Марс, пытаясь разглядеть в зеркале себя со спины.

У Махи невидимый стояк, у Гуан-Ди брови лезут клоками, общими делаются и энграммы, а боги тогда — сильно странноватыми, от всего шарахаются и, ясное дело, тупеют, а это чревато, сами понимают, вот и закатывают всякую блажь, а людям приходится это выполнять.

По крайней мере, проведя в долине три дня, Теофельс понял смысл всего здесь происходящего именно так. Богам скучно, хочется ввязаться в интригу, здесь вообще интрига?

Возвращалось питание, виды только такого заслуженного будущего. Китаец, принципиально иной, разбуженный в поле, братская могила очень отрицательных героев — тыкаешь в карту и попадаешь пальцем себе по затылку… все эти улики словно вытолкнули его, Т. сообразил и утвердился в том, что жизнь имеет много образов, имидж её — фатальность и легковесность. Оправдания из мрачной коренной системы, главное из которых — это оправдание биографией, она же в последние дни восставала перед ним в столь многих взаимоисключающих дымах, что он успел приобщиться её мощи и, вдогонку, поджариться от мощи себя самого. Бесконечные извинения, минула эпоха, вспышки воспоминаний о прожитой от начала до конца жизни, личные истории китайской шкатулкой, из-за стены лагеря взвивается хлыст и не достаёт до него, бегущего, несколько палестр.

— Слушай, подвинься, э?

— Блядь, и здесь бухарские купцы?

— И здесь.

— По торговым делам или по более роковым?

— Уй-юй.

— Слушай, — свесился к ним третий, — а вот у тебя не задержалось в голове, что ты недавно умирал, а?

— Всё, можешь поворачиваться, — грустно сказал первый.

Щуплый лопоухий Дитерихс встал в полный рост, автомобиль немного накренился на его сторону. Там, где он лежал, стало слышно, как на стенах начали дёргать затворы. Он выставил правую руку, ждал, все ждали, резко сжал пальцы, в кулаке затрепетала стрела с посланием, в нём последняя сводка с фронта: «переговоры начались». Он съел листок, жуя, неотрывно смотрел в глаза уполномоченному от тайлинов, тайлину, тот выдержал, он сломал древко о колено, напряжение нарастало, скупым движением кинул обломки на две стороны, оставляя руки разведёнными, часть с оперением стукнула в шляпку даму, упала ей на креп, натянутый коленями. Глаза тайлина стали наливаться кровью, просыпалась белая глина, особенная, из неё они лепили кирпичи и фаллосы. Из выхлопной трубы вырвалось серое облако, напоминающее парусник, стало набирать ход к русским позициям, он сорвал фуражку, не оборачиваясь, кинул за себя, накрыла, прибив к дороге. Мария-Анна положила руку на убранный воротник авто и смотрела, полуобернувшись. Тайлин начал обильно потеть, но не хотел проигрывать в гляделки Дитерихсу.

— Мужики, мужики, экстернал диспут резолюшн начался.

— Почему бы не кончить его теперь же?

— Того тайлина-то?

— Нет, блядь, нашего, чтоб кровь залила старуху.

Он поскакал, видя ещё издали, что крышки ящиков с бомбами, точь-в-точь как у народовольцев, сняты и снаряды заложены в чаши. Поравнялся с их рядом, одной рукой неся им в лица так и оставшийся трубкой заверенный приказ и выкрикивая аналоги слова «отбой», нечто среднее между синонимом и тем, что посыл срочен. У одной из крайних гадостно улыбался тот рядовой, он видел его и был в курсе дела, рука поднята. Лист с поставленной в середине грифельной точкой начал быстро удаляться, с двух сторон виднелись пальцы.

