По следам рыжей обезьяны

Глава 9 Снова на Суматре

Когда я наконец после очередной неразберихи с разрешениями на мою работу увидел Медан, административный центр Северной Суматры, уже наступил май. Медан — большой разросшийся город с населением от полумиллиона до двух миллионов человек — в зависимости от того, где вы проведете городскую черту. После Калимантана это была громадная перемена: население Сабаха насчитывает всего 600 тысяч жителей. Главный вид транспорта здесь называется бетча — в Китае это называется рикша. О длительном влиянии Голландии в Северной Суматре напоминают одноконные повозки, европейские овощи и забавные овцы и козы, которые путаются под ногами на окраинных улочках.

Как и вообще в Индонезии, в Медане можно различить два экономических уровня. Отель со всеми удобствами или обед в ресторане стоили кучу денег, зато снять комнатку на маленьком постоялом дворике или перекусить у придорожного ларька можно было практически за бесценок. Я избежал неудобств и того и другого образа жизни, потому что меня пригласил в гости сотрудник общества охраны природы, который жил в пригороде. Так началось мое знакомство с индонезийским образом жизни. Все блюда были настолько щедро приправлены жгучим красным перцем, что за едой я не мог вымолвить ни слова. Впрочем, это, возможно, было как раз к лучшему, потому что мой малайский, выученный на Калимантане, на Суматре казался довольно потешным, и стоило мне раскрыть рот, как все начинали покатываться со смеху.

В глубине дома находилась типичная индонезийская ванная, манди. Это была маленькая комнатушка, примерно два с половиной на три с половиной метра; в углу расположились высокая цементная бочка для воды и жестяной ковшик, из которого можно было обливаться. В середине комнаты вода стекала в большую дыру, одновременно исполнявшую и функции уборной. В доме мистера Маналу это помещение было стандартным, за одним только исключением — в манди обитала упитанная хозяйская свинья. Меня уверили, что это самое кроткое и добродушное существо, но, как я понял, она никогда в жизни не видела белого цвета кожи. Когда я в первый раз переступил порог, свинья принялась носиться вихрем по тесной комнатушке, визжа, как будто ее режут, и, пробегая мимо, больно цапнула меня за ногу. Я наспех кое-как умылся, зато остальные естественные потребности превратились в неимоверную пытку. До сих пор в моей памяти сохранился яркий образ: я, совершенно голый, восседаю посередине комнаты в позе орла, в любую минуту ожидая нападения этой жирной твари, которая засела в углу и смотрит на меня злобным взглядом, презрительно хрюкая.

Оформление моих виз и разрешений все еще затягивалось, и мне настолько опостылела городская жизнь, что я собрал свой походный мешок и решил отправиться в джунгли. Мне нужно было отыскать подходящий район для работы и хотелось осмотреть несколько участков. Мне говорили много хорошего про обширный национальный парк Гунунг-Лесер в провинции Ачех (Атье). Однако поближе к Медану был резерват Западный Лангкат[16], и я решил произвести быструю разведку этого района, чтобы знать, стоило ли вообще им заниматься. Управление охраны природы дало мне сопровождающего инспектора и организовало транспорт до городка Бохорок, расположенного неподалеку от резервата, находящегося в гористой местности. В Бохороке я нанял еще двух помощников и запасся такими необходимыми припасами, как соль, красный перец, сушеная рыба и рис.

На следующее утро спозаранку мы отправились пешком через плантации каучука и чистенькие небольшие кампонги, расположенные в тени высоких деревьев. К десяти часам мы уже перешли границу резервата и двигались вдоль реки Ландак (Дикобразовой реки). По обе стороны круто вздымались склоны покрытых лесом холмов, и весь лес гудел от самозабвенного хорового пения гиббонов и сиамангов. Мы свернули вдоль русла маленького ручья, который сбегал с гребня целой серией крохотных водопадиков. В небе над нами парили громадные птицы-носороги, и с открытого склона перед нашими глазами раскинулись необозримые просторы сплошного полога листвы. Как это было чудесно — снова вернуться в джунгли после долгих месяцев жизни в цивилизованном мире! Верхушки деревьев качались — по ним мчалось семейство гиббонов, и каждое их движение сопровождалось как бы вспышкой белого цвета — это были белорукие гиббоны, которых я уже мельком видел в Малайе.

Мы перевалили через гребень и начали спускаться по крутому склону в соседнюю долину, пользуясь глубокими колеями, которые оставили упряжки буйволов, волоком вытаскивавшие бревна, срубленные браконьерами. Это лесное браконьерство — самая серьезная проблема в резерватах Суматры, но их границы настолько обширны, а в управлении охраны природы такой мизерный штат, что охрана почти невозможна. Отыскав мелкое место, мы перешли вброд речку Беркайль и осторожно пошли по ее скользкому берегу.

В густой чаще леса было так сумрачно и сыро, а берег был настолько обрывист, что мы двигались со скоростью улитки. Горная речка с ревом и плеском неслась среди камней, и, кроме этого оглушительного шума, почти ничего нельзя было расслышать. Искать животных в такой обстановке было совершенно невозможно; я решил, что лучше уж подняться на гребень, и мы снова начали изматывающий подъем вверх. Склон становился все круче и круче, так что временами нам приходилось ползти на четвереньках или втягиваться, цепляясь за кустарник и лианы. Немного передохнув и перекусив, чтобы набраться сил, мы снова принялись карабкаться по крутизне. Уже вечерело, когда мы выбрались на гребень. Подъем примерно на две тысячи футов (шестьсот метров) отнял у нас четыре часа. После тяжелого подъема страшно хотелось пить, но вода у нас была на исходе, и я, оставив своих помощников, которые взялись за устройство ночлега, отправился на поиски источника. Оказалось, что я взял на себя трудную задачу — с таких крутых склонов дождевая вода мгновенно стекала, и все русла ручейков давно пересохли. Мне оставалось только одно: спуститься довольно далеко вниз обратно по нашему следу и найти мелкую лужицу, где можно было набрать в наши фляжки воды. К этому времени джунгли потонули во тьме, а зловещий раскат грома возвестил приближение грозового ливня. Я не успел добраться до уютного убежища в нашем лагере, как меня внезапно настиг такой потоп, что я сразу же вымок до нитки. Но обиднее всего было то, что теперь, когда разразился ливень, все мои труды оказались совершенно напрасными. Непрерывная струя благоуханной, свежей воды стекала с полиэтиленовой крыши в подставленный котелок.

Молнии сверкали, и деревья дико раскачивались от ветра, который налетел невесть откуда. Громадный сук с оглушительным треском отломился и грохнулся на землю. Внезапно мы окаменели и умолкли: не больше чем в сотне ярдов от нас раздался грозный рык. Устрашающий низкий бас оглушал нас раскатистым ревом с пол минуты, если не больше. Мои спутники ужасно перепугались и стали уверять меня, что это голос харимау — тигра. И вправду, это смахивало на яростное рычание колоссальной кошки, но меня поразило сходство этого звука с голосом самца орангутана на Борнео. А что, если это мавас? Я спросил своих спутников, но они упорно стояли на своем: это — харимау.

Несмотря на дождь, мы развели костер и сварили рис. Угли уютно тлели всю ночь, и мы, измотанные вконец, всю ночь проспали крепким сном среди бушевавшей вокруг грозы. Я проснулся еще в полной темноте, но дождь перестал, и до рассвета было недалеко. Хомбинг, егерь, встал еще раньше и попыхивал сигаретой, поглядывая на лес, где с веток все еще капала вода. Без всякого вступления снова раздался оглушительный рев, и на этот раз я был совершенно уверен, что это оранг. Нет такого тигра, который бы высидел всю ночь на одном месте, пережидая подобную грозу. И хотя эти вопли были гораздо короче и быстрее по темпу, остальные признаки были настолько сходны, что я был уверен: невидимый задира — мавас, и никто иной.

Мы стали подкрадываться в лесном сумраке к тому месту, откуда доносился рев, но там теперь царила тишина, я заметил два свежих гнезда. Несомненно, ночью там были оранги, но теперь гнезда опустели. Первым нам на глаза попался небольшой подросток, который безмятежно кормился всего в нескольких ярдах от нас. Услышав, как мы подходим, он удрал на более высокое дерево и с этой неприступной вышки визжал нам что-то, целуя свою руку, — такого удивительного представления мне еще не приходилось видеть. Впереди зашевелились ветви, и показался старый самец, который раскачивал невысокие деревца до тех пор, пока они не обеспечили ему достаточный толчок, чтобы он мог перепрыгнуть через промежуток между деревьями. Невдалеке, немного повыше, сидела толстенькая самочка. Оба взрослых оранга перебрались на дерево, стоящее отдельно, и принялись лакомиться папоротниками-эпифитами, густо облеплявшими сучья. Самец мало-помалу стал подбираться поближе к своей соседке и неожиданно бросился вперед и сгреб ее в объятия. Повизгивая от страха и удовольствия, она не сопротивлялась, и минут десять они без зазрения совести занимались любовью прямо у нас на глазах.

Они было снова принялись за еду, но тут, заметив, что мы подглядываем, пылкий любовник разразился яростным ревом и стал раскачивать сучья, протестуя против такой бесцеремонности. Его подруга воспользовалась возможностью удрать, но это не прошло незамеченным, и самец тут же бросился следом за ней. Юнец обошел нас сзади на почтительном расстоянии и присоединился к старшим, которые, судя по взвизгиваниям и сопению, снова предались супружеским ласкам. Мы последовали за счастливым семейством и успели подсмотреть еще несколько интимных моментов их жизни, но на крутом склоне земля буквально ускользала из-под ног, и мы, усталые, возвратились в лагерь, где еще мирно спали наши спутники.

Мне сказочно повезло: первые же встреченные на Суматре оранги спаривались у меня на глазах, а на Калимантане прошло несколько месяцев, прежде чем я увидел подобное зрелище. Я вообще волновался, не зная, стоило ли переносить работу с одного острова на другой и не лучше ли вернуться в Сабах и заняться сравнительным изучением знакомого района, но теперь все, казалось, говорило в пользу работы на Суматре.

Еще шесть дней наш путь проходил по широкой дуге среди гор. Когда стало совершенно невозможно добывать воду на высоких гребнях, мы были вынуждены спуститься обратно в долину, и у нас ушел целый день на спуск, который карте занимал всего одну милю, — настолько круты были склоны. Мне пришлось снять туфли и босиком карабкаться по скользким валунам предательских водопадов, и я очень скоро поранил и сбил ноги.

Мы нашли еще три группы орангутанов и сумели насладиться еще многими увлекательными сценами из их жизни. Один раз, когда лило как из ведра, ко мне грозно направился громадный орангутан, перемахивая с ветки на ветку. Я решил нагнать на него страху и побежал навстречу, размахивая полами своего плаща. Однако это не только не остановило, а скорее подстегнуло его, и громадное животное скатилось на землю и бросилось на меня в лобовую атаку. Я повернулся и побежал со всех ног, упал, вскочил и снова бросился наутек.

Наши припасы быстро таяли, но мы ловили рыбу в бурных горных речушках, и к концу похода все мы были в отличной форме после перенесенных суровых испытаний. Мне в жизни не приходилось путешествовать по такой трудной и изрезанной крутыми склонами местности, а наши рюкзаки были не из легких. Наконец мы покинули резерват и, опираясь на крепкие шесты, медленно перешли вброд сбивающий с ног поток реки Беркайль. На противоположном берегу тропа вилась по сказочной стране известняковых пещер и гротов. Хлипкие лестнички были перекинуты через зияющие пропасти, и вся местность казалась нереальной декорацией из сказки об Аладдине. Тропа выбегала на небольшую вырубку, где стояли двенадцать домиков на сваях, — это была деревня Бату-Катак (Лягушачья скала). Мы отпраздновали наше возвращение из джунглей: купили и тут же съели курицу, а потом устроились на ночлег в пустовавшей хижине.

Ни свет ни заря нас поднял на ноги невероятный шум и гам. Горящие фонари прыгали и качались, затем исчезали — это жители деревни спешили на место происшествия. В один из домиков заполз колоссальный питон, и хозяин с друзьями старался его изловить. Они хотели продать его красивую кожу и поэтому не тронули его, а заманили в старый мешок из-под муки. Я спросил, сколько они хотят за него, немного добавил к этой сумме и получил в полную собственность Сай-Росса (питон получил имя мукомольной компании), хотя и не имел ни малейшего представления, что делать со своим новым приобретением.

На следующее утро мы запаслись фонарями и факелами и вернулись, чтобы исследовать необычайные известковые катакомбы, которые миновали вчера. Некогда вверх по долине была проложена хорошая тропа, но ею перестали пользоваться, и влажные джунгли так заполонили ее, что легче было пробираться вверх по руслу ручья. Но и здесь нам приходилось не раз прибегать к помощи парангов, прорубаясь через непроходимую чащу. Наконец мы добрались до небольшого водопада и как раз над ним вошли в лабиринт величественных пещер и туннелей, которыми была источена вся гора. Своды необъятных соборов звенели от резких криков тысяч засевших там летучих мышей, и их крохотные глазки светились, как угольки, при свете факелов. Стрижи со щебетом кружились и петляли вокруг своих слепленных слюной гнезд высоко на острых уступах стен. Под ногами хрустели мощные отложения скользкого гуано, в котором были захоронены скелеты погибших летучих мышей и выпавших из гнезд слетков стрижей. Через каждые несколько ярдов мы отмечали пройденный путь, потому что заблудиться в этом лабиринте ничего не стоило. Временами нам приходилось ползти на животе через узкие коридоры или переходить вброд лужи и озера, выше колена погружаясь в ледяную) воду. Мы выходили в громадные пещеры, где сталактиты и сталагмиты тянулись навстречу друг другу, стремясь соединиться в ледяных объятиях, а истекающие капелью каменные сосульки громоздились, карабкаясь на непостижимую высоту.

Во время раскопок в известняковых пещерах Центральной Суматры были обнаружены тысячи зубов доисторических орангов — возможно, они находили здесь укрытие. Я надеялся, что и наши пещеры хранят такие же зоологические сокровища, и мы принялись бродить вокруг обрыва, куда выходили отверстия пещер, старательно обыскивая одну за другой черные дыры. Хотя мы и нарушили покой нескольких заспанных дикобразов и принимавших солнечные ванны ящериц, наши археологические находки ограничились лишь почерневшим слоем почвы, который указывал на то, что в стародавние времена люди пользовались огнем. Но, несмотря на то что нам не повезло, я совершенно уверен, что эта местность заслуживает дальнейших, более серьезных исследований.

А когда мы вернулись в Бату-Катак, оказалось, что моя змея пропала вместе с мешком. Мы обыскали все уголки, но, когда я в полном отчаянии поднял глаза к небесам, оказалось, что мешок обвился вокруг потолочной балки. Несмотря на то что мешок связывал его движения, питон ухитрился взобраться вверх по опорному шесту, и, если бы мы еще немного задержались, ему удалось бы удрать. Прежде чем он успел осуществить еще какую-нибудь хитроумную попытку к бегству, мы собрали свои пожитки и перевалили через холмы в Бохорок, а оттуда в Медан.

Результаты путешествия в Лангкат меня очень обрадовали. Мы видели десять орангутанов и множество других животных. Суровая неприступность нетронутой природы гористого района вызвала у меня небывалый прилив энергии, и я чувствовал, что готов к любым испытаниям. Однако было совершенно ясно, что в этих местах не удастся заняться более подробными изысканиями. Передвигаться здесь было трудно, и шумные реки и водопады своим ревом заглушали те еле слышные звуки, которые бесценны для любого натуралиста. Очевидно, мне придется съездить в национальный парк Гунунг-Лёсер, который находится дальше на запад, за широкой рекой Алас.

Путешествие в Кутачане — это приключение, которое я не хотел бы больше пережить. Десять нескончаемых часов меня подбрасывало и трясло в допотопном автобусе веселенькой расцветки, который с головоломной скоростью мчался по дороге, изрытой жуткими ухабами. Я бы никогда не поверил, что такая куча народу может втиснуться в одну машину, и очень долго пытался найти место для своих колен и устроиться поудобнее. Даже проход перекрыли досками, так что не пропал ни один сантиметр драгоценной посадочной емкости. Работа кондуктора была в высшей степени опасной: чтобы собрать деньги за проезд, он вынужден был пробираться с риском для жизни вдоль перил снаружи автобуса, передавая сдачу через окна, в которых стекол не было и в помине. И все же некоторые пассажиры примостились на крыше, среди громко вопящей живности и битком набитых фруктами корзин.

Мы с громыханием взобрались на крутой, покрытый лесом откос Сиболангита, миновали высокие вулканы у Берас-Таги и Кабанджаке и пересекли высохшую бланг (пустыню) к северу от озера Тоба. Наконец спустились в долину Аласа и с лязганьем проследовали к северной провинции Ачех. Широкая заливная равнина была полностью возделана, и женщины не покладая рук рыхлили мотыгами землю и сажали на полях рис пади. По обе стороны к небу вздымались лесистые горы Лангката и национального парка Гунунг-Лёсер. Наша колымага прогромыхала через кампонги Каро, где женщины с неприкрытой грудью и жирные домашние свиньи служили доказательством того, что мусульманское вероисповедание еще не распространилось на эту часть Суматры. Не тормозя, водитель выкрикивал указания и швырял письма первому встречному, который попадался на дороге, когда мы мчались мимо. Это единственный способ доставки почты в этих местах, и он оказался поразительно эффективным.

К вечеру мы остановились на центральной улице Кутачане, и я нашел себе комнату в гостинице государственной больницы. Мне нужно было предстать перед разными официальными лицами — в полиции, армейском и лесном управлениях, чтобы выразить свое почтение и объяснить, зачем я явился в Ачех. Открыв счет в местном банке, я вышел оттуда с толстой пачкой сберегательных книжек, вводившей окружающих в заблуждение относительно моих скромных сбережений, и занялся организацией своего путешествия в джунгли. Проселочная дорога длиной в шестьдесят миль ведет от Кутачане на север, в город Бланкеджерен, но автобусы туда не ходят. Дорога проложена по берегу реки Алас, которая служит границей Гунунг-Лёсера. Оказалось, что, для того чтобы проникнуть в национальный парк, нужны «джип» для наземного отрезка пути и лодка для переправы на ту сторону стремительного Аласа. Ни того ни другого здесь не было, да и денег на такие излишества у меня не хватало.

