По справедливости

Глава 3

Прикусив губу, Евдокия посмотрела в воду. И с удивлением увидела там… себя!

Только не отражение склонившегося над плошкой лица, а себя целиком, уходящую по деревенской дороге. Катя, рослая кареглазая девушка с кудрявыми, как у отца, русыми волосами, живая и здоровая, стояла у ворот и смотрела вслед.

Вот Евдокия в воде обернулась и помахала рукой дочери, а та улыбнулась и помахала в ответ. Девушка поправила передник и вернулась во двор, закрыв за собой калитку.

— Это же когда я к куме уходила! — воскликнула реальная Евдокия. — Думала, на день прощаемся, а простились навсегда…

— Тсссс! — шикнул на неё ведьмак. — Смотри, а то всё упустишь.

Проводив мать, Катя занялась делами по хозяйству. Она подмела двор, встретила вернувшуюся с выпаса корову, обиходила птицу. И дворового пёсика Кудряша не забыла — ему досталась косточка и остатки каши.

Пока туда, пока сюда, вот и стемнело. Ещё раз проверив живность и задав всем корма, Катя ушла в дом. Там она, открыв окно, зажгла лучину и села за шитьё. Наскоро заштопав сарафан, Катя взялась за полотенце. Но на уме у неё была явно не работа: девушка задумчиво смотрела то в потолок, то в окно и не столько шила, сколько колола пальцы.

Наконец она отложила шитьё в сторону, поднялась с лавки и открыла сундук. Оттуда она достала зеркало и небольшую коробку. Поставив зеркало на стол, девушка зажгла рядом свечу и открыла коробку.

В ней хранились девичьи сокровища: цветные ленты, бусы, вышитые бисером нарядные повязки и даже небольшой кокошник.

Катя занялась примеркой. Она прикладывала к волосам ленты, а ко лбу — бисерные повязки; надевала на шею бусы или наскоро вплетала их в волосы и снова распускала. Девушка улыбалась своему отражению в зеркале, корчила забавные рожицы, а иногда вскакивала на ноги и пускалась в пляс, что-то напевая.

Столько милого кокетства, лёгкой игривости и упоения жизнью было в движениях девушки, что ведьмаку даже стало неловко. Счастливая, полная жизни девушка, с которой скоро случится что-то страшное, но она ещё об этом не знает…

Ефрем искоса поглядел на Евдокию. Она неотрывно смотрела в плошку, и по щекам текли ручейки слёз.

…Вот Катя взяла в руки ярко-голубую ленту и грустно вздохнула. Улыбка погасла, а лицо девушки стало печальным. Катя прикрыла глаза и, совсем как мать, прикусила губу. Казалось, девушка вот-вот заплачет.

— Эту ленту ей Савва подарил, — шёпотом сказала Евдокия. — Жених ейный… Три года назад поехал на Урал, на прииски наниматься, да так и пропал без вести. Его уже все мёртвым считают. А Катька ждала, о других и слышать не хотела. Хотя звали замуж… Её в деревне прозвали — “мертвякова невеста”. Я её ругала, говорила: не жди зря, так в девках и просидишь. А она только рукой махала…

Ведьмак понимающе кивнул.

…От игривого настроения Кати не осталось и следа. Держа в руках голубую ленту, она задумчиво смотрела в зеркало. Девушка погрузилась в свои мысли так глубоко, что не услышала шаги и голоса за окном.

По улице шли двое молодых мужчин, явно одетых “на выход”: высокие начищенные сапоги, новые рубахи. Тот, что был выше и шире в плечах, по самые глаза зарос густой рыжей бородой. Его звали Тимофей Бучалин. Ему было 25 лет, и он был сыном зажиточного кузнеца. Недаром парень шёл в покупной щегольской рубахе, зелёной в белый горох.

Рядом шагал двоюродный брат Тимофея, Иван Комаров. Его мать приходилась Тимофею родной тёткой. Иван был младше на 3 года и во всём подражал старшему родичу: перенимал его походку, манеру одеваться и даже привычку орать и махать кулаками по любому поводу.

