18

Люстра с хрустальными подвесками заливала светом просторный холл, прогоняя вечерний сумрак. Полированный мрамор пола и лестничных пролетов отражал этот свет, и мягкий блеск его контрастировал с холодной торжественностью холла при дневном освещении.

Но Сэму вид этот был настолько привычен, что, не замечая этих нюансов освещения, он большими шагами пересек холл и взлетел по лестнице. Мысли его заняты были двумя вещами – мечтой о прохладном душе и мечтой о Келли, причем главным для него был, конечно, не душ. С самого утра он ждал, когда наконец закончится этот день и наступит вечер. И вечер наступил, хоть и позже намеченного. На верхней площадке лестницы, оторвавшись от поблескивающих оловом перил, он пересек холл второго этажа и направился к себе. Но проходя мимо двери Келли, он невольно замедлил шаг и, поколебавшись, приблизился к двери и постучал.

– Войдите. – Тяжелая дверь приглушала ее голос, доносился лишь самый звук, низкий тембр его.

Сжав круглую ручку двери, он повернул ее. Толкнув дверь, он вступил в сумрак комнаты. Полной тьмы не было – в гостиной горела лампа, но свет ее был скорее декоративным, нежели функциональным.

Ее он увидел не сразу. Она стояла возле окна, и лицо ее казалось матово-бледным пятном на фоне черноты за окнами. На ней был шелковый халат, а волосы опять были стянуты в этот проклятый узел. Она находилась слишком далеко от него. Надо это изменить. Отпустив дверь, которая с шумом захлопнулась, Сэм двинулся к ней.

– Ты всегда такая – любишь стоять в темноте?

– Не всегда. – Но сегодня Келли хотелось затеряться во мраке, спрятаться, сделать так, чтобы тьма укрыла ее, как не один раз укрывала раньше от припадков отцовского пьяного гнева.

Она смотрела, как к ней приближается его темная фигура. Затем шаги его замерли, и вот он здесь, у окна, совсем рядом с ней. Чересчур рядом. Надо включить более яркий свет. Но не сейчас. Не сейчас.

– Прости, что я не вернулся к обеду. – Голос его прозвучал низко, чуть хрипловато, но больше ее смущал взгляд – пытливый, внимательный. – Я собирался, но все время что-то мешало, возникали какие-то осложнения. Боюсь, что я проявляю недостаточное гостеприимство.

– Ну, не знаю… Утром мы вместе пили кофе, – как ни в чем не бывало сказала она. «Старайся говорить непринужденно и как ни в чем не бывало», – твердила себе Келли. Это нелегко, когда так остро ощущаешь его присутствие и то, как он пахнет – землей, солнцем и чем-то еще, чем-то очень мужским.

– Верно. – Сэм старался попасть в ее тон. – Так как же ты провела день?

Келли медленно отвернулась к окну и дотронулась до прохладного стекла.

– Поплавала, позагорала и подумала.

– О чем же? – Сам он весь день думал о ней. Интересно, не было ли и с ней подобного.

– О массе вещей. Но в основном о работе. – Она прислонилась лбом к стеклу, вглядываясь в черноту. – Потерять ее я не могу. Не теперь. После того как я так старалась получить ее. Надо придумать что-то. Что-то сказать или сделать, чтобы убедить их не увольнять меня.

– Тебе не кажется, что ты сама накликаешь несчастье? Пока тебя никто не увольняет.

– Но этот отпуск – уже предвестие. Я на грани увольнения. Еще чуть-чуть, и уволят, – настаивала она. – Если я не буду бороться, работу я потеряю. Потому-то так важно выработать план действий.

– Например? – Сэм заметил, как рот ее искривился в улыбке, мало похожей на улыбку.

– Вот на этот вопрос ответа я не имею, – призналась Келли и вздохнула с видом потерпевшего поражение. – Я подумывала о том, чтобы обратиться к телезрителям, рассказать им мою историю и постараться получить общественную поддержку. Но как описать это тому, кто сам не прошел через это? Разве я смогу заставить их понять, каково это – расти в семье пьяницы.

– Когда ты вчера рассказала мне об этом, я очень живо себе все представил, – напомнил он.

– Но при этом ты видел – и этот дом, и грязь, и бутылки. Твои собственные глаза значили тут не меньше, чем мое описание. А может, и больше, – поправилась она. – Я не очень умею излагать свои чувства на бумаге, Сэм. Я знаю это, потому что пробовала. На днях я попыталась написать рекламную статью для «Нью-Йорк таймс», но она не пошла. – Келли отступила от окна, но рука ее осталась распластанной на стекле. – Опыт не удался и принес одно разочарование.

– Может быть, ты слишком строга к себе, – предположил Сэм. – Ты разрешишь мне прочитать то, что ты написала?