К югу от Кутачане, однако, на нашем берегу реки, располагался лесной массив, до которого можно было дойти пешком от главного шоссе. Несмотря на то что этот район не входил в национальный парк, он сохранился в первозданном виде, и там водились орангутаны и носороги. Хорошо протоптанная тропа вела туда от деревни Лау-Баленг. Единственный путь, по которому можно пересечь Северную Суматру и доставить товары в Синкил на западном берегу, — это или нелегкое путешествие на лодке в обход северной оконечности острова, или чаще всего доставка носильщиками-бурохами по тропе от Лау-Баленга до Кедаи-Ампунтуана, лодочного причала на Аласе. Отсюда товары можно сплавить вниз по течению до Синкила. За царскую плату в тысячу рупий (один фунт стерлингов) бурох снесет больше пятидесяти килограммов за двадцать миль в Кедаи-Ампунтуан.

Я снова взял штурмом местный автобус и поспешил в Лау-Баленг, чтобы познакомиться с мистером Пардеде, веселым старшим лесничим. Его помощник, Тараган, выразил желание сопровождать меня в коротком разведочном походе, но непременно хотел захватить полагавшуюся ему по службе винтовку. Обремененные этим неуклюжим и очень опасным на вид ветераном, мы побрели, сгибаясь под тяжестью своего имущества, по грязной, вытоптанной буйволами тропе к реке Ранун. Прошли сквозь жаркие, обнаженные, иссушенные солнцем холмы и вышли к деревне Лау-Ранун, затем миновали тенистые банановые плантации и снова оказались у реки в деревне Лау-Джохар. Здесь мы отыскали старосту Нами, которому было далеко за шестьдесят, но он все еще мог ходить по джунглям и знал эти места лучше кого бы то ни было. Мы уговорили его примкнуть к нашей экспедиции и прекрасно поужинали с его семьей в домике, крытом пальмовыми листьями.

Нами рассказал нам, что всего десять дней назад тигр убил корову. Местный полицейский, который хотел прикончить гигантскую кошку, провел всю ночь в засаде на дереве возле туши. Тигр вернулся к добыче, но полицейский пришел в такой раж от этой удачи, что нажал на курок, не успев даже разглядеть свой будущий трофей. В лежащей поблизости долине Джохара видели слониху со слоненком, и вполне возможно, что они все еще держатся в тех местах. Мы решили без промедления проверить эти сведения.

Джохар течет вниз к Рануну по широкой долине, в начале которой, как часовой, стоит гора Гунунг-Уманг. Мы пошли вдоль реки, легко переступая по испещренным зелеными и белыми пятнами валунам, которые устилали неглубокое русло. Кристально чистая вода весело струилась вниз тысячами крохотных водопадиков, и маленькая долина казалась волшебным миром. Вереницы шафрановых бабочек вились над заводями, и зимородок с голубой каймой пролетал, опережая нас, а потом следил за нами, клюя носом, с более безопасного расстояния. Скоро мы наткнулись на следы слонихи с маленьким слоненком, но следы были давнишние, и мы стали искать более свежие признаки их присутствия.

Когда мы добрались до верховьев долины, небо уже начинало темнеть. Кузнечики включили свои певучие моторчики, и мы стали поспешно искать место для лагеря. Мы с Тараганом рубили тонкие деревца на примитивный шалаш, а Нами спустился вниз к реке за водой. Прожевав соленую рыбу, поджаренную с сырым луком и отсыревшим рисом, мы запили ее скупыми порциями горького кофе и улеглись спать. В половине третьего до меня донеслись далекие, еле слышные вздохи оранга, и я засек направление по компасу. На рассвете мы пошли прямо по той волшебной линии, которая, как я уверял своих спутников, приведет нас прямехонько к большому самцу оранга. Старый Нами недоверчиво покачал головой, услышав об этих новомодных фокусах. Через двадцать минут мы стояли на краю глубокой бездны, а стрелка моего компаса все так же бестрепетно указывала путь прямо вперед.

После долгих усилий нам удалось сползти к подножию скалы, примерно придерживаясь заданного направления, но тут нас постигло довольно ощутимое разочарование: отвесный склон изгибался, снова преграждая нам путь, и нам, чтобы не сбиться с курса, пришлось бы проделать восхождение в обратном направлении. Наконец я решил отказаться от преследования: стрелка указывала путь прямиком вниз с отвесного обрыва, и мы наверстали упущенное, поднявшись прямо по гребню на склоны Гунунг-Уманга. Гора получила свое название по имени мифического маленького народа, который якобы посещает ее вершину, но единственным замеченным нами признаком присутствия человека были зарубки на деревьях вдоль тропы, сделанные парангами сборщиков дикой корицы. Здесь Нами взял на себя роль проводника и очень быстро привел нас в знакомые места.

Мы зашагали к западу по тропе, ведущей к реке Алас. Примерно через каждые две мили нам попадались небольшие рубки — места для отдыха носильщиков. Я шел первым, чтобы успеть увидеть потревоженных нами орангутанов, прежде чем они убегут или затаятся. Мы прошли мимо трех гнезд, но они уже побурели от старости. Серые тонкотелы с тревожными причитаниями дали стрекача по качающимся ветвям, а хохлатые фазаны (лофура) разбегались, шурша сухой листвой. Места были очень приятные, гораздо светлее и суше других лесов, где мне пришлось побывать. Тропа шла параллельно реке, то змеясь по берегу, то поднимаясь на край крутого обрыва.

Я сошел с тропы, чтобы перейти небольшой ручеек, и вскрикнул от неожиданности. Спутники за моей спиной разразились дружным смехом. Ручеек оказался таким горячим, что я едва мог стерпеть, а неподалеку я нашел его начало — кипящий источник, с клокотанием вырывавшийся из трещины в камнях. Нами рассказал мне, что температура источника меняется в зависимости от погоды и, как ни странно, горячее всего она после больших дождей. Он добавил, что эта вода — отличное средство от расстройства желудка.

Мы продолжали наш изнурительный маршрут — вверх и вниз, вниз и снова вверх, пробираясь тропами, протоптанными оленями и слонами, и переходя множество притоков, бежавших вниз и вправо к реке Ранун. Внезапно в самой глубине джунглей, пройдя уже много миль, мы набрели на маленькое поле (ладанг), где были посажены тапиока, папайя, красный острый перец и баклажаны. Посередине расчистки стояла бревенчатая хижина (пондок), а свежие следы костра и рыбьи кости выдавали чье-то присутствие. Нами объявил, что хижина — это дорожный ночлег для носильщиков на далеком пути в Кедаи-Ампунтуан. Его друг построил эту хижину два года назад и жил здесь продажей еды и кофе профессиональным носильщикам, чей путь лежал мимо. Однако, с тех пор как в Лау-Джохаре завелась полиция, бурохи были вынуждены или давать крупные взятки, или приобретать дорогое разрешение на переходы между провинциями Ачех и Суматра-Утара, так что их количество сразу резко упало. Кофейня перестала приносить доход, и ее владелец вернулся в свой кампонг. Когда я показал на следы костра, Нами рассмеялся.

— А, это старик Турут, туан. Он живет бобылем и порой тут останавливается, ловит рыбу в реке и собирает на холмах дикую корицу.

Нами сказал, что это место называется Сампоран (Водопад), и показал мне тропу, которая бежала, извиваясь, назад — почти туда, откуда мы пришли. И вправду, издали до меня донесся шум водопада. Мы решили заночевать в хижине, и я пошел взглянуть на каскады. До них оказалось дальше, чем я предполагал, но нарастающий громоподобный рев говорил мне, что я подхожу все ближе. Тропинка пошла вниз по крутому ущелью, пробираясь извилистым коридором среди острых камней, и, обогнув подножие скалы, вывела меня на песчаную отмель, укрытую небольшой рощицей гигантских бамбуков.

Бурая вода реки кипела в просторной заводи, но, чтобы увидеть водопад во всей красе, мне пришлось взобраться на каменистый откос. Бурый поток прорывался в узкую щель и падал вниз с трех крутых ступеней, меняя направление и низвергаясь вниз с высоты в пятьдесят футов в пенистый, кипящий водоворот. С карнизов свешивались диковинные папоротники, мокрые от взлетающих вверх брызг. Нежнейшие розовые орхидеи выглядывали из нагромождений покрытых лишайниками валунов, а на берегу мне открылось изумительное зрелище: четыре птицекрылые бабочки раджа-брук уселись на мокром песке, чтобы напиться. Они лениво порхали кругами и легко опустились вниз, высасывая из песка воду своими длинными хоботками. Их пятнадцатисантиметровые бархатисто-черные крылья переливались металлически-зеленым блеском, грудку пересекала алая перевязь, а нижняя сторона крыльев сверкала бирюзой — это были поистине самые прекрасные из всех бабочек, которых я только видел. Одна из них поднялась над моей головой по спирали и проплыла в вышине над верхушками деревьев, но через несколько минут вернулась и спикировала вниз по такой плавной и точной дуге, что у меня просто дух захватило.

В восторге от увиденного, я поспешил обратно к ладангу, но вскоре мое внимание отвлекли лающие крики и вопли сиамангов, которые пробовали голоса перед хоровым выступлением. Я сошел с тропы и стал потихоньку подкрадываться; вскоре я увидел двух взрослых и подростка на одном дереве, которое буквально ходило ходуном от их неистовых криков. Когда самец испускал свой характерный клокочущий вопль, странный серый горловой мешок на его горле то надувался, то опадал. Самка вступила со своей серией громких лающих криков, и они так раззадорили ее партнера, что он принялся скакать, как безумный, по всему дереву, вторя ей визгливыми воплями. Юнец тоже был очень возбужден, но не вступил в это оглушительное крещендо. Несколько минут они продолжали самозабвенный дуэт, но тут юнец заметил меня и бросился наутек. Встревоженное семейство прекратило свое диковинное пение и поспешило следом за ним; их черные руки так и мелькали, словно спицы в колесе.

Тропа от Сампорана до реки Алас оказалась еще более причудливой, подчас поворачивая обратно, чтобы обогнуть острые скалы или болотистые места. Мы нашли целую гроздь оранговых гнезд, сконцентрированных вокруг вьющейся фиговой плети, но встречались нам только гиббоны и два стад кабанов. Преодолев долгий крутой подъем, а затем еще более крутой спуск, мы пришли в Кедаи-Ампунтуан — оказалось, что это одна-единственная хижина на берегу реки. Некогда здесь была процветающая пристань, к которой каждый день причаливало множество лодок, забиравших принесенные носильщиками товары и переправлявших их вниз по реке в Сингкил. Но теперь на месте пристани осталась только одинокая хижина, и лодки сюда почти не заглядывали.

Группа путешественников уже прождала здесь напрасно двое суток, и мне пришлось распроститься с надеждой переправиться на тот берег Аласа.

В Кедаи-Ампунтуане был сезон созревания дуриана. Над хижиной высились восемь прекрасных деревьев, стоявших на безопасном расстоянии от наступающих джунглей и от коварных посягательств бродяг орангов. С интервалом в несколько минут сочный удар о землю возвещал о падении очередного плода, и кто-нибудь из нас бросался его подбирать, молясь, чтобы следующий плод не угодил ему в голову. Пятифунтовый, усаженный шипами плод дуриана, летящий с высоты в сотню футов, — внушительный снаряд, и иногда может причинить серьезное увечье. Укрывшись под надежной кровлей хижины, мы вскрывали колючую кожуру и делили спелую мякоть. Похожие на каштаны косточки окружены сладкой желтой мякотью, которая отталкивающе пахнет, но нежна, как сливки, и таит такую неописуемую гамму вкусовых ощущений, что для одних это самый любимый, а для других — самый тошнотворный фрукт на земле.

Надежды на переправу через Алас почти не было, и я решил вернуться в «деревню» из гнезд орангутанов, которую мы видели по дороге. С утра пораньше мы уже взбирались вверх по крутому холму позади поселка-кедаи, направляясь обратно к мерцающим струям Лианг-Джеринга. Мои спутники раскинули лагерь, а я тем временем отправился искать среди холмов нашу нелюдимую обезьяну.

Вся местность вдоль и поперек была испещрена слоновьими следами, и я обнаружил глубокие отпечатки в грязевой луже, где величественные животные блаженствовали несколько дней назад. Счастье снова мне улыбнулось — вскоре я нашел орангутанов и целых четыре дня по многу часов наблюдал за шестеркой новых знакомцев. Особенно забавным было очаровательное трио: молодой рыжий самец с толстенькой самочкой, которая прижимала к груди малюсенького золотого детеныша. В свете вечернего солнца семья представала собой великолепное зрелище: их рыжая шерсть горела среди темной зелени крон, когда они пировали, вылущивая алые бобы из закрученных штопором стручков сасаги.

Пора было возвращаться в Лау-Баленг и намечать планы более длительных наблюдений. Мне очень понравился район Рануна, и я решил проводить свои наблюдения в этих местах. Здесь было легко передвигаться по удобной сети природных тропинок. Орангутанов и других приматов было множество, а заброшенный ладанг мог стать идеальным местом для лагеря — там всегда будут свежие овощи и папайя. Группа поющих сиамангов жила буквально у нашего порога, к тому же меня околдовали горячие ключи, белые скалы, грандиозный водопад и птицекрылые бабочки раджа-брук. У меня едва хватило терпения дождаться, пока принесут мой багаж и поставят новую хижину.

Глава 10 Питоны и слоновые пещеры

Я решил не расставаться со стариком Нами и обеспечил себе дружбу местного полицейского, славного пройдохи, наняв его родича Парбу. Парба был невысокий, крепко сбитый парень с железной мускулатурой — он много лет работал на валке леса. Несмотря на это, он был человеком скорее городским, и кампонг был ему привычнее джунглей, так что он знал не так уж много о тех животных и растениях, которыми окружала нас щедрая тропическая природа.

Упряжка буйволов доставила мой тяжелый сундук, питона Сай-Росса, банки с рисом и прочие припасы из дома Пардеде в деревню Лау-Ранун, где я нанял лодку, чтобы переправить наше снаряжение как можно дальше вниз по течению, до тех мест, где начинались водопады, и весь наш скарб пришлось переносить на целую милю до лагеря. Парба с отшельником Турутом прорубали тропу от места, где причалила лодка, а мы с Нами тем временем заготовили шесты и связали их крепкими лианами — это была опорная структура нашей будущей хижины. Из Лау-Рануна нам доставили еще шестьдесят заказанных мною травяных циновок. К расщепленным бамбуковым стеблям привязывалась бахрома из травы, и такие «черепицы» накладывались одна на другую — получалась прочная, непроницаемая для воды крыша. Турут устроил пружинистый помост для сна из расщепленных бамбуковых стволов, и, после того как крышу надежно закрепили крепкими ротановыми побегами, наш маленький дом был готов. Парба соорудил перед домом стол со скамейкой, и за этим столом я обедал, как царственная особа. Закончив работу, Турут отправился в свое очередное странствие, а Нами и Парба остались следить за порядком в лагере, я же получил полную свободу для своей работы.

Самой яркой особенностью лесной жизни в районе Рануна была очень активная популяция слонов. Об их присутствии напоминали целая сеть широких, хорошо утоптанных троп и учи помета. На этих кучах произрастали, как украшение, прелестные грибы — серебристо-голубые шапочки на хрупких ножках; они одновременно способствовали быстрому разложению помета и помогали узнавать «возраст» этих куч. Втоптанные в землю пальмы-кариота, расплющенный бамбук и растерзанные лианы отмечали места, где исполинские животные кормились, а грязь, растертая высоко на стволах деревьев, выдавала места, где слоны любили чесаться. Но интереснее всего были удивительные пещеры, которые слоны выскребли на склонах холмов, добывая белую каменную пемзу, очень богатую минеральными солями. Я разведал пять регулярно посещаемых слонами групп пещер. Многие из них достигали двенадцати футов в высоту и двадцати пяти в глубину (3,5 метра на 7,5 метра). Потолки пещер были испещрены длинными гладкими бороздами от бивней там, где самцы по многу раз били по камню, откалывая все новые куски породы. А слонихи и слонята, у которых бивней не было, вынуждены были бить ногами по мягким слоям, пока те не осыпались. Слоны поедали невообразимое количество этой мягкой породы, и дня два после этого их помет почти целиком состоял из песка.

Другие животные пользовались слоновьими раскопками, оставляя следы зубов на стенах и отпечатки лап на пыльной земле. Я находил дугообразные следы зубов побывавших здесь орангутанов и странных, похожих на щетку дикобразовых хвостов, прикусы мунтжака и замбара и отпечатки лап тонкотела и белок. Даже гиббоны спускались с лесных вершин поесть этой землицы. Следы их челюстей располагались высоко под сводом одной из самых больших пещер, а торчавший там низкий сук был отполирован до блеска руками гиббонов и сиамангов, которые цеплялись за него, добывая редкие минеральные соли.

Возле главной группы пещер я установил лестницу и деревянный помост, чтобы сверху наблюдать за всем, что творилось внизу. Когда в эти места забрело стадо из шести слонов, я провел на этом дереве два с половиной дня. Каждый раз, спеша подойти к пещерам, я спугивал пировавших там гигантов, и они поспешно удалялись. Целый день было слышно, как они слонялись вокруг, с треском круша мелкий подрост, но ни один не решался приблизиться, пока в воздухе стоял незнакомый запах человека. Я видел оленя и стадо кабанов, но царей джунглей мне так и не удалось заснять, как я об этом ни мечтал.