От лукавого, через Мефистофеля, через Савинкова, через Пилсудского, он и сам не знал, чего хочет, пока не утянуло той странной избирательной мобилизацией, бланками в витринах, чуть ли не рожкáми на большаках губерний. Что это его место, понял уже в вагоне, сразу бросило в неуставные и очень прихотливые социальные связи, накладывающиеся пластами. Цедня, прощупывание, открытость, выпячиваемое прямо-таки простодушие, сразу чувствовалось, где не хватает перца. К кому мог, втирался в доверие, кого-то игнорировал, стравливал, оставлял ехать на крыше вагона, часть рекрутов блевала на перегоне, часть в воротнике на стальном мостике, ходящем ходуном, но выводы именно на его счёт пока никто не сделал. Не пятый персонаж, а восемнадцатый, подмявший несколько искусственно обособленных групп, кинувший в воронку судьбоносных взаимосвязей ни много ни мало, а четверть фронта, отдаваясь всё легче, всё свободней язык, больше фактов, которыми можно оперировать, которые никто не проверяет и не переспрашивает в бровь, чтоб потом явить усидчивость в самом дерзании, компенсировать. Они уходили из госпиталя без ноги, без глаза, без половины члена, с изменённым мировоззрением, не житейским и не о кавернах скотства окружающих, с промытыми, вообще-то, мозгами, и если это не участие и не олитературивание данных ему и приумноженных вводных, то он тогда не знает что.

— Не разряжать, мудак, ну я тебя запомню.

— Как я понимаю, придётся это надеть.

— Ну, вот и всё, так себе сотрудничество получилось.

— Не вполне вас…

— Не люблю прощаться, вот и решил как-то невесомо коснуться.

С огромным трудом облачившись, поругавшись в процессе несколько раз, порываясь уйти, сам понимая, что этого не произойдёт, в панцире он стал надвигаться на плиту. Ось напора сместилась, кулачный щит, казалось, готов был прожечь инструкцию, ладонь в рукавице, живя своей жизнью, начала мелко крестить дверь, прежде чем упереться. Зоровавель сзади и слева сопел от возбуждения.

Нечто монструозное отъехало в недрах крепости, противовесы за тысячи миль обнулили время на некоем северном острове, запоры раздвинули несколько улиц в гетто над ними. Всё сместилось, само восприятие каменного мешка, диффузия его частиц; балка улетела в шурф, не касаясь стен, в дюйме от каждой из четырёх граней, бухта каната размером с Колизей таяла, в центре её сидел котёнок с притороченным к банту концом в разы толще его хвоста, в последний момент он подпрыгнет за бабочкой, которой снится мудрец, войдёт в крутящий момент, а приземлится уже на двадцать лап и ощутимо для земельного участка. Ржавая, солёная, с растворённой щёлочью вода спускалась из системы через пять тысяч душей, всегда укрытых облачным фронтом, и с красным огоньком пожарной сигнализации, ветвления колен толщиной в мизинец. Тысячи счётчиков в одном зашкаленном положении помалу отживали, если не отмирали, в каждом имелся остаток магнитного поля.

Когда промежуток стал достаточен, сзади ему на голову обрушился удар, он хладнокровно отметил, что действовал он не иначе как фонарём. Как это вульгарно, кладоискателю бить кладоискателя лампой. Т. двинул наотмашь левой рукой, разворачиваясь корпусом и расслабляя мышцы, предоставляя действовать кулаку с щитом. З. сразу начал подниматься, тогда ударил в грудь тяжело поднявшейся ногой, от чего тот опрокинулся на спину. Словно в замедленном действии прыгнул за плиту и навалился с другой стороны. Когда снаружи в дверь ударилось тело, она уже встала на место. Теофраст услышал, как он закричал что-то на пиджине, и осмотрелся, сердце колотилось, будто язык судового колокольчика.

Другой вошёл из внешнего мира, тоже из помещения, но больше не обжитого, спиной, таща доску на козлах, да и все уже всё поняли, время пришло. Фиксировалось даже некое коллективное прояснение, естественно, для того только, чтобы завеса сгустилась потом с новой силой. Абстинентный синдром в рёберной клети, сжатие, поражающее один организм, в какой они уже давно были соединены. Кто-то начал плакать, что их слишком мало, фреска не будет сама собой, нет ёмкостей и продовольствия, а реплики стёрлись из памяти. Иисус, если это был он, уже давно занял место в центре и махал всем обеими руками, чередуя, то на одну сторону горницы, то на другую. Если кто и Бог им, то он. Кто-то бежал по-собачьи, кто-то полз, как под колючкой, один был недвижим, силы оставили его, и это, само собой, оказался Иуда. Таким образом, оба опознаны. С кем из них рыдать на дёрне или скале, если будет время, уже не существенно. Акт последнего единения, он полон синдромов и из них произошёл, ими выложен. Неузнаваемые лица, отголоски облегчения, третья пертурбация с шестьдесят пятого года, а для сюжета пира и его обрамляющих это сакральное число. Апостолы уже заняли свои места, когда снаряд прошил два уровня почти бесшумно, над горницей опустился практически вертикально. Вот они в одном пространстве, столешница вмята им в ноги, взрыв, больно совсем недолго, частицы металла и огня вошли в кожу, в плоть, импульс отрывал конечности уже кукол, все мертвы, умерли в один день. Восьмидесятилетняя, почти угасшая Артемида, в трёх кварталах вскинулась на полу бункера, мышцы лица свело, она обхватила себя руками и зло посмотрела на освещённую арку и одну видную с её места ступень; ей больше некуда было идти.

