Полюс Лорда

ГЛАВА 15

В большое окно моего офиса по-прежнему смотрятся небоскребы. Как буду я жить без них? Они навеяли на меня столько необычных настроений! Правда, я не остался у них в долгу: я дал им имена, вдохнул в них жизнь, и если подчас они и морщились от моих выдумок, то это, вероятно, из скромности. Они неподвижны. Так ли это? Во всяком случае, в мои наезды сюда я буду внимательно присматривать за ними… Мои сослуживцы устроили мне прощальный обед. Я ожидал этого, так как с утра заметил обычную в таких случаях мышиную возню: Фред с таинственным видом носился по офисам и шепотом договаривался о чем-то с коллегами.

Обед прошел оживленно; горечь предстоящей разлуки никому не испортила аппетита. Не было только Дорис, но я был даже рад ее отсутствию. Мои отношения с ней не имели ничего общего с этим симпатичным сборищем.

Время близилось к трем. Кажется, я со всеми простился, кроме Дорис. Она весь день не покидала офиса, и это обстоятельство будило во мне какое-то смутное предчувствие. Я даже поймал себя на том, что жду момента, когда секретарши уйдут пить кофе, чтобы без помех зайти к Дорис. Этот момент наступил; я осторожно вышел в коридор и, едва чувствуя пол под ногами, стараясь проскочить незамеченным, направился к ней. Нужно ли описывать мое состояние, когда я стал у нее в дверях.

– Хэлло, Дорис! – неуверенно выговорил я. Она подняла голову от бумаг и посмотрела на

меня. Затем нарочито сдержанно сказала:

– Здравствуйте, Алекс! Вы, наверное, зашли попрощаться?

– Да… И еще – выразить надежду, что когда-нибудь вы меня простите… – Я не закончил фразы; Дорис поднялась, прошла к окну и остановилась спиной ко мне. – Я правда очень сожалею… – хотел продолжить я.

Неожиданно она обернулась и, глядя на меня в упор, тихо спросила:

– Хотите, я… приеду к вам?

Я не поверил своим ушам.

– Что… что вы сказали?

– Я приеду к вам… сегодня вечером… если хотите! – Дорис сделала несколько шагов в мою сторону, но остановилась у стола. – Хотите? – нервно и вызывающе переспросила она.

Сердце мое билось, как молот, мне даже почудилось, что я качаюсь от его ударов.

– Хочу ли я, спрашиваете?… О Дорис, даже если это шутка, я буду благословлять вас за нее.

Она не отвечала. В коридоре послышались шаги, голоса.

– Я жду вас, я буду ждать весь вечер, ночь, завтра, я… – Больше я не мог выдержать и, с трудом повернувшись, деревянной походкой вышел из офиса.

Нет, я не шел, а бежал, сталкиваясь с прохожими, чудом выскакивая на перекрестках из-под колес машин. В охватившем меня смятении я позабыл о сабвее, автобусе, забыл, куда и зачем бегу. Это было безумие. Да и вид у меня, наверно, был необычный: волосы спадали на глаза, галстук развевался позади, а на лице блуждала идиотская улыбка. Возле Таймс-сквер из-за меня едва не столкнулись машины, и шофер одной обложил меня такой заковыристой бранью, что я наконец пришел в себя. Я погрозил ему кулаком и двинулся дальше шагом.

Понадобилось, однако, еще двадцать кварталов, прежде чем я смог снова управлять мыслями.

…Сегодня вечером… Но как это случилось, чем вызвана неожиданная перемена? Не каприз ли это, не случайная ли прихоть? Я лихорадочно перебирал в памяти все, что мне встречалось на эту тему у Фрейда и Фореля, но все было не то. Неужели она полюбила меня? Я оглядывал себя в зеркальных витринах, но ничто в моей невзрачной фигурке не укрепляло меня в таком предположении. Да и думать последовательно я не мог; мысли то и дело рвались под напором неизведанного блаженства… Она придет… она ясно сказала, что вечером… Она не шутила, она совсем по-другому сказала б, если б шутила!

Я сжимал челюсти, закрывал глаза, чтобы представить себе, что она делает сейчас, насколько отложилось происшедшее у нее на лице, на ее поведении. Чего бы я не дал, чтобы взглянуть на нее или хотя бы услышать ее голос! Ведь эти полчаса могут решить все!

Я оглянулся по сторонам и, заметив телефонную будку, направился туда.

Через минуту я набирал служебный номер Дорис. Один звонок, другой, и вот в трубке голос… Айрин! Я что-то спрашиваю, а она, не узнав меня, отвечает:

– Дорис нет, она ушла раньше. Что-нибудь передать? Нет? Тогда позвоните в понедельник!

Даже не поблагодарив, я повесил трубку. Ушла!… Значит, и ей не далось даром! Значит, серьезно, не шутила – придет! Дикая радость охватила меня, и я бегом помчался дальше.

Она приехала около девяти. Последние два часа я не находил себе места; под конец меня стали одолевать сомнения. Всего за минуту до ее прихода я не отрывал глаз от телефона, со страхом ожидая звонка. Чтобы предупредить такую развязку, я подумал было сам позвонить к ней на дом и просить, умолять ее не менять решения.

Открыв дверь и увидев ее, я только и мог выговорить:

– Здравствуйте… Заходите!

Она медленно переступила порог.

– Здравствуйте, Алекс! – Дорис сделала несколько шагов и остановилась. – Вот как вы живете!… – Осматриваясь кругом, она сняла плащ и, не глядя, протянула мне. – У вас здесь очень мило, даже не верится, что это квартира холостяка. Я представляла себе вас совсем иначе!

Я постепенно приходил в себя.

– Как же вы… представляли?… – отвечал я вопросом, тоже не глядя на нее, с трепетом ощущая на руке живое тепло, исходящее от ее плаща.

– Не знаю. Мне казалось, что у вас проще, без дивана и мягких кресел, и еще много-много книг, всюду полки с книгами. – Дорис вполуоборот взглянула на меня и улыбнулась. Это продолжалось мгновение, но и его оказалось достаточно, чтобы подметить, как ее ресницы дрогнули и опустились, так и не успев спрятать необычный блеск глаз.

– Дорис!… – прошептал я и еле коснулся ее руки.

Она мягко уклонилась и, пройдя к дивану, уселась.

– Дайте мне чего-нибудь.выпить! – попросила она.

Я приготовил напитки и, поставив на столик, устроился в кресле напротив. Тогда Дорис сказала полушутя:

– Если я опьянею, вы меня не осудите?

– Нет, не осужу, что бы вы ни сделали!

Она медленно поднесла стакан к губам; я сделал то же. По мере того как она запрокидывала голову, глаза ее поднимались выше, пока не остановились на моих. Она перестала пить и, не отрываясь от стакана, в упор смотрела на меня.

Я не выдержал, бросился к ней и, задыхаясь, стал целовать ее руки, плечи, шею… Она повернулась, когда я хотел поцеловать ее возле уха; наши губы встретились. На момент я услышал ее стон, сдавленный, почти страдальческий, вырвавшийся из глубины неизрасходованной страсти.

Через минуту Дорис оторвалась.

– Налей мне еще! – попросила она.

Я принес ей полный стакан. Она отпила половину, поднялась и прошла к книжной полке. Здесь она долго стояла, будто рассматривая книги, затем оглянулась по сторонам и молча направилась в спальню…

Я ждал минуту, две, пять, потом встал и подошел к двери.

– Дорис! – позвал я и затем громче: – Дорис!

Ответа не последовало. Я приоткрыл дверь. Она лежала под простыней, на спине. Платье, пряча белье, свисало со спинки кресла.