– Только если ты умеешь складывать головоломки. Я порвала статью и бросила в мусорную корзину.

– Не верю, что это так плохо. – Его увлекала мысль достать из корзины бумажные клочки и попытаться восстановить статью.

– Моя профессия – телевидение, а не печатное слово, и донести какой-то смысл я могу лишь тогда, когда его иллюстрируют кадры кинохроники.

– Тогда воспользуйся телевидением!

– Но какими кадрами изобразить гнев, и ненависть, и боль, что копились подспудно все эти годы? – возразила Келли, чья досада неожиданно перешла в запальчивость. – Разве сунешь камеру внутрь души, чьи первые впечатления – это когда ты просыпаешься среди ночи от шума, а шум этот – хлопанье дверей, громкие злые голоса или звон бьющейся посуды и швыряемых об пол бутылок? Как показать смятение и ужас ребенка, когда он один в темной комнате, прячется в постель и боится, боится того, что происходит в доме?

– Келли, детство твое было адом, я знаю. – Когда рука его потянулась к ней, Келли отпрянула, но это движение и его голос были именно тем, что сейчас было ей так необходимо, чтобы успокоиться, справиться со своими чувствами.

– Адом, наверное, это так и есть. – Голос ее снова стал ровным. Келли опять отвернулась к окну. – Я уже рассказывала тебе, как он в первый раз меня ударил, когда я впервые поняла, каким злым он может быть, если, по выражению мамы, «плохо себя чувствует»?

– Нет, не рассказывала.

– Такие вещи не забываются, не изглаживаются из памяти, как всякое неприятное воспоминание. Я помню это совершенно отчетливо, так, словно это каленым железом впечатали в мое сознание, – задумчиво продолжала она. – Это случилось во время моего первого учебного года. Я была в классе для малышей. Мама сшила мне тогда новое желтое платье. Она говорила, что в нем я как солнышко, и я так радовалась, когда она разрешила надеть мне его в школу. И я отправилась – пухлая девчурка, переполненная желанием продемонстрировать платье, в котором она как солнышко. Я была уверена, что я очень нарядная, но дети постарше в школьном автобусе посчитали по-другому. При виде меня они принялись хохотать и кричать, что я толстая и похожа на тесто. Я хотела, чтоб они замолчали, и пыталась их остановить, но чем больше я пыталась, тем сильнее они дразнили меня. А на обратном пути было и того хуже. Мама встретила меня в дверях всю в слезах, заплаканную. Она стала расспрашивать меня, что случилось, и я рассказала ей.


– Прости меня, лапочка! – Ласковые руки вытирали слезы на ее щеках. – Не обращай внимания на то, что говорили эти мальчишки. Они просто дразнили тебя. Платье очень, очень красивое и очень идет тебе.

– Они кричали, что я толстая, как тесто! – Она икнула, стараясь сдержать новый приступ рыдания.

– Нет, ничего подобного! Ты мое маленькое солнышко! – Мама крепко обняла ее и, подхватив на руки, отнесла на диван.

– Вот, посиди здесь, а я принесу тебе пряников, которые испекла специально для тебя. Хорошо?

– Хорошо. – Но голос ее еще дрожал, а подбородок прыгал.

Она смотрела вслед удалявшейся на кухню матери, а по щекам ее опять катились слезы. Когда из спальни вышел отец, растерзанный, в майке, плохо вправленной под пояс, она еще хлюпала носом.

– Это еще что такое? – Он стоял, покачиваясь, вглядываясь в нее. – Ты что, ревешь?

Она кивнула, и слезы полились с удвоенной силой.

– В автобусе Джимми Такер и еще один мальчик, его зовут Карл, смеялись надо мной и обзывали.

– Ты им велела перестать?

– Да, но они не хотели меня слушать.

– Так надо было дать им в рожу!

– Они большие! – возразила она, обиженно оттопырив дрожащую нижнюю губу.

– Это не оправдание. – Он поднял ее с дивана, поставил на пол, потом, опустившись на колени, повернулся к ней. Лицо его было совсем близко, и пахло от него странно. – Давай-ка! Я научу тебя драться. Сделай руку вот так!

Она посмотрела на его поднятые кулаки и покачала головой.

– Но я не хочу драться, папа!

– Ничего не поделаешь, придется! А теперь делай, что я сказал. Подними кулаки вот так и старайся ударом отвести мою руку, а я буду стараться ударить тебя.

Она попыталась сделать все, как он сказал, но когда рука его приблизилась к ее лицу, она не проявила достаточной ловкости, и пальцы его больно стукнули ее по щеке.

– Тебе надо опередить меня, Лиззи-дочка. – Рука его опять взметнулась и на этот раз обожгла щеку острой болью.

