Поэтический мир прерафаэлитов

My lady seems of ivory

Forehead, straight nose, and cheeks that be

Hollow’d a little mournfully.

Beata mea Domina!

Her forehead, overshadow’d much

By bows of hair, has a wave such

As God was good to make for me.

Beata mea Domina!

Not greatly long my lady’s hair,

Nor yet with yellow colour fair,

But thick and crisped wonderfully:

Beata mea Domina!

Heavy to make the pale face sad,

And dark, but dead as though it had

Been forged by God most wonderfully

— Beata mea Domina! —

Of some strange metal, thread by thread,

To stand out from my lady’s head,

Not moving much to tangle me.

Beata mea Domina!

Beneath her brows the lids fall slow,

The lashes a clear shadow throw

Where I would wish my lips to be.

Beata mea Domina!

Her great eyes, standing far apart,

Draw up some memory from her heart,

And gaze out very mournfully;

— Beata mea Domina! —

So beautiful and kind they are,

But most times looking out afar,

Waiting for something, not for me.

Beata mea Domina!

I wonder if the lashes long

Are those that do her bright eyes wrong,

For always half tears seem to be

— Beata mea Domina! —

Lurking below the underlid,

Darkening the place where they lie hid —

If they should rise and flow for me!

Beata mea Domina!

Her full lips being made to kiss,

Curl’d up and pensive each one is;

This makes me faint to stand and see.

Beata mea Domina!

Her lips are not contented now,

Because the hours pass so slow

Towards a sweet time: (pray for me,)

— Beata mea Domina! —

Nay, hold thy peace! for who can tell?

But this at least I know full well,

Her lips are parted longingly,

— Beata mea Domina! —

So passionate and swift to move,

To pluck at any flying love,

That I grow faint to stand and see.

Beata mea Domina!

Yea! there beneath them is her chin,

So fine and round, it were a sin

To feel no weaker when I see

— Beata mea Domina! —

God’s dealings; for with so much care

And troublous, faint lines wrought in there,

He finishes her face for me.

Beata mea Domina!

Of her long neck what shall I say?

What things about her body’s sway,

Like a knight’s pennon or slim tree

— Beata mea Domina! —

Set gently waving in the wind;

Or her long hands that I may find

On some day sweet to move o’er me?

Beata mea Domina!

God pity me though, if I miss’d

The telling, how along her wrist

The veins creep, dying languidly

— Beata mea Domina! —

Inside her tender palm and thin.

Now give me pardon, dear, wherein

My voice is weak and vexes thee.

Beata mea Domina!

All men that see her any time,

I charge you straightly in this rhyme,

What, and wherever you may be,

— Beata mea Domina! —

To kneel before her; as for me,

I choke and grow quite faint to see

My lady moving graciously.

Beata mea Domina!

Обличьем госпожа бледна —

Слоновой кости белизна

В ее чертах заключена.

Beata mea Domina!

Густою тенью вкруг чела

Змеясь, волна волос легла, —

На радость мне сотворена!

Beata mea Domina!

Не длинны кудри госпожи

И не оттенка спелой ржи,

Но прядь волнистая пышна, —

— Beata mea Domina! —

И затеняет бледный лик,

Печалью омрачив на миг,

Рукой Господней создана, —

Beata mea Domina!

Господь сплетал за нитью нить,

Лоб госпожи моей обвить —

В их сеть душа завлечена!

Beata mea Domina!

Взмах томных век — неспешно-тих;

Какой соблазн для губ моих —

Тень от ресниц, темным-темна!

Beata mea Domina!

В ее глазах отражены

Души видения и сны;

Их непостижна глубина;

Beata mea Domina!

В них — состраданье и печаль,

Они глядят куда-то вдаль,

Ждут не меня, а даль — темна.

Beata mea Domina!

Что ясные мрачит глаза?

В них словно бы дрожит слеза —

Уж не ресниц ли в том вина?

Beata mea Domina!

Тень — влажным бликом на щеке:

Слеза — под веком в уголке;

Прольется ль обо мне она?..

Beata mea Domina!

Гляжу, бледнея, на уста —

Их вдумчивая полнота

Для поцелуев создана.

Beata mea Domina!

Увы, нескор к блаженству путь,

И губы дуются чуть-чуть —

Когда ж придет для нас весна?

Beata mea Domina!

Нет слов, как их изгиб мне люб!

Я знаю: нега этих губ

Меня вознаградит сполна!

Beata mea Domina!

Они любовную мечту

Смеясь, поймают на лету —

Чуть мотыльком порхнет она.

Beata mea Domina!

А подбородок! Он так мил:

Когда б меня он не прельстил,

Моя была бы в том вина —

Beata mea Domina!

