Поминальник усопших

59. Истоки.

…В то время как дела в Германии шли своей чередою, наш Николай Николаевич, — весь в понятных тревогах и волнениях, — всё ждал и ждал невесть где запропастившуюся посланницу. Надо полагать, что за это время он вдосталь поиздёргался. А ведь ещё не знал ничего — старик, и не узнает никогда, о самом «коридоре». Что есть он, частью которого — на Запад, и обратно в Москву — довелось пройти «Доктору Фани»!

В самый канун Святого Крещения дождался!

…Узнал, что положено ему было. Ужаснулся, конечно: — «Ка–ак же вы та–ак?!». — «А та–а–к вот!… Ведь там, граф, детство моё, там моё девичество прошли… — И расслабившись наконец за время с отъезда… — Дядечка мой, — светлая ему память — Яан Розенфельд, на лыжики поставил меня прежде, чем на ножки встала!… Юрочка, кузен (старший сын его), — завзятый скаут, — с семи–восьми лет брал меня на сборы. А с десяти — даже в походы лыжные. Долгие и дальние, между прочим. И после — с младшей сестрой его, — она 77–го года (он на три года старше), — кузиною моей Лееною (а потом с моими младшими братиками), на настоящие «боевые» вылазки брал. С нею, и с Сашей — Александром, другом их закадычным — мы всю Эстляндию и всю Псковщину лыжнями по расчёркивали!… Александр и Юра в Петербурге учились. В 6–й классической гимназии, что у Чернышова моста… На Рождество друзья Юры (он в нашей компании старейшиной был — авторитетом!) в поместье их розенфельдовском, Мыйзмаа, и в Waldchene — в Лесках у Павлика (кузена тоже). И, не в далеке, в нашем — Редигеров и Шипперов — родном финском гнезде, на мызе Kiefernwald (Сосновый бор), в ночь на 10 августа 1916 года осиротевшем (родителей моих в Финляндии, под Турку, унесла холера; папа многие годы трудился там уездным врачём, и мама с малышами в праздники к нему приезжала). Родителей мамы не знаю. Помню только их лица на дагерротипах в столовой. Ещё помню, — тоже дагерротип, наверно, или уже фотографию, — деда моего Jacoba, Старшего брата Symera Шиппера — того, что похоронен в Нагасаки… Финско–голландская не очень состоятельная семья… Наши Редигеры все почти медики, все друг друга — сын отца — заступали земскими врачами или фельдшерами имений в Финляндии, Эстляндии и на Псковщине — в самих пушкинских местах. Были в Питере ещё Редигеры не нашей веточки. Но тоже дедовы. Эти — чиновники–россияне. Военные. Священнослужители…Но больше военные. Наши Шипперы, — голландские выходцы, — они с покон веков мореходы. Но бывали пустые времена, когда Ревель или Петербург не приглашали. Тогда все они, — Schiffskapitan,ы и судовые механики–инженеры, — нанимались на голландские суда. Кроме финнов в роду были голландцы– Шипперы…Роднились С ними даже…

Вот в этом «треугольнике» родовых имений мы всем скопом собирались на лыжах побегать! Места в губернии и вблизи неё не было, куда бы мы в каникулы не забредали…У Леэны с Александром даже что–то… вроде романа завязывалось… И если бы не сосед… Ну, то другая история…А в конце Рождества, за неделю перед началом занятий, нас с ней отпускали в Петербург. Или во Псков. С моей или её бонной, конечно. К родным… К нашим Редигерам. Или к Розенбергам, К тем, с которыми сперва у них, потом в Манчжурии и в Японии работала…Они жили в доме, где клиника была у них, по Кузнечному,7…Из Ревеля, на неделю, приезжал к ним племянник. Студент тамошнего университета Альфред. Фреди… Ну, и обе кузины — дочери дяди. Компашка собиралась… я Вам скажу — оторви и брось! «Государственная Дума» на ушах…

Тут как раз пристал к компании и будущий жених мой…(…Пережито всё тысячу–тысяч раз…В прошлом всё… А саднит…)…Мишель в те годы успешно оканчивал Медико–хирургическую…(Питерский — он в Ларинской гимназии учился!)…Где–то — классе в пятом — перевели отца его, лесного инженера, в Череповец… Уехал и Мишель. И вернулся потом в академию… Так случилось, часть занятий в адъюнктуре проводил он под руководством Александра Львовича Розенберга…Дядьки моего… А там — мы! Там дядькины дочери — кузины наши!…Взвод братиков моих!…Фред… Этот — затевала! Лидер, хоть и самый младший — совсем мальчишечка ещё. На девятнадцать лет младше был Юрия!… А затеял поездки в Финляндию, к Репиным в Куоккала… И на острова, на этюды…Ну… и сошлись… Не знаю, не помню как со мною, но с мальчиками моими — особенно с «татарчонком», — так папа Александра звал, — Мишель подружился сразу. Быть может, поспособствовала этому близость его ещё с одним молодым человеком — новым земляком его и однокашником по паре лет Череповецкой гимназии, где он стал учиться. Тоже Сашей. Кутеповым. С «Сашенькой», как мы его сразу назвали — расчудесным череповецким юношей! Черепаном… «Ушкуйники мы!» — хвалился…Потом узнала — ушкуйники — разбойники это тамошние, ходившие на «промысел» в ушкуях — в лодках–расшивах таких местных… Там отцы у обоих, в одночасье, коллегами были по лесному ведомству… Инженерствовали. И когда этот симпатичнейший провинциал–ушкуйник, однажды, прикатил к Мише на Рождество — впервые в жизни в столице оказался — они явились оба. И Саша не только вошел тотчас в нашу компанию, но как бы подтолкнул друг к другу наши отношения с Мишелем… Когда же — всей компанией — узнали, что сам знаменитый Елпидифор Васильевич Барсов, — величайший собиратель и исследователь русской северной старины, организатор и секретарь Общества «Древностей российских», — что он ближний родич нашего нового друга–черепана, вовсе ополоумели. И в ближние каникулы всем кагалом поехали знакомиться с ним в Москву, на Шаболовку, в дом, подаренный учёному другом его и почитателем Николаем Ивановичем Пастуховым…

… Бог мой…Было ли всё это?!

…И…Вам–то, Вам зачем я такое рассказываю?…

…В том же доме, — где Юрина гимназия, — располагалось (до 1909 года, кажется, Географическое общество Российской Академии Наук. Мы туда вместе ходили на лекции именитых — и любимых даже — учёных–путешественников. Мы–то с Леэной–кузиной потому, конечно, что мальчишки наши туда рвались. И ещё потому, что мои Шиппера все были моряками. Путешествовали. А дедушки моего младший брат Symen, служивший на Батавском флоте, так он тоже, — в средине прошлого века, — оказался в Японии и даже там погиб… Фреди, правда, — он архитектурным рисунком увлекался. Он же на архитектора учился! Постоянно ходил с мольбертом…В Питере ему, — даже избалованному удивительной красотой его города — ревельцу, — было что смотреть и зарисовывывать. Со своими учениками вместе — он подрабатывал преподаванием рисования. Ну, а Юра с Павликом и Александр — те занимались в обществе всерьёз (Семья Павлика — евагелисты–лютеране — прочила его в пасторы, хотя были среди его предков всякие…Генерал даже…известный). И мечтали о морских исследованиях! О полярных экспедициях…Как многие мальчишки тогда…Отец Александра, Василий Иванович, увлечения мальчиков одобрял и поддерживал. Подпитывал даже: приглашал заниматься в святая святых, в своей домашней библиотеке — надо сказать — обширной для простого горного инженера. Он — из морских артиллеристов. Работал когда–то на Урале. А в Петербурге служил на Обуховском заводе приёмщиком орудий, кажется (или я читала?)…Преподавал в военном училище. — был генералом… Я знакома с ним мало. А вот с мамою «татарчонка», Ольгой Ильиничной, и сестричкой Любочкою, младшей! О! Обе были чудо как милы! Мы все вечера в столовой и в библиотечной, — тесненьких, — у них проводили. У Розенбергов было не так. …Неудобно. Хотя с дочерьми их мы росли и дружили…Родня всё же…И квартирища — дворец! В прятки когда играли — искали часами друг друга!… Но народ там собирался всё медицинский, профессорский, серьёзный…Обстоятельный народ: разговоры разговаривали вовсе про не понятное…Не уютный для нашей братии дом.

… …Мечты свои Юра, Александр и Павлик осуществили — каждый по своему, конечно… «Татарчонок» после трёх лет гимназии окончил в 1894 году Морской кадетский корпус Петра Великого. Ушел на флот. Стал учёным–гидрографом… Стал Александром Васильевичем Колчаком… Да. Да. Тем самым… Исследователем Арктики… Зимовал на Котельном острове с Толлем, Эдуардом Васильевичем, где тот и пропал…Александр Васильевич потом год искал его!… Ходил в дальние экспедиции… Юра, после гимназии, учился в землеустроительном, хотя «Татарчонок» тянул его с собою. Но быть военным Юра не мог: он ведь тоже меннонит! А потом… Потом «события» в Ревеле 1906 года… Того мало — официально отказался призываться! По нашей вере не только убить — оружия в руках держать нельзя! А Заповеди святы… Скандал, конечно. Суд. Юношеский гонор–бред «последнего слова»! Ну и результат: крепость. Акатуй потом даже!… Бабушка Анна Роза вмешалась, спасибо ей! И очутился кузенчик, — кузнечик мой родненький, — у старого Бабушкиного компаньона — у Шустова Ивана Васильевича — аж в Восточной Сибири…В Арктике. О которой мечтал с «татарчонком»…Домечтался…

Павлика отправили в Ригу — в медицину. Стал офтальмологом…Вечность не виделась с ним…

Саша, Сашенька — Александр Павлович… Кутепов, после падения Крыма, с Врангелем эмигрировал. А Фред наш… Этот окончил таки архитектурный. «Политех» его перед самым падением Риги, во время «Великого отступления», эвакуирован был сюда, в Москву, на Рождественку. Отсюд в 1918 году, — успев сдать выпускные экзамены и защитив диплом, — умотал в Германию…

60. Начала.

