Поэтический мир прерафаэлитов

Does the road wind up-hill all the way?

Yes, to the very end.

Will the day’s journey take the whole long day?

From morn to night, my friend.

But is there for the night a resting-place?

A roof for when the slow dark hours begin.

May not the darkness hide it from my face?

You cannot miss that inn.

Shall I meet other wayfarers at night?

Those who have gone before.

Then must I knock, or call when just in sight?

They will not keep you waiting at that door.

Shall I find comfort, travel-sore and weak?

Of labour you shall find the sum.

Will there be beds for me and all who seek?

Yea, beds for all who come.

Всё ли он в гору ведет, этот путь?

Да, и дорога длинна.

Значит, весь день не придется вздохнуть?

Весь, от зари дотемна.

Ждет ли ночлег на вершине холма?

К ночи приют ты найдешь.

Как же найти, коль опустится тьма?

Мимо него не пройдешь.

Встречу ли друга там хоть одного?

Будет и друг там, и враг.

В дверь постучать или кликнуть кого?

Незачем, впустят и так.

Ждет ли там отдых от долгих трудов?

Там подведут им итог.

Всем ли ночлег в этом доме готов?

Всем, кто преступит порог.

She sat and sang alway

By the green margin of a stream,

Watching the fishes leap and play

Beneath the glad sunbeam.

I sat and wept alway

Beneath the moon’s most shadowy beam,

Watching the blossoms of the May

Weep leaves into stream.

I wept for memory;

She sang for hope that is so fair;

My tears were swallowed by the sea;

Her songs died on the air.

Поет, бывало, она,

И солнцем полон ручей,

Играют рыбы, и дна

Не видно в бликах лучей.

Бывало, плачу — тоски

Не скрыть от лунных лучей.

Роняет май лепестки,

Как будто слезы — в ручей.

О прошлом слезы мои;

О счастье пела она;

Но слезы в море ушли,

Но песнь ее не слышна.

Two days ago with dancing glancing hair,

With living lips and eyes:

Now pale, dumb, blind, she lies;

So pale, yet still so fair.

We have not left her yet, not yet alone;

But soon must leave her where

She will not miss our care,

Bone of our bone.

Weep not; O friends, we should not weep:

Our friend of friends lies full of rest;

No sorrow rankles in her breast,

Fallen fast asleep.

She sleeps below,

She wakes and laughs above:

To-day, as she walked, let us walk in love;

To-morrow follow so.

Позавчера еще она

Смеялась, и глаза блестели,

И вот — недвижная в постели

Лежит, прекрасна и бледна.

Мы рядом, но на небесах

Час расставания назначен.

Что для нее теперь мы значим?

От плоти — плоть, но к праху — прах.

Друзья, не плачьте, ни к чему:

В пределах горних мир, прохлада;

Ни горя там, ни боли — рада

Она покою своему.

Душа не спит, душе — летать,

И петь, и начинать с начала.

Она любовь нам завещала,

В любви мы встретимся опять.

There’s no replying

To the Wind’s sighing,

Telling, foretelling,

Dying, undying,

Dwindling and swelling,

Complaining, droning,

Whistling and moaning,

Ever beginning,

Ending, repeating,

Hinting and dinning,

Lagging and fleeting —

We’ve no replying

Living or dying

To the Wind’s sighing.

What are you telling,

Variable Wind-tone?

What would be teaching,

O sinking, swelling,

Desolate Wind-moan?

Ever for ever

Teaching and preaching,

Never, ah never

Making us wiser —

The earliest riser

Catches no meaning,

The last who hearkens

Garners no gleaning

Of wisdom’s treasure,

While the world darkens: —

Living or dying,

In pain, in pleasure,

We’ve no replying

To wordless flying

Wind’s sighing.

Долгий рассветный

Вздох безответный —

Это пророчит

Ветер бессмертный;

Плачет, хохочет,

Жалобный, гулкий,

Медленный, юркий,

В музыке свиста,

Робкий и ловкий,

Исподволь, быстро,

Без остановки.

Что нам глубокий

Ветра далекий

Вздох одинокий?

Скрыто посланье

Ветра извечно,

Скрыто прозренье

В стоне страданья,

В свисте беспечном.

Песня борея

Вся — откровенье,

Только мудрее

Вряд ли мы станем,

Время считаем,

Ночью ли, днем мы

Ищем ответа —

Тщетно бредем мы

В солнечном поле

Знаний и света.

Смертные сроки

Счастья и боли —

Что вам глубокий

Вздох одинокий

Далекий?

I will tell you when they met:

In the limpid days of Spring;

Elder boughs were budding yet,

Oaken boughs looked wintry still,

But primrose and veined violet

In the mossful turf were set,

While meeting birds made haste to sing

And build with right good will.

I will tell you when they parted.

When plenteous Autumn sheaves were brown,

Then they parted heavy-hearted;

The full rejoicing sun looked down

As grand as in the days before;

Only they had lost a crown;

Only to them those days of yore

Could come back nevermore.

When shall they meet? I cannot tell,

Indeed, when they shall meet again,

Except some day in Paradise:

For this they wait, one waits in pain.

Beyond the sea of death love lies

For ever, yesterday, to-day;

Angels shall ask them, ‘Is it well?’

And they shall answer, ‘Yea.’

Когда они друг друга обрели?

Едва деревья стали зеленеть.

Пусть яблони еще не зацвели,

И дуб стоял безлиствен и суров,

Но примулы тянулись из земли,

Во мху фиалки нежные росли,

Влюбляясь, птицы торопились петь

И выводить птенцов.

Когда они расстались, знаю я.

Когда снопы убрали со стерни,

Они расстались, скорби не тая.

Ликующее солнце в эти дни

Еще ничуть не сделалось бледней.

Увы! Венец утратили они.

Увы! Не знать веселых прежних дней

Впредь ни ему, ни ей.

Когда они увидятся? Бог весть,

Когда они увидятся опять.

Вот разве что в раю сойдутся вновь,

А до тех пор им мучиться и ждать.

За гранью смерти кроется любовь,

Которая пребудет навсегда.

Их спросит ангел: «Хорошо ли здесь?»

Они ответят: «Да».

I have no wit, no words, no tears;

My heart within me like a stone

Is numbed too much for hopes or fears;

Look right, look left, I dwell alone;

I lift mine eyes, but dimmed with grief

No everlasting hills I see;

My life is in the falling leaf:

O Jesus, quicken me.

My life is like a faded leaf,

My harvest dwindled to a husk:

Truly my life is void and brief

And tedious in the barren dusk;

My life is like a frozen thing,

No bud nor greenness can I see:

Yet rise it shall — the sap of Spring;

O Jesus, rise in me.

My life is like a broken bowl,

A broken bowl that cannot hold

One drop of water for my soul

Or cordial in the searching cold;

Cast in the fire the perished thing;

Melt and remould it, till it be

A royal cup for Him, my King:

O Jesus, drink of me.

Нет у меня ни слов, ни слез,

И сердце словно камень стало.

Мои надежды страх унес,

Мысль одиночество сковало.

Ко взгорьям очи возвожу —

Печальна даль в туманной дрожи;

Листом опавшим я кружу:

Ускорь паденье, Боже!

Да, жизнь моя — увядший лист,

В пустых колосьях дремлет нива;

Мой путь — недолог, но тернист —

К закату тянется тоскливо;

Живу, как будто вмерзла в лед,

Побит морозом сад, и все же

С весною стебель прорастет;

Взойди во мне, о Боже!

Не жизнь, а треснувший сосуд!

Душе иссохшей не напиться.

Пусть к Мастеру его несут,

Пусть в огненной печи калится;

Очистит пламень естество,

Сгорит, что Господу не гоже,

И стану чашей для Него:

Испей меня, о Боже!

One face looks out from all his canvases,

One selfsame figure sits or walks or leans:

We found her hidden just behind those screens,

That mirror gave back all her loveliness.

