Поминальник усопших

52. Архангельск.

…Только спустя три года, в одну из перламутровых ночей начала июня 1932–го, — как раз когда река Вымь вновь очистилась ото льда, — родители мои были разбужены и приглашены торжественно Иваном Ивановичем — «не мешкая, в 24 часа! — приготовиться в дальнейший путь». Сборы, как в песне, не долги. Тряпки — в сундук–упаковку из под полевого рентгеновского аппарата. Книги — в два фанерных ящика из–под макарон. Всё! Книг уже много. При чём, нужных. Целая медицинская библиотека — паллиатив оставленой дома при внезапном отъезде на Украину. (О тотальном ограблении дома по Доброслободскому переулку ,6 — вскоре после аресте их в 1929 году вдалеке от него, — они не знают. Знаем только мы с братом! В посёлочке новая библиотека приобреталась почтою и с помощью отпускников и командируемых — нужную книгу для доктора и её мужа разыскивали они и привозили с удовольствием!) Заочная, — через приятеля–соседа, — раздача долгов: книг, в основном, одолженной посуды, приобретенной и нанесенной соседями «мебели», накопившихся хозяйственных мелочей. Возвращение завхозу казённого постельного белья, одеял и марлевых занавесок — своими так и не обзавелись. Всё? Да, ещё хозяйство больнички! (Но его заблаговременно, сутками прежде, передал маминым коллегам вечно бдящий Иван Иванович). Не долгое, не шумное, в узком кругу, прощание с добрыми людьми. «Та не волнуйттесь!, — успокоил их Тойво. — Кутта Фас комантируют — тамм фамм бутетт софсемм не плоххо…». … И — глубокою ночью уже, — «На пристанн! И — Перётт! Перётт!… По ттомму же чтто и в 1929 готту реччному путти. Но уше внисс! Внисс!»

За месяц, — Вымью, вновь ночами сперва, а потом — круглыми сутками — Северной Двиною не спеша спустились до Архангельска. Погоды стояли чудесные. В каютке и на палубе катера — рай!… Не тревога бы за детей — посчитали, что были в счастье…

Причалить подгадали(?) тоже в полночь.

Встретили какие–то — чьи непонятно — моряки во главе с человеком в…сутане(?) под шинелью. Провели к ожидавшему легковому автомобилю. Солдаты погрузили вещи в грузовичок. Провезли по тёмному ночному городу. Привезли в его центр. Тёмный зелёненький тупичёк улицы «Павлина(!) Виноградова». В приоткрытую для них металлическую калитку в высоченном, металлическом же (заглушенном щитами) заборе, — пригласили через небольшой двор к не сильно освещённому закрытому подъезду–крыльцу аккуратненького двухэтажного особнячка. Блеснула тускло, справа у двери, табличка с тою же, — что и в поезде, — «Нобелевской» символикой… А в доме… Ну, а в доме — чудо! В доме чудо из чудес: ожидал их в дверях… сияющий, — будто только из бани, и как будто лишь только вчера распрощавшийся с ними в доме у них, — друг! Доктор Викентий Викентьевич Вересаев (Смидович)! Товарищ мамы по Русско–японской войне и гайдар–соратник по их совместным общественным институтам первого тридцатилетия ХХ столетия. Известный, не подвергшийся проституциированию проститучьего межвременья, публицист. «Не позволивший» себе уподобиться, — старый большевик всё же, — российской «общественности». В начале века, — в угоду упивающемуся поражением на войне российскому истеблишменту, — забрасывавшего Императора Японии, генерала Маресукэ Ноги и адмирала Хейхатиро Того поздравлениями! И не устающему выражать в них «искреннюю радость» в связи с разгромом России под Ляояном, под Мукденом, под Цусимою и т. д. (Как демонстративно проделывал это великий пролетарский писатель Горький и ассистирующие ему прочие социалистические шлюхи!).

Для меня важно, что Вересаев был ещё и великолепным литературным критиком. И конечно же блестящим писателем, в глазах родителей моих прославившемся рассказами о «той войне». В особенности профессиональнейшими «Записками военного врача»! (Под маминым патронажем массово изданными товариществом А. Ф. Маркса в Петербурге приложениями к журналу «Нива» ещё за 1913 г.!).

…Викентий Викентьевич и Тойво обнялись по братски — она, оказалось, давно друг друга знали…

…И — внезапно — встреч пораженным родителям моим, только что молча тоже обнявшимся с Викентием Викентиевичем и в себя ещё не пришедшим:

— Объясняю обстановку, — отрапортовал сияющий доктор

Вересаев… — И, будто по написанному «прочёл»: …

— Прежде всего…Где–то за Соломбалом, — сам не был там, но знаю из радёвки, — на внешнем рейде Двинской губы по траверсу устья реки Золотцы, — четвёртые сутки Вас ожидает Ваш новый дом. Ждёт — для немедленного отбытия — только что спущенное со стапелей Эдинбурга Большое Госпитальное судно «LUI PASTEUR». Принадлежит оно Магистрату «Ордена Священного Странноприимного Дома святого Иоанна Иерусалимского и Военного Ордена Святого Гроба Господня» в Риме… Прощения прошу, но Орден так длинно называется уже…900 лет!… И Красному Кресту Вашего друга в Хельсинки… Цель рейса — Тихоокеанский регион. Предполагается, — пока, пока, — что судно на первом этапе — Северным морским путём — будет следовать впереди «Охотской арктической Русско—Британской экспедиции» АРКОСа — All Russian Cooperative Society Limited, London, Moorqet St, 49… И как бы в составе её…Что нужно об АРКОСе знать?