Не помню, кто это сказал, – наверное, какой-нибудь злосчастный поэт, – что счастье познается лишь в мечтаниях. Я тоже так думал, всегда думал, вплоть до этой блаженной ночи. В мечтах становился ангелом, поднимаясь ввысь навстречу мягким лучам, проливавшимся с розового неба; или мчался на коне, грозный и бесстрашный, чтобы на краю гибели познать радость победы; в мечтах же ласкал самых красивых женщин, каких может создать воображение: диких и жестоких в своей испепеляющей страсти, или нежных и задумчивых, к которым я припадал, как припадает к материнской груди младенец.

Мне снились и сны – в дни юношества, – прекрасные волшебные сны, от которых я просыпался в сладком дурмане. Помню, не раз мне приходило на мысль: зачем я не умер? Жить дальше отравленным такими воспоминаниями представлялось неодолимой мукой. В сумерках хмурого утра на меня смотрели, призывно и насмешливо, теперь недоступные в своей красоте виновницы моих ночных удач. Одни смеялись над моим бессилием, в глазах у других я читал укор, быть может, сожаление.

Но все это были призраки, всегда недосказанные и пугливые, ускользавшие в последний момент…

Теперь было другое…

Только поздно ночью Дорис, обессилев, прошептала:

– Довольно, Алекс… – и, взяв в руки мою голову, долго смотрела на меня с нежностью. Потом уснула. Боясь потревожить ее покой, я так и оставался лежать лицом на ее груди, вдыхая аромат ее тела и любуясь ее чертами. Мягкий свет ночника скрадывал следы переутомления на лице спящей. Как прекрасна она была! Губы, большие и влажные, были полураскрыты и напоминали о поцелуях.

Дольше смотреть на нее я не мог, я опять почувствовал нарастающее волнение. Я осторожно высвободился из ее объятий, поднялся и, накинув халат, вышел в гостиную.

К десяти часам, после завтрака, Дорис стала собираться.

– Я вернусь к вечеру… если хочешь! – отвечала она на мои мольбы.

К вечеру? Мысль остаться одному представилась мне чудовищной. Я бросился к ней – теперь знал – она моя, я покрыл ее поцелуями и как в бреду шептал: «Нет, ты не уйдешь, я не отпущу тебя!» Сперва она сопротивлялась, потом ослабела, в глазах у нее появились ответные огоньки, и вот мы опять потонули в омуте ненасытной страсти…

Только к полудню ей удалось уйти. Я проводил ее глазами – пойти за ней по-прежнему не решался; помню, она шла по коридору неровной надломленной походкой, не оборачиваясь. Знала, что от одного ее взгляда я опять брошусь за ней.

Дверь лифта захлопнулась, а я все еще стоял и прислушивался к замирающему внизу шуму. На момент во мне шевельнулась тревога: что, если не вернется? Но я тут же вспомнил, теперь не без удовлетворения, что мои предчувствия редко когда сбывались.

Я вернулся в спальню. Постель оставалась неубранной, смятые подушки, каждая складка простыни напоминали о том, что все это не сон. Стараясь не нарушить этого колдовства, я осторожно прилег и сразу ощутил аромат ее духов, волос и тела. Сладко закружилась голова, мягкий звук струны доходил через подушку… Почему снизу, а не сверху? – зачем-то подумал я, вслушиваясь в знакомое звучание, но тут же переключился на другое воспоминание, подкинутое потухающей памятью. Кажется, это была мать; она нежно улыбалась и что-то напевала, хотя слов напева я не мог различить – мешала струна! Я только смутно догадывался, что пела она о маленьком крылатом удачнике, что нашел на дороге подкову.

Когда я проснулся, уже стемнело. Глянул на часы: время близилось к восьми. Я вскочил и подошел к окну: на дворе было пасмурно, половину неба заволокло – вот-вот задождит! Но я не испугался, потому что теперь не сомневался, что она вернется.

Я навел в квартире порядок. Я чувствовал себя великолепно, радость ожидания снова захлестывала меня волнами. Мне захотелось петь, кричать, а больше всего – поделиться с кем-нибудь моим счастьем.

Счастливый человек – несноснейшая личность. Он назойлив и эгоистичен превыше меры. Он требует внимания и потому неразборчив в средствах. Главное же – он не терпит соперников. Нет ничего неуместней, чем сообщить счастливцу, что тебе тоже привалила удача. Он этого не простит. Но не менее легкомысленно и лезть к неудачнику со своими радостями, это бестактно!

Обо всем этом я не подумал, когда позвонил Салли. Как всегда у нас с ней случается, она подняла трубку после первого звонка, так что я даже поморщился.

– Здравствуй, Салли!

– Здравствуй, Алекс! Я думала, ты сегодня приедешь!

– Сегодня?! Я же ясно сказал, что буду завтра.

– Да, теперь припоминаю. Это, наверное, потому, что отец о тебе спрашивал.

– Ты была у него?

– Была. Ему вчера стало хуже, но сегодня полегчало.

Вот так она изо дня в день: лучше – хуже, хуже – лучше, точно я доктор… Я почувствовал, что разговор не удается.

– Я приеду завтра, – сказал я.

– Когда?

– Не знаю. Позвоню. Значит, до завтра?

Она бывает очень наивна, моя маленькая Салли. Как будто у мужчины не может быть своих забот! Вот и сейчас она продолжает расспросы:

– Ты торопишься? У тебя дела?

– Да, дела, – смеюсь я, – ты угадала.

– Это что – секрет? – не унимается она.

– Большой секрет, моя милая мачеха, очень большой.

Трубка помолчала, а потом:

– Зачем ты так говоришь?

Мне стало совестно.

– Я пошутил, Салли, правда это была шутка.

Мы простились. На момент я представил себе ее – маленькую, одинокую; возможно, она все еще стояла у аппарата, не отнимая руки от трубки. Но до нее ли мне было сейчас?!

Дорис приехала, как и накануне, после девяти. На ней было длинное, ниже колен, платье. В наряде и прическе сквозило что-то мягкое, успокаивающее. Правда, она казалась выше, но при тех необычных отношениях, какие установились между нами, это было не так существенно. Да и я словно предчувствовал это, и сейчас на моих ногах красовались ковбойские сапожки с невероятно высокими каблуками.

Мы уселись. Некоторое время Дорис молча смотрела на меня, потом попросила:

– Расскажи что-нибудь, Алекс!

– Что ж тебе рассказать?

– Что хочешь. У тебя всегда хорошо получается. Я улыбнулся.

– Хорошо. Только сперва ответь: ты не раскаиваешься, что пришла вчера?

– Странный вопрос: разве я тогда вернулась бы? Она была права, и я ответил:

– Это все – моя глупая привычка забегать вперед. У меня во всем так. Я вечно боюсь что-то потерять.

– Что именно?

– Все, даже то, чего у меня нет. Да, я не шучу, – продолжал я, заметив ее улыбку. – Иногда я решаюсь пойти на фильм или пьесу, а как подойду к театру, у меня возникает сожаление, что через два-три часа все будет в прошлом.

– Но ведь в жизни все так. Тогда и читать не стоит!

– Это другое. Если мне что-нибудь понравится, я перечту. Есть книги, которые я читал по многу раз; есть страницы, которые знаю наизусть. Это навсегда со мной.

Дорис внимательно слушала.

– Я завидую тебе, – сказала она, – это должно быть очень приятно – так сильно что-то любить.

– А ты разве ничего не любишь?

Она ответила не сразу:

– Не знаю… Мне никто не объяснил, как это делать. То есть был один, кто мог бы, но он избегал говорить со мной о серьезных предметах.

– Почему?

– Может быть, потому, что он жил в своем личном мире и не умел из него выйти… Не знаю.

– Ты любила его?

Моя гостья повернулась ко мне и улыбнулась.

– Это нечестно с твоей стороны, – сказала она, – обещал что-нибудь рассказать, а сам у меня выпытываешь!

Теперь я тоже рассмеялся.