В других местах слоны были нисколько не менее бдительны и, почуяв меня, всегда уходили. В моем районе было восемь слонов, и они добирались в своих переходах даже до Лау-Джохара на востоке и до возвышенностей Гунунг-Уманга на юге. Примерно раз в шесть недель животные проходили через мой участок и задерживались на неделю, перед тем как отправиться дальше по своему маршруту по часовой стрелке! Две слонихи со слонятами часто путешествовали вместе, и один раз я встретил их на холмах в сопровождении молоденького самца, но остальные три слона обычно бродили поодиночке. Один из них, молодой слон, как-то вечером зашел на наш ладанг и тихонько пасся позади нашего лагеря, где на месте расчистки выросли свежие кустики. Другой, очень крупный самец, оставил следы и кучи помета возле горячих ключей за пределами моего участка, но я его так и не видел.

Я предпринял восхождение на Гунунг-Уманг и увидел там, как мне показалось, кормящегося орангутана. Несколько минут я просидел, глядя на невысокое дерево, которое раскачивалось от движений кормящегося животного. Мне была видна длинная волосатая рука, срывавшая листья, но, когда животное вышло из-под прикрытия листвы, я сообразил, что видел хоботок маленького слоненка, за которым следовала колоссальных размеров мамаша. Слонихи с такими крохотными слонятами легко приходят в ярость, и я поспешил убраться подобру-поздорову, чтобы их не потревожить.

Суеверные жители кампонга были глубоко уверены в том, что я обладаю сверхъестественной властью над лесными животными, но я несколько растерялся, когда ко мне прибыл чиновник из управления лесного хозяйства с просьбой отозвать слонов, которые учиняли разгром на рисовых нолях возле Лау-Джохара. Я попытался объяснить ему, что я здесь так же бессилен, как и любой другой, и даже рассказал ему случай, когда мы с Парбой отправились на тот берег реки посмотреть на орангов, но из-за криков слонов не смогли уснуть всю ночь.

Нами переправил нас через реку в моей маленькой лодке. Парба, совершенно не умевший плавать, одеревенел от страха и едва не перевернул лодку своими конвульсивными движениями. Благополучно высадившись на противоположный берег, мы пошли по утоптанной тропе среди холмов. Там было несколько гнезд орангов, но все давнишние, и мы пошли по кругу обратно на место высадки. Тут мы услышали громкий треск расщепляемого бамбука — знак, что поблизости кормится слон. Парба в жизни не видел слона, и мы стали потихоньку подкрадываться поближе. До животного оставалось всего несколько метров, а мы его все еще не видели; я показал на невысокое дерево, с которого свисала удобная лиана, и мы начали на него влезать. Внезапно бамбуковые заросли расступились, словно взорвавшаяся коробка со спичками, и прямо на нас, громоподобно топая, вылетел слон с колоссальными бивнями. Мы мигом взлетели на дерево.

Парба причитал самым жалостным образом, цепляясь рядом со мной за хрупкие, подламывающиеся сучья, а чудовище бесновалось внизу, сверля нас злобными глазками и замахиваясь на нас длинным хоботом. С гневными воплями он бурей унесся в лес, трубя на бегу. Мы шлепнулись на землю, как два комка студня, и заторопились к берегу с максимальной скоростью, на которую были способны наши трясущиеся ноги. Парба без промедления свалился в утлую лодчонку, которая раньше наводила на него такой страх. Несколько недель он рассказывал эту историю с большим удовольствием, но заманить его за реку больше ни разу не удалось.

В этой местности водились и тигры, но их было так мало, что они не представляли реальной опасности для работающих в лесу. Тем не менее одно сознание, что они здесь есть, сильно влияло на мое чувство собственной безопасности. На Суматре я никогда не ночевал в лесу в полном одиночестве и даже в компании поддерживал огонь всю ночь — предосторожность, которая мне и в голову не пришла бы на Калимантане. Однажды я услышал рев тигра в широкой долине на западной окраине моего участка; это был диковинный звук, отдаленно напоминающий звук мотоцикла, который не желает заводиться. Я пошел разведать, что там такое, и мне ударил в нос запах напуганной змеи — позже Турут нашел там недоеденную кобру. На этой неделе я видел свежие кости убитого кабана, но виновника мы так и не нашли. Может быть, это был тот самый тигр, что убил корову у Лау-Джохара, но он, как видно, пробыл в наших местах очень недолго, потому что больше мы не замечали никаких признаков его присутствия.

Более мелкие кошки встречались чаще, и порой мне попадались их следы на песчаных отмелях у реки. Как-то ночью мы услышали, что какое-то животное скребется за нашим домом, и я направил луч своего фонарика в чернильную тьму. Передо мной сверкнули два горящих глаза, а потом животное бросилось наутек. Я не знал, пантера это или более мелкая золотистая кошка, но у меня не было сомнений, что незваную гостью привлек сюда запах наших кур и поросят.

В своих скитаниях я набрел на открытое пространство, образованное оползнем, который смел всю растительность. Примерно в миле оттуда из густого леса круто поднималась отвесная скала, и ее голая вершина резко и зловеще выделялась на фоне грозового неба. Меня заинтересовала эта необычайная и поразительная формация, и я спустился вниз по склону, перешел бурлящий ручей и направился к каменному обрыву, следуя указаниям своего бесценного компаса. Пришлось карабкаться по крутому склону, усеянному угловатыми обломками твердого известняка, но я хватался за колючие кусты, которые каким-то чудом держались на крутизне. Поднявшись на несколько сот футов над рекой, где колючий кустарник расступился, я оказался у подножия скалы. По ней косо вверх шла узкая трещина, в которой угнездились цепкие папоротники и орхидеи; скала показалась мне достаточно прочной, чтобы сделать попытку взобраться по ней.

Известняк выветрился причудливыми ямками, окруженными острыми, как ножи, закраинами, которые грозили разрезать тонкие подошвы моих тапочек. Стоит мне оступиться и упасть, как меня буквально разрежет на кусочки. Эта перспектива приводила меня в ужас, но спускаться было еще опаснее, чем продолжать подъем, и мне ничего не оставалось, как лезть выше. Я с превеликой осторожностью продвигался сантиметр за сантиметром по узкому карнизу, а когда он постепенно сошел на нет, выбрался на следующий ненадежный уступ. С неимоверным облегчением я взобрался наконец на верхушку своего смехотворного Эвереста. На остром изрезанном гребне было негде даже присесть, но зато с этой высокой наблюдательной вышки открывался чудесный вид на весь район моих работ. Внизу подо мной дремала долина Лианг-Джеринга, на западе я видел холмы за рекой Алас, на севере громоздились горы резерватов Лангкат и Лёсер, а за спиной вздымалась закругленная вершина горы Гунунгуманг.

На обнаженной почве сумели удержаться только лишайники да горсточка очаровательных орхидей. Меня поразила их цепкость. Их корни пробрались в мельчайшие трещины и, разбухая, раздвинули камень, создавая опору для новых корней. Я очень обрадовался, обнаружив, что по другому склону идет гораздо более легкая тропка, так что в следующий раз мне удастся взобраться на Известняковую Вышку без особых усилий и риска. В вытоптанной пещерке был старый помет — как видно, здесь часто укрывались горные козлы. Я спустился, скользя среди выступающих плит, заработал единственную за всю эту эскападу царапину и снова вошел под прохладные своды леса.

Жизнь в лагере уже стала входить в колею. Парба готовил и занимался стиркой, а Нами с нежной заботой возделывал наш ладанг: сажал кукурузу и лук или собирал листья тапиоки для нашего варева. Нами раздобыл несколько кур и пару поросят, чтобы у нас не было недостатка в припасах. Кукуруза пошла в рост, но тут же привлекла к себе внимание кабанов. Под прикрытием кукурузы кабаны принялись выкапывать корни тапиоки и, несмотря на героические усилия Нами, вскоре прикончили весь наш урожай. Нами потратил уйму времени на устройство разных хитроумных ловушек, но осторожные твари ни разу в них не попались; так нам и не удалось с ними расквитаться.

На наш ладанг совершал набеги еще один разбойник — самец свинохвостой макаки. Это была большая обезьяна, размером с павиана, с жуткой физиономией и длинными острыми клыками. Она обожала молодые кукурузные початки и каждый день уходила из своей стаи и потихоньку пробиралась среди высоких стеблей кукурузы. Она прокладывала путь по полю, вылущивая сочные початки, как только они начинали наливаться. Нам оставалось только одно — собрать недозрелые початки, потому что хитрющую обезьяну никак невозможно было отвадить и почти никогда не удавалось даже подстеречь, хотя она совершала свои налеты средь бела дня. Частенько она устраивалась на высоком дереве у опушки леса, чтобы улучить момент, когда мы отвлечемся, и совершить очередной молниеносный набег.

Турут поселился в старой хижине на ладанге. Это был маленький морщинистый человечек, умелый рыбак и ловец птиц. По большей части он едва обеспечивал себе пропитание, но, когда река поднималась, снизу приплывали новые стаи рыб, и тогда Турут сушил пойманную рыбу и менял на рис и соль, которых ему хватало на несколько месяцев. Целые ночи напролет Турут громко распевал в своей уединенной хижине, а на рассвете уже прыгал по камням, наживляя лески жирными зелеными кузнечиками или сочными личинками из гнилых стволов. Турут поразительно изучил лесные растения. Съедобных листьев и плодов он знал больше, чем кто-либо из тех, кого я встречал, и мы всегда могли рассчитывать, что он раздобудет какой-нибудь зелени, чтобы разнообразить наше скучное меню.

Когда рыба плохо ловилась, он переключался на птиц. На Суматре самый обычный фикус, украшение многих общественных помещений, растет в диком виде — это одно из самых больших деревьев в джунглях. Из липкого сока фикуса Турут делал птичий клей для ловли мелких птиц. Более крупную дичь, вроде фазанов и куропаток, он ловил в силки из лески. Он тщательно срезал мелкие деревца и ветки кустарника, так что образовывалась длинная низкая стена с лазами через каждые несколько ярдов, где ветки, расположенные очень остроумно, направляли птиц, бегающих по земле, прямо в петли силков. Наступая на ротановые циновки, скрытые под насыпанной кучей листьев, птицы освобождали спусковой крючок, придерживавший согнутую ветку, которая подскакивала вверх и туго затягивала петлю на ноге жертвы. Я стал покупать рыбу у Турута, платя за нее вдвое против цены, которую он получал в городе, и таким образом мне удалось несколько отвлечь его от ловли птиц, но при всем при том он умудрился изловить несколько куропаток.

По средам в Лау-Баленге был базарный день, и Парба каждую неделю отправлялся в дальний путь — закупал припасы и заходил за моей почтой. Он неизменно накупал больше, чем мог поднять, и ему приходилось нанимать носильщиков, которые помогали доставить груду риса и овощей в Сампоран. Однажды вечером он появился в лагере, сгибаясь под тяжестью покупок, а за ним шел приятель, тоже нагруженный как вол. Уже стемнело, а фонаря у них не было, и им пришлось последнюю милю пробежать бегом, чтобы добраться до дому, пока еще видна тропа. Вспотевший и запыхавшийся Парба сказал мне, что их третий спутник остался в лесу. У него вместо ноги деревяшка, и он за ними не поспевал, но леса он не боится и скоро должен подойти. У него тоже не было ни фонаря, ни даже паранга, который придал бы ему уверенности.

Они сделали большую глупость, выйдя в дорогу так поздно. Надо было оставаться ночевать в Лау-Джохаре и выходить утром. Но что было толку в упреках? Я схватил керосиновый фонарь и вышел навстречу одноногому путнику. Я шел по тропе почти целый час, но его все еще не было видно. Я уже решил, что он заблудился — в густой тьме джунглей было совершенно невозможно различить тропу. Внезапно я остановился как вкопанный. Прямо передо мной лежал колоссальный питон, его голова была как раз посередине тропы. Я осторожно обошел питона сторонкой и подобрался поближе, чтобы разглядеть его как следует. Упругое тело змеи было толщиной с ногу взрослого мужчины и терялось из виду в кромешной тьме.

Я задержался всего на несколько секунд, и тут из-за поворота показался ковыляющий хромой носильщик, не расставшийся со своим мешком кокосовых орехов. О том, что могло произойти, опоздай я на несколько минут, мне даже страшно подумать: бедняга весил не более сотни фунтов и по своей весовой категории вполне подходил в пищу питону. Безоружный калека был легкой добычей.

Но при сложившихся обстоятельствах я воспользовался помощью своего спутника, чтобы изловить змею. Он вцепился в змеиный хвост, а я зажал шею питона, и вскоре мы уже запихнули без малого пять метров отчаянно извивающейся змеи в мешок, освобожденный от кокосов. Мы торжественно возвратились в лагерь, где наш пленник стал преемником и клетки, и имени Сай-Росса, который заработал себе свободу, снявшись в кинофильме: я отснял его плавающим в соседнем ручье.

Глава 11 Давние соперники

Еще не рассвело, но пронзительные, режущие ухо крики серых тонкотелов разносятся над нашим ладангом, покрытым росой, и эхо многократно отражает их, перебрасывая то туда, то сюда. Парба несет котелок с дымящимся рисом и ставит его передо мной на бамбуковый стол рядом с кружкой обжигающего черного кофе. Нами все еще похрапывает, хотя свиньи уже хрюкают, ожидая утренней кормежки. Как только наступает рассвет, я выхожу, не торопясь, на главную тропу, но немного спустя сворачиваю на свою потайную тропку, которая идет вверх по неширокому склону. Сонная макака дружелюбно приветствует меня звуками «кра, кра», когда я прохожу под её деревом. Древесные лягушки продолжают звонко квакать, и первые сверчки пробуют голоса перед наступлением дня, а несколько мелких птичек заливаются мелодичными песенками на ветках, еще скрытых утренней дымкой. Холм довольно пологий, но я поднимаюсь медленно, чтобы не пропустить ни одного важного звука, который сообщит мне, кто затаился по обе стороны от меня. На верху холма я сажусь на давно упавшее дерево и, внимательно прислушиваясь, ловлю малейший звук. Среди палой листвы и сухих ветвей, шурша, пробирается краснохвостая древесная землеройка — тупайя, но кругом все тихо, и я снова выхожу в путь по заброшенной слоновьей тропе, идущей вдоль гребня. Кабаны рылись в опавшей листве и взрыхлили лесную подстилку, и я останавливаюсь под увешанным плодами деревом — рассматриваю разбросанную кожуру, но на ней следы зубов макак, а не орангов.

Тропа становится более проходимой, и я прибавляю шагу. Справа от меня, ниже по склону, начинает расцветать дерево усо, и легкий ветерок доносит приятный аромат. Ранние пчелы с деловитым жужжанием торопятся собрать сладкий нектар, прежде чем до него доберутся нектарницы. Я прохожу через круг, на котором танцует фазан-аргус, и миную дерево, о которое любит чесаться слон. Приближаясь к концу гребня, я замедляю шаг — отсюда уже недалеко до основной группы известняковых пещер, а там меня всегда ждет что-нибудь интересное. И верно — стайка тонкотелов кормится внизу, на склоне. Старый самец, заметив меня, разражается тревожными причитаниями, и вся стая громадными прыжками бросается прочь и исчезает за густой завесой листвы. Я делаю запись в своей книжке и устраиваюсь на узком карнизе над самой большой пещерой. Отсюда мне отлично виден противоположный склон, и два раза я видел из этой засады орангов. Я рассматриваю склон в бинокль, но сегодня там нет никаких признаков жизни, ни одного подозрительного движения, ни одной качающейся ветки.

Великолепный черно-алый личинкоед снует вокруг, порхая среди ветвей и ловя насекомых на лету или выклевывая их из укрытий под листьями. Над головой вздрагивает ветка, и я вижу, взглянув наверх, как гигантская белка строит свое гнездо. Крупный черный с белым грызун осторожно ползет вдоль ветки, нагибает к себе одетый листьями побег и аккуратно срезает его своими похожими на стамески резцами. С трофеем во рту он спешит к гнезду и с громким шуршанием и шорохом пытается примостить новую веточку. Оценивающе осматривает свою конструкцию и, довольный, отправляется за следующей веточкой. Беличье гнездо — постройка довольно большая и небрежная и немного напоминает гнездо молодого оранга, только поменьше и покруглее.

Я сижу и жду, а рядом серебристая ящерица подкрадывается к намеченной жертве и паук-кругопряд чинит свою порванную сеть, готовясь к дневной охоте. Я слезаю с гребня и спускаюсь вниз по склону холма — посмотреть, что творится в пещерах. Когда я вхожу и нагибаюсь, чтобы рассмотреть следы на песчаном полу, мимо меня проносится целая туча крохотных летучих мышей. И хотя следы пребывания слонов еще заметны, они сюда не заходили с тех пор, как я побывал здесь в последний раз, и только олени оставили свежие погрызы. Я спускаюсь к ручью и смотрю, как летучая ящерица угрожающе расправляет свой гребень, пугая противника на соседнем дереве. Молодой мунтжак, заслышав мое приближение, бросается бежать, задрав белый хвостик и испуганно порявкивая. Две длинные многоножки предаются радостям продолжения рода, а армия термитов нескончаемыми рядами марширует по сухому стволу, взбирается по лиане и исчезает из виду на высоком стволе лесного великана.

Я останавливаюсь у говорливого ручья и срываю с нависшего над ним куста широкий зеленый лист. Складываю его вчетверо, затем раскрываю — получается кувшинчик, которым очень удобно зачерпнуть несколько глотков воды из прозрачной заводи. Пить мне пока еще не очень хочется, но лучше уж напиться впрок, потому что полдень может застать меня вдали от ручьев. Мертвый богомол лежит на отмели, и из-под камней вылезают белые плоские черви и плывут к нему, изгибаясь, как колышущиеся привидения. Я рад, что заметил этих крохотных падальщиков только после того, как успел напиться, но я пил из этих ручейков много недель подряд и не заметил никаких дурных последствий.

Слоновья тропа идет берегом вдоль притока, затем взбирается на склон и полого поднимается вверх по холму. Еще одна стайка тонкотелов поднимает тревожный крик, но все они, если не считать верещащего младенца, стали ко мне привыкать и остаются на месте, глядя мне вслед. В глубине долины подает голос семейство гиббонов, и ему откликается другая пара с берега реки; вскоре весь лес гудит от их хоровых завываний. Кожура плодов под деревом драконтомелума, несомненно, работа орангутанов, но она сброшена не менее двух дней назад — я опоздал. Вижу свежее гнездо — должно быть, постройка того же налетчика, отмечаю его высоту и расположение. Проходя мимо кустика дикого лимона, срываю несколько молодых листочков, растираю их пальцами и наслаждаюсь их свежим лимонным ароматом. На следующем гребне я устраиваю привал и обозреваю окрестности.

