1. Предмет марксистской философии
2. «Сведение» сложных форм к простым
3. Проблема случайности
Так обстоит дело с политической оценкой событий тех лет. Но, может, внесена ясность в оценку теоретических вопросов?
Перед нами статья М. Митина «Механисты», опубликованная в «Философской энциклопедии».
«Механисты, - пишет он, - название, закрепившееся в историко-философской литературе за группой советских философов (Аксельрод, Варьяш, Сарабьянов, Скворцов-Степанов, А.К. Тимирязев и др.), в работах и выступлениях которых в 20-30-е годы имели место отступления от принципов диалектического материализма к механистическому истолкованию явлений природы и общества, извращения марксистской философии» [5-1]. Через 10 лет, в 1974 г., вышло 3-е новое издание Большой советской энциклопедии. В 16-м томе опубликована статья Л.С. Суворова «Механисты», в которой дается аналогичная оценка этого понятия [5-2]. В этих статьях следующие черты характеризуют «существо отступлений механистов от диалектического материализма к механистическому»: 1) отрицание философии как науки; 2) утверждение, что, как говорил И. Степанов, для настоящего времени диалектическое понимание природы конкретизируется именно как механистическое понимание; 3) высшие, сложные формы движения механисты сводили к относительно более простым и в конце концов - к механическому движению. В соответствии с этим они считали, что, например, явления жизни в конечном счете сводимы к физико-химическим процессам; 4) учению диалектического материализма о единстве и борьбе противоположностей механисты противопоставляли «теорию равновесия»; 5) они отрицали объективный характер случайности.
Такую же оценку механицизма мы встречаем в «Кратком очерке истории философии» под редакцией М. Иовчука, Т. Ойзермана, Я. Шипанова [5-3], в статье Б. Спиртуса «Из истории борьбы с механицизмом в советский период» [5-4], в статье Ф. Константинова «Развитие философской мысли в СССР» [5-5].
Существенное значение имеет тот факт, что Митин, Суворов и другие советские авторы просто повторяют деборинцев, когда речь идет о критике механистов. Они восприняли как раз слабые стороны деборинской школы, выступая одновременно против всего того, что было положительного в их деятельности. В этом смысле современные историки советской философии как бы аккумулировали все, что затемняет, искажает действительный ход событий тех лет. Мы убедимся в этом, когда рассмотрим истинную сущность «основных признаков механицизма».
Вопрос о предмете философии выкристаллизовался в марксистской философии вообще и в советской в частности не сразу. Советские философы, начиная разработку этой весьма сложной проблемы, не имели исчерпывающих указаний Маркса, Энгельса, Ленина. Наоборот, некоторые их высказывания требовали еще осмысления, дальнейшей разработки, ибо во многом были даже неясны. Например, Маркс и Энгельс выступали против создания всеобъемлющих философских систем, против того, чтобы философия считала себя наукой наук. В этой связи Энгельс писал, «из всей прежней философии самостоятельное существование сохраняет еще учение о мышлении и его законах - формальная логика и диалектика» [5-6]. Не означает ли это отрицание философии как мировоззрения, если самостоятельное существование сохраняет лишь формальная логика и диалектика? Тем более уместен этот вопрос, что Энгельс добавляет: все остальное «входит в положительные науки о природе и истории». Еще большую трудность представляют слова Ленина: «С точки зрения Маркса и Энгельса, - писал он, - философия не имеет никакого права на отдельное самостоятельное существование, и ее материал распадается между разными отраслями положительной науки» [5-7]. Весьма определенно высказывался Плеханов, указывая, что придет время, когда философия должна будет сказать: «"Я сделала свое дело, я могу уйти", так как в будущем точная наука должна сделать бесполезными гипотезы философии» [5-8]. Пройдет, много лет, и в Советском Союзе вопрос о предмете философии все еще будет дискутироваться - вплоть до наших дней.
Естественно, что он был неясен и для Степанова, который в своем знаменитом «Послесловии» даже его и не ставил. Стэн, однако, нашел повод поставить его во главу угла всей дискуссии.
Дело в том, что Степанов развивал некоторые свои мысли, опираясь на слова Маркса, который в работе «Немецкая идеология» писал:
«Там, где прекращается спекуляция, т.е. у порога реальной жизни, начинается реальная положительная наука, изображение практической деятельности, практического процесса развития людей. Исчезают фразы о сознании, их место должно занять реальное знание. Когда начинают изображать действительность, теряет свое raison d'etre самостоятельная философия. На ее место может, в лучшем случае, стать суммирование наиболее общих результатов, абстрагируемых из рассмотрения исторического развития людей» [5-9].