(А гости стоя выслушивали этот вересаевский спич в ожидании, что им предложат чего ни будь испить… Или присесть, хотя бы… Но их друга несло!)… Учреждёно общество в 1920 году Россией и Англией под председательством покойного Красина Леонида Борисовича. И…(скороговорочкою) усилиями известного Вам первого невозвращенца с августа 1923 года. Близкого и давнего друга Ленина Георгия Александровича Соломона (Исецкого). Большевика. Русского дворянина… К слову, великолепно организовавшего удачнейшую Первую Карскую Арктическую экспедицию АРКОСа в 1921 году к устьям Оби и Енисея…С того времени АРКОСом проведено было несколько очень успешных рейсов тем же Северным морским путём. В основном, коротких, каботажных, в одну навигацию. Все — к устьям больших сибирских рек. Там суда перегружались в баржи речных пароходств и принимали сибирские товары… Предполагается…Но пока…

53. Реакция.

Тут мама не выдержала: — «Викентий Викентьевич, дорогой, — нам попить и пожевать дадут чего ни будь? И…Пописать бы…А?…Это — мне…А Залману Самуиловичу, — кто знает, — ему может статься чего–то более существенное понадобиться. Он у нас с Вами человек не очень здоровый».

Реплика гостьи мгновенно выключила водопад. Но парою часов позднее докладчик продолжил:

— Предполагается — пока, тоько пока — что за предстоящей «Сибиряковской» экспедицией под командой коллеги Вашего, Залман Самуилович, Отто Юльевича Шмидта, и даже в составе её, килеваторной колонною отправить «PASTEUR» в сопровождении одного танкера и одного рефрижератора. Однако, кого–то у нас в СССР раздражает «не советский состав» экипажей Госпиталя и судов его сопровождения. И, якобы, «не ясные» замыслы и цели их офицеров…Не сомневаемся, что эти суда просто не хотят пускать в омываемые Ледовитым океаном «советские» моря. Не хотят, чтобы они входили в арктические порты или подходили к полярным зимовкам. И, боже упаси, приближались к поселениям и стойбищам аборигенов: уж больно страшными окажутся впечатления иностранцев от знакомства с практикой в них дружбы народов. От царящих там порядков…Всё так… Но наши архангельские умники забыли, что нельзя в мирное время запретить каким бы то ни было судам заходить в нейтральные воды (тем более, за пределами установленной нами же 12–и мильной прибрежной пограничной полосы!). Прямо не говорят. Хамят пока. Надеются, что «пугливые» Иоанниты и финны от экспедиции откажутся. Но штабы Магистра и Густава, — по договорённости с ведомством Сергея Сергеевича и исходя из возможностей своих судов, выучки экипажей и прогнозов ледовой обстановки в Арктике, — уже приняли достойное решение. И, кажется, отдали команду на автономное, — не зависящее от провокаций и не очень ясных задач экспедиции «Сибирякова», — прохождение судов Вашей экспедиции Северным морским путём. На выход их в Тихий океан… А там… А там на время, на какое мне не известно, «PASTEUR» и суда сопровождения станут решать задачи отправивших их медицинских организаций. В частности, по программам Международного, Финского Красных Крестов и Ордена Иоаннитов. Иными словами, превратятся в автономную эскадру глобальной экспедиции. В Мобильный медицинский профилактический Центр для прибрежных районов или стран (не знаю точно, знать будете Вы по вручения Вам «командных» документов). А в целом, для Тихоокеанских побережий Азии, Америки и, возможно даже, Австралии…

Оправившиеся и сытые гости, — за последнюю пару лет привыкшие, что ими командуют (если не помыкают даже), и всё это время лишенные элементарных развлечений, — продолжали вежливо слушать. …Госпитальное судно загружено британским АРКОСом закупленными в Англии, Голландии, Германии и Дании комплектами операционных и рентгеновских кабинетов. Предметных лабораторий и электрическими генераторами а так же декомпрессионным оборудованием для ЭПРОН (Экспедиции подводных работ особого назначения, В. Д.). Медикаментами. Бельём. Перевязочными. Продуктами питания, — с двух летним аварийным запасом на время плавания в Арктике, и ещё на год, — для работы на Востоке. Водой, конечно. И сопутствующими товарами… Ещё (это он говорил, явно гордясь!) — в трюмах полные комплекты десяти мобильных полевых лазаретов… Каких — узнаете…И, — палубным грузом, — под брезентами. В том числе, двумя двухмоторными санитарными эвакуационными Летающими лодками Юнкерса (Савойя). Четырьмя комплектами аэросаней. Тоже Юнкерса…Кроме того, судно несёт два десятка моторных эвакуационных вельботов и два, тоже эвакуационных, моторных баркаса!…Ну как!?… (Не без некоей восторженности) Здорово?!…»….?!