10.45. Группа сиамангов в Лианг-Джеринге начала кричать; гиббоны внизу подо мной все еще завывают.

11.00. Сиаманги продолжают шуметь; гиббоны замолчали. Временами кричит самец фазана-аргуса на холме (160° к югу).

11.08. Большая стая длиннохвостых макак перешла гребень подо мной и ушла к долине.

11.21. Семейка куропаток с красными гребнями пробежала мимо, разыскивая корм в палой листве.

11.25. Сиаманги замолчали. В том же направлении стал кричать шлемоносный носорог.

Я иду вдоль Медвежьего гребня, который я так назвал, потому что на его вершине множество деревьев, исцарапанных когтями. День очень жаркий, и животные почти не ходят по лесу.

12.05. Нашел под фиговым деревом свежий помет орангов и остатки трапезы. Животных не видно. Собрал помет для анализа. Решаю вернуться к этому фиговому дереву завтра — на нем еще множество плодов, и мой рыжий приятель может заглянуть сюда еще раз. Я иду по тропинке к соединению главной тропы на Кедаи-Ампунтуан и отклоняюсь к западу, к очаровательной долине Лианг-Джеринга. Блестящая зеленокрылая стрекоза-красотка порхает, посверкивая, взад и вперед неподвижно застывает, присев на острые камни. Я иду вброд вверх по руслу ручья, и холодная вода, журча, омывает усталые ноги. Десятки крохотных водопадиков переливаются блеском, и в каждой капельке играет солнце; несмотря на полуденный зной, долина полна свежести и прохлады.

Направляюсь в ту сторону, откуда доносился крик сиамангов. В отличие от других животных, отдыхающих днем, эти элегантные черные обезьяны остаются такими же активными, и хотя я слышал этот семейный концерт уже несколько раз, увидеть их мне пока не удавалось. Я исследую новую тропу, ведущую круто в гору, и недалеко от вершины холма вижу еще одно фиговое дерево, где животные кормились. Мне кажется, что и сиаманги, и кудахтающий носорог совсем недавно побывали на этом усыпанном плодами дереве. Усаживаюсь и жду.

13.25. Слышу шорох ветвей недалеко и ниже по склону. Пошел посмотреть и увидел трех сиамангов. Они кормятся молодой листвой.

13.30. Продолжают кормиться. Самец, самка и крупный детеныш.

13.40. Самка меня заметила, и семья молча сбежала. Детеныша нес самец.

Я снова вспоминаю об орангутанах и неторопливо возвращаюсь к нашему лагерю другой дорогой. Больше мне не попадается ни одного следа рыжей обезьяны — но не вечно же человеку везет! Джунгли несут мне радость — там скрывается такое неисчерпаемое богатство животных и растительных форм, что почти каждый день меня ждет какое-нибудь новое открытие.

В районе Рануна обитало неимоверное количество разнообразных обезьян. Через каждые несколько минут я встречал по дороге длиннохвостых макак, свинохвостых макак или прелестных, серебристо-серых тонкотелов. Иногда мне попадались и гиббоны, но чаще я их слышал, не видя.

В этих местах постоянно обитали пять семейств сиамангов. Две семьи жили к северу от реки, а семью с Лианг-Джеринга я видел всего несколько раз. Рядом с нами жила тройка спокойных обезьян, часто бродившая вокруг водопада, но вот соседи у них были весьма интересные — стая из пяти обезьян, владевшая склонами позади слоновых пещер. Вождем у них был громадный черный самец — самый крупный сиаманг, которого я видел, и я окрестил его Гитам (Черный).

Как-то утром я проходил через их территорию, и мое внимание привлекли звуки борьбы где-то впереди; я осторожно подкрался и стал свидетелем яростной схватки двух сиамангов. К моему удивлению, Гитама гонял по склону холма самец, уступавший ему в росте, которого я принимал за его сына. Животные так быстро носились туда-сюда, что у меня замельтешило в глазах. В конце концов Гитам отступил, а молодой самец вернулся к остальным обезьянам. Несколько дней спустя я встретил Гитама — он скрывался неподалеку от четверки родичей, явно держась на почтительном расстоянии. Я встречал его затем несколько раз, он был все еще в полном одиночестве, и, насколько мне известно, он так и не присоединился к своей группе. Я понятия не имел, отчего разгорелись все эти страсти: то ли его выгнал из семьи собственный сынок, то ли его место занял красивый молодой самец, или он был просто случайным и незваным гостем, чье присутствие настоящий предводитель стаи не намеревался долго терпеть.

Орангутанов в лесу было предостаточно, и, пока продолжался сезон созревания плодов драконтомелума, я успел сделать множество хронометрированных и очень интересных наблюдений. Одной из самых поразительных личностей был старик Ко. Ко возглавлял группу примерно из двадцати орангутанов, которые бродили по трем долинам, входившим в исследуемый участок. Его главный противник, Мо, самец колоссальных размеров, верховодил в немногочисленной группе, обосновавшейся в глубине холмов. Как только Ко со своими подданными уходил на западные окраины своих владений, Мо со своими спутниками тут же, не упуская возможности, просачивался поближе к реке. Как и соперники на Калимантане, эти двое тоже разрешали свои разногласия на дальней дистанции, и их удивительные гулкие вопли раскатывались по долине. Но они ревниво охраняли границу, проходившую по реке, от двух соперников на противоположном берегу, с которыми у них шли непрерывные перебранки.

У Мо были круглое, как полная луна, добродушное лицо и необычайно длинная шерсть на руках и на спине, так что он восседал на дереве, как громадный шерстяной шар. Ко, наоборот, зарос клочковатой бородой, лоб у него был высокий, а на его треугольном лице застыло угрюмое выражение. И хотя меня он опасался, остальные обезьяны боялись его, как огня, и я видел, как одна перепуганная самочка целых три часа пряталась в густой листве, только бы не попасться на глаза Ко, который кормился на нижних ветвях. И только когда он отправился на поиски укромного местечка для отдыха, она решилась съесть свою долю кислых плодов.

Однажды утром я встретил Ко, быстро двигавшегося по слоновьей тропе под деревьями. Я пошел за ним, держась поодаль, но скоро потерял его из виду и вышел по тропе на берег реки. Я так и не узнал, куда он исчез, но, если бы я за ним не пошел, я пропустил бы одно из самых фантастических зрелищ из всех, что мне довелось наблюдать. Над бурным потоком склонилось исполинское фиговое дерево, на котором как раз начинали наливаться и созревать грозди сочных плодов. Темно-рыжая самка оранга уже обнаружила это роскошное пиршество и методически прокладывала себе путь по самым верхним ветвям. Я отыскал на крутом склоне изогнутый корень, на котором устроился со всеми удобствами, соорудив себе из плаща и нескольких веток хлипкое, но вполне пригодное прикрытие, из-за которого можно было наблюдать за последующими событиями.

В первый день события разворачивались медленно. Оранги один за другим приходили на этот склад урожая, и передо мной прошла вереница черных лиц: каждый в свой черед наедался до отвала и уходил. К вечеру в пиршестве приняли участие стая птиц-носорогов и стадо длиннохвостых макак, которые подняли такую возню, что громадное дерево ходило ходуном.

На следующее утро оранги — два молодых самца, две самки и подросток — собрались позавтракать спозаранку. Новые птицы-носороги и две гигантские белки составили им компанию. Орангутаны мирно кормились, пока не появился маленький дымчатый самец. Он взобрался на длинный пологий сук, но чем-то, как видно, разозлил одного из больших самцов, уже завладевших деревом. Громадный верзила бросился на новичка и погнался за ним, визжа, вниз по дереву и вдоль склона холма. Эта гонка продолжалась довольно долго, оба самца несколько раз пронеслись по широкому кругу, причем их разделяло всего несколько ярдов. Я уже думал, что преследователь нагонит свою жертву, как вдруг он потерял интерес к этой гонке, их пути разошлись, и победитель вернулся к оставленной трапезе.

Снова воцарилась мирная тишина, но не надолго. Дикими прыжками, сотрясая сучья, семья из пяти сиамангов с треском и шумом прорвалась сквозь лиственный полог и устроилась как раз напротив плодоносного дерева. Теперь наконец-то мне предстояло увидеть, как ладят между собой сиаманги и орангутаны. Сиамангов, конечно, манили спелые плоды, но посмеют ли они попробовать их в присутствии уже воцарившихся здесь орангов?

Мне не пришлось долго ждать. Мощным прыжком самец сиаманга переметнулся на нижний сук фигового дерева, и за ним без промедления последовала вся семья. Докучая остальным участникам пира, они принялись сновать туда-сюда, легко перепрыгивая с одной ветки на другую и срывая по дороге желтые плоды. Пожилой самке мешал двигаться крохотный, черный, как уголек, детеныш, прицепившийся у нее на животе, но и она без труда обгоняла любого оранга. Внезапно, без всякого предупреждения, четверка взрослых сиамангов всем скопом набросилась на маленького орангутана, который весело играл в сторонке. Услышав его отчаянные вопли, мать бросилась на помощь, и злые черные обезьяны разбежались. Разъяренная самка схватила перепуганного детеныша и, изо всех сил прижимая его к себе, унесла из опасной зоны. Казалось, этот случай встревожил орангов — они один за другим стали удаляться, и остался только молодой самец, продолжавший жевать плоды на нижней ветке. Сиаманги решили не упускать новую возможность и снова помчались в атаку: четверка черных фурий обрушилась на ничего не подозревавшего оранга. Он неуклюже отскочил к концу ветки и, поспешно оглянувшись через плечо, прыгнул прямо в воздух, спасаясь от ужасных преследователей. Он с треском свалился в крону дерева, что росло пониже, — приземление было, прямо скажем, не очень удачное — и торопливо забрался в надежную развилку, где стал зализывать раны, поджидая, пока ненавистные сиаманги отправятся восвояси.

Сиаманги, однако, не торопились. Набив животы сладкими фигами, они устроились на отдых. Малыш играл рядом с матерью, но движения у него были совсем неуверенные — должно быть, ему было всего несколько месяцев от роду. Все увиденное меня потрясло. Я не мог себе представить, чтобы стайке сиамангов удалось обратить в бегство более крупных орангов, но было совершенно ясно, что, непрерывно изводя их и внезапно нападая на молодых или оставшихся в одиночестве животных, они выиграли сегодняшнюю битву. Это были соперники, с которыми на Борнео рыжим обезьянам сталкиваться не приходилось.

Возвратившись в лагерь, я нашел там гостей — Германа Рийксена и его жену, белокурую красавицу Энс. Парба суетился вокруг, разнося кружки с мутноватой и теплой речной водой, но они так устали от дороги в полуденную жару, что приняли это угощение с благодарностью. Герман и Энс приехали из Голландии и должны были работать по поручению Всемирного фонда охраны дикой природы и Нидерландского комитета Гунунг-Лёсера, который был организован совсем недавно для содействия охране природы и животного мира на Северной Суматре. Герман интересовался главным образом проблемой охраны орангутанов, и они приехали посмотреть, как идет у меня работа с дикими орангами. Я объявил, что сумею показать им большую группу наших рыжих друзей. Они очень удивились и обрадовались, потому что им было хорошо известно, как необщительны оранги, и все мы стали с нетерпением ждать утра.

Когда мы подошли к моей засаде, на дереве уже устроился маленький самец с ржаво-рыжей шерстью, но он нелюбезно удалился под прикрытие листвы, так что мы не могли его разглядеть, а через час вообще ушел с дерева. Я был уверен, что на дерево придет еще не один оранг, и предложил пока осмотреть часть моего исследовательского участка. Пройдя с четверть мили по слоновьей тропе, я заметил, что небольшое деревце подозрительно раскачивается; это движение могло быть вызвано только большим животным. Мы затаились за толстым стволом большого дерева, и наше терпение вскоре было вознаграждено. По склону холма все ближе подходила группа орангов. Я не сомневался, что они направляются к определенной цели рядом с нами — к усыпанному плодами драконтомелуму.

Собственно говоря, наши предосторожности оказались излишними — оказалось, что новоприбывшие — мои давние любимчики, семейство из трех обезьян. Карл был красивый самец в расцвете сил, с довольно грустной длинной физиономией. Его хорошенькая жена Кэт была большая и пузатенькая и красовалась в ярко-рыжей шубке, но главное, чем она по праву гордилась, — это тем, что произвела на свет чудесного маленького сынишку Кима. Киму было около года, и, так как его одинаково нянчили и мать, и Карл, я не сомневался что Карл его отец. Карл немного сдрейфил и недоверчиво поглядывал на нас из своего убежища в кроне, зато Кэт и Ким с превеликой охотой демонстрировали нам все свое обаяние. Это была очаровательная сцена, озаренная утренним солнцем: Ким выглядывал из-под руки своей мамы. Герман принялся, как бешеный, щелкать затвором фотоаппарата, а я бросился обратно к своему тайнику за аппаратурой. На фиговом дереве уже кормились два оранга, так что нам предстояло в этот день потрудиться. Вернувшись, я увидел, что Кэт и Ким забрались на драконтомелум и с жадностью рвут круглые зеленые плоды. Кэт срывала зубами толстую кожуру и высасывала мякоть, зажав плод между своими подвижными губами. Когда рот у нее был набит до отказа, она начинала обсасывать косточки, проглатывая горьковато-сладкую мякоть и выплевывая косточки с лихостью, не подобающей почтенной леди. Ким попросту бродил за ней как пришитый: плоды были чересчур крепкими для его младенческих зубок, и он до сих пор питался в основном материнским молоком. Мы успели сделать массу фотографий и кинокадров этой покладисто позировавшей парочки, пока они не устроились на полуденный отдых. Предоставив им мирно дремать, мы вернулись к моему наблюдательному посту возле фигового дерева.

Три самца спокойно кормились рядом. Как ни странно, двое из них, еще вчера принимавшие участие в яростном преследовании, сегодня вели себя как лучшие друзья и явно позабыли раздоры. На Калимантане я ни разу не видел, чтобы взрослые самцы мирились с присутствием себе подобных, а их родственники на Суматре частенько проявляли полное дружелюбие за общим столом. К этой тройке присоединились мать с детенышем — это был тот самый малыш, на которого вчера напали сиаманги, но неприятное приключение ему, судя по всему, нисколько не повредило. Когда его мать пробиралась мимо старого самца, он быстро осмотрел ее со спины, но, как видно, она не пришлась ему по вкусу, и он снова принялся за еду.

Сиаманги появились попозже, но на этот раз, когда кругом было столько больших орангов, они вели себя более вежливо и пообедали без всяких склок. Соседнее семейство гиббонов, однако, бдительно наблюдало за черными обезьянам и, не осмеливаясь подойти к соблазнительному пиршественному столу, возмущенно и обиженно ухало с безопасного расстояния, усевшись на деревьях итчап. Незадачливым гиббонам так и не удалось урвать кусочек за все пять дней плодоношения фигового дерева, хотя, кажется, почти все без исключения жители джунглей отведали сочных плодов. Четырнадцать разных орангов приходили сюда в общей сложности шестьдесят раз, и сиаманги побывали на дереве три раза. Среди других в пиршестве многократно участвовали свинохвостые макаки, серые тонкотелы, гигантские и черные белки, — а кроме того, и птицы-носороги — большой индийский, пестрый, черный, венценосный и шлемоносный — все побывали здесь.

Внезапно самка орангутана, ее детеныш и один из самцов поспешно покинули дерево. Мы стали оглядываться вокруг, пытаясь найти причину столь неподобающей поспешности. Громадный самец оранга бурей мчался к фиговому дереву, и сучья трещали и гнулись под его весом. Он оказался значительно крупнее всех наших прежних знакомцев и был облачен в роскошную мантию из длинной и лохматой шерсти. Это был, несомненно, глава всего клана, и, хотя его щечные валики не так выдавались, как у Ко и Мо, он, без сомнения, являлся достойным их соперником. Очевидно, это был самец, голос которого часто доносился до меня с того берега реки. Колоссальная обезьяна провела на дереве всего час, и после ее ухода остальные оранги опасливо вернулись. В этот день Герман и Энс видели общим счетом тринадцать разных орангов, и это было необычайное везение для первого выхода в джунгли. И хотя я напустил на себя внешнее безразличие, сам я тоже был потрясен этим счастливым стечением обстоятельств и с грустью помахал вслед гостям, проводив их до начала длинной тропы, которая вела на дорогу, где ждал лендровер, — им предстоял переезд в Кутачане, в их базовый лагерь, на несколько следующих месяцев.

Мало-помалу посетителей на фиговом дереве становилось все меньше, и мне уже не пришлось наблюдать подобные захватывающие сцены. Однако после визита Германа обо мне пошла слава, что я могу «выставить» диких орангутанов, как по заказу, на любого, кто отважится проделать долгий путь до моего лагеря. Когда к нам прибыл мистер Бангун Мулья, глава отдела охраны природы Северной Суматры, оранги Кэт и Карл развлекли его на славу, а когда в длинный маршрут меня сопровождал американец Бен Грей, мы видели старого Мо и самку с двумя детенышами. Представителю лесничества из Сидегаланга с обезьянами не повезло, зато он был очень доволен, что в утешение ему удалось увидеть семейство слонов.

Вскоре вести о моих подвигах достигли ушей одного из местных павангов, представителя особой касты людей на Северной Суматре — местных колдунов. Они происходят из окрестностей Бланкеджерена в Ачех и получают профессиональную подготовку у знаменитых менторов, постигая искусство фольклора и магии джунглей. Эти колдуны зарабатывают себе на жизнь то служа проводниками по джунглям, то своим искусством врачевания, то иными тайными талантами. Они приписывают себе способность входить в контакт с животными на расстоянии и вызывать их к себе, когда угодно. Значительно более неприятно то, что они старательно поддерживают суеверие жителей кампонгов, и многие недурно зарабатывают, избавляя души пострадавших от «заговоров» своих коллег.