– Ай! – Она ухватилась за саднящую щеку.

– Хватит, продолжай обороняться! Ударь меня! Давай!

– Нет! Не хочу! – отказывалась она, все более смущаясь и пугаясь.

– Лучше дай сдачи, а не то опять получишь на орехи. – Сперва одной рукой, потом другой.

Он ударил ее по подбородку – сильно, метко. Когда она подняла руки, загораживая лицо от новых ударов, он ткнул ее в живот. Она вскрикнула, скорчилась, схватилась за живот. Недолго думая, он опять смазал ее по лицу.

Испугавшись не на шутку, она крикнула:

– Перестань!

– А-а, разозлилась?! – издевательски, со скверной улыбкой протянул он. – Тогда дай сдачи!

Он опять ударил ее, с еще большей силой. Она повалилась на диванные подушки, по щекам ее струились настоящие слезы.

Из кухни торопливо выбежала мама.

– Господи Боже! Лен! Что ты делаешь!

– Легкая разминка. Учу ее драться.

– Но она же маленькая, Лен, и она девочка! – Схватив Келли в охапку, мама утащила ее из гостиной в убежище спальни.

– Почему папа бил меня, мамочка? – рыдала она. – Разве я сделала что-нибудь плохое?

– Ничего плохого ты не сделала, голубка! Просто иногда… – мама запнулась и, прижав ее к себе покрепче, уткнулась подбородком ей в волосы… – иногда папа забывает, какой он сильный. Он не хотел сделать тебе больно.


– Разве я сделала что-нибудь плохое? – тихо повторила Келли. – Когда ты маленькая, ты не в состоянии это понять. Ты только слушаешься и чувствуешь себя виноватой, когда на тебя кричат неизвестно почему и особенно когда обычная грубость перерастает в садистское издевательство. Как подумаешь, сколько раз маме приходилось спасать меня от него! – Помолчав, она выразительно передернула плечами. – Но она умерла, и я осталась с ним одна. Чтобы выжить, пришлось сразу вырасти. Детства у меня, можно сказать, не было. Была маленькой и вдруг состарилась. Состарилась и почувствовала ужас. Ужас от того, что кто-нибудь узнает про мою жизнь, как она есть на самом деле. Поэтому я и врала, когда меня спрашивали, откуда у меня синяки и где я подбила глаз. Сказать людям правду было для меня невыносимо. Я слишком стыдилась ее, слишком остро чувствовала унижение.

– Стыдилась! – вспылил Сэм. Он не мог больше сдерживаться и молчать. – У тебя нет причин стыдиться и чувствовать себя виноватой! Ты не сделала ничего дурного! Это все он. Он бил тебя, мучил!

– Как мне втолковать тебе? – сказала она, и голос ее смущенно задрожал. – Если тебе постоянно твердят о твоей вине, ты начинаешь в это верить. Начинаешь думать, что, должно быть, в чем-то провинилась. Вот что хуже всего, вот где самая глупость-то! Дело не в физической боли, а в душевных терзаниях. А их не снимешь на пленку.

Вот что наделал Дауэрти. Никого еще Сэм не презирал так яростно, как этого человека.

– Сегодня я и впрямь подумала, – продолжала Келли, – уж не организовать ли диспут-беседу на телевидении. Но, видишь ли, все осложняется тем, что случай мой – не вопиющий. Я не стала жертвой сексуальных домогательств. Побои не изувечили меня, не сделали инвалидом. Единственное, что превращает мою историю в сенсацию, это обвинение его в убийстве. Но если и устроить такую телевизионную передачу, то что это мне даст? Лишь дополнительную известность – ребенок, подвергавшийся насилию, и к тому же дочь убийцы! Уж, конечно, это никоим образом не гарантирует мне сохранение работы!

– А потерять ее – это действительно так уж плохо? Келли покачала головой, изумленная самой возможностью такого предположения.

– Для меня в этом вся жизнь! Все мои друзья работают на телевидении!

И говоря это, она припомнила весьма краткий телефонный разговор с Диди, который был у них днем. Келли позвонила Диди сообщить, где она находится, и узнать, нет ли у той каких-либо вопросов по переданному ей Келли материалу.

Откровенно говоря, позвонила она еще и затем, чтобы поговорить с кем-то, хорошо понимающим убийственные последствия всей этой истории для ее карьеры, с кем-то, способным посочувствовать, а может быть, и возмутиться таким с ней обращением. Но Диди говорила с ней вежливо-отчужденно, словно желая держаться от Келли подальше, в точности как Хью, на тот случай, если все эти судейские начнут видеть в ней лишь обстоятельство, отягчающее дело.

Воспоминания об их телефонном разговоре вызвали у Келли спазм в горле, и потому закончила она совсем уже умирающим голосом.