Здорово, конечно, Викентий Викентьевич, «согласился» отец… За лекцию благодарим. Но нам–то она зачем — Ваш красочный доклад? Мы–то при чём?…

…А при том, — друзья, — что с часа сего и вплоть доприхода Плавучего госпиталя «PASTEUR» со свитою на Тихий океан (а возможно и далее), главным хирургом экспедиции и госпитального судна утверждена кандидатура Вашей уважаемой супруги (сказал, будто не о присутствующей!)…Да, Вашей супруги, дорогой мой человек! Кандидатура товарища моего по войне Стаси Фанни ван Менк…Простите, Фанни Иосифовны Додин. Устроителями, — и в числе их — да, да, опять же наш Сергей Сергеевич Каменев, — не забыты и Ваши заслуги в организации полевой госпитальной деятельности на Волыни по ведомству верховного начальника санитарной и эвакуационной части Русских армий принца Александра Петровича Ольденбургского (+ 6 сент. 1932 г.; приказы по военному ведомству от 3 сентября 1914 года №568 и от 2 января 1918 года № 981!). Потому и Ваше имя, наряду с именем супруги Вашей, названо в качестве со руководителя Плавучего Госпиталя. Названо Правлением Международного Красного Креста в Женеве. И не просто названо, но по рекомендации…Вы попытайтесь… устоять на ногах:…по рекомендации «Божией милостью смиренного Магистра Священного Странноприимного Дома святого Иоанна Иерусалимского и Военного Ордена Святого Гроба Господня, охранителя убогих во Христе Иисусе, с Резиденцией на виа Кондотти в Риме»…Благоволите прочесть?…Это Вам не кто ни будь. Это Великий Магистр Иоаннитов. Ватикан это!…

…Родители мои на ногах устояли. Того более, по прочтении письма с «виа Кондотти» им ничего не надо было гадать: Провидение имело имена — епископ Мюнстерский фон Гален, Карл Густав Маннергейм и всё тот же, всё тот же Каменев Сергей Сергеевич.

Через три дня, — в которые им рекомендовалось не выходить даже в закрытый высоким забором сад особнячка (а вечерами — ночами тем более — перед зажженными лампами в доме с зашторенными окнами не мелькать!), — Иван Иванович объявил, что они насовсем, «с вещами», покидают и Архангельск и саму страну…

В полночь, сопровождаемые Викентием Викентиевичем и управляющим, они вместе с Тойво и его чичисбеями, — отправились в путь. Добрались за пару часов до берега Двинской губы, где «на рейде где–то» ждал их «PASTEUR». Потом долго ехали берегом… Въехали, наконец, на мол…

…В сизой дымке утреннего тумана в глубине бухты, над стальным зеркалом моря сказочным призраком, нарисовалась перед их восхищённым взором отшвартованная на якорях–бочках, ослепительно белая громада судна. По центру, — и наискосок чуть–чуть, — оно было кокетливо перечёркнуто широкой вертикальной красной опознавательной полосою «Его Величества Великой Гуманной Принадлежности»… (Красный и Мальтийский кресты где–то так и напрашивалися!… Но они и парили на вымпеле нока фок–мачты — глаза только стоило от сверкавшего корпуса оторвать и, голову задрав, взглянуть в верх. В лазурь белой сияющей ночи…).

54. Преддверие.

Подойдя к судну двумя часами позднее — дважды обойдя его вокруг а потом круто развернувшись — моторный вельбот с путешественниками нырнул в бездну прозрачного отображения корабля. Вспорол и разметал искрящееся поле осколков бело красной зыби у опознавательной полосы. Подошел по вдребезги размолотой тени к высоченному, — в полнеба (казалось) — откосу борта. И здесь, у нижней площадки парадного трапа, притёрся кранцами к плавающему около него на жестких концах швартовочному плотику.

Вплотную подтянутая к нему страховочной тягою «лыжи» — поплавка, посверкивая рифлёным металлом ярко оранжевых поверхностей, покачивалась на лёгкой зыби Большая летающая лодка. С боков китоподобного корпуса её, — круто спереди, от форштевня, поднятого к пилотской кабине а потом вздёрнутого сзади, от кормы, — уютно теплилась цепочка иллюминаторов, не ярко подсвеченных изнутри длинного фюзеляжа. Сразу за кабиной пилотов корпус лодки нёс опёртую на него, и слитую с ним, изящную — «крылом чайки» изломанную — и мощную плоскость. Провисающие чуть истонённые концы её, через разнесённые широко шасси–стойки, опирались на два длинных шлюповидных поплавка. Плоскость, — спереди сверху, по оси стоек, — несла на консолях пару двигателей, полу прикрытых брезентами. Из под них, «стыдливо» будто, выглядывали трёхлопастные укороченные чёрные тянущие винты. Завершали композицию красавца–моноплана распахнутые крылышки оперения на вертикально стоящем высоченном стабилизаторе. Лихо торчащий «Хвост» моноплана украшен был знакомыми всему миру фирменными эмблемами «Юнкерса»…Правда, под боковыми стёклами кабины красовался ещё один, пока ещё менее знакомый, но громко уже заявивший о себе символ: Savoy. Тогда, в 1932 году, он, верно, никому кроме спецов вообще ни о чём ещё не говорил. А вот четырьмя годами позднее победительное имя итальянской «Летающей акулы» SAVOYA-55 будет на слуху у всего человечества. Заставив его узнать и надолго запомнить чем иногда заканчиваются под фанфары начавшиеся кровавые аферы. Хотя бы, та же «Испанская». Когда «Акулы» спасли от гибели ввергнутую в гражданскую войну страну Сервантеса и Гойи. И не одну её… И на 5 лет вперёд перенеся «День М» (В. Суворов—Резун).