Исходя из этого, Степанов и сделал вывод, вызвавший такое недовольство деборинцев, именно: не существует области какого-то философствования, отдельной и обособленной от науки: марксистская философия - это последние и наиболее общие выводы современной науки. Более того, он упрекал своих оппонентов: они видят свое особое преимущество в том, чтобы, «отгородившись от положительной науки, целиком отдаться "философствованию", не стесняемому связью с наукой» [5-10]. Речь шла, следовательно, не вообще о предмете философии, а о взаимоотношении ее с естествознанием. В этом контексте Степанов утверждал, что не существует области какого-то философствования, отдельной и обособленной от науки. Другими словами, нельзя, по Степанову, отрывать философию от естествознания. Его постановка вопроса, следовательно, не идентична позиции, скажем, В. Адоратского или С. Минина, категорически отрицавших самое существование философии.
Столь же определенен и второй тезис И. Степанова, вызвавший недовольство Я. Стэна: общие законы, формулированные естествознанием, имеют общефилософское значение. Но Степанов говорил о неоспоримых фактах: на законы сохранения опираются все советские философы как на общефилософские принципы. Так что речь не идет у Степанова о замене философии естествознанием, а о том, что без естествознания философия не может формулировать общие законы.
Важное уточнение мы находим в выступлении И. Степанова на обсуждении его книги в Тимирязевском институте. Что его позицию нельзя идентифицировать с позицией С. Минина, действительно отрицавшего философию, свидетельствуют его слова о том, что материалистическо-диалектический метод остается единым, применяется ли он в естествознании или в обществознании. Значит, этот метод не отрицается. Но, по мнению И. Степанова, в обществознании он конкретизируется как историко-материалистический метод, а в естествознании - в механистическом понимании природы. Другими словами, здесь априорные философские категории вне конкретного научного (механистического, по терминологии Степанова) анализа не приведут к истине. Однако не ясно, существует ли, по Степанову, философия как самостоятельная наука. Это вызвано тем, что он тогда вопрос о предмете философии специально не ставил, он его касался лишь мимоходом. Поэтому следует обратиться к более поздним трудам, чтобы понять его истинную позицию.
Мы уже говорили, что вопрос о предмете марксистской философии во многом еще не был ясен, когда И. Степанов первоначально изложил свои мысли. Только в ходе дискуссии вопрос о сущности диалектического материализма и его отношение к естественным наукам начал разрабатываться и уточняться. И как только он стал предметом специального исследования, позиция И. Степанова тоже стала уточняться, зреть, так сказать, с точки зрения марксистской методологии. Но в последней работе «Диалектический материализм и деборинская школа». И, Степанов исходит уже из того, что диалектика есть общая научная методология, - тезис, не отличающийся от официальной точки зрения, доминирующей по сей день. Автор уже уточняет вопрос о связи диалектики и естествознания, подчеркивая их взаимосвязь и взаимовлияние, что опять-таки не выходит за рамки нынешней официальной точки зрения. Говорит он также и о «диалектическом руководстве наукой», оставаясь, правда, верным своей первоначальной позиции, согласно которой следует отказаться от абстрактного философствования, от бесплодной схоластики и глубоко изучать достижения конкретных наук. Только на этой основе диалектика является общенаучной методологией:
«Диалектика, вооружающая нас основными приемами подхода к реальным явлениям, их теоретическому объяснению, сама развивается и углубляется с расширением нашего понимания мира» [5-11].
Не оставляет места для искажения истинного смысла позиции И. Степанова также и его открытое письмо, с которым он обратился к Президиуму общества воинствующих материалистов-диалектиков. Отрицая выдвинутые против него обвинения, будто он солидарен с теми, кто третирует изучение материалистической диалектики как схоластику, а «диалектику рассматривает как несущественную часть марксистского воззрения, он писал:
«Ясное дело, что такие люди никак не могли бы быть ленинцами-коммунистами» [5-12].
Казалось бы, ясно: И. Степанов не отрицает философии. Но тогда вся острота борьбы с механицизмом теряется. И как через 2-3 года критики деборинцев будут с ними поступать, так последние в 1927 г. поступили с И. Степановым: остались глухи к его заявлениям, несмотря на то, что именно они должны были, по логике вещей, иметь первостепенное значение, когда обсуждался вопрос, отрицает ли он самостоятельное значение философии. В одном из открытых писем И. Степанову, подписанном А. Дебориным и его помощниками, мы читаем:
«Марксистская философия является основой марксистского мировоззрения. Вы же в своих статьях и выступлениях неоднократно пытались доказать, что марксистской философии нет, что она растворилась в современном естествознании и что "философией" марксизма является современное естествознание» [5-13].