Каждый колдун специализируется на определенных животных, поэтому есть паванг-руса (олень), паванг-гаджа (слон) и даже паванг-мавас (орангутан), и совершенно бесполезно уговаривать любого из стариков павангов помочь, если ваше рисовое поле вытаптывают слоны. Следует пригласить соответствующего «специалиста». Я всегда отказывался от услуг подобных типов, шутливо замечая, что я сам паванг-куио-купо (бабочковый колдун). Теперь моя необычайная удачливость с рыжими обезьянами и то, что мне удалось вылечить несколько больных в кампонге, как видно, стали угрожать прибыльному ремеслу, поэтому местный паванг-руса под предлогом рыбной ловли нанес визит в Сампоран. У него вызвало громадный интерес индейское кольцо-головоломка на моем пальце, и он ни на минуту не сомневался, что именно оно таит в себе мою силу. Самое забавное, что, купаясь вечером, я увидел, что кольца на моем пальце нет и исчезло оно совершенно бесследно. Я поневоле задумался, не стянул ли его с меня колдун своими чарами. Но вот что самое неприятное — с тех пор мне никогда уже не удавалось так легко и просто находить своих орангов.

Глава 12 Любовь среди древесных вершин

Орангутана всегда описывали как существо неистово страстное, и я был наслышан множеством россказней об оргиях в лиственных гнездах, похищенных даякских девушках, о посягательствах на честь обслуживающего персонала в зоопарках и об орангах, которых держали ради сексуальных развлечений.

Молодые оранги в неволе действительно преждевременно развиваются и ведут себя довольно непристойно, без конца занимаясь эротическими играми и рукоблудием. А вот дикие оранги, невзирая на свою репутацию, сравнительно умеренны в своих любовных играх. По правде говоря, шимпанзе гораздо больше соответствуют нашим представлениям о животной чувственности. Как и у многих живущих на земле обезьян, у самок шимпанзе в период полового возбуждения сильно набухает розовая ткань возле хвоста, и они довольно неразборчиво спариваются с кем попало. Поэтому самцы и самки могут совокупляться много раз в день, и секс значит для них едва ли больше, чем мимолетное приветствие или сердечное рукопожатие.

Может быть, оттого, что на высоких вершинах небезопасно предаваться самозабвению страсти, у обезьян, живущих под пологом леса, — гиббонов и орангутанов — сравнительно редко можно наблюдать сексуальное поведение. Мне частенько приходилось видеть, как «молодой человек» и «девушка» встречались и проходили мимо, не проявляя ни малейшего интереса.

Впервые я наблюдал любовную встречу орангов зимой 1969 года в Сабахе. Я очень плодотворно провел несколько дней, следуя за большой темной самкой Руби и ее подростком-сыном Ричардом. Неожиданно на четвертый день нашего знакомства они повернули назад, в ту сторону, откуда пришли. Я услышал впереди визгливые крики и заторопился к месту происшествия. К тому времени, когда я подоспел крики замолкли, и я так ничего и не понял. Однако я увидел что передо мной уже три оранга, и все они мирно отдыхают. Знала ли Руби, что еще один оранг — полувзрослый самец по имени Хэмфри — находится выше по склону холма, или она встретилась с ним случайно? Этого я сказать не мог, но трио оставалось вместе весь день. Пока Хэмфри держался на расстоянии, Руби вела себя вполне непринужденно, но, как только он пытался свести с ней более короткое знакомство, она тут же ускользала от него. В этот вечер Руби и Ричард устроились в гнезде на самой верхушке высокого дерева, Хэмфри ночевал гораздо ниже.

Вернувшись на следующее утро, я застал Руби с Ричардом еще «в постели», а Хэмфри нигде не было видно. День проходил. Ричард играл среди ветвей, а Руби выглянула совсем ненадолго, пожевала несколько листочков и вернулась на свое пружинистое ложе. Орангам вообще не свойственно залеживаться допоздна, и еще удивительнее было то, что они провели все утро возле своего гнезда. Я подумал было, что Руби заболела. Но в полтретьего их странное поведение объяснилось. Появился Хэмфри и полез наверх, к сонной парочке. Ричард завопил и помчался к матери. Лицо Руби исказилось от страха, когда Хэмфри схватил ее сзади и выволок из гнезда. Пылкий любовник укусил ее и дал ей затрещину, а затем, крепко обхватив ногами ее талию сзади, насильно овладел несчастной самкой. Руби отчаянно вырывалась, медленно и неуверенно спускаясь вниз. Ричард с визгом цеплялся за нее. Он молотил своим крохотным кулачком в грудь большого самца. Нимало не смущенный, разбойник Хэмфри спустился вниз, перехватываясь руками и не выпуская Руби из крепкого ножного захвата. Десять минут спустя копошащаяся группа добралась до земли и распалась. Все действующие лица принялись кормиться как ни в чем не бывало. В эту ночь они снова ночевали рядом, но наутро Хэмфри расстался с маленькой семьей и ушел странствовать в одиночку.

Я видел несколько похожих спариваний на Калимантане — короткие, но бурные нападения на сопротивлявшихся самок. Мне не верилось, что это нормальное поведение, общепринятое в жизни орангутанов. Самки явно панически боялись этих наскоков и пускались в обход, лишь бы избежать встречи с самцами. Вряд ли такое положение дел благоприятствовало размножению вида. Более того, каково же тогда назначение супружеских пар? Много раз я встречал самок и самцов, путешествующих вместе в полном мире и спокойствии. Очевидно, это и были особи, обеспечивающие прирост популяции; только их скромное поведение не позволяло мне окончательно в этом убедиться. Может быть, именно эта бездеятельность и привела к значительному падению рождаемости в районе Сегамы.

С 1968 года наблюдалось стойкое снижение количества новорожденных к северу от реки, а в 1970 году не родилось ни одного детеныша. Популяция самцов, составлявших пары, была всего вдвое меньше популяции, расположенной к югу от Сегамы, но их крики слышались почти в три раза чаще. Это снижение рождаемости и возросшая агрессивность самцов, судя по всему, были результатом перенаселения, так как эти места все время наводняли бродячие, бездомные орангутаны, бежавшие от лесоповала на севере. Судя по всему, оранги в неблагоприятное время воздерживались от размножения.

У многих других животных существуют естественные методы регулирования численности. Экспериментально доказано, что крысы и полевки в условиях перенаселенности страдают от стресса и перестают размножаться. Они становятся агрессивными и доходят даже до каннибализма, их плодовитость падает, а процент выкидышей и отход потомства растет. Однако методы, применяемые орангутанами, иные: возросшая агрессивность самцов проявляется в том, что они перекликаются с дальних расстояний и проявляют все меньше стремления к встречам с самками для спаривания. Подобная способность регулировать рождаемость путем изменений в поведении, которое влияет на образование пар, возможно, уникальна среди животных.

Столь отрывочные сведения об этой существенной фазе жизни обезьян меня не удовлетворили, и я решил понаблюдать за орангами в неволе — не прольет ли их поведение свет на этот вопрос. В английских зоопарках орангутанов более чем достаточно, так что выбрать объект для наблюдения было несложно. Самые интересные обезьяны оказались в Лондонском зоопарке. Бой находился в общей клетке с Твигги и Булу, а рядом помещался самец помоложе, Гамбар, с двумя самками, Блоссом и Банти.

Очевидно, я выбрал удачное время. За три дня я видел несколько спариваний из четырех возможных сочетаний. Гамбар, уроженец Суматры, горделиво расхаживал по своим владениям, выпятив грудь и держа руки по швам. Маленькая Блоссом пыталась заигрывать с ним, но он не сводил глаз с недотроги Банти. Она ловко ускользала, когда он подходил, но постепенно смягчилась, и начались бесконечные игры: они толкали, щекотали и покусывали друг друга и несколько раз спаривались.

Оказавшиеся среди посетителей мамы торопливо тащили своих озадаченных отпрысков к следующей клетке, где их встречало столь же нескромное обращение Боя с одной из своих самок. Бой был долговязый полувзрослый самец, который только начинал превращаться в исполина, каким ему, несомненно, предстояло стать. Наиболее охотно с ним играла Булу, ныне уже взрослая самка, а некогда героиня газетных заголовков: она была первым орангутаном, родившимся в неволе. Но, как Булу ни старалась пленить Боя, его больше привлекала Твигги. Твигги, в полном противоречии со своим именем, означавшим «прутик», была необъятной толщины и вдобавок к тому беременна. Она недвусмысленно показывала, что Бой ей давно уже надоел, — на все его влюбленные заигрывания она отвечала укусами и оплеухами. Однако он с присущей его полу настойчивостью домогался ее до тех пор, пока не поставил на своем, и их любовная игра завершилась на куче соломы.

Я нимало не удивился, когда несколько месяцев спустя узнал, что у Твигги, Булу и Банти родились малыши. К сожалению, детеныш Твигги погиб, а Булу оказалась настолько неумелой матерью, что жене работника зоопарка пришлось избавить ее от материнских забот. А вот Банти, родившаяся на свободе, оказалась образцовой мамашей, и ей разрешили самой воспитывать своего полусуматранского-полуборнеанского младенца.

В условиях неволи, где не было никаких естественных выходов для энергии, которая обычно тратится на переходы и добычу пищи, животные явно посвящали сексуальной активности больше времени и сил, чем их дикие родственники. Однако на меня произвели очень большое впечатление их сравнительно мирное поведение во время спаривания и то, что самки охотно принимали участие в играх и совокуплении и явно получали от этого удовольствие. Это совсем не походило на те сцены насилия, которые я наблюдал на Калимантане. Отношения Гамбара с Банти и Боя с Твигги настолько напоминали отношения супружеских пар, которые я встречал на воле, что я пришел к убеждению: большая часть младенцев в джунглях появлялась именно в результате таких вот стабильных супружеских отношений, а не от насильственных спариваний.

Мои открытия на Суматре стопроцентно подтвердили это мнение. Первые орангутаны, которых я встретил в Лангкате, состояли, судя по всему, в счастливом союзе, и самка, немного пококетничав, достаточно охотно исполняла свои супружеские обязанности.

На Суматре я встретил еще одну пару, занимавшуюся сексом. Это были мои старые друзья — Кэт и Карл. В первую встречу Карл гнался за Кэт сквозь кроны. Она взвизгивала и била его, как Твигги Боя, но в конце концов уступила его настойчивым домогательствам, и они принялись бороться и возиться на вершинах деревьев. За густую шерсть матери цеплялся крошка Ким, но для него эти кульбиты были не в новинку, и он не проявлял никакого беспокойства, участвуя в диких гонках своих родителей. Кэт и Карл производили впечатление очень счастливой пары и не собирались расставаться, хотя прошло уже пять месяцев с нашей первой встречи. Карл был внимательным спутником и всегда был готов показать ей свою преданность. Ласково обняв ее за плечи одной рукой, он играл с маленьким Кимом. Иногда его заигрывания с ней кончались щекоткой и покусыванием, и его спутница, не выдержав, снова начинала бороться с ним и скакать по сучьям. Когда маленькому Киму казалось, что о нем позабыли, он начинал хныкать и спешил в материнские объятия, и оба родителя целовали его, утешая.

Узнав и выяснив до конца, как идет семейная жизнь орангутанов, я наконец мог составить себе представление об их жизни и развитии от рождения до зрелого возраста. Первый год своей жизни маленький орангутан находится почти в непрерывном контакте со своей матерью — он крепко цепляется за ее бок, когда она совершает переходы, или ползает по ней, словно первопроходец по новой земле, когда она останавливается покормиться или отдохнуть. И эти младенцы, хотя частенько и пробуют ту еду, которую находят в лесу их родители, питаются почти исключительно материнским молоком. Мать ухаживает за малышами и берет их в свое гнездо на ночь. Когда семью сопровождает старший детеныш или заботливый самец, они иногда возятся с малышом, но, как правило, мать — его единственный товарищ по играм.

На второй год малыш становится более самостоятельным. И хотя он редко отходит от матери, она таскает его на себе только изредка, и свое пропитание он хотя бы отчасти находит сам. По ночам он по-прежнему спит с самкой, зато днем тренируется, строя игрушечные гнезда, и порой испытывает свои сооружения, устраиваясь в них на недолгий отдых. Теперь он охотно принимает участие в бурных играх с любым орангом, который ему это позволит, а на третьем году, как Монти, начнет сам активно искать товарищей для игр, рискуя даже оставлять на несколько часов свое семейство.

Малыши остаются с матерью и иногда проявляют инфантильность: спят в ее гнезде, а порой даже сосут ее и цепляются за нее вплоть до рождения нового младенца. С этой минуты тесные узы между детенышем и матерью начинают распадаться. Молодые, особенно самцы, постепенно уходят все дальше и дальше от семьи и все более долгое время бродят сами по себе. Молодые самочки менее предприимчивы и часто остаются с матерью и играют с новорожденным.

Не исключено, что именно в это время они изучают основные приемы ухода за младенцем, потому что к тому времени, когда у них появится собственное потомство, они уже будут вести самостоятельный образ жизни и рядом не будет старших самок, которые могли бы подать им пример или прийти на помощь.

Подростков чрезвычайно редко можно видеть вместе с родителями. Они предпочитают бродить в одиночестве или, возможно, объединяются с другими юнцами, оказавшимися в том же положении. Именно в это время начинают образовываться первые пары. Хотя и не вполне повзрослев, самки могут спариваться в возрасте примерно семи лет. На их долю выпадает только короткий период одиночества и свободы — после своей первой беременности они уже постоянно заняты рождением детей, с интервалом в два или три года.

Самцы продолжают расти почти до двадцати лет, когда у них развиваются большие лицевые валики, мощные челюсти и длинная шерсть, свойственная самцам высшего ранга, и они начинают перекликаться с соперниками. Если они встречают подходящих и покладистых самок, они находят себе пару.

Совместная жизнь может быть длительной, как у Карла, но зачастую это лишь короткие «романы», в периоды между которыми они живут отшельниками, и их единственное развлечение — силовые состязания с соперниками в борьбе за главное место в иерархии стада. Почтенные патриархи так поглощены перебранками и борьбой за власть, что полностью отходят от семейной жизни, оставляя размножение на долю молодых. Но и без подобного опасного соперничества молодым самцам приходится нелегко, потому что самку оранга нужно довольно долго убеждать в том, что именно этот самец — подходящая для нее пара.

Ко с большей частью своей группы перевалил через узкий хребет и ушел в долину Лианг-Джеринга, но Том, молодой самец, и думать не желал о переселении. Он просто переходил кормиться с дерева драконтомелум на куаги, между которыми было ярдов тридцать. Вечером он кормился на куаги, когда на драконтомелуме появилась молоденькая самочка. Том взглянул на нее с интересом, но, как ни странно, не стал препятствовать этому вторжению. Он вежливо оставался в сторонке, пока она обедала, но, когда она и утром принялась завтракать его драгоценными плодами, его терпение лопнуло. Тихо-тихо он подкрался снизу к ничего не подозревавшей преступнице, и я уже думал, что он задаст ей хорошую взбучку за нахальство. А он уселся рядом с ней, дружески похмыкивая, и оба они продолжали мирную трапезу.

Но мирная сцена длилась недолго. Том решил, что пора познакомиться поближе, и стал подбираться к ней бочком, но, когда он попытался ее погладить, она отчаянно завизжала и пустилась наутек. Том, нисколько не обескураженный, метнулся за ней, и на этот раз ему удалось изловить свою робкую приятельницу. Она все еще визжала, когда он втащил ее в старое гнездо, где они принялись игриво щекотать и кусать друг друга, раскачиваясь, как на качелях. Но стоило Тому на секунду ослабить хватку, как его драгоценная добыча выскользнула из рук и спаслась бегством на соседнее дерево. Застенчивость юной леди, казалось, только подтолкнула Тома к новой демонстрации пылких чувств, и он прервал погоню, чтобы показать, на что он способен. Больше минуты он выделывал бог знает что. Широко раздвинув руки и ноги, он принялся крутить над головой сухой стволик, лишенный листьев, медленно двигая подбородком из стороны в сторону. От этого круговращения длинная шерсть у него руках колыхалась взад и вперед в такт движению, создавая гипнотический эффект. Это было поистине бесподобное зрелище, и, как видно, оно оказало желаемое воздействие на предмет его страсти. Он понесся вслед за своей новой возлюбленной, которая бежала достаточно медленно, чтобы дать себя поймать, и вскоре они уже катались, воркуя и борясь, на другом лиственном ложе. Весь день до вечера они кормились бок о бок в сплетении лиан, а на ночь оба устроились на одном дереве. Я надеялся, что стал свидетелем зарождения прекрасной семьи, но что-то у них, как видно, не заладилось, и на рассвете, когда я вернулся, оказалось, что застенчивая подружка Тома от него сбежала.

Глава 13 Медовый месяц в джунглях

О том, что моей холостяцкой жизни вот-вот придет конец, мне напомнило письмо от Кэти, моей невесты, которая наконец-то собралась в путь на восток. Я бросился обратно в Медан, где с лихорадочной поспешностью раздобывал и возобновлял въездные и прочие разрешения, бегал по правительственным учреждениям, расположенным на противоположных концах города, и платил все необходимые — и столь же необъяснимые — налоги. Я прилетел в Сингапур прямо к приземлению самолета из Англии, которым должна была прибыть Кэти. Но она вышла в холл аэропорта почти самой последней из двухсот пассажиров, и я уже потерял надежду на встречу, когда вдруг увидел, что она бежит ко мне. К моему ужасу, она прихватила с собой белое платье, глазированный пирог и тому подобное. Чтобы привести себя в полное соответствие с этой жуткой респектабельностью, мне пришлось обзавестись костюмом, ботинками, белой рубашкой и галстуком, и только после этого мы смогли вернуться на Суматру, где Лен Хэнхем, британский консул, уже подготовил все к нашему прибытию.

