Польские трупы

Рафал Групинский Последнее дело следователя Гощинского

Мировой судья Гилярий Подневский устало смотрел на бестолково дающего показания свидетеля, счетовода лесничества Смоляры Государственной инспекции по надзору за лесами. Когда же он наконец закончит это свое «не припомню, даже если бы захотел, не мог бы предположить…». Свидетель Мента не подтвердил показаний представителя Управления общественной безопасности в Мендзыходе. Он не помнил, чтобы говорил тому о жалобах мужиков, выигравших аукцион на остатки древесины, которые ничего не получили, хотя и заплатили все, что с них причиталось. Разумеется, он беседовал с господином Гощинским — рассказывал он допрашивавшему его государственному обвинителю, — но скорее мимоходом и так, в общем, ну, что тяжко после войны, что и в лесах нелегко: «диверсантов боимся, пан Теодор». Нет-нет, это как раз правда, что они не получили своей древесины, но я не говорил об этом с… Обвиняемый сидел неподвижно, внимательно разглядывая дающего показания чиновника. Облик его не выдавал никаких эмоций. Обеими руками он опирался на трость с характерной серебряной рукоятью в виде лошадиной головы, слегка покачивая ею взад-вперед. Судья стряхнул с нарукавника невидимую пылинку: ничего у него не выйдет, возможно, он даже прав, однако ничего не докажет, так что надо будет подумать о размере штрафа. Оскорбление государственного служащего, нанесенное следователем, в наши все еще смутные времена — штука серьезная, я должен быть суров. Этот возмутительно спокойный человек, определенно, проиграет дело.

Тишина вырвала Теодора Гощинского из глубокой задумчивости. Тридцать шесть тысяч марок штрафа — это немало. Однако все же лучше, чем шесть дней ареста. Судья, наверное, догадался, что я прав. Он внимательно осмотрелся: боже мой, где я, пора выходить, а то попаду на боковую ветку… Вскочил с лавки, схватил саквояж, защелкнул металлический замок, энергично потянулся за лежащим на полке котелком и быстро, решительно зашагал по длинной, обсаженной каштанами улице. В ночной тишине было слышно только жужжание сотен майских жуков в ветвях деревьев. Вот напасть, бедные деревья, подумал он, я должен написать в Управление, что окончательно ухожу с работы, одно дело — служить на границе во время восстания, и совсем другое — копаться в человеческих злоупотреблениях и подлостях.

— Довольно! — сказал он неожиданно громко и поспешно огляделся вокруг, испугавшись, что в ночной темноте кто-нибудь мог его услышать. — Надо наконец заняться своими делами. У меня новый дом, а я пока ничего в нем не сделал.

А кроме того, пора подумать о женитьбе, добавил он, на сей раз точно про себя. Стук его трости еще долго раздавался на опустевшей Вокзальной улице.

Он посмотрел в сворачивающую направо аллею. Это, вероятно, там, надо идти в ту сторону. Если это где-то за могилой тайного надворного советника Рутковского, то наверняка туда. Четвертый слева участок, вторая параллельная аллея, да, кажется, здесь, хотя нет, не может быть, это какая-то заброшенная, заросшая бурьяном могила, перевернутый вазон со старыми увядшими гладиолусами, которые когда-то были белыми, покрытая мхом надгробная плита… Теодор разгреб сухие листья. Лежат тут с прошлой осени, подумал он. Да, и все же это та могила. Ну, если вы, сударыня, так заботитесь о месте упокоения вашего первого супруга, мысленно обратился он к ней, замерев при виде представившегося его глазам зрелища, то нам не по пути. И, глядя на стелющийся среди сорняков вьюн, подумал об уже подаренном кольце и длинных шелковых перчатках. А потом лежать вот так, всеми забытым?

— Нет, ничего не выйдет, — добавил он уже громко и отчетливо, поднимаясь и стряхивая песок с коленей. — Ищи себе другого глупца, моя дорогая…

— Пан Теодор! Пан Теодор! Вставайте, убили дурачка Казика из Залесья!

Неужели послеобеденный сон придуман только затем, чтобы его всегда кто-то прерывал? Он неохотно снял черную бархатную повязку с глаз и посмотрел перед собой.

Разгоряченный, с побагровевшим лицом, советник Шумский нервно размахивал руками.

— Пан Мачей, я понял, что-то произошло, пожалуйста, расскажите обо всем спокойно и по порядку.

— Спокойно, как же, — пробурчал тот в ответ. — В лесу, у Чертова моста бандиты украли деньги, предназначенные на выплату жалованья работникам из Залесья! Убили беднягу Казика, который поехал с практикантом Мичинским в Заварче, а самого практиканта тяжело ранили!

— Откуда вам это известно, пан советник? — спросил Гощинский, запахивая халат и вставая с дивана.

— От коменданта Куны. Они почти все поехали в лес вести расследование, а сам практикант уже в больнице, в Бирнба… ой, простите, пан Теодор, в Мендзыходе, конечно.