– Работать на телевидении было моей мечтой.

– Но существовали, вероятно, и другие мечты, – хладнокровно произнес Сэм.

«Да, было и такое», – подумала Келли. Она мечтала раньше об уютном доме, о детях и о мужчине, который станет ее любить и защищать. Но было это давно, когда она еще сохраняла романтические представления о жизни.

– По-настоящему нет. Если не считать каких-нибудь детских фантазий. – Так ответила она Сэму и, отвернувшись к окну, опять уставилась взглядом в темноту. Тоненький серп луны висел низко над горизонтом, и свет его был так слаб, что ничуть не рассеивал мрака.

– По-прежнему ожидается дождь.

Но тучи, отчетливо видимые в сумерках, сейчас пропали.

Раздался шорох. Сэм, встрепенувшись, оперся плечом об оконную раму и посмотрел в окно.

– Если дождь и будет, мы к нему готовы, – ответил он, понимая, что она хочет сменить тему разговора на более нейтральную. Ему сейчас это требовалось так же, как и ей. – Готовы, насколько это возможно. – Мы удалили листья вокруг гроздей, чтобы облегчить доступ воздуха, а вертолетную службу я предупредил, чтобы была начеку.

– Вертолетную службу?

– Да, чтобы вертолеты летали над виноградниками, усиливая циркуляцию воздуха и просушивая грозди, – пояснил Сэм, повернувшись к Келли и уже не отрывая от нее взгляда. – Тогда можно надеяться, что виноград не станет водянистым и не потеряет аромата до сбора, то есть продержится еще несколько дней. Перед тем, как возникла эта угроза дождя, все были уверены, что урожай этот по всей долине будет рекордным. Теперь же все это крайне сомнительно.

– Но, может быть, дождя и не будет. – Келли сама удивлялась тому, как волнуют ее его проблемы, несмотря на обилие собственных.

Он улыбнулся, и неясные в сумраке черты осветились белозубой улыбкой.

– Может быть, но винодел должен уметь предотвратить то, что можно предотвратить, если же этого сделать нельзя, он должен уметь стойко выдержать удар и двигаться дальше. Мудрые слова! – Говоря так, он имел в виду и ее. – Но одно дело потерять годичный урожай и совсем другое – все виноградники вообще. Не тебя единственную жизнь заставляет круто менять колею, Келли. Может быть, ты найдешь другой способ себя реализовать.

– Может быть. – Но вокруг была тьма, и она чувствовала себя словно запертой в ней, словно не было ничего, кроме пространства этой комнаты и этого мгновения.

– Келли?

Ей хотелось, чтобы он еще раз так произнес ее имя. Эта теплая вопросительная интонация проникла в нее, пробиваясь сквозь все возведенные Келли защитные преграды и обращая ее к нему, Сэму.

– Да, Сэм, – прошептала она.

Но Сэм не смог бы сказать ей о своих желаниях. О том, что отдал бы все на свете за то, чтобы провести с ней ночь. Не произнося ни единого слова, он выпрямился и, отделившись от окна, коснулся кончиками пальцев ее гладкой щеки.

Закрыв глаза от этого легкого прикосновения, Келли почувствовала восторг от ощущения, что Сэм – вот он, рядом с ней, теплый и сильный, и что одиночество ее окончилось, пусть и на одну только ночь, ночь, когда она так жаждет, чтобы сильные руки сомкнулись вокруг нее, нежа и лаская.

Охваченная этим чувством, она потянулась к его лицу и пальцами провела по его твердому подбородку, ощущая легкую, выросшую за день щетину. Рука Сэма с ее щеки скользнула к плечам. Зажмурившись, Келли следила, как рука эта скользит дальше, вниз.

Пальцы его, сжав ее запястья, потянули руку вверх, кончики их пальцев соприкоснулись.

Внутри ее, как луч света, что-то дрогнуло. Наверное, это желание. Келли знала лишь одно – что хочет большего, гораздо большего!

– Сэм!

– Не надо, – прервал он ее с чуткостью, неожиданной для него самого. – Не говори ничего. Ни о чем не думай.

Келли наконец приподняла голову, чтобы взглянуть на него, и лишь прошептала с усилием:

– Я не хочу думать!

– Тогда скажи мне, чего ты хочешь! – Пальцы его переплелись с ее пальцами. – Этого? – Другая рука его коснулась шеи Келли и медленно переместилась ниже – к выпуклости груди. Бешено забилось сердце, участилось дыхание, все чувства ее пришли в движение. – А может, этого?

