Плотина

Самому Николаю Васильевичу (видно было!) эта идея нравилась. Но Юра скептически спросил:

— А кто нам это позволит?

— А кто запретит? — встречно спросил Николай Васильевич.

— Бригада, профсоюз, расчетчики… Я не знаю — кто, но уверен, что найдутся.

— Но почему нельзя, ты скажи! Ведь все будет законно. Человек работал? Работал. И не просто работал — выручил всю бригаду. За это тоже надо платить.

— Но не больше, чем по нормам.

— Вот бюрократа вырастил!

— Я просто трезвый реалист, шеф… В данном случае, — уточнил Юра.

Он смотрел на воду, переводя взгляд все дальше вверх по реке, и в его памяти стало прорисовываться одно его путешествие в том направлении. Давно уже было это — еще в раньшее время, как полагалось бы сказать истинному сибиряку. Они с отцом только купили в том году моторку и всего два раза сходили на рыбалку. Один раз ленков и сома привезли, в другой — тайменя. В третий Юра сел как-то в лодку прямо после смены, завел, вроде бы для пробы, мотор, вывел лодку на середину реки и погнал ее, не сильно раздумывая, вверх, выжимая предельную скорость. Шумел в ушах ветер, рокотало, отражаясь от каменных берегов, округлое эхо, пластами отваливалась на две стороны разрезанная носом вода. В брызгах вспыхивал иногда кусочек радуги, удивляя и радуя.

Неизвестно, сколько времени гнал он, как мальчишка упиваясь движением и скоростью, и мчался словно бы навстречу чему-то новому, оставляя за собой привычное. И впереди действительно открывалось новое, незнакомое или не замеченное в прошлые две поездки. Лихость, азарт, прорыв в новизну полностью овладели сознанием Юры, притупив рассудок. Шуметь и лететь в брызгах и в радуге, не думая о цели и конечном пункте, — вот высшее блаженство и высший смысл этого часа!

Но всему приходит конец — и горючему тоже. Мотор почихал, подергался и заглох. Наступила гулкая в высоких каменных берегах тишина. Тонко звенело какими-то дальними и, может быть, давними отголосками светло-голубое небо. Стало слышно деловитое и торопливое движение неспокойной Реки. Лодку начало разворачивать, берега стали меняться местами: то правый оказывался слева, то левый справа. И то справа, то слева, а то и обеих сторон одновременно чистые птичьи голоса вопрошали: «Чьи вы?.. Что вы?»

Пора было вспомнить себя.

Юра достал весла, вставил в уключины, огляделся. Но грести не стал, заметив, что лодку и без того быстро несет течением вниз. Именно вниз! Река здесь просматривалась далеко вперед, и было очень хорошо видно, как велик перепад уровней воды, и явно чувствовалось, как влечет тебя туда, в далекую горловину, этот мощный напористый поток, не признающий преград и остановок. Отдавшись на его волю, ты и сам становишься его неотделимой молекулой, сливаешься с его жизнью, с его движением. И вот уже наступает удивительное безвременье, неподвижность мысли. Действительно: чей я и что я? Путешественник-первопроходец, ратник Ермака или, может быть, заяц, оказавшийся в лодке деда Мазая? Или птица, летящая над быстрой водой без видимой цели и смысла?

Но разве бывает полет без смысла?

Разве без цели плывут облака — белые по голубому?

Берега, поросшие тонконогими, хилыми на вид, но на редкость цепкими и жизнестойкими деревьями, были безлюдны: на такой крутизне кто удержится? Только всюду проникающие «сибирские верблюды» — туристы с огромными заплечниками — сумели обосноваться и тут, у впадения в Реку ручья. Они что-то прокричали Юре, но он не стал отвечать, не хотелось шуметь. Он и в самом деле как бы растворился во всем этом плывущем, голубеющем, звонко-тихом пространстве.

Но крики туристов, отраженные скалистыми берегами, что-то в нем все же нарушили, всколыхнули. Вдруг выросли перед его внутренним зрением, все заслонив собою, другие скалы — памятные красноярские «Столбы», незабываемая дорога к ним. И возникла не в первый раз Ева со своим микрофончиком: «Это у вас воскресный отдых или спортивное увлечение?» А вслед за этими простыми словами начали прорываться из прошлого совсем другие и совсем не простые уже: «Ты — третий, Юра… Ты даже четвертый… Ну а как же еще считать? Рядом со мной — двое, ты знаешь, и они сейчас от меня зависят… Нет, Юра, страшно все это, нельзя — ты пойми это! Мне ведь еще труднее. Женщине всегда труднее — она ведь за всех отвечает: и за детей своих, и за мужа, и за того человека, то есть за счастье того человека, который зовет ее от мужа, от ребенка». (В глазах ее стояли слезы, на лице застыло страдание, в голосе звучала то мольба, то жалоба, но в то же время чувствовалось: она и на этот раз не уступит.) «Ты сильный, Юра! — продолжала она. — Ты самый сильный из нас четверых, я чувствую это, и ты — самый свободный». — «Самая сильная сейчас, наверное, ты», — сказал Юра. «Ой, не сила это, не сила, а горе…»

Слезы наконец пролились из ее пронзительных страдальческих глаз, и она как-то странно, одними пальцами, кончиками пальцев начала вытирать их — как будто собирала в горсть. И еще попыталась улыбнуться. Ей не хотелось расставаться в обиде, непонимании или обозлении. Она даже готова была повернуть все «по-современному», когда легко сходятся и легко расстаются, оставляя надежду на будущие встречи. «Тебе хорошо сейчас? — не раз спрашивала она его. — Ну и не будем отравлять друг другу эти святые часы. Я сейчас все равно как в полете. Ну и пусть несет нас это воздушное течение. Полетаем пока…»

Юра от таких слов сердился. В нем собиралось что-то взрывчатое и темное. «Я для тебя — четвертый, но ты-то для меня одна! — почти кричал он от обиды и безнадежности. — И я не из тех, чтобы делить… или делиться!»— «Если ты меня любишь сейчас… — начинала Ева, и вся его ярость гасла, он снова готов был слушать и говорить о любви. — Если ты меня любишь — пусть нас несет куда-нибудь вдаль…»

Он вспоминал, а Река несла его на своей бугристой спине, поворачивая лодку по своей прихоти. «Пусть несет», — думал он о Реке и о жизни, и ему ничего уже не хотелось менять. Пусть несет…

Впереди стал слышен мощный шум воды. Оказывается, лодку прибило к правому берегу и несло в бурную протоку между береговыми камнями и высокой осклизло-черной скалой, что стояла в воде отдельно. Юра схватился за весла.

Но раньше, чем он начал грести, его вдруг поманило в этот кипящий бурун, в этот проран — и будь что будет! Пусть несет. На разлом так на разлом, на распыл так на распыл. Пусть несет. Есть гибельная радость водоворота…

Всего лишь секунду продержалось в нем это состояние, но ее хватило для того, чтобы упустить момент: лодку протащило через бурун, как по булыжнику, и выбросило на спокойную быстрину… Всего лишь мгновение, однако запомнилось оно, запечатлелось в памяти, как в сургучном конверте, — на долгое хранение. Может быть — на всю жизнь. Может быть — в назидание, может — для другой какой цели, еще не известной сегодня…

Все разговоры и молодежный треп за перемычкой оборвались как по команде. Гулкий толчок встряхнул землю, отозвался даже на воде в лодке.

— Смотрите, смотрите! — закричали девчонки.

На верху левобережной скалы, на врезке, распустился в это время веерообразный черный цветок, на глазах начал разрастаться, расширяться каждым лепестком и заодно, словно бы под возрастающей своей тяжестью, клониться книзу, в котлован. Стало слышно, как по плотине, по тугой земле, по кабинам кранов замолотили крупные и помельче камни, а когда они свое отбухали, вниз, по уже отработанной чистой врезке, по этому каменному ложу, в которое упрется плечо плотины, поползла с громким шорохом земляная, тоже с камушками, лавина, потом из нее вдруг вырвался и запрыгал вниз, с каждым прыжком все дальше отскакивая, запоздалый большой валун и гулко бухнулся за плотиной, там, где варламовские ребята уже начинали бетонировать круглые, точно рассчитанные основания под будущие энергоблоки… Очень скоро выяснится, что он там натворил.

Текущая, шуршащая по врезке лавина тоже постепенно разрасталась, распространялась во все стороны серым пылевым облаком. Запах сгоревшей взрывчатки и прокаленной на страшном огне земли почувствовался и здесь, за перемычкой. Кто-то на берегу закашлялся, кто-то чихнул, а девушка-студотрядовка в новенькой чистенькой курточке удивленно и почти радостно вскрикнула:

— Ой, ребята, смотрите, вы сразу все загорели!

Николай Васильевич и Юра, люди опытные, не торопились выходить из лодки: у воды воздух все-таки почище и посвежее. Они уходили отсюда последними. Но и на их долю осталось достаточно пыли и гари. Пока они дошли до своего переносного домика, их лица и руки покрылись тонким наждачным слоем.

— Ты можешь ехать домой, а я уж пойду расстраиваться, — сказал Николай Васильевич у домика.

— Может, наоборот, шеф? — предложил Юра. — Мы ведь только что говорили.

— О том и говорили…

Нет, такого «шефа» не вдруг отодвинешь от его дел, забот и расстройств. «Трудновато вам с ним придется, Михал Михалыч».

Юра оставил в прорабской каску, помахал рукой Гере и Любе, которые не торопились домой, и вышел. Увидел отца. С неспешной возрастной своей степенностью направлялся «шеф» к этажерке.

В тенистом ущелье проезда, где и в жаркий день бывает прохладно и сыро, Юре стали попадаться навстречу ребята из вечерней смены, задержанные взрывом на подступах к котловану. А впереди, по всей дороге, вразброд и вразвалочку уходили те, кто отработал свое в дневную смену, на солнцепеке.

Еще из проезда Юра увидел знакомый штабной домик, и не узнал его. Все стекла в нем были выбиты, и дом смотрел на мир пустыми темными глазницами, казался брошенным, нежилым. Над крышей понуро висел потемневший и потрепанный, как после боя, флаг. Невольно думалось о каком-то бедствии и бегстве — и о том, не пострадал ли кто из его знакомых штабных?

Эти взрывы и в самом деле как бедствие, от них и в самом деле бегут и прячутся, бросая работу и механизмы. До сих пор в котловане пахнет тревогой и гарью. Под левым берегом, рядом с фундаментами первых гидроагрегатов, насыпало взрывом изрядную горку породы, и туда все еще стекала струя земли и мелких камушков. На крайних блоках плотины тоже наверняка насыпало камней и вообще натворило недобрых дел. Что-то могло залететь и на довольно далекий второй участок — не зря «шеф» пошел проверять…

Юра вдруг остановился и подивился спокойствию, с которым он тут обо всем рассуждает. Подивился своему душевному благополучию. Секунду-другую постоял, словно бы что-то вспоминая, и повернул обратно. Как будто что-то забыл.

Отца он нашел в третьей, обычно не выделявшейся среди других, «тихой» бригаде. В блоке шли спешные работы по спасению бетона от преждевременного схватывания. Ребята расстилали на критическом участке бетона брезент и смачивали его водой; бригадир Степан Дуняшкин, неприметный, небольшого роста мужичок, то и дело поглядывал через выгородку вниз и кричал стропалю, чтобы тот скорее подавал новый бетон, чтобы закрыть им старый, а стропаль кричал, на кого-то сердясь, что «белазы» к нему не подходят… Юра сообразил, что тут как раз для него наклевывается работенка. Быстро скатился по этажерке вниз, остановил у проезда первый же «белаз» и привел его к стропалю третьей бригады. Пришлось, конечно, поуговаривать шофера и кое-что приврать, но блок стоил того…

Было уже семь часов вечера, когда Густовы, отец и сын, возвращались домой. По дороге Николай Васильевич спросил:

— Ты зачем вернулся-то?

— Устыдился, — честно признался Юра.

— Я же тебя отпустил.

— А мне и самому можно было сообразить.

— Это, конечно, никогда не вредно.

Они помолчали, пожалуй, оба довольные, что обменялись этими словами.

— В общем-то молодец, что вернулся, — добавил потом, для завершения разговора, Николай Васильевич. — И помог, и показал себя хозяином.

Последние слова были, наверное, не обязательны, но Николай Васильевич во всем любил полную ясность и завершенность.

В поселке, когда поравнялись с популярным кафе «Баргузин», Юра потрогал усы и предложил:

— Зайдем, промоем горло.

Но Николай Васильевич отказался:

— Ты мне домой принеси пивка. Если будет.

И очень хорошо, что он не зашел! Потому что едва Юра обвел взглядом дальние от дверей столики — есть ли свободное место? — как увидел Надю, уже чуть-чуть под хмельком и в довольно веселой компании. Правда, стол был у них без мужчин, но зато какие-то ухари перегибались и тянулись к ним из-за соседнего стола. И был среди этих ухарей хорошо запомнившийся Юре «индеец», с которым он так ловко сыграл недавно в карты. А Надя пировала со своей товаркой из отдела рабочего проектирования Лилей и с какой-то еще молодой женщиной, вроде нездешней.

Заметив брата, Надя помахала ему рукой и позвала:

— Юра, иди к нам, если хочешь!

— Еще бы не захотеть в такое прекрасное общество! — сказал он, усаживаясь в свободное, четвертое кресло.

— Ого! — обратила к нему накрашенное лицо незнакомка. — Есть еще мужчины, которые говорят дамам комплименты.

Юра не отозвался: ему не понравилась эта третья, слишком уж накрашенная.

Для него нашли стакан, налили из большой, в три четверти литра, бутылки красного узбекского портвейна.

— Спасибо, девочки, но это для меня слишком крепко, — отказался Юра. И поймал за руку проходившую мимо знакомую официантку. — Валечка, мне пива, две.

— Нету, Юра! — пожаловалась Валя.

— Тогда бутылку сухого… и все-таки бутылку пива с собой. Надо! Для шефа.

— Ну, попрошу там…

— А нам? — капризно спросила третья.

— А вам вот этого хватит. — Юра переставил к ней стакан портвейна, налитый для него.

— Девочки, а что он здесь раскомандовался? — возмутилась третья. — Мы собрались, чтобы эмансипироваться.

— Это Надюшин брат, — сказала Лиля. — Он это так.

— Почему он не представился дамам?

Она была не столько пьяна, сколько хотела казаться выпившей и раскованной. Обычно так ведут себя подростки.

— Честь имею. — Юра встал. — Густов-младший.

— Лионелла, — представилась незнакомка.

— Юриокарий, — не сдержался Юра, смеясь глазами.

— И не смешно! — сказала Лионелла.

— Зато красиво, — не унимался Юра.

И так продолжалось бы дальше, если бы Надя не остановила их. Она сказала Юре, что Неля — их новая сотрудница, приехала из Ленинграда…

Юра утихомирился. Зато вдруг активизировался «индеец». Перевесившись через спинку своего кресла, он заговорил:

— Девочки, а вас там не слишком много? Три к одному — это несправедливо.

— Что вы предлагаете? — кокетливо спросила Неля.

— Объединиться.

— В этом что-то есть! — полусогласилась Неля.

«Индеец» встал, отодвигая кресло.

— Ты, парень, не суетись раньше времени, — сказал Юра.

— А ты что-то слишком часто стал возникать передо мной, инженер, — не отступил тот.

— Нет, ну, ребята, ну зачем вам ссориться? — новым, миротворческим голосом заговорила Неля.

— Устами красавицы глаголет истина, — изрек «индеец» и предложил сдвинуть столы. Надя тоже поддержала его, тут же лихо допив свой стакан.

Юре захотелось уйти. Но все же оставить Надю в такой компании он не мог и потому остался за общим столом, наблюдая и слушая. Его участие в беседе было уже не обязательным, каждый слушал себя, так что сидеть вот так, потягивая свое сухое, было даже любопытно.

Однако настало и такое время, когда ему пришлось остановить сестру.

— Надя, ты уже пьяненькая. Пошли домой! — тихо сказал он.

— Не хочу, не хочу, не хочу! — закапризничала она, как в детстве. Потом на нее нашло быстрое просветление, и она наклонилась к нему, зашептала доверительно и почти трезво: — Юронька, я буду слушаться тебя, как маленькая слушалась, только не уводи меня, пожалуйста. Мне хорошо сейчас, понимаешь? Ни о чем не думается, никого мне не надо.

— Зато к тебе лезут. — Юра никак не мог смириться с тем, что с другой стороны рядом с Надей сидел «индеец» и все норовил облапить ее.

— А что мне, свободной-то, Юраша? — Надя вдруг выпрямилась, как будто нарочно выпятив свою красивую грудь, и в глазах ее вспыхнуло что-то в ней не знакомое, озорное или ухарское.

А «индеец» поддал жару:

— Вот это женщина! Избираем ее королевой стола. Кто против?

Против никого не было. Надя вышла зачем-то на тот свободный «пятачок» между столами, на котором в субботу и воскресенье танцуют, раскинула руки, пошла по кругу… и пошатнулась.

Нет, надо было все-таки уводить ее, чтобы не позорилась.

Юра встал. Сделал вид, что подключается к танцу, прошелся, так же раскинув руки, и тихонько начал вразумлять сестру:

— Наденька, ты у меня схлопочешь. Не здесь, так дома… Ты меня знаешь.

— А что я такого делаю?

— Шатаешься — вот что!

— Правда? — Она, кажется, осознала то, что услышала, и сразу протрезвела: — Тогда спасай меня, братик.

Юра сказал официантке, что еще вернется, и вышел с Надей из кафе. Ему приходилось крепко держать сестрицу под руку, потому что она вся как-то размякла, отяжелела, стала неуклюжей и неловкой.

— Куда ты меня волочешь? — спросила она на улице.

— Только не к нам домой. Увидят тебя, такую…

— Плохо выгляжу, да?.. Ну, ты сам все реши, Юр. И не сердись на меня, хорошо?

— Всыпал бы я тебе, да великовата стала, выросла.

— Я еще не совсем плохая, Юр! Я просто несчастливая получилась.

Когда поднялись в Надину квартиру, чистенькую, прибранную, но словно бы еще не обжитую, Юра повел покорную сестру в ванную и велел хорошенько умыться, а сам прошел в комнату и включил телевизор. Там что-то пели.

Надя не появлялась долго, а появившись, первым делом сообщила:

— Меня скоро из квартиры выселят.

— Это почему же?

— Сам посуди: можно ли при таком жилищном голоде оставить брошенной бабе отдельную квартиру?

Юра подумал и согласился, что действительно могут выселить.

— Куда же ты пойдешь? — спросил он.

— В общежитие.

— Ну этого-то не будет. Я поговорю с отцом.

Надя села на диван и вдруг беспомощно, по-детски захныкала.

— Ну почему я такая неудачливая, Юра? — приговаривала она. — Ну ведь не хуже всех — и честная, преданная была. Что ему не жилось со мной?

Юра заерзал в креслице, не зная, как ее утешать, как уговаривать.

— А хочешь, я поеду к нему? — вдруг родилась у него идея. — Возьму отпуск — и поеду. Разыщу, набью морду и привезу, брошу к твоим ногам.

— Он тоже сильный, Юрочка, — усмехнулась Надя.

— Ничего, справимся. Всегда сильней тот, кто прав.

— Ох, братик, братик! — вздохнула Надя горько и глубоко. — Ты помнишь, какие мы с тобой маленькими были? Ты, правда, всегда мне большим казался, а я рядом — маленькая, но все равно никого не боялась. Потому что у меня был ты… Знаешь, меня не только мама с папой растили, но и ты, старший братик. Ты справедливый был и заботливый…

— Ты это в мой юбилей скажешь, ладно? — остановил ее Юра.

— Нет, я сейчас хочу! — В Наде еще бродил хмель. — Чтобы ты знал и помнил… А какие тогда интересные книжки были, помнишь? Я думаю, это было наше самое счастливое время, золотой век. И мой, и твой.

— Ну-ну, не записывайся в старухи — слишком рано! Чем нам сейчас плохо? Сидим, песни слушаем…

Надя отмахнулась от телевизора и его песен, даже не глянув в его сторону, и продолжала свое:

— Вот и ты все еще один ходишь. А почему? Ведь ты же хороший.

— Будем считать, что как раз поэтому, — ответил Юра с улыбкой. — Мы оба хорошие и потому пока что не совсем счастливые. Вспомни, как развиваются события в тех же книжках нашего детства. Сначала хорошим людям бывает плохо. Им вредят злодеи, на них обрушиваются всякие испытания и невзгоды, они страдают и борются… — притом благородно! — и под конец все у них налаживается. Добро побеждает и торжествует, настрадавшиеся гордые герои становятся счастливыми… Вот так и у нас с тобой будет.

— Жизнь — не книжки, Юронька! — опять вздохнула Надя. — Да и в книжках некоторых такой конец бывает, что потом целую ночь не спишь.

— Эти книги мы с тобой… тоже прочитали, кажется. А новые — впереди.

Тут они оба помолчали. У каждого было о чем подумать и помолчать.

Первой заговорила после этого Надя. О своем беглеце.

— Если он даже вернется — на порог не пущу! Не веришь? Хочешь, поклянусь самой страшной клятвой? Чтоб у меня детей не было, чтоб мне счастья…

— Замолчи! — резко и грубо остановил ее Юра. — Тоже мне, урка нашелся. Зачем тебе эта божба?

— А чтоб не передумала, подлая! Ты еще не знаешь баб.

Юра не ответил, и Надя продолжала:

— Вот я ненавижу его как смертельного врага, он убил во мне всякую веру, спроси у меня, что я хотела бы для него, и я скажу одно: смерти! Лютой смерти, во льдах или где там еще. Чтобы он хоть в последний час свой вспомнил меня и пожалел, что так сделал… и вроде как побыл со мной. Ты понял, Юра?

— Да ну тебя с этой психопатией!

— Как хочешь, так и суди. А я говорю тебе: ненавижу его, как гада, как предателя… и жду, Юронька! Жду проклятого. До сих пор жду, пропади он пропадом! И ничего не понимаю…

Надя расплакалась, словно от какого-то моментального приступа, и Юра даже немного испугался, побежал в кухню за водой.

Но приступ так же быстро и кончился, как начался. Когда Юра вернулся со стаканом воды, она уже вытирала ладонями щеки и сидела прямо, и слезы больше не бежали.

— Вот, Юрочка, как бывает, — проговорила она. — Может, это и хорошо, что ты один.

— Про меня не надо.

Юра сел на диван рядом с Надей, обнял ее за плечи. Надя еще раз всхлипнула, прислонившись к брату.

— Что это ты у меня такая слезливая стала? — заговорил Юра все равно как с маленькой. — Не надо поддаваться… И смерти никому не надо желать — она сама… Надо, наверно, прощать, забывать… молчать. Мы уже взрослые и сильные, а ты еще и красивая. Ты всегда верила мне, верь и теперь. Все еще будет у тебя…

Надя слушала и успокаивалась, хотя, может, и не вполне верила предсказаниям Юры. Ей опять было хорошо оттого, что есть у нее такой брат, что он сидит рядом с ней, жалеет ее. И ничего больше, и никого больше в этот момент ей действительно не нужно было.

Но долго ли длится момент?..

Перед уходом Юра сказал ей:

— Твоя комната у нас будет сегодня свободна, так что, если захочешь, приходи в любое время.

— А не заметят, что я…

— Ты уже в норме.

Сам он, однако, не чувствовал себя в норме и не мог сразу пойти домой. Ему надо было хотя бы пройтись. Затем он вспомнил, что должен расплатиться в «Баргузине».

За сдвинутыми двумя столами продолжалось веселье, но Юре там не к кому и незачем было подходить. Он расплатился с официанткой у ее столика неподалеку от двери и заодно спросил про «индейца»: часто ли он здесь бывает и вообще — что за тип? «Не связывайтесь с ним, — шепнула Валя. — Темный он». — «А про пиво для шефа мы забыли, Валечка?» — напомнил Юра. «Ну, ни одной бутылочки, Юра! Правда-правда», — «Ну, живи!..»

Честно и с добрыми намерениями предупредив Юру насчет «индейца», Валя только раззадорила его, разожгла любопытство. Прямо из кафе он пошел в общежитие, к Лысому и Щекотухину. Застал дома одного Лысого. Тот, поглядывая на дверь, стал рассказывать. Фамилия «индейца» действительно не Иванов, а Ухватов, из автоколонны он уволен и нанялся теперь рабочим в продмаг. Держит хороший контакт с шоферами, ездит куда-то и в нерабочее время. В общем выгоняет не меньше, чем на бетоне, да еще в картишки поигрывает. Культурный, с образованием. Любит командовать и не любит, если кто-то поперек. Его тут побаиваются…

— И зачем только у тебя все это? — сильно ткнул Юра в мускулистое загорелое плечо Лысого (тот сидел в майке). — Такой богатырь — и… побаивается.

— У него — нож, — сказал Лысой тихо. — Знаете, такой, как в заграничных кино, с пружинкой: раз — и выскочит! Блестит весь… — В голосе Лысого звучало явное почтение к этому заграничному ножу.

— Ладно, пока что будем наблюдать и помалкивать, — сказал Юра, прощаясь.

На улице он почувствовал усталость. Захотелось скорее под холодный душ и — в постель. Шел одиннадцатый час.

Правда, поселок все еще шумел, гомонил, не хотел засыпать. Уж очень хорош был вечер! Именно в этот час полностью оправдывалось название этого места — Сиреневый лог.

Солнце уходило за привольные сопки левобережья, и легкая тень их медленно поднималась по отвесной скале правого берега. Было такое впечатление, будто на эту скалу снизу вверх, не особенно торопясь, надвигается полупрозрачная сиреневая шторка или, скорее, вуаль. Сквозь нее все отлично просматривалось — и старческие морщины скал, и живописные группы героических берез и сосен, угнездившихся в этих морщинах, взобравшихся на выступы, — но ничто уже не сохраняло первородного цвета, принимая приглушенные, вечерние тона. Зеленое было уже не зеленым, синее не синим и даже белое (тонкие стволы берез) — не настоящим белым, а чуть притуманенным, слегка сиреневым. И вот диво: всегда неприглядная, мрачная скала-стена, которая долго прячет по утрам солнце и которую бранят за это, как воровку, в свой благословенный вечерний час преображается, выглядит привлекательно и приветливо, почти по-домашнему. Вот солнце уже совершенно спряталось, а на скале оно все еще теплится, она тихо тлеет остаточным мягким светом, отдавая поселку накопленное за день тепло, — и нет здесь резкого перехода от жаркого дня к прохладной ночи, а есть продолжительный теплый вечер, особо любимый местной ребятней.

О, этот многочисленный шумный народ! Он и после заката продолжает безудержно носиться по асфальтовым, плиточным и песчаным дорожкам, пронизавшим поселок вдоль и поперек. Он кричит, этот лихой народец, суетится, воюет деревянным и пластмассовым оружием, катается на велосипедах и самокатах, спотыкается на бегу, падает, плачет, вновь поднимается и снова орет самозабвенно, торжествующе, требовательно. Слушайте его, скалы и сопки, слушай, Река, слушайте, люди! Это вырвалась на простор юная сибирская шалога, это во весь голос заявляет о себе завтрашнее население города-строителя и всей здешней земли, которая издавна любит отчаянных. Слушайте, внемлите, уважайте…

Какая-нибудь молодая мамаша (других, не молодых, здесь и не бывает!) высунется из своего окошка на третьем или пятом этаже, чтобы позвать домой свое чадо, но вдруг и сама засмотрится на дивный этот мир, пристынет к подоконнику. И скажет соседке по квартире, задержавшейся в таком же положении, как нечто значительное: «Вечер-то какой! Надо бы детей спать укладывать, а им так хорошо бегается. Как вспомнишь свое детство…» Тут, глядишь, и третья молодушка присоединится, приляжет на свой подоконник, повернет головку и скажет: «Ой, не говорите, девочки! Все равно как спишь, а сна нету…» А снизу на них будут вроде бы невзначай, вроде бы так, без интереса, поглядывать прохожие парни, которым бывает тоскливо по вечерам. День и вечер — это совершенно разные пласты времени, различные сосуды настроений. По-иному все видится, по-иному слышится. Когда идешь второпях на работу или возвращаешься с нее, усталый и проголодавшийся, то и не замечаешь: попадаются тебе навстречу интересные женщины или нет. А тут что ни окно, то красавица, Незнакомка, Синьорина. И голоса у них такие приятные, мягкие, добрые — даже у тех, что продавщицами работают. Наверно, потому, что все они здесь молодые, пока еще больше склонные к воркованию, нежели к ворчливости…

Доброго тебе вечера и доброй ночи, Сиреневый лог!

В июне выяснилось, что стройка дала рекордную цифру по бетону, и это подбодрило людей, прибавило трудового азарта. Но продолжались и взрывы на левобережной врезке, что затрудняло и затягивало бетонные работы, случались и какие-то другие помехи. Приходилось без конца что-то объяснять людям, к чему-то призывать — и все это сверх того, что необходимо всегда объяснять и к чему всегда приходится призывать. В конце концов Николай Васильевич не выдержал. Когда надоедливый корреспондент центральной газеты стал приставать к нему, насколько взрывы мешают нормальной работе, Николай Васильевич провел ладонью по горлу и сказал:

— Вот настолько!

— А вы не могли бы просветить меня, почему создалась подобная ситуация? Она неизбежна во всех случаях или только в данном? — Журналист или действительно ничего еще не знал, или хотел сопоставить разные мнения, а может быть, просто выведать местные секреты.

Николай Васильевич усмехнулся:

— Чтобы понять, что ошибся, надо было сперва жениться.

— Нет, ну а все-таки, — наступал москвич. — Это ведь очень важно — если не для вашей стройки, то для всех будущих. Вот я слышал здесь, что врезку можно было бы отработать до начала бетонных работ.

Николай Васильевич ответил:

— Пожалуй. Но тогда мы не уложили бы к сегодняшнему дню столько бетона.

— Выходит — неизбежно?

— Да не «выходит», товарищ дорогой!

— Тогда разъясните. В научном мире существует твердое мнение, что полезен не только положительный, но и негативный опыт.

— В штабе вам лучше бы разъяснили, — все еще не решался откровенничать Николай Васильевич, хотя его и распирало желание кому-то пожаловаться.

Журналист оказался упорным. И пришлось Николаю Васильевичу попросить Любу-нормировщицу никого не впускать к нему без особого дела, а самому начать «разъяснение». Он говорил медленно, учитывая то обстоятельство, что корреспондент должен успеть все за ним записать и ничего не перепутать — хотя бы в самом главном. Приходилось думать также и о том, чтобы не повредить стройке — ее престижу, популярности, наконец — привлекательности и притягательности; впереди еще много лет работы, и люди должны прибывать сюда беспрерывно, так что нельзя их отпугивать преходящими частностями.

О стройке и писали много: и в центральных, и в республиканских, и особенно — в ленинградских газетах и журналах, потому что ленинградцы ее и проектировали, и делали теперь турбины и генераторы и много разных других вещей. Писали много, но все больше о положительном, а тут предстояло коснуться и «негативного опыта».

— Вы, конечно, уже слыхали здесь, — говорил Николай Васильевич, — что наша плотина уникальная, нигде еще не встречавшаяся. Должен вам сказать, что в гидростроительстве типовых плотин и ГЭС просто-напросто не бывает, как не бывает совершенно одинаковых рек, берегов, донной подошвы, ну и всего прочего… Вы не собираете спичечные коробки?

— Нет, — удивленно оторвался журналист от блокнота.

— Я — тоже, — улыбнулся Николай Васильевич. — Но выпустили недавно такой набор — «Шаги энергетики»; в нем десятка два коробков с изображением двух десятков наших известнейших ГЭС. Посмотришь на эти рисуночки и увидишь, что ни одна плотина, ни одно здание ГЭС не похожи на другие. У каждой свое лицо, каждая на свой манер. Между прочим, есть в том наборе три коробки и с «моими» плотинами, где я не только снаружи, но и изнутри все вижу. Чуть ли не каждый блок могу вспомнить… Но я заговорился, ушел, как говорится, не в тую степь.

— Да нет, мне это тоже интересно. — Парень торопливо гнал строку в своем столичном блокноте.

— Ну так вот, — продолжал Николай Васильевич. — Одинаковых ГЭС практически не бывает, и, когда мы некоторые свои заторы начинаем объяснять уникальностью своей стройки, не всегда этому верьте. Мы и предназначены для того, чтобы создавать уникальные объекты, и на это должны быть настроены. Вам, конечно, надо понять особенности проекта и условий нашей станции, но постарайтесь разобраться и в том, где неповторимость, а где недодумка… С левой врезкой у нас долгое время было неясно: как убирать, увозить породу. Сперва все в котлован валили, а когда стала подниматься плотина, попытались пробить наверх дорогу. Не получилось! Слишком отвесные береговые скалы, сложные переходы. В проекте предусматривался тоннель в левобережной скале — до уровня гребня плотины. Начали его форсировать. Пробили до того самого уровня. Но это нам пока что ничего не дает. Взрывные работы ведутся все еще ниже этого уровня, а дорогу от них к тоннелю проложить опять невозможно. И опять после каждого взрыва сверху несколько часов сбрасывают в котлован породу. А на плотине простои.

— Где же выход? — спросил журналист.

— В данный момент его нет. То есть нет пока что другого технического решения — и нет иного выхода.

— И что же здесь такое: уникальность или недодумка?

Николай Васильевич покачал головой: ишь какой ловкий! Пригнувшись к столу, глянул в окошко, выходившее как раз на левобережную врезку, видную отсюда до половины высоты. И с легкой усмешечкой продолжал:

— Не скажу вам ни «да», ни «нет». Одно могу утверждать с уверенностью: взрывники работали не слишком напряженно. Думаю, что могли бы уже заканчивать, а они еще продолжают. Хотя у них тоже есть свои сложности. Порода здесь — двенадцатой категории твердости. Возникают и такие вот уникальности… — Николай Васильевич снова смотрел на врезку, наклонясь над столиком. — Вот посмотрите. Примерно на половине высоты врезки неизвестно за что зацепился и неизвестно на чем держится большой валун, точней бы сказать — висун, потому что висит и не валится. Сколько в нем? Пудов, я думаю, двадцать. Скалолазы попытались подойти к нему — и отскочили. Понадеялись, что после очередного взрыва вместе с другой породой сползет, а он не сползает. Вот теперь сиди и жди, когда и куда он бухнется. Крайнюю, береговую бригаду перевели на соседний участок, хотя ей пора уже отрабатывать примыкание плотины к скале. Где-то мы перепрыгиваем через одни работы к следующим и нарушаем технологическую схему, а это может сказаться каким-то непредвиденным образом. Мы и сами не всегда бываем хозяевами положения. Например, пока мы ведем дешевые земляные работы, мы еще не стройка, а так, что-то подготовительное, заявка на стройку. Нас и финансируют и снабжают, как бедных родственников. Вот мы и спешим поскорее начать дорогостоящие бетонные работы. Только тогда Госплан и Госбанк признают нас всерьез и пошире открывают сейфы. Но и тут еще не все. Есть сложная и сильно разветвленная система взаимосвязей: смежники, поставщики, снабженцы. Пока что она как следует не отлажена. Каждое предприятие думает прежде всего о своем плане, и, если для него, для предприятия, выгоднее выполнить не наш, а, скажем, канадский заказ, они наш отложат. Мы тут начнем что-то мудрить, чтобы занять людей в другом месте. Так постепенно и привыкаем к разбросанности, неритмичности. Многовато еще у нас и всяких мелких сбоев и неурядиц своих собственных. Мы их, конечно, преодолеваем, справляемся — человек со всем может справиться! — и идем дальше. Так и должно быть на стройке. Но надо, наверно, и анализировать всякую мелочь и пресекать, чтобы она не повторилась. А то ведь накапливается вся эта зловредная текучка. А то, что накапливается, потом обязательно прорывается, как при паводке. Наверно, возможен и паводок мелких неурядиц. Я еще когда служил в армии…

Но тут Николай Васильевич приостановился — прежде всего потому, что заметил нервическую торопливость своей речи и ненужную в таких делах порывистость, откровенность. Так можно и лишнего наболтать… если уже не наболтал.

Журналист, воспользовавшись паузой, торопливо закурил и начал жадно глотать дым. В то же время ему хотелось и продолжать слушать разговорившегося начальника СУ. Парень вошел в азарт, как рыбак при хорошем клеве.

— Слушаю вас, Николай Васильевич! — снова нацелился он своим «шариком» на блокнот.

Но Николай Васильевич уже остыл и образумился. Он понял, что по крайней мере свои армейские аналогии должен оставить при себе. Смысл их был нехитрый, но тревожный. В самом деле: как пойдут, бывало, разные нарушения дисциплины и порядка, пусть даже мелкие поначалу, — непременно жди вскорости крупного ЧП, о котором надо в округ, а то и министру докладывать. Не дай бог, если такая же закономерность проявится и на стройке! Ведь всякой малой безалаберщины, честно говоря, многовато еще. Прав Юра: надо жестче требовать, строже наводить порядок везде и во всем. Всюду надо ставить крепкие, надежные плотины, перед всяким злом и перед всяким беспорядком. Но тут не газетой, тут только настойчивостью да терпением можно взять. Чем, собственно, и славится наш брат гидростроитель.

— Я слушаю вас, — повторил корреспондент и напомнил — Вы остановились на том, что еще когда служили в армии…

— А! — с деланной беззаботностью махнул рукой Николай Васильевич. — Всего не перескажешь. Надо и другим оставить.

— У других — другое.

— Это верно… Кстати сказать, в других местах с этими взрывами еще хуже бывает, — начал Николай Васильевич уводить разговор в сторону. — Вон у соседей наших ближайших — там, рассказывают, как взрыв, так все кабины у кранов побиты, какая-то техника даже из строя выведена. У нас-то еще терпимо. Ну, вылетят в штабе стекла, кое-где опалубку подправим, ребята из-за простоев пошлифуют нам нервную систему — вот и все. А в конце концов и это забудется, — продолжал он все дальше уводить своего собеседника, да и самого себя от больной темы. — Взрывы затихнут, пыль осядет, ссоры забудутся, и в день пуска ГЭС все мы будем стоять на какой-нибудь просторной площади, как братья родные, как боевая воинская часть в день вручения гвардейского знамени. И те, кто служил в армии, вспомнят свое…

Гость, однако, разгадал нехитрые уловки Николая Васильевича и не хотел уходить от темы.

— Значит, никто не виноват? — спросил он.

— В чем? — переспросил непонятливый хозяин.

— В том, о чем вы говорили. В затянувшихся взрывах, в нарушении технологии.

— Прости, дорогой мой… — В минуты волнения, особенно в самые первые, Николай Васильевич нередко переходил на «ты» и с совсем незнакомыми людьми. — Прости, дорогой человек, но я тут не обвинитель, а непосредственный участник самого дела.

Гость улыбнулся чуть насмешливо, чуть ехидно. И с тем же выражением на лице заметил:

— Да, умеют тут у вас вовремя остановиться, чтобы не сказать лишнего.

— Боюсь, что я уже сказал, — проговорил Николай Васильевич и выразительно посмотрел в окошко, затем на дверь и еще, для полной выразительности и ясности, на часы. — Мне на блоки надо бы наведаться.

— Но вы позволите мне еще заглянуть к вам когда-то?

— Само собой. Стройка открытая.

Он вышел из своей прорабской с облегчением, но все же недовольный собой. Нашел перед кем распинаться! Ну что может понять этот парень в делах такой стройки за свою командировочную неделю? Напишет с налету какую-нибудь несуразицу, прикроется по ходу твоей фамилией — вот и пыхти, и красней потом перед старшими и перед младшими… Правду говорят, что в старости люди болтливы становятся.

Все выше поднимался он по этажерке, и все новые мысли настигали и сопровождали его по этим звонким железным этажам. Теперь уже неприятно было и то, что струсил, сбежал от газетчика. Раньше он или выстоял бы до конца, или отбился бы как-то по-другому… А тут попробовал увести, не сумел и — позорно отступил… Откуда только появилась она, эта слабость в поджилках ветерана?

И ответ был ясен: от того самого ветеранства, от того, что к пенсионной черте приблизился. Инстинкт самосохранения обострился, как, бывало, на фронте при выходе в нейтральную зону. Обострился и подсказывал в сущности то же самое, что и там: не высовывайся, будь незаметнее! А то напишет этот парень какую-нибудь критику, сославшись на тебя, начальство прочтет и скажет: «Он еще не на пенсии, наш старик Густов?» Мих-Мих услышит — и вот тебе почетный приказ с благодарностью и ценным подарком на прощанье.

В разговорах с другими и в своих внутренних монологах он никого и ничего, казалось бы, не боялся. Совсем еще недавно хорохорился перед Зоей: «Я теперь самый независимый член общества. Предложат на покой отправиться — отправлюсь, захочу еще поработать — поработаю. Обидят здесь — на другую стройку махну, у меня везде „племяши“ и дружки найдутся, а там, где ни одного знакомого не окажется, по одной фамилии примут. Ты рассуди: кто сейчас на новых стройках командует? Те самые парни, которые в одних котлованах со мной работали и росли — только что побыстрей и повыше меня выросли. Приеду, так что, не возьмут? Еще как возьмут!»

Он был прав во всем. Действительно, есть у гидротехников доброе чувство братства. Время и жизнь разбрасывают их по разным стройкам, но они, если уж когда-то вместе и по душе работали, — никогда не забудут друг друга. Они могут и не переписываться, не поддерживать явной дружбы, но каким-то образом, через вторых или третьих лиц, все друг о друге знают: кто где работает, какой пост занимает и к кому, стало быть, можно в случае чего ринуться под крыло. В случае окончания здешней стройки или в силу серьезной несовместимости со здешним начальством, наконец — в случае развода с женой. Можно поехать и быть уверенным, что тебя там примут, устроят жилье, помогут зализать полученные раны. Иногда начальники строек и начальники управлений просто переманивают к себе желательных проверенных людей. Теперь начали переманивать гидротехников даже на обычные промышленные объекты. Узнают, что есть на такой-то ГЭС толковый обиженный инженер без перспективы роста, и шлют своего вербовщика, соблазняют должностью главного инженера, например, автомобилем, северной надбавкой. Именно так и увели у Нади мужа… сукиного сына! Не баба же увела его от такой девки…

Он был прав, он рассуждал разумно и точно, задубевший на ветрах и солнце старый строитель плотин. Чистую правду рассказал журналисту, не зря подумал и о годах своих, о переломном рубеже своей жизни. От возраста, как от смерти, никуда не спрячешься. Его можно до поры не замечать, о нем можно не вспоминать и не говорить, а если даже и вспомнить, то повести речь так, будто тебя это еще не касается. Есть, мол, такие старцы, которые держатся за свое кресло уже немощными, дрожащими руками, бывает, что от этого и само кресло, и все дело, этим «креслом» возглавляемое, начинает дрожать и трястись, делать опасные сбои, но все это где-то там, в других местах, а я еще крепок и умом и телом, я еще работник — и какой работник!.. Удивительны бывают наши речи в своей многозначной гибкости! И не только те, что на чужое ухо рассчитаны, но и те, что для самого себя произносятся. И можно ведь самого себя подобными речами настолько взбодрить, что начнешь верить в свою незаменимость и гениальность. Беда только, что другие-то, со стороны, все видят ясно. Все замечают. И не всегда молчат. Точно так же, как ты сам замечаешь и осуждаешь засидевшегося на своем посту старика.

И все-таки нет ни в чем абсолютной истины. Вот на соседней стройке семидесятилетний главный инженер, как утверждают люди, отлично ведет инженерную политику и в выходные дни поднимается на пятикилометровую гору, водит туда молодежь, руководит секцией альпинизма. А кто из гидротехников не знает одного московского бодрого старичка, который до сих пор председательствует в приемочных комиссиях, когда вводится в строй очередная ГЭС. Ему, кажется, уже под восемьдесят, а он летает за многие тысячи километров от Москвы, дотошно лазает по всем уголкам сдаваемой ГЭС — и нет, говорят, лучшего приемщика, чем он.

Кто есть я? — вот, наверное, главный вопрос человека в возрасте. Кто есть я сегодня? Кто есть я для дела и для людей, меня окружающих? Правильно ответишь на этот вопрос — и примешь самое правильное решение.

«Но почему это я подумал, что мне надо куда-то переезжать?» — вернулся Николай Васильевич несколько назад. И уже не смог или не захотел пробиться сквозь пласты и наплывы других мыслей, свободно разгулявшихся на этом вольном просторе. С верховья Реки дул легкий ветерок, рожденный, скорей всего, здесь же, в каньоне, движением больших масс прохладной воды, и думалось уже о том, как здесь будет после накопления водохранилища и окончания стройки. Вода остановится и станет еще более холодной, и наберется ее здесь великое количество — и что станет с климатом здешним? Изменится ведь. И не к лучшему, скорей всего… А мы все равно не остановимся, не можем остановиться. Поедем на другие реки. Говорят, что планируется переброска вод северных рек в пустыню. Вот где приволье для так называемых непредсказуемых последствий!.. Однако начнись там работы — и мы поедем тоже. Будем гнать план и гордиться успехами…

Остановиться уже невозможно.

И не нужно человеку останавливаться, пока идет истинное благоустройство Земли.

Ему надо только думать, думать и думать, прежде чем делать. Семь раз отмерь — это неспроста сказано. А нам бывает и некогда думать. Вот в чем беда. Как сказал тут один парень в момент сильной запарки: «Думать нельзя — можно только работать!» Вот в чем беда…

Николай Васильевич уже окончательно потерял нить своих рассуждений: откуда они начались и куда привели? Надо было действительно возвращаться к делам.

Он посмотрел работу на двух блоках. С бригадиром Ливенковым еще раз обговорили последовательность, очередность бетонирования его блоков, и тут выяснилось, что самый ближний завален щитами опалубки, арматурой и еще чем-то, так что его надо основательно расчищать. У Дуняшкина пришлось осадить грубоватого парня за неуважительное обращение к бригадиру и довольно долго доказывать ему, почему это недопустимо на производстве.

На третьем блоке — у Славы Шишко — он тоже подзадержался. Вмешательства здесь в данный момент не требовалось, но все же он постоял над выгородкой, может быть, в силу известной собственной установки о том, что понаблюдать за работой — это тоже работа.

Над блоком, как над какой-нибудь лесной полянкой, летали желтые бабочки-однодневки, опускаясь временами и совсем низко, словно им хотелось посидеть на бетоне. Вот тоже загадка природы: ну чем, казалось бы, может привлечь их эта неестественная мертвая масса, да еще и сырая и не так уж вкусно пахнущая? Не цветок ведь. Но вот летают, снижаются — и не боятся. Все дело, видимо, в том, что они — однодневки, что у них нет опыта вчерашнего дня и нет тревог о завтрашнем. Утро, день, вечер — вот и весь цикл, весь возраст их бытия, все, что отведено им и на познание мира, и на саму жизнь…

Синицы — не однодневки. Они ловки, быстры, опасливы, они совершенны в своей изящной, отточенной рациональности, они понимают, где добыча, где опасность. Но и те находят здесь какой-то свой интерес. Даже попискивают от восторга или любопытства, Так и шныряют — одна за другой, одна над другой. То пронесется, быстрая и смелая, над блоком, то усядется на щит опалубки, славно пахнущий свежей древесиной, и долго будет смотреть в выгородку, на желтый жилет стропаля, на медвежеватого парня — Диму Лысого и, конечно же, на ту молодую женщину, что угнездилась на маленьком, подобном ковшику, сиденье манипулятора и сидела на нем, по законам какой-то особой трудовой грациозности, слегка изогнувшись. На ней были старенькие тесные джинсы и красная трикотажная футболка с короткими рукавами. Женщина молодая, гибкая, умелая. Двинет она рычажок — и хобот манипулятора со всеми подвешенными в ряд пятью вибраторами протянется к свежей горке бетона, и все пятеро железных тружеников точно вонзятся в серую массу, уплотняя и выравнивая ее. Двинет рычажок в другую сторону — и хобот приподнимется, покачается: куда теперь?.. На женщину смотрит синица, на ее красную футболку летит доверчивая бабочка, и смотрит, смотрит на нее же, издали и сверху, начальник участка… не ради того ли сюда поднявшийся?

Женя Лукова… «Горе мое луковое», — говорит иногда сам себе Николай Васильевич.

Она, похоже, заметила его появление и отозвалась на это особыми, почти неуловимыми движениями, которые могли быть ответом на его пристальный, остановившийся взгляд. Что было в этом ответе, Николай Васильевич не мог знать, но человеку свойственно думать лучшее, и он обрадовался. Ему стало приятно, что она заметила и вроде как ответила: «Вижу, мол, вижу, Николай Васильевич». Ну и ладно, что видишь, и не надо больше ничего…

Он тут же отвел взгляд в сторону и поспешил придать ему равнодушное выражение. То есть просто стал смотреть на плывущую в синем небе бадью, а потом и вообще поспешил удалиться, поскольку ощутил в груди какие-то глубинные и учащенные удары своего немолодого, все-таки поизношенного сердца.

Оно не было, это сердцебиение, ни болезненным, ни пугающим, как бывает у сердечников, — нет! Оно было даже приятным, теплым. Но от него начинался в душе и в мыслях великий переполох. Соединялось желанное и стыдное, проталкивалось, пробивалось из глубин прошлое, как бы меняясь местами с настоящим и будущим, менялись местами времена года, полюса земли, война и мир наконец. Все делалось таким неспокойным и неустойчивым, что сама плотина, монолит из монолитов, начинала словно бы покачиваться, готовая уплыть в небеса. Да вот и поплыла уже. Отделилась от донной подошвы и пошла себе навстречу течению Реки — как движутся в пору ледохода мосты на реках, как плывет вместе с тобою земля, если лечь на нее лицом кверху, зажмуриться, а потом смотреть только на белые тучки в небесах.

Николай Васильевич ушел от этого блока и, уходя, оглянулся: не смотрит ли кто вослед? Не почувствовал ли кто этих перемен на плотине и в нем самом? Нельзя, чтобы кто-то заметил и почувствовал. Ему даже самому перед собой полагалось бы таиться, держать все в тайне, как держится до сих пор, остается неразглашенным его давний (и единственный) грех с Машей Корбут.

Действительно, давно это было — еще когда служил на Чукотке. Грех действительно старый… но и свежий, все равно как вчерашний. Что-нибудь напомнит о нем — и вот уже полыхают где-то рядом неспокойные апрельские снега Чукотки, яркие, как само солнце. От них-то и ослеп тогдашний командир, инженер Николай Густов — ровно на три дня. Ослеп и лежал в своей холостяцкой квартирке, в «каркасно-продувном» домике, и пришла его проведать от имени женсовета Маша Корбут, жена замкомандира по строевой, — Маша-Женсовет. Темно было тогдашнему Густову под повязкой, которую врач не велел снимать, но когда Маша наклонилась над ним и стала поправлять подушку, вслух вспоминая свою прежнюю работу в госпитале, когда он услышал запах ее духов, то сразу прорезалось под повязкой его потерянное на время, от снежной слепоты, зрение. Не видя, узрел он дразнящий вырез на ее черном платье из панбархата, в котором она была на недавнем празднике, увидел ее темные, почти без зрачков колдовские глаза, а руки… известно, что делают в таких случаях молодые руки.

Маша — это серьезный, непроходящий грех, с этим он даже связывал впоследствии главные свои беды — и тамошнюю, чукотскую, аварию, когда его ослепила, должно быть, некая темная вспышка и он съехал вместе с мотоциклом в глубокий каменный овраг, и затем все, что случалось плохого в семье. Заболевал кто-то из детей — и Николай Васильевич вспоминал свой грех и проклинал себя, считая, что это настигает его возмездие. Может быть, от того же давнего греха берет начало и сегодняшняя тайная беда Николая Васильевича — его запоздалая и опять, как тогда, слепая любовь к молодой женщине. Даже и неизвестно, любовь ли это в ее изначальном, в молодости постигаемом смысле, но что-то такое же томительное и вдобавок — безысходное. Не столько любовь, сколько беда.

Вообще сегодня сильно что-то расколыхалось в душе Николая Васильевича. Расколыхалось и не хотело успокаиваться — как осеннее штормовое море.

Гонимый своими взбудораженными разнообразными мыслями, которые уже начинали временами сталкиваться между собой, вызывая смятение и тревогу, он спустился в котлован. Здесь путь был один — проторенный и неизменный — в прорабскую. Но сейчас идти туда почему-то не хотелось: пусть сперва прояснится кое-что в голове и в душе. Хорошо бы и освободиться кое от чего. Не лишним был бы здесь какой-то понимающий серьезный человек. Но в прорабской такого собеседника он сейчас не надеялся встретить. Юра еще молод и порывист сам — с ним не успокоишься, а другие прорабы и молоды, и не столь близки. Сходить бы к старому танкисту Григорию Павловичу, но его не вдруг сыщешь, у него участок не то что у строителя. У него участок — вся плотина, все нижние галереи, вся донная подошва, которую он должен прошить своими скважинками, обе береговые врезки, да еще и цементный завод в придачу… Невредно бы встретиться еще раз с этим столичным журналистом, чтобы кое-что доразъяснить ему, чтобы он не упустил из виду и большой положительный, новаторский опыт, накопленный на стройке, и во всем разобрался поглубже, поосновательней, не с налета. А то они такие…

Еще не вполне сознавая, к кому и зачем идет, он направился к штабной горке. Это было продолжение уже начавшегося в душе движения, в нем была какая-то непроизвольность, во всяком случае, оно не было продумано и подготовлено. В другое время он, пожалуй, приостановился бы и постарался понять, куда и с чем идет, но тут, наверное, не успел. Шел почти как лунатик. И остановился только тогда, когда вступил в кабинет начальника стройки.

Острогорцев напряженно разговаривал о чем-то со своим первым заместителем и человека с плотины встретил вопросом, который повторялся здесь не так уж редко:

— Ну что там еще?

«Не вовремя», — понял Николай Васильевич. Но на вопрос надо было отвечать.

— Поговорить бы, Борис Игнатьевич.

— На тему?

— О положении дел и некоторых сомнениях.

— А может, в свободное время, Николай Васильевич? — не обидно, а только лишь от большой занятости поморщился Острогорцев. — Мы тут тоже… о положении дел беседуем, и Москва заказана — с минуты на минуту соединят… Может, ты к парторгу зайдешь пока?

«Не вовремя», — повторил про себя Николай Васильевич и смутился.

— У меня в общем-то не горит, — проговорил он. «Только тлеет», — подумал уже в коридоре.

Юре позвонил из поселка Дима Лысой и сказал, что его сосед по комнате картежник Ухватов увозит со стройки сразу двоих бетонщиков — Щекотухина и Гошева.

— Как это увозит? — удивился и возмутился Юра.

— Ну, они много проиграли ему в карты, а отдать нечем. Вот он и подбил их перекинуться на БАМ, где больше платят. Он говорит, что там по пять, по шесть сотен выгоняют.

— Напились они, что ли, со вчерашней получки?

— Не-е, сегодня не пили, только похмелились маленько. Он и так задурил их.

— А ты не можешь задержать их немного?

— Да запугал он их. И словом связал.

— Где они сейчас? Далеко от тебя?

— На автобус пошли.

— Ты все-таки попробуй, Дима! Придумай что-нибудь, схитри. А я сейчас приеду на первой попавшейся…

Он приехал в поселок через полчаса, но на автобусной остановке застал одного Лысого. Тот виновато доложил, что ничего не мог сделать.

До следующего рейсового автобуса в аэропорт оставалось два с половиной часа, а за это время самолет должен улететь. Юра вспомнил о своем мотоцикле, и они побежали с Лысым к густовской сараюшке, а минут через пятнадцать были уже в дороге, в погоне. Теперь у Юры появилось время поразмыслить над тем, как все же убедить ребят вернуться и как «отбить» их от Ухватова. Что им можно пообещать? На БАМе действительно платят чуть ли не вдвое больше, а деньги — фактор! Там, конечно, и условия посложнее — неустроенность, болота, гнус, комары… Но в разговоре с молодыми ребятами это не слишком серьезные доводы. Да еще с такими парнями, которые столько лет проработали на плотине. «Не будут они меня слушать!» — вдруг подумалось Юре.

Но продолжала раскручиваться и та деятельная деловая пружина, которую привел в движение звонок Лысого. Отступать все равно нельзя. На участке каждый теперь на счету, а главное — нельзя отпускать ребят с этим полубандитом. Неизвестно, где они с ним окажутся — на БАМе или в тюрьме? Пусть бы он один улетел — и черт с ним! В Сиреневом даже милиции нет, чтобы за ним присмотреть.

В аэропорту, в этой маленькой усадьбе, выгороженной посреди степи, толпился народ, и было ясно, что самолет задерживается. Это не было случайной удачей для Юры, это становилось уже системой. Блистательный исправнейший Аэрофлот на здешней местной линии как-то не стремился поддерживать безупречность своей репутации, возможно, потому, что железной дороги здесь не было и люди все равно вынуждены были пользоваться его услугами. Люди уже смирились с этим и регулярные опоздания принимали спокойно. Так было и сегодня. Пассажиры стояли группками или расхаживали внутри огороженной усадебки, не проявлял никакого волнения.

Трое беглецов Сиреневого лога стояли неподалеку от выхода на летное поле, у самого заборчика. Стояли каждый сам по себе. Смотрели на зеленое, со светлой бетонной полосой поле. Юру заметили только тогда, когда он подошел и стал рядом, тоже облокотись на забор.

— Вы куда это наладились, мужики? — спросил он, как будто ни о чем не догадываясь.

— На кудыкину горку, инженер, — за всех ответил Ухватов, одетый на сей раз в легкую замшевую куртку. Он выглядел куда импозантней инженера, который тут пристроился в своей брезентовочке.

— А ты, Андрей? — обратился Юра к Щекотухину.

— Мы все вместе, — отвечал тот.

— И ты тоже, Саша? — слегка перегнулся Юра через забор, чтобы увидеть лицо Гошева, стоявшего с другого края, за Щекотухиным и Ухватовым.

Тот промолчал.

— Что-то вы сегодня неразговорчивые, мужики, — продолжал Юра. — Я вас обидел, что ли?

— При чем тут это! На БАМ решили махнуть — вот и все.

— Без расчета, без трудовых книжек? Как же вы там оформляться будете? Ведь это все равно, что без паспорта.

— Не все равно, инженер, и ты это знаешь, — улыбнулся Ухватов с некоторым превосходством. — Трудовую книжку вышлете по почте.

— Можем и не выслать, — не слишком уверенно проговорил Юра.

— Вышлете, никуда не денетесь. — Ухватов продолжал демонстрировать свое превосходство. — Мы в свободной стране живем, и весь народ борется сейчас с формальностями.

— Прямо вот так: весь!

Разговор явно не ладился, и надо было что-то придумывать.

— Ну ладно, — как бы полусогласился Юра, — не будем о формальностях. Давай, Андрей, немного отодвинемся и поговорим о деле, — взял он Щекотухина под руку и потянул к себе.

— Да чего говорить-то? Мы решили, так чего теперь! — не поддавался парень.

— Ты что, боишься меня, что ли? — подзадорил его Юра.

— Бояться мне нечего… — Он все же подвинулся к Юре, и они отошли вдоль забора на десяток шагов. — Просто я не могу вернуться.

— Ты скажи, сколько ты ему проиграл? — прямо спросил Юра.

Щекотухин отвел глаза и покосился в сторону Ухватова, который сохранял удивительное спокойствие.

— Ну, смелей, смелей! — подтолкнул Юра Щекотухина. — Еще не вечер, как говорится. Что-нибудь придумаем в конце концов.

— Ничего не придумаешь. Тысячу проиграл.

— Ого! — не удержался Юра. — А Сашка сколько?

— Он поменьше. Но все равно решил уехать, потому что у него с бригадиром заварилось… — Щекотухин становился разговорчивей, и это подбодрило Юру.

— С бригадиром уладим, — пообещал он. — Можно к другому обоих перевести. Хотите к Ливенкову?

К Ливенкову любой захотел бы, но тут Юра рисковал, давая такое обещание. Потому что Леша хотя и приятельствовал с Юрой, но во внутрибригадные дела никого особенно не допускал.

— Саша, давай сюда! — позвал Юра и Гошева. — Есть и к тебе разговор.

Но Гошева попридержал Ухватов.

— А может быть, вы к нам вернетесь? А то нечестно получается, — сказал он.

— Ну что ж, можем и мы, — не стал Юра задираться. Но перед тем, как вернуться, все же высказал Щекотухину главное: — Послушай, Андрей, и поверь мне: ты пожалеешь потом, если свяжешься с этим человеком. Я чувствую, что он темный. Пускай один улетает… Ну что ж, можем и мы к вам! — громко повторил Юра для Ухватова, и они вместе со Щекотухиным вернулись к заборчику. Туда же подошел и Дима Лысой. — Вот и полный кворум, — удовлетворенно произнес Юра. — Кому первое слово?

— Ты зря суетишься, инженер, — повернулся к нему Ухватов, снисходительно усмехаясь. — Ребята решили подзаработать. В чем тут криминал? У вас платят меньше, там больше.

— Но в чем тут твой интерес? — Юра невольно повысил голос.

— Просто я знаю в те края дорогу.

— Вот и ехал бы!

— А ты уходил бы, Густов!

— Только вместе с ребятами! Им не по пути с тобой — понял?

Каким-то шестым или седьмым чувством, еще не получив ни малейшего явного подтверждения, Юра уловил, что Щекотухину, а заодно и Гошеву уже никуда не хочется уезжать, как не захотелось бы и ему самому, и всякому другому, привыкшему к этим местам, к этой работе, к товарищам и даже к общаге своей, шумной, но своей, куда ты можешь прийти в любой час и в любую погоду. А что там, на новом месте? Все незнакомое, все заново, все сложившееся без тебя… Новые места манят, когда уже не держат старые.

— Сколько они тебе проиграли? — вплотную придвинулся Юра к Ухватову.

— Чего проиграли? — очень искусно изобразил тот непонимание.

— Хорошо. Следующий вопрос: ты водишь мотоцикл?

— Я и вездеход вожу, — похвастал Ухватов.

— Тогда забирай мой мотоцикл в счет их долга и поезжай куда хочешь!

Ухватов вроде бы заинтересовался, и сердце у Юры заныло в ожидании. Он понял, что ход сделал рискованный. Стоит Ухватову согласиться — и прощай навсегда старый добрый отцовский «ижик»! Навсегда — и ни за что ни про что. Жалко стало… Но игра есть игра, ход сделан, и Юру уже понесло. Он начал даже торопить Ухватова:

— Ну? Согласен?

— И не жалко тебе? — решил немного покуражиться Ухватов.

— Жалко. Но все равно — забирай!

— И права отдашь?

— Отдам!

— Но у меня, видишь ли, билет на самолет куплен. — Улыбка на лице Ухватова превратилась в торжествующую, и не поймешь — отчего!

— Билеты можно сдать… Ребята, бегите в кассу, сдавайте билеты! Вы этому мужику больше ничего не должны, мы с ним рассчитались. У него к вам нет никаких претензий…

Юру несло, как на волне, как на крыльях, и Ухватов в какой-то момент словно бы загляделся на него, расслабился — и вмиг ослабли те незримые нити, которыми он удерживал при себе Щекотухина и Гошева. Гошев спросил у Юры:

— А насчет Ливенкова — правда?

— Правда. Переведу… И быстрей, быстрей давайте, вон уже самолет показался.

Ребята переглянулись и взялись за свои чемоданчики.

— Смотрите, голуби, я еще вернусь! — пригрозил им спохватившийся Ухватов.

— А может, не надо? — всерьез предложил ему Юра.

— У тебя не спрошусь! — огрызнулся Ухватов. — И с тобой мы еще тоже встретимся! — откровенно погрозил он. И снова заулыбался: — Я ведь в законный отпуск еду, инженер.

Это Юру поразило больше всего.

— В отпуск на БАМ?

— Так что мотоцикл твой я тебе дарю, — не ответив, продолжал Ухватов. — И помни мою доброту.

— Постараюсь…

У Юры и ночью продолжался этот быстрый, иногда отрывистый и вместе с тем какой-то тягучий разговор, и там, во сне, было еще не ясно, чем все закончится. Щекотухин с Гошевьм то уходили, то возвращались, передвигаясь замедленно и неуверенно, будто хмельные; дверца рейсового автобуса несколько раз открывалась и закрывалась перед ними, потом, когда уже двинулись в путь, домой, начались чудеса с самим автобусом и Юриным мотоциклом: колеса у них крутились с положенной скоростью, а никакого движения не получалось. Одна только лента дороги бежала навстречу, наподобие тренировочной дорожки космонавтов, а все, что на обочинах, — оставалось на месте. Юра прибавил газу — никакого эффекта. Тогда он оглянулся. И увидел хохочущего Ухватова. Он стоял за какой-то широкой машиной, и она наматывала на свои мощные валы серую ленту дороги. Можно было сколько угодно прибавлять газу — и ни на шаг не сдвинуться с места.

Проснувшись, Юра вспомнил все вчерашнее и сонно улыбнулся. Как-никак, дело закончилось благополучно: ребята вернулись, Ухватов улетел… И все же какое-то продолжение, какая-то незавершенность действительно оставались, если Ухватов и впрямь вернется из своего отпуска.

Проснувшись, Юра вспомнил и то, что сегодня не обязательно спешить, — была суббота. Валяться в постели он не привык, но в выходные дни позволял себе вставать и разминаться неторопливо, не ощущая над собой власти коротких утренних минут. Включил негромко магнитофон — и зазвучал любимый Сибелиус.

Потом, был семейный завтрак, тоже неторопливый, за которым Юре пришлось еще раз кое-что повторить из вчерашней своей эпопеи.

Особенно переживала за него Надя, которая немного знала Ухватова. Она то и дело перебивала и переспрашивала Юру: «А ты? А он?» Николай Васильевич грозился всерьез поговорить с этими двумя «дуроломами». Но Юра попросил пока что не трогать их, яснее говоря — не вмешиваться. Николай Васильевич сердито насупился. «Я им слово дал, шеф! — объяснил Юра. — Мы договорились, что никто никуда не дергался и вообще ничего не было». — «Дипломаты-самоучки!» — обругал всех заодно Николай Васильевич.

В конце завтрака мать позвала Юру на Огороды — надо было там прополоть и полить грядки и посадить еще немного картофеля. У Юры уже складывались какие-то свои планы, ему не хотелось ехать на Огороды и заниматься там, в сущности, женской работой, и он просительно посмотрел на Надю.

— Юрочка, я бы с удовольствием! — поняла его сестра. — Но у нас снова запарка с рабочими чертежами и у нас ввели, по примеру Ленинграда, рабочую субботу.

— Никакая суббота вам, сачкам, не поможет, — сказал Юра.

— Да ты что! — обиделась Надя. — Ты не представляешь, сколько всяких переделок, новых решений…

Юра представлял, но не стал дальше слушать; как всякий производственник, он относился к проектировщикам несколько свысока, считая их проблемы не столь серьезными. И потом — зачем спорить, если все равно ехать. Надо было соответственно одеться и не особенно мешкать.

День выдался солнечный, дорога была недальняя, и автобус бежал легко, без задержек — не так, как во сне. Через полчаса были на месте.

К нынешнему времени Огороды представляли собой уже довольно большую деревню, состоящую из маленьких домиков, времянок, сараюшек и небольших освоенных участков. От дороги ее отделяла каменная гряда, густо заросшая кустарником и лесом, и тут стояла первобытная тишина. Где-то пропел петух, и его голос прозвучал словно бы из глубины веков.

Деревня продолжала разрастаться и строиться. В разных местах можно было увидеть свежий сруб с белыми ребрами голых стропил, а то еще только начатый, обозначенный лишь первыми венцами. Густовы вообще до сих пор не решили, строить им здесь дачку или не строить и если строить, то с каким прицелом — на всю семью или на одних стариков: молодые ведь, построив ГЭС, все равно уедут отсюда! Их сосед по участку Варламов тоже обходился пока что жалкой времянкой. Сам он, в общем-то, и не появлялся здесь — ему вполне хватало той стройки, которую он вел, напряженно и нервно, в котловане, под залпы взрывников.

Но здесь, на участочке, оказалась младшая сестра Варламова — Наташа, та самая девушка, с которой Юра впервые встретился в памятный снегопад на День Победы. Они тогда обменялись не самыми деликатными словами, и Юре до сих пор помнилось: «Свои нахалы не лучше чужих». Он и не спорил. Он даже зауважал ее за эти слова. Но когда видел после этого Наташу в автобусе или в котловане, заговаривать с нею не пытался или даже не решался: что-то его останавливало. Только и узнал пока, что она — сестра Варламова.

Здесь он тоже не собирался напоминать девушке о той встрече и своем полузнакомстве с нею. Сначала он, что называется, в охотку таскал воду для поливки грядок, потому что всегда любил мышечные нагрузки, потом стал помогать матери полоть те же грядки, но был позорно отстранен от работы: вместе с сорняками вырывал и рассаду. Тогда он решил позагорать и стал приглядывать удобное местечко. Проходя мимо символического забора между участками — телефонного провода на колышках, — не мог не заметить молодую соседку.

— Привет частному сектору! — помахал он рукой.

Девушка не ответила.

— Я говорю — здравствуйте! — уже понастойчивей поприветствовал ее слегка задетый Юра.

— Здравствуйте, — ответила без особого воодушевления соседка и даже не подняла головы от грядки.

— Может, скооперируемся? — предложил Юра.

Девушка опять не ответила.

— Напрасно пренебрегаете, — продолжал Юра, стараясь не замечать ее невнимания. — Кооперация — это современно и выгодно: сперва делаем мою часть работы, потом каждый свою.

Юра уже перешагнул через провод, чтобы удобнее было разговаривать, но Наташа встретила его слишком уж серьезным и почти что возмущенным взглядом:

— Послушайте!

Юра дальше не пошел, но и назад не вернулся.

— Я свою работу привыкла делать сама, — сказала тогда Наташа, уже чуть помягче.

— Ты что — единоличница?

— В известной мере — да! И не люблю слишком быстрых. Сразу и «ты», и вообще.

— Я тоже такой… был когда-то, — продолжал Юра. — Но в большом трудовом коллективе…

— О господи! — обратилась девушка к высшей небесной инстанции. — До чего же вы все тут привыкли изрекать… и покорять!

Юра немного опешил.

— Я просто по-соседски, — проговорил он. — Почему это вы решили?

— А вы почему?

— А что я? Я — ничего.

— Честь труду! — Наташа чуть улыбнулась и добавила: — Вас ждет ваша часть работы, Юрий Николаевич.

Кажется, его поставили на место, да еще на глазах у матери. Нельзя сказать, что это ему понравилось, но почему-то и не рассердило. И он продолжал стоять и смотреть, как Наташа, продавив кулачком лунку, высаживала в землю какую-то не известную ему, скорей всего — цветочную, рассаду. Посадив, поливала стебелек из детской зеленой леечки.

— Честь труду! — проговорил в ответ Юра и перешагнул через провод на свою территорию. Снова стал помогать матери, почти весело размышляя над тем, как бы поостроумней отомстить при случае строптивой соседке. Не обидно — нет, но остроумно. Может быть, даже сегодня, в автобусе, когда поедут обратно в поселок.

Но в поселок они уехали в разное время и на разных автобусах. И здесь повезло на неожиданную приятную встречу не Юре, а Зое Сергеевне. Она сразу заметила в руках одной женщины, судя по всему, приезжей, немецкие газеты — «Berliner Zeitung» и просто «Zeitung». Намеренно села рядом с этой женщиной, а Юра устроился за спиной у них, у окошка. Обычно не очень общительная с незнакомыми людьми, тут Зоя Сергеевна быстро разговорилась, выяснила, что женщина эта действительно приехала из Ленинграда, и не по делам, а в отпуск к мужу, который работал здесь в группе авторского надзора. «Так мы нынче с ним договорились, — охотно рассказывала женщина, — сперва я к нему, потом он ко мне, и так у нас получится вроде как два отпуска, и оба проведем вместе, и год не будет таким длинным». — «А здесь у нас не хотите устроиться?» — полюбопытствовала Зоя Сергеевна. «У меня тоже своя работа, — сказала женщина. — У него здесь все-таки командировка, хотя и длительная, а у меня постоянная работа и чисто ленинградская». — «Не с немецким ли связана?» — опять поразведала Зоя Сергеевна, поглядев на газеты. Оказалось — с немецким. И тогда разговорилась сама Зоя Сергеевна. За оставшуюся часть дороги она успела рассказать приезжей чуть ли не всю свою биографию: как ушла из института на фронт, как стала переводчицей сначала в дивизионном разведотделе, потом в советской военной комендатуре, как совершенно случайно встретилась там со своим будущим мужем, как демобилизовалась и он потом нашел ее в Сибири, а дальше была Чукотка и стройки, стройки. Там, где были школы с немецким, ей давали пару часов в неделю, но это так мало. К тому же в отдаленности, без общения с коллегами, без литературы, без газет утрачиваешь чувство живого современного языка…

Юра слушал все эти разговоры сквозь шум тарахтевшего мотора автобуса, негромкий разноголосый гомон пассажиров и уже сквозь легкую дрему, которая незаметно на него накатывала — от недавней приятной усталости, от покоя и тепла огородной долинки и еще оттого, наверное, что был он здоров и молод и слушал привычно добрый, всегда существовавший для него, почти всегда спокойный и успокаивающий голос матери. Под ее рассказ Юра и сам заново возвращался на те берега и «гэсы», которые мать называла, и возвращались к нему какие-то впечатления и ощущения детства, и возникали перед ним то старинные иркутские улочки, то простор Ангары, то изящная плотина Красноярской ГЭС, наверное, самой красивой среди всех других. На Иркутской стройке мать читала ему на ночь сказки или рассказы из большой книги Бориса Житкова, на Красноярской будила по утрам в школу… Голос матери был для него как бы главной, ведущей мелодией родного дома. Отец — это работа, работа, плотина, бетон, план, а мать — просто дом, где тебя любят и тебе хорошо. «Дом — это женщина, — говорил один отцовский дружок по Красноярской ГЭС, который и жил тогда в квартире Густовых. — Добрая и веселая женщина — такой же у нее и дом, унылая и злая — унылый и недобрый дом». Юра знал с той поры, что у них, у Густовых, — добрый дом…

Когда мать и приезжая ленинградка заговорили вдруг на немецком, Юре вспомнились честные многолетние старания матери привить ему любовь к этому языку. Честные и безуспешные: Юра оказался неважным учеником. В институте он выбрал уже английский, но тоже не преуспел в нем. Как, впрочем, и многие другие его однокашники. Они еще бравировали тогда, повторяя чью-то глупость: «На плотинах нам потребуется один русский, да и то по сокращенному словарю».

Должно было пройти много лет, чтобы с явным опозданием понять заблуждения молодости…

В поселке, когда сошли с автобуса, все «цайтунги», бывшие в руках ленинградки, оказались у Зои Сергеевны. Она была довольна, как школьница. Вместе с Юрой проводила ленинградку до гостиницы, где жили командированные. Пригласила ее заходить в гости. И все это на немецком, на немецком. Видимо, что-то молодое ожило, встрепенулось в Зое Сергеевне, и она сама словно бы помолодела.

— В жизни еще много всего интересного, — проговорила она, распрощавшись с неожиданной собеседницей, но думая, пожалуй, уже не только о ней.

А Юра взял мать под руку и, смеясь, предложил:

— Хочешь, я тоже скажу тебе что-нибудь по-немецки?

— Ну-ка, скажи, скажи.

— Их либе дих… Их либе лебен…. И мне хорошо.

В июле состоялось собрание партийного актива стройки. Еще когда оно готовилось, ждали, что приедет министр. Ближе к назначенному сроку приехал заместитель министра и в первый же день побывал в штабе, на плотине, на бетонном заводе.

Проходило собрание в единственном здесь большом помещении — кинозале «Сибирь», построенном и отделанном по-современному элегантно — с деревянной обшивкой стен, с мягкими, обитыми красным кожзаменителем креслами. Когда огласили состав президиума, то, действительно, были названы в этом списке и замминистра, и главный инженер проекта ГЭС, сокращенно «гип». А с докладом выступил, как и предполагалось, Борис Игнатьевич Острогорцев, начальник Всея…

Он говорил о делах стройки, о делах и недоделках, большинству известных, — и его слушали вежливо и терпеливо, но без напряженного ожидания: больших новостей он не скажет! Вольно или невольно взгляды и внимание были направлены на замминистра. Приезд гостя такого ранга всегда возбуждает любопытство и некое ожидание. Может, готовятся в правительстве какие-то постановления, касающиеся гидростроительства, может, намечаются какие-то новые льготы и привилегии для гидроэнергетиков Сибири — да мало ли что еще! Не поедет же замминистра в народ с пустыми руками.

Острогорцев же призывал тем временем наращивать темпы работ, в особенности бетонных, изыскивать для этого возможности и резервы на местах. «На то мы и коммунисты, чтобы искать и находить новые возможности и новые решения». Затем он много говорил о порядке, организованности на каждом участке и в каждом звене, повышении требовательности — «начиная с меня и с моих заместителей и помощников». Сказал и такое: «Моим заместителям и помощникам полезно вытаптывать блоки ногами, а не сидеть в конторе в ожидании сводок… Вы меня извините за прямоту, но обстановка такова, что нам не до нежностей».

Как-то не сразу дошло до сидевших в зале его предложение, высказанное в конце доклада от имени парткома и руководства стройки. Суть его была в том, чтобы пересмотреть свои прежние социалистические обязательства и взять новые, то есть обеспечить пуск первого гидроагрегата на год раньше срока — уже к концу будущего года… Сказав это, Острогорцев сделал паузу, как бы в ожидании аплодисментов, но народ, что называется, безмолвствовал. Только кто-то из задних рядов неуверенным, сомневающимся голосом попросил:

— Нельзя ли повторить, Борис Игнатьевич! Мы тут что-то недослышали.

Острогорцев повторил, и теперь уже все расслышали и все осознали, потому что по залу прошел удивленный ропот:

— Ничего себе!.. Да что он, смеется, что ли?.. Мы и так горим. Это же несерьезно!

Острогорцев уже собирал тем временем свои маленькие, в осьмушку, листки с тезисами доклада и ждал, пока ропот утихнет. Не дождавшись, повысил голос и заговорил напористо, словно бы и сам себя взбадривая:

— Я не сомневаюсь, товарищи коммунисты, что мы вполне способны на такой шаг. Возможно, здесь даже применимо слово «подвиг», поскольку сегодняшнее положение дел не настраивает нас на высокий оптимизм. Многое нас беспокоит и нервирует. И тем не менее должен заверить вас, что реальность предлагаемого ускорения подтверждена точными расчетами, мы все досконально проверили и пересмотрели, прежде чем отважились на такой рывок, посоветовались с ЭВМ. В конце концов это просто необходимо, товарищи коммунисты. Нужна электроэнергия — и нужна сегодня. В энергосистеме Сибири и, в частности, в нашем развивающемся регионе образовался дефицит. Его надо покрывать. Надо!

Аплодисментов не последовало и на этот раз, только в двух или трех местах в зале мелькнули белым добытые из карманов записные книжки, появились в руках шариковые авторучки. Это нетерпеливые порывистые люди писали записки в президиум, делали наспех наброски для выступления, производили какие-то расчеты — в подтверждение или в опровержение дерзких замыслов руководства стройки. Замминистра смотрел в зал веселыми глазами, немного удивляя народ. В самом деле, что его могло здесь так развеселить? Было известно, что первый взгляд на стройку не порадовал его и уже будто бы состоялся у него разговор с Острогорцевым в резких тонах. Главный инженер проекта, молодой, но сильно поседевший, с какой-то усталостью в глазах, посматривал то в один угол зала, то в другой и все поправлял перед собой красивую заграничную папочку, — любил человек порядок…

Секретарь парткома объявил первого выступающего в прениях:

— Слово предоставляется начальнику управления строительства здания ГЭС Валентину Владимировичу Варламову.

На сцену быстро взошел рослый, загорелый, светловолосый красавец в легкой брезентовке. Видимо, что-то задержало его в котловане, и он не успел забежать домой переодеться, как сделали многие. А может, он и не собирался этим заниматься. У него и на работе из-под отворотов куртки всегда выглядывает воротничок свежей и, как правило, модной сорочки. Однако и это не было предметом его забот, а только лишь показателем заботливости жены. Он жил прежде всего делом. Почти все его время от утра и до вечера, часто — до позднего вечера, принадлежало будущему зданию ГЭС. Временем он дорожил и требовал того же от других. Даже и здесь. Едва поднявшись на сцену, еще не доходя до трибуны, он заговорил своим крепким вразумительным голосом, хорошо слышным в зале без всяких усилителей:

— Не буду делать вид, будто я только сейчас узнал об этом если не рискованном, то, по крайней мере, отважном решении нашего парткома и руководства стройки. Мне было заранее сказано: будет внесено такое предложение и ты, Варламов, хорошенько подумай и выступи. Но только я начал думать, как на мою голову посыпалась порода, и основание под тот самый досрочный энергоблок, тщательно подготовленное под бетон, было в один час завалено породой. Пришлось сделать перерыв в обдумывании своей речи и командовать расчисткой, успокаивать ребят… Завтра я начну устанавливать опалубку — вы прекрасно знаете, насколько все это должно быть точно сделано, потом начну бетонировать, а по мне снова дадут залп сверху…

Высказав и другие, уже не столь тревожные свои жалобы и сомнения, Варламов продолжал:

— Я, конечно, не противник ускорения, не ретроград. Мои бригадиры вчера на партсобрании об одном просили: обеспечьте фронт работ, не гоняйте с места на место, не заставляйте выполнять мартышкин труд. А вот этого-то я и не могу им обещать. Вы тоже пока что не можете, Борис Игнатьевич, вы будете только требовать с меня.

— Безусловно! — подтвердил Острогорцев из-за стола президиума.

— Вот поэтому я и прошу… я и хочу, — поправился Варламов, — чтобы сегодня не решали дело второпях и с кондачка. Надо решать все конкретно. Когда бетонный завод выйдет на полную мощность? Когда прекратятся взрывы на врезке? Надо же что-то придумывать и кончать с этим разбоем. Дадут ли нам ленинградцы энергоблок к тому времени? Ведь у них тоже свои планы и свои сложности.

— Ленинградцы обещали, и они не подведут, — заметил тут замминистра.

— Ну, ленинградцам можно верить — правильно! А как другие поставщики, смежники, «субчики»? Я вот не знаю, не успел все до конца додумать, но было бы разумно связать всех нас — строителей, поставщиков, проектировщиков, субподрядные организации — единым договором, что ли, ответственными жесткими обязательствами… — Варламов посмотрел на замминистра.

Тот с улыбкой бросил Острогорцеву:

— Надо создать товарищу Варламову условия, чтобы он до конца додумал свои соображения.

— Пошлем на рыбалку, — усмехнулся Острогорцев.

— Или в Ленинград, — с каким-то намеком заметил замминистра.

— Ему нужен большой зонтик! — крикнули из зала. — Чтобы не боялся взрывов.

На сцену поднялся бригадир монтажников Павленко, известный на стройке человек, такой же, как Варламов, рослый, но худой, как будто высушенный на здешнем солнце, продубленный ветрами и морозами. Он работает, как здесь шутят, «на высоком уровне». И говорит он о своем: о монтаже еще одного крана-«тысячника» и бетоновозной эстакады, особенно — последней. Металлоконструкции поступают с задержкой, монтаж идет прямо с колес, да и то вдруг выясняется, что не дослали двух ригелей. Сразу и стоп и стон! «Ссылки на то, что у нас много всего строится и не всем хватает тех или иных материалов, меня не убеждают, — говорил монтажник. — Наши заказы размещены на заводах своевременно, все в пределах плана, ничего лишнего мы не требуем, но плановое подай! На то у нас и плановая система. Я целиком поддерживаю товарища Варламова. Надо всех нас соединить в одну цепь, чтобы мы шли, как альпинисты в связке, — и тогда не сорвемся».

Другой известный на стройке бригадир сказал так: «Смежники нас более-менее устраивают, потому что мы сами плохо работаем». Главный механик Сорокапуд по пунктам, записанным в книжечку, оправдывался или объяснял причины простоев и неисправностей механизмов. Мих-Мих доложил об ожидаемых «поступлениях рабочей силы», сообщил о приезде полутора тысяч студентов и тут же предупредил, чтобы это не расхолаживало «своих», а то как только приедут студотряды, так «свои» начинают уходить в отпуска, снижают производительность. «Новые задачи нам придется решать прежде всего своими силами». В заключение он рассказал о нескольких уволенных «бичах», которые продолжают жить в общежитиях, пропивая заработанное, втягивая других. Таких надо выселять… Это он говорил со слов Юры Густова и по сообщениям комендантов общежитий.

Каждый говорил о своем, и почти каждый упоминал о недостатках, «узких местах», слабой дисциплине, малой ответственности. Доведись постороннему человеку послушать всех здешних ораторов, у него могло бы создаться впечатление, что стройка находится в серьезном прорыве, что тут в пору караул кричать, а не пересматривать сроки в сторону сокращения, да еще при повышении качества всех работ.

И все-Таки здесь говорили об этом. Говорили и трезво, и горячо, и сердито. Нередко что-то выкрикивалось из зала. Секретарь парткома, который вел собрание, несколько раз призывал людей к порядку. Но разговор слишком близко всех касался, и к тому же преобладал в зале молодой горячий народ.

И вот к трибуне вышел заместитель министра. Он начал так:

— Характер вашего нынешнего начинания, по-моему, совершенно точно определил товарищ Варламов, хотя он и работает в обстановке активных помех. Вы должны сделать действительно отважный шаг. Но не рискованный. Потому что действительно существуют расчеты и обоснования, которые заслуживают полного доверия. Стало быть, единственное, что я могу сказать по этому поводу: с богом, товарищи коммунисты!.. Ну а теперь, — продолжал он, переждав небольшое оживление в зале, — о вашей стройке. Честно говоря, не получилось у нас здесь того, на что мы рассчитывали, когда проектировали и начинали ее. Нам виделось здесь не только выдающееся гидротехническое сооружение, но и образцовая современная стройка, с использованием новых и мощных механизмов и новой, соответственно, технологии. То есть в общем-то она так и ведется — с применением нового, но ведь черепашьими темпами, друзья дорогие! Не думайте, что я хочу вас обидеть и во всем обвинить: вы свое дело, свою часть дела делаете не так уж плохо. Я даже сказал бы, что в существующих условиях — и природных, и планово-финансовых — вы работаете вполне сносно! То, что вы вот уже несколько лет получали по десять — вместо ста! — миллионов рублей в год, не могло активизировать стройку. Но, с другой стороны, у вас очень затянулся подготовительный период, вы постоянно живете с недобором квалифицированной рабочей силы, и у нас всякий раз возникает сомнение: сможете ли вы освоить сто миллионов в год? Нынче вам дано восемьдесят. Попробуйте их освоить. Куда их направить — вы знаете. Правда, тут опять создались сегодня особые условия: вы достигли пиковых нагрузок и по бетону, и в строительстве подсобных предприятий, и по жилью. Все вдруг! Сумейте же распределить силы и всюду успеть. Со своей стороны мы можем вам пообещать шестидесятичасовую неделю, то есть выплату сверхурочных. Такое постановление вышлем вам скоро. Ну и конечно, будем жать на поставщиков, постараемся почаще бывать у вас на месте.

Вернемся, однако, к создавшейся ситуации, — продолжал высокий гость. — Стройка затянулась, страдает от затяжной аритмии, условия природные и геологические — сложные, рабочей силы не хватает. Какое же может быть решение? Еще несколько дней назад мы его не знали. То есть их было несколько, а это означает — ни одного. Теперь оно высказано: мощный рывок вперед — и решительно во всем! В темпах. В уровне организации работ. В выработке новой, наступательной психологии, что потребует и нового уровня работы партийной организации, всех коммунистов Сиреневого лога. Во всем сказанном выше я вижу теперь единственное и чисто большевистское решение. Я здесь вспомнил кое-что из прошлой нашей жизни и практики, когда в самые трудные дни принималось безумное, на сторонний взгляд, решение — и выполнялось! Штурм? В иных случаях возможен и штурм. Но не штурмовщина. Штурм как вид организованного, распланированного до деталей, до мелочей, рассчитанного по времени наступления. Такого, какое применялось при взятии крепостей и городов…

Тут в зале в первый раз прошелестели отнюдь не бурные, но все же аплодисменты, и возбудил их не кто иной, как Николай Васильевич Густов, неравнодушный к военной наступательной терминологии. До сих пор он слушал рассуждения о досрочности без особого доверия. «Хорошо бы выйти просто на существующий плановый уровень и ритм», — думал он. Однако теперь, после всех речей, после вот этих слов замминистра, он поверил, оживился и первым хлопнул в ладоши. Его поддержали сидевшие рядом Мих-Мих и молодой коммунист Юра Густов, впервые приглашенный на партийный актив. Юра уже что-то прикидывал в уме по своим блокам, выстраивая из них самую экономичную и удобную для перевода бригад очередность и оптимистично, доверчиво думая в этот час о полной гармонии в отношениях с бетонным заводом, с механизаторами, с цехом опалубки. Ведь не кто-нибудь — замминистра говорит о новом этапе в жизни стройки!

После некоторой патетики, вполне извинительной для такого случая, замминистра рассказал о конкретных мерах, предпринятых ради ускорения строительства министерством и Госпланом, и закончил уже под аплодисменты. И хотя в них, в этих аплодисментах, могло быть выказано, помимо одобрения, обычное уважение к высокому гостю, все же чувствовалось, что тональность собрания заметно меняется.

Дальше активу предстояло выслушать «гипа». Этого человека на стройке хорошо знали и по-своему чтили, поскольку ежедневно так или иначе соприкасались с его творением — проектом гигантской, красивой и действительно уникальной ГЭС. Старые кадровые гидротехники, работавшие уже не на первой стройке, знали и то, что на целую жизнь проектировщика такого ранга приходится два-три, от силы — четыре крупных гидротехнических узла и что эти люди во всем, что касается проекта и технологии, особенно дотошны и требовательны. Они слишком много времени и сил отдают работе над своими немногими проектами. Олегу Всеволодовичу, например, было уже за сорок, а за плечами у него всего лишь два самостоятельных крупных проекта, включая здешнюю ГЭС. Под третий его проект существовало только решение начать геологические исследования. Короче говоря, лет пять-шесть «гипу» придется поездить еще в Сиреневый лог — до сдачи стройки госкомиссии, примерно столько же может потребоваться на новый, третий, проект. Надо будет и его успеть сделать… И вот «гип» живет стройкой Сиреневого лога, болеет за каждый поворот событий на ней, за каждую вновь сложившуюся техническую ситуацию, а снится ему уже та, завтрашняя, третья его ГЭС. Только первые снимки, только берега реки да стойбище геологов на фотографиях видел пока что Олег Всеволодович, но в голове уже сами собой прокручивались варианты будущей плотины и ГЭС, рисовался общий вид гидроузла. Допускалась при этом и некая доля фантастики, но в общем-то там должны были в полную мощь проявиться весь практический опыт, в том числе и опыт Сиреневого лога, вся проектантская изощренность, все представления о рациональной эстетике подобных сооружений. Он не боялся ставить эти вроде бы несовместимые слова — рациональная эстетика— рядом и в неразрывности. Только вчера он толковал об этом своим собратьям (и в большинстве — землякам своим) из отдела рабочего проектирования. Далее как-то заново понравился всем, особенно женщинам (Надя, например, вернувшись домой поздно вечером, сказала Юре: «Вот мужчина, в которого можно влюбиться!»). А рассказывал он, вернее, начал свой рассказ — с поездки во Францию. Там на него особое впечатление произвел мост дю Гар — творение древних римлян, колонизировавших в свое время французский Прованс. И еще ему запомнился разговор с каким-то художником.

Мост дю Гар — это одновременно и мост, и водовод через реку Гар. Трехъярусное арочное сооружение из светлого тесаного камня. Нижний ярус, тяжелый и прочный, с мощными быками, — это собственно сам мост через реку, по которому до сих пор ходят и ездят, в том числе на автомобилях. Над ним — ряд более высоких и стройных арок, которые поддерживают второй, легкий мост. Третий, верхний арочный ряд подпирает собою, несет на себе сплошной каменный желоб — по нему-то и шла самотеком вода в город Ним из далекого озера. Поверху желоб перекрыт каменными плитами. Раньше по этим плитам тоже ходили, теперь же всюду висели предупредительные запрещающие таблички. Но Олег Всеволодович и художник отважились нарушить запрет и прошли по древним священным плитам от одного берега до другого. Шли и переговаривались, делясь ощущениями. «Смотри, — говорил художник, — какое широкое и объемное здесь небо. Оно всюду — сверху, справа, слева и внизу, в голубой воде реки. Мы раздвигаем небо грудью, трогаем его руками, дышим им, голубым и чистым!»— «Осознай, — отвечал проектировщик, — что ты прикасаешься к прошлому, возраст которого почти две тысячи лет. Сколько миновало веков и событий, сколько всего сменилось и переменилось, а этот мост стоит, и теперь он уже практически бессмертен, потому что мы можем оставить своим потомкам его фотографии, рисунки, голографические снимки». — «Бессмертно все прекрасное», — говорил художник. «Здешняя красота прежде всего рациональна — и потому она красота, — утверждал гидротехник. — Наши представления о прекрасном нередко складываются под воздействием очень практичных конструкций и сооружений, воплотивших в себе строгие и сухие инженерные расчеты. Эйфелева башня, например. В ней одна инженерия. А современные лайнеры?»— «Жалкий технократ!» — восклицал художник, оборачиваясь и чуть пошатнувшись даже, рискуя свалиться с пятидесятиметровой высоты акведука вниз, в необычайно красивую сверху реку («Такая смерть была бы прекрасной!» — скажет он потом, уже на земле). «Жалкий технократ! — повторил художник, обретая устойчивость на своей плите. — Ты смотрел когда-нибудь на цветок, любовался его формой и расцветкой?» — «Сама природа, — методично возражал гидротехник, — наш первый учитель и признанный эталон красоты — рациональна во всех своих формах и построениях. Цветок устроен таким образом именно для того, чтобы выполнять свое функциональное назначение». — «Вот, вот кто погубит нашу земную красоту! — снова обернулся назад художник, неистово и опасно жестикулируя. — Технократы, алгеброиды, стальные мозги!» Дальше они шли по мосту молчаливые и сосредоточенно-злые. Раздвигали собою небо, дышали небом, шли по небу — и были по-земному злы. Не боги и не дьяволы — люди… Внизу они вроде как помирились, потому что обоим было грустно расставаться с той рукотворной красотой, к которой они здесь приобщились. Уходя, оглядывались. И тут художник еще раз не сдержался: «Ты все-таки посмотри хотя бы на верхний ряд этих изящных, я бы сказал, музыкальных арок. Она же в самом деле звучит музыкой, эта аркада, — послушай!» — «Да, она прекрасна, — согласился технократ. — Древние удивительно чувствовали соразмерность частей», — «Да красоту, красоту они чувствовали, чудовище ты железобетонное!» — опять взъярился художник. «Каждая арка здесь, — спокойно возражал технократ, — есть не что иное, как несущая конструкция, рассчитанная на свою долю нагрузки. Она так рассчитана и так выполнена и вот стоит две тысячи лет. Только потому и стоит, что хорошо рассчитана и тщательно сработана…»

Когда Олег Всеволодович подошел к трибуне, устроил на ней свои руки и заговорил о научно-техническом содружестве, предложенном ленинградцами, трудно было поверить, что он мог вести эмоциональные споры о прекрасном. Он говорил ровным и довольно скучным голосом. Сказал, что проектировщики подготовили новые расчеты и схемы производства работ по новому, ускоренному циклу и что все они вполне реальны. Передал, что Ленинградский Металлический завод еще в нынешнем году изготовит и будущим летом отправит по Северному морскому пути свою первую турбину для здешней ГЭС, а «Электросила» тоже на год раньше отправит генератор… Только в конце своего выступления «гип» позволил себе некоторую эмоциональность. «Образно говоря, — улыбнулся он, — нам предстоит передвинуть, приблизить к себе на один год будущее, чтобы отдать этот год уже другой, тоже ожидающей нас работе». Скорей всего он подумал тогда о своем третьем проекте, ожидающем его в некотором отдалении. Ожидающем и манящем…

Последним выступил секретарь парткома стройки, человек относительно новый здесь, но дело свое он, по всей вероятности, знал неплохо, поскольку начал работу с того, что прошел по всем объектам, побывал в каждой бригаде и вот таким-то образом познакомился с коммунистами, с партийной организацией, в конечном итоге — со стройкой. У него была несколько странная фамилия — Болгарин, хотя происходил он откуда-то из центральной России.

Начал он, Аким Болгарин, совсем просто:

— Мы здесь много говорили о том, чего нам не хватает, чего не дают, что задерживают. Будем надеяться, что в дальнейшем материальное и финансовое обеспечение стройки улучшится. Надо думать, что поставщики взбодрятся от принимаемого нами решения. А теперь давайте посмотрим, сколько еще неиспользованных резервов и возможностей имеем мы здесь, на месте! Вот у меня в руках постановления низовых партийных организаций с конкретными предложениями по ускорению строительства ГЭС. — Болгарин поднял над трибуной пачечку разноформатных листков бумаги, исписанных разноцветными шариковыми ручками. — Их десятки, этих реальных предложений, товарищи! Так что вот еще в чем наша сила, наши возможности — в коллективной мудрости масс, в коллективной заинтересованности и коллективной ответственности…

Если бы существовала такая контрольно-измерительная аппаратура, которая способна определять психологическое состояние человеческой аудитории, состояние душ и уровень доверия ко всему тому, что в данный момент говорится и предлагается, то график здесь получился бы весьма волнистым. В зале сидели люди практического дела, люди расчета, не привыкшие доверяться даже самым красивым порывам, им требовались реалии в виде чертежей, бетона, металлоконструкций, оборудования, «обсчитанного» плана и т. п. В то же время это были люди общественные, коммунисты, всегда заинтересованные в улучшении и ускорении той работы, которую они выполняют. То, что они слышали с трибуны, было весьма соблазнительно, заманчиво; то, с чего начнется у них завтрашний день, пока что не внушало большого оптимизма… И все-таки, все-таки линия доверия и уверенности на том фантастическом графике в ходе собрания постепенно, хотя и волнообразно, поднималась вверх. Действительно существуют резервы — и скрытые, и такие, что прямо на глазах лежат. На этой основе можно кое-чего добиться. Даже прикидочные поспешные подсчеты в уме подтверждали возможность ускорения многих видов работ. Наконец существуют еще инерционные силы, которые сопутствуют и способствуют всякому движению. Стоит только дать толчок — и тогда в самой массе зародится эта добрая инерция.

Главным начальством стройки, возможно, учитывалось и такое обстоятельство: у многих опытных руководителей участков и объектов имеется некий тайный командирский резерв, который вводится в дело в особых обстоятельствах. Этакий НЗ на случай. Допустим, подсчитали в конце месяца (квартала или года) все полагающиеся показатели, вывели всю номенклатурную цифирь — и не хватило какого-то полпроцента до ста или до привычных ста одного, ста трех, ста десяти (это уж как у кого заведено). Яснее сказать: подсчитали — прослезились. Хмурятся бригадиры, ежатся прорабы: горит, ребятушки, прогрессивка, накрывается тринадцатая зарплата! И тут-то мудрый мужичок-руководитель пускает в дело свое секретное, или давно известное, или только что сгоряча изобретенное оружие. Банальная штурмовщинка или известный всему миру «тяп-ляп» у такого руководителя не в ходу, он больше рассчитывает на интеллектуальные методы. Мобилизуется все: опыт, сноровка, изобретательность, даже некоторая изворотливость, используется неучтенный переходящий задел, умение наладить с кем надо добрые отношения — и бог знает, что еще! Даже и не бог, пожалуй, а скорее тот чумазый парень с рожками. Иной руководитель совершает при этом настоящие открытия, которые, правда, не особенно афишируются и нигде не патентуются…

Словом, жребий ли, вызов ли — был брошен. Впереди всем этим людям — и десяти тысячам отсутствующих — предстояла опять работа, работа, работа. В общем-то известная, привычная, но уже и чуть-чуть новая.

Когда выходили из зала, в дверях кто-то, словно опомнившись, спросил:

— Слушайте, ну кого мы обманываем? Себя обманываем!

Николай Васильевич хотел было оглянуться на этот голос, но сдержался, не удостоил. И никто, кажется, не оглянулся. По крайней мере никто не отозвался на него. Так он и повис в воздухе.

Но человек этот, наверное, уже приготовил, затаил в себе до поры до времени, и другую фразу: «Я же говорил! Я же предупреждал!»

Николай Васильевич спросил Юру, останется ли он смотреть кино, обещанное после собрания. Юра подумал и отказался.

— Судя по названию, там опять будут выступления в прениях, а я уже наслушался… Наше собрание было для меня интереснее, — добавил он, как бы смягчая отказ.

Но после этого и Николаю Васильевичу расхотелось смотреть кино. Все-таки действительно стали выпускать многовато пустых, неинтересных фильмов. Не то, что до войны было. Там что ни картина, то событие. Ну пусть не каждая, пусть через одну, зато какие выходили произведения! «Чапаев», «Александр Невский», «Мы из Кронштадта», «Петр Первый», «Юность Максима»… До сих пор живут они и работают. Какое по счету поколение воспитывают! Собрались бы когда-нибудь киноработники и задались этим вопросом, обсудили и проанализировали…

Тут мысли Николая Васильевича снова вернулись к только что отшумевшим здешним речам на свои родные темы, и он решил немного пройтись да подумать. На улице еще и такую перед собою цель поставил: выйти к Реке, посмотреть, не ловит ли кто с берега рыбу, и спросить, как клюет. В природе все по-вечернему притихло, и клев может быть хороший. Так что приятно и полезно будет посидеть на бережку. Посидеть и подумать, глядя на поплавок, о своих делах и заботах. Их теперь наверняка прибавится.

Занятная это штука — работа. Казалось бы, все ты о ней знаешь — и что делать, и как делать, но вдруг возникает некий новый поворот, и ты опять стоишь, как в начале пути. Все приходится продумывать и что-то придумывать заново. Самое легкое на свете дело — это сказать: «Сделаем!»

Вдруг пришло в голову, что все эти сжатые, предложенные сегодня сроки можно было заложить в свое время в проект — и не потребовались бы теперь никакие дополнительные обязательства. Хотя и невозможно все предусмотреть заранее, а ведь надо. Сегодня особенно надо, чтобы потом не вздыхать и не ахать. Ученых много, а науки мало…

Пожурив кого-то безымянного, он опять вернулся к своим личным заботам, с которыми столкнется уже завтра. И так, за раздумьями, незаметно прошел весь густой, не тронутый строителями березовый лесок и вышел к Реке. Она теперь, после бурного и мутного весеннего возбуждения, постепенно успокаивалась и светлела лицом. Особенно привольным было ее течение в этой широкой излучине, где стремнина отодвинута, отжата к противоположной береговой скале. Сама природа отгородила здесь уютный тихий уголок, как бы изначально приуготовленный для отдыха человека. И люди оценили этот подарок природы: домов на берегу не строили, березнячок сохраняли для будущего городского парка… Это, к счастью, сумели предусмотреть.

Для молодежи здесь и сегодня — парк. В поселке гуляют все больше семьями, с колясками, а тут — царство парочек, в котором они чувствуют себя вполне свободно и непринужденно. Вон как притиснулись эти двое друг к дружке — и обнимаются, и целуются без всякого стеснения. У парня на запястье какая-то металлическая цепочка, у девчонки над вызывающе молодой грудью — большое красное сердце на голубой кофтенке.

Увидав пожилого человека, все же застеснялись, в лесок свернули.

У них свое, у ветерана — свое. У него такие заботы и забавы далеко позади остались. Ему их не так уж много и выпало, если начать вспоминать. Все съела война, надолго оставив в душе непроходящую, словно бы законсервированную, беспредметную любовную тоску.

Впереди, на одном из двух черных камней, торчавших из воды у самого берега и прозванных Братьями, стояла с удочкой женщина. Хотя в Сибири женщина с удочкой — не диво, Николай Васильевич чему-то про себя удивился и замедлил шаг. Это была Женя Лукова.

Женя тоже увидела его, как-то ненароком оглянувшись. От этого движения она слегка покачнулась на своем камне, потеряв ненадолго равновесие, забалансировала руками, подергивая попутно удочку, и надо же было такому случиться, что как раз в этот момент поплавок вздыбился и спрятался в воду. Женя еще не установилась окончательно на камне, а надо было подсекать.

— Поосторожней… — попросил Николай Васильевич.

— Ничего, мы в тельняшке! — Женя подсекла и выдернула небольшого хариуса, стала ловить рукой, снова качаясь над водою, леску. Она была и в самом деле в поперечно-полосатой трикотажной безрукавке, напоминающей тельняшку, и в подвернутых до колен брюках — матрос на палубе, да и только!

— Хоть ловится ли? — спросил Николай Васильевич — в том смысле, что оправдан ли весь этот риск и матросская удаль.

— Уже четвертый, — ответила Женя, заталкивая хариуса в полиэтиленовый мешочек.

— Да, для кошки уже хватит.

— Может, вы забросите, Николай Васильевич? — вдруг пришло в голову Жене.

— Мне-то… не с руки сейчас.

Он посмотрел на свою одежду и праздничные, редко обуваемые полуботинки.

— Вы прямо с собрания? — догадалась Женя.

— Оттуда.

— Что хорошенького вы там для нас придумали?

— И для вас, и для нас, и даже для наших смежников, — отвечал Николай Васильевич. — В общем-то неплохо придумали, даже — хорошо.

— Ну, если хорошо, так и ладно!

Николай Васильевич стал смотреть на Женю и на поплавок. Сам он не любил, если кто-нибудь во время рыбалки останавливался у него за спиной и стоял над душой, но теперь даже не вспомнил об этом. Стоял и с напряжением ждал — не клюнет ли? Им овладело состояние, близкое к тому, когда сам ловишь. Время тогда становится немеренным, все окружающее — застывшим вместе с тобой в ожидании и созерцании. Смотрел он вроде бы на поплавок, но видел, все время видел и Женю и в дальнейшем уже только ее одну. Если бы кто-то понаблюдал со стороны — забавная представилась бы картинка: над бурной водой, на камне, стоит с удочкой молодая стройная женщина в закатанных брюках, а на берегу — одетый, как на парад, даже с орденскими планками, заслуженный ветеран, который не сводит с женщины глаз. Чего он ждет, что высматривает?

— Работать придется напряженно, — проговорил он после длительного молчания, возвращаясь к прерванному тишиной и созерцанием разговору, в общем-то не нужному и не интересному сейчас для него.

— Мы работы не боимся — сгоняй больше народу! — весело отвечала Женя.

— А вот насчет народу — придется прежними силами…

Где-то недалеко, за сопками, приглушенно громыхнул гром, и стала особенно ощутимой здешняя, ближняя тишина, отгороженная скалой и лесом. Лопотание реки стало теперь уже различаться по тону: у берега — шуршливое, у двух камней — чуть шипящее, а на стремнине — норовисто-бурливое, как музыка скорости… Громыхнуло еще раз — теперь совсем близко, — и почти сразу зашлепали по дороге, по листве берез и прибрежных кустов крупные дробинки дождя. Оспой покрылась бегущая вода. Запахло свежестью и пылью. В поселке за березняком закричали, завизжали дети и, похоже, начали разбегаться по домам… А Женя продолжала стоять на камне, жадно глядя на поплавок, надеясь, что вот сейчас-то и клюнет! И продолжал стоять на берегу Николай Васильевич, вполне сознавая всю несуразность этого своего парадного стояния под начинавшимся дождем.

Дождь прибавил, и Женя ловким прыжком перескочила на берег, поближе к Николаю Васильевичу.

— Придется удирать, — сказала она. И побежала под березки, неся в одной руке удочку, в другой — прозрачный мешочек с несколькими хариусами. — Пойдемте у меня переждем, я тут близко живу! — крикнула она, не оглядываясь.

— Я знаю, — сказал Николай Васильевич.

Еще бы не знать ему! Сколько ходил по начальству, выбивая для Жени эту однокомнатную квартирку! Потом подкатывался к Михаилу Михайловичу, чтобы тот помог Жене, матери-одиночке, устроить в детский сад ее девочку. До этого Женя жила со своей матерью в маленькой деревне на берегу Реки, километрах в четырех от поселка, и ей приходилось вставать в пять утра, чтобы успеть в дневную смену. А бывают ведь еще и вечерняя, которая заканчивается в двенадцать ночи, и ночная, которая в двенадцать начинается.

Он помнил все эти свои хлопоты (хотя Женя вроде как забыла уже) и помнил также, что они были ему тогда приятны, нисколько его не обременяли. Он тогда-то и почувствовал, что эта молодая женщина не безразлична ему. И чем больше заботился о ней, тем она ближе становилась… Теперь вот не о чем стало хлопотать — и вроде как незачем встречаться.

Они вбежали в пустой подъезд, Женя позвонила в дверь средней, прямо на площадку выходившей квартиры и немного подождала. Потом достала из брючного кармана свой ключ и открыла дверь.

— Бегает непоседа! — без осуждения сказала о дочери.

В квартире было не так чтоб очень уютно, но чистенько и просторно из-за малого количества мебели.

— Давайте ваш пиджак, — первым делом распорядилась хозяйка. — Повесим его на плечики — он и подсохнет. И не сомнется. А то попадет вам от жены.

— Мне уже давно не попадает, — все равно как пожаловался Николай Васильевич.

— Тогда вам хорошо живется.

Женя взяла из шкафа халатик и ушла в ванную и оттуда вернулась уже не в матросском, а в чисто женском домашнем обличье. Даже успела причесаться и чуть мазнуть губы помадой.

— Ну что же, чайку согреть, пока дождь идет? — предложила она.

— Не стоит беспокоиться, — отозвался Николай Васильевич.

— Да какое же это беспокойство!

Она опять ушла, теперь уже на кухню, а он остался слушать дождь, хорошо к этому времени расшумевшийся.

Чаю он все-таки выпил, и чай был хороший, крепкий, он и согрел и подбодрил Николая Васильевича. Но, как видно, не развеселил.

— Что это вы такой печальный сегодня? — спросила Женя, посмотрев ему в глаза.

— А мне-то думалось, что я радуюсь, — ответил он, чуть заметно улыбаясь.

— Конечно, надо радоваться. Я вот бобылкой живу, и то не тужу.

— Ты — молодая. К молодым тоска не пристает.

— Не скажите, Николай Васильевич! Еще как пристает-то!.. Теперь я, правда, хорошо живу — спасибо вам! — все-таки вспомнила она его хлопоты.

— Ну что там!

— Нет, все-таки что-то вас угнетает, — опять пожалела его Женя. — Может, расскажете, как я вам про свое рассказывала?

Да, был у нее такой исповедальный час, когда она, то ли в порыве благодарности, то ли от тоски, разговорилась, разоткровенничалась и рассказала про свою молодую жизнь и про то, как она вдвоем с дочкой осталась. «Это же такая любовь была, Николай Васильевич, что теперь даже самой не верится. Расскажи мне кто-нибудь про такое, я теперь просто рассмеюсь. А тогда — было. Даже своего залетного сокола так закрутила-запутала своей любовью, что он, бедняга, тоже поверил: „Да-да, это судьба, мы созданы друг для друга…“ Ему пора уже домой возвращаться, а он все гостит и гостит в нашей деревушке. Сено тогда косили, запах в пойме стоял — не надышишься! Вы знаете, как свежее сено пахнет? А тут еще любовь. Обалдеть можно… Уезжал мой залетка — чуть не плакал, а я — ничего. „Ты, — говорю, — только свистни меня — и я тут… как сивка-бурка“. Тогда и он: „Приезжай, — говорит, — ко мне, и мы там поженимся“. Ну а мне что? У меня же крылышки за спиной. Подпрыгнула, поднялась и полетела через всю Сибирь, через Урал, только в Москве и приземлилась, Потом до его города — золотого Звенигорода — добралась. Вот где красота-то старинная, неописуемая, Николай Васильевич! У нас тут природа, реки, тайга, а там — церкви, купола, позолота — и Россия! Ой, какая она!.. Словом, опять был у меня праздник на весь мой отпуск. Только не свадьба!.. Раньше я всем говорила, что свадьба была, что, мол, все по закону строилось, а на самом-то деле ничего такого не было. Просто сокол мой оказался гусем…»