A queen in opal or in ruby dress,

A nameless girl in freshest summer-greens,

A saint, an angel — every canvas means

The same one meaning, neither more nor less.

He feeds upon her face by day and night,

And she with true kind eyes looks back on him,

Fair as the moon and joyful as the light:

Not wan with waiting, not with sorrow dim;

Not as she is, but was when hope shone bright;

Not as she is, but as she fills his dream.

Везде она, на всех его холстах,

Всё та же — сидя, стоя, полулежа,

За драпировкой, в полумраке ложа,

И красоту умножа в зеркалах.

Монархиня в рубиновых шелках,

В зеленом ситце, как весна, пригожа,

Святая, ангел — но всегда похожа,

Бессмертный идеал в его глазах.

И день, и ночь любуется он ею,

И преданно она глядит в ответ —

Луны прекрасней, солнца веселее,

Не ведая тоски прошедших лет —

Та, кем он жил, мечты свои лелея,

Когда еще сиял надежды свет.

Remember me when I am gone away,

Gone far away into the silent land;

When you can no more hold me by the hand,

Nor I half turn to go yet turning stay.

Remember me when no more day by day

You tell me of our future that you planned:

Only remember me; you understand

It will be late to counsel then or pray.

Yet if you should forget me for a while

And afterwards remember, do not grieve:

For if the darkness and corruption leave

A vestige of the thoughts that once I had,

Better by far you should forget and smile

Than that you should remember and be sad.

Не позабудь меня, не позабудь,

Когда уйду одна во тьме беззвездной

И ни тебе, ни мне мольбою слезной

Ухода моего не оттянуть,

Когда придется руки разомкнуть

И день, и год грядущий встретить розно, —

Не позабудь! — прошу, пока не поздно

Еще условиться о чем-нибудь.

Но только не грусти! Пусть на мгновенье

Меня забудешь — это не беда:

Я предпочту, исчезнув навсегда

Там, за порогом тлена и забвенья,

Чтоб ты меня с улыбкой забывал —

Чем, вечно помня, вечно горевал.

The irresponsive silence of the land,

The irresponsive sounding of the sea,

Speak both one message of one sense to me: —

Aloof, aloof, we stand aloof, so stand

Thou too aloof bound with the flawless band

Of inner solitude; we bind not thee;

But who from thy self-chain shall set thee free?

What heart shall touch thy heart? what hand thy hand? —

And I am sometimes proud and sometimes meek,

And sometimes I remember days of old

When fellowship seemed not so far to seek

And all the world and I seemed much less cold,

And at the rainbow’s foot lay surely gold,

And hope felt strong and life itself not weak.

Молчанье равнодушное земли

И равнодушный рокот океана

Одно мне повторяют неустанно:

«Мы одиноки, мы от всех вдали,

И ты одна! Душе своей внемли:

Неужто впрямь сиротство ей желанно?

Но кто пробьет сей панцирь без изъяна,

Чтоб сердце с сердцем встретиться могли?»

А я то протестую, то немею

И возвращаюсь памятью назад,

Туда, где дружба и надежда с нею

Цвели вокруг меня, как щедрый сад,

Под каждой радугой таился клад

И жизнь была моложе и сильнее.

I plucked pink blossoms from mine apple-tree

And wore them all that evening in my hair:

Then in due season when I went to see

I found no apples there.

With dangling basket all along the grass

As I had come I went the selfsame track:

My neighbours mocked me while they saw me pass

So empty-handed back.

Lilian and Lilias smiled in trudging by,

Their heaped-up basket teazed me like a jeer;

Sweet-voiced they sang beneath the sunset sky,

Their mother’s home was near.

Plump Gertrude passed me with her basket full,

A stronger hand than hers helped it along;

A voice talked with her through the shadows cool

More sweet to me than song.

Ah Willie, Willie, was my love less worth

Than apples with their green leaves piled above?

I counted rosiest apples on the earth

Of far less worth than love.

So once it was with me you stooped to talk

Laughing and listening in this very lane;

To think that by this way we used to walk

We shall not walk again!

I let my neighbours pass me, ones and twos

And groups; the latest said the night grew chill,

And hastened: but I loitered, while the dews

Fell fast I loitered still.

Вплела я в косы яблоневый цвет —

Я с дерева его оборвала.

Потом гляжу — а яблок нет как нет,

Когда пора пришла.

Знакомой тропкой, средь высоких трав,

С пустой корзинкой я брела домой.

Мои соседки, это увидав,

Смеялись надо мной.

Вот усмехнулись Лилиан и Лил —

Обречена насмешке я внимать.

Алел закат, напев девичий плыл,

Ждала их дома мать.

Вот у Гертруды — урожай немал.

Рука мужская помогала ей,

Знакомый голос рядышком звучал,

Он был мне всех милей.

Ах, Вилли, друг! Ужели не нужна

Моя любовь и больше не влечет?

Я думала, что сладостней она,

Чем самый сочный плод!

Когда-то ты, смеясь, болтал со мной,

Здесь, на тропе, стояли мы вдвоем.

Подумать только! Тропкою одной

Мы больше не пройдем.

Гурьбой, поодиночке и по две

Прошли соседки; смолкли голоса.

Бродила я, покуда на траве

Не выпала роса.

A fool I was to sleep at noon,

And wake when night is chilly

Beneath the comfortless cold moon;

A fool to pluck my rose too soon,

A fool to snap my lily.

My garden-plot I have not kept;

Faded and all-forsaken,

I weep as I have never wept:

Oh it was summer when I slept,

It’s winter now I waken.

Talk what you please of future Spring

And sun-warmed sweet to-morrow: —

Stripped bare of hope and everything,

No more to laugh, no more to sing,

I sit alone with sorrow.

Зачем спала я в час дневной?

Проснулась в ночь и в холод

Под неприветливой луной;

Я розу сорвала весной,

А был цветок так молод.

Свой сад я не устерегла;

Отринутая всеми,

Как облетевшая ветла,

Я плачу: лето проспала,

Зимы настало время.

Пускай вам грезится весна —

Ее дождусь едва ли:

Душа надежды лишена,

Безрадостна, обнажена,

Одна в своей печали.

When I was dead, my spirit turned

To seek the much-frequented house:

I passed the door, and saw my friends

Feasting beneath green orange boughs;

From hand to hand they pushed the wine,

They sucked the pulp of plum and peach;

They sang, they jested, and they laughed,

For each was loved of each.

I listened to their honest chat:

Said one: ‘To-morrow we shall be

Plod plod along the featureless sands,

And coasting miles and miles of sea.’

Said one: ‘Before the turn of tide

We will achieve the eyrie-seat.’

Said one: ‘To-morrow shall be like

To-day, but much more sweet.’

‘To-morrow,’ said they, strong with hope,

And dwelt upon the pleasant way:

‘To-morrow,’ cried they, one and all,

While no one spoke of yesterday.

Their life stood full at blessed noon;

I, only I, had passed away:

To-morrow and to-day,’ they cried;

I was of yesterday.

I shivered comfortless, but cast

No chill across the table-cloth;

I, all-forgotten, shivered, sad

To stay, and yet to part how loth:

I passed from the familiar room,

I who from love had passed away,

Like the remembrance of a guest

That tarrieth but a day.

Когда я умерла, мой дух

Вернулся в многолюдный дом;

Мои друзья давали пир

Под деревом в саду густом.

Вино ходило по рукам,

Лихие песни, шум да смех,

И сладость персиков и слив —

Там все любили всех.

Я слушала их болтовню —

Один сказал: «Нас завтра ждет

Дорога сквозь пустынный край,

Вдоль моря дальний переход».

Другой: «До приливной волны

Мы одолеем горный склон».

И третий: «Будет завтра день

Удачей озарен».

И «завтра» не сходило с уст,

Их жизнь летела, как игра;

Кричали: «Завтра!» все они,

Никто не вспомнил про вчера.