Туча инструмента над скелетом корабля застила солнце, и секции оттенялись ею. Все из неких сплавов, почти цельнолитые. Работники ловко сновали по шпангоутам. Теофельсу с расстояния они представлялись на одно лицо и вообще массой, муравейником, в котором все чего-то ждали на своде снаружи. Казалось, что смысл крылся в жонглировании, рубанки пускались на скат или бойки в шипы только досылом, однако никакая фигура не вырастала на глазах. Либо властвовала корректировка, либо это была сама эссенция работы ради работы. Рейки складывались в звёзды Давида, свастики, тамплиерские кресты, тут же растаскивавшиеся, вот фальшборт горит искрой, надраен, вот снова не существует, у гальюнной фигуры — женщины с бюстом, на который вставал даже на деревянный, символ свободы, попутного ветра, соляных брызг — так часто менялись выражения лица, что она выглядела живее некоторых бандитов из лагеря и уж точно эмоциональней всех, волосы развевались и складывались в разного вида причёски, от косы валькирии до жертвы электрического разряда, с мимикой это не сочеталось.

До поры к наблюдению за строительством сводилась вся его жизнедеятельность. Похоже, он был свидетелем от человечества, средний сын среднего сына или ещё что-то в этом роде, не сработала эта петля получения преимущества подобным и никаким иным способом. Дня три пришлось потерять, а потом вдруг отовсюду стал раздаваться лязг, топот, ультразвук. Детали корабля ломали об колено, и они, потеряв целостность, кажется, испарялись. В свете факелов и костров, освещений далеко не искусственных, если они возникают от взгляда, Т. видел глобальное снятие с места, и оно было не так уж и неорганизованно. Комплекс обслуживающих структур как будто утягивался под землю или с земли, точь-в-точь предметы покидают места, с вихрем и со скрипом. У него рябило в глазах. В двухколёсные тачки грузились одноколёсные, поверх них шатающиеся пилоны из глиняных мисок одна в другую, едва ли помытые, со светящимися во тьме останками похлёбки. В эпицентре сборов, то есть везде, словно шла кинолента, авиация, всё проносилось быстро и с характерным звуком, как всадники в битве, только здесь было лучше не уворачиваться, вообще резко не менять своей траектории движения.

С выходом в путь начали падать и метеориты, тогда он надел конкистадорский блин обратно. Его никто не останавливал, столпотворение качалось по флангам долины. Он пересекал её и не сбоку, и не делил условным пунктиром на две половины, лавировал, не изменяя направлению, не на нём было сосредоточено внимание.

Групповое надругательство в сафари-парке, потом выживание среди помёта, потом транспортировка и высокотемпературная обработка навыков на фундаменте странноватых рефлексов. Задний ход, поворот головы на 200 градусов, экстраординарное владение хвостом, самозакапывание, команды на тайлинском, китайском и таурегском, ориентирование в условиях негативной массовой реакции, как правило, страха и отвращения. Комендант любил кидать ему гуттаперчевые пенки, когда пленные возвращались с работ.