Его секретарь-китаец вывернулся наизнанку, но добился, что городской регистратор своевременно оказался в своей конторе, чтобы узаконить наш брак, и Кэти весело рассталась со своей девичьей свободой, хотя не поняла ни слова в индонезийской церемонии бракосочетания. Небольшая группа европейцев Медана вместе с моими индонезийскими друзьями позаботилась о том, чтобы нас еще раз, для надежности, перевенчали по-английски в методистской церкви, а уж после этого мы вернулись в консульство пить шампанское. Затем последовал грандиозный пир в доме Никки и Майкла Дженкинсов, и все мы перебрали лишнего за столом с закусками, которые весь штат домочадцев готовил целых два дня. Никки занимается спасением животных с истинным фанатизмом, и стоит ей увидеть любого из братьев наших меньших, которому приходится плохо, как она тут же выкупает его у владельца. Вследствие этой привычки их сад был переполнен неимоверным множеством попугаев, спасенных кошек и избавленных от смерти кур. Симус, орангутан, с такой нежностью поцеловал мою молодую жену, что следы его зубов остались ей на память на несколько недель. В честь предстоящего торжества он был начисто вымыт с шампунем, но вел себя отвратительно: украл свадебный пирог, гонялся за кошками и кусал гостей за лодыжки.

Как и во всяком добропорядочном городе, в Медане постоянно проживал местный Мак-Киннон, и, как и у всякого добропорядочного Мак-Киннона, у Эда была настоящая волынка. К превеликой радости индонезийских извозчиков-бетча, глазевших на нас через стену сада, Эд вышагивал взад-вперед, и сипловатый вой его волынки заглушал резкие крики попугаев. Под хриплые звуки «Плача по Мак-Киннону» свадебный пирог разрезали традиционным малайским ножом-крисом и запили ромовым пуншем из серебряных кубков. Праздник удался на славу.

Все еще в угаре веселья мы уселись на лендровер Рийксена, на дверце которого красовалась панда — герб Всемирного фонда охраны дикой природы. Мы с бешеной скоростью промчались по городу, причем шофер умирал со смеху, слушая грохот и лязганье гирлянд консервных банок, которые были привязаны к машине, и видя, с каким ужасом местные жители смотрят вслед ненормальным европейцам, затеявшим очередную эскападу.

Больной детеныш орангутана, которого выхаживала Энс, должно быть, был вовсе не в восторге от такого времяпрепровождения хозяев. Его нашли погибающим от голода в кампонге; несчастный кроха был еще слишком мал, чтобы выжить без матери на рисовой диете, которой его пичкали, и непременно бы погиб от истощения, если бы не вмешались Герман и Энс. Да и теперь он едва дышал, так что потребовалось все ветеринарное искусство Германа, чтобы он остался в живых.

У нас с Кэти был свой звериный детеныш — котенок леопардовой кошки, которого мы везли в сплетенной из ротана корзинке. Мы увидели его выставленным на продажу в придорожной лавчонке и оказались совершенно не в силах противостоять чарам маленькой кошечки, пленившей нас своей милой игривостью. Ее мордочка с белыми полосками и грациозная легкость делали кошечку похожей на мини-тигра, из-за чего мы и окрестили ее Тигрой [17] в честь ее знаменитого родича. Однако басовитое рычание, которое издавала небольшая корзиночка, сделало бы честь и более крупному зверю.

Мы петляли среди гор, временами останавливаясь, чтобы купить вкуснейшие мангустаны или плоды залака, словно покрытые змеиной кожей. После долгого путешествия по жаре мы съехали с главного шоссе, прогромыхали сквозь маленький кампонг из деревянных хижин с крышами из пальмовых листьев и, едва не налетев на пару пасущихся домашних буйволов, остановились в деревне Лау-Ранун, скрипнув тормозами.

Дальше нельзя было проехать даже на лендровере, поэтому Герман и Энс помахали нам на прощание и умчались обратно по дороге в Ачех под аккомпанемент месячного запаса бутылок с кока-колой, которые неистово звенели, когда лендровер бросало на ухабах. Вскоре собралась толпа, глазевшая на Кэти и на наш багаж, который казался абсолютно неподъемным. Я прикинул, что нам понадобится не меньше трех носильщиков, чтобы переправить эту кучу добра в наш лагерь, за девять миль отсюда. К моему глубокому прискорбию, ни один из жителей деревни не проявил особого желания ночевать в моем скромном жилище, и они запросили по тысяче рупий (один фунт стерлингов) на брата — раза в четыре больше обычных здешних расценок. Я не собирался поддаваться такому бессовестному вымогательству и воинственно заявил, что мы можем обойтись и без них. Навьючив на себя всю кучу, мы потащились вперед, а деревня почти в полном составе пошла следом, чтобы позабавиться этим потешным зрелищем.

Почти три часа мы добирались до Лау-Джохара, и Кэти так до сих пор и не смогла до конца простить мне этот ужасный переход. Обливаясь потом, мы брели под палящим солнцем вверх и вниз по крутым склонам холмов, через топкие поля риса пади и окутанные тучами насекомых банановые плантации. Кэти несколько раз клялась, что не может сделать ни шагу дальше. Бессильно опустившись на кучу наших припасов и пожитков, она пробормотала еле слышным голосом, что очень жаль, что этот переход не состоялся до нашей свадьбы, — тогда по крайней мере она знала бы, на что идет. Когда она узнала, что носильщики запросили всего по фунту на брата, то пришла в ярость. Она бы с превеликой радостью заплатила им вдвое, лишь бы избавиться от этой пытки.

Наконец мы вышли из аллеи кокосовых пальм на высокий берег реки Ранун, потом спустились вниз по извилистой тропинке. Из лачужки на берегу выскочил мальчуган и вывел из-под прикрытия берега лодчонку-долбленку. Мы взгромоздились на утлое суденышко, и наш маленький лодочник, лихо работая шестом, стал переправлять нас поперек лениво струившейся реки.

На противоположном берегу начиналась узкая тропинка которая вела мимо разбросанных там и сям масличных пальм к кампонгу. Здесь навстречу нам вышел сын Нами, Пангса, и спустя считанные секунды мы уже восседали на плетеных креслах, как по волшебству принесенных из какого-то потайного уголка деревни. Пангса вступил в единоборство с нашим багажом, а его брат побежал за свежими кокосами — это настоящий нектар для умирающих от жажды путников. Они совсем не похожи на иссохшие, залежавшиеся орехи, на которые так набрасываются посетители на английских ярмарках. Мы медленно смаковали прохладное сладкое молоко и выскребали из тонкой кожуры студенистую мякоть. Вскоре уже забулькал котелок с рисом, и жена Нами склонилась к огню, готовя нам ужин. Каждую минуту по короткой деревянной лесенке в прохладную полутьму хижины вливался новый поток посетителей, и женщины без передышки обносили новоприбывших чаем. К местному полицейскому, дядюшке Парбы, все относились с особенным почтением, и ему тут же освободили место поближе к нам, насколько это было возможно. К тому времени небольшая тесная комнатушка была битком набита людьми и наполнена дымом, так что дышать стало нечем, и мы были рады, когда нам удалось пробраться сквозь плотную массу тел и вдохнуть свежий ночной воздух. Мы побрели к реке искупаться, и это простейшее действие шокировало всех местных жителей. У них полагается совершать омовение отдельно мужчинам и женщинам, и этот обычай подчас приводит к забавным сценам: мужчины и женщины (отдельно!) плещутся в оросительных канавах по обе стороны дороги, весело перебрасываясь шутками, а мимо них с ревом проносятся машины.

Освежившись, переполненные ощущением прохлады, мы вернулись к дому в надежде, что наши любопытные гости, поняв намек, удалились восвояси. Но как бы не так: людей стало еще больше, и даже самый крохотный младенец прибыл поразвлечься на наш вечер. Мы пришли в ужас, когда сообразили, что они не только не собираются расходиться по домам, чтобы дать нам спокойно улечься в постель, но что они и пришли как раз ради того, чтобы полюбоваться на это событие. Нам не дали даже простынки, чтобы прикрыться, и чуть ли не силком уложили на новенькую пальмовую циновку, специально ради этого случая разложенную на жестких досках пола. При этом все непрерывно хихикали и толкали друг друга локтями. Мы лежали, крепко зажмурившись и одеревенев от смущения, и я боюсь, что наши посетители были горько разочарованы, потому что вскоре они начали исчезать один за другим. Неисправимые оптимисты появились снова с первыми лучами рассвета, но мы предвидели этот маневр и встали задолго до того, как начало светать. Ночь прошла беспокойно, тишину прерывал то лай собак, то плач детей, а у самых наших ног Пангса с матерью разбирали громадную кучу орехов канари.

Не успела высохнуть утренняя роса, как мы были уже в пути, но на этот раз большую часть груза тащил Пангса с двумя крепкими молодцами. Мы шли извилистой тропой по лесу, мимо горячих ключей, вверх и вниз по множеству мелких холмов и наконец вышли из-за поворота к нашему лесному лагерю. Нами и Парба встретили нас лучезарными улыбками, и я познакомил их с Кэти.

Мы выпустили Тигру и с тревогой следили, как она отнесется к новому месту. Но наше беспокойство было напрасным. В считанные минуты кошечка установила свои права на территорию, пошла на рысях гонять цыплят и шуганула нашу приветливую свинку. Не прошло и нескольких дней, как она превратила нашу курицу, заботливую и воинственную мамашу, не знавшую страха, в загнанную мученицу, которая в отчаянии не выпускала своих немногих оставшихся в живых цыплят из-под надежного прикрытия корзины.

В честь нашего бракосочетания Парба решил забить свинью — великая жертва с его стороны, потому что он считал обоих поросят своими лучшими друзьями. Когда он наконец решился на это злое деяние, я повел Кэти на небольшую экскурсию по окрестным джунглям, чтобы похвастаться перед ней нашими гигантскими белками, летающими драконами и местными тонкотелами. Изрядно проголодавшись после прогулки, мы явились к обеду, предвкушая угощение из сочной свинины с хрустящей корочкой. Но нам здорово не повезло: Парба решил угостить нас одним из своих фирменных блюд. Блюдо, если судить по результату, было приготовлено из рубленной на мелкие кусочки свинины, обильно сдобренной чистой водой и корицей, и представляло собой довольно сомнительное варево. Сияя от радости и гордости, он навалил на наши тарелки горы рису и щедро полил его своим варевом. На лицо Кэти стоило посмотреть — я уверен, что она много дала бы, чтобы расстаться со своим зоологическим образованием и пребывать в счастливом неведении о том, какие именно отборные кусочки свиного организма попали ей на тарелку. Она мужественно, преодолевая опасность подавиться, пробилась сквозь первую миску кушанья, но, когда то же самое произведение кулинарного искусства стало появляться ежедневно за каждой трапезой четыре дня кряду и с каждым разом от него все больше попахивало, Кэти пришлось сдаться на милость победителя. Не выдержав, она попросила Парбу сварить немного бубора (рисовой каши), который не идет ни в какое сравнение с его шедевром, и Парбу так встревожил этот явный признак недомогания, что он отрядил Турута на поиски бананов для мэм, проводив его страшными угрозами, чтобы он не смел возвращаться с пустыми руками. Должен признаться, что я был счастлив, когда со свинкой было покончено, но, пока Парба стоял надо мной с полной поварешкой, готовый подложить мне добавки, отказаться от его кулинарного шедевра было не так-то просто. После этого чреватого неприятностями праздничного пира мы решили не трогать вторую свинью, и Парба собирался было взять ее на свою свадьбу, которая должна была состояться в ближайшее время. Оказалось, что хуже мы ничего придумать не могли.

Наш личный вклад в свадебное пиршество состоял из порядочно претерпевшего в пути свадебного пирога и бутылки отличного вина, доставка которого из Сингапура обошлась довольно дорого. Мои сотрапезники недоверчиво пригубили этот напиток сомнительного для них качества, и мне стало совершенно ясно, что они предпочли бы бутылку местного зверски крепкого бренди, который я мог бы купить по сходной цене — за сто рупий (два английских шиллинга). После того как нас ввели в курс последних местных новостей и мы позаботились обо всех животных в моем зверинце, настало время ложиться спать. Но наш ночлег оказался нисколько не лучше, чем в прошлую ночь. Хотя у нас был узкий матрасик, но помост для сна нам пришлось разделить с шестеркой общительных индонезийцев: трое моих помощников да еще и носильщики, которые задержались ради того, чтобы воздать честь кулинарному искусству Парбы. Они громко беседовали и курили до глубокой ночи, а когда нам удавалось погасить одну лампу, они поспешно зажигали другую, твердо решив не допустить, чтобы какой-нибудь шляющийся по ночам дух подкрался к ним тихой сапой.

Когда наконец мы погрузились в сон, он оказался некрепким, беспокойным и недолговечным. Кому же еще было шляться по ночам, как не Мюсангу, нашему самцу циветты, которого соблазнил свиной окорок, подвешенный к стропилам. Он в считанные минуты покончил с этим лакомым кусочком и отправился на поиски новых развлечений. Вообще этот Мюсанг превратился в истинное бедствие. Я нашел его малышом и выпустил в лагере. Он с ходу доказал, что может за себя постоять, — отыскал и слопал целый выводок крысят, гнездившийся в нашей крыше. Лазил он виртуозно и каждое утро исчезал в подоблачной высоте крон, но едва смеркалось, как он являлся мучить нас и учинять погромы в кладовой. Его гигиенические привычки никак не позволяли назвать его опрятным, и оказаться с ним в одной постели было мучением: он не мог спокойно видеть высунувшуюся из-под одеяла руку или ногу и приветствовал каждый оказавшийся на виду палец дружеским укусом. В эту ночь он почуял Тигру, уютно свернувшуюся клубочком между нами, и бросился на мирно спавшего котенка. С дикими завываниями и шипением Тигра отбивалась когтями от налетчика, и в этой заварушке нам с Кэти досталось больше, чем самим драчунам. Стычки повторялись по нескольку раз в эту и все последующие ночи, до самого последнего дня нашего пребывания в Сампоране.

За завтраком нас ожидали новые напасти: Нами упустил тупайю. Мы успели увидеть лишь мелькнувшую рыжую шкурку да взмах пушистого хвоста, и зверек нырнул в кусты. Я не виню его за попытку вырваться на свободу. Он жил в большой проволочной клетке с двумя ленивыми толстыми лори, Питером и Кукангом. По моему замыслу, все должно было идти прекрасно в этом зверином общежитии: тупайя вела дневной образ жизни, а лори просыпаются только к ночи. Однако стоило тупайе немного замешкаться с отходом ко сну, смакуя аппетитный кусочек банана, как ее соседи, чтобы поразвлечься, устраивали засаду на ее пути к логову в пустом стволе. И хотя лори были действительно толстыми особами и их английское название «медлительные» подходит им как нельзя лучше, они знали кое-какие коварные уловки и с явным злорадством издевались над несчастным представителем семейства тупай.

Тупайи очень похожи на маленьких белок, но у них длинные остренькие рыльца. Зоологи спорили о том, не включить ли их в отряд приматов вместе с обезьянами и человеком, но сами-то тупайи весьма довольны своим теперешним положением: это ловкие лесные насекомоядные животные, которые отмечают границы своих владений выделениями пахучих желез. Наша тупайя угодила в одну из ловушек Турута, и я был очень рад, что представилась возможность поближе разглядеть это робкое существо. Оно удивило меня сразу же тем, что отказалось есть фрукты и рис. Даже тигры в местном зоопарке ели рис! Один раз нам удалось уговорить тупайю попробовать бананы, но почти целый месяц все мы были заняты непрерывной ловлей насекомых для ненасытной обжоры. Все было для нее одинаково вкусно — жуки, личинки, сверчки, кузнечики и бабочки. Зверек стоял неподвижно в своем углу, вытянувшись в струнку, и его нижняя челюсть потешно двигалась из стороны в сторону, пока он похрустывал лакомствами. Дай ему только волю — и он за один присест слопает столько насекомых, сколько весит сам, так что, когда он сбежал, все мы вздохнули с облегчением.

Лори [18] оказались менее привередливыми. Им, конечно, тоже нравились жирные зеленые сверчки, но они вполне довольствовались рисом, бананами и молоком. Внешность у этих животных была просто очаровательная: нечто похожее на помесь галаго[19] с плюшевым мишкой. Они очень напоминали уютные мягкие игрушки, когда медленно поворачивали головки, с любопытством глядя на мир. Лори заняли свое место среди приматов без всяких дискуссий. Громадные глаза, расположенные рядом на лице, дают им одновременные преимущества ночного и бинокулярного зрения. У лори на лапах не коготки, а ногти, и их руки и ноги отлично приспособлены для цепляния за ветки и неспешного карабканья в древесных кронах. На месте хвоста у них некое пушистое извиненьице, так как в подобном придатке они не нуждаются.

Каждый вечер после сна Питер и Куканг долго вылизывали свою шерстку и причесывались забавными длинными гребневидными когтями на больших пальцах ног. Питер был толстый взрослый самец, которого изловили на месте преступления, когда он грабил дерево папайю, личную собственность одного из жителей кампонга. А Куканг попал к нам таким крохой, что свободно умещался в нагрудном кармане моей рубашки. Мы раскопали где-то медицинскую пипетку и сухое молоко, и Парба принял на себя — хотя и не особенно охотно — роль кормилицы. Мы очень волновались, когда знакомили детеныша с Питером. Оба они наперебой затеяли странный скрипучий дуэт, а затем Питер схватил бедного малыша своими мощными лапами и принялся его самозабвенно вылизывать. Питер оказался великолепной приемной матерью и очень умилительно выглядел с Кукангом, прильнувшим к его мужественной груди. Он даже не возражал, чтобы Куканг пил молоко из пипетки — при том условии, что и ему перепадала часть этого сладкого лакомства. Немного спустя Куканг уже самостоятельно разгуливал по клетке.

Несмотря на свою медлительность, лори поразительно ловко ловили сверчков, а это вовсе не легкое дело, в чем мы убедились, заготавливая корм для наших животных. Можно было подумать, что насекомые, видя, как эти мешковатые пушистые увальни подбираются к ним, говорят себе: «Э, да у меня в запасе не меньше пяти минут, пока эти недотепы раскачаются», — и падают жертвой собственной беспечности.