Они берут от жизни все,

И только мне уйти пора:

«Сегодня! Завтра!» — вот их клич;

А я была вчера.

Я вся дрожала, но никто

Не шевельнулся за столом;

Жаль, что меня не помнят здесь,

И жаль покинуть этот дом.

И я из комнаты ушла —

Любви растаявшая тень,

Ушла, как позабытый гость,

Что пробыл только день.

The curtains were half drawn, the floor was swept

And strewn with rushes, rosemary and may

Lay thick upon the bed on which I lay,

Where through the lattice ivy-shadows crept.

He leaned above me, thinking that I slept

And could not hear him; but I heard him say:

‘Poor child, poor child:’ and as he turned away

Came a deep silence, and I knew he wept.

He did not touch the shroud, or raise the fold

That hid my face, or take my hand in his,

Or ruffle the smooth pillows for my head:

He did not love me living; but once dead

He pitied me; and very sweet it is

To know he still is warm though I am cold.

Был вымыт пол. Стояла полумгла.

Плющ обнимал постель, где я лежала.

Боярышником убрана была

И розмарином траурная зала.

И он пришел. Он думал, я спала

И слышать не могла, но я внимала.

Он тихо повторял: «Как мало, мало

Несчастное дитя, ты прожила».

Он на подушке не разгладил складку,

Не положил букета к изголовью,

Но по его щеке слеза текла.

Ко мне живой он не пылал любовью,

Но мертвую — жалел. И было сладко

Остывшей мне от этого тепла.

Somewhere or other there must surely be

The face not seen, the voice not heard,

The heart that not yet — never yet — ah me!

Made answer to my word.

Somewhere or other, may be near or far;

Past land and sea, clean out of sight;

Beyond the wandering moon, beyond the star

That tracks her night by night.

Somewhere or other, may be far or near;

With just a wall, a hedge, between;

With just the last leaves of the dying year

Fallen on a turf grown green.

Где-то там или здесь обязательно есть

Тот, чей голос мне слышится за тишиной

И чье сердце, увы, почему-то, — Бог весть, —

До сих пор не со мной.

Где-то рядом совсем или, может, далёко

За холмом и за морем он чудится мне

В свете яркой звезды, устремляющей око

Вслед бессонной луне.

Где-то в дальней дали или рядом, быть может,

Под окном, за оградой, у самых ворот,

За желтеющим годом, что мною был прожит

И в траву опадет.

Three sang of love together: one with lips

Crimson, with cheeks and bosom in a glow,

Flushed to the yellow hair and finger-tips;

And one there sang who soft and smooth as snow

Bloomed like a tinted hyacinth at a show;

And one was blue with famine after love,

Who like a harpstring snapped rang harsh and low

The burden of what those were singing of.

One shamed herself in love; one temperately

Grew gross in soulless love, a sluggish wife;

One famished died for love. Thus two of three

Took death for love and won him after strife;

One droned in sweetness like a fattened bee:

All on the threshold, yet all short of life.

Три девы пели про любовь: одна

Огнем горела, губы рдели ало,

Вся до корней волос льняных красна;

Другая, мягче снега, расцветала

Неброским гиацинтом у окна;

А третья, от желанья почернев,

Как треснувшая арфа, продолжала

О сладкой боли горестный напев.

Одной любовь — позор, а для другой —

К бездушному супружеству дорога;

Исчахла третья. Выбор сделав свой,

Смерть, не любовь две вырвали у Бога;

Та спит в меду пресыщенной пчелой;

И ни одной не преступить порога.

My heart is like a singing bird

Whose nest is in a water’d shoot;

My heart is like an apple-tree

Whose boughs are bent with thickset fruit;

My heart is like a rainbow shell

That paddles in a halcyon sea;

My heart is gladder than all these

Because my love is come to me.

Raise me a dais of silk and down;

Hang it with vair and purple dyes;

Carve it in doves and pomegranates,

And peacocks with a hundred eyes;

Work it in gold and silver grapes,

In leaves and silver fleurs-de-lys;

Because the birthday of my life

Is come, my love is come to me.

Душа, как соловей, поет,

Что свил гнездо вблизи воды.

Душа, как яблоня в саду,

Где спеют сочные плоды.

И словно радуга, душа

Сливается с морской волной,

Вся ликования полна —

Любовь пришла, любовь со мной.

Пускай пурпурные шелка,

Мехов серебряный ручей,

Резные листья, голубки,

Павлины с тысячью очей,

Узор из виноградных лоз

Мой трон украсят золотой.

Вот день, когда я родилась —

Любовь пришла, любовь со мной.

When I am dead, my dearest,

Sing no sad songs for me;

Plant thou no roses at my head,

No shady cypress tree:

Be the green grass above me

With showers and dewdrops wet;

And if thou wilt, remember,

And if thou wilt, forget.

I shall not see the shadows,

I shall not feel the rain;

I shall not hear the nightingale

Sing on, as if in pain:

And dreaming through the twilight

That doth not rise nor set,

Haply I may remember,

And haply may forget.

Когда меня не станет,

Не трать ни слов, ни слез.

Пускай трава могильный холм

Укроет вместо роз.

И ни к чему, любимый,

Мне верности обет:

Ты, если хочешь, помни,

А если нет — так нет.

Там, где не потревожит

Меня ни дождь, ни зной,

Не тронет песня соловья

Отчаянной мольбой,

Где не наступит полночь

И не придет рассвет, —

Я, может, буду помнить,

А может быть, и нет.

The earth was green, the sky was blue:

I saw and heard one sunny morn

A skylark hang between the two,

A singing speck above the corn;

A stage below, in gay accord,

White butterflies danced on the wing,

And still the singing skylark soared,

And silent sank and soared to sing.

The cornfield stretched a tender green

To right and left beside my walks;

I knew he had a nest unseen

Somewhere among the million stalks.

And as I paused to hear his song

While swift the sunny moments slid,

Perhaps his mate sat listening long,

And listened longer than I did.

Весной над нивой, в вышине,

Меж зеленью и синевой,

С земли едва заметный мне,

Пел жаворонок молодой.

Следила я из-под руки,

Как он, умолкнув, вниз летел,

Где в лад порхали мотыльки, —

И снова ввысь, и снова пел.

Над нежной зеленью полей,

Согретых утренним теплом,

Над свитым где-то меж стеблей,

Укромно спрятанным гнездом

Звенела песня без конца,

Текли минуты, как вода…

Но дольше слушала певца

Его подруга у гнезда.

O Earth, lie heavily upon her eyes;

Seal her sweet eyes weary of watching, Earth;

Lie close around her; leave no room for mirth

With its harsh laughter, nor for sound of sighs.

She hath no questions, she hath no replies,

Hushed in and curtained with a blessed dearth

Of all that irked her from the hour of birth;

With stillness that is almost Paradise.

Darkness more clear than noonday holdeth her,

Silence more musical than any song;

Even her very heart has ceased to stir:

Until the morning of Eternity

Her rest shall not begin nor end, but be;

And when she wakes she will not think it long.

Земля, ей веки на века сомкни,

Усталые глаза ее накрой,

Всю обними, веселье отгони,

И шум, и смех, и звонких звуков рой.

Вопросов нет, ответов тоже нет;

Она свободной не была такой

От горестей своих, что с ранних лет

Тревожили. На рай похож покой.

И этот мрак светлей любого дня,

Беззвучье это — музыки звучней.

Зажатое в тисках небытия,

Не бьется сердце. Но грядет восход,

Когда она проснется и поймет:

Был краток сон, и вечность перед ней.

Give me the lowest place: not that I dare

Ask for that lowest place, but Thou hast died

That I might live and share

Thy glory by Thy side.

Give me the lowest place: or if for me

That lowest place too high, make one more low

Where I may sit and see

My God and love Thee so.

Оставь за мной последнее из мест,

Нижайшим гостем я войду в Твой дом:

«Вот я жила, вот я несла свой крест

В сиянии Твоем».