Его рука спустилась еще ниже и, задержавшись на ее талии, притянула ее поближе, вовлекая Келли в его тепло, в огонь его страсти. Она почувствовала его дыхание на волосах, на виске, на щеке, и что-то внутри ее болезненно сжалось со страстью – слепой и дикой. Но Сэм не поцеловал ее, хоть ей очень хотелось этого. Она не отворачивала лицо от его беспокойного ищущего рта. Она замерла, покоренная этой нежной лаской – касанием его пальцев, теплом его дыхания на коже, обещанием, которое оно таило в себе. Не надо спешить, время есть. Время для прикосновений, шепота, время для многих мгновений этой ночи.

Она казалась шелковой, и все, чего бы ни коснулась его рука, было сплошным шелком – рукава халата, ее кожа, волосы. Невзгоды ее детства не огрубили ее. Горячий шелк. И Сэм все не мог насытиться. Он жаждал ее, и не потому, что уже давно не был с женщиной. Это было чем-то большим, нежели жажда совокупления. Несравненно большим. И желание это не было лишь зовом плоти, оно пронизало его всего – и тело его, и душу.

Отступив от нее, Сэм провел по ее шее большим пальцем, коснувшись ямочки на подбородке, поднял к себе ее лицо, заглянул в глаза.

– Ты хочешь того же, что и я, да, Келли? – хрипло спросил он и увидел, как дрогнули ее губы. – Хочешь?

Осторожно, едва касаясь кончиками пальцев, он спустил халат с ее плеч. Халат скользнул вниз и с мягким шуршанием упал к ее ногам. Вздрогнув, Келли потянулась к нему. Но Сэм перехватил ее руки и отступил к постели, увлекая ее за собой.

Там он стянул с себя рубашку, и Келли прижалась к его волосатой груди, радуясь тому, что наконец-то может коснуться его, потрогать его тело, мускулистое и твердое, ощутить его силу, его мощь. Найдя рот Келли, он потерся губами о ее губы. Противиться она не могла, и губы ее разомкнулись.

Страсть и огонь вспыхнули мгновенно, они длили поцелуй, чувствуя обжигающее их обоих нетерпение. Она хотела поглотить его, хотела, чтобы он, став ею, освободил ее от былых ужасов. Всем телом она прижималась к нему, а руки ее блуждали по его спине вверх и вниз в страстном порыве изведать его всего и одновременно открыть ему себя.

Все надвигалось слишком стремительно. Сэм хотел не торопясь насладиться мгновением, каждой частичкой ее красоты. Но нежность и терпение иссякли в нем под ее настойчивыми руками в то время, как тело ее жадно приникло к нему.

Темнота скрыла от них окружающий мир. И в царившем вокруг безмолвии слышались лишь учащенное дыхание обоих и лихорадочный стук их сердец. Пальцы Келли нащупали его ремень, и мускулы его живота напряглись от этого прикосновения.

Сэм помог ей, сам сбросив с себя одежду, ставшую вдруг такой ненужной, и, не сводя глаз с отступившей от него Келли, увидел, как спускает она с плеч узкие бретельки рубашки и перешагивает через нее. Обнаженная, она стояла перед ним – высокая и стройная, бледная в неярком свете лампы.

В глазах Сэма светилось восхищение. Затейливый узел ее волос сбился на плечо.

– Дай мне, – хрипло пробормотал он и, обняв ее, потянулся к ее волосам.

Ловкими движениями пальцев он распустил узел, и Келли почувствовала, как волна волос упала ей на плечи. Она тряхнула головой, откинув волосы на спину. Сэм медленно гладил их, пропуская через пальцы. Эта ласка после всплеска исступленной страсти, эта нежность была неожиданной и чудесной, чудесной до боли. Келли внезапно почувствовала, что ей стало трудно дышать.

– Зачем ты всегда так стягиваешь их? – Сэм еще раз провел рукой по ее волосам, шевеля их своим дыханием.

– Так удобнее для работы и практичнее.

– Зато так красивее.

Келли почувствовала, как он осыпал ее волосы легкими как пух поцелуями, потом губы его спустились ниже, к изгибу ее плеча. И опять его руки – на ней и повсюду, они касаются ее, кончиками пальцев гладят ее всю – плечи и бедра, талию и груди. Келли наслаждалась нежной изысканностью этой ласки. Она начала гладить его в ответ, желая доставить ему ответное удовольствие.

И мгновение спустя, не размыкая объятий, Сэм свободной рукой раскрыл постель и, мягко уложив ее на кровать, прижался к ее губам в долгом, бесконечном поцелуе.

Мучительно медленно для эту ласку, он целовал теперь ее груди, щекоча языком соски, не обращая внимание на то, как выгнулось ее тело в жажде новых поцелуев, как требовательно погрузились в его волосы ее руки. Приоткрыв рот, он целовал ее грудь, лаская языком набухшие соски. Тело Келли сотрясалось под его телом, а он все целовал ее, мучительно долгими поцелуями. Она чувствовала, как внутри ее всепоглощающее желание пульсирует в унисон с движениями его требовательного рта, растет, вздымается и парит, и она чуть не плакала от этой сладкой и неизбывной муки.