Как и тупайя, лори тоже отмечали свои владения, только метили их границы мочой. Они с препотешным видом ползли вперед на корточках, и, присев на задние лапы, пускали тоненькую струйку на все свои ветки и непременно на крышу ящика, служившего жильем тупайе.

Предоставив рассыпавшемуся в извинениях Нами чистить клетки с животными, мы с Кэти вышли из лагеря, чтобы поглядеть, что тут творилось в мое отсутствие. Кэти не терпелось посмотреть на моих орангутанов, но я боялся, что это будет не так-то легко — животные находились очень далеко от лагеря. Мы прошли далеко за скалистые гребни, и какое это было удовольствие — демонстрировать во всей красе мое маленькое царство и любимые местечки! У Слоновьих пещер были свежие следы бивней, но других следов лесных великанов мы не нашли, и Кэти была этим очень довольна: когда я ей сказал, что от нападающего слона надо только побыстрее взобраться на дерево, она была совершенно обескуражена, увидев гладкие стволы, лишенные малейшей зацепки на десятки футов над землей. Мы шлепали по руслам прохладных горных ручейков и купались в прозрачных заводях. Дружно восхищались диковинными, извивающимися корнями фиговых деревьев, громадными контрфорсами и экзотическими воздушными папоротниками, в каждом из которых существовал свой мир живых существ, кишащих в дождевой воде, скопившейся в лиственных султанах. Пиявки, горбясь, подбирались к нам — зрелище жуткое, но завораживающее, и Кэти впервые подверглась обряду кровопускания, как она ни старалась от него уклониться.

Я так долго жил в тропическом лесу, что привык к невероятному изобилию животных. Я успел позабыть обидное убожество лесной жизни в Англии, когда приходилось высиживать ночи напролет, кормя комаров, в тщетной надежде подсмотреть, как осторожный барсук вылезает из своей норы. Потрясенная Кэти была в полном восторге от всех существ, которые нам встречались: тут были и кувыркающиеся макаки, и хрюкающие кабаны, и робкие оленьки, и копошащаяся масса многоножек. За каждым поворотом новый актер устраивал нам волшебное представление. Даже местные сиаманги пожаловали всем семейством на холм над самым лагерем и продемонстрировали все свои прыжки и ужимки, распевая во весь голос, чтобы произвести впечатление на новую гостью. Но мои орангутаны по-прежнему избегали встречи, и прошло несколько дней, прежде чем мы услышали рев Ко на далеких холмах.

Кэти особенно интересовалась всеми видами тропических белок — темой ее исследований в Оксфорде была проказливая серая белка. В районе Рануна белки водились в громадном разнообразии, всех цветов и размеров. Миниатюрные белки-крошки шныряли вокруг, жеманно грызя кору, и движения у них были такие быстрые и суетливые, словно смотришь кинофильм, пущенный с большой скоростью. Выше, на самых вершинах, каждому из их более крупных родичей была отведена строго определенная роль и территория. Там были неприметные бурые батчинги с узкими полосками по бокам — большая группа родственных видов, различимых только по размерам при более тщательном определении. Тихо скользящая среди ветвей темная конехвостая белка вволю наедалась превкусными желудями, фигами, крылатыми плодами двукрылоплодника и знаменитым дурианом. Эти белки сплошь да рядом встречались на кокосовых плантациях, где они объедались орехами, чем и снискали ненависть крестьян.

Ратуфа, гигантская белка, тоже питается плодами, и если вы посидите достаточно долго под плодоносящим фиговым деревом, то обязательно увидите, как эти белки приходят за своей долей еды. Представление, которое устраивала встревоженная гигантская белка, — совершенно неописуемое зрелище: она так неистово виляет хвостом, что по нему одновременно бегут две волны, догоняя одна другую. Я видел одновременно четырех белок-ратуфа, которые носились вокруг ствола, играя в пятнашки; у меня даже голова закружилась. Ратуфа — животное беспокойное: она с треском носится среди крон, оставляя на своем пути очень характерные большие лиственные гнезда. Хотя белка Прево на Суматре встречается очень редко, мы заметили одну из них, прохлаждавшуюся возле пещер с минеральными солями. Это была настоящая красавица с черной спинкой, белым брюшком и в рыжем жилетике. Но нашими любимицами стали белки-летяги, которые появлялись, когда их менее талантливые родичи уже подумывали, не пора ли ложиться спать. Белки были повсюду: на деревьях, в воздухе, на земле.

После долгих дневных прогулок мы возвращались истомленные жарой и липкие от пота, хватали свои умывальные принадлежности и бежали вниз, к водопаду. Это было райское местечко, скрытое за густой бамбуковой порослью, и только изредка сюда мог забрести и нарушить наше уединение одинокий рыбак со своей сетью. Когда мы пробегали по ковру из трав с розовыми цветами, они, трепеща, складывали свои листочки. Это были травы-недотроги; берег обрамляли высокие кусты, относившиеся к тому же семейству: заденешь ветку плечом — и весь куст трепещет и поникает.

Мы бросались в ледяные струи и переплывали на песчаную отмель. Это было самое лучшее время дня. Холодная мутноватая вода смывала пыль и пот дальних странствий, успокаивала ноющую боль от царапин и укусов пиявок. Неимоверно чистые, мы беззаботно валялись на гладких каменных плитах, обсыхая под лучами склоняющегося к закату солнышка и впивая всю красоту окружавшей нас природы. Великолепные бабочки пестрым роем кружились и порхали в облаке сверкающей водяной пыли над низвергающимися сверху каскадами водопада. Синие, зеленые, бирюзовые, пурпурные, оранжевые, желтые и белые, они петляли, толклись, сверкали словно дождь конфетти, который тихо относило к отмели. Бабочки приземлялись у серного ручейка и пили с некоторым жеманством; вся заводь пестрела радостной круговертью ярких крыльев. Стоило нам подойти, как они поднимались клубящимся облачком, кружили и снова, снижаясь по спирали, рассаживались на песке. Семейство обезьян, четкими силуэтами вырисовываясь на темнеющем небе, карабкалось на ветви, чтобы улечься спать. Умиротворенные покоем, мы медлили уходить, пока последние лучи угасающего солнца и нарастающие звуки джунглей не возвещали нам, что пора торопиться в лагерь к ужину.

И хотя за время нашего двухнедельного медового месяца все животные словно сыпались на нас, как из рога изобилия, я почти потерял надежду на встречу с орангутанами. Ранним утром мы отправились в дальний прощальный маршрут по району моих работ. Прошли мили две вдоль реки, а потом взобрались на один из главных гребней и углубились в холмистую местность. К полудню выбрались на Известняковую Вышку. Перескакивая с одной башенки на другую по выщербленному выветриванием гребню, балансируя на уходящих из-под ног неровных плитах, мы собирали орхидеи и фотографировали сказочную панораму. Далеко внизу под нами, над долиной Лианг-Джеринга, скользили две птицы-носорога, и их распростертые крылья отсвечивали на солнце. Мы помахали на прощание дальним холмам, волнами уходящим к горизонту, и спустились или, скорее, сползли с этой ненадежной наблюдательной вышки. Четырехфутовый варан, которому мы помешали принимать солнечную ванну, заковылял в сторону, а мы быстро пошли по сухому гребню, торопясь под прохладную и манящую сеть джунглей.

Мы бродили уже часов шесть и изнемогали от усталости и жары; подходило время поворачивать к дому. Но вдруг я уловил запах орангутанов. Мы продолжали идти вперед, внимательно осматривая зеленую стену зарослей — не мелькнет ли гнездо из свежих ветвей или хоть какой-нибудь обнадеживающий знак? Я высмотрел какой-то размытый рыжий силуэт, и — пожалуйста! — вот они, в считанных метрах от нас — мать и ее сынок, разлегшиеся на суку, как два мохнатых коврика. Только поблескивающие глаза и выдавали, что они живые. Мы замерли и во все глаза смотрели на орангов, а они меланхолично созерцали нас. Наконец мамаша решила, что достаточно терпела непрошеных гостей, и, не проявляя излишней поспешности, пустилась в путь вниз по склону, а подросток двигался за ней по пятам. Махнув рукой на шум и треск, ежеминутно оступаясь на скользкой круче, мы скатились следом, пока они не скрылись из виду. Я был в восторге: в последнюю минуту мое «колдовство» меня не подвело, и я сумел-таки найти орангов для Кэти!

Хотя у нас оставалось еще три недели до срока, когда мы оба должны были вернуться в Оксфорд писать свои работы, мне было нужно заехать еще в несколько мест, чтобы подвести итоги своих наблюдений. На следующий день мы расстались с Сампораном. Но перед отъездом нужно было найти приют всем обитателям моего зверинца. Легче всего оказалось пристроить черепаху. Она поспешно спряталась в свой покрытый шипами панцирь от нашего непривычного внимания, но вскоре уже весело закапывалась в кучу хрустящих сухих листьев. Сай-Росс, питон, также без проволочек возвратился в родную чащу. Ему нисколько не помешали отчаянное кудахтанье и беготня нашей курицы, увидевшей, как он выползает из своего ящика. Питера и Куканга мы выпустили в последний вечер перед отъездом. Это было неописуемое зрелище: оба кубарем покатились к лесу с приличной скоростью, вихляя на бегу своими бесхвостыми задами. В мгновение ока они вскарабкались на самую верхушку дерева усо и уселись, глядя на нас, их глаза ярко горели в лучах карманных фонариков.

Мы встали ни свет ни заря и принялись заманивать возмущенную Тигру в ее корзиночку, а Мюсанга — в клетку. Позабыв все прошлые разногласия, мы решили увезти циветту подальше от нашего лагеря — а то как бы следующие посетители разом не пресекли все зловредные выходки этого звереныша. Я оставлял свою хижину и большую часть хозяйственного скарба Туруту, чтобы нам не пришлось много тащить на себе, по крайней мере так я думал. Но я забыл о своих дотошных индонезийцах. Они старательно подобрали все до одной выброшенные банки и бутылки и впихнули их в мешки, уже и без того чуть не лопавшиеся. В кампонге все пригодится. Мы с чувством полной беспомощности следили, как наш багаж разбухает вдвое против прежнего. Для этого переселения были наняты еще несколько носильщиков, но все равно мы тронулись в путь, навьюченные, как ослы.

Мы регулярно останавливались на отдых, а на одной полянке выпустили разбойника Мюсанга и понемногу продвигались к Лау-Джохару. Там один из носильщиков, тащивший свинью Парбы, выбился из сил и отказался тащить что бы то ни было, так что последнюю часть пути мы прошли, еще больше перегруженные, но наконец после семи часов изнурительного пути добрались до Лау-Даленга. Расставшись с половиной своего имущества в порядке традиционного обмена подарками, мы распрощались с Нами, Парбой и семейством Пардеде и едва поспели на последний автобус, отправлявшийся на север, к Кутачане, где мы собирались навестить Рийксенов и узнать, как идут у них дела по охране животных.

Глава 14 Обезьяны в опасности

По сравнению с нашей тростниковой хижиной дом Рийксенов был настоящим дворцом. Не считая прочих удобств, он мог похвастаться чистой манди, окнами с сеткой от насекомых, книгами, креслами и — невиданная роскошь! — сверкающим холодильником, набитым охлажденными напитками. Мы сидели в уютной гостиной, попивая кока-колу, наслаждаясь почти забытым вкусом мангустанов и рамбуганов, и обменивались новостями. Когда стемнело, мы с Кэти вышли из дома и, хотя сразу стали центром внимания неистовых кутачанских комаров, долго смотрели на громадных белок-летяг, которые мелькали в скользящем полете между деревьями дуриана в глубине сада.

На газоне перед домом мирно паслось какое-то странное на вид черное лохматое существо. Мы подошли поближе и разглядели редкое животное — серау — особого рода дикого горного козла, который встречается только в Юго-Восточной Азии и в Гималаях. Но что это он делает среди рийксеновских клумб? Оказалось, что Герману сообщили о поимке двух серау под Блангкеджереном, и он не мешкая выехал в неблизкий путь — за шестьдесят миль. Одного козла, как оказалось, уже успели съесть, но второго ему удалось избавить от кухонного котла, и теперь этот козел с довольным видом бродил по двору, питаясь травкой. Через несколько дней Герман отвез козла за двадцать миль к северу, в Кетамбе, и переправил его через бурную реку Алас. Животное вовсе не спешило расстаться со своим спасителем, но в конце концов козел побрел в лес, а лодка, прыгая на волнах, отправилась обратно через стремнину.

Здесь, в Кетамбе[20], Герман и собирался организовать центр по выпуску на свободу содержавшихся в неволе или незаконно пойманных суматранских орангов. Под руководством местного паванга дом и вольеры для животных уже были наполовину построены. Во многом это напоминало мне Сепилок на Калимантане. Однако Кетамбе обладало двумя серьезными преимуществами. Участок находился за рекой, и дорога в Бланкеджерен, которой редко пользовались, проходила по противоположному берегу — значит, люди сюда не доберутся, а оранги в свою очередь не будут совершать опустошительные набеги на посадки кампонгов. Более того, этот участок примыкал к громадному лесному массиву площадью более миллиона акров, где обитала популяция здоровых диких орангов. Герман уже познакомился с некоторыми «местными жителями» и приметил в лесу целые «деревни» из гнезд. Охотничьи инспекторы прорубили в лесу удобную сеть просек и устроили засаду на дереве над водопоем. На мокром песке были следы оленей и мелких кошек, а с неделю назад Герман нашел немного ниже по течению следы носорога.

Здешний лес был гораздо выше и влажнее, чем возле моего лагеря на реке Ранун. Всюду царил ужасный латанг со жгучими листьями, которые оставляют на коже сочащиеся красные пузыри. Эти язвы долго не заживают, и соприкосновение с водой вызывает жгучую боль. Здесь нет слонов, и без них некому расчищать тропы, так что пробираться сквозь густую поросль в лесу — чистое мучение, да и в пиявках недостатка не было. Я не завидовал Герману, которому предстояло работать в таком месте, но фруктов здесь было множество, и для орангутанов место было идеальное.

Мы побывали в деревне Далелуту, находившейся южнее, и повидали трех орангов, которые ждали переселения в свои новые владения. Эти юнцы разорили курятник, в котором они ночевали, и совершали все более дальние набеги, сея ужас среди владельцев плантаций папайи, бананов и кофе. Несмотря на проведенные в неволе годы, они прекрасно строили гнезда и питались дикими плодами с не меньшей охотой, чем фруктами с плантаций. Я не видел причины, которая помешала бы им легко приспособиться к нормальной жизни в резервате. Старшей из тройки была полувзрослая самочка, признанный вожак стаи. Остальные двое были еще совсем малышами и при малейшей возможности цеплялись друг за друга, чтобы было не так страшно.

Мы ехали обратно по извилистой и изрытой ухабами дороге. Она была в кошмарном состоянии, и по ней почти никто не ездил. После каждого наводнения приходилось заново наводить снесенные мосты. Даже на главных шоссейных дорогах Суматры все починки производят кое-как. Бригады кули засыпают зияющие ямы корзинами битого камня, и поверхность заравнивается вязкой рыжей землей. При приближении каждой машины работа приостанавливается, чтобы очередной экипаж утрамбовал уже засыпанные участки. И ужасно жаль, что после такого непосильного труда первый же тропический ливень сводит на нет все эти тяжкие усилия. Только самые главные грузовые магистрали удостоились асфальтового покрытия и таким образом стали отчасти неподвластны произволу стихий.

Мы ехали вдоль долины Аласа, любуясь захватывающим дух видом. Лес, простиравшийся вдаль до туманных нагорий, казался изумительной палитрой со всеми оттенками и полутонами зеленого цвета, на которой то там то тут вспыхивали яркие оранжевые или огненные мазки. Сиаманги и тонкотелы, которых наше присутствие абсолютно не тревожило, резвились над самой дорогой, а стайка макак прыгала по отмели у реки. Настала ночь, а мы все еще кружили среди плантаций кампонга, где буйволы валялись в канавах и на рисовых полях шлепали по воде куры и утки.

Дома, в Кутачане, Герман рассказал нам историю трех сирот, которых мы видели. Вся тройка принадлежала полицейскому в Лау-Баленге. До самого недавнего времени охране природы на Суматре больше всего мешало то, что закон нельзя было насаждать силой. Среди самых злостных нарушителей были полицейские и солдаты, которым разрешалось ношение огнестрельного оружия, но даже в том случае, когда работники управления охраны природы конфисковали незаконно содержавшихся в неволе животных, ни места, ни средств для их содержания не было. Теперь, располагая деньгами из международных фондов, помощью Германа и других, наконец-то охотничьи инспекторы оказались на достаточно прочных позициях, чтобы требовать исполнения законов. Но, несмотря на все это, добиться приговора браконьеру было крайне трудно, и оживленная торговля отловленными животными процветала. В Индонезии вошло в моду держать дома ручного орангутана, сиаманга или макаку, и в садах фешенебельных районов Медана и Пематангсиантара часто можно было видеть этих несчастных животных. Европейцы виноваты нисколько не меньше, чем местные жители — да стоит ли далеко ходить: ведь и сами мы проштрафились, купив Тигру! Уличные торговцы, разъезжая на велосипедах, бахвалятся богатой коллекцией животных, но покажут товар только в том случае, если будут уверены, что покупатель их не выдаст. Птицами открыто торгуют на птичьем рынке в Медане, и пестрые ткачики порхают со щебетом в битком набитых клетках. Есть и еще один потребитель — это местные зоопарки, которые пользуются большой популярностью и все время вынуждены покупать новых животных из-за необычайно высокой смертности среди животных в неволе.