Та-ак, Бирнбаум, вот почему он согласился остаться в следователях. Не потому, что давили в Управлении, а потому, что до него доходили слухи о попытках подкупа его сородичей прежними жителями городка, основавшими в Берлине Verein Ehemalige Birnbaum, Общество бывшего Бирнбаума. У пруссаков были свои методы: тех, кто поселился в их домах либо получил после восстания какой-либо скарб беженцев, запугивали или шантажировали, требуя заплатить за брошенное имущество.

— Все время что-то происходит, пан Мачей, правда? Надо немедленно ехать к Чертову мосту. Пожалуйста, подождите, через пять минут я буду готов!

Протоколист спустился между густыми зарослями дрока в глубокую придорожную канаву.

— Все ясно, — сказал он. — Пан комендант, следы подтверждают слова практиканта. Повезло парню, что жив остался! Видать, очень тихо лежал. Если б не эти заросли, бандит его бы добил.

— А как все произошло? — Теодор остановился и соскочил с велосипеда, мимоходом пожав руку Леону Куне.

— Видите ли, уважаемый пан Теодор, практикант Мичинский вез, впрочем, как обычно, жалованье работникам в лес, в Заварче. А этот Казик, или как его там, увязался за ним, похоже, он повсюду за Мичинским таскался, ну и сегодня тоже, только в этот раз на свою беду… Молодой человек, несмотря на тяжелое ранение в грудь, успел опознать убийцу, мы ищем его с самого утра. И, видит Бог, скоро найдем.

— И кто же это?

— Пан Теодор, может, вы его и знаете, лудильщик, за рекой живет, Новаком звать, его уже ловили на какой-то контрабанде, он тогда выкрутился, но после этого за ним дурная молва ходила…

— Молва дурная, это точно, — почти весело отозвался со дна канавы склонившийся над каким-то стеблем юный протоколист. — Кажется, у него есть сестра, еще совсем девчонка, а он уже ее всем в любовницы предлагает.

— Да что вы такое говорите?! — Теодор едва сдержал возмущение.

— Ну, так люди болтают, — поправился протоколист. — Я сам не знаю, в постели ее ни кем не видел. Она и впрямь очень молоденькая…

Как это было? Как было… значится, как все началось? Вы об этом, пани, спрашиваете? Ой, придется сейчас за все стыда хлебнуть, ну да чего уж там, он на нас давно глаз положил, на Каську, значится, не на меня, упаси Боже, она такая бойкая была и уверенная в себе, всегда знала, чего хочет, правду вам говорю, она знала, чего хочет, не то, что я, ну, а я тогда еще в начальную школу ходила, спасибо барышне из Ковно, ну, той, из имения над озером. Хотя он, подлец, давно на меня посматривал, нехорошо так, хитро, будто хотел сказать что-то, ну да я тогда не обращала на это никакого внимания, а Каська, похоже, сама на него запала — как в сенях мимо него проходила, всегда перед ним подолом крутила, что твоя лиса хвостом, а едва пан старший лесничий в дверях появлялся, сразу весело так напевать начинала, только недобрый он был человек, и взгляд у него был недобрый, хитрый, а как в мундир вырядится, то и не подходи, мы тогда носа с кухни не высовывали, только со Смолибоцкой сидели, помогали ей… А почему недобрый — это вы Каську спрашивайте, не меня, мне-то он леденцы давал и даже ликером угощал, тем, из черного буфета, который держал для особых случаев, потом сильно в голове шумело, даже песни хотелось во всю глотку петь… Но он этого не понимал, у него только обжиманцы были на уме…

— Обжиманцы? — удивился и как будто даже испугался Теодор. — И это вы мне, почтенному гражданину нашего города, говорите, тьфу, черт, о каких-то обжиманцах?

— Точно так, пан Теодор, я вынужден, нет другого выхода. Вы-то человек старых правил… и, наверное, не поверите, но, кажется — и это хуже всего, — что во всем виновата та, вторая Каська, она с самого начала готовила девчонку для этого развратника!

— Я попрошу не разводить здесь спекуляции и не говорить каждую секунду «кажется» — я хочу наконец выяснить, что здесь происходило! Речь идет об авторитете государственного служащего и чести Управления, и даже о добром имени всего нашего общества… Дорогой мой, мы должны спасти то, что еще осталось от нашей репутации, в конце концов, для того мы здесь. Ты говоришь, юноша, что та приезжая сейчас беседует с прислугой старшего лесничего? Это все вы от нее узнали или от коменданта?

Теодор явно помрачнел. Протоколист Миллер с тревогой на него покосился. Что случилось с вице-бургомистром? — подумал он. То, что одна девка гуляла и приучала к этому другую — что ж, это не новость, в деревне они и так обычно черт-те как рано выходят замуж, почему же он так сокрушается, в конце концов, сам уже в годах? Лучше бы жену себе поискал, ведь человек с достатком, только что двухэтажный каменный дом купил, и не одна бы охотно его приветила, только позови.