От тусклой лампы в зажмуренных глазах ее мелькали пятна. Кожа его под ее руками стала влажной, и пахло от него призывно и горячо. Она все цеплялась за него, уверенная, что, сколько бы ни длилось все это, ей было бы мало.

И все эти долгие минуты Сэм боролся с искушением быстро и жадно взять то, что тянулось к нему. Терпение иссякло в нем, невозможно терпеть, когда женские руки молят тебя, а все ее тело застыло в напряженном ожидании, молчаливо убеждая в том, что так же сильно, как и он, она жаждет финала. В последний раз Сэм приник к ней губами и, поглотив ее сдавленный и изумленный крик, взял ее.

Это было словно костер, пламя, горячее, чистое, яркое. Он знал, что будет так – бесконечно и безгранично. Что все исчезнет и останутся лишь они вдвоем, паря в вышине, устремляясь все выше и выше.


Лампа все продолжала отбрасывать кружок неяркого света, погружая остальную часть комнаты во тьму. Резные розового дерева кроватные столбики стояли молчаливыми стражами.

Испытавший полное и абсолютное блаженство, Сэм нежился в этом переплетении ног и рук, не в силах отодвинуться от разгоряченного и расслабленного тела Келли, чья кожа была покрыта еще любовной испариной.

Краешком сознания он понимал, как ему нелегко будет теперь опять заключить свои чувства в панцирь – темный и тесный. Келли пошевелилась, поудобнее пристраиваясь к нему, и он опять ощутил силу и удивительную нежность ее тела.

Лениво Сэм погладил ее маленькую грудь.

– До сегодняшнего вечера, если бы меня спросили, я сказал бы, что предпочитаю полногрудых женщин. Ты заставила меня изменить вкус.

– Правда? – Так же лениво она потерлась щекой о его плечи и приподняла голову, чтобы взглянуть на него.

– Правда. – Губы Сэма разомкнулись в улыбке, но, встретившись с ней взглядом, он опять посерьезнел и внимательно и испытующе принялся рассматривать ее. – Как тебе это удается?

Протянув к ней руку, он обвел пальцем контур ее губ.

– Что удается? – Она остановила его руку, влажными губами обхватив палец.

– Делать меня сильным и одновременно слабым. Опустошать и тут же вновь наполнять меня всего лишь одним своим прикосновением.

– Я так делаю? Правда? – Она казалась удивленной.

– Правда. – Приподняв ее повыше, он поцеловал ее в губы, которых только что нежно касался пальцем.

Заснули они не скоро и одновременно. И он, и она.


Повернувшись, Келли поняла, что на кровати рядом с ней пусто. Потрогав рукой простыню, она почувствовала холод. Сэм исчез. И исчез, должно быть, уже некоторое время назад. Нахмурившись, Келли села в постели и потерла лицо и глаза, прогоняя остатка сна и твердя себе, что это ничего не значит – ведь она привыкла просыпаться в одиночестве. Но на этот раз все было по-другому – одиночество угнетало. Она подтянула к груди укрытые простыней колени и уткнулась в них подбородком, чувствуя, как горло ее сжимается.

Раздался стук в дверь – резкий, настойчивый. Келли не сразу поняла, что и проснулась от этого стука.

– Кто там? – отозвалась она, внезапно остро застеснявшись того, что ночная рубашка ее скинута на пол и растеклась там облачком поблескивающего шелка и что тонкая простыня плохо прикрывает ее наготу.

– Миссис Варгас. Я принесла вам поднос с завтраком – кофе и сок.

Келли судорожно схватила покрывало и прикрыла им простыню.

– Войдите.

Дверь распахнулась, и домоправительница бесшумно вплыла в комнату, с привычным искусством удерживая в равновесии поднос.

– Возле кресла оставить? – Седеющей головой она кивнула в сторону гостиной ниши.

– Пожалуйста. – Келли чувствовала себя неловко, она с трепетом представила себе, что бы подумали о ней, если б Сэма застали с ней в постели.

Как только домоправительница вышла из комнаты, Келли, вскочив, достала халат, сброшенный на пол возле окна, оставив рубашку лежать на прежнем месте. За ночь набежали облака, и небо теперь было затянуто тускло-серой пеленой. «Но дождя все-таки нет», – подумала Келли, накинула халат и подошла к подносу.

Когда она подняла крышку кофейника, на нее пахнуло ароматом свежесваренного кофе. Келли налила себе чашку и поднесла ее к губам, вдыхая живительный бодрящий запах.

И внезапно в ней вспыхнуло воспоминание о теплых губах Сэма, о его голосе, который произносит: «Утро. Мне пора». Так, значит, он ее поцеловал в щеку, уходя? Все это было в полудреме, и Келли даже не помнит, было ли это на самом деле. Кажется, он велел ей опять заснуть, не просыпаться. Как же крепко, оказывается, она спала!

В памяти осталось еще что-то. Келли нахмурилась и уставилась в чашку с черным кофе, силясь вспомнить, что это было. «Кофе» – пронеслось в памяти. Сэм сказал: «Когда встанешь, приходи в контору. Я приготовлю кофе». Присниться это ей не могло. Значит, это было на самом деле.

Углы рта ее еле заметно тронула улыбка – тайная радость от сделанного открытия. Оказывается, Сэм не просто покинул ее, крадучись, как вор – будь так, это испортило бы то наслаждение, что познали они ночью. Келли поставила чашку обратно на фарфоровое блюдечко, решив, что ей необходимо разделить с Сэмом первый свой кофе сегодня.

Келли давно уже научилась собираться в спешке, но в этот день она побила все рекорды. Она ухитрилась даже выскользнуть из дома, не встретив ни Кэтрин, ни экономку.

На крыльце она помедлила, вглядываясь в толстый облачный покров на небе. Воздух был тяжел и неподвижен, еле заметно пахло дождем. Откуда-то неподалеку доносился гул вертолета, своими винтами поднимавшего ветер. Местонахождение вертолета Келли определила по звуку, но самого его видно не было, а видела она лишь облака над деревьями и скалистые вершины.

Удовлетворив мимолетное любопытство, она пошла по шоссе, но тут же разглядела вьючную тропу – самый короткий путь к винодельне и конторе Сэма. Поколебавшись всего секунду, она пошла по ней.

По обеим сторонам тропа густо поросла деревьями; переплетение ветвей, загораживая свет, затеняло дорогу, а сгустившиеся тучи делали ее особенно мрачной и нелюдимой. Прислушиваясь к бодрому шуму машин на шоссе, Келли старалась вообразить себе эту тропу в ночь убийства.

И тут возникло недоумение: зачем понадобилось барону идти к винодельне? Да еще по этой тропе? Может быть, он просто устал от столпотворения? Похоже на правду. Келли видела его лишь дважды, но оба раза ей показалось, что барон Фужер человек замкнутый и общению с людьми предпочитает книги. Но если это так, почему он не отправился в библиотеку? В библиотеке тихо, уединенно и несравненно приятнее, чем на этой мрачной тропе.

Может быть, он был чем-то встревожен? Келли тут же вспомнила, как неожиданно стала свидетельницей интимной сцены между баронессой и Клеем Ратледжем. Не увидел ли и барон нечто подобное? Нечто, заставившее его заподозрить, что у его жены роман с другим мужчиной. Такое могло вывести на темную и безлюдную тропу, а потом погнать и на винный завод, где он встретился с ее отцом. Чистое ли это совпадение? Просто неудачное стечение обстоятельств – очутиться в неподходящем месте в неподходящее время? Это, и только это?

В голове ее крутились вопросы. Келли тряхнула головой. Добрую половину последних десяти лет – сперва в колледже, где она изучала журналистику, а потом и на работе – она выспрашивала людей, стремясь раздобыть ответ. Это стало ее второй натурой, вошло в привычку, настолько упорную, что расстаться с ней было бы трудно. В особенности теперь, когда дело, занимавшее ее, касалось ее отца и в конечном счете задевало и ее.

Тропа выходила во двор здания винного завода. Не освещенное приветливыми утренними лучами кирпичное строение завода выглядело темным и мрачным. С ним контрастировала яркая желтая лента, тянувшаяся с дальнего конца здания. Такой пластиковой лентой, как вспомнилось Келли, полиция отмечает места преступлений. Она удивилась, что ленту эту до сих пор не сняли.

Смотреть было нечего, все вещественные доказательства давно уже были убраны отсюда. Келли это знала. И все же она поймала себя на том, что хочет взглянуть еще раз.

Земля была испещрена следами. Но можно было разглядеть еле заметную черту, которой было обрисовано место, где лежало тело. Отмечены были и два других места. Келли решила, что на одном, вероятно, лежало орудие убийства, другое же – это там, где отец ее выронил бидон с керосином, бросившись наутек, и где находилось нечто, но что – она не знала.

Ей вспомнилось краткое и тяжелое свидание с отцом. Наверное, он был испуган и смущен, что и пытался скрыть за злобной агрессивностью. Возможно, и в ту ночь он испугался и к тому же наверняка был пьян. Когда барон напустился на него, он, вероятно, ударил его в панике.

Но почему молотком? Почему не бидоном, если в руках у него были бидоны? Если он собирался испортить вино в погребах, то что он делал на этом месте? Ход в погреба с другой стороны. Нахмурившись, Келли взглянула на верх здания, на фонарь охраны. Почему он подошел с этой стороны, так ярко освещенной? Неужели он был так пьян, что не заметил этого? Или же пьян настолько, что ему было море по колено?

Маленькая боковая дверца приоткрылась, и оттуда показался седоватый коренастый Клод Бруссар. Выйдя, он быстро покосился на желтую ленту. И тут же отвел взгляд, переведя темные глаза на Келли.

– Привет! – улыбнувшись, она шагнула ему навстречу.

Он немедленно замахал на нее руками, и на суровом морщинистом лице его появилось раздражение.

– Мы не пускаем репортеров. Вы вторглись без разрешения. Уходите немедленно.

И опять Келли пришлось объяснять свое здесь присутствие.

– Мсье Бруссар, я дочь Леонарда Дауэрти.

– Вы? – Он подозрительно прищурился, сдвинув кустистые седые брови.

– Да, это я. Вы должны были видеть меня по телевидению или в газетах, там, где сообщалось о смерти барона.

– Я не смотрю ничего такого по телевидению и не читаю всех этих газет. – Он подошел поближе, все еще разглядывая ее. – Я помню его дочь. Такая большая и толстая, в очках.

– А еще я любила проникать на винный завод, – прибавила Келли. – Один раз вы застали меля в погребах – я там пряталась.

– Было дело, – кивнул он, постепенно признавая ее.

– Испугалась я тогда до смерти, ведь я была уверена, что вы побьете меня, – продолжала вспоминать Келли.

Старик Клод покачал головой.

– В жизни не поднял руки на ребенка! – Он улыбнулся. – Я дал вам отведать вина.

– Правильно, – пробормотала она, вдруг припомнив, как это было. – Я думала, что вино будет как виноградный сок, а оно оказалось кислым.

– Не кислым, – с улыбкой сказал он. – Обыкновенное молодое вино, может, немного вяжущий вкус.

– Вовсе и не немного, насколько помнится мне, – возразила Келли, и улыбка ее стала шире.

Клод Бруссар тоже улыбнулся ей в ответ, но в следующую же секунду посерьезнел, в глазах его показалась досада.

– Ваш отец был плохим работником. Пристрастился пить прямо на заводе. Я нашел бутылку виски, которую он припрятал. Я не мог позволить ему это продолжать и вынужден был его уволить.

– Знаю. – Келли опустила голову, вспоминая, какое это было унижение – пойти встречать его после работы только лишь затем, чтоб узнать, что его уволили. Наутро он ввалился в дом мертвецки пьяным. Когда в конце концов он протрезвел, он сказал, что ему надоело быть в рабской зависимости от Ратледжей и потому он попросил расчет. Но она-то знала правду! Келли рассеянно отвернулась, разглядывая место преступления. – Вечно-то он пил, вечно дебоширил!

– Лучше пойдем отсюда. – Загрубевшей рукой он сжал ее руку и решительно повел прочь. – Это плохое место.

Тронутая этим заботливым жестом, Келли подняла взгляд к загрубевшему, перерезанному сетью мелких морщинок лицу старика.

– Сколько же вам лет?

Он и в детстве-то казался ей очень старым. Он приостановился и словно бы напрягся, широкие плечи его распрямились.

– Разве это так важно?

Он, видимо, был задет ее вопросом. Келли попыталась загладить неловкость и отмахнуться.

– Нет, конечно. Просто мне интересно. Он гордо глянул ей в глаза.

– Мне седьмой десяток пошел, но мой qrand-pére[8] проработал мастером в имении Ратледж до восьмидесяти четырех лет.

И последние годы свои он прожил счастливо, потому что вина тогда у нас были прекрасные. Эти молодые с дипломами, химическими колбами и пробирками, разве они знают толк в настоящих винах? Старый… – повторил он с отвращением. Я как grand-pére, и самые лучшие мои годы еще впереди. Рано мне на пенсию!

– Мне и в голову не приходило вам это предлагать! Он кинул на нее вызывающий взгляд, но тут же остыл.

– Что вам здесь надо? – спросил он через секунду с легким раздражением.

– Я к Сэму.

– Не прошло и пяти минут, как он уехал.

– Да? – Разочарование. Келли не ожидала, что оно будет столь острым. Она посмотрела туда, где размещались конторы, и только тут заметила, что джипа возле здания не было. – Вы не знаете, куда он уехал?

– Нет.

Она кивнула, стараясь показать, что это не имеет значения.

– Ну что ж, увижу его позже, дома.

Однако дома это совсем не то, и Келли это знала. Махнув рукой Клоду, она отправилась назад, в долгий обратный путь.

Загрузка...