– Ладно, – отвечал я, – только не засни! Это – скучная история, к тому же переведенная. Называется она «Шинель». Так слушай! – И я стал пересказывать историю бедного чиновника, который много лет – здесь я несколько сгустил краски – копил деньги, чтобы сшить себе новую шинель.

– Он копил и ждал, – продолжал я, – и пока ждал, шинель превратилась в волшебную мечту, потому что в жизни у него никогда, понимаешь ли, никогда не было другой мечты.

И вот настал день, когда он – у него было странное японское имя – Акакий, – когда он наконец получил свою шинель. Отныне жизнь его превратилась в сплошное священнодействие. Дома он заботливо развешивал шинель, и каждая приставшая к ней соринка приводила его в содрогание. Он по многу раз надевал обновку и, стоя перед зеркалом, любовался своим отражением. Клал ее на ночь рядом и, просыпаясь, гладил, как гладят любимую. А утром надевал шинель и выходил на улицу. Стояла холодная зима… Ну, да, вспомнил, это было в Петербурге, это – русская повесть, совсем не японская! Итак, было очень холодно; шинель была добротная, но защищала его не только от мороза… Ты слушаешь?… – прервал я повествование, заметив, что моя слушательница сидит с закрытыми глазами.

Дорис открыла глаза.

– Слушаю.

– Так вот, – продолжал я, – счастье его длилось недолго. Однажды вечером, возвращаясь домой, он стал жертвой грабителей; они забрали у него шинель. Вскоре после этого происшествия он умер… – В этом месте я остановился, соображая, следует ли рассказывать дальше.

– И это все?

– Не совсем. Дальше говорится о том, как в городе, по ночам, стал появляться удивительный призрак. Он приставал к прохожим и пытался отнять у них шубы.

Дорис недоуменно покрутила головой.

– А это напрасно, – сказала она, – это нехороший конец. Автор, надо думать, был большой насмешник!

Я улыбнулся.

– Может, и был, хотя у него это вышло совсем не смешно. Впрочем, я тоже не закончил бы так. Я предложил бы такой конец: бедняга вовсе не умирает, какой-то щедрый человек дарит ему шубу…

– Вот это лучше!

– Постой, это не все, у меня еще есть! – заторопился я. – Так вот, этот бедный человек поначалу очень счастлив, потому что шуба оказалась куда нарядней и теплей шинели. Но как-то в погожий солнечный день, входя в здание, где он служил, он заметил, что тень его осталась на дворе. Целый день он провел в тревоге, размышляя о происшедшем и выглядывая в окно; тень по-прежнему стояла у дверей…

Дорис не выдержала:

– Это жестоко, Алекс! Отпусти уж его с миром!

– Нет, не отпущу, – отвечал я, – потому что дальше – главное. И так продолжалось изо дня в день, так что под конец он стал сам не свой. И вдруг понял: ранним холодным утром, оставив шубу висеть на гвозде, он вышел на улицу и сразу заметил, что тень теперь была другая – в длинной шинели с пелериной. И эта тень послушно следовала за ним, а к вечеру проникла в его убогое жилище… – Здесь я замолк, чувствуя, что вдохновение меня покидает.

Дорис искоса наблюдала меня.

– И что же дальше?

– Не знаю… Можно закончить так: к вечеру у него началась горячка – ведь он целый день бегал по морозу без шубы. Когда наутро он не отозвался на стук, хозяйка открыла дверь и… увидела его на полу мертвым. Рядом, изрезанная на куски, валялась шуба…

Я поднялся, прошелся по комнате и, остановившись перед моей гостьей, сказал:

– Видишь, что получается, когда посредственность вмешивается в замысел великого писателя!

– Но все-таки, что же произошло?… – начала было Дорис, но я, присев рядом, зажал ей рот.

– Ни слова больше! Ничего не произошло, вся эта история – вымысел, потому что… потому что… – Продолжать я не мог, так как почувствовал на своей ладони влажную мякоть ее рта. Воспоминания вчерашней ночи захлестнули меня, и я, оторвав руку от ее лица, впился в раскрытые губы.