Оба были пьяны настолько, что им в равной мере хотелось и любви, и драки. Но, будто назло, деревенские улицы и дворы пустовали. Час был поздний, и уставшие за день люди или уже спали, или ложились спать.

Только два молодых буяна колобродили по Киселихе.

— Скучно здесь! — сказал Тимофей, плюнув под ноги и растерев плевок скрипучей подошвой сапога. — И кабак скучный! Ни тебе музыки, ни форсу какого. Выпил стоя, и всё, проваливай. То ли дело в городе!.. Столы, лавки, картинки на стенах висят, а где-то и коврики постелят. Кабатчик со всеми здоровается. А тут…

Тимофей снова сплюнул.

— И девки в городских кабаках есть… — мечтательно закатил глаза Иван. — Тимоха, а ты чего в Рыбинск не переберёшься? Там на фабрику или в лавку какую устроишься. Деньги у тебя водятся, на домишко на окраине, чай, хватит. А не хватит, родня поможет. Из общины-то ваше семейство всё одно вышло.

— Да я бы давно перебрался! — с досадой сказал Тимофей. — Кабы один был… Я батяне только заикнулся, что в городе жить хочу, он в крик: “Чего удумал, паршивец! Мать, гляди, первенец нас на старости лет бросает!”. Всё… Да и жена с дитями на шее висят.

— А чего ты второй раз-то женился? Как Нинка в родах померла, так и всё, ходил бы сам по себе.

— Да ну, какое хозяйство без бабы? Работа ж стоит, — пожал плечами Тимофей. — И сыну пригляд нужен. Надо жениться.

— Бабий век недолог, глядишь, и вторая жена у тебя не заживётся, — не подумав, ляпнул Иван и сам испугался. Он бросил быстрый взгляд на братца: не обиделся ли, не разозлился ли вспыльчивый родич?..

Но Тимофей только усмехнулся.

— Алёна-то моя? Ага, держи карман шире. Её и палкой не ушибёшь. Это Нинка, чуть кулак увидит, рыдала и в ноги падала. А Алёна сама за кочергу хватается… Вон, двух девок родила, и ничего, помирать не собирается. Эх… Мне бы в город!

— Там веселее, — поддакнул Иван.

Оба какое-то время шли молча. Дом Евдокии и Кати давно уже остался позади, но вдруг Иван оглянулся, потянул брата за рукав и сказал:

— Гляди-ка! У Кривцовых окошко открыто и свет горит. Не спит мертвякова невеста, женишка высматривает.

Оба посмеялись удачной шутке, а потом Тимофей задумчиво сказал:

— А ведь она в избе одна сейчас.

— Ты-то откуда знаешь?

— Её мать за околицей видел. До утра она точно не вернётся, сам слышал, как она говорила, что у кумы заночует.

Двоюродные братья посмотрели друг на друга, и у обоих в глазах зажглись одинаковые жадные и жуткие огоньки.

— А давай в гости заглянем, — усмехнулся Тимофей. — Не всё ж ей с мертвецами невеститься.

— А давай! Потом ещё спасибо скажет.

Предстоящее приключение взбудоражило кровь, и от этого братья даже почти протрезвели.

Стучать в ворота они не стали. Тимофей, взявшись за верх досок, подтянулся, сел на забор, а потом спрыгнул во двор. Иван последовал за братом. Пёс Кудряш залаял на незваных гостей и отважно бросился на них, стараясь цапнуть за ляжки или хотя бы за сапоги.

Тимофей не обратил на него внимания, а Иван изловчился и пнул Кудряша в бок, да так, что пёс с визгом проехал по земле и ударился об поленницу. Жалобно скуля, Кудряш уполз в будку и больше оттуда не высовывался.

Тем временем братья подошли к избе, и Тимофей громко постучал.

Катя стояла около двери ни жива ни мертва и прислушивалась к звукам снаружи. В руке она сжимала ребрак*. Из неплотно прикрытого окна поддувал ветерок, огоньки лучины и свечи колыхались, и тени на стене растянулись, зашевелились, пугая девушку ещё больше.

Тимофей постучал снова, громче и настойчивей. А потом пихнул локтём Ивана, мол, скажи что-нибудь.

— Катя! Ты дома? Не бойся, это мы!

— Открой, дело есть, — поддержал Тимофей.

Но девушка молчала. Голоса она узнала и видеть их обладателей совсем не хотела. Какое дело у Бучалина и его братца может быть?.. Да ещё почти ночью. Никакое! Незачем им открывать.

А вдруг что-то серьёзное? Не зря же они пришли сюда так поздно…

Словно почуяв Катины мысли и сомнения, Тимофей многозначительным тоном добавил:

— Я твою мать видел. Впусти.

“С мамой что-то случилось!!!” — вздрогнула девушка.

— Ну мы что, разбойники какие, что ты с нами через дверь говоришь? Невежливо, Катя, не по-соседски! — добавил Иван.

В смятении Катя посмотрела в красный угол, на полочку с иконами. Но лики Богородицы и святых были задумчивыми, отрешёнными от земных забот и никакого знака девушке не подали.

А стук в дверь и просьбы открыть не прекращались. Тимофей ещё раз намекнул, что хочет сказать что-то про мать Кати, а Иван жарко упрекал девушку в жестокосердии и грубости.

И она всё-таки отодвинула засов, приоткрыла дверь и выглянула одним глазом в получившуюся щель.

— Ну, говорите, что стряслось?!

Тимофей со всей силы пнул дверь, а Иван налёг плечом. Дверь распахнулась, едва не слетев с петель и отбросив Катю к стене. Ребрак выпал из руки девушки и укатился куда-то под лавку.

Братья ворвались внутрь. Тимофей огляделся по сторонам, прошёлся туда-сюда по избе и даже заглянул на печку и на полати — убедиться, что девушка действительно одна дома.

— Дверь запри, — скомандовал он Ивану, и тот бросился выполнять указание.

Оцепеневшая от страха Катя смотрела на братьев. Она вся дрожала, а лицо её побледнело аж до зелени.

— Ш-ш-што вам надо? — спросила она, запинаясь на каждом слоге. — М-м-мы с м-м-мамой бедные, это все з-з-знают. Н-н-но если хотите, я отдам, мы копили…

На эту робкую фразу Тимофей только усмехнулся. Он шагнул вперёд, одной рукой обхватил Катю за шею и нахально впился поцелуем в губы. Другая его рука влезла под одежду, нащупала мягкую девичью грудь и по-хозяйски стала её сжимать и поглаживать.

Протестующе мыча, Катя пыталась вырваться, но безуспешно — Тимофей держал крепко.

Иван жадно глазел на брата и трепыхающуюся девушку, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Вот Тимофей наконец оторвался от Катиных губ и разжал руки. Девушка отшатнулась к печке, хватая ртом воздух, как вытащенная из воды рыба.

— Вы рехнулись?! — закричала она, едва не плача. — Уходите!

— Ну ты же сама гостей ждала! — деланно удивился Иван. — Все добрые люди спят, а она окно раскрыла, свет зажгла… Небось парней на огонёк зазывала? Вот мы и пришли.

— Да я не… — начала было Катя, но осеклась, увидев, что братья двинулись вперёд. — АААААА! ПОМОГИТЕ! ЛЮЮЮЮДИ!

— Вань, заткни ей рот. И руки подержи.

…Ветерок из окна задувал резкими порывами, и огоньки лучины и свечи метались в стороны и только чудом не гасли. Вместе с ними метались тени по стенам, нелепо-длинные и кривые — две мужские и распростёртая между ними женская.

На полу валялась содранная с Кати одежда, а сама девушка, голая, с завязанным ртом, лежала на спине на лавке. Глаза были закрыты, но из них сами собой текли слёзы — девушка беззвучно плакала. Иван сидел на вытянутых руках Кати, придавливая их тяжестью своего тела, и беззастенчиво лапал девушку за грудь. А между ног Кати примостился сопящий Тимофей. Вот он всхрапнул, фыркнул, плечи обмякли, а на губах заиграла самодовольная улыбка. Отодвинувшись, он сказал брату:

— Давай теперь ты. А я подержу.

Ивана не надо было просить дважды: он тут же вскочил и трясущимися от нетерпения пальцами стал снимать штаны.

… Когда всё закончилось, оба брата умылись и привели себя в порядок. Тимофей даже хозяйственно поднял и поставил рядом с печкой упавший во время борьбы ухват. Всё это время Катя сидела на полу, приоткрыв рот, и смотрела в стену пустым, ничего не выражающим взглядом.

— Ты это, не обижайся. Ну потискали, подумаешь. Нечего было ночью окна раскрывать и свет зажигать, — стоя в дверях, сказал Иван.

Тимофей молча пихнул его в спину — иди, мол, уже.

И через мгновение оба вышли из избы, перемахнули через забор и растворились в ночной темноте.

Катя с трудом встала, и её всю затрясло, заколотило; она даже не рыдала, а выла — тихо, но горько и отчаянно, как зверь в капкане.

Выбежав голышом во двор, девушка бросилась к бочке с водой и стала мыться. Она тёрлась молчалкой остервенело, до кровавых ссадин, будто хотела смыть, содрать с себя всё случившееся, и плевать, что заодно с кожей.

Вернувшись в избу, Катя оделась и легла на печку, но не уснула, а то тихонько плакала, то шептала, будто в горячечном бреду:

— Порченая я теперь… Гулящей назовут… Не возьмёт никто… Думала, матери опорой буду… Дура, зачем открыла?.. Получи теперь!

Тем временем серые предрассветные сумерки уже сменили черноту осенней ночи. Катя слезла с печки и, шатаясь как пьяная, пошла в сарай. Там девушка отыскала верёвку покрепче, и, сделав петлю, перекинула её через потолочную балку…

…Вода в плошке перестала светиться, по ней прошла сильная рябь. А когда вода успокоилась, в ней уже отражались только склонившиеся над плошкой лица.

Душа Кати показала всё, что могла.

Ведьмак считал себя человеком толстокожим и к чужой беде нечувствительным, но от увиденного и ему стало не по себе. А каково матери!..

С опаской ведьмак повернул голову и посмотрел на Евдокию.

По её подбородку текла струйка крови: женщина прокусила себе нижнюю губу, но даже не замечала этого. Лицо побагровело, глаза горели безумным огнём. Всё её тело напряглось как струна.

Ох, что-то сейчас будет!..

— КААААААААТЯ!

От вопля Евдокии вспорхнули с деревьев сонные птицы, заметались в воздухе с заполошными криками.

Вся тяжесть потери, тоска, боль, ярость от увиденного — всё слилось в ядрёную смесь, затопило разум и рвалось наружу. Как бы ни была сильна духом Евдокия, как бы ни крепилась, она не смогла сдержаться. Да и кто бы смог… Её накрыл нервный припадок.

Женщина рухнула на колени, оглушительно завыла и покатилась по земле. Она рвала на себе одежду и билась головой о камни и корни деревьев.

— Тьфу ты, чёрт! — ругнулся Ефрем. — Пора удирать.

Но серебристое облачко с лицом Кати ещё висело над жаровней, “пришитое” зачарованной иглой.

— Спасибо тебе, Катерина. Спи спокойно. И за мать не бойся — она справится.

Ведьмак поклонился душе девушки низко, до земли. Взяв заговорённый нож, Ефрем разрезал нитку. Облачко тут же стало растворяться в воздухе и через мгновение исчезло.

Погасив костёр и вылив остатки зелья в траву, Ефрем разобрал жаровню. Ножи — на пояс, вещи — в сумку. Вроде всё… Но что делать с Евдокией?

Быстро её в чувство не приведёшь, а надо удирать, и поскорей. Не ровён час, услышат её крики…

Ведьмак на мгновение задумался, а потом забормотал:

— За морем-окияном, за островом Буяном, стоит бел-горюч камень…

Пальцы на левой руке Ефрема засветились холодным синим светом. Он сжал кулак, а потом распрямил пальцы, посылая свет в бьющуюся в рыданиях Евдокию.

Синие искорки окутали женщину, и тотчас наступила тишина. Евдокия раскрывала рот, но из него не выходило ни звука.

“Люблю заклятие безмолвия!” — с удовлетворением подумал Ефрем.

Ведьмак вынул из кармана стеклянную бутылочку и открыл её. Запахло мятой, вперемешку с чем-то кислым и почему-то — горелыми перьями.

Ефрем взял Евдокию за плечи и хорошенько встряхнул. Она ойкнула и послушно села, но глаза по-прежнему смотрели сквозь ведьмака, и взгляд был совершенно безумным.

— Пей! — не терпящим возражений голосом сказал Ефрем и протянул бутылочку. — До дна пей, быстро!

Взгляд женщины слегка прояснился. Пока она пила зелье, Ефрем нервно оглядывался по сторонам и переминался с ноги на ногу.

Такой крик, такой выплеск страдания, могила самоубийцы рядом и чары, призывающие и удерживающие душу… Удивительно, что на такую лакомую смесь ещё не явился кто-то пострашнее встречника. Да и мелочь вроде блазней, если соберётся в большую стаю, может стать опасной.

Да когда же сонное зелье сработает?!

Ведьмак покосился на Евдокию. Она всхлипывала и порывалась встать, но тело уже не слушалось. Глаза сами собой закрылись, и женщина тяжело осела на землю, как мешок.

Фух, ну наконец-то!

Ефрем свистнул, подзывая вилы. Они послушно подлетели к хозяину.

Ещё раз окинув всё взглядом, Ефрем взял бесчувственную Евдокию на руки и взгромоздился на свой транспорт.

— Домой! — скомандовал он, и вилы рванули вперёд и вверх.

Уже поднявшись над деревьями, ведьмак оглянулся на оставшийся за спиной перекрёсток. Шиликуны и блазни вернулись и затеяли было игру в прыжки, но снова бросились врассыпную: из леса к перекрёстку медленно выползало нечто, напоминающее тень огромного кабана.

“Вовремя удрали!” — подумал ведьмак и приказал вилам лететь быстрее.

Открыв дверь своей избы, ведьмак внёс бесчувственную Евдокию и положил её на лавку. Долго ещё не проснётся — сонное зелье Ефрем всегда варил крепким, чтобы наверняка. А тут с перепугу заставил целую бутылочку выпить!

— Ничего, пусть спит. Так спокойней будет, — сказал он сам себе и пошёл умываться и раскладывать по местам колдовской инструмент.

Ручного филина дома не было, но Ефрем этому даже обрадовался — не до птицы сейчас. Переодевшись в домашнее, ведьмак достал из печи горшочек со щами и сел за стол. Сложная, требующая много сил волшба всегда пробуждала в ведьмаке зверский аппетит.

Ефрем жевал и сосредоточенно размышлял. А подумать было о чём.

Если говорить о колдовском мастерстве, тут ведьмак мог собой гордиться. Всё прошло без сучка, без задоринки: могилу вручную раскапывать не пришлось, душа явилась быстро, проход между мирами был стабилен и не прерывался. Злой дух-встречник не в счёт — он сам шастает по ночным дорогам.

Мысленно Ефрем перебрал свои действия, особенно в конце ритуала. Всё ли сделал как надо, не забыл ли чего? Жаль, что пришлось завершать чары в спешке. Суетиться Ефрем не любил, и если бы не припадок Евдокии…

Кстати, как она там?..

Ефрем покосился на нежданную гостью. Она крепко спала, но ведьмак всё равно чувствовал себя неловко и странно.

До сей поры ни одна женщина не бывала в его доме. Ни жены, ни полюбовниц он не заводил, и даже соседок, что просили помощи в колдовских делах, Ефрем дальше сеней не пускал. Немая и слегка слабоумная старуха Кузнечиха, что за небольшую плату помогала с хозяйством, не в счёт.

А теперь вот здрасьте — лежит на лавке Евдокия! Здесь ей не место, но действие сонного зелья пройдёт нескоро. Не на улице же её оставлять!

Пусть уж здесь спит…

Доев щи, Ефрем вытер руки, подошёл к нежданной гостье и вгляделся в её лицо. В избе не горел свет, но ведьмак, если хотел, видел в темноте не хуже филина Фильки.

Сон дал облегчение исстрадавшейся женщине, горе и тревоги отступили. Она даже слегка улыбалась. Явно ей снилось что-то приятное. Теперь Ефрем видел, что Евдокия моложе, чем ему показалось при первой встрече в лесу. Видимо, тогда впечатление испортили не столько проглядывающая в волосах седина и морщинки вокруг глаз, сколько уставшее и застывшее в горестной маске лицо.

“Сколько ей лет? — думал ведьмак. — За тридцать где-то, раз Кате почти восемнадцать было. Эх… Надеялась Дуся дочь выдать за хорошего парня, а теперь… Эти Иван да Тимофей — те ещё сквернавцы**. Но Катя жизнь себе и матери зря поломала! Ишь, нежная. Не она первая, не она последняя. Из-за каждого гада с собой кончать, эдак все люди перемрут. А все же жаль девку. Невезучая: и отец потонул, и жених пропал, и эти двое влезли…”.

Евдокия еле слышно застонала и перевернулась набок. Ефрем вдруг ощутил в груди странное тепло. Ему захотелось ни о чём не думать, а сесть рядом, слушать, как Дуся сопит во сне, смотреть на неё и может даже ощутить, как её нога случайно коснётся ноги сидящего рядом Ефрема…

— Тьфу, какие глупости удумал! — обругал сам себя ведьмак.

Разволновавшись, он стал ходить туда-сюда по комнате. Надо бы нежданную гостью устроить получше: под голову что-нибудь подложить, укрыть, да и одёжу надо бы снять и зашить. Изорвала ведь всё в припадке.

Но делать всё это Ефрем застеснялся: а если Евдокия, проснувшись, возмутится такому самоуправству или ещё хуже — решит, что ведьмак воспользовался её мертвецким сном…

Чтобы успокоиться, он достал из сундука табак и трубку. Тяги к курению он не испытывал, но иногда это занятие помогало сосредоточиться и унять разбегающиеся мысли.

…Явившаяся рано утром старуха Кузнечиха застала Ефрема сидящим на крыльце и пускающим кольца табачного дыма.

Поздоровавшись, ведьмак взял старуху под локоть и вкрадчивым голосом сказал:

— Дело у меня к тебе, матушка, есть. Там на лавке женщина спит.

Кузнечиха удивлённо вытаращилась на Ефрема.

— Но-но, ты не думай лишнего! Припадок у бабы случился, вот я её сонным зельем и напоил. Ещё долго спать будет. Ты её обиходь: раздень, умой, постели на лавке и одёжу её почини. Сделаешь всё — заплачу тебе за этот день как за два. И орехов в меду дам. Поняла ли?

Кивнув, старуха захлопала в ладоши и радостно замычала.

— Ну всё, иди.

Ефрем ещё немного посидел на крыльце, глядя то на деловито снующую туда-сюда Кузнечиху, то на светлеющее и расцветающее яркими красками небо. То ли подремать чуток, то ли за дела приниматься…

“А, чего там! Всё одно сна уже не будет. А по хозяйству забот полно, накопилось. Успею ещё отдохнуть”, — решил Ефрем и, дав кое-какие указания Кузнечихе, отправился на свою мельницу.

--------------------------

* Ребрак (рубель, валёк, качулка рубчатая) — деревянная доска с вырубленными поперечными желобками для катания белья. Предмет домашнего обихода, использовался для выколачивания (стирки) и глажения белья. Напоминает современную скалку с одной ручкой.

** Сквернавец (устар.) — нехорошо, скверно поступающий.