…А тогда… Ещё в школьные годы ходили мы в каникулах на ботиках и на шлюпках под парусами. По нашему Псковскому «морю» ходили. По Чудскому озеру…Ничуть, к стати, — в частые наши осенние «серые» балтийские шторма, — «не уступающему» морям настоящим под ураганами… И я не какой ни будь пассажиркой–профурсеткою «плавала» — не думайте! А ходила в настоящих «галерных рабах»! Паруса сама ставила. И управлялась с ними сама… А уж зимою–то!… По льду–то на буерах…!

…Так что, особо не ужасайтесь, пожалуйста. Тем более, рядом со мной были друзья…Всем бы таких!…

…И «положение» своё в вояже нынешнем я не забывала ни на минуту. Такое не забывается! Даже перед берлинским поездом «проконсультироваться» успела в Юрьеве с известным Вам Цего фон Мантейфелем, на кафедре его…А прежде, здесь, ночью — даже с моим Благоволиным! Вот так! Полезное с приятным успела сочетать…

— С Александром Васильевичем, и с Кутеповым Вы больше Не встречались?

— Ну как же! В Дайхене, в Манчжурии! Кутепов «Сашенька» был на нашей с Мишелем свадьбе! «Свидетелем по жениху», даже! А Александр Васильевич, тот объявился, вдруг, в Порт Артуре летом 1904!… Вошла утречком в палату заступать дежурить, а он — с койки: — «А–а–а! Кого мы ви–идим?! Доктор Анне—Фанне яви–илась–не запыли–илась!»… Он (да они все — компания наша вся) меня девочкою дразнил так в имении ещё, в Сосновой роще нашей, когда я «в доктора да в пациенты» с куклами играла: «Доктор Анне—Фанне! Доктор Анне—Фанне!». Почему «Анне»?…Так за мною это его «Анне—Фанне» с тех пор и потянулось. И, надо же, прикипело навечно, когда — позднее — японцы в нашем лазарете завелись, — раненые и врачи… «Фа–анне!», «Фа–анни–тян!» — так им нравилось — и все стали меня так, по крестному имени, звать… Саша командовал тогда миноносцем «Сердитым», на котором схватил гнойное воспаление лёгких… Потом откомандировали его (не списав — слёзно просил, чтобы не списывали!) на «22–й Форт» крепости. После падения её лазарет наш отправили в Японию. А его, тяжело больного, — через Америку, — домой, в Россию…У нас лежал он не раз — раненый, и по болезни: он же в Арктике почки угробил!… Того мало — схватил острейший суставный ревматизм…Боли у него были во время приступов страшные! Вообще, он после экспедиции с Толлем стал классическим рецидивным больным. Хроником. Инвалидом, практически. Ему бы, в лучшем случае, в береговой науке остаться. Но, го–онор!: «Морской офице–ер! — и чтоб в тылу-у»?!…Его наши врачи не раз пытались списать…И даже Кондратенко сам — где там!…

…Последний раз на той войне виделись мы в 1904 году 4 декабря. На отпевании и похоронах Мишеля в Порт—Артуре…И тогда же — на прощании с Романом Исидоровичем Кондратенкою…Командовавшем крепостью. Начальником дивизии. Генерал лейтенантом. Погибшем при взрыве «2–го форта»…Они с Мишей в один день погибли…Я рассказывала — тоже при взрыве форта…Только у Миши «форта 9–го»…Состояние, — да и вид, — Александра Васильевича был тогда страшен! И не меня от Мишиной могилы — его тогда надо было в лазарет уносить…

…Через 4 года, в 1908, встретились с ним в Питере, в самоё Рождество — готовили вместе с Густавом документы для легализации нашего «Манчжурского братства»… Несколько раз вместе с Лееной в театрах были…В самый канун 1909 выступал он с Густавом на собрании однополчан в старом здании нашего Военного лазарета по Литейному… Виделись в Питере и в ноябре 1910. Потом ещё…

…Семейная–то жизнь его с самого начала не сложилась. Не удачно очень, по глупому, — говорил сам, и не раз, — женился в Иркутске «по дороге из Якутска в Порт—Артур… Зато Юру хоть повидал!» — вся радость…Словом, не задалась жизнь.

…Жены его не знаю…Слышала — с сыном в Париже где–то…А каким Александр Васильевич человечищем был! …Керсновский в статье своей не прав по отношении Колчака: — Колчак, прежде всего, блестящий учёный, исследователь! При чём, не только в полярной гидрологии, где выше его в России, — да и не только в России, — не было. Он гениальный техник в области приборостроения и обеспечения судовождения! Он, в конце концов, — мне говорили это Бо–ольшие доки, — был единственным у нас специалистом по минной стратегии!…Ну, это…чего не знаю…Ему в науке остаться, где у него было уже громкое имя…Но он У МЕНЯ из тех, «кто не мо–ог иначе!»…Не мо–ог !…Вот, и не мог он отказаться от навязанной, — совершенно ему не свойственной, — трагической роли «Верховного Правителя» саморазрушавшейся империи. И стал тем, кем назначил его Создатель в трагическую годину России, когда «Никто ничего не знал. Никто ничего не делал…». И тут густавовы Керсновский (с Солоневичем) правы абсолютно. Прежде всего, о «мертвящей пустоте возле трона» и о «жутком безлюдье» на вершинах административного аппарата!…И в государственном отношении там была одна сплошная жуткая, стопроцентная бездарь… Историк пишет: «Государь–император был для этого слоя слишком большим джентльменом. Он предполагал, что такими же джентльменами окажутся близкие ему люди, и эти люди, повинуясь долгу присяги, или, по крайней мере, чувству порядочности, отстоят его семейную честь (и, за одно, честь России). Ничего не отстояли. Все предали и продали».

Да что историк?… Пересказать бы Вам, Николай Николаевич, что по тому же поводу говорил один из отцовых родичей — министр начала века…Военный к тому же… Да не возьмусь…

Колчак, — человек чести, — решился заступить, хоть на час, преступно утерянного империей Государя… Только не вздумайте убеждать меня, что Он сам, отречением, предал империю — Его заставили отречься!… А «благодарные» сограждане льют на адмирала потоки грязи… Но придёт время, и в исторической памяти воссияет имя Его…

К монологу Стаси Фанни, — героини моей, которую автор переживает вот уже на пол века, — добавлю: пророчество её осуществилось! Только…не уверенно как то. Как всегда и всё у нас… Конечно же, преодолевая яростное сопротивление наследников его убийц. «Со второй попытки!, — сообщает журнал ПОСЕВ, 7/2002. — российскими патриотами 17 апреля 2002 года в Санкт Петербурге на здании Морского корпуса открыто было «мраморное художественное воплощение облика адмирала. Вдохновенное и точное! Рядом, на чёрном мраморе золотыми буквами в двенадцать строк : Морской корпус В 1894 году окончил АДМИРАЛ КОЛЧАК Александр Васильевич, выдающийся российский полярный исследователь флотоводец 1874 – 1920 ».

Когда предстояло доску открыть выяснилось, что священник из недальнего Николо—Богоявленского морского Собора… прибыть не может. Освещение мемориала и планировавшаяся короткая лития не состоялась… 82 года спустя всё ещё работали приказ-Шифрограмма Ленина: «Шифром. Склянскому: Пошлите Смирнову (РВС 5) шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин. Подпись тоже шифром» (Обнаружена в Америке, в архиве Троцкого, позднее, в оригинале, в Российском центре документов новейшей истории: фонд 2, опись 1, дело 24362, лист 1)

…Ещё повидались с ним и в 1913 году, весной — встретились у дядьки. У Эссена Николая Оттовича. С ним, и с Катей — Александра Васильевича сестрой старшей… В 1914, — в июле, кажется, — снова ездили с ним в Ревель. К дядьке опять. Пригласил Александра Васильевича по каким–то их делам…

А вернувшись «убыла» с Драгомировым на «театр». И очутилась сразу в кромешности Вечной Операционной… На похороны Николая Оттовича не вырвалась даже…И «Татарчонка», и Юрочку, — кузнечика моего, — так больше и не увидела… Никогда…

С «Сашенькой»?… С Сашей Кутеповым служили мы вместе всю войну почти… В Галиции. И на Волыни после Горлицы. У Зальфа в Гвардии. И у Дрентельна… В полку…В конце 1917 попрощались…Когда он на Дон уходил… В слезах расстались…Я в истерике — будто с покойником…Ни с кем так…».

61. Секреты.

— Простите, пожалуйста, доктор: — а откуда «Стаси» в Вашем не простом имени?