Но это было слишком категорическое, не совсем точное заявление.
Рассмотрим сейчас позицию Вл. Сарабьянова. Он написал ряд книг по марксистской философии, и было бы противоестественно, если бы он ее отрицал. Это общее логическое основание подтверждается фактами. Вл. Сарабьянов - один из первых - стал ратовать за разработку категорий диалектики, в частности, «количества» и «качества». Еще в 1925 г. он писал:
«Кто осмелится утверждать, что у Гегеля, Маркса, Энгельса, Плеханова, Ленина и других дано более или менее сходное определение такой важной категории, как "качество"? Я полагаю, что столь смелого человека, хорошо знакомого с упомянутыми диалектиками, не найдется».
Не лучше, по мнению Вл. Сарабьянова, дело обстоит и с «нашими теперешними теоретиками». Большинство пишущих о диалектике молчат о качестве. И он призывает своих коллег больше внимания уделять теоретическим вопросам, особенно «разработке философских категорий». [5-14]
В 1929 г. Вл. Сарабьянов опубликовал книгу «В защиту философии марксизма», само заглавие которой свидетельствует о том, насколько несостоятелен вывод, будто он стоял на позициях ее «ликвидации». Вл. Сарабьянов подробно развивает тезис, что «механистический материализм» естествоиспытателей недостаточен для глубокого понимания процессов, происходящих в мире, ибо это стихийный, а не осознанный материализм и в силу этого не способный выработать научный философский метод познания, - тезис, полностью согласующийся с официальной точкой зрения. Он там пишет, что нельзя отождествлять естественнонаучный материализм с материализмом диалектическим, который должен играть ведущую роль. Естественнонаучный материализм - это лишь «союзник» в борьбе с идеализмом и религией.
«Завещание Ленина таково: быть в союзе с механическим материализмом., исправляя его ошибки и переводя на диалектический путь» [5-15].
То же можно сказать об А. Варьяше. В своем выступлении на Второй Всесоюзной конференции марксистско-ленинских научных учреждений он, отвергая обвинение в «недооценке диалектики», говорил:
«...как раз наоборот. Мы всегда подчеркивали огромное значение диалектики. Мы говорили и говорим, что диалектика является стержнем марксистского мировоззрения, не мы не отождествляем диалектику Маркса, Энгельса и Ленина с "диалектикой" Деборина, которая есть возрождение идеалистической диалектики Гегеля» [5-16].
Еще ярче можно видеть на примере Л. Аксельрод несостоятельность обвинений механистов в отрицании философии. Л. Аксельрод - философ, глубоко понимавший роль философии, ее место среди других наук. Она принципиально не могла сочувствовать «ликвидаторам» философии. Вот почему так правдиво звучит ее рассказ - ответ тем, кто ее обвинял.
А обвиняли ее, Аксельрод, за то, что она не выступила в печати по поводу выхода в свет «Диалектики природы» Энгельса. И так как именно в связи с выходом этой книги вопрос о предмете философии встал в центр внимания, ее противники, подобно щедринскому помпадуру, заключили: «Если молчит, стало быть вредные мысли в голове», В действительности дело обстояло совершенно иначе. Аксельрод читала эту книгу на Кавказе летом 1926 г. До нее дошли отрывочные слухи о возникшей по поводу этой книги полемики, но она не была в достаточной мере ориентирована и в содержании, и в смысле полемики. Вначале она даже подумала, что продолжался поход против философии.
«Я была готова выступить на защиту философии, - сообщает Аксельрод, - и начала уже обдумывать статью на тему: "Предмет, задача и цель философии диалектического материализма". Но, ознакомившись затем с полемикой, возникшей по поводу "Диалектики природы" Энгельса, я пришла к убеждению, что у противников Деборина отрицания философии нет, если не считать за философию писания тех, кто, ничего не зная в естествознании, морочит голову естественникам» [5-17] (Курсив мой. - И.Я.).
Такой тонкий философ, как Л. Аксельрод, не могла сочувствовать деборинцам, якобы защищавшим философию от нападок: они защищали не философию, а метод философствования, который пытались навязать естествоиспытателям.
Эту мысль совершенно определенно выразили естествоиспытатели, которые разделяли позицию Степанова, Аксельрод, Варьяша, Сарабьянова.