…Коминтерновские паханы, посчитав Испанию (по их традиционному выражению) «уже в кармане», зарвались. Гнали к берегам её из своей не изжившией ещё пережитых потрясений нищей страны, — не оправившейся от небывалого в человеческой истории украинского голодомора с поеданием собственных детей, — бесчисленные караваны с украинскими же пшеницею и салом. Гнали корабли с вооруженными до зубов собственными «комсомольцами–добровольцами» и проплаченными коминтерном за счёт народов России мародёрами–террористами всех мастей и наций планеты. «Ещё немного, ещё чуть–чуть и Мадрид наш! Можно начинать освобождение Европы уже с Запада! От Пиренеев!». Поторопились: «Летающие акулы» отследили, отловили и методически «выжрали» по–акульи в акваториях Средиземноморья и Атлантики всю имевшуюся тогда у «освободителей» и без того жалкую наличность торговых флотов Чёрного и Балтийского морей. А за одно львиную долю военных кораблей базировавшихся в Севастополе, Поти да и в Кронштадте и показывавшихся в этих водах. Итальянцы, — нация высочайшей культуры, — воевать за чужие интересы не умели да и не хотели. Зато строили великолепные лидеры (Например, крейсер «Ташкент»; но этот — для Сталина) и создавали замечательные самолёты., летавшие дальне, выше и быстрее всех. Для себя… Да, солдатами были они всегда никчемушными. Фридрих Великий: «Итальянцы хороши противниками — один батальон пруссаков и они сдаются. А если союзники — надо держать армию, чтобы их защищать!…Итальянцы слишком мудры что бы быть храбрыми солдатами. Они предпочитают быть первыми в науках и искусствах».

…Первым прибывших встретил пилот самолёта Анатолий Дмитриевич Алексеев, занятый талями с ростров (которыми опускается на воду или поднимается на палубу самолёт)… Они, — родители мои тоже, к их стыду, — не знали, что перед ними Сама…Её Величество Легенда Арктики!… В 1928 году в немыслимых — без края и конца — ледяных просторах Севера отыскал Алексеев оставшихся в живых участников злосчастной итальянской экспедиции полярного исследователя Умберто Нобиле. И, после гибели дирижабля «Италия», рискуя жизнью вывез на материк генерала и членов его экипажа! По настоянию спасённого им воздухоплавателя, — с 1932 года консультирующего в Москве «Дирижаблестрой», издавна дружащего с самим Магистром Ордена Иоанитов–госпитальеров, — лётчику Анатолию Дмитриевичу предстоит сопровождение Экспедиции на «PASTEUR».

Надо сказать, что внезапная встреча в час расставания с советским военным пилотом не могла не обеспокоить Ивана Ивановича. Почувствовал ли это сам Анатолий Дмитриевич, или так задумано было, но…из наружного кармашка комбинезона он извлёк бумажник. Раскрыл его. И Тойво увидел под целлофаном маленькую фотографию, на которой рядом с Анатолием Дмитровичем Алексеевым изображен был…Александр Иванович Замятин!…Комкор (корпусный генерал, по современному) — медик. «Манчжурец». Активный участник маминого «Спасения». Даже друг молодости кузена её Юрия Яановича Розенфельда. И потому близкий знакомец Бабушки Анны Розы. С мамой Замятин работал на Мировой и Гражданской войнах. Инспектировал её госпитали от Военно–санитарного управления, а позднее — от Совета врачебных коллегий…(Он часто бывал у нас дома — ребёнком, я запомнил его. После «вивария» Латышского детдома — со второй половины 30–х гг. и до моего ареста, пренебрегая положением моим, — дружил со мною: часто заходил к Бабушке и ко мне, принимал нас у себя в семье, трогательно ухаживал за начавшей слепнуть Екатериной Васильевной Гельцер, опекал мою старушку. И, как оказалось, посвящён был в святое святых семьи — в тайну взаимоотношений тётки с Маннергеймом).

При встрече лётчика Алексеева с родителями моими и демонстрации им фотографии получилось нечто похожее на предъявление им пароля:

«Пароль?» — спросил в шутку отец.

— Пароль! — Всерьёз ответил пилот Алексеев. — И пожалуйста будьте спокойны: я Сергею Сергеевичу (Каменеву) друг…

…В своё время их судно войдёт в пролив Дмитрия Лаптева и Алексеев облетит с мамой, отцом и Тойво Новосибирский Архипелаг — от мыса Святой Нос, через Ляховские острова, остров Котельный и Землю Бунге с островом Вилькицкого. Угрюмое и мрачное преддверье светлой сказочной, — и из покон веков недосягаемой, — мечты поколений скандинавских и русских поморов — Гиперборею с Fata morgana Земли Санникова где–то на Севере… Сядет на проталину ледника у самой легендарной «Поварни Толля» на Земле Бунге. И вчетвером они проведут сутки в гостях у Светлых Душ одного из покойных хозяев её — Толля Эдуарда Васильевича, руководителя экспедиции Российской Академии наук 1900 года на яхте «Заря». И товарищей его, пропавших где–то там два года спустя…Помолчат у святого пристанища при зажженных факелах. Вспомнят и подумают о времени, когда страдал там, — и куда рвался, и куда не раз возвращался искать пропавших, — друг детства мамы и товарищ молодости её моряк Александр Васильевич Колчак. Тогда, на Бунге, только ещё флотский офицер, но успешный учёный–гидрограф и уже сложившийся полярный исследователь; потом пациент мамы и герой Порт—Артура — начальник артиллерии «22–го форта» крепости. Потом вновь исследователь. Потом Адмирал. Командующий Балтийским флотом. Флотом Черноморским. Наконец, Верховный Правитель Российского Государства… Преданный чехами и убитый в 1920 году под Иркутском ещё не чуявших собственного конца, позднее тоже расстрелянными, чекистами…

Вспомнят, залетевшие, ещё одного моряка — участника той же злосчастной экспедиции — капитана 2–го ранга Николая Николаевича Коломейцева. До Русско- японской войны капитана легендарного ледокола «Ермак». А при Цусиме героического командира героической команды славного миноносца «Буйный»…

Вспомнят и организатора гидрографической экспедиции к Северному полюсу Георгия Яковлевича Седова на судне «Св. Фока», с которого в 1912 году попытался он на собачьих потягах выйти на вершину планеты и… умер близ о. Рудольфа…

Ещё вспомнят они двух славных россиян — Бориса Андреевича Вилькицкого–первооткрывателя, фамилией его Академией Наук России названны острова, над которым только–только совершил почётный круг их красавец–моноплан. Тоже Полярного исследователя — начальника Гидрографической экспедиции в Северной Ледовитый океан на судах «Таймыр» и «Вайгач» в 1913–1915 гг.; с 1920 года — эмигранта… (Тогда, в 1932–м, дальнейшая его судьба была им не известна. О ней, кратко: он много работал, жил достойно, и в 1961 году умер…).