Но если гостем быть почет велик,

Позволь хотя б у двери постоять,

Чтоб только видеть, Господи, Твой лик,

Тебе, Господь, внимать.

Summer is gone with all its roses,

Its sun and perfumes and sweet flowers,

Its warm air and refreshing showers:

And even Autumn closes.

Yea, Autumn’s chilly self is going,

And Winter comes which is yet colder;

Each day the hoar-frost waxes bolder,

And the last buds cease blowing.

Поблекло лето и увяло:

Остыло солнце, сникли розы,

Затихли утренние грозы;

И осень миновала.

Идет за осенью по склонам

Зима в холодной дымке синей,

И не дает раскрыться иней

Пожухнувшим бутонам.

Come to me in the silence of the night;

Come in the speaking silence of a dream;

Come with soft rounded cheeks and eyes as bright

As sunlight on a stream;

Come back in tears,

O memory, hope, love of finished years.

O dream how sweet, too sweet, too bitter sweet,

Whose wakening should have been in Paradise,

Where souls brimful of love abide and meet;

Where thirsting longing eyes

Watch the slow door

That opening, letting in, lets out no more.

Yet come to me in dreams, that I may live

My very life again though cold in death:

Come back to me in dreams, that I may give

Pulse for pulse, breath for breath:

Speak low, lean low

As long ago, my love, how long ago.

Приди ко мне в ночной тиши кромешной,

Приди в тиши, ожившей сонмом грез,

Приди в сиянье юности безгрешной

И над потоком слез

Пролей свой свет,

О, память, вера и любовь ушедших лет.

Как сладки эти грезы, слишком сладки —

До горечи — от них в раю очнусь,

Любви отдав всю душу без остатка,

Я там тебя дождусь —

У райских врат,

Что, раз впустив, не выпустят назад.

Приди ко мне из грез и снов, чтоб снова

Я ожила, отринув смертный хлад.

Приди, — я жизнью заплатить готова

За миг, за вздох, за взгляд —

Побудь со мной,

Как той весной, далекой той весной.

In my Autumn garden I was fain

To mourn among my scattered roses;

Alas for that last rosebud which uncloses

To Autumn’s languid sun and rain

When all the world is on the wane!

Which has not felt the sweet constraint of June,

Nor heard the nightingale in tune.

Broad-faced asters by my garden walk,

You are but coarse compared with roses:

More choice, more dear that rosebud which uncloses

Faint-scented, pinched, upon its stalk,

That least and last which cold winds balk;

A rose it is though least and last of all,

A rose to me though at the fall.

Зачем раскрылся маленький бутон

В саду осеннем, где опали розы,

Где вместо солнца лишь дожди и грозы?

Холодными ветрами сбережен,

В саду осеннем не узнает он

О том, как мир в июне был чудесен

И ночь полна тепла и птичьих песен.

Широколицым астрам на земле

Еще цвести, аллеи украшая,

Но мне милее роза небольшая,

Забытая на тоненьком стебле,

Последняя в холодном октябре, —

Последняя, но даже здесь, у края

Она осталась розой, умирая.

Morning and evening

Maids heard the goblins cry:

‘Come buy our orchard fruits,

Come buy, come buy:

Apples and quinces,

Lemons and oranges,

Plump unpecked cherries,

Melons and raspberries,

Bloom-down-cheeked peaches,

Swart-headed mulberries,

Wild free-born cranberries,

Crab-apples, dewberries,

Pine-apples, blackberries,

Apricots, strawberries; —

All ripe together

In summer weather, —

Morns that pass by,

Fair eves that fly;

Come buy, come buy:

Our grapes fresh from the vine,

Pomegranates full and fine,

Dates and sharp bullaces,

Rare pears and greengages,

Damsons and bilberries,

Taste them and try:

Currants and gooseberries,

Bright-fire-like barberries,

Figs to fill your mouth,

Citrons from the South,

Sweet to tongue and sound to eye,

Come buy, come buy.’

Evening by evening

Among the brookside rushes,

Laura bowed her head to hear,

Lizzie veiled her blushes:

Crouching close together

In the cooling weather,

With clasping arms and cautioning lips,

With tingling cheeks and finger tips.

‘Lie close,’ Laura said,

Pricking up her golden head:

‘We must not look at goblin men,

We must not buy their fruits:

Who knows upon what soil they fed

Their hungry thirsty roots?’

‘Come buy,’ call the goblins

Hobbling down the glen.

‘O,’ cried Lizzie, ‘Laura, Laura,

You should not peep at goblin men.’

Lizzie covered up her eyes,

Covered close lest they should look;

Laura reared her glossy head,

And whispered like the restless brook:

‘Look, Lizzie, look, Lizzie,

Down the glen tramp little men.

One hauls a basket,

One bears a plate,

One lugs a golden dish

Of many pounds weight.

How fair the vine must grow

Whose grapes are so luscious;

How warm the wind must blow

Through those fruit bushes.’

‘No,’ said Lizzie: ‘No, no, no;

Their offers should not charm us,

Their evil gifts would harm us.’

She thrust a dimpled finger

In each ear, shut eyes and ran:

Curious Laura chose to linger

Wondering at each merchant man.

One had a cat’s face,

One whisked a tail,

One tramped at a rat’s pace,

One crawled like a snail,

One like a wombat prowled obtuse and furry,

One like a ratel tumbled hurry skurry.

She heard a voice like voice of doves

Cooing all together:

They sounded kind and full of loves

In the pleasant weather.

Laura stretched her gleaming neck

Like a rush-imbedded swan,

Like a lily from the beck,

Like a moonlit poplar branch,

Like a vessel at the launch

When its last restraint is gone.

Backwards up the mossy glen

Turned and trooped the goblin men,

With their shrill repeated cry,

‘Come buy, come buy.’

When they reached where Laura was

They stood stock still upon the moss,

Leering at each other,

Brother with queer brother;

Signalling each other,

Brother with sly brother.

One set his basket down,

One reared his plate;

One began to weave a crown

Of tendrils, leaves, and rough nuts brown

(Men sell not such in any town);

One heaved the golden weight

Of dish and fruit to offer her:

‘Come buy, come buy,’ was still their cry.

Laura stared but did not stir,

Longed but had no money:

The whisk-tailed merchant bade her taste

In tones as smooth as honey,

The cat-faced purr'd,

The rat-paced spoke a word

Of welcome, and the snail-paced even was heard;

One parrot-voiced and jolly

Cried ‘Pretty Goblin’ still for ‘Pretty Polly;’ —

One whistled like a bird.

But sweet-tooth Laura spoke in haste:

‘Good folk, I have no coin;

To take were to purloin:

I have no copper in my purse,

I have no silver either,

And all my gold is on the furze

That shakes in windy weather

Above the rusty heather.’

‘You have much gold upon your head,’

They answered all together:

‘Buy from us with a golden curl.’

She clipped a precious golden lock,

She dropped a tear more rare than pearl,

Then sucked their fruit globes fair or red:

Sweeter than honey from the rock,

Stronger than man-rejoicing wine,

Clearer than water flowed that juice;

She never tasted such before,

How should it cloy with length of use?

She sucked and sucked and sucked the more

Fruits which that unknown orchard bore;

She sucked until her lips were sore;

Then flung the emptied rinds away

But gathered up one kernel stone,

And knew not was it night or day

As she turned home alone.

Lizzie met her at the gate

Full of wise upbraidings:

‘Dear, you should not stay so late,

Twilight is not good for maidens;

Should not loiter in the glen

In the haunts of goblin men.

Do you not remember Jeanie,

How she met them in the moonlight,

Took their gifts both choice and many,

Ate their fruits and wore their flowers

Plucked from bowers

Where summer ripens at all hours?