Вот что говорил известный в то время физик А.З. Цейтлин на Второй Всесоюзной конференции марксистско-ленинских учреждений:
«Почему именно марксисты-естественники вступили в конфликт с философским лагерем, возглавляемым А.М. Дебориным? - спрашивал он, - Почему единственный в СССР естественнонаучный институт, на знамени которого открыто написано: "Институт по изучению и пропаганде естествознания с точки зрения диалектического материализма" - Тимирязевский научно-исследовательский институт - выступил вместе с покойным Степановым-Скворцовым против деборинизма?» И отвечает: «Основание нашего спора заключается в том, что та диалектика, которую проповедует т. Деборин и его ученики, ни в коем случае и никоим образом не может быть приложена к точному естествознанию, в частности, к физике» [5-18].
А. Цейтлин верно уловил слабую сторону официальных философских руководителей: попытку постулировать какие-то общие принципы и затем чисто формально переносить их в естествознание. А. Цейтлин назвал это аристотелизмом, имея в виду использование аристотелевской физики средневековыми схоластиками. Аристотелизм в современных условиях приносит большой вред, он не может быть введен без крайнего ущерба для науки.
«Аристотелизм может быть проведен лишь как реакций, - продолжает А. Цейтлин. - Вот почему автор "Электрофикации" Степанов-Скворцов выступил против деборинизма» [5-19].
С этими основными принципами был согласен и А. Тимирязев, тоже не раз, как мы видели, обрушившийся на «гегелевскую схоластику». Но он, как и Самойлов и вообще редколлегия сборника «Диалектика в природе», в противоположность И. Боричевскому, не отбрасывал законы диалектики как ненужный хлам. Их позиция состояла в том, что законы эти должны познаваться в результате анализа явлений природы, а не навязываться последней. В 1928 г. в 3-м сборнике «Диалектика в природе» они следующим образом формулируют вопрос о соотношении философии и естествознания. В редакционной статье сказано:
«Диалектика, ее законы должны быть в первую очередь выводом, а не доводом в научных исследованиях. Но эти законы, полученные из опыта, могут и должны уже руководить дальнейшими исследованиями как в области природы, так и общества» [5-20].
Следовательно, ничего не остается от главного обвинения, предъявленного деборинцами механистам и слово в слово повторенное Митиным в «Философской энциклопедии», именно, что «существо отступлений механистов от диалектического материализма к механистической точке зрения состояло в отрицании философии как науки, игнорировании ее значения для естествознания» [5-21].
Как мы видим, механисты не отрицали роль философии для естествознания. Речь у них шла о другом: нельзя философов рассматривать как комиссаров, диктующих свою волю естествоиспытателям, преподнося им готовые принципы-указания. Слабая сторона деборинцев как раз состояла в том, что они хотя и без диктата, но посеяли семена, которые при новом, «сталинском» философском руководстве дали пышные всходы: диктатуру «теоретиков-философов», навязывание их воли естествоиспытателям. Против этого не раз протестовали такие физики, как А. Иоффе, И. Тамм, В. Фок и многие другие, отнюдь не причисляемые к механистам.
Проблема «сведения» - фокус всей дискуссии с механистами. «Вот здесь-то и лежит центральный пункт наших разногласий с механистами» [5-22], - совершенно правильно указывает зачинщик спора Я. Стэн.
В чем ее сущность, мы уже знаем. Но ее оценка по сей день носит односторонний характер. Основной упрек в том, будто механисты сводимость понимали как «растворение» высшей формы движения в низшей, например, живого организма - в тех физико-химических процессах, которые в нем происходят. Но во многом это был спор о словах. Не определен точный смысл того, что называлось «сведением сложного к простому, целого к частям, качества к количеству». Даже А. Деборин, глубже других пытавшийся проникнуть в сущность проблемы, не смог ее решить. Об этом свидетельствует одно из центральных его выступлений на дискуссии в Институте научной философии 18 мая 1926 г. Высшие формы движения, говорил он, и сводятся, и не сводятся к низшим. Они сводятся генетически в том смысле, что высшие формы по своему происхождению всегда связаны с низшими, но они не сводятся качественно, структурно, ибо высшая форма коренным образом отличается от низшей. Это, конечно, правильная мысль, и она свидетельствует, что для естествоиспытателей общие философские принципы не бесполезны. Но спор беспредметный в том отношении, что А. Тимирязев, А. Самойлов, И. Степанов предлагали изучать, например, физические и химические процессы не для того, чтобы остаться на их уровне, а для того, чтобы вникнуть в сущность, понять качественную природу живого.