И Вилькицкого Андрея Ипполитовича, отца Бориса Андреевича, полярного гидрографа–геодезиста, руководителя гидрографическими исследованиями Ледовитого океана и шельфов его от Печорского до Енисейского устий. Писателя, художника–графика. В 1903–1913 гг., — генерал–лейтенантом, — возглавлявшего Главное гидрографическое управление. И в этом своём естестве начальника, научного руководителя и кумира самих Бунге, Толля, Вилькицкого–младшего, Колчака… Имя им Легион… Но какой Легион!

Господи! Какая же мощная плеяда больших русских учёных возникает, вдруг, — будто на проявляемой фотографической пластинке, — лишь только из одной маленькой частицы маминых воспоминаний! Что ни имя — личность! Что ни эпизод — подвиг! Что ни название — история державы!…Даже в «мирное» время глумясь над нею безумными «экспериментами», рушим и теряем главное и невосполнимое — величайший Дар Божий и бесценный плод цивилизации, — Пытливый и Благотворный Мозг Нации…

На колченогом, временем истёртом столике расставят они по крахмальной салфетке захваченные с собою, и из казённых фляг наполнят до краёв стопки. Хлебом их покроют. Осияют светом поминальных свечей. Вдосталь поплачут над ними никого не стесняясь… Стесняться–то нечего. И некого! Вокруг — на полмира — пустота кромешной темени начинающейся полярной ночи! И при НА ВОЛЮ отворённой, до пепла иссыхающей от времени дверце (в пепел иссыхающей «Поварни» — в Арктике ничто не истлевает, даже покойники в ледяных могилах) помянут светлую память былых её насельников…Теперь уже, — верно, — на веки вечные Бессмертных…

А перед возвращением к судну, ружейным и пистолетными салютами и новой стопкой, отметят ещё одно случившееся здесь же двумя десятками лет прежде событие — Хождение в этих местах легендарного норвежца Фритьофа Нансена на «Фраме». Да не только здесь и не только на тоже легендарном его судне, но пешим ходом на лыжах…(Представить только — где и расстояния какие!?). И в честь и в светлую память о том, пролетят на самолёте своём часть исторического маршрута героя Арктики! Не «просто» героя для них. Но, — двумя годами прежде, — ушедшего в мир иной спасителя истязаемых в лагерях военнопленных граждан Европы — жертв Мировой войны, затеянной авантюристами и денежными мешками. Спасителя голодной смертью умиравших россиян, загоняемых насильно в ловушку «свободы, равенства и братства». Фокус, тысячелетиями назад отработанный теми же мешками — ненавистниками всяческих братств, равенств и свобод…

…Так дотошно пишу о деталях куда как многим более чем полу вековой давности рассказа незабвенных родителей моих про первую встречу их в Архангельске с Оранжевым Монопланом и со славным Пилотом Его. Потому, во первых, чтобы вновь и вновь помянуть их и напомнить о них всем, кому доведётся прочесть мою повесть. В первую очередь, моим детям и внукам. И из за того ещё, что Оба Они, — Человек и Самолёт, — по Высочайшему Предопределению сыграют не маловажную роль и в драме собственной моей и народа моего судьбы…

55. «PASTEUR».

…У трапа встретит маму, отца, Викентия Викентьевича, нобелевских управляющего и сопровождающего родителей «Ивана Ивановича» капитан Госпитального судна Кристиан Рехаузен–младший. Мамин земляк. Первый помощник его Ээркки Рамсей. Тоже земляк мамы. И главный врач экспедиции профессор Магнус Петерсен. Надо же — земляк тоже! Сказать следует: их, — ингерманландцев, — с Петрова Времени не счесть на российском флоте, коммерческом и военном, земляков её! Встретившие маму и отца, через Викентия Викентьевича, перезнакомятся с ними. И, — люди дела, — сразу начнут долгий и обстоятельный обход корабля…Но, люди гостеприимные интеллигентные и чуткие, — первое помещение, в которое тотчас проводят они родителей моих до начала обхода и покажут, — отведенный им изолированный жилой блок в «операционной» палубе. Проводят чтобы, наконец, пришли в себя. Обвыклись со своим новым положением. Откроют и покажут их пять кают: Салон (кают компанию), столовую, спальную и два кабинета — уже приготовленных для них и тщательно прибранных так, как умеют это делать только на флоте. В передней поприветствует хозяев вестовой мамы Пётер Пунгас… Старший матрос. Юноша…И он — надо же — тоже земляк её!…Встретит и её адъютант — капитан 3–го ранга Ольгердт Свебелиус. Этот — из Упсалы, Швеция. Взойдя на борт, проходя палубами, поднимаясь на больших бесшумных лифтах к своему блоку (пребывая в совершенной прострации от увиденного функционального великолепия блистающих свежею отделкой судовых интерьеров) они по началу внимания не обратили на одежду команды. Только теперь, глядя на рапортующих вестового и адъютанта, осознали: ИХ корабельный экипаж, — он, весь как есть, — военные моряки! И «LUI PASTEUR» — военный корабль!… Вернулось, будто, время пережитых ими войн. Военных лет — время молодости… И снова они, будто, в своем «поезде–лазарете», который восемь лет был ИХ подвижным домом и походной маминой операционной–летучкою…В его отмытых и отдраенных до блеска, — как на этом корабле, — купе, отсеках и покрытых ковровыми дорожками светлых переходах–коридорах. В его освещённых мощными лабораторными лампионами и подсвеченных потолочными зеркалами, полированной сталью сияющих операционных…