But ever in the noonlight

She pined and pined away;

Sought them by night and day,

Found them no more, but dwindled and grew gray;

Then fell with the first snow,

While to this day no grass will grow

Where she lies low:

I planted daisies there a year ago

That never blow.

You should not loiter so.’

‘Nay hush,’ said Laura.

‘Nay hush, my sister:

I ate and ate my fill,

Yet my mouth waters still;

To-morrow night I will

Buy more;’ and kissed her:

‘Have done with sorrow;

I’ll bring you plums to-morrow

Fresh on their mother twigs,

Cherries worth getting;

You cannot think what figs

My teeth have met in,

What melons icy-cold

Piled on a dish of gold

Too huge for me to hold,

What peaches with a velvet nap,

Pellucid grapes without one seed:

Odorous indeed must be the mead

Whereon they grow, and pure the wave they drink,

With lilies at the brink,

And sugar-sweet their sap.’

Golden head by golden head,

Like two pigeons in one nest

Folded in each other’s wings,

They lay down, in their curtained bed:

Like two blossoms on one stem,

Like two flakes of new-fall’n snow,

Like two wands of ivory

Tipped with gold for awful kings.

Moon and stars gazed in at them,

Wind sang to them lullaby,

Lumbering owls forbore to fly,

Not a bat flapped to and fro

Round their rest:

Cheek to cheek and breast to breast

Locked together in one nest.

Early in the morning

When the first cock crowed his warning,

Neat like bees, as sweet and busy,

Laura rose with Lizzie:

Fetched in honey, milked the cows,

Aired and set to rights the house,

Kneaded cakes of whitest wheat,

Cakes for dainty mouths to eat,

Next churned butter, whipped up cream,

Fed their poultry, sat and sewed;

Talked as modest maidens should:

Lizzie with an open heart,

Laura in an absent dream,

One content, one sick in part;

One warbling for the mere bright day’s delight,

One longing for the night.

At length slow evening came —

They went with pitchers to the reedy brook;

Lizzie most placid in her look,

Laura most like a leaping flame.

They drew the gurgling water from its deep;

Lizzie plucked purple and rich golden flags,

Then turning homeward said: ‘The sunset flushes

Those furthest loftiest crags;

Come, Laura, not another maiden lags.

No wilful squirrel wags,

The beasts and birds are fast asleep.’

But Laura loitered still among the rushes

And said the bank was steep.

And said the hour was early still,

The dew not fall’n, the wind not chili;

Listening ever, but not catching

The customary cry,

‘Come buy, come buy,’

With its iterated jingle

Of sugar-baited words:

Not for all her watching

Once discerning even one goblin

Racing, whisking, tumbling, hobbling;

Let alone the herds

That used to tramp along the glen,

In groups or single,

Of brisk fruit-merchant men.

Till Lizzie urged, ‘O Laura, come,

I hear the fruit-call, but I dare not look:

You should not loiter longer at this brook:

Come with me home.

The stars rise, the moon bends her arc,

Each glow-worm winks her spark,

Let us get home before the night grows dark:

For clouds may gather

Though this is summer weather,

Put out the lights and drench us through;

Then if we lost our way what should we do?’

Laura turned cold as stone

To find her sister heard that cry alone,

That goblin cry,

‘Come buy our fruits, come buy.’

Must she then buy no more such dainty fruit?

Must she no more such succous pasture find,

Gone deaf and blind?

Her tree of life drooped from the root:

She said not one word in her heart’s sore ache;

But peering thro’ the dimness, nought discerning,

Trudged home, her pitcher dripping all the way;

So crept to bed, and lay

Silent ’till Lizzie slept;

Then sat up in a passionate yearning,

And gnashed her teeth for baulked desire, and wept

As if her heart would break.

Day after day, night after night,

Laura kept watch in vain

In sullen silence of exceeding pain.

She never caught again the goblin cry:

‘Come buy, come buy;’ —

She never spied the goblin men

Hawking their fruits along the glen:

But when the noon waxed bright

Her hair grew thin and gray;

She dwindled, as the fair full moon doth turn

To swift decay and burn

Her fire away.

One day remembering her kernel-stone

She set it by a wall that faced the south;

Dewed it with tears, hoped for a root,

Watched for a waxing shoot,

But there came none;

It never saw the sun,

It never felt the trickling moisture run:

While with sunk eyes and faded mouth

She dreamed of melons, as a traveller sees

False waves in desert drouth

With shade of leaf-crowned trees,

And burns the thirstier in the sandful breeze.

She no more swept the house,

Tended the fowls or cows,

Fetched honey, kneaded cakes of wheat,

Brought water from the brook:

But sat down listless in the chimney-nook

And would not eat.

Tender Lizzie could not bear

To watch her sister’s cankerous care,

Yet not to share.

She night and morning

Caught the goblins’ cry:

‘Come buy our orchard fruits,

Come buy, come buy:’ —

Beside the brook, along the glen,

She heard the tramp of goblin men,

The voice and stir

Poor Laura could not hear;

Longed to buy fruit to comfort her,

But feared to pay too dear.

She thought of Jeanie in her grave,

Who should have been a bride;

But who for joys brides hope to have

Fell sick and died In her gay prime,

In earliest winter time,

With the first glazing rime,

With the first snow-fall of crisp winter time.

Till Laura dwindling

Seemed knocking at Death’s door:

Then Lizzie weighed no more

Better and worse;

But put a silver penny in her purse,

Kissed Laura, crossed the heath with clumps of furze

At twilight, halted by the brook:

And for the first time in her life

Began to listen and look.

Laughed every goblin

When they spied her peeping:

Came towards her hobbling,

Flying, running, leaping,

Puffing and blowing,

Chuckling, clapping, crowing,

Clucking and gobbling,

Mopping and mowing,

Full of airs and graces,

Pulling wry faces,

Demure grimaces,

Cat-like and rat-like,

Ratel- and wombat-like,

Snail-paced in a hurry,

Parrot-voiced and whistler,

Helter skelter, hurry skurry,

Chattering like magpies,

Fluttering like pigeons,

Gliding like fishes, —

Hugged her and kissed her:

Squeezed and caressed her:

Stretched up their dishes,

Panniers, and plates:

‘Look at our apples

Russet and dun,

Bob at our cherries,

Bite at our peaches,

Citrons and dates,

Grapes for the asking,

Pears red with basking

Out in the sun,

Plums on their twigs;

Pluck them and suck them,

Pomegranates, figs.’ —

‘Good folk,’ said Lizzie,

Mindful of Jeanie:

‘Give me much and many:’ —

Held out her apron,

Tossed them her penny.

‘Nay, take a seat with us,

Honour and eat with us,’

They answered grinning:

‘Our feast is but beginning.

Night yet is early,

Warm and dew pearly,

Wakeful and starry:

Such fruits as these

No man can carry;

Half their bloom would fly,

Half their dew would dry,

Half their flavour would pass by.

Sit down and feast with us,

Be welcome guest with us,

Cheer you and rest with us.’ —

‘Thank you,’ said Lizzie: ‘But one waits

At home alone for me:

So without further parleying,

If you will not sell me any

Of your fruits though much and many,

Give me back my silver penny

I tossed you for a fee.’ —

They began to scratch their pates,

No longer wagging, purring,

But visibly demurring,

Grunting and snarling.

One called her proud,

Cross-grained, uncivil;

Their tones waxed loud,

Their looks were evil.

Lashing their tails

They trod and hustled her,

Elbowed and jostled her,

Clawed with their nails,

Barking, mewing, hissing, mocking,

Tore her gown and soiled her stocking,

Twitched her hair out by the roots,

Stamped upon her tender feet,

Held her hands and squeezed their fruits

Against her mouth to make her eat.

White and golden Lizzie stood,

Like a lily in a flood, —

Like a rock of blue-veined stone

Lashed by tides obstreperously, —

Like a beacon left alone

In a hoary roaring sea,

Sending up a golden fire, —

Like a fruit-crowned orange-tree

White with blossoms honey-sweet

Sore beset by wasp and bee, —

Like a royal virgin town

Topped with gilded dome and spire

Close beleaguered by a fleet

Mad to tug her standard down.