А еще у нас полтора трупа, и, может, ты этим наконец займешься, — чуть ли не добавил он вслух.

Ну, прям не знаю, как вам, пани, об этом рассказать. Он, то есть старший лесничий, иногда вел себя просто как дикарь какой-то, нервный такой делался, с ним даже заговорить нельзя было, и близко не смей подойти, вот так! Метался по конторе, точно пес по мясной лавке. И тогда Каська меня к нему посылала, это его успокоит, говорила, вроде я такое влияние на него имею. Но он только меня в кровать каждый раз тащил и приказывал его разминать, я и привыкла, почему бы и нет, если потом он мне денежку мог дать, тут он не скупился, а еще бусы красивые или какую другую цацку…

«Ваша честь!» — эти слова чернели на чистом листе как два одиноких выстрела. Теодор выглядел крайне взволнованным, он как лев метался по комнате в своей «наполеоновской», как ее называли его друзья, светло-зеленой домашней тужурке.

Я не могу допустить, чтобы мое имя связывали с этой грязью — шептал он — не могу, не могу, пусть лучше эти марки пропадут ко всем чертям… Что с того, что я был прав! Мы имеем не только воровство и мошенничество, не только ложь государственного служащего, но вдобавок заговор и преступление — он схватился за голову — и еще скандал, общественный скандал! Кто знает, может, это и есть самое страшное. Решительно слишком много в последнее время на меня свалилось… В любом случае, я должен написать мировому судье, что, хотя суд и обязан выплатить мне компенсацию, добиваться ее я не намерен и причины своего решения открыть не могу. Потому что не смогу — добавил он — за все золото мира не смогу.

Он точно исповедоваться пришел. Шептал ей что-то горячо на ухо, легонько гладил по волосам, обнимал. Они сидели в потемках, она в его спальне, испуганная и в то же время горячо надеясь, что наконец-то в ее жизни произойдет что-то важное. Он завел граммофон и поставил венский вальс. Это черное чудо издавало мелодичные звуки, заглушая напряженную тишину. Он велел ей сесть на кровать и начал целовать ее стопы, она машинально погрузила руку в его волосы и стала безотчетно их ерошить, словно боясь собственного бездействия и беспомощности.

— Может, вы проверите, Смолибоцкая уже ушла? — шепнула она стоящему перед ней на коленях мужчине, окончательно соглашаясь, таким образом, на участие в неком безмолвном заговоре.

Он прикоснулся к ее колену. Она инстинктивно сжала бедра, а ее рука замерла на его голове.

— Спокойно, милая моя Кася, я только посмотрю и поглажу, мне так нравится смотреть на твои аппетитные округлости, — шепнул он. — Впрочем, — добавил, — плохо тебе со мной не будет, увидишь.

Его руки деликатно развели ее колени — только слегка, на ширину шершавой ладони, которая затем проскользнула между ними и начала медленное, но безостановочное путешествие вверх.

На нее нахлынули волны дрожи, одна за другой, в низу живота стало горячо, и она вдруг почувствовала, что как будто обмочилась. Резко вздрогнула от стыда и внезапно поняла: ей откроется прекрасный новый мир, все будет так, как хозяин ей шепчет, а она, глупая, и без того не может сопротивляться, а значит, будь, что будет, а потом…

— Хочешь на меня посмотреть? — хрипло прошептал он. — Хочешь, золотце, посмотреть на моего сладкого толкача?

— Пан комендант, это какое-то неслыханное недоразумение! — Старший лесничий даже привстал с кресла, чтобы перевести дух. — Этот проклятый Гощинский уже однажды вменял мне какие-то подлости, нарушения и даже кражу, я обвинил его в клевете на государственного служащего — и что? Он с треском проиграл дело! А теперь-то зачем снова лезет?

— Пожалуйста, не волнуйтесь, хорошо? Погиб один гражданин, а другой, ваш работник, лежит в больнице, тяжело раненный… Я только хочу, чтобы вы ответили на несколько вопросов, не более того.

— Ну, не будем преувеличивать… какой гражданин из дурачка Казика, это все знают, — отмахнулся Магдзинский.

— Даже не говорите так. — На этот раз Куна повысил голос настолько, что сам удивился собственной решительности. Ведь у этого красавчика большие связи. Какой-то родственник в Инспекции по надзору за лесами или что-то в этом роде, даже бургомистру он оказался не по зубам. Не успел тот представить свой доклад в Познань, как он уже обвинил его в клевете. Само собой, я бы такой штраф не потянул, хотя сегодня это уже не так много, как пару месяцев назад, проклятая инфляция пускает людей по миру, будь здоров как…

— Вы, кажется, не до конца отдаете себе отчет, в какой ситуации оказалось ваше лесничество. И вы сами, — добавил он уже скорее про себя.

— Откуда стрелял преступник? С дороги или с тропинки? — Теодор указал на светлую линию, которая вилась между соснами параллельно дороге.