Надо знать: эта дорогостоящая «роскошь» — не приманка для привлечения заинтересованного взора будущего богатого клиента или даже покупателя. Не нарочитое сопровождением и сопутствием знаковыми элементами кричащего интерьера ультрасовременная и рвущейся в престижнейшие и наиболее востребуемые лечебница. Не потёмкинская деревня, призванная прикрыть функциональные убожество и, что хуже, недееспособность лечебного учреждения. Ибо, не просто для медицины, для медицины военной тем более, такой аксессуар. А сколок рабочей атмосферы госпиталя в США, где пользуют только президентов — главнокомандующих вооруженными силами. Более того, важнейший элемент лечебного и оздоровительного (выздоровительного, уточню) процесса.

«Представь раненого, искалеченного, в дерьме и в крови вывалянного и землёю засыпанного солдата, — говорила мама,. — Представь человека в шоке тягчайшей личной катастрофы. И, — если он в сознании, — мучимого непереносимой животной болью, невыносимыми моральными страданиями абсолютной брошености, одиночества и трагической беспомощности. Представь Божью тварь, душу человеческую, утерявшую всяческую надежду выжить. Надежду Спасения… Что сие значит для верующего, — просто для любого человека, — объяснять нет нужды… И, вдруг, — в ярких паузах секундного выплывания из коматозной трясины беспамятства, тотчас после всесокрушающего ужаса окопной действительности, — Чудо Воскресения! С вознесением в серебряные, — сверкающие ослепительными линиями стен и потолков белого металла, освещённые сияющими «солнцами» — чертоги… Рай Боттичеллев! Ангельский глас «поэта игры линейных ритмов!»…

А в раю нет места ни страданиям ни смерти…

Новая больничная архитектоника — какой же это мощнейший стимул излечения и выживания!…И не вспомогательный вовсе. А наиважнейший аксессуар надежды! Это не мои фантазии, — закончила мама. — Это воплощенные мечты Гиппократовых апостолов и озарения истинных архитекторов–гуманистов. И конечно нетленные впечатления–оценка великого множества тех, кто прошел драматический путь задетых раскалённых металлом».

…Тем временем, — в каютах их блока добрыми и умелыми руками извлечён уже из дорожных ящиков не мудрёный скарб, нажитый несколькими годами труда в таёжном поселочке. Вещи разобраны, отчищены, выправлены. Отглажено тщательно и разложено аккуратно по ящикам и полкам шкафов бельё и развешаны носильные вещи. Книги перетёрты и умело, — «с головой», — расставлены по полкам кабинетов, стопками разложены на столиках, стоят на тумбочках у изголовий коек. А сами койки застелены по домашнему не казённого вида бельём и устланы верблюжьими одеялами…Дебют вестового — мальчика в таких родных кондриках погонов!

…Рабочий кабинете главного хирурга — в маминой каюте–кабинете — по чёрному дереву переборки тёмной бронзы буквы пастеровского откровения: «Желание — великая вещь, ибо за желанием всегда следуют действия и труд, почти всегда сопровождаемые успехом». В нём организован был и посошок на дорожку.

…И тут же поминальная, — по светлую душу и память Эммануила Людвиговича Нобеле, — стопка и ломоть по светлую душу и память Безвременно усопшего в не давние дни. А потом нобелевский управляющий (NN) и Тойво (пока ещё Иван Иванович), без предисловий и объяснений, вручат родителям новые Бельгийские и Шведские паспорта с финскими визами. Паспорта «Нансеновские» — те самые «вездеходы». И папочку с мамиными именными (секретными) реквизитами–кодами прямой её радиотелеграфной связи с Маннергеймом (С «резервными» волнами и позывными радио–обсерватории «PASTEURа»).

С сюрпризом папочку: откинув чёрную шагреневую обложку её, мама увидала отлично выполненную копию–факсимиле оставленного ещё в 1929 году, — в квартире по Доброслободскому 6, — … своего Диплома. Выданного ей Попечителем Именного Е. И. В. отделения Санкт Петербургской Военно–хирургической академии. И на обороте редчайшего этого документа, — с удушающим волнением, со спазмом сердечным, — прочла оттиснутую серебром первую свою и единственную на всю оставшуюся жизнь Клятву—Присягу на верность делу, которому служит:

«Принимая с глубокой признательностью даруемое мне наукой право Врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я обещаю в течение всей своей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверенные мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами её процветанию, сообщая учёному совету всё, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажей тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам–врачам и не оскорблять их личности; однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей более меня сведущих и опытных; когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям»…

Свою Присягу знала она наизусть. Так же, как на коже Диплома, Она оттиснута была в её всегда ясном сознании.

В не ею сочинёнными, но вечно в уме повторяемыми словами Клятвы—Присяги, она постоянно проверяла прочность философии своего существования…

Провожающие её поздравят с предстоящим походом. Пожелают счастливого плавания. И, — попрощавшись с мамой, отцом и Тойво с его командой, — отбудут, вместе с обцелованным плачущей мамою и, тоже с глазами на мокром месте, Викентием Викентьевичем, восвояси… (Они знали, чувствовали — больше не встретятся. Но «на связи» были все годы до кончины Вересаева в 1945–м, за восемь лет до возвращения её…).