Они «сводимость» понимали не как растворение высшей формы движения в низшей, например, живого организма - в тех физико-химических процессах, которые в нем происходят. Для них это аналитический метод, широко применяемый в науке и состоящий в «сведении» сложных явлений к более простым. Вот этого рационального зерна Деборин и его последователи не заметили, формулируя свои мысли так, что бросали тень на самый научный метод поиска генетического сходства высших форм с низшими. Поэтому правильная мысль А. Деборина, высказанная позже, о том, что нельзя подменять понятие сводимости понятием разложимости [5-23], до механистов могла и не дойти, ибо они не помышляли останавливаться на анализе: истинные ученые анализ всегда используют для какого-нибудь синтеза, для научного вывода. И делают они это, как вытекает из упомянутой выше статьи А. Самойлова, помимо философии, в силу самой логики научного исследования.
В одном из примечаний Г.В. Плеханова к «Людвигу Фейербаху» Энгельса сказано, что и химия, и биология в конце концов сведутся к молекулярной механике.
«Но Энгельс говорит, - продолжает Плеханов, - не об этой механике, которой не имели, да и не могли иметь в виду французские материалисты, равно как и Декарт, их учитель, в деле построения "живой машины"» [5-24].
Как же А. Деборин воспринял эту существенную поправку Плеханова?
«Я беру на себя смелость сказать, - заявил он, - что поправка Г.В. Плеханова не удовлетворительна. И вот почему. Вопрос о возможности "сведения" химии и биологии к механическим законам есть вопрос принципиальный. Его методологическая постановка и разрешение не могут находиться в зависимости от того, достигнуто ли уже или не достигнуто еще практически такое "сведение". Г.В. Плеханов в своем ответе на вопрос о "сведении" обнаруживает колебания» [5-25].
Деборинцы, будучи философами, все вопросы рассматривали через призму философских категорий. Они сформулировали проблему под углом зрения соотношения целого и частей. Механистическое понимание считает, что в целом нет ничего, чего не было бы в частях, целое может быть «сведено» к частям, оно есть сумма своих частей. Но в этом случае целое не является по отношению к частям чем-то качественно новым, между ним и частями его признается лишь количественное отношение. При таком подходе целого как такового нет, - в этом основное возражение деборинцев.
Так, видный деборинец Милонов в статье «Против механического миропонимания» в основу своих рассуждений положил категории «целое» и «части», «простое» и «сложное». Механисты обвиняются в том, что они качество сводят к количеству, а целое - к его частям. Милонов пишет:
«Тождество "механистического" миропонимания с механическим сказывается также и в том, что оба они требуют полного и окончательного сведения сложного к простому» [5-25a]. В следующем номере журнала, где напечатано продолжение статьи, Милонов развивает этот тезис.
Если, однако, учесть, что проблему «сводимости» И. Степанов, Самойлов, А. Тимирязев понимали как поиск генетического родства живой клетки с физико-химическими процессами, то убедить их в истинности такой принципиальной, т.е. философской постановки вопроса было поистине трудно. Изучая в живой клетке (высшая форма) химические процессы (низшая форма), ученые тем самым познают специфику, качество этих высших процессов. Химия клетки изучается для того, чтобы познать физиологию клетки, ее жизнедеятельность. Изучая клетку на молекулярном уровне, ученые познают организм как целое. Только тогда, когда удалось изучить нуклеиновые кислоты (химия), был расшифрован генетический код (биология). Никакого «сведения» биологии к химии, высшего к низшему, сложного к простому, целого к части - здесь нет. И механисты как истинные ученые понимали генетическую сводимость жизни к физическим и химическим процессам не как изолированную часть познания, а как путь к раскрытию специфики жизни, качественной ее определенности. А. Тимирязев говорил о «сведении» сложного к простому в том смысле, что изучение «простого» бросает свет на сущность «сложного» [5-26].
Однако деборинцам все время мешал груз общефилософского положения Энгельса о том, что нельзя «без остатка» сводить высшую форму к низшей. А. Столяров писал, что утверждения механистов связаны с непониманием особых закономерностей, которые отличают «органику» от химии и физики, явления социального порядка от явлений естественных и т.п. И на этом фоне критикует утверждение И. Степанова, под которым ныне подпишется любой ученый-биолог, именно: «задача научного познания процессов органической жизни» заключается в том, чтобы «открыть в них те общие и относительно простые закономерности, которые установлены физикой и химией» [5-27].