— С дороги, — комендант подошел к не видимому в зарослях краю откоса, — и это спасло жизнь практиканту, револьвер с такого расстояния бьет не слишком метко. А парень скатился в ручей и сверху наверняка походил на лежащий в грязи труп. Ловкий малый! Лежал не шелохнувшись долго, очень долго…

— Мы допросим его, пан Леон?

— Можно, хотя Шумский уже разговаривал с ним в больнице и только что вручил мне протокол. Но вы правы, мы должны сами с ним побеседовать, тем более что нам известно уже больше, чем нашему дорогому советнику.

— Знаете, мне так же, как и вам, начинает не нравиться этот Магдзинский. Он сам и его поведение — это какой-то ужас, пан Теодор. Вчера, во время допроса, он при мне почти смеялся над тем, что погиб этот малый, Казик, потому что какой из него гражданин, — тут Куна попробовал передразнить вчерашнего свидетеля, — ну, можете себе представить что-то подобное?

— К сожалению, могу и даже представляю вещи пострашнее, если речь идет о человеческой натуре… Но суть в том, что в данном случае не важно, нравится мне этот человек или нет. У меня были обоснованные подозрения, что он, будучи государственным служащим, совершил растрату, и даже если не он лично украл у мужиков древесину, то как минимум потворствовал краже… И до определенного момента у меня ведь даже был свидетель, этот не слишком смышленый счетовод Мента, который выставил меня перед судьей совершенным мальчишкой, впервые гоняющим тряпичный мячик на спортплощадке.

— Они были в сговоре?

— Возможно да, действительно были, — необычайно серьезным тоном закончил Теодор. — Я, однако, думаю, что причина кроется скорее в недопустимом давлении со стороны непосредственного начальника.

Смолибоцкая сливала в ведра сыворотку и что-то гневно ворчала себе под нос.

— Чего это вы сегодня злая как оса? — Кася подняла полные ведра, собираясь выйти во двор. — Не были, что ли, вчера на своих посиделках?

— Ты обо мне не беспокойся, потаскуха, — фыркнула Смолибоцкая, — я тебя твоим бездельем не попрекаю. Позаботься лучше о своем кавалере, — тут она понизила голос почти до театрального шепота, — а то им уже полиция интересуется…

Кася не перестала улыбаться и уже с порога, встав боком, чтобы пройти в дверь с ведрами, быстро ответила:

— А ты, старая карга, сама не съешь и другим не дашь…

Возвращаясь в дом по темному двору, она думала о том, что будет дальше. Жениться точно не женится, а вот ребеночка может смастерить, потому как похотлив страшно, да еще учит девчонку таким вещам, что просто срам господень, а ведь никто за нас не вступится, если он нас ко всем чертям выгонит, коли ему эта баба что-то наплетет или своими сплетнями напустит страху. Проклятая стряпуха!

Дождь. Мелкий упрямый дождь. Сытая, жирная земля и двое мужчин в черных, официально траурных накидках. Глухое шуршанье мокрых канатов, вытаскиваемых из-под опущенного в могилу гроба. Бедняга Казик, подумал Теодор, никто тебя даже в последний путь не провожает. Впрочем, нет, утешил он сам себя, ведь есть викарий ну и я. В конце концов, не каждого провожает в последний путь бургомистр… Интересно, на что жил этот парень — на пособие? Я ничего об этом не знаю, а ведь видел его, как и все остальные, почти каждый день, он попадался в городе на каждом шагу.

— Я премного извиняюсь, пан бургомистр, но, может, бросите горсть земли? Никого из родственников нет. — Старший из могильщиков шепотом прервал его размышления.

— Да, разумеется.

Он повернулся, громко рассмеявшись, и кивком указал на дверь. Ей были известны эти его игры. Малая наверняка спит. А он, конечно, хочет, чтобы она снова ее привела. Пан хочет, пан требует, значит, пани должна. Хотя какая из меня пани! Ну ладно, ладно, нечего обижаться. Этот Новак, кажется, затем ее сюда и пристроил, иначе, наверное, выкинул бы сестренку из дома или продал цыганам. Эй, малышка, проснись, барин ждет. Только сначала зайди за овин, а потом хорошенько подмойся, помни! Они вдвоем вошли в спальню. Кася сбросила халат, взяла малую за руку и вместе с ней устроилась на кровати. Однако в этот раз, кажется, он имел в виду не привычные обжиманцы с девчонкой, которая, впрочем, как правило, должна была просто за нами наблюдать. Но, усталая, все равно быстро засыпала. В этот раз мы сначала долго разговаривали, то есть в основном он рассказывал какие-то непристойные анекдоты, мы выпили несколько рюмок омерзительно приторного ликера из буфета, малая, похоже, быстро напилась, даже пыталась что-то слишком громко рассказывать, но мы ее не слушали. Вот-вот должно было что-то произойти, у меня сердце екнуло от страха, я знала, что в этот раз он действительно решил по-своему с нами позабавиться.

Практикант Мичинский приподнялся, опершись на высоко уложенные подушки, словно хотел вытянуться по стойке смирно, и нервно закашлялся.