Годы спустя, — говоря о первых часах и днях на своём удивительном судне, — она

вспомнит, как покойный Папа, перед кончиною своей созвав братьев и сестёр, сказал им: «сёстры и братья мои, я ничего вам не оставляю, кроме моего благословения, потому что из этого мира ухожу таким же нагим, каким в него пришел». Святейший невольно лукавил: сестре своей «Доктору Фанни» оставил он чудо бесценное — замечательный Госпитальный корабль… Оставил «АЛЫЕ ПАРУСА»…

56. Экскурс.

…Последнее, что покажут им в тот очень не простой день прощания с родиной… Быть может даже прощания с нами — кто мог тогда разгадать и предсказать НАШУ судьбу?!…Кем–то хорошо сказано: «Создав нас, Всевышний даровал нам великое благо непредсказуемости нашей судьбы»… В противном случае, родители наши должны были бы уже знать что случится в конце лета 1934 года. А случилось вот что: почти в то же самое место, где три года прожили они у нобелевских нефтяников, в посёлок Чибью (будущую Ухту), пригнали этапом моего старшего брата Иосифа. Пригнали с пятилетним лагерным сроком по «особому совещанию». Почти тем же путём «пригнали», что их. А одиннадцать лет спустя, — в январе 1944 года, — и меня доставят немыслимой конвойной оказиею на легендарный остров Котельный Новосибирского Архипелага (Где только что «гостили» они на «Поварне Толля» с Алексеевым. И где навестили Тени Александра Васильевича Колчака и коллег его по науке). Доставят навечно (как тогда считалось), загнав в шахту–отстойник убойного лагеря… «Земля Бунге»…

Теперь же, — чтобы успокоить и как–то поддержать их, потерявших нас, детей своих, и от нас трагически удаляющихся, — их проведут чрез новую анфиладу отсеков. Чрез ярко освещённые лампионами и сверкающие полированным металлом операционные залы на баке четвёртой палубы. (Где отдельным изолированным блоком расположены предназначенные и занятые уже ими каюты). Никогда ничему не удивлявшаяся, — и потому, практически, не успокаиваемая ничем, — мама всё же придёт в себя. До подступающей депрессии истязаемая неизбываемым горем прощания с прошлым, — в конце концов, — покорится действительности. Сдастся открывшемуся взору её, — изголодавшемуся по настоящему делу мастера, — строгому величию интерьера функциональных палуб огромного судна! И спросит, вдруг: «А что, Додька (так она звала отца), если всё это — ЕГО награда?… Хотя бы за годы ТАКОЙ работы… В разрушенных землянках… В залитых траншеях… В загаженных окопах… Везде — под настилом из гнилых брёвен под осыпающейся на голову и на «стерильные руки и инструмент» землёю (Было, было и такое!)…Всегда в грязи, в мерзости, во вшах…В крови».

— «Возможно… — Ответит осторожный супруг её… — Но, быть

может, что и за всё, за всё остальное, тоже что то стоившее, родная моя». —

— «Всё остальное, родной мой, ничего не стоит в сравнении с одной хотя бы единственной спасённой человеческой жизнью!… Ни–че–го!».

…По ассоциации с думою о «награде», вспомнили они днём прежде посетившую их мысль (не кощунственную ли, впрочем?!). Разом пришедшую и Вересаеву… Подумалось им об истинной сути недавних, откровенно ура патриотических, рассказов Викентия Викентьевича: О следовавших, — года эдак с 1928–го, — одного за другим, и на годы вперёд готовившихся АРКОСом к переводу на Восток, в СССР, богатейших караванах с промышленными богатствами мира! «Именно, — но ТЕПЕРЬ уже с Запада, — в Сибирь и на Европейский Север России!». И подумалось: как счастливы были бы сегодня, узнав о том вместе с ними, и два теперь уже и вовсе далёких друга их.

Первый — академик АН СССР Ольминский Михаил Степанович (если точно — Александров). Некогда яростный деятель революции… года чуть ли ни с 1890–го или даже прежде. А ныне молчаливый, безропотный, сломленный напрочь и беспомощный член большевистского гадючника. Он всё ещё ярится. Но про себя. Про себя петушится ещё по поводу грязных гешефтов грабителей народных достояний. Хранитель Эрмитажа, искренне переживает разбазаривание его веками собиравшихся сокровищ. Но уже не воюя за них. Правда, ему и семье его открыто угрожает расправой наглая, чёрт знает из каких щелей набежавшая, банда новых «хозяев страны». Банда жадного и наглого жулья из бесчисленной, — постоянно почему то множащейся, как тараканы, — «когорты старых питерских большевиков». И не простых! А во главе с предводителем клана — самим крестным отцом Петроградской каморы. Самим «заведующим Ленинградом и коминтерном» товарищем Зиновьевым!