Да от мамы с папою. Но и от Вас тоже, Николай Николаевич, дорогой! От Вас тоже! Забыли, что в 1913 году в Мюнхене в новый паспорт мне вписали? Забы–ыли! «Мать АНАСТАСИЯ» вписали!… Сами Вы родительское «Стаси» в «Анастасию» растянули в имени моем? Или то, светлой памяти, Елисаветы Феодоровны, покойницы, фантазии — поди, разберись теперь?…Мало того. Вы ведь тогда и с фамилией моею «по своевольничать» изволили-с. Показалось — заметной слишком фамилия Миши покойного: «Де ВИЛЬНЁВ»! Громкой слишком для «миссии». Да ещё и «ван МЕНК»! Вот Вы и урезали «лишнюю», французскую, её часть. «Ай не так?» — как казаки–забайкальцы говорят. А ведь тем память Мишину обидели: Фамилии–то этой, французской, — роду–то (клану–ли?) этому, Вильнёв, — без малого лет эдак тысячу с гаком! Полистайте–ка романы исторические, французские…Всюду, — при упоминании малейшем о знаменитом ли, скандальном ли «Амьенском кардинальском сидении», — прочтёте обязательно и о фортах, и о крепости, и о городке Вильнёв! Даже о переправах, или, тем более, о мостах к нему непременные отсылки… И вот, — по возвращении из Палестины, — живу я с «обиженным» Вами, Николай Николаевич, паспортом. Девичий–то мой, эстляндский, — чухонский, проще, с фамилией моей от родителей Редигер—Шиппер, — его я дома в Tannengeholze своём оставила ещё когда к Мише, невестою, сбегала!… Может, лежит ещё там, где ни будь…И не кому беречь его больше…Только что у кого–то из младших меж бумаг обретается памятью обо мне…

…А супруг мой нынешний, второй, — любить прошу его и жаловать, — Залман Самуилович Додин. Кстати, профессор. Девятый год преподаватель непременный в двух, между прочим, по разным углам Европы «разошедшихся» его университетов. Человек потому предельно занятый. Загруженный обязанностями, — в том числе, на заводах своих. Загруженный заботами. Которые только сам и разрешить может… Так он, граф, моего «ДА» — часа обручения нашего после гибели Миши — ДЕСЯТЬ ЛЕТ, без полутора месяцев, до 19 октября 1914 года ждал, бесценное время на жданки «теряя»…. А почему? Потому, что со мною вместе, годами, час оттягивал когда фамилия Миши — а значит письменная память о нём — из моих бумаг исчезнет навсегда…И всё это время жили мы, — не обижайтесь, Николай Николаевич, по милости Вашей, — будто ещё к одним похоронам покойного готовились…Теперь уже вечным. С «лишней» частью его фамилии…

…Поминать не стоит…Однако…Однако, спрашивается, граф дорогой: для чего тогда стольких теней на плетни свои наводили с именами этими? (Ведь не только с моими, надеюсь?!).

— Доктор, дорогая, поездка–то строго конфиденциальной планировалась! Ну намечалась такой, во всяком случае! Секретной строжайше! Сами знаете, что В. княгиня, по повелению, инкогнито же паломничала!…Государственная нужда тому была. И не я её выдумал… Не Вам не знать. Вы же в курсе…

— В курсе, в курсе! В курсе! Но «конфиденциальность» то — в чём она? В том,

что экипаж «Богатыря» чуть было не узнал «паломницу»?

— Не скажите: о нашей поездке по сейчас никому не известно: охранители её службу свою знали…И Ваше «чуть» обидно…

***

…Для доктора Стаси Фанни ван Менк, главного хирурга русских лазаретов в Белграде и Скопле, Вторая Балканская война заканчивалась, предположительно, в конце ноября 1913 года. И хотя уничтожать и калечить друг друга высокие воюющие стороны перестали, вроде бы, в августе ещё, — койки в курируемых ею больничных учреждениях и персонал уже готовы были к новым пароксизмам славянской солидарности. Вместе с тем, плановые операции расписаны. Распределены по бригадам. При чём, её больные переданы для подготовки надёжнейшему коллеге–терапевту — клиническому ординатору Николаю Александровичу Семашко. (В России он станет комиссаром здравоохранения. А прежде, — с год назад, — приведёт к ней и познакомит с нею репортёра известной на Юге «Киевской мысли» Льва Троцкого — будущего своего хозяина. Как читатель она знала что, как и сам Семашко, тот социалист. С биографией даже. Как врач–диагност — с порога — что параноик он. «Зато» ярый противник шовинизма (потому позволила интервьюировать коллегу). Во время Гражданской войны заезжал в Кременец. Пожелал, — теперь уже не репортёришкой, но Самим Председателем РЕВВОЕНСОВЕТА Республики, — «встретиться на коротке со старой знакомой». А за одно и проконсультироваться у диагноста–провидца. Мама «за занятостью»…послала.

Всезнающий Семён Сергеевич Халатов рассказывал: «Убийца десятков тысяч несчастных протестантов–меннонитов, — просто безнаказанный убийца, — был Троцкий не только лютым её врагом…Не семейные бы традиции доктора и не «гиппократовы обязательства» её — врача — «заказала» бы мерзавца!…Меркадер Рамон дель Рио Эрнандес, — или как его там, — ей не потребовался бы… Наглухо замурованная режимом, намертво повязанная другом–инвалидом (существовавшем только жертвенною её любовью) и судьбами тысяч ещё не прооперированных раненых, она сумела только отправить в Рим и Берлин протоколы о Холокосте на Левобережье. И лишь в 1928 году решилась, — рискуя детьми, с помощью Мюнстерского епископа фон Галена, — организовать Залману (заодно себе, и коллегам его по металлургическому подотделу ЦАГИ — Тевосяну Ивану Тевадросовичу, и АВИАПРОМУ — Андрею Николаевичу Туполеву) командировку в Германию. «Позволила» им всем по прибытии в Берлин разъехаться по интересующих их фирмам и заняться делами. Сама же, — созвав медицинскую элиту чуть ни со всей Европы, — прочла подлинные документы–свидетельства об ауто–дафе на Украине, учинённом в 1919 году Троцким над колонистами–меннонитами.

…И так, с 15–го ноября Стаси Фанни можно, наконец, пошабашить. И — в долгожданный краткосрочный! Ура!

Друг её (мой будущий отец) работал и учился в те дни в Льеже. Они должны были провести вполне заработанный ею одиннадцатью месяцами обеих внутри славянских войн отдых в Финляндии, куда отъехали уже из Москвы Катерина–кузина с Бабушкою. И изготовился отбыть их «варшавянин» Густав. Неделя пролетела в приятных хлопотах, очень редко навещавших маму. Но вот упакованы вещи. Присланы визы и билеты. Цветы заказаны!…

Всё рухнуло вдруг, когда секретной егерской депешею Русской миссии в Баварии её «Высочайше приглашали, — по возможности незамедлительно, — прибыть в Баден—Баден!». На месте оказалось, что «доктор… милостиво включена в свиту… матери Манефы (Какая Манефа ещё?!), срочно следующую…в Палестину!». Вскоре их приняла сама виновница паломнического… экспромта — Великая княгиня Елисавета Феодоровна. Извинившись, она сообщила, что инкогнито (это было подчёркнуто!) — путешествует по Сербии под сообщённым именем. И направляется теперь под ним же во Святую Землю. Приглашение она подтвердила, «надеясь, что ея с е с т р а ей не откажет…

Что делать?

Можно было, конечно, сказаться больной. Придумать драматические «семейные обстоятельства». Можно было закапризничать, наконец. Такое тоже проходило у мягкой — меж своих — уступчивой по мелочам, много пережившей женщины. Но то было недостойно в их «сестринских» отношениях. Вообще, не для мамы было.

Человек точно знающий цену себе и на службе независимый абсолютно, Стаси Фанни не терпела вмешательств в свою жизнь; в планы свои, тем более! Однако, что она поделать могла, если отношения меж ними так сложились? Ведь именно Великая княгиня, по возвращении Стаси Фанни из Японии, определила счастливо дальнейшую её судьбу немыслимо тёплой беседою после неожиданного «персонального Высочайшего приёма». Повелением, вслед за тем, главноначальствующему над Медико–хирургическою академией, — куда женщин не брали: — «Пригласить (…) операционную сестру госпожу ван Менк Стаси Фанни в качестве приватной слушательницы с именной стипендиею и содержанием». Престижною казённой службой. Судьбоносной учёбой. Не доступной многим соискателям практикою в Ольгинских лазаретах Балтии. Казёнными квартирою по Английской набережной и дачей в Териокках. И, по окончании адъюнктуры, — 10.10.1912 года, — инициированным именным направлением Медико санитарной службою Генерального штаба на командную, — по медицинской части, — должность главного хирурга российских полевых лазаретов на «счастливо подвернувшейся» сутками прежде Первой (пока ещё) Балканской баталии…

Да! Да! И практика у Стаси Фанни в Манчжурии, Порт—Артуре и Японии богатейшей была. Сестринская, правда. И работа (тоже не врачебная ещё!) в операционных Риги, Гельсингфорса, Вииппури, Ревеля и Петербурга аттестована («Высочайше» даже! по достоинству). Наконец, и диплом с «Отличием»!…Но всё это — только при деятельной и заинтересованной поддержке Великой княгини Елисаветы Феодоровны и опекаемых ею больших русских медиков! При, — конечно же, — на фоне достигнутых ею самой первых ЛЕКАРСКИХ успехах. Сперва приведших её к методическому руководству российскими лазаретами «Первой Балканской» (обернувшейся, вскоре… «Второй»). А с августа 1914, — с началом Мировой войны, — ко взятию вершин полевой хирургии. И победе — над собою, в первую очередь! В отчаянных усилиях вытянуть — не сорвавшись — неподъёмную, — чудовищную по напряжению, — работу–каторгу оперирующего хирурга–руководителя… И опять при поддержке искренне благоволившей ей Великой княгини.

62. Провокация.

Стаси Фанни «сдалась», испросив «милости» следования со своим другом. Николай Николаевич Адлерберг познакомил её с составом свиты. Выходило, — в Сербии, и здесь в Баден—Бадене, — «Манефу» сопровождают сами сёстры-Черногорки Анастасия и Милица! Только ли? Или с супругами? Значит… Здесь… Великие князья Николай Николаевич и Пётр Николаевич?… Но их граф Николай Николаевич Адлерберг не назвал. Входила в свиту и княгиня Софья Тарханова, приятельница Царя и подруга Царицы. И совершенно уж фигуры одиозные… — явно и откровенно маскировочного назначения: почти весь «грузинский застольный ареопаг» — князья Нижерадзе, Никошидзе, Дадиани, Эристави, Орбелиани и Амилахвари. Все — отчаянные и знаменитые таблисчири! (Рыцари за столом. Груз.). Они–то зачем «Манефе»?.

…В своё время, востребовала их в Питер вдовствующая Императрица, задумав благое дело — посадить на российский трон любимца Георгия, человека сильного, волевого, решительного. Отчаянного спортсмена–спринтера (пусть даже больного) — взамен безвольного Николая, который (она — мать–умница — сердцем это чувствовала!) погубит Россию. Но Георгий на три года моложе Николая. И при живом брате права на помазание не имеет. Она страстно хотела совершить задуманное, понимая, что в противном случае быть Большой беде! Однако же…Женщина, всё ж таки — она архинаивно решила, что именно записные грузинские застольные рыцари, — умело выгибавшие наваченые груди и вбирая грозные чрева, станут верными исполненителями её плана а потом и слугами Георгия! Но Бог не дал затее (быть может, воистину спасительной!), осуществиться: любимец её — с детства страдавший прогрессировавшим туберкулёзом — в компании тех же самых собутыльников ввязался в Абастумани в тяжелые горные велосипедные гонки. Переусердствовал. Простыл жестоко. Слёг. И 28 июня 1899 года скоропостижно умер…

В мгновение ока эта эпикурействующая рать переметнулась из лагеря вдовствующей Императрицы (премногим его обязав!) в лагерь царствующей… Тем более, конвою своему Царь не доверял. И правильно делал, предчувствуя, что именно им и будет предан. Конвой этот, — «цвет Превеликого Казачьего войска», — немедля по отречении Императора развернулся спиною к Нему. И, — нацепив по верх Георгиевских, за ранее припасенные красные банты, — сдал гражданина Николая Александровича Романова коменданту Временногоправительства. Сдал ненавистникам Его! Врагам. Поспешествовав тем самым …любимцу мамы моей генералу Лавру Георгиевичу Корнилову взять уже бывшего царя и семью его под стражу. Якобы, — а тогда, возможно, веря искренне в это, — «с целью обеспечения безопасности августейшей семьи!»… Обеспечил… C Казаками понятно всё: страшные судьбы Ивана Исаевича Болотникова (1608), Степана Тимофеевича Разина (1671), Емельяна Ивановича Пугачёва (1774), — имя им легион, — известны всем. Вечно на слуху, обыденностью не вопия ни чуть… Но умница–то, Лавр Георгиевич–то? У него что — извечная генеральская дурь обнаружилась? Глупость–тупость состарившегося служаки проявилась? Неизвестно откуда взявшиеся у этого военного интеллигента и изначально порядочнейшего человека… безответственность и, прости Господи, пароксизм…подлости? (Подумать о таком — себя не уважать!)… Или всё же, — «обратно», — казачий корень?… Не понимаю. Не знаю. Вот только…делалось всё так, что бы до Ипатьевского Дома рукой подать оставалось… И наверняка…

…Но, всё же, что это за тайный визит в Палестину, если он «маскировался», — пусть только на балканском этапе его, — таким балаганом, с именами такими кабачно–ресторанными?!… Будто поход в Вилу Родэ.

…Не «просто так», — и не для пиетета, — перечисляю участников «иверийских посиделок», как, — позднее разоткровенничавшись, — назовёт «сербскую часть визита» ещё один участник поездки — генерал Владимир Викторович Орлов (в будущей Гражданской войне начальник контрразведки Антона Ивановича Деникина, а в миссии нынешней — шеф её охраны). Перечисляю из за того, что нигде больше имена эти, в сочетании с именем благодетельницы Стаси Фанни, Великой княгини Елисаветы, никогда не назывались. Ибо прикрывали замышленную августейшими ненавистниками России губительную провокацию! Закончившуюся чем задумано ими было — войною. Теперь уже все европейской. Мировой. С тысячелетним государством нашим (и не только) покончившей.

«Всего–то»…

А задумка, — она в нескончаемом «обдумывании» крестьянского вопроса, — была «конгениальной». В 20–х гг., уже за границею, раскрыл её умница-Амфитеатров Александр Валентинович. «Крестьянину трудно даже просто покинуть общину (по Столыпину) и переселиться на заработки в город — надо было преодолеть много формальных и неформальных препятствий… Но действительно ли среднестатистический мужик страстно мечтал стать фермером–предпринимателем? Ход реформы показал, что скорее нет, чем да. Страстные мечты были о другом. С общинами соседствовали дворянские поместья. И деревенские общества спали и видели, как присвоить их земли себе. Русский крестьянин жил не на западе. Производительность его труда была мизерной (где–то, сам три). Нехватку земли ощущал самым реальным образом. Вдобавок, чувствовал — нехватка растёт. К тому же, русская деревня переживала демографический взрыв. Менее трети прироста населения убывала в города или на освоение целинных и залежных земель (выражения не из хрущёвско–брежневской «ПРАВДЫ» — из думского лексикона начала ХХ века!). Остальная оставалась дома, увеличивая количество претендентов на наделы и… критическую революционную (бунтарскую) массу — и это тотчас после грозных событий начала века! Вот эту вот МАССУ надо было во что бы то ни стало — и немедленно — сократить, перемолов (в буквальном смысле этого слова!)…в окопах. Локальные, — типа Русско–японской, — войны для таких масштабов «размола» не годились. Нужна была бойня всеевропейская хотя бы. За ценою–то русские (да и не русские тоже) хозяева России сроду не стояли! Время подпирало отчаянно. Пожар надо было запалить возможно быстрее». Участники «иверийских посиделок» осени 1913 года этим и были заняты.

А поджог — «освящение» преступления — возложен был ими, понятно, на понятия не имевших об этой затее. В нашем случае, на… ставших уже европейски известными и почитаемыми именитых медиков русских лазаретов на Балканах. По определению, — по природе своей, — лютых ненавистников самых что ни на есть рассправедливейших и даже самых расосвободительнейших войн. Что и требовалось.

И начал исполняться порученный русскому послу в Белграде Николаю Гартвигу сценарий чудовищной (иного определения слову этому не найти) провокации. Высказано было (им, или кем то ещё из окружения его, или «посидельцев»?) кулуарное предположение, что «известного полевого хирурга Стаси Фанни ван Менк в о з м о ж н о побудить выступить на представительном митинге в сербской столице с призывом защитить честь, достоинство, свободу и даже оказавшуюся под угрозой жизнь, — уничижаемых австрийцами и немцами подконтрольных им славянских народов!…». (В. Е. Ламанский. «Записки постороннего». Погибшая Россия. Гранит. Берлин. 1925).

63. Кутепов.

Александр Павлович Кутепов (будучи уже, — после кончины Петра Николаевича Врангеля, — председателем «Русского общевоинского союза») писал: «…Только вмешательство Ирины, дочери В. князя Александра Михайловича (будущей жены Феликса Юсупова), — работавшей с «доктором Фанни» сначала сестрой милосердия в «Маньчжурском братстве», а в 1913 — секретарём её в Белграде, — только вмешательство её пресекло разразившийся было скандал р а с к р ы т и я целей этих «посиделок». (…)

Ирина бросила тогда:

— «Да ей–то, лютеранке, — меннонитке даже!, — ей–то что за интерес до вашего тифлисского «славянства»?! Идиоты!»

Дело, конечно, вовсе не в колываньском происхождении Стаси Фанни.

Не в веровании её. Дело в отношении к шовинистам. Русским ли, немецким ли — любым! Вообще, к провокаторам. Главное, дело в характере её, который уж я‑то знаю отлично! Женщина эта камня на камне не оставила бы от затеи Гартвига или от тех, кто с цепи спустил провокатора!» (А. Кутепов. «Из черновиков». Париж.1929).

(Получается, — по Кутепову:… «Если бы не сорвали её в поездку то…»… Но это очень сильное, и ещё более смелое авторское предположение…)

На деле же ломать затею, — о которой знала из первых рук, — бросилась сама Великая княгиня Елисавета Феодоровна!

Немка. Но «каждой частичкою своего существа русская (говорила она позднее), — может статься более русская, чем многие из русских!». Повторим: через восемьдесят лет причисленная Архиерейским Собором Русской Православной Церкви к лику новомучеников российских…Не немецких.

…В ненастнейшую полночь 12 декабря, броненосный крейсер Балтийского флота «Богатырь» (вот уже год проводящий в Шхерных проливах гидрологические замеры, — между прочим, — по Колчаковской методе!), — приняв на борт «тайную» экспедицию, с которой отправлялся и граф Николай Николаевич Адлерберг, — покинул Салоники. Ни минуты не медля, будто подгонял кто–то, на залитой палубе, да под дождём, тут же перешедшем в ливень, раздалось: «Все наверх!». При сразу же налетевшем шквале, — крепчавшем с каждой минутою, — командир, капитан 2–го ранга Евгений Иванович Криницкий, встретил и приветствовал Великую княгиню. Провёл её под тенты, натянутые над нактоузом главного компаса. И, — в виду тряпкой провисшего гюйса, — дал ей возможность представить маленькой свите новых спутников, прибывших на броненосец из Севастополя эсминцем «Сердитым» двумя часами прежде; то были о. Илларион (в миру Владимир Алексеевич Троицкий, товарищ их по «Маньчжурскому братству»), магистр богословия, архимандрит, без пяти минут профессор Московской Духовной Академии по священному Писанию Нового Завета. Владислава Анджреевич Мельник (впоследствии сподвижник Александра Васильевича Колчака, племянник расстрелянного в Екатиринбурге вместе с Романовыми в 1918 году врача Боткина). И упоминавшийся генерал Орлов.

…Буйствует шторм…Снаружи хляби небесные, разверзшись, топят в беспросветной кипени ливня рангоут с марсами. Поливают мелко дрожащие, «дымящиеся», палубы. Хлещут — в сверкании мигающих огней габаритных прожекторов с гакабортов — по циклопическим надстройкам застывшей глыбы ходовой рубки под «обломком» косо срезанной фок–мачты, по спящим орудийным башням, по поникшим под брезентами пушечным стволам, по кожухам. Фонтанами бьются у комингсов…

…Внутри судна, — куда ведёт их подшкипер с вестовым, — на спар и твиндеках, будто бы успокаивающий полумрак помещений. Уют и нарочитая простота уступленной им каюты судового врача (доктора Павла Ильича Успенского — сокурсника Стаси Фанни по Медико–хирургической!), оставшегося в Салониках. Только не кричащая — вся в резных панелях — помпезность кают–компании. Настороженная тишина в ней. Но и в неё, — приглушенный бесчисленными переборками, отсеками и палубами, — доносится отдалённый но сосредоточенный грозный гул где–то в бездне корабельной утробы работающих и содрогающих идущий крейсер могучих машин. Уют диванов, упирающихся общими спинками в шпангоуты. В мягком свете лампионов и кенкетов под абажурами — усыпляющий уют…А за глухими бортами — невидимые массы бешено несущейся и ревущей воды. Только тёмные пятна редких задраенных иллюминаторов, вальяжным ритмом поперечной качки корабля обсыхающих враз. Разом светлеющих. В них — с пушечным грохотом и волчьим воем отлетающее к корме непроглядье…

…И вновь и вновь тошнотворно медлительный, как кошмар, долгий «взлёт». …Судно будто на дыбы вползает…Вползает…Вползает…Наконец, вползши, зависает в «полёте» гигантской своею железной тяжестью… Замирает… И, — тоже как во сне, — медленно опадает. Обрушивается…Проваливается в пропасть разверзающейся под тяжестью его ревущей пучины…

…А на палубе? На баке, — если преодолеть страх… И если крепко держаться за атлётов–сигнальщиков…Там видно, как взрезая лезвием форштевня летящие навстречу водяные хребты, крейсер, содрогаясь корпусом, проваливается, упруго «ныряя» в их бездонную кипень… И окатываясь горами белесой липкой пены, нёсётся стремительно к невидимому за штормом Югу…

…Стаси Фанни, «высочайше» втянутая в очередное «приключение», переживает вновь все те же знакомые рекламные прелести «великолепного и запоминающегося на всю жизнь приятнейшего морского путешествия…» (так завлекательно сообщалось в раздававшемся пассажирам, — при фантастических дозах разносимой для них дармовой выпивки, — красочном туристическом проспекте новой экспрессной британской межконтинентальной линии). События, что однажды — после японской эпопеи — выпало уже на долю её. Тогда, семью годами прежде, на огромном судне «Эмпресс–оф–Джепен», мотал её чудовищной свирепости девятисуточный ураган в «Тихом» океане по пути из Иокогамы в канадский Ванкувер…

64. Палестина.

…Хмурым, холодным, ветреным утром 16 декабря, — не пытавшись даже (на пути к цели) близко подойти к доброй половине расписанных к посещению, по Одиссее и Илиаде знакомых, греческих портов, — «Богатырь» бросил якоря «в виду» Яффской гавани… Ещё штормило. И белопенные буруны ярились в камнях некогда разрушенных молов…

Здесь видимость таинственности была соблюдена. Но тоже не совсем. Спущенный с палубы на кипящую воду моторный шлюп с «паломниками», — не без урону от тотчас вновь настигшей всех их морской «болезни», прорвавшись меж гигантских гейзеров «взрывавшихся» водоворотов у скальных гряд, — был (под зонтиками) встречен по будничному скромно архимандритом Леонидом (Сенцовым) — главой иерусалимской Русской духовной миссии. И матерью Евфросиньей — послушницею женского монастыря в Горней, подругою младых (дармштадских ещё!) лет В. княгини…

…Далее «паломничество» наших героев во святые места интереса не представляет. Ибо… неделею позднее оно прервалось внезапно и, — конечно же, — без объяснений причин, возвращением Великой княгини на родину…По–видимому, двор узнал о целях поездки Илисаветы Феодоровны. И отозвал её…Но это…в разряде домыслов…Что Стаси Фанни стало известно точно: высокие германские родичи княгини, — прибытие которых в Палестину было обусловлено «проектом», и встретиться с которыми она намеревалась, — …«задержались». (Только осенью 1923 года Стаси Фанни узнала от Вильгельма Иоахима Хеймнитца, что «задержаны они были по немотивированному(!) представлению русского посла в Берлине»). Узнала и то, что не за долго до того, как Великой княгине Елисавете броситься в Сербию а потов в Палестину спасать Европейский мир, Петербург посетил словянский братушка — болгарский царь Фердинанд в параллельной Старому двору попытке мир этот срочно взломать. И уж если не Большой Европейской войной, то ещё одной Балканской наверняка (И это — при ещё не оконченной «2–й Балканской!). Николай Фердинанда не принял. Фердинанд Бросился к Распутину. Распутин, — как нормальный мужик ненавидевший любую войну, — с удовольствием представил Фердинанда Николаю, по определению ненавидевшему всё то что ненавидел и Григорий Ефимович. И Фердинанд, — естественно, понятия ещё не имевший о том, что в 1914 году произойдёт в Сараево, — во свояси возвратился в Софию, где подготовка к будущим Сербским событиям шла уже полным ходом…

Отбывая домой с остальными участниками поездки, Елисавета Феодоровна, — раздраженная и расдосадованная, — тем не менее, пожелала «доктору, жениху её и графу Адлербергу счастливо продолжить поездку по Святым местам». Милостью её они воспользовались. Тем более, что, — как Стаси Фанни и предполагала прежде, — прошедшие дни целиком заполнены были для неё, по рекомендациям Патронессы, операциями в иерусалимских больницах. В том числе, несколькими «показательными», — а значит выматывавшими, — в монастырском госпитале при церкви Августы—Виктории.

И всё же… Всё же…Впечатления от поездки были незабываемыми. И от посещения всему христианскому миру известных и канозированных святых мест Иерусалима и Вифлеема. И от свидания со скромным и мало кому знакомым храмом в Петре Аравийской за Мёртвым морем.

«Виною» тому — инициатива Николая Николаевича, захватившего с собою «семейный путеводитель» — книгу своего отца графа Николая Владимировича «Из Рима в Иерусалим». Написана она глубоко и искренне верующим человеком по следам и по впечатлениям первого его паломничества 1845 года. В 1853 издана. Встречена Россиею тёплыми откликами. Добрыми рецензиями прессы и руководителей Географического общества. Даже высокими оценками собственно Российской Академии Наук и церкви. И до изданного в 1867 на французском языке двухтомника о втором — в 1860 — его путешествии по Ближнему Востоку («En Orient; impressions et reminiscences. Par le comte Nicolas ADLERBERQ», 1867 г.; Библиотека Еврейского университета Иерусалима, каталог, S68 B73) оставалась популярнейшим и постоянно востребуемым пособием–справочником для россиян, отправлявшихся к лону Христовой веры.

Книги эти не просто редки. Нет их уже не только в частных собраниях. Первой нет уже даже в главных библиотеках Европы и именных коллекциях Президентских центров США.

Позволю себе потому процитировать отрывок из неё, относящийся к истории основания упомянутого храма.

«…Не довольствуясь священными воспоминаниями Иерусалима, которые начертаны в глубине души моей, желая ознаменовать чем–ни будь полезным для христианства пребывание моё в святой земле и упрочить выражение благодарности моей к Богу сподобившему меня посетить святыя места земной жизни Спасителя, я просил духовного отца, преосвященного Мелетия, указать мне каким истинно полезным христианским делом мог бы я достигнуть своей цели. Достойный митрополит, обращая внимание моё на бедственное положение своей паствы, указал на селение Керак за Иорданом… в Петре Аравийской… одной из четырнадцати епархий иерусалимского патриаршего престола, состоящей в ведении наместника иерусалимского, патриарха. Простираясь от северной части Мёртвого моря до восточных предместий Аравийской пустыни, она граничит на юг горами Моавитскими до Чёрного моря, заключая в себя и гору Синайскую; далее обращается к южному краю Мёртвого моря, где и оканчивается пределами Вифлеема. В этой обширнейшей епархии осталось одно бедное христианское селение — Керак, некогда большой город и столица царей моавитских, разоренная временем и междоусобными раздорами. Керак был взят и опустошен евреями при Моисее, потом царём иудейским Амасиею, идумеями, измаелитами и, наконец, во время крестовых походов, крестоносцами. Балдуин возобновил его, окружил крепостью, и назвал Кириакополем. Через 40 лет аравитяне, взяв город, истребили мечом всех жителей, кроме православных, которые пользовались там большой свободой и постепенно размножились; они имели церковь во имя св. Георгия Победоносца и при ней двух священников…

В 1834 году местные аравитяне возмутились против паши Мехмеда Али. Ибрагим–паша взял город, разрушил крепость и убил всех возмутившихся против его власти, а православных перевёл в окрестности Иерусалима. Спустя два года им было позволено возвратиться в Керак. Но война и переселение уменьшили число их до двухсот семейств, и у них не было до селе ни церкви, ни священника. Впоследствии, число христиан увеличилось, неименее церкви стало ощутельнее, и сооружение нового храма в этой полудикой и скудной стране оказалось необходимым для поддержания православия; это посвящённое Богу место могло поддерживать, питать тлеющую там искру христианства.

Расположенный против Мёртвого Моря на высоких Горах Маовитских Кириакополь, или как ныне его называют Керак, именуется в св. писании «камнем пустыни» и «градом Моава». Он был родиной Руфи, праматери царя Давида. В Кераке оседлых жителей христиан около 300 семейств.

…Сознавая и вполне разделяя мысль преосвященного Мелетия, в пасхальные дни 1846 года дал я обет послужить церкви Христовой во вверенной его попечению епархии — в том месте, где на дивной горе Бог даровал закон человекам…

…По испрошении Государя Императора…и по соглашению с нашим консулом г. Базили… избрано было удобнейшее место для сооружения церковного здания, которому в 1847 году положено было основание…А 17 июля 1849, в воскресный день, одинокая церковь христианская, сооруженная на земле неверных, освящена во имя св. великомученика и Победоносца Георгия…»

….Две недели посвятили они путешествию к семейному храму Адлербергов за Мёртвое море. Но о том, подробно и обстоятельно, в путевых дневниках Стаси Фанни ван Менк.

65. «Тайны».

…Виноват!…Виноват! — это Николай Николаевич, — забыв прежде спросить. — Но, простите, доктор…Вы как то обращались к супругу своему: «профессор!». Слышал когда–то, как к этому званию его и высокую степень — Вы же сами — присовокупливали… А вот на свои собственные регалии не реагируете. Не откликаетесь даже…Даже на армейские. Даже на службе!… Не надеваете никогда отличий даже на Высочайших соборах. И не подписываетесь даже на важнейших служебных бумагах. Будто не существуют они… Служба, всё же… Закон…Почему?

— Потому, что рождённая равной среди равных, так живу. По Закону!

Или и Вы допускаете возможность ревизовать Моисеевы–ли, Христовы ли святые заповеди под «жизненные обстоятельства»?… Ревизия Их есть ложь… Евангелие от Матфея учит: Иисус советует нам не требовать титулов уважения как раввин или отец. Велит уклоняться от таких названий. Только «брат» и «сестра». Вот и живём в нашей общине семьёю братьев и сестёр… А из носителей чинов всяческих отличительных, да званий, да степеней, — любых отличий, — одно над другим — какая дружная семья?…Да ещё «из любящих друг друга»?

— А Ваш талисман, или амулет?

— Этот? — Она сняла с шеи маленький зелёный мешочек. За ленту вынула из него сверкнувший медовым золотом Знак Офицерского Георгия…Бережно опустила на ладонь… Меж раскрывшимися пальцами вспыхнула белая эмаль лучей креста. Заискрились бриллиантики чёрного орёлика–двоеголовика в золотом кружке по центру ордена… — Да, это действительно мой талисман, сработанный самим великим Агафоном Фаберже. И преподнесенный мне Государём в присутствие мастера.

— Большая честь!… Большая честь!

— Нет, Николай Николаевич! Только прошедшие через руки Его величества Государя знак благодарности! Лишь только Знак благодарности трудом Карла и Агафона за мой труд спасения племянника их Сергея, Мальчика—Прапорщика… С этим условием разрешила себе душою принять это чудное творение великих мастеров… А Серёжа — он был одним из малой гостки счастливцев, выживших в одной из первых атак кавалергардов летом 1914 года почти целиком павшей гвардии…

…Ну, а формальные первопричины… Вообще всё, вызвавшее создание именно вот этого вот экземпляра Знака… Тем более, сопутствовавшие Высочайшим решениям формальности… Это — увольте — не для меня…

— Вот только… почему «орёлик–двоеголовик — по золоту»? — допытывается дотошный Николай Николаевич. — Хотя, конечно, конечно, именно — с орёликом — изделию этому вообще нет цены! (Он, оказывается, и такое знает! Особую въедливость и скрупулёзность собеседника собеседницу не смущает и обидеть не может).

— «Дипломатия» герольдмейстера, наверно. Естественно, уважение и чуткость мастеров–французов к особенностям философии именинницы… —

— Возможно. Но я к тому, что «орёлики» — по золоту, редки чрезвычайно! Их по пальцам руки можно сосчитать. Потому как награждаются ими иноверцы. Для православных же Знак со Змием разящим по красному полю кружка…

— Что же, правы все (Все были не правы: «Доктор Фанни» понятия не имела, что не «для Православных» Змий разящий. Но для всех христиан. Не очень сведущие чиновники департамента геральдики зачислили её — меннонитку — не иначе как только не в… басурмане. Ей было это безразлично — Бог един. Мастера, — лучше всех «знатоков» зная то, что даже Николай Николаевич знал, — с удовольствием смолчали) —

— Что ж, за исповедь спасибо, доктор, дорогая!…

— Спасибо и Вам, дорогой Николай Николаевич, что выслушать не поленились…Не знаю, как с исповедями… Но выслушивать их некому теперь…

— Помилуйте, голубушка, доктор! Такое старику выпало счастье: в кои то веки раз — вот так вот откровенно, — да ещё и Zwischen fur Augen, как немцы говорят, — побеседовать с Вами!…

66. Юг.

…Простите, пожалуйста… Услыхал я краем уха о Вашей, в ноябре 1917 года, «поездке на Юг»… С покойным ныне Михаилом Васильевичем (Алексеевым)…Любопытно очень… правду о ней услышать. От Вас — свидетельницы такой!… Всякое ведь болтали…

— Вам — правду? Да о тех, которые Вам интересны?… Так их нет уже… И особой «правды» нет тоже. Кроме, конечно, правды великого мужества и отваги Первых… Знаю, знаю о чём Вы хотите услышать!.. Так вот: никаких недомолвок между Алексеевым и Лавром Георгиевичем (Корниловым) не было и быть не могло! И «предубеждений» никаких. И разногласий. А уж как хотели того всяческие интересанты и похоронщики. Какие сплетни о том ни разводили… Неужто не понятно: святые люди эти одно великое и не подъёмное дело начинали! Всяк, конечно, по своему. Иначе как? Оба боевые генералы. Оба отвоевавшие по две войны. Несчастную, в том числе, на Востоке, которая ох как не многому их научила! Только один потом, в последней, управлял миллионными армиями и распоряжался миллионными бюджетами, не мараясь о политику. Другой из рукопашных боёв не выходил. Как могли они мыслить и поступать одинаково в той обстановке, что тогда складывалась?…

Знаю их с 1909 года, когда поднимали «братство». Знались домами. С Алексеевым была, как с отцом. Как с дедом даже. С Наташей, Лавра Георгиевича дочкой, не просто работали вместе — подругами не разлей вода были!… Корнилова любила. Боготворила. И вечно буду любить и боготворить. Потому наверно, что любил его и боготворил как учителя и мудреца Густав. Ведь именно Лавр Георгиевич, в Генштабе ещё, задумал и подготовил Восточную экспедицию Маннергейма. И на подвиг этот научный сам его проводил! Калмык, он лучше кого бы то ни было понимал, что даст научный аспект этого разведочного вояжа в знании истории и культуры не только финно- угорских, но и народа Корнилова. Исторической судьбою которых сумел заинтересовать своего адъюнкта–чухонца… Безусловно, за Корниловым, как за легендарно храбрым и блестяще образованным офицером, шли самые молодые — за кем ещё им, — гимназистам да студентам, или тем же желторотым юнкерам и корнетам, — за кем им было идти тогда если не за своим кумиром?! А за Алексеевым, вождём русской армии на такой Мировой войне, — за мудрецом, — старики, естественно. Старший офицерский костяк добровольцев!…И уж как не терпелось кому–то посеять раздоры меж ними… Какие тогда грязные байки ни распускали?…Что до формального акта Государева ареста по возвращении его из ставки… Не Сам ли Государь сделал такое возможным? (Это мои бабьи мысли… Но вот слова Лавра Георгиевича: «Покончил самоубийством с собою и с империею!»… Бог им судья…Вечная память. Земля пухом… Сколь накручено было, наверчено было вокруг взаимоотношений их, хотя бы, с казачеством?…

…Казачество… Ох, казаки–казаки!…Что ж, было с казаками не просто. Не просто всегда, к стати. Не просто во всю не простую российскую историю… Казачество — оно конечно, великая сила. Общественная…Социальная точнее… Воинская скорее всего. Вторая Армия! Да лихая…Однако, только когда есть над нею, над армией этой, где–то «Там», — хоть бы невесть где, — какая никакая Длань. Десница. Управа. Царь, тот же!…Ну, словом, над её силою — Силища! Когда — добрая для неё, когда — лютая и беспощадная. Повелеть она, в одночасье, может отличившимся — без счёту — бочонков «зелена вина» выкатить на потеху и веселье, без счёту цельных быков на копьях над куренными кострами зажарить. А когда может и покарать. Люто даже. К примеру, девятистам «зашалившимся» молодчикам враз головы на плахах по оттяпать. И, на «десерт», гирляндами вкруг Кремля по развешать!

А нет той силы?… Ну, тогда казачество — это болотниковская, разинская или даже пугачёвская вольница. И, — того хуже, — «орёлики» Мазепы, Пилипа Орлика или проходимца — «кошевого атамана» Гордиенки. Которые своих не просыхавших сечевиков продали они сперва шведам. А вслед за тем подложили под «Паньство крымское», под хана. Дружба с королём шведским кончилась свальным позорным бегством и, по дороге, грабежом русских провинций. А вот с ханом…Тотчас, — в 1711 году, — вместе с татарами, казаки пошли в набег на…Украину. И, — хватая без счёта на продажу беззащитных украинских крестьян, — превратились в бандитов. В ханских сатрапов… Продолжалось всё пока не взялась за предателей Екатерина Великая — пока не занеслась над ними всё та же Длань. Всё та же Десница карающая… Да что говорить!… Не «за веру, царя и отечество!» у неё на уме. А «сарынь на кичку»!… Вот… Не такое ли оно и было тогда, в ноябре 1917–го, вкруг Новочеркасска, в смуту?!…А ведь правил там и Алексей Максимович Каледин, Донской первый выборный атаман… На Германской водил он казачьи сотни в сплошной пулемётный огонь! Под стальной «накров» германской шрапнели! На австрийские «железные» кавалерийские лавы!… Владел безраздельно идущими на смерть людьми и всегда побеждал — отважный и прямой человек! Казачий вождь нашего времени!…Именно о нём мечтал, и его именно прочил Алексеев в руководители войска Донского! На него ставил, надеясь… И что? В тамошнем организованном полнейшем развале, — что во сто крат страшнее был любой вольницы, — что оставалось ему?…Подумать только: как же растеряться в этом зыбучем болоте нужно было? Как остро ощутить бездну беспомощности своей, чтобы такому цельному и сильному воину — Каледину — руки на себя наложить, приложив к виску… дамский Браунинг?!…Тут, правда, красные «помогли»: двинули орды свои на Дон! И донцы, прежде не пожелавшие объединяться с добровольцами за пределами своей земли, бросились к Деникину!…Да поздно…

И всё же… Всё же… Перед самой кончиной своей Алексеев сумел организовать и направить новорожденное патриотическое Движение. «Белое». А Корнилов — возглавить его!…Не вина Лавра Георгиевича, что 31 марта, по утру, прилетела по нём смерть… Она ведь не спрашивает. Но…То не перст ли Божий был? Перст. И дело его попало действительно из… огня да в… полынью! Из рук человека огненного темперамента и железной хватки — в руки холодные… В холодную душу… (Не о том ли писал Керсновский?!)… И потерпело поражение. Ложь, демагогия и российская тупость пересилили Святое Дело. Значит, всё зря? Нет, не зря! Не было бы Его вовсе, — Дела этого, — чем тогда оправдалось бы наше поколение «Великой России» перед потомками?…Ничем.

…Да, да, — о покойном так не гоже. Да и не злая я…Только… сколько же светлых, святых сколько судеб загублено было? Поколение целиком!… Знаю, говорю потому, что оно и вот через эти вот руки прошло, кровью умытое…

…Само собою, обязанности свои «медико–санитарные» я в Новочеркасске исполнила.

И ещё…наплакалась всласть, снова повидавшись и попрощавшись снова с моим Сашенькой… С Александром Павловичем… Со своей Наташенькой…

Возвратилась теперь уже через фронт! Напрямую!… Встретили. Проводили до заветного разъезда, где с моим поездом ждал муж. Впереди — ставшей родной Волынь. Кременец впереди. А с января 1918 и по 1 марта — киевское ЧК. Потом Гренер. И снова Кременец…Раненых спасать.

А где–то на Юге родные люди пытаются спасти Россию… Господи!…

67. Екатеринодар.

Спустя год, осенью 1918–го, — снова через фронт, точнее, над фронтами, но снова с приключениями, — вырвались с супругом в Екатеринодар, попрощаться с покойным уже Михаилом Васильевичем Алексеевым. Во время получасовых сборов друзья успели посчитать нас начисто сошедшими с ума. «Туда?! И снова через фронт? — очередная Авантюра мадам!?»…Но мы должны были, мы обязаны были быть на Его похоронах — с Ним уходила часть наших сердец… И мы несли Ему последние пожелания светлой памяти и земли пухом от тысяч лежавших у нас бывших его солдат и офицеров, которые помнили Его и чтили…В каком–то смысле наше решение — вправду было авантюра. Хотя бы потому, что о времени и месте похорон узнали из… вольного пересказа (из сплетни, значит) «секретного» телеграфного донесения штаба за не полных трое суток. И рассчитывать могли только на исправность базирующихся у нас под Кременцом с лета 1916 года, и постоянно ремонтируемых там, французских «аппаратов» Международного Красного Креста. Наши лётчики, в основном бывшие русские офицеры (остальные французы — все служащие Фармана), были опытны. Вышколены службой. Надёжны — знала по своим экстренным полётам с ними примерно с того же времени…

По прямой — чрез Николаев — до Краснодара около 1300 вёрст. Что–то 30 часов лёту. По трассе — площадки фирмы, ремонт, горючее. По самолёту с опознавательными знаками международной организации тогда никто ещё (предположительно) не стрелял. Даже озверевшая комиссарщина… Выдюжим…Если выдюжит всё остальное. В основном, зарекомендовавшая надёжность экстерриториальности действий «Красного Креста». Прочее — от лукавого, и думать о том перед дорогой не стоило: выносило же столько раз!… Живы вот!… К моменту, когда у нас всё решилось, механики залили горючим, разместили между плоскостями и закрепили там запасные бачки. Тотчас нас «принял» пилот, бывший штабс–капитан, Иван Степанович Панкратов. С ним не однажды куда только не летала я по вызовам армейских штабов…

Добрались. Успели…

…«Маленький Париж» — Краснодар, столица Кубани, — после Кременецкой глуши и военного убожества, — выглядел воистину Парижем. Первым делом поклонились памятнику Екатерины II на Крепостной площади. Он стоял так же гордо, как в Петербурге у Александринского театра. Попросили извозчика найти контору «Красного Креста». Представившись там, узнали нужный адрес, и, — о чудо, — на Ришельевской застали худенькую и по прежнему молодую Наталью Лавровну Шапрон дю Лоре, дочь генерала Лавра Георгиевича Корнилова… С первых дней возникновения «Маньчжурского братства» Наташа — подруга моя. Она рассказывает, — в слезах, — грустную историю (после пересказа мамой её рассказа все смешалось в бедной моей голове — её, мамы, рассказы, мамин пересказ рассказа Натальи Лавровны, чьи то другие рассказы–свидетельства — то ли услышанные, то ли прочтённые когда–то…): «Это было во время штурма Екатеринодара тридцать первого марта восемнадцатого года…Наши перешли Кубань под Елизаветинской и пошли атакой через окраины к Кожевенным заводам и Сенному рынку… Генерал Эрдели обошел с конницей город с севера…Уже по Кузнечной жители, встречая армию–освободительницу, спешили выставить столы с яствами и вином… Вдруг, шальной снаряд попадает в штабную хату и убивает папу… Кто–то забежал ко мне — Господи прости: четверть часа назад убит Лавр Георгиевич Корнилов!… Командование принимает Деникин… Начинается общее отступление!.. Тело папы взяли с собой… «В станице Елизаветинской, — вошли в курень, куда привезли папу… Ставни закрыты. Он лежит со скрещёнными руками на груди. Не высокий. Скуластый. Мой «калмык». В ладонях свеча зажата горящая…»

«…Вода греется…

Налили воды в таз. Переставили свечу в подсвечник. Раздели его. Он весь в крови, повыпачкан… Мы омыли его, вытерли. Принесли бельё. Внесли его золотые часы и золотой кортик… Надели на него всё…»

«Вам сказали, что это генерал Корнилов? — обратился его адъютант генерал Лисевицкий к казачкам. — Вот вы моете генерала Корнилова, — знайте: кто из вас раскроет рот и произнесёт это имя пока мы не уйдём из станицы, те будут расстреляны. Ни слова о нём никто, нигде! Всё! Ни от кого не слыхали, и никто не знает!»

«Поехали дорогой вперёд с нашими отступавшими. Повезли его. В немецкой колонии Alter Liсhtenfeld выкопали могилу. Похоронили его. Затоптали лошадьми, заровняли, завалили соломой, кизяком… Никто не должен был знать где он закопан…Только несколько высших офицеров получили чертёж–карту захоронения Белого Вождя». (С тем чтобы кто–то, пусть последний, вернулся когда ни будь и указал место… Никто не вернулся — все умерли в эмиграции. В.Д.)

Когда в Краснодар ворвались красные, начались повальные поиски тела Корнилова. В городе, в Кубанских плавнях, в ЧК были расстреляны сотни, якобы злостно молчавших свидетелей–соседей злосчастной хаты. Разъярённые сговором казаков, пришлые и местные швондеры, — привязав за ноги к поводьям, — лошадьми таскали трупы вырытых из могил солдат по городским улицам и площадям. Тоже в отместку за всеобщее молчание. А молчание было настолько глухим, что беснующаяся комиссарщина не узнала даже о какой–то колонии. Не только о том, что там кто–то захоронен… Молчали немецкие жители Alter Lichtenfeld,а, видевшие страшную сцену «калмыцких» похорон тела Лавра Георгиевича.

(После беловежского убийства Великой Страны в декабре 1991 года, дети и внуки покойных хранителей тех секретных карт–чертежей, рассказали о них. Никому, однако, не показав. Рассказы эти попали в СМИ. Только тогда чудом выжившие старухи–казачки, 31 марта 1918 года обмывавшие своего погибшего Вождя, раскрыли рты. Можно ли не восхищаться таким народом? Можно ли не уважать его?).

Судьба генерала Алексеева была милостива к нему: умер шестидесятилетний патриарх в собственной постели, что тогда удавалось не многим. Умер достойно, прожив не простую и не лёгкую жизнь в вовсе уж не легкий и не простой век. Оставив даже заметный и яркий след в достаточно бледной и в совсем не доброй к России истории. И хоронили его тоже достойно, когда такое можно считать чудом. Родители мои встретились с Михаилом Васильевичем в величественном Александро—Невском соборе на отпевании его. И в молитвах своих передали ему всё то, с чем явились. Что в скорби похорон доброго осталось на сердцах у надолго расстававшихся друзей… И после встречи в уютной квартирке по Ришельевской и двух дневное общение в ней с Наташей и, ни на час не оставлявшим их, верным другом и товарищем Стаси Фанни — Александром Павловичем Кутеповым. Только десятилетие спустя встретятся они в вестфальском Мюнстере у преподобного фон Галена…

…Но свидетели происходившего твердили, что боль оставило неизгладимую увиденное на Екатерининской…

«Да, главная улица забита была народом. Народ на тротуарах, в окнах, народ на балконах. Народ на крышах, на фонарях, на телеграфных столбах — все жаждали увидеть покойного. Но все — только зрители. Похороны — только на плечах армии. Не спроста пьяные офицеры жаловались: Участь нам досталась горькая — нести самый тяжелый крест и погибнуть! Народ, россияне, вроде не при чём…» Мало того:

«То, — прочтя вслух эти скорбные строки объяснял нам, сжав кулаки, Александр Павлович Кутепов, — кем–то из офицеров написанная молитва, текст которой — в нагрудном кармашке каждого нашего воина!… И с таким настроением идут они в бой за спасение России от скверны!…»

«По всей Екатерининской улице от самого Александро—Невского собора — шпалеры войск… Странная армия! Как она одета? В лафете с гробом усопшего вся упряжка офицерская, вся прислуга, все ездовые — офицеры. Целые шеренги пехоты — офицеры разных родов оружия: сапёры, артиллеристы, пластуны, моряки. На них трижды лицованные гимнастёрки, старые белые и цветные рубахи, сапоги, краги, ботинки, обмотки. Только винтовки русские. А вокруг, в городе, невиданная спекуляция, открытый откровенный торг драгоценностями. С аукционов молодые сытые жеребцы несут, похваляясь, бутылки шампанского за 3450 рублей, пять фунтов рафинада за 150, молочных поросят за 2745, серебряные самовары — один даже подарок Великого князя Михаила Николаевича; облетевшая столики ресторанчика после своего номера актрисочка собирает на тарелочку три тысячи… Заманивают друг друга на какие–то платные курсы… Тучами налетают гастролёры… Открывают съезды–ловушки… Продают подворья. Дачи продают у моря в Геленджике. Заработала машина винокурения. И всё — в руки шлюх и в карманы мошенников, пережидающих момент… Едва в шесть утра подкатывают первые трамваи, толпы свободных молодых спекулянтов забрасывают вагоны чувалами, корзинами, вёдрами и рвутся на базары захватить по любой цене всё, что выставят трудяги–казаки на прилавки: хлеб, молоко, сыр, мясо, рыбу, чтобы часом позже перепродать всё работающему населению. От армии — защищающей всю эту мерзость бегут. К нам не идут. А самой армии — ничего, ни гроша… И всё это — за каких–то несколько недель после гибели Лавра Георгиевича. Прежде покончившего с тем же непотребством в тылу за пару суток…»

У не имевшего ни на что права Александра Павловича скулы свело от гнева….Бросил, разъяренный, маме: — «А вот у Троцкого за спиной его армии и право на всё — и ни одного кровососа! Потому она и бьёт нашу, — голодная, нагая и босая — без британских краг, без американских ботинок и французских сапог… Кровососов хватало бы и у вас. Только там с ними не церемонятся. Как со всякой пакостью не церемонился сам я прежде! В том же Новороссийске. Потому, верно, что там было чрезвычайное положение…»

— Либерал ты говённый, — в сердцах резюмировала мама. — А здесь у вас сейчас, что — не чрезвычайное?… Скажи просто: «Старею»

Не лучшая тема, не лучшее настроение перед расставанием одинаково мыслящих друзей.

68. Восвоясех.

В который раз по стариковски вдосталь по наужасавшись и по на ахавши по поводу Псковских, Эстляндских да германских приключений Стаси Фанни, Николай Николаевич изготовился к отбытию восвояси. Отстоял с московской роднёю праздничные службы в Храмах Богоявления в Елохове и у родного Николы Обыденного. По дороге меж ними прочувствовав сокрушительную крепость крещенских морозов, давно не виданную на Москве её аборигенами. На посиделках перед дорогою пожелал «от сердца» благоденствия и покоя семье Кошонкиных по Соломенной сторожке, 3, в Петровско—Разумовском, в котором терпеливо ожидал путешественницу. Дому Анны Розы Гааз в Доброслободском, 6, где распрощался с «доктором Фанни». И с миром отбыл к своим, на Украину.

…А сутки спустя, всё той же лютой и метельной январской ночью, в занесенные снегом старинные резные двери особнячка по тому же Доброслободскому постучался «новый» гость… Карл Густав со своими егерями. Но были он героями совсем другой истории.

Лишь только позволю себе напомнить, что у этого гостя «доктора Фанни», появившегося в Москве тотчас по смерти Ленина, возникли проблемы. Родители мои поняли одно: сами они их не разрешат. Тогда кто? В какой срок — время подпирало отчаянно! Вот тогда Бабушка и посоветовала маме вновь побеспокоить «своего Американца» (Во время знакомства их за океаном в 1906 году Архиерея Тихона Задонского — профессора на кафедре Богословия в Северо—Американских Соединённых Штатах, там же разыскавшего маму и тогда же познакомившегося с нею). Теперь же Патриарха.

Преподобный принял родителей моих в монастырском уединении своём, в Тереме на Стене Свято Даниловского монастыря, очень тепло и радушно, радости не скрывая от их прихода.…По домашнему, как всегда, угощал чаем с любимым мамою особенным каким то вишнёвым вареньем, усадив за такой знакомый столик свой в трапезной келье…

Мама кратко осведомила гостеприимного Хозяина о своём «Ноябрьском путешествии». О его результатах. Выслушала краткую же оценку его. Благодарность — себе, и тёплые слова в адрес «Истинного россиянина!» (Осоргина–младшего). Перешла ко дню сегодняшнему.

Сообщение о «прибытии» в Москву не обычного Гостя Патриарх принял вроде бы спокойно. Только, рассказывала мама, будто повеселел. Засветился. Был явно и счастливо горд неординарным Его поступком. Потому, верно, сетования мамы «о неоднозначности религиозной принадлежности сестры и её избранника» пропустил как бы мимо ушей. Бросив, глубоко и облегчённо вздохнув: — «Мы с тобою, Фанечка, тоже разных религий дети. Однако оба вместе такое таинство недавно разрешили, которому, возможно, аналогов нет даже в драме нашего времени… А Ваши с Катериной Васильевною заботы…Их мы решим тоже по времени. Тем более оба христиане Оне…»

Решил, Царства Ему Небесного!

В украинском доме Николая Николаевича как будто всё в порядке… Но кругом–то было как прежде — во время и после Гражданской войны. А в чём то страшней.

Местечковая комиссарщина свирепствовала на Волыни до весны 1927 года. Меж тем, в преддверии начала сплошной коллективизации, уже завершалась повсеместная кампания ликвидации этой большевистской вольницы массовыми её… отстрелами. И то: куда–то надо было девать расплодившуюся до безобразия погань, десятилетие набивавшее руку вселенским грабежом и разбоем. К тому же, — и изначально и в новом своём естестве, — вообще ни на что полезное не пригодную. По Алексею Толстому («Хождение по мукам») одно оставалось новой власти: — «в овраги её, вольницу, и — пулемётами!». Так, примерно, три–четыре года оно — вкруг Кременца (да и не только) — и практиковалось.

Соседи–колонисты и поселяне навсегда запомнили что эта «вольница» проделывала с их стариками в «заповедных» лесах и на фольварках Волыни. И счастлива была собственными глазами увидеть в тех же Гутенских чащобах, «пусть менее впечатляющие», сцены начала процесса возмездия палачам…