— Пан комендант, это был тот лудильщик, я уверен. Догнал нас на велосипеде, первый заговорил, сказал, что тоже едет в Смоляры за клюквой и хотел бы к нам присоединиться. Ну, и от Межина мы поехали вместе, а в конце он сказал, что ему по нужде надо, и попросил на минуту остановиться. А уж как мы остановились, он сперва сделал свои дела, а потом достал револьвер. Господи Боже, целился в нас и улыбался…

— Что он говорил, вы не помните, что именно он говорил? Каждая мелочь, каждое слово может иметь решающее значение.

— Болтал чего-то о девках и что… ну, что у нас с ним есть что-то общее.

— Что-то общее?

— Да, вообще вел себя очень странно, было в нем что-то такое… одновременно чрезмерная, фальшивая угодливость и уверенность в себе. Упомянул, что тоже в каком-то смысле работает на моего начальника, то есть старшего лесничего, якобы услуги какие-то ему оказывает.

— А что-то более определенное, ну хоть что-нибудь? Какие-нибудь ассоциации… вы подумали — тогда или сейчас, — что мог иметь в виду этот лудильщик, никаких предположений не возникло? Ничего конкретного?

— Не-е, откуда, я только вспомнил сплетню… говорили, он исполняет разные странные поручения моего начальника… вот и все. И правда, приходил к нему, крутился рядом, вроде бы помогал на кухне и во дворе, но я работал в другой части имения, в конторе, и то с недавних пор… Не-е, тогда я ничего не думал, только о том, как бы живым остаться… Лежал лицом в грязи, так, чтоб хотя бы краешком рта дышать, и только лягушки по мне прыгали, и я боялся, как бы этот бандит не подумал, что это я шевелюсь, Господи Боже…

— Работает на старшего лесничего, так? Так он сказал?

— Да, так, но он мог иметь в виду эту девчонку, свою сестру, мы уже об этом говорили; она там в прислугах, помогает на кухне или что-то в этом роде.

— А если речь шла совсем не о том?

Теодор остановился в центре темной, почти лишенной света библиотеки. Шумский стряхнул табачные крошки с большого пальца, внимательно глядя на своего гостя.

— Вы не опасаетесь, пан Теодор, что у вас уже пунктик в отношении этого человека?

В ответ тот нетерпеливо пожал плечами и только буркнул:

— Вы только посмотрите, лягушек он почему-то запомнил, вот как…

Сначала он целовал меня, потом малую, которая вроде бы поломалась немного, но, похоже, уже мало понимала, что происходит. Приказал ей встать на кровати на четвереньки, сам тоже так встал и велел кричать: «а сейчас, собачки, домой, домой». Ну, и мы помирали со смеху, малая просто визжала. А он между тем расшнуровал снизу ее рубаху и приказал мне с нее снять. Девчонка еще худенькая, жирка почти никакого, когда она подняла руки, маленькие, едва заметные груди напряглись и задрожали точь-в-точь как ягнята. Мне даже жалко ее стало. Но он велел мне массировать ей то место, на котором едва-едва появились волоски, «вот тут», кричал, а потом потихоньку засунуть туда палец. А сам хохотал громко и приговаривал: «какая забава, ах, какая чудная забава!» Потом встал позади и всадил в нее так, как обычно мне, когда малая уже спала рядом, после того как мы вдвоем перед сном хорошенько намнем его пьяный загривок. Бедрышки-то у ней плоские, худые, в первый раз он так резко вошел, что она даже стукнулась головой о деревянную спинку кровати и вскрикнула от двойной боли. Тогда я схватила ее за плечи и прижала к себе, а он только сопел и бормотал: «Держи ее, Кася, держи! Держи крепко».

— Есть! Мы поймали его в Микстате!

— Простите, где вы его поймали, пан комендант?

— В Микстате, это деревня, нет, пожалуй, городок недалеко от Острова. Он спрятался у одной буфетчицы. Слишком много начал парень тратить, швырялся этими марками у своей новой любушки, да так, что привлек внимание местного постового.

— В таком случае, насколько я понимаю, дело закрыто? Бандит схвачен, достойный доверия свидетель готов давать показания, и суровый, но справедливый суд ожидает быстрого решения присяжных?

— Уважаемый пан Теодор, может, вы и были бы правы, если бы не одна загвоздка: он молчит! Как-никак нам известно, что этот человек прошел всю войну на Восточном фронте, имеет награды от прусского командования, а значит, он не трус, и, если даже у него был сообщник или сообщники, мы рискуем ничего не узнать.

— И след обрывается? Вы думаете, пан Леон, что он ничего не скажет?

— Не будем ничего предсказывать, пан Теодор. Может, еще придумаем, как его разговорить. А может, он сам в какой-то момент почувствует, что его обманули и предали? Петухи всегда топчут кур в курятнике, верно?

— Верно. Но, как я понимаю, у ваших дознавателей имеются свои способы раскалывать таких крепких орешков, не правда ли?

— Обычных способов тут может быть недостаточно. Ведь речь идет о хладнокровно совершенном убийстве. И хотя перспектива болтаться на виселице не слишком соблазнительна, этот лудильщик не выглядит испуганным, как Бог свят! Ах да, еще одно: согласно показаниям канцеляриста, из лесничества украдена сумма, в два раза большая, чем была найдена у лудильщика.

— Неужели он успел столько потратить?

— Нет-нет, — Куна медленно встал с кресла, — я сделал поправку на то, что, даже если бы он напоил водкой половину городка, до этой суммы было бы еще далеко.

— Это значит?..

— Это значит, что вы правы, у него должны были быть сообщники. По меньшей мере один.

Весь город шумит, потому что схватили психованного братца малой. Успел уже поселиться у какой-то официанточки, этот подлец всегда находил способ подцепить очередную дуру. Малая теперь хнычет на кухне, нет чтобы радоваться, что этот ее якобы любимый братец, а на самом деле первостатейный мерзавец, уже не будет ее использовать. Магдзинский невесть почему ходил такой злой, что в конце концов уронил и разбил свой знаменитый фотоаппарат Фохтлендера. Орал потом как сумасшедший. Похоже, это из-за пожара того склада в Смолярах. Больше всего досталось бедному Менте, который и так слонялся по лесничеству как побитый пес, ну, и Смолибоцкой, хотя та всегда умела отбрить любого, невзирая на чины. Вот ведьма! Я только слышала, что всех нас, кто знал этого мерзавца, будут допрашивать. Скорее бы все закончилось! И что стряпуха им наплела, даже представить страшно, наверняка наврет с три короба, и придется мне возвращаться восвояси. Ну уж нет, к себе я никогда не вернусь!

— Что я думаю? Я думаю, что, во-первых, рассказ о краже древесины — ложь. Вором оказался мнимый пострадавший, который, беззастенчиво прикидываясь, будто понес убытки, обокрал мужиков. Во-вторых, причиной последнего пожара на складе в Смолярах может оказаться поджог, и я бы тщательно это проверил, я бы искал следы, пока не получил результаты, в-третьих…

— Господин следователь, мы приехали в Мендзыход не для того, чтобы выслушивать множество сомнительных гипотез, а чтобы узнать, является ли ситуация в приграничном городке, в котором вы служите, с точки зрения общественной безопасности угрожающей или еще нет? Мы хотим знать ваше мнение.

— Господа, я как раз написал прошение о снятии меня с должности следователя. Могу только добавить, что буду добросовестно исполнять свои обязанности до тех пор, пока в этом есть необходимость. Свое мнение я изложил в последнем докладе, и, думаю, в этом деле — по крайней мере для меня — ничего не изменилось. Лишь прибавилось фактов, которые, увы, говорю это с сожалением, подтверждают, что я с самого начала был прав. В нашей округе, и особенно в нашем городе, ситуация сложная, и враги нашей независимости могут этим воспользоваться. Вы ведь знаете, господа, что когда несколько месяцев назад мы на вокзале хлебом и солью приветствовали генерала Довбур-Мусницкого, местные немцы орали на малой рыночной площади Deutschland, Deutschland uber alles, Германия превыше всего. Это в самом деле непростой регион, поверьте мне, господа.

— В таком случае, думаю, вы сами понимаете, что ваша миссия еще не завершена, поэтому ваше прошение будет отложено ad acta.

Больше всего я не любила, когда приходил этот урод, мой брат. Он всегда кричал на меня, уж поверьте, пани, а то и врезать мог, рука у него была тяжелая, с малых лет. А Смолибоцкую за всякую мелочь честил, как будто он тут старший лесничий. Были ли они с хозяином на ты? Вроде были, да, точно, только когда посторонние приходили по делам, он помалкивал, ходил хмурый и все время повторял: «да, конечно, так точно, пан старший лесничий». Вот тут он прямо зверем делался, я его тогда больше всего боялась.

— Вы не поверите, пан Теодор, Магдзинского перевели!

— Как это: перевели? Когда?

— Его нет с понедельника, кажется, кто-то из Гоголице должен приехать на его место.

— Но ведь следствие по делу о пожаре в Смолярах еще не закончено! Господин советник, как же это возможно?

— Что ж, думаю, в этом ему помог его родственник из Познани, кстати, тот же, который и вас помог обвинить. Но сейчас, пан Теодор, можете еще раз побеседовать со счетоводом Ментой: думаю, он наконец-то пожелает рассказать все начистоту.

Теодор резко отмахнулся.

— Я даже видеть его не хочу! Коли у вас есть охота, пан советник, сами можете с ним поговорить. — Он немного помолчал. — А я, если угодно, могу изложить свои соображения в письменном виде.

— Э, пан Теодор, что-то вы в последнее время совсем скисли. Хорошо бы кровь наконец взыграла в ваших жилах — но по несколько иной причине… Поверьте, я говорю это с искренней симпатией.

Ну вот, и этот туда же со своими намеками. Хоть сейчас готов меня сосватать. Неужели в нашем захолустье людям совсем уж нечем заняться?

— Ах да, пан Теодор, еще одно. Вы побеседуете с пани Жултовской? Вчера она расспрашивала обеих девушек из лесничества и, похоже, выяснила кое-что очень важное для нашего следствия, — слово «нашего» советник особо подчеркнул, — а, кроме того, это исключительно красивая и умная женщина. Вы знаете, наш комендант, который сначала возмущался, что ему прислали женщину, сейчас в совершенном от нее восторге и все время — вот смех-то! — пытается кормить ее леденцами! Вьется вокруг нее как мальчишка!

Ксендз остановился. Оркестр играл все торжественнее, толпа опустилась на колени. Нельзя даже перчатки поправить, подумал он, поддерживая священника под локоть и стараясь приспособиться к движениям его нервных рук, поднимающих дароносицу. Ксендз поворачивался поочередно на все четыре стороны света, ветер трепал балдахин, а в паузах между громкими музыкальными секвенциями отовсюду, поверх моря склоненных голов, доносилось хлопанье хоругвей и ленточек с переносных алтарей, а также более приглушенный, словно специально подобранный фон, шелест листьев березок, недавно срубленных и поставленных в ряд вдоль рыночной площади. Даже солнце сегодня особо не докучает, но ксендз мог бы идти и побыстрее, вздохнул он, и не так обстоятельно совершать обряд литургии у каждого алтаря. Мы еще только у третьего… Вдруг какая-то вспышка вынудила его повернуть голову. Он посмотрел на угловой дом. Отсвет, кажется, еще дрожал на боковом стекле эркера. На мгновение стало слышно фырканье лошадей в конюшне Мойши у реки. Теодору показалось, что именно в этом окне, на втором этаже, мелькнула седая борода самого богатого в городе торговца лошадьми. Вряд ли ему интересны наши праздники, вздохнул он. Надо будет в ближайшее время объяснить ему, почему я, хотя и являюсь председателем христианского союза торговцев, намерен и впредь вести с ним дела… На миг его внимание привлекла еще одна персона. Позади толпы верующих, преклонивших колени перед Святыми Дарами, стояла одинокая дама, спрятав лицо от солнца под зонтиком и лишь слегка склоняя голову в молитве.

— Господа, представляю вам нашего нового старшего лесничего, пана Чеслава Чводзинского, получившего отменное образование в Тарту. А это, пан Чводзинский, наш вице-бургомистр, пан Теодор Гощинский. Пан Теодор уже полгода, а точнее, восемь месяцев, весьма успешно заменяет бургомистра Якобсона, который сейчас лечится на водах после долгого пребывания в больнице и которого, вероятно, мы еще долго не увидим.

Староста понизил голос почти до шепота:

— Господа, вы сами расскажете о нашей ситуации или я ее вкратце изложу? Правду говоря, я предпочел бы, чтобы это сделал кто-то из вас, поскольку о недавних событиях в лесничестве знаю лишь в общих чертах, точнее, почти ничего.

После краткого взаимного обмена любезностями оба — и советник Шумский, и комендант Куна — выжидающе посмотрели на вице-бургомистра. Тот смущенно откашлялся.

— Уважаемый пан Чеслав, вы должны первым делом провести тщательнейшую проверку запасов древесины в лесничестве, ознакомиться со всеми кассовыми операциями и произвести учет прошлогодних трелевок. Необходимо также сделать своего рода баланс открытия, иначе множество финансовых недочетов, оставшихся после вашего предшественника, могут быть впоследствии, упаси Боже, приписаны вам, хотя вы ни в чем и не виноваты…

— Да, да, пан Чеслав, это важно для всех нас, а не только для ваших дальнейших жизненных и профессиональных планов. Тут я решительно поддерживаю пана Теодора. Без этих сведений мы, собственно говоря, не можем закрыть следствие по делу, которое уже давно будоражит умы жителей нашего города. А у пана бургомистра есть собственное мнение относительно этого дела — точнее, пожалуй, смелая и довольно огорчительная гипотеза.

И что теперь прикажете делать? Он уехал невесть куда и даже весточки не шлет. Смолибоцкая торжествует и все время гоняет меня как последнюю собаку из дома на двор, со двора в сарай, старая ведьма! Посмотрим, захочет ли тебя этот новый, потаскуха! Что же мне делать? Старуха всем про меня разболтала, люди сплетничают, а кое-кто даже нос воротит, когда я рядом сажусь в костеле. Он очень страшный бывал, но и щедрый, как никто другой, да и было отчего, он один, похоже, не боялся этой инфлянции, не жаловался постоянно…

И снова этот мальчишка-протоколист выпендрился! Рассказал советнику, что младшая любовница Магдзинского — сестра лудильщика Новака, убийцы. И он, дескать, давно хотел об этом сообщить, потому что за рекой все уже который день о том только и судачат. Неужто и она в эту грязь замешана? Черт побери! Она ведь еще совсем ребенок, помню, кто-то мне ее когда-то показал, босую, смеющуюся, на речном пляже. В скромном коротком темно-сером платьице в мелкий белый горошек, бегала за байдарочниками, участвовавшими в гонках на приз бургомистра. Конечно, молокосос, может, и хотел показать, что умнее всех, но благодаря ему наконец-то обнаружилась хоть какая-то логика во всем этом деле!

— Господин советник! Вы понимаете, что мы узнали благодаря этому юному дуралею? Понимаете, как это важно?

— Кажется, понимаю, пан Теодор, чего ж тут не понять, но родственные отношения никак не могут служить доказательством. Это всего лишь делает вашу гипотезу более правдоподобной. Только и всего.

— Это уже много значит, господин советник, да, очень много.

Я сидела перед ним и глядела ему в рот, словно школьница. Мне не хотелось произвести на него плохое впечатление — ведь о том, о чем я собиралась ему рассказать, видит Бог, вообще не пристало беседовать с мужчиной, и уж наверняка — даже, если это нужно для дела — с посторонним мужчиной, который совершенно очевидно придерживается строгих правил поведения. Я рассказывала ему обо всем так, чтобы соответствовать его холодной сдержанности, явно обусловленной нравственными принципами. Не знаю, удалось ли мне это. Он был несомненно взволнован, временами в гневе закусывал губу, будто хотел спросить: зачем ты мне все это говоришь? Хочешь доказать, что мир прогнил, а Бог — расчетливый слепец? Нет, я не хотела ему ничего доказывать, и, честно говоря, сама была поражена тем, что услышала. Как мог государственный служащий вести такой аморальный образ жизни? Это лесничество — сущие Содом и Гоморра!

«Содом и Гоморра!» — таковы были первые слова, которые после долгого тягостного молчания произнес этот интересный мужчина с пышными, затейливой формы усами.

— Вы — случайный или, скорее, невольный свидетель глубокого нравственного падения общественности нашего города. Я подозревал этого человека во многих страшных вещах, вплоть до преступления из-за низменной жажды наживы, но только не в порнографических склонностях и растлении малолетней!

Он даже засопел от возмущения, хотя сам, как бы осознавая, что возмущение никого не красит, еще глубже спрятался в тени библиотеки, где меня принимал. Сказал, что будет обо всем помалкивать, потому что не хочет способствовать распространению еще большего числа сплетен и слухов в Управлении.

— Нет, речь идет не о нашей встрече, хорошо, что все прояснилось, а о том, что мы обсуждаем. В ратуше у стен всегда были уши, и в прусские времена все знали обо всем, что творилось в Управлении.

Признаюсь, меня немного позабавило это последнее замечание. О чем тут можно было бы посплетничать? О встрече двух незнакомых людей? Которые копаются в чужом грязном белье, потому что им кто-то это приказал? Хорошо, пускай. За спиной собеседника раздался мелодичный звон часов Беккера. Почему здесь так темно? Он спрятался от меня, как будто у него есть что скрывать или не хочется показывать мне какие-то боевые шрамы на лице. А ведь он привлекателен, даже по-своему красив…

— Пан Теодор, вы оставляете службу?

— Да. Наконец-то и, надеюсь, на сей раз окончательно.

— А вы знаете, что нашел Качмарек, старик садовник нашего нового старшего лесничего?

— Нет, что вы, ничего не знаю и ни о чем не слышал.

— В саду, позади сторожки, во время уборки он обнаружил лисью нору…

— И это называется открытие? Вы шутите, пан Леон?

— Нет-нет, речь не о самой норе, а о том, что он в ней нашел! Фотографические клише!

— Клише? — Самые черные мысли мгновенно пронеслись в голове у Теодора. — Клише Магдзинского?

— Конечно, а чьи же еще? А на них, стыдно сказать, обнаженные женщины с ним и этим Новаком, дуэты, трио и квартеты! Одна вообще жуть какая молоденькая. Наверняка мы уже завтра будем во всех газетах! Представляете себе? И все это в нашем городе!

— Нет, не представляю и слышать больше ничего об этом не хочу. Никакие подробности меня не интересуют. Вы хорошо меня поняли, пан Леон? А ваше замечание о газетах сочтем за не слишком удачное или, лучше, за не имевшее места, ясно?

— Разумеется, пан бургомистр. Признаю, что это было неуместно. Весьма неуместно. Мне неловко за свое поведение, так, вырвалось почему-то. А между тем мы уже знаем от Чводзинского, что не хватает древесины на несколько сотен тысяч марок, и это не считая того, что, очевидно, должен был скрыть пожар в Смолярах. А значит, нам известно, что вы с самого начала были правы, пан Теодор. Полагаю, я могу сказать то, что наверняка вас обрадует. Пожалуйста, разрешите — всего пару слов напоследок по поводу этого прискорбного дела.

— Я вас слушаю.

— Только что я объявил этого мерзавца в розыск. Мы поймаем его, как пить дать, он уже не отвертится. Обещаю.

Перевод Е. Шарковой