Требование деборинцев «не увлекаться» количественным анализом, подкреплять его анализом качественным само по себе не может вызвать возражения. На практике, однако, трудно, а может быть невозможно установить грань, за которой начинается уже «увлечение», а не «законный» количественный анализ. По крайней мере, в тени остается весьма справедливое мнение ученых, что с количественным анализом науке приходится мириться там, где количественный анализ не удается. Чувствуется какое-то недоверие к количественному методу. При соответствующих условиях недоверие может перейти в отрицание. Это и случилось в истории советской науки, когда применение количественных методов анализа в некоторых областях (генетика, социология) оказалось под запретом, правда, уже после того, как деборинцы были отстранены от активной научной деятельности.
Не отрицали деборинцы и физико-химические методы анализа живого организма. Однако, будучи связаны указаниями Энгельса, что для живого эти процессы имеют побочное, второстепенное значение, деборинцы не могли их оценить в той мере, как они того заслуживали. Степанов отбросил это мнение Энгельса и буквально, как мы видели выше, развязал себе руки. Деборинцы же следовали за давнишней марксистской традицией - сверять истинность своих суждений соответствующими высказываниями классиков. Так в определенной мере поступал В. Слепков - автор книги «Биология и марксизм», анализируя сущность физико-химических методов изучения жизни. Указав, что главный аргумент механистов есть тот факт, что мы теперь уже успешно разлагаем жизненный процесс на физико-химические элементы, его составляющие, он признает это «действительным фактом». Признает он также, что диалектический материализм ни в малейшей степени не является противником подобного анализа. Однако оговаривает:
«Роль анализа заключается совсем не в том, чтобы растворить процесс жизни в физико-химических явлениях. Его роль намного скромнее... Он должен, другими словами, углубить наши сведения о жизненном процессе, вскрыв интимные, скрытые при первом взгляде на жизнь стороны этого процесса. При такой постановке вопроса главной, основной задачей биологии является установление своеобразных биологических законов, тогда как анализ на физику и химию играет роль важного, но вспомогательного пути» [5-28].
Вот эта оговорка насчет «вспомогательного» назначения физического и химического анализа весьма характерна. Вспомогательными, другими словами, второстепенными, такие методы не могут быть. Однако капля камень точит: бесконечное повторение, что подобные методы носят второстепенный характер, внедряло в сознание и «второстепенное» отношение к ним. Это принесло колоссальный вред, когда через несколько лет пришел Т. Лысенко и вообще стал отрицать значение количественных и физико-химических методов для генетики, Деборинцы могли еще этого не знать. Современная же оценка событий тех лет игнорировать это не может. Однако в Советском Союзе по сей день по-старому оценивают деятельность «механистов» и все еще ведут против них «беспощадную борьбу».
Такой подход также отрицательно отразился на понимании сущности количественных методов анализа, непосредственно связанных с физико-химическими методами. Активный деборинец К. Милонов писал, что механическое миропонимание связано с математикой. Эта связь выражается не только в предпочтении количества качеству и в игнорировании их единства, но проходит и по ряду других не менее важных пунктов. По мнению Милонова, новейшие устремления в области математики и математической логики фактически совпадают с основоположениями механического миропонимания [5-29]. Он недоволен тем, что эта тенденция отразилась в свою очередь и на философии, которая в работах Б. Рассела дала математическую или калькулятивную логику, где специальное внимание посвящается теории импликации или дедукции. И чтобы показать связь между всем этим и механицизмом, автор пишет, что естественники всех специальностей, покорные влиянию времени, также заговорили о дедуктивном методе, по видимости только отказываясь от механистического миропонимания, а «на деле же лишь особенно резко выпячивая его схоластичность» [5-30]. За солидарность с Б. Расселом, за положительную оценку его логических работ Милонов упрекает и «механиста» Варьяша.
«Ведь попытка построить логическую машину, - пишет он, - есть не что иное, как только наиболее крайнее направление в механическом миропонимании...» [5-31].
Насколько недальновидным был такой подход, свидетельствует вся история кибернетики. И не случайно в Советском Союзе ее так поздно поняли: мешал «антимеханистический груз». Этот груз мешал также понять роль математических методов в социологии и статистике, о чем у нас речь впереди.
Вот почему следует удивляться проницаемости механистов, которые в те годы, когда физико-химические методы анализа были еще только в зародыше, глубоко поняли их научный смысл. И. Степанов, опираясь на труды советского генетика Н.К. Кольцова, которого, кстати, тоже называли «механистом», доказывал, что на основе физико-химического объяснения процессов, происходящих в живом организме, эти последние могут быть сведены к причинам того же порядка, как те, которые действуют в неживой природе.