…Десятилетие шушера эта нагло и безнаказанно открыто растаскивала и широко распродавала западным спекулянтам бесценные раритеты Величайшего Музея мира! Величайшие сокровища России!…

Второй — организатор первой Карской экспедиции АРКОСа, — сам столбовой дворян и тоже неудавшийся большевик, зато вполне успевший русский интеллигент, — Георгий Александрович Соломон (Исецкий). В 1923 году он бежал из брюссельского филиала лондонской Акционерной лавочки московского внешторга — тогда одной из ведущих шпионско–воровских малин «страны советов». Бежал, — ХВАТИВШИСЬ!, — от отвратительных и непереносимых для порядочного человека подлых и непереносимых «законов», царивших в заграничных «учреждениях» ленинского режима. Точнее, в воровских синекурах–кормушках. В средоточии валютной и товарной «междусобойной» контрабанды. В атмосфере беззастенчивого «отстегивания» своим доли «общака», в который превратили они народное достояние…

Дело до того дошло, что и ему, — потомственному дворянину Исецкому (о том знали все), «как ближайшему другу Ильича!», — погань эта тоже навязывала отстёгивание доли!…

…Крыша у него — было — поехала!…Но схватился: бежал на Запад!

Генетически порядочнейший, честнейший, прямой но оступившийся в юности человек, — вырвавшись из капкана, — начал он свою войну с жульём, родину его ограбившим. Воевал как мог: в том числе бил, бил и бил во все мировые колокола–набаты по–бухгалтетски выверенными, до тошноты скрупулёзными книгами–свидетельствами. Документами о том, как и с кем дело имеют и чем торгуют «честные» европейские и американские негоцианты и правительства. Воевал, слёз жалобных не лия в дружеские жилетки, как всемирно известный академик! Атеист — из безысходности непонимания сытым миром — пытаясь докричаться даже до «христианской совести» мира! Пытаясь обратить внимание пусть не торговой Европы, но Европы культурной (была же такая, чёрт бы её побрал!) на творящийся в России, — аналогов не имеющий в истории цивилизаций, — разгром культуры национальной! Следовательно, — опять же, — культуры европейской! Домогался внимание хотя бы обратить на беззастенчивое разграбление пусть одного только российского золота Гохрана и раритетов того же Эрмитажа, грозящее валютными катаклизмами… Одним, — тем же зиновьевским, — кланом хотя бы. Семейным сообществом–саранчою, действующим, — вкупе с криминальной семьёй Хаммеров, — через расшифровываемые им «внешнеторговые» малины. Вот, через тот же АРКОС, через который недавно потрошили они в ы м и р а ю щ и й от голода народ!

— «Теперь оба они, и все мы, — вырвалось вдруг после этого спича у «не совсем правильного» большевика Вересаева, — мы благодарить должны Иосифа Сталина! Да, Сталина! Именно!… Подумайте: каких то пять лет назад начал он разгон по расстрельным подвалам державы навалившейся на поверженную ими Россию бесчисленной своры нахрапистых и, казалось бы, всесильных грабителей. И вот уже к началу прошлого года часть их разогнал. Грабёж начал пресекать… Пусть не окончательно ещё. Пусть жестко. Жестоко даже! Но пресёк хотя бы одно единственное из множества их преступлений! (Надеюсь, Викентий Викентьевич не спросит у Ольминского относительно правомочности продажи товарищем Сталиным охраняемых академиком музейных ценностей. Пусть уже не ради банального грабежа, как его предшественники. Но для приобретения… десятков тысяч танковых двигателей и авиационных моторов для затеваемых в Европе «освободительных» походов?)…И вот они — ОСЯЗАЕМЫЕ результаты святого дела далеко не святого человека, Сталина, — караваны товаров для народа, купленные пусть только на часть убереженных им ценностей!»…

Не знали бы родители мои автора панегирика как облупленного, не представляли бы всего что предстоит детям их, и не будь они теми кем были, — самое бы время, гипотетически пусть, «опуститься» им за борт…В ледяную воду…Охладиться. Просохнуть. И присоединиться (подписав его) к откровению Викентия Викентьевича…

57. Приуговление.

…В 1928 году, в Мюнстере (Вестфалия), в доме тогда ещё епископа графа фон Галена, родители мои встретились со своим племянником Эмилем, сыном маминой кузины Екатерины Гельцер и Густава Маннергейма. Не виделись они 18 лет, с тех пор как в 1910 году стал он воспитанником монастырского пансиона Валь—Мон в Глион сюр Монтрё (Швейцария). От них впервые узнал он всё драматические подробности трагедии матери, с 1917 года оказавшейся в захлопнувшейся перед нею советской мышеловке. И в 1930–м году тайно, — как его отец в январе года 1924–го, — явился в Москву. Явился по глупому: о поездке в известность никого из близких и надёжных не поставив! Мать увидел только из зрительного зала — не встретился с нею из страха ей навредить. Родителей моих, нас с братом по телефонам не нашел — и не мог найти. В поисках нас забрёл в кем–то уже занятый наш дом…Ужаснулся…Растерялся…Заметался…Запаниковал… Слава Богу, в доме на тот час не оказались новые его владельцы…

Что за иностранцами в Москве «присматривают» и хвоста им вешают он наслышан был. Потому во дворе не расспрашивал никого. А ведь в доме жила семья захватившего его исполнителя Короля!). В состоянии близком к истерике возвратился в Мюнхен. Бросился оттуда в Хельсинки к отцу, с которым из–за матери конфликтовал и даже не общался Бог знает сколько времени…

Маршал увидел перед собою сломленного горем сына. И ещё… до нельзя потрясённого увиденным в Москве — а не увиденным ещё больше(!) — несчастного человека. Понял, что с Эмилем происходит нечто такое, на что немедленно должен реагировать. Но реагировать не на следствие — на причину! Причина — исчезновение племянников. На арест Фанни и Залмана Густав уже отреагировал!

Теперь он «подключил» друга — Аладара Паасонена. Люди генерала тоже быстро «нагнали» маму и отца в Харькове. Тоже, «ни на минуту не теряя, вели» до посёлке геологов в тайге. И на месте. Но нас тