По справедливости

Глава 5

Прошло две недели с той ночи, когда Ефрем с Евдокией колдовали на ночном перекрёстке. За это время осень окончательно утвердилась в своих правах. Погода испортилась.

Шёл противный холодный дождь, тропинки-дороги раскисли и превратились в липкую, чавкающую под ногами грязь. Кое-где можно было и по колено увязнуть. Солнце выглядывало редко, а когда появлялось, то уже не могло просушить всю слякоть.

“Вот хляби-то стоят! — ворчал деревенский люд. — Скорей бы зима, пущай всё это замёрзнет!”

Листва с деревьев облетела, и колышущиеся на ветру голые ветки напоминали слепо шарящие по воздуху кривые руки. Смотреть на это было тревожно и неприятно.

Настроение у многих было под стать погоде: унылое, вялое. Очень хотелось не выходить из избы и весь день сидеть на тёплой печке, но крестьянин такой роскоши себе позволить не мог.

Впрочем, сельчане находили способы поднять настроение. Кто-то пел, кто-то шутил и рассказывал истории, кто-то крестился, глядя на небо и смиренно принимая непогоду. А кто-то и горячительными напитками баловался.

…Трое молодых мужчин расположились в большом сарае. На деревянную полку они постелили чистую тряпочку и на ней разложили закуску: чёрный хлеб, варёную картошку и несколько варёных же карасиков. Рядом поставили крынку, от которой тянуло сивушно-медовым запахом, и кружки.

Предвкушая, как сейчас выпьют и закусят, парни выкатили пеньки, оставшиеся от распилки брёвен, и уселись на них, как на табуреты.

— Ну, разливай, Ваня! — сказал Тимофей Бучалин. Именно в его сарае всё и происходило.

Верный Иван взял крынку и плеснул всем по чуть-чуть, потом протянул каждому кружку в руки, а свою взял последним. Оба гостя с ожиданием посмотрели на хозяина: мол, скажи что-нибудь.

— Давайте выпьем за хорошую погоду! Чтобы побыстрее распутица закончилась, — сказал Тимофей.

— Да-а-а-а! — дружно поддержали гости и сдвинули кружки.

Выпили, крякнули, закусили, выпили ещё раз. Неугомонный Иван стал рассказывать историю, как летом в соседней деревне поймали юнца из чужого села, который подглядывал за купающимися девками. Наглеца отстегали крапивой и надавали тумаков, чтобы впредь вёл себя прилично.

Все посмеялись, потом Тимофей стал рассказывать, как ездил в Рыбинск на ярмарку. Иван поддакивал, а вот третий участник застолья в сарае помалкивал и говорил только тогда, когда к нему обращались, или когда промолчать было совсем невежливо.

Этого третьего звали Семён Кипаев. Он был другом и соседом Ивана, но, в отличие от него, был парнем медлительным, тихим и довольно скромным. Семья его жила небогато, и здесь, у зажиточных Бучалиных, он чувствовал себя неловко. Он и идти-то сюда не хотел, но Иван уговорил.

Выпили ещё по одной, закусили и снова завели разговор.

— Тимох, а чего мы в сарае сидим, не дома? — спросил Иван. — Чай, дома-то теплее, уютнее.

Он хотел было пошутить что-то вроде: “Мы что, Алёниной кочерги боимся?”, но, помня о буйном нраве двоюродного братца, промолчал.

— Да батяне моему нездоровится, — с досадой и беспокойством ответил Тимофей. — Спиной занедужил, лежит на печке злой, как чёрт. Ну его…

Иван понимающе закивал, а Семён степенно сказал:

— Здоровья Кузьме Егорычу!

— Ага, — кивнул Тимофей. — За это и выпьем!

Сказано — сделано. Время за выпивкой и разговорами летело незаметно.

В голове шумело, очертания предметов потеряли чёткость и поплыли. Тело расслабилось, и промозглая осенняя сырость перестала раздражать.

В мыслях теперь царили приятная лёгкость и пустота. Все проблемы стали казаться ерундой, мелочами, не стоящими никакого внимания.

Тимофей вдруг почувствовал, как хороша жизнь, просто прекрасна, и что он любит весь мир, всех людей вокруг!

— Ваня! Сокол ты мой! Дай я тебя обниму! — вскричал Тимофей и сграбастал брата в охапку.

Привычный к таким пьяным нежностям Иван обнял его в ответ и похлопал по спине, а вот Семён молча отодвинулся подальше. Но Тимофей, не заметив этого красноречивого жеста, полез и к Семёну.

— Не спорь! — шепнул другу Иван. — Пусть его. А то он разозлится и драться начнёт.

Оторопевший Семён сидел неподвижно, пока Тимофей обнимал его и трепал по щекам:

— Эх, Сёмка! Хороший ты парень, смирный! Да, Вань?

Тот кивал.

Наконец Тимофей вернулся на свой пенёк. Ещё раз выпили, и расхрабрившийся Семён тоже стал рассказывать какую-то историю. Делал он это очень путано, занудно, и Тимофей сначала слушал его, а потом заскучал и стал глазеть по сторонам.

Вдруг стены сарая показались какими-то другими. На них, как всегда, висела хозяйственная утварь, но что-то в них изменилось. Пока Тимофей силился осмыслить, в чём дело, слева с полки раздался какой-то шорох.

— Вот мыши обнаглели! Средь бела дня бегают, — раздражённо сказал парень. — Надо кота сюда закинуть. Обленился, гад, мышей не жрёт.

Слева донёсся отчётливый звук, странный, будто кто-то, обутый в сапоги с подбитыми каблуками, чеканил шаг по дереву.

Озадаченный Тимофей встал, отодвинул лежащие на полке вещи. Пусто.

— Показалось, наверное, — пробормотал он себе под нос.

— Тимоха, ты что там делаешь? — спросил его Иван. — Садись, закуси. На вот тебе хлеба с рыбкой очищенной.

Тимофей отвёл взгляд и сел обратно. Но тут на противоположной стене загремело, забренчало, и с полок сами собой стали падать вещи.

Но там никого не было!

Встревоженный Тимофей подскочил, раскидал упавшие вещи, внимательно оглядел полку и даже заглянул под неё.

Снова никого.

— Домовой озорует что ли? Скажу Алёне, пусть каши ему поставит.

Тимофей отвернулся от полки и перевёл взгляд на собутыльников…

— АААААААА!

По осеннему стылому воздуху полетел крик ужаса, долгий, страшный, от которого кровь стыла в жилах.

Это вопил Тимофей.

Нечисть украла Ивана и Сёму!

Вместо них на пеньках сидели какие-то уродливые черти.

На месте брата скалило острые, как иголки, зубы лохматое чудище. Оно всё состояло из круглых шаров, как снеговик, но было покрыто коротким бурым мехом. Верхний шар-голову венчали выпученные глаза-бельмы без зрачков, маленькие уши и безгубая огромная пасть, делившая голову чуть ли не напополам. Из шара пониже торчали три руки: две росли по бокам, а одна — прямо из груди. В средней руке чудище держало кружку.

А вместо Семёна на пеньке восседало существо, похожее сразу и на рыбу, и на птицу: плоское, как у филина, “лицо”, большие круглые глаза, перьевые пучки-уши. Но вместо клюва болтался длинный, похожий на комариный хоботок. Ниже шеи — плоское рыбье тело, покрытое крупной чешуёй, но длинные тонкие ноги. Эта тварь не могла похвастаться большими зубами, да и руки у неё было всего две. Но зато на них бугрились мышцы, да и шестипалые ладони заканчивались длинными иссиня-чёрными когтями.

Обе твари переглянулись, встали и синхронно двинулись к Тимофею.

Заорав от ужаса ещё громче, он рванулся вглубь сарая, сдёрнул со стены топор и бросился на чертей.

Мохнатый снеговик впепился в его руки, повис на них, а сам вытянулся вверх и клацнул зубами у самого лица Тимофея, едва не тому откусив нос. Благо тот всё же успел отдёрнуть голову.

Рыбоптица повисла у Тимофея на плечах, пытаясь уронить его навзничь, и больно пинала в спину и по ногам.

Но сын кузнеца был крепким парнем, и даже нечисти было нелегко с ним совладать. Он сумел стряхнуть с себя чудищ и бросился к выходу из сарая.

Но черти преградили ему путь.

Парень размахивал топором, выкрикивая фразы из молитв вперемешку с матерной бранью, но чудища и не думали его выпускать.

Рыбоптица поглядела вниз, явно намереваясь схватить человека за ноги и повалить на пол, а мохнатая тварь скалилась и всеми тремя руками загораживала дверь.

— Врёшь, просто так не возьмёшь!

Тимофей быстро шагнул вперед, взмахнув топором и вкладывая в замах всё движение тела. Мохнатая тварь отшатнулась, но поздно — страшный удар обрушился на неё. Лезвие топора развалило напополам два верхних шара из тела чудища и застряло в третьем.

Пошатав топор туда-сюда, Тимофей всё же его вытащил. В воздухе тошнотворно пахло кровью и — странное дело! — свежескошенной травой. Разрубленная пополам мохнатая тварь булькнула, взвизгнула и рухнула на пол, дергаясь в агонии.

Не теряя времени, Тимофей рубанул рыбоптицу по шее. Точнее, хотел рубануть, но промахнулся, и удар скользнул по груди и плечу твари. Чудище свирепо засвистело, встопорщило хоботок и, неуловимо быстрым движением опрокинув Тимофея на пол, село всей тушей ему на грудь.

Внезапная слабость охватила парня. Руки и ноги стали тяжёлые, будто налились свинцом. Он пытался сбросить с себя рыбоптицу, но ничего не получалось. Туша чудища давила, не давая вдохнуть, в глазах темнело, а лёгкие горели огнём от нехватки воздуха.

Тимофей ругнулся в последний раз, и его сознание угасло.

…Вся деревня Киселиха стояла на ушах. Несмотря на ненастную погоду, все выбежали на улицу, кроме совсем уж немощных стариков и младенцев.

Что-то случилось, но что? Слухи росли, как снежный ком, летящий с горы.

Со всех сторон раздавались взволнованные возгласы:

— Убили, убили!

— …Там кровища по стенам!

— За отцом Макарием послали уже?

— Как курей зарубил! Ррраз — и всё!

— Ох, что ж это делается?! Матушка, царица небесная, спаси нас!

— Сотского, сотского* позовите!

— Да он поди пьян опять! Сразу за приставом** посылайте!

У дома кузнеца Бучалина уже собралась толпа, и люди всё прибывали. Самые отчаянные и любопытные лезли на забор и пересказывали остальным, что видят. Людское море встревоженно шумело, все чувствовали одно и то же: любопытство и страх.

Евдокия протиснулась вплотную к забору. Она втянула носом воздух: даже здесь чувствуется запах крови. Или это кажется?..

Её сердце бешено билось, руки дрожали. На миг у Евдокии даже потемнело в глазах, и она подумала, что потеряет сознание, но обошлось. Отдышавшись и немного успокоившись, она потрогала за ногу сидящего на заборе соседского сына, тринадцатилетнего Митьку, и спросила:

— Что случилось-то? Что там?

— Ой, тётя Дуся, ТАКОЕ, ТАКОЕ! Тимофей-то Кузьмич с ума сошёл и топором брата своего двухродного зарубил!

— Что, прямо насмерть?! — округлила глаза Евдокия.

— АГА! — с жадным любопытством подтвердил парнишка. — У Ивана голова на ниточке болтается, а Семён живой ещё. Его в избу унесли, а Иван вон лежит, тряпкой накрыли! И кровь по всему двору!

— А что Тимофей?

— Живой, связали его и в бане заперли. Вон, слышите, воет?

Евдокия прислушалась. И в самом деле, доносились завывания и всхлипы, в которых и не сразу распознаешь человеческий голос. В нём было беспредельное, невыразимое отчаяние и… жалость к себе, несчастному, на которого злая судьба ни за что ни про что обрушила свой гнев.

“Значит, зелье отвода глаз уже не действует, морок спал. Правду Ефрем говорил, оно недолгое. Но этого хватило! Всё получилось!”.

Митька уже отвернулся и рассказывал кому-то другому, что происходит во дворе. А Евдокия выбралась из толпы и зашагала домой. Улицы были пусты, вся деревня собралась у дома Бучалиных. Поэтому Евдокия не боялась кого-то встретить и не прятала торжествующую улыбку. А голубые глаза женщины горели таким радостным и яростным огнём, что, казалось, легко прожгли бы дыру в заборе.

-------------------------

* Сотский (как и десятский) — выборный из крестьян низший чин сельской полиции. Такой человек освобождался от крестьянских обязанностей, однако службу свою нес часто безвозмездно или за очень низкую плату. Круг обязанностей был очень широк, а за плохую службу могли серьёзно наказать. Поэтому часто крестьяне смотрели на такие должности как на повинность и старались спихнуть должность сотского на кого-то, кто, по мнению общины, был менее ценным. Сотские и десятские подчинялись становому приставу.

** Становой пристав — чин уездной полиции в Российской империи, возглавляющий стан — полицейско-административную единицу из нескольких волостей. Имел обширный круг обязанностей, в том числе управлял низшим звеном правопорядка на селе — десятскими и сотскими.