«Мы еще многого не знаем, - резюмирует И. Степанов, - но нет никаких оснований говорить о недостаточности физико-химического метода» [5-32].
Оценивая события тех лет в исторической перспективе на основе того, что произошло в генетике, когда лысенковцы, называя генетиков «механистами», требовали расправы с ними, следует особое внимание обратить на следующие слова И. Степанова.
«Я полагаю, - писал он, - что мы должны дать полную поддержку ученым типа проф. Кольцова, которые в результатах, уже полученных от применения физико-химических методов к изучению проблемы жизни, почерпают бодрое убеждение, что на этом пути науку ожидают дальнейшие достижения» [5-33].
Интересно отметить, что в 1927 г. газета «Правда», очевидно, не без влияния главного редактора И. Степанова (Скворцова), напечатала статью академика П.П. Лазарева «Биофизика», в которой следующим образом формулируется один из основных выводов, к которым пришли биологи на основе физического истолкования процессов жизни: «Во всех живых организмах нет таких сил, которые мы не могли бы наблюдать вне их» [5-34].
На фоне сказанного легко убедиться, насколько необоснован вывод, сделанный авторским коллективом «Краткого очерка истории философии» под редакцией М. Иовчука, Т. Ойзермана, И. Щипанова, о том, что мировоззрение механистов оказалось в прямом противоречии с развитием современного естествознания [5-35]. Вот уж поистине: с больной головы - на здоровую.
В заключение приведем высказывание видного механиста Л. Рубановского, с которым нельзя не согласиться.
«Дебориицы заявляют, - писал он, - что механистическое естествознание хочет "все объяснить механикой". Но ведь это сущий анекдот. Если естествоиспытатели утверждают, что все явления суть реальные движения, то это вовсе не то же, что намерение «объяснить все механикой». Все процессы суть материальные движения, но сложность этих движений такова, что одна механика изучить их не может. Уравнения механики в настоящее время никто не считает ключом, открывающим все двери, шифром, по которому можно прочесть все тайны бытия. Термодинамика применяет свой термодинамический метод, свой специфический подход к явлениям; у коллоидной химии была своя методология, у органической - своя. Кто берется применять Ньютоново уравнение к изучению хотя бы биохимических процессов? Никто, кроме мифических механистов, с которыми воюет Деборин и его школа и которые якобы «все хотели объяснить механикой» [5-36].
Трудно отрешиться от выводов, повторяемых изо дня в день в течение десятилетий, но слова Л. Рубановского слишком справедливы, чтобы их игнорировать: с самого начала борьба велась с «мифическими механистами». Это была борьба с ветряными мельницами.
Об этом вовремя предупредили Ф. Перельман, Л. Рубановский, И. Великанов.
«Энгельс был прав, - писали они, - борясь против естественников своего времени, стремившихся объяснить все явления физики, химии и биологии с помощью одной лишь механики. Деборин же борется против ветряных мельниц, ибо из современных крупных естествоиспытателей нет решительно ни одного, кто сейчас бы так думал» [5-37].
И опять приходится констатировать очевидный факт: пусть деборинцам было не под силу предвидеть генеральную линию, по которой пойдет развитие науки, в частности биологии. Но непростительно оценивать события тех лет с позиций полувековой давности сейчас, когда имеется такой богатый опыт - научный и общественно-политический. Но именно на такой путь стали ведущие советские философы и ни за что не хотят с него сойти.
Строго говоря, вопрос о случайности не имеет отношения к проблеме механицизма. Это один из тех многочисленных вопросов, которые были подняты, когда страсти разгорелись и участники дискуссии, рецензируя работы своих оппонентов, старались друг друга уличить в «ошибках». Одним их таких обвинений является и утверждение, что механисты отрицали объективный характер случайности. Поскольку оно по сей день фигурирует в реестре ошибок, допущенных механистами, мы об этом скажем несколько слов.
В советской философской литературе большое значение придается положению о том, что «случайность» - не субъективная, а объективная категория, ибо случайным событие становится не потому, что мы не знаем его причин, а потому, что оно, имея свои причины, все же не вытекает из внутренней сущности процесса. Это - явная реакция на утверждение Вл. Сарабьянова, Ф. Перельмана, Варьяша и других «механистов», согласно которому случайное - субъективная категория, - положение, против которого резко обрушились деборинцы. Рассмотрим поэтому его смысл.