Но больше всего природа и животный мир Суматры, да и всей Индонезии в целом страдает от рубки леса на древесину или при расчистке участков для новых сельскохозяйственных угодий. В горах сельскохозяйственные общины до сих пор применяют губительный способ подсечного земледелия. Расчищаются громадные пространства джунглей, но закон запрещает торговлю древесиной, поэтому деревья ценнейших пород просто сжигают, превращая в дым. На расчистках жители сажают то горный рис, то кукурузу, а после сбора урожая этих культур земля идет под тапиоку или красный перец. Через несколько лет земля становится совершенно бесплодной, и ее забрасывают. Лес снова вступает в свои права, но, хотя вторичные кустарники и дикие травы растут быстро, понадобится не меньше сотни лет, чтобы на этом месте вырос прежний грандиозный лес, а такой возможности он никогда практически «не дождется». Каждые два-три года подрост поджигают, чтобы лучше росла трава, на которой пасут буйволов и коров. Конечным продуктом этого трагического процесса вырождения является выветренная пустошь, которая носит выразительное название «бланг». Миллионы акров, где некогда шумел тропический лес, теперь покрыты бесплодным блангом…

Но это единственный образ жизни, знакомый жителям горных деревушек, и на нем основано все их хозяйство. Веками они отвоевывали кусочки земли на опушках джунглей, заставляя границы леса отступать все дальше и дальше в горы. Настанет день, когда уже не останется леса, годного для вырубки, и тогда эти кочующие земледельцы будут вынуждены перейти к новым методам ведения сельского хозяйства. Им рано или поздно все равно придется менять свои методы, независимо от того, запретят ли им сейчас вырубку джунглей или разрешат продолжать свои допотопные приемы вырубки до тех пор, пока джунглей вообще не останется. Стремление сохранить как можно большие пространства девственного тропического леса — это вовсе не чистая сентиментальность. Атмосферный кислород, от которого зависит наша жизнь, выделяется в процессе фотосинтеза зелеными листьями растений, которые в то же время связывают вредный для нас углекислый газ, превращая его в необходимые сахара, и таким образом являются первой ступенью многообразных длинных пищевых цепей, большинство которых человек использует в своих интересах. Великие лесные массивы нашей планеты совершают по меньшей мере половину этой работы, и без них нам грозят неисчислимые беды.

Проблемы, которые возникают в связи с безудержным уничтожением лесов для добычи ценной древесины, куда более сложны. Вряд ли можно надеяться, что бедная страна откажется от такого источника доходов ради горсточки редких животных. Так как хищническое истребление леса на громадных площадях ради выколачивания сиюминутных прибылей — чистейшее безумие с точки зрения перспективной экологии и экономики, многие правительства пытаются компенсировать эти потери проектами восстановления угодий для помощи местному населению. На Северной Суматре правительственные учреждения попробовали отыскать компромиссное решение, разрешив выборочные рубки по лицензиям. При условии надлежащего контроля и в случаях, когда порубки равны или меньше, чем ежегодный прирост, этот метод хозяйствования может одновременно приносить прибыль и успешно сохранять разнообразные лесные ландшафты, необходимые для существования богатейшей фауны.

Мы с Кэти и Германом решили своими глазами убедиться в эффективности такого метода и посетить резерват в низине к северу от Медана, где уже несколько лет производила вырубку леса китайская компания. Мы хотели посмотреть, какое влияние деятельность человека оказывает на животный мир района. В Сикундоере мы сможем сравнить лес трех типов: девственные джунгли, куда заходят только добытчики сока каучуконосов; участки, где лесные браконьеры занимались незаконной порубкой в течение многих лет, но пользовались только ручным трудом и в небольших масштабах; и, наконец, места, где валку леса производила промышленная компания и для вывоза леса использовалась тяжелая техника.

Лендровер был нагружен всем необходимым для путешествия, и мы отправились в Пематангсиантар, где Энс придется остановиться у друзей и заняться выхаживанием маленького орангутана, слабенького и больного. Наш путь лежал мимо красивейшего озера Тоба, и мы устроили привал среди серрацений на вершине холма, откуда открывался чудесный вид на мерцающие голубые воды. В озеро, стиснутое с трех сторон угрюмыми черными отрогами, несет свои воды грандиозный водопад, низвергающийся сплошным ревущим белопенным каскадом. Далеко внизу поля риса, золотые и зеленые под лучами вечернего солнца, прильнули к подножиям гор, а на дальнем южном берегу в дымке вырисовывались расплывчатые силуэты вилл Прапата — процветающего туристского центра. Поборов эти искушения, мы спустились по извилистой дороге в Пематангсиантар — очаровательный прохладный городок, где архитектура явно носила следы голландского влияния и напоминала минувшие дни колониального владычества. Воскресный рынок (пасар) был в полном разгаре, и мы отправились бродить в толпе между ломящимися от товаров прилавками, где было все — от экзотических фруктов до плетеных корзин и ярких саронгов. Мы закупили целую груду красного перца и соленой рыбы — припасы для нашей экспедиции.

Распрощавшись с Энс, мы поехали на север через рощи рамбутана и чайные плантации, чтобы захватить в Медане двух чиновников управления охраны природы, которые должны были нас сопровождать, а затем отправиться дальше, по побережью до Сикундоера. Нас пригласили в гости два брата-китайца, разрабатывавшие лесную концессию, которые обещали нас доставить обратно на барже компании.

Мы выехали к реке, где под полуденным солнцем мирно дремал кампонг. Уровень воды в реке менялся с приливными течениями, и пока еще вода не поднялась достаточно, чтобы тяжелая баржа смогла пройти над песчаными отмелями. В ожидании прилива мы развлекались, наблюдая за стайкой серебристых тонкотелов. Одна из самочек таскала на себе крохотного детеныша ярко-оранжевого цвета, который поразительно контрастировал с угольно-черным и серебряным цветами шерсти родителей. Но тут сонный покой был нарушен грубым грохотом мотора, и громоздкая посудина появилась из-за поворота. Дремавшая деревня мигом оживилась. Замелькали причальные канаты, раздались громкие команды, и громадное судно, подвалившее к берегу, было закреплено у причала. Невесть откуда взявшиеся полуголые юнцы облепили баржу, как муравьи, и принялись вручную перегружать распиленные доски на старый грузовик для перевозки мебели. Наш друг — китаец поспевал повсюду: то висел на подножке грузовика и бешено жестикулировал, когда машина давала задний ход, то угощал сигаретами отдыхающую команду, следя, чтобы чашки с чаем непрерывно, как по конвейеру, двигались в нашу сторону. Женщины спустились к мутной реке, чтобы поразвлечься и заодно постирать. Намоченные саронги основательно намыливали, затем колотили их о деревянную пристань и полоскали в мутной илистой воде. И, как ни удивительно, одежда выходила из этой воды яркой и идеально чистой.

Через час отчаянной суеты весь груз с баржи был снят, и на борт приняли припасы для лагеря лесорубов в верховьях реки. Колоссальные открытые корзины были доверху набиты репчатым луком, рисом и громадными блоками сигарет, которых купцы не жалели, платя по шестипенсовику за двадцать блоков. Мы с большой осторожностью прошли по узкой доске над зияющей ямой трюма и устроились со всеми доступными нам удобствами на замасленных бортах. Машинист долго дергал, тянул, жонглировал гаечным ключом, пока допотопный двигатель не ожил и не застучал, изрыгая густые клубы дыма и пара. Вода заклубилась, задержавшиеся на барже с криками попрыгали за борт, и наше тяжеловесное судно вышло на середину реки. По берегам выстроились маленькие хижины, и голые коричневые ребятишки, плескавшиеся возле берегов, приветствовали наше продвижение вперед восторженным визгом. Вскоре мы оставили кампонги далеко позади, и над ленивой рекой навис темный полог джунглей. Висячие ветви фиговых деревьев купались в заводях, где сновали и бросались прочь при нашем появлении стайки серебристых рыбешек, а высоко над нашими головами пчелы с громким жужжанием кружили возле своих подвесных сотов.

Из-за поворота впереди нас показалась небольшая лодка-прау, в которой сидели три голых мальчугана. Увидев Кэти, они быстро причалили к дальнему берегу и скромности ради натянули свои выгоревшие на солнце шорты. Махая нам руками, они с хохотом прошли мимо нас, однако через несколько сот ярдов снова подняли весла и разоблачились, а затем продолжали путь. Вскоре мы стали потихоньку подваливать к маленькому причалу, возле которого лес был вырублен. Нас ждал большой грузовик-лесовоз. Наше лагерное имущество быстро забросили в кузов, и не успели мы вскарабкаться следом, как шофер уже дал газ.

Грузовик, громыхая, мчался по изрытой ухабами дороге, окруженной стеной высоких папоротников и желтых цветов симпо. Великолепные бабочки с крыльями, отливающими нежно-шоколадными и сверкающе-пурпурными тонами, сопровождали нас, как свита. Мы переваливали через упавшие стволы, взбирались на кручи и съезжали с обрывистых склонов; наша колымага то и дело грозила опрокинуться и кувырком полететь в долину. Нас швыряло из стороны в сторону, и мы отчаянно вцеплялись в наши драгоценные камеры, приходя в ужас от одной мысли о том, что они вывалятся из кузова, лишенного бортов, и их раздавит одно из гигантских колес. Когда крутизна оказывалась не под силу мотору и грузовик начинал буксовать, сидевшие позади кабины рабочие в промасленных рубашках, промокших от пота, соскакивали на землю, устанавливали ручные лебедки и принимались тянуть и тащить, подбадривая шофера криками. Наконец, бешено вращая колесами под натужный вой мотора, эта колесница Джаггернаута[21] с помощью туго натянутых проволочных канатов понемногу вползала на скользкий склон холма. А когда мы с ревом неслись вниз по следующему спуску, рабочие прыгали в кузов на ходу с такой отчаянной смелостью, словно им жизнь не дорога. Таким вот образом мы и доехали до главного лагеря лесорубов — довольно большого поселка из кое-как сколоченных деревянных хижин, между которыми тянулись длинные сараи лесопилок, откуда доносился визг циркулярных пил, разделывающих громадные бревна.

В Сикундоере мы провели неделю, устроившись в маленьком «пондоке» в нескольких милях от главного лагеря. Хозяин предоставил в наше распоряжение двух боев для разных услуг и паванга в качестве проводника. К превеликому сожалению, последний имел весьма превратное представление о том, чего от него ждут. Чтобы дать нам прочувствовать, что ему не даром плачены деньги, он ежедневно первую милю нашего маршрута проводил нас через отвратительное болото, непроходимую чащу джунглей и глубокие расщелины, которые надо было переходить по ненадежным тонким деревцам. На середине одного особенно шаткого стволика Кэти сдрейфила и, когда он заходил под ней ходуном, поспешно уселась на него верхом, так что остаток пути ей пришлось проделать ползком на «пятой точке», к немалому удовольствию нашего легконогого проводника.

Как-то утром нам продемонстрировали технику лесоповала. Ловкий юноша срубил два молодых деревца и крепко связал их в форме буквы Y, так что они образовали платформу вокруг ствола лесного гиганта. Цепко ступая босыми ногами, он балансировал на этих тонких опорах, широко размахивая топором. Острое лезвие крушило толстую кору, но след от каждого удара оставался ничтожный. Ясно было, что работа затянется надолго, и нас поразило, что она производится таким первобытным способом. Но молодой лесоруб отлично знал свое дело: сделав широкую насечку с одной стороны ствола, он перешел дальше и начал все сначала. Он обливался потом от напряжения и каждые несколько минут прерывал работу, выжимал грязную повязку, обмотанную вокруг бедер, и вытирал ею пот. Потребовался примерно час изматывающей работы, прежде чем громадное дерево дрогнуло и начало падать. Нанеся последний удар, лесоруб отскочил в сторону, и могучий колосс медленно склонился и с треском упал на землю. Мы измерили его шагами — в нем оказалось двести футов, он был в три раза выше, чем вековой дуб в Англии.

В своем падении сучья гиганта увлекли несколько соседних деревьев, и с одного из них бросилась в воздух рыжая белка-летяга, которой пришлось искать более надежное убежище. Она плавно пролетела около шестидесяти ярдов, села на ствол, неуклюже вскарабкалась вверх и снова прянула в воздух. Распластавшись в воздухе, с развевающимся пушистым хвостом, она напоминала красно-бурого воздушного змея, безмятежно парящего между деревьями. Кэти была в восторге от этого дневного представления, которое, как она была твердо уверена, было устроено сверх программы специально в ее честь.

В Сикундоере мы изучали ландшафты, которые в той или иной мере подвергались воздействию человека, и свое обследование закончили посещением лагеря лесных браконьеров — они без всякой лицензии валили лес всего в двух милях вверх по течению от нашего пондока.

Высокий берег, круто вздымавшийся вверх, напоминал лыжный трамплин, только без снега. На самом верху трое стройных коричневых юнцов, пыхтя и кряхтя, волокли к склону громадное бревно. Это и были лесные браконьеры. Им было никак не больше двенадцати — тринадцати лет, и ни одного старше двадцати лет мы среди них не встретили. У них были длинные черные кудри, схваченные яркими головными платками — ни дать ни взять индейцы ацтеки. Бревно было обвязано толстым канатом, и они отчаянно тащили его с помощью ржавого ворота, выбиваясь из сил, чтобы продвинуть дерево на несколько футов. Тяжело же им доставались эти футы! У них уходило несколько месяцев на то, чтобы перетащить колоссальное дерево с того места, где оно свалилось, к береговому обрыву. Драгоценная добыча последнюю сотню ярдов катилась по склону, плюхалась в воду и ждала вместе с остальными стволами паводка, который подхватит их и снесет в большую реку, где их соберут эти лесные грабители. Однако их должно было обязательно пронести мимо поселка китайской компании, и мы сильно подозревали, что многие бревна так и не доплывут до места назначения, а окажутся на лесовозной барже. Несколько бревен уже лежали в мутной воде, но не в виде аккуратных плотов, которые мы привыкли видеть у канадских лесорубов, а как попало, одно поверх другого, запутавшись в прибрежной растительности. Очевидно, эта древесина очень высоко ценилась у лесных грабителей, если они шли на такие затраты физических сил, не боясь потерять большую часть своей добычи. Ее можно было лишиться как из-за активности китайской компании, так и из-за прибрежных песчаных отмелей. При всем при том отношения между двумя партиями, судя по всему, были прекрасными, и я подумал, что они, должно быть, пришли к взаимовыгодному соглашению.

Невзирая на то что лесные работы в Сикундоере велись с большим размахом, мы видели множество разнообразных животных или следы их пребывания здесь: орангутанов, сиамангов, гиббонов, макак, белок, птиц-носорогов, шерстокрылов, оленей, кабанов и слонов. Но, хотя эти виды сохранились в районе лесоразработок, животных было меньше, чем в других районах Суматры, где я уже побывал. Даже в нетронутых районах Сикундоера дикие животные встречались редко. Верным признаком обеднения фауны было малое количество пиявок на кислой болотистой почве — но этих-то старых знакомцев мы были только рады не встречать.

Там, где работали браконьеры, хотя и медленно, но постоянно и длительное время, лес был как бы вспорот, и широкие колеи, по которым катили длинные бревна, полностью обрывали удобные «дороги» в кронах деревьев. Гиббоны с этим справились, прыгая через просеки, а шерстокрылам и белкам просто повезло, но сиаманги отступили в девственные джунгли. Орангутанам в общем ничего не стоило спуститься на землю и перейти через просеку, и мы видели несколько старых гнезд в местах вырубок, но их хозяев поблизости не обнаружили. На берегах обитали стаи тонкотелов и макак-крабоедов, а открытые места кишели самыми разнообразными птицами. Меня очень привлекали ракетохвостые дронго, и я, отдавшись на съедение комарам, провел целый вечер, сидя на корточках в засаде, чтобы снять издали хоть один кадр с этим элегантным и приятным певцом — обладателем удивительного оперения. Животные, судя по всему, уходили из тех мест, где в данный момент производила лесоповал китайская компания, но по многим признакам можно было предположить, что они вернутся обратно, как только будут убраны шумные машины. Ввиду того что наши китайские друзья получали концессию только на ограниченное время, они двигались дальше, вырубая только самые ценные породы, благодаря чему большая часть деревьев оставалась неповрежденной и лес быстро восстанавливался.

К счастью, деревья, дающие самую ценную древесину, по большей части не те, от которых зависит пропитание лесного зверья, но эти гиганты, падая, тянут за собой массу полезных лиан, эпифитов и фиговых ветвей. К тому же дороги и вырубки, остающиеся после лесоповала, делают эти районы более доступными и более удобными для наблюдения — эти соображения заслуживают серьезного внимания при оценке природных резерватов. И хотя я заметил, что многие виды не понесли особого ущерба, а некоторым даже пошла на пользу эта человеческая деятельность, орангутанам она ничего хорошего не принесла. Оранги чрезвычайно чувствительны ко всякому нарушению покоя, и, хотя некоторые из них ненадолго возвращались и строили гнезда в районах недавнего лесоповала, ни один из них не остался здесь на постоянное жительство. Все рыжие обезьяны переселились в самую глубь леса, а я уже мог судить по результатам своих наблюдений на Борнео, какое влияние это окажет на воспроизводительную активность популяции. Оранги размножаются медленно, и пройдут долгие годы, прежде чем они оправятся и снова заселят свои прежние местообитания. Честно говоря, я сомневаюсь, дадут ли им для этого достаточный срок, прежде чем рубка леса не пробьет себе путь еще дальше, в глубь их владений. Коммерческие предприятия обладают такой шириной захвата, что орангутану просто не устоять перед их напором. Он обречен на проигрыш.

И мое время тоже истекало, но мне оставалось завершить еще одно немаловажное дело. Кэти, которую таскали по кишащему пиявками лесу то в одном, то в другом районе джунглей, вряд ли мечтала о таком медовом месяце, и одному только богу известно, что она могла рассказать своей мамочке, вернувшись домой. Мы оставили в Медане свои паранги и весь тяжелый багаж и отправились на восток через Яву на райский остров Бали. Две недели среди свежих кокосовых орехов, на обрамленных пальмами пляжах, индусские храмы и колоритные празднества быстро затянут романтической дымкой воспоминания о джунглях, похожих на парилку, и странных рыжих обезьянах, которые чем-то приворожили ее чудаковатого супруга.