One may lead a horse to water,

Twenty cannot make him drink.

Though the goblins cuffed and caught her,

Coaxed and fought her,

Bullied and besought her,

Scratched her, pinched her black as ink,

Kicked and knocked her,

Mauled and mocked her,

Lizzie uttered not a word;

Would not open lip from lip

Lest they should cram a mouthful in:

But laughed in heart to feel the drip

Of juice that syrupped all her face,

And lodged in dimples of her chin,

And streaked her neck which quaked like curd.

At last the evil people,

Worn out by her resistance,

Flung back her penny, kicked their fruit

Along whichever road they took,

Not leaving root or stone or shoot;

Some writhed into the ground,

Some dived into the brook

With ring and ripple,

Some scudded on the gale without a sound,

Some vanished in the distance.

In a smart, ache, tingle,

Lizzie went her way;

Knew not was it night or day;

Sprang up the bank, tore thro’ the furze,

Threaded copse and dingle,

And heard her penny jingle

Bouncing in her purse, —

Its bounce was music to her ear.

She ran and ran

As if she feared some goblin man

Dogged her with gibe or curse

Or something worse:

But not one goblin skurried after,

Nor was she pricked by fear;

The kind heart made her windy-paced

That urged her home quite out of breath with haste

And inward laughter.

She cried ‘Laura,’ up the garden,

‘Did you miss me?

Come and kiss me.

Never mind my bruises,

Hug me, kiss me, suck my juices

Squeezed from goblin fruits for you,

Goblin pulp and goblin dew.

Eat me, drink me, love me;

Laura, make much of me;

For your sake I have braved the glen

And had to do with goblin merchant men.’

Laura started from her chair,

Flung her arms up in the air,

Clutched her hair:

‘Lizzie, Lizzie, have you tasted

For my sake the fruit forbidden?

Must your light like mine be hidden,

Your young life like mine be wasted,

Undone in mine undoing,

And ruined in my ruin,

Thirsty, cankered, goblin-ridden?’ —

She clung about her sister,

Kissed and kissed and kissed her:

Tears once again Refreshed her shrunken eyes,

Dropping like rain

After long sultry drouth;

Shaking with aguish fear, and pain,

She kissed and kissed her with a hungry mouth.

Her lips began to scorch,

That juice was wormwood to her tongue,

She loathed the feast:

Writhing as one possessed she leaped and sung,

Rent all her robe, and wrung

Her hands in lamentable haste,

And beat her breast.

Her locks streamed like the torch

Borne by a racer at full speed,

Or like the mane of horses in their flight,

Or like an eagle when she stems the light

Straight toward the sun,

Or like a caged thing freed,

Or like a flying flag when armies run.

Swift fire spread through her veins, knocked at her heart,

Met the fire smouldering there

And overbore its lesser flame;

She gorged on bitterness without a name:

Ah! fool, to choose such part

Of soul-consuming care!

Sense failed in the mortal strife:

Like the watch-tower of a town

Which an earthquake shatters down,

Like a lightning-stricken mast,

Like a wind-uprooted tree Spun about,

Like a foam-topped waterspout

Cast down headlong in the sea,

She fell at last;

Pleasure past and anguish past,

Is it death or is it life?

Life out of death.

That night long Lizzie watched by her,

Counted her pulse’s flagging stir,

Felt for her breath,

Held water to her lips, and cooled her face

With tears and fanning leaves:

But when the first birds chirped about their eaves,

And early reapers plodded to the place

Of golden sheaves,

And dew-wet grass

Bowed in the morning winds so brisk to pass,

And new buds with new day

Opened of cup-like lilies on the stream,

Laura awoke as from a dream,

Laughed in the innocent old way,

Hugged Lizzie but not twice or thrice;

Her gleaming locks showed not one thread of gray,

Her breath was sweet as May

And light danced in her eyes.

Days, weeks, months, years

Afterwards, when both were wives

With children of their own;

Their mother-hearts beset with fears,

Their lives bound up in tender lives;

Laura would call the little ones

And tell them of her early prime,

Those pleasant days long gone

Of not-returning time:

Would talk about the haunted glen,

The wicked, quaint fruit-merchant men,

Their fruits like honey to the throat

But poison in the blood;

(Men sell not such in any town):

Would tell them how her sister stood

In deadly peril to do her good,

And win the fiery antidote:

Then joining hands to little hands

Would bid them cling together,

‘For there is no friend like a sister,

In calm or stormy weather;

To cheer one on the tedious way,

To fetch one if one goes astray,

To lift one if one totters down,

To strengthen whilst one stands.’

Чуть зардеет неба край,

Гоблины девиц манят:

— Подходи-выбирай!

Наш товар — нарасхват!

А вот кому —

Айву да хурму?

Груши и сливы,

Сочны, красивы!

Дыни, гранаты

Соком богаты!

Вишня да малина

Ярче кармина!

Арбузы с грядки,

Медово-сладки!

Алыча созрела,

Клубника поспела,

В саду-огороде

По ясной погоде —

В зареве рассвета,

В пламени заката

Отгорит лето,

Нет ему возврата —

Подходи-выбирай!

Налетай-покупай!

Спелые дыни —

Как на картине,

С желтым боком,

Налиты соком.

Сладкие ранетки

Прямехонько с ветки,

Терпкий терновник,

Желтый крыжовник,

Богат урожай —

Подходи-покупай!

Что ни вечер — ждут с опаской

Над ручьем у косогора:

Жадно вслушиваясь — Лора,

Лиззи — заливаясь краской.

На лесной опушке

Льнут они друг к дружке,

Затаились не дыша

Между стеблей камыша.

Молвит Лора так:

— Ближе, Лиззи, ляг.

Бойся гоблинов, сестрица,

Далеко ли до беды!

На какой росли землице

Эти странные плоды?

— Подходи-покупай! —

Слышен зов промеж корней.

— Лора, Лора, не смей!

Не гляди, не внимай! —

Ей, не подымая взора,

Лиззи молвит шепотком.

Льется, льется голос Лоры

Говорливым ручейком:

— Лиззи, Лиззи, глянь — снует

Странный маленький народ:

Один при корзине, другой — при кувшине,

Третий — с плетенкой из лозы тонкой,

У этого чашка, у того корчажка,

Златое блюдо — не меньше пуда!

Если гроздья так сочны,

Как хорош, должно быть, сад!

В землях сказочной страны

Зреет дивный виноград!

Лиззи молвит: — Нет-нет-нет!

Их товары — нам во вред!

Их плоды для нас что яд!

Лиззи кинулась бежать,

Ноги прочь ее несут;

Любопытно Лоре: глядь,

А торговцы тут как тут!

Один — усат как кот,

Другой — по-крысьи прыткий,

Один хвостищем бьет,

Другой ползет улиткой.

А тот, с лохматой шубой,

Похож на барсука,

А этот, острозубый,

Увертливей хорька.

Лора слышит нежный зов,

Словно говор голубиный:

Он струится над долиной,

Сладок, ласков и медов.

Лора подалась вперед —

Лилией на лоне вод,

Веткой тополя — к луне,

Лебедицей — на закат,

Словно бриг — навстречь волне,

Разом оборвав канат.

По тропинке вдоль долины

Тащат гоблины корзины,

И звучит из края в край:

— Подходи-покупай!

Поднялись по косогору,

Обступили тесно Лору.

Скалятся, глумятся

Проныры-братцы,

Подают знаки

Братцы-кривляки.

Тот ставит у ног

Тарелки да кувшины,

А этот сплел венок

Из листьев и лещины

(Орехов нет таких

На рынках городских!)

Подносят Лоре блюдо —

На нем ягод груда:

Смотри-выбирай, подходи-покупай!