С таким старанием Господь

Облек в обличье эту плоть —

Черты, и контур, и тона.

Beata mea Domina!

А шея! Гляну — и замру:

Как тонкий стебель на ветру,

Над стройным станом взнесена.

Beata mea Domina!

А пальцы рук! Язык мой слаб

Их форму описать! Когда б

Я ласку их вкусил сполна!

Beata mea Domina!

Беда, коль умолчу, смутясь,

Как вдоль запястья разлилась,

Изящных вен голубизна,

— Beata mea Domina! —

И как их росчерки тонки

На хрупкой белизне руки.

Прости мне: речь моя бедна.

Beata mea Domina!

Да будет обращен мой стих

Ко всем мужам, сподвигнув их

Везде, в любые времена, —

— Beata mea Domina! —

Служить ей преданно: она

Столь многих совершенств полна,

Что я, взглянув, лишаюсь сна.

Beata mea Domina!

Upon an eve I sat me down and wept,

Because the world to me seemed nowise good;

Still autumn was it, and the meadows slept,

The misty hills dreamed, and the silent wood

Seemed listening to the sorrow of my mood:

I knew not if the earth with me did grieve,

Or if it mocked my grief that bitter eve.

Then ’twixt my tears a maiden did I see,

Who drew anigh me on the leaf-strewn grass,

Then stood and gazed upon me pitifully

With grief-worn eyes, until my woe did pass

From me to her, and tearless now I was,

And she mid tears was asking me of one

She long had sought unaided and alone.

I knew not of him, and she turned away

Into the dark wood, and my own great pain

Still held me there, till dark had slain the day,

And perished at the grey dawn’s hand again;

Then from the wood a voice cried: ‘Ah, in vain,

In vain I seek thee, O thou bitter-sweet!

In what lone land are set thy longed-for feet?’

Then I looked up, and lo, a man there came

From midst the trees, and stood regarding me

Until my tears were dried for very shame;

Then he cried out: ‘O mourner, where is she

Whom I have sought o’er every land and sea?

I love her and she loveth me, and still

We meet no more than green hill meeteth hill.’

With that he passed on sadly, and I knew

That these had met and missed in the dark night,

Blinded by blindness of the world untrue,

That hideth love and maketh wrong of right.

Then midst my pity for their lost delight,

Yet more with barren longing I grew weak,

Yet more I mourned that I had none to seek.

Я плакал вечером от тяжких мук:

Несовершенным мир казался мне.

Стояла осень, и поля вокруг

Внимали мне в туманной тишине,

И с ними лес с холмами в полусне,

И, может быть — как знать наверняка? —

Смешила их слегка моя тоска.

Я девушку увидел пред собой,

Что шла по шелестящему жнивью;

Она смотрела с жалостью такой,

Что взор ее впитал всю скорбь мою,

И вот я горьких слез уже не лью.

Она же стала спрашивать о том,

Кого искала тщетно день за днем.

Не знал я, как помочь, и снова прочь

Ушла она, и скорбь моя ко мне

Вернулась. Вот уж день сменила ночь,

Вот возвестил рассвет о новом дне;

Вдруг слышу голос: «Где, в какой стране

Любовь моя и боль моей души?

О, где ты? Отозваться поспеши!»

То — юноша. Отчаяньем горят

Его глаза, взирая на меня.

Я плакать перестал, стыдом объят,

А он сказал: «Скорбящий! Знай, что я

Люблю, любим, но милая моя

Исчезла; я ищу и здесь, и там,

Но не сойтись нам, словно двум холмам».

Он повернулся и ушел во тьму,

А я остался. Я не мог не знать:

Во тьме слепой вновь суждено ему

Найти, и не признать, и потерять.

Какая мука! Им — блуждать, страдать,

Бесплодно ждать; а на моем пути —

Нет никого, и не за кем идти.

Forget six counties overhung with smoke,

Forget the snorting steam and piston stroke,

Forget the spreading of the hideous town;

Think rather of the pack-horse on the down,

And dream of London, small and white and clean,

The clear Thames bordered by its gardens green;

Think, that below bridge the green lapping waves

Smite some few keels that bear Levantine staves,

Cut from the yew wood on the burnt-up hill,

And pointed jars that Greek hands toiled to fill,

And treasured scanty spice from some far sea,

Florence gold cloth, and Ypres napery,

And cloth of Bruges, and hogsheads of Guienne;

While nigh the thronged wharf Geoffrey Chaucer’s pen

Moves over bills of lading — mid such times

Shall dwell the hollow puppets of my rhymes.

Забудь шесть округов, забудь их смрад и чад,

Забудь, как поршни в лад размеренно стучат,

Как расползается наш город-монстр во тьму,

А вспомни: здесь брела лошадка по холму,

Наш Лондон был и бел, и мал, и мил, и нов,

А Темзы берега все в зелени садов.

По зелени волны ввозили корабли

Груз тисовых стволов с холмов Святой Земли;

Минуя мост, вплывал, Востоком осиян,

Привезший пряности корабль из дальних стран;

Шли амфоры, что грек мог приподнять едва,

Флоренции шитье, голландцев кружева,

Из Брюгге ткани шли, из Франции вино

И в пестром хаосе бурлила пристань, но

Сам Чосер вел счета. В те дальние года

Ведет вас строк моих неловких череда <…>

I know a little garden-close,

Set thick with lily and red rose,

Where I would wander if I might

From dewy morn to dewy night,

And have one with me wandering.

And though within it no birds sing,

And though no pillared house is there,

And though the apple-boughs are bare

Of fruit and blossom, would to God

Her feet upon the green grass trod,

And I beheld them as before.

There comes a murmur from the shore,

And in the close two fair streams are,

Drawn from the purple hills afar,

Drawn down unto the restless sea:

Dark hills whose heath-bloom feeds no bee,

Dark shore no ship has ever seen,

Tormented by the billows green

Whose murmur comes unceasingly

Unto the place for which I cry.

For which I cry both day and night,

For which I let slip all delight,

Whereby I grow both deaf and blind,

Careless to win, unskilled to find,

And quick to lose what all men seek.

Yet tottering as I am and weak,

Still have I left a little breath

To seek within the jaws of death

An entrance to that happy place,

To seek the unforgotten face,

Once seen, once kissed, once reft from me

Anigh the murmuring of the sea.

Я знаю сад, укромный сад,

Где лилии и розы спят.

Я там бродил бы день-деньской.

В росе рассветной и ночной,

Мы там бродили бы вдвоем.

Пусть певчих птиц не слышно в нем,

И нет чудесного дворца,

Пусть облетели до конца

Деревья, лишь бы слышать мог

Я шелест этих легких ног,

Следя за ними, как тогда.

Морская плещет там вода,

И два ручья с лиловых гор

Бегут, ведя бурливый спор,

Спешат через зеленый дол;

Не слышно там жужжанья пчел,

Не видно с берега челна,

Лишь целый день шумит волна,

И отзвуками полон сад.

Увы, мне нет пути назад.

Напрасно плачу день и ночь,

От мира удалившись прочь,

К земным соблазнам глух и слеп,

Уныл, беспомощен, нелеп,

Страдаю я, судьбу кляня.

Но хватит духу у меня

У смерти в пасти отыскать

Вход в тот блаженный край опять,

Где мне сиял любимой лик,

Где я ее лишился вмиг,

Где волны, омывая сад,

Неумолкаемо шумят.

For many, many days together

The wind blew steady from the East;

For many days hot grew the weather,

About the time of our Lady’s Feast.

For many days we rode together,

Yet met we neither friend nor foe;

Hotter and clearer grew the weather,

Steadily did the East wind blow.

We saw the trees in the hot, bright weather,

Clear-cut, with shadows very black,

As freely we rode on together

With helms unlaced and bridles slack.

And often, as we rode together,

We, looking down the green-bank’d stream,

Saw flowers in the sunny weather,

And saw the bubble-making bream.

And in the night lay down together,

And hung above our heads the rood,

Or watch’d night-long in the dewy weather,

The while the moon did watch the wood.

Our spears stood bright and thick together,

Straight out the banners stream’d behind,

As we gallop’d on in the sunny weather,

With faces turn’d towards the wind.

Down sank our threescore spears together,

As thick we saw the pagans ride;

His eager face in the clear fresh weather,

Shone out that last time by my side.

Up the sweep of the bridge we dash’d together,

It rock’d to the crash of the meeting spears,

Down rain’d the buds of the dear spring weather,

The elm-tree flowers fell like tears.

There, as we roll’d and writhed together,

I threw my arms above my head,

For close by my side, in the lovely weather

I saw him reel and fall back dead.

I and the slayer met together,

He waited the death-stroke there in his place,

With thoughts of death, in the lovely weather,

Gapingly mazed at my madden’d face.

Madly, I fought as we fought together;

In vain: the little Christian band

The pagans drown’d, as in stormy weather

The river drowns low-lying land.

They bound my blood-stain’d hands together,

They bound his corpse to nod by my side;

Then on we rode, in the bright March weather,

With clash of cymbals did we ride.

We ride no more, no more together;

My prison-bars are thick and strong,

I take no heed of any weather,

The sweet Saints grant I live not long.

Мы долго ехали с тобою,

Дышал восток на нас теплом,

И становилось той порою

Все жарче, жарче день за днем.

Не попадалось нам с тобою

Ни супостатов, ни друзей,

Весенней радостной порою

Восточный ветер дул сильней.

Мы рощи видели порою,

Их тень была черным-черна.

Мы вольно ехали с тобою,

Без шлемов, бросив стремена.

Когда мы ехали с тобою,

Нам взоры тешила река,

Цветы весеннею порою,

Вода лесного ручейка.

Ночлег устроив, мы с тобою

Распятье клали в головах,

Несли дозор ночной порою,

Когда луна вселяла страх.

Сверкали копья; мы с тобою,

Под ярким знаменем, вперед

Весенней ясною порою

Стремились прямо на восход.

Взялись за копья мы с тобою,

Язычники сомкнули строй;

Ты той весеннею порою

В последний раз стоял со мной.

На мост помчались мы с тобою,

Бой становился все страшней,

Листва весеннею порою,

Как слезы, сыпалась с ветвей.

Ввязались в гущу мы с тобою.

Мои глаза застлала мгла —

Ведь ты, той дивною порою,

Качнувшись, мертвым пал с седла.

Убийца ждал, готовый к бою,

Я нанести удар был рад.

Он испугался той порою,

Увидев мой безумный взгляд.

Мы столько сил отдали бою,

Но тщетно: горстку христиан

Смело, как бурною порою

Сметает сушу океан.

Меня, изранив, взяли с бою,

И привязали рядом труп,

И в путь весеннею порою

Пустились с ревом хриплых труб.

Не скачем больше мы с тобою,

Над головой — тюремный свод.

Мне все равно, какой порою

Господь к себе меня возьмет.

There were four of us about that bed;

The mass-priest knelt at the side,

I and his mother stood at the head,

Over his feet lay the bride;

We were quite sure that he was dead,

Though his eyes were open wide.

He did not die in the night,

He did not die in the day,

But in the morning twilight

His spirit pass’d away;

When neither sun nor moon was bright,

And the trees were merely grey.

He was not slain with the sword,

Knight’s axe, or the knightly spear,

Yet spoke he never a word

After he came in here;

I cut away the cord

From the neck of my brother dear.

He did not strike one blow,

For the recreants came behind,

In a place where the hornbeams grow,

A path right hard to find;

For the hornbeam boughs swing so,

That the twilight makes it blind.

They lighted a great torch then,

When his arms were pinioned fast,

Sir John the knight of the Fen,

Sir Guy of the Dolorous Blast,

With knights threescore and ten,

Hung brave Lord Hugh at last.

I am threescore and ten,

And my hair is all turn’d grey,

But I met Sir John of the Fen

Long ago on a summer day,

And am glad to think of the moment when

I took his life away.

I am threescore and ten,

And my strength is mostly pass’d,

But long ago I and my men,

When the sky was overcast,

And the smoke roll’d over the reeds of the fen,

Slew Guy of the Dolorous Blast.

And now, knights all of you,

I pray you pray for Sir Hugh,

A good knight and a true,

And for Alice, his wife, pray too.

Мы там стояли вчетвером:

Монах, коленопреклонен,

И мать со мною — над одром,

Жена — в изножье; умер он.

О мертвом, плакали о нем,

Хоть взгляд на нас был устремлен.

Не ночью он покинул нас,

Не днем покинул этот свет,

Но в предрассветный серый час

Оставил дух обитель бед,

Когда и месяц не угас,

И солнца утреннего нет.

Нет, не меча он жертвой стал,

Не от секиры пал в бою,

Он нам ни слова не сказал,

Прибывши в вотчину свою —

В тот горький час веревку снял

Я с шеи брата, сэра Хью.

Врагам вреда он не нанес —

Они напали со спины,

В лесу, где дуб огромный рос,

Где тени плотны и темны,

И ветви мощные — вразброс,

Под ними тропки не видны.

Когда был крепко связан он,

Тогда лишь факел принесли.

Хозяин Топей, рыцарь Джон,

И с ним сэр Гай с Пустой Земли,

И их друзья, презрев закон,

Беднягу вешать повели.

Года под старость нелегки,

И я давно уж слаб и сед.

Я встретил Джона у реки,

Тому уже немало лет.

Я рад, что от моей руки

Он пал, покинув этот свет.

Я нынче, в семьдесят, старик

И прежних сил, увы, лишен,

Но помню я счастливый миг,

Когда затмился небосклон

И под грозой полег тростник —

Когда сэр Гай был мной сражен.

Я вас прошу за сэра Хью

Молитву вознести свою

И прочитать еще одну

За Элисон, его жену.