Вот он завис в самой гуще, все четыре лапы горизонтально, хвост остриём смотрит в землю, шар отскочил от лба бывшего священнослужителя, меняя направление в двух плоскостях, тварь перестроилась мгновенно, её кульбит задел четверых, когти располосовали кожу сквозь ватники и сюртуки, крайне ветхие, эти мячи пружинили лучше торсионов, отдёргиваемая рука случайно отбила в спину бросившегося в сторону седого, произошло немедленное изменение положения так пока и не коснувшегося плаца пса, заключённый, что давно это обдумывал, на свой страх и риск размахнулся ногой выбить мячик подальше, они приближались одновременно с пастью, пёс получил в зубы, но ими же и держал теперь, и вскоре отгрыз большой палец сквозь кирзу, другой отчаявшийся сзади поддал ему под зад и попал в тестикулы, он повернул голову вместе с несчастным, у которого уже был оторван палец, но не подошва сапога, им оказались сражены несколько застигнутых в попытке отдалиться максимально; люди сыпались, как в кегельбане, мяч подскакивал среди них и терял амплитуду, наконец Ю. отозвал его свистом; у раненых стояла задача сразу построиться и следовать в бараки.

На дне корзины лежал хлеб, над ним прослойка из одеяла, сверху мячи. За комендатурой, очень близко к ней, был забор. Вечерело. Теомир свернул дерюгу вдвое, взял в зубы, упёршись руками и ногами в забор и стену, стал карабкаться. Удерживаясь только на нижних конечностях, накинул одеяло на колючку и упал обратно, через некоторое время с оставшимся имуществом ступил на крышу. В прыжке требовалось преодолеть четверть сажени вверх и половину в длину. Он швырнул корзину за забор, прыгнул животом на одеяло, начал переваливаться. Позади в лагере зажигались прожекторы, значит, скоро заключённых поведут в бараки, но сегодня зверь не будет вскрывать их строй манёврами. Так он как бы говорил товарищам: «боритесь со временем, терпите» и как бы говорил Юнмушаню: «отсоси у Николая».

Последний кусок хлеба Теомир съел утром пятого дня и начал более тщательно высматривать грибы. Лес всё не кончался, он стал забирать немного влево. Под вечер чёрт знает какого дня, миновав, как видно, и Варшаву, он вышел из чащи на узкую полосу свободного пространства, преодолел её и в роще молодых осин наткнулся на гниющий труп какого-то человека в штатском. Рядом лежал раскрытый вещевой мешок с передатчиком. Он снял с трупа сапоги и с удобством миновал заброшенное село, покинутую стоянку войска, окопы с водой на дне, продавленные в земле борозды от лафетов, погнутые фляги и каски, гильзы, фрески из консервных банок, изображавшие сцены однополого соития.

Стоя на возвышении относительно театра он медлил, наблюдая за штурмом. Видел взрыв в глубине, какое-то время осознавал последствия. День взятия Иордани, серое небо, которое на руку пулемётным расчётам, уже много изломанных фигур по обеим сторонам стен, выставка безголовых портретов. Вдруг он сорвался с места и побежал в гущу этого странного дела. Уже шагах в ста от края колонн, направленных на крепость, на него вынесло скакуна с болтавшимся в седле мальчишкой, без сознания, не понятно, как он держался, хотя мог и притворяться.

Лица, находящиеся в отношениях родства, называются родственниками. Отец Венанций и основатель рода Готфрид для него были сейчас словно один человек, их семья глубоко едина и одновременна. Ныне он шагает здесь, на краю Российской империи, одном из самых комфортных по своей природе, и все Новые замки знают это, знали и будут помнить.

План боевых действий на первый уик-энд ссоры, взвинченное состояние перед поездкой к детям, стремление к социализации, чтоб не кончался пятновыводитель, разворот за разворотом второй части метрической книги мелькают в свете оплывших свечей, переходящий прихотливыми путями тигль, результаты генетической экспертизы доведены повторно, ни один богоданный отец не знаком с тем, кому он дан. Братья по разуму и по рабству. Сотрудники храмов. Отсутствие дисциплины — дисциплина. Одна спаржеварка за всю историю рода. Ловко обойдено то, чему учит христианство. Ежедневный выбор между родителями. Прекрасная молодая пара Малгоржата и Имярек. Если дело не связано с бомбой, то «предательство» слишком громко сказано. Отречение от престола во время раздора между сыновьями, ревность для дочерей — деструктивное чувство, для сыновей — сердечная сила души. Слепая любовь, порождённая взаимодействием людей в первоначальном смысле, при всём при том отсутствие мании сожительства. Груды пепла от сожжённых переписок, бьёт значит любит, травит значит боготворит; их пути сойдутся на Рождество, ничем хорошим это не кончится. Один из моментов великого воссоединения.