Лора страсть на сласти падка,

Но в кармашке — ни монеты.

Хитрый гоблин молвит сладко:

— Вот дары благого лета!

Вкус у них особый,

Подходи — попробуй!

Один — мурлычет,

Другой — курлычет,

Тот, что в птичьем обличье,

Щебечет по-птичьи,

А этот, насмешник и весельчак,

Вопит попугаем: «Гоблин-дуррак!»

Молвит сладкоежка:

— Это вы в насмешку,

Добрые соседи?

Поела бы я всласть,

Но даром взять — украсть.

Нет у Лоры даже меди,

Если чем я и богата —

Только золотом пшеницы,

Что под ветром колосится

В свете летнего заката.

— Локоны твои — что злато,

Локон примем мы в уплату, —

Молвят гоблины в ответ.

Дева, расплатившись прядкой,

Пролила слезу украдкой —

Жемчугов ценнее нет!

И впилась зубами в плод,

В упоении пьянея.

Гуще, чем пчелиный мед,

Крепкого вина хмельнее,

Слаще, чем вода в жару,

Сок струился сладким током:

Лора упивалась соком

И бросала кожуру.

Губы Лоры вспухли ало:

Пьет взахлеб, и все ей мало!

Косточку припрятав, прочь

Побрела она нескоро,

И не сознавала Лора,

День ли светит, пала ль ночь.

Лиззи встретила сестру

У калитки сада:

— Мешкать в роще ввечеру

Девушкам не надо!

Бойся лога — там живет

Хитрый маленький народ!

Помнишь, Джинни повстречала

Гоблинов при лунном свете,

Позабывши о запрете,

Их подарки принимала,

Угощалась с их подноса,

Грезя о нездешнем лете,

Их цветы вплетала в косы;

После ж — чахла, изнывала,

Всюду гоблинов искала,

По холмам бродя устало —

Безутешна и бледна.

Тщетны поиски! Она

Поседела и увяла,

С первым снегом — умерла.

До сих пор голым-гола

И черна ее могила.

Я там розу посадила —

Так она не зацвела.

Берегись подобной доли!

— Полно, Лиззи, — молвит Лора, —

Не желаю слушать вздора!

Я плодов наелась вволю

С дивных золоченых блюд —

Слюнки до сих пор текут!

Побегу туда опять я

Завтра на исходе дня!

Жди с гостинцами меня! —

Заключив сестру в объятья,

Обещает Лора ей:

— Принесу тебе я сливы,

Аппетитные на диво,

Яблоки — их нет вкусней!

Что за нежная малина

Мне попала на зубок!

Что за дольки апельсина —

Как пьянит их сладкий сок!

Ломти дыни слаще меда,

Груды персиков румяных, —

Видно, благостна погода

В тех садах благоуханных;

Поит влага рос медвяных

Купы лилий на полянах,

И чисты, как слезы, воды.

Две головки на подушке,

Словно в гнездышке голубки,

Под крылами друг у дружки;

Словно две снежинки, хрупки;

Два жезла, венчанных златом,

Что блестят в ларце богатом;

Два цветка на стебельке, —

Грудь к груди, щека к щеке,

Сестры спят, озарены

Светом ласковой луны.

Навевает ветер сны;

Совы и нетопыри

Не тревожат их покой.

Все недвижно в час ночной,

Все уснуло до зари.

В небе заалел восход,

Во дворе петух поет;

Встала Лиззи, встала Лора,

За работу взялись споро:

Хлеб пекут, снимают мед,

Кормят кур, доят коров,

Ставят творог для сыров,

Моют пол, метут порог,

Месят тесто на пирог,

Хлопотливы, словно пчелки,

Сели, занялись шитьем,

Говорят о том, о сем;

В пальчиках снуют иголки,

Речь по-девичьи скромна.

Лиззи шьет, забот не зная,

Лора — как во власти сна;

Радуется дню одна,

Ночи жадно ждет другая.

Ввечеру, на склоне дня

За водой идут сестрицы:

Лиззи — беззаботней птицы,

Лора — что всполох огня.

Зачерпнув в кувшин водицы,

Лиззи ирисов нарвала —

Золотых, пурпурных, алых.

— Глянь, сестра: уже закат

Дальние окрасил скалы.

Не пойти ли нам назад?

Затянуло дымкой падь,

Даже белок не видать,

Птицы спят и звери спят.

Лора медлит над водой,

Жалуясь, что склон крутой.

Не темны-де небеса

И не выпала роса;

Лора с нетерпеньем ждет,

Не раздастся ль невзначай

«Подходи-покупай!» —

Говор сладостный, как мед,

Обольстительный припев:

Тщетно! маленький народ

Не снует в тени дерев,

Не видать средь камышей

Плутоватых торгашей;

Знать, иссякло волшебство —

Не видать ни одного!

Лиззи молвит: — Слышен зов

Меж деревьев и кустов,

Но взглянуть не смею я!

Полно медлить у ручья!

Блещут искры светляков,

Над звездой искристо-яркой

Месяц изогнулся аркой,

Нам пора домой идти!

Если нас во тьме ночной

Дождь застигнет проливной,

Вдруг собьемся мы с пути?

Лора помертвела враз

И не в силах молвить слова —

Отчего же в этот час

Ей совсем не слышно зова,

Сколько слух ни напрягай —

«Подходи-покупай!»?

Или навсегда она

От услад отлучена?

Темен купол небосвода,

Все вокруг застлала мгла…

И, расплескивая воду,

Лора к дому побрела

И в молчанье спать легла.

Лиззи задремала скоро,

На постели села Лора,

С помутневшими глазами,

Плача и давясь слезами

От неутоленной страсти.

Сердце в ней рвалось на части.

Дни и ночи напролет

Лора тщетно зова ждет,

Чахнет от тоски и боли, —

Но уже не раздается

Зов лукавого народца

Над ручьем, в лесу и в поле.

К полнолунию она

Сделалась седа, бледна,

На ущерб пошла луна —

Лора тает что ни час,

В ней огонь почти угас.

Лора косточку тайком

Под стеною закопала,

Слез над ней лила немало —

Вдруг проклюнется ростком.

Влажный ток земля впитала,

Но росточка нет как нет,

Не пробился он на свет.

Губы сухи, очи дики —

Лора грезит о клубнике,

О хурме, о сочной дыне, —

Так паломник утомленный,

Сквозь пески бредя в пустыне,

Видит гладь озерной сини

И шатры листвы зеленой, —

И не сдерживает стона.

Лора шить и прясть не хочет,

По хозяйству не хлопочет,

Не берется за метлу,

Не печет хлебов к столу,

Не проглотит ни куска;

Целый день сидит в дому

В уголке у камелька —

Безразлична ко всему.

Видит нежная сестра,

Как забота Лору гложет,

Но помочь ничем не может.

На закате и с утра

Слышно — гоблины кричат:

— Наш-то сад так богат!

Созрел урожай!

Подходи-покупай!

У ручья на склоне дня

Не стихает беготня —

Только Лоре не слышна.

Лиззи лакомств для сестрицы

Накупила б, да боится:

Больно высока цена.

Как забыть о бедной Джинни,

Что лежит в могиле ныне?

Изнывая по усладам,

Сходным с негой брачной ночи,

Навсегда смежила очи,

Как отравленная ядом, —

Чуть зима дохнула хладом,

Вместе с первым снегопадом.

Лора чахнет, тают силы —

Смерть стоит у изголовья;

Лиззи, движима любовью,

Все сомненья позабыла.

А едва сгустились тени,

В кулачке зажала пенни,

В лоб поцеловала Лору,

Побежала к косогору

Над ручьем — и в первый раз

Смотрит, не отводит глаз.

Гоблины хохочут,

Заприметив деву,

Скачут к ней, топочут —

Справа, слева.