Вл. Сарабьянов исходил из того, что случайное явление перестает быть случайным, как только удается вскрыть причины, породившие его. Если раньше думали, что данное событие могло быть или не быть, то теперь, поскольку причины его возникновения известны, знают, что оно не могло не быть. Познание причин как бы превращает случайность в необходимость. Вывод Сарабьянова: один и тот же факт и случаен, и необходим в зависимости от того, понят он нами или не понят [5-38]. При этом следует подчеркнуть, что, отрицая объективный характер случайности. Вл. Сарабьянов подчеркивал, однако, объективный характер самого случайного события [5-39].
Не менее определенно решали эту проблему другие механисты. Ф. Перельман, Л. Рубановский, И. Великанов в одной из своих статей прямо заявляли, что случайность - результат нашего неведения [5-40]. Явления зачастую настолько сложны и перепутаны, что мы не в состоянии их полностью учесть. Это - с одной стороны. С другой - эти «случайные» события нередко бывают настолько незначительны для нас, что мы не доискиваемся их причин. В обоих случаях мы этих причин не познаем. Таким образом, случайность - непознанная необходимость, гласит их вывод. Они ссылались на известные слова Энгельса, который писал, что необходимость слагается из «мнимых», кажущихся случайностей.
Деборинцы резко возражали против какой бы то ни было субъективизации случайности, настаивая на том, что она - объективная категория. Истина, на мой взгляд, в том, что существуют различные типы случайностей. Если я каким-то образом сумел предвидеть весь комплекс причин, ведущих к тому, чтобы вынуть из урны черный шар, то о случайности речи быть не может. Этот вид случайности в самом деле носит субъективный характер, он связан с нашим знанием-незнанием. В игре в карты или в кости господствует случайность лишь потому, что невозможно точно проанализировать движения руки, тасующей колоду или бросающей кость. Следовательно, случайность проявляется именно потому, что мы не можем познать причин явления. В этом смысле можно сказать, что объективной случайности здесь не существует.
Так понимал проблему и Н. Бухарин. В работе «Теория исторического материализма» он пишет о случайности:
«Причины, вызывающие следствия, не поддаются здесь практическому учету. Они существуют, но мы их не можем учесть, а потому мы их не знаем. Это наше незнание мы и называем в данном случае случайностью... Таким образом, мы видим, что, строго говоря, в историческом развитии нет никаких случайных явлений... Понятию случайности противоположно понятие необходимости (причинной необходимости)» [5-41].
Имеется, однако, другой вид случайности. Если град уничтожил урожай на данном поле, то даже знание причин, приведших К этому результату, не устранит случайный характер процесса: для данного участка гибель урожая всегда остается чем-то внешним, случайным, не вытекающим из внутренней его природы. Случайность здесь выступает как нечто относительное, но не субъективное.
Обратим внимание еще на один аспект проблемы. Случайности характеризуются следующими чертами: во-первых, неустойчивым, временным характером связей; во-вторых, необязательностью их возникновения; в-третьих, безразличием к форме, в которой они возникают, т.е. они могут возникнуть как в данной, так и в любой другой форме; в-четвертых, полной неопределенностью их возникновения во времени и пространстве.
Последнее обстоятельство определяет своеобразие, с которым встречаются при познании случайных процессов. Оно связано с тем, что случайное событие вызывается огромной массой причин, связь между которыми очень отдаленна и поэтому трудно определима. В этом смысле случайное событие действительно связано с нашим «незнанием» - незнанием причин его происхождения, и можно сказать, что оно содержит элемент субъективности. В философской литературе об «элементе субъективности» в Советском Союзе не только не упоминают - это запрещено даже делать. В научной - это обычное явление, например, в теории статистики и теории вероятностей, где случайным называют такое событие, причин которого мы не знаем. Именно потому, что причины неизвестны и предвидеть возникновение случайного явления невозможно, приходится прибегать к услугам статистического метода.
В связи с этим создалось парадоксальное положение: в то время, когда в философской литературе огни и молнии бросали в тех, кто признавал субъективный характер случайности, поскольку это «механический принцип», - любой учебник теории вероятностей начинался с «механистического» определения случайности. И «искоренить» это никак не могли: теория вероятностей нужна как раз для того, чтобы искать и находить причины случайных явлений, если они неизвестны. Но из этого видно, насколько несерьезным было обвинение, выдвинутое против механистов. Их определение случайности идентично тому, как это принято в научной (не философской) литературе в самом Советском Союзе.