Квохчут, кулдычут,

Кудахчут, мурлычут,

Пищат, верещат,

Лопочут, трещат,

Скачут и пляшут,

Лапами машут,

Корчат рожи,

Строят гримасы,

Со зверьками схожи,

Чудно́го окраса:

Тот — как кот, этот — как крот,

А тот — улиткой спешит-ползет.

Вопит попугай: — Подходи-покупай!

Скок-поскок,

Как стая сорок,

По-лисьи лают,

Угрями вьются,

Несут, расставляют

Тарелки да блюдца,

К Лиззи льнут да жмутся,

Целуют, ласкают:

— А вот груши —

Бери да кушай!

Персики, дыни,

Вишни в корзине,

Сочный арбуз —

Попробуй на вкус!

Гранаты алы,

Ешь до отвала!

Каждый наш плод

Сам просится в рот!

Вспоминая участь Джинни,

Молвит Лиззи: — Добрый люд!

Дайте яблок, что в корзине,

Дайте ягод с ваших блюд!

Пенни им кидает,

Фартук подставляет.

— Нет уж, окажи нам честь

Вместе сесть, попить-поесть! —

Ей с усмешкой говорят. —

Праздник наш еще в начале,

Сумерки едва настали,

Звезды ясные горят,

Ночь жемчужная тепла,

На траву роса легла.

Яства лакомые с блюда

Уносить нельзя отсюда —

Побледнеет их румянец,

Потускнеет яркий глянец,

Выветрится аромат.

Не спеши назад —

Близ журчащих струй

С нами попируй!

Наш народец гостье рад!

Лиззи молвит:

— Мне пора,

Заждалась меня сестра.

Раз не продаете ныне

Вы ни слив, ни груш, ни дыни,

Раз мы не сошлись в цене —

Отдавайте пенни мне!

На деву гоблины

Смотрят озлобленно,

Чешут в затылке,

Недобры ухмылки.

Честят строптивой,

Дерзкой, неучтивой,

Хватают за локти,

Выпускают когти,

Хвостами крутят,

Непристойно шутят.

Не скупились на щипки,

Замарали ей чулки,

Платье изодрали,

Ноги оттоптали,

И силком за плодом плод

Ей впихнуть пытались в рот.

Дева высилась, сияя

Золотом и белизною,

Как лилея над волною,

Как скала береговая

Перед натиском прибоя,

Как маяк в бурливом море,

Льющий пламя золотое;

В кипенно-златом уборе

Апельсиновое древо —

Вкруг него, гудя от гнева,

Вьются осы со шмелями;

Башня царственного града

С золотыми куполами —

Тщится враг, замкнув осаду,

В грязь его повергнуть знамя.

Привести коня к водице,

Коли не идет добром,

Можно силой — но напиться

Не заставишь всемером.

Стая гоблинов глумится

Над беспомощной девицей:

Толкали-тузили,

Просили-грозили,

За косы трепали,

Всю исщипали,

Синяков наставили,

Руки искровавили,

Толкались, лягались,

Злобно бесновались,

Били и пинали грубо,

Лиззи — стискивала зубы,

Губ не размыкала,

Втайне ликовала:

По лицу струился сок,

Золотист, прозрачен, ал,

Лился и загустевал

В ямочках девичьих щек,

По точеной шее тек.

У лукавого народца

Дело не идет на лад:

С гостьей утомясь бороться,

Пенни бросили назад,

Канули невесть куда —

Не осталось ни следа,

Ни ростка, ни корешка.

Этот, ветер оседлав,

Улетел под облака,

Тот исчез средь росных трав,

Эти — в струях ручейка,

Эти в землю ушли,

Те растаяли вдали.

От испуга чуть живая,

Побежала Лиззи прочь,

Вся в жару, не сознавая,

День ли светит, пала ль ночь.

Через вереск, через дрок,

Напрямик сквозь темный лог,

Под собой не чуя ног.

В кошельке монетки звон

Музыкой ласкал ей слух.

Перехватывало дух,

Словно мчалась ей вдогон

Злая гоблинская стая,

Гнусной бранью осыпая.

Но не страх ей дал крыла —

Лиззи жизнь сестре несла,

Сострадая и любя,

И смеялась про себя.

Лиззи в ночь летит как птица,

Звонко кличет от дверей:

— Заждалась меня, сестрица?

Поцелуй меня скорей!

Синяки — пустяки,

Злым торговцам вопреки

Я тебе добыла сок

Нынче на исходе дня:

Ешь меня и пей меня,

С губ моих, со лба и щек

Слизывай нектар и мякоть;

Полно маяться и плакать!

Я не зря ходила в лог!

Лора заломила руки,

Волосы от горя рвет:

— Чтоб мои уменьшить муки,

Съела ты запретный плод?

Лиззи, Лиззи, неужели

Для тебя померкнет свет?

И надежды юных лет

Отлетели, отгорели?

Пала я — тебе ли пасть?

И тебя во тьму без края

Увлекла я, умирая,

Алчным гоблинам во власть?

Лора, пав сестре на грудь,

Торопилась сок слизнуть,

Льнет губами — все ей мало!

Целовала, целовала,

Без числа и счету раз —

Вся дрожа, в жару жестоком.

Слезы хлынули потоком

Из сухих запавших глаз,

Точно ливень — средь пустыни.

Горше полевой полыни,

Ей нектар уста обжег,

Стал противен сладкий сок:

Сделавшись белее мела,

Лора вскрикнула, запела,

Платье в клочья изодрала,

То смеялась, то рыдала,

Запылала в лихорадке,

Заметалась, как в припадке,

Била в грудь себя со стоном;

Пряди реют в беспорядке —

Так над факелом зажженным

Пламя по ветру струится,

Так взмывает ввысь орлица,

Солнце заградив крылами,

Так летит из клетки птица,

Так над битвой реет знамя.

Разлилось по жилам пламя,

К сердцу хлынуло волной,

Жар уняло потайной,

Одолев огонь тлетворный.

Горечь губы жгла виной:

Куплен дорогой ценой

Миг блаженства иллюзорный!

В битве сила иссякала:

Словно мачта корабля

Пред свирепой мощью шквала,

Словно пенный гребень вала,

Что низринулся, бурля,

Башня, что не устояла

Перед натиском тарана;

В круговерти урагана

С корнем вырванное древо, —

Так без чувств упала дева.

Все прошло — боль, стыд, вина…

Жизнь ли, смерть ей суждена?

Жизнь из смерти родилась.

Лиззи, сидя над больной,

Каждый вздох во тьме ночной

Ловит, не смыкая глаз.

Лоре подает питье,

Увлажняет лоб ее,

Слезы чистые роняя.

Но едва запели птицы,

Расступилась тень густая,

И с серпами вышли жницы

В поле золотой пшеницы,

И осока у реки

Закачалась на ветру,

И кувшинка поутру

Разомкнула лепестки,

Лора, пробудясь от сна,

Рассмеялась безмятежно;

Милую сестрицу нежно

Обняла на миг она.

Седины в помине нет —

Льются локоны, сияя,

Вновь уста — свежее мая,

И в глазах лучистый свет.

Год за годом быстро мчится;

Ныне каждая сестрица —

Мать семейства и жена,

Детворой окружена.

Жизни нежные лелея, —

В мире нет забот милее! —

Вспоминала часто Лора

Годы юности своей,

Радости девичьих дней,

Что минули слишком скоро;

И дивила крох рассказом

Про запретный темный лог:

О народце востроглазом,

О плодах, чей сладкий сок

Отравляет кровь, как яд.

(В селах сыщешь их навряд!)

Но сестра сестру спасла

От напасти неминучей:

Не страшась угроз и зла,

Ей бальзам добыла жгучий,

Исцеленье принесла.

Так внушала Лора крохам

Ручки их соединяя:

— Лучший друг — сестра родная,

Каждым словом, каждым вздохом

О тебе радеет, зная,

Как твою развеять скуку,

Как избавить от беды.

Упадешь — протянет руку

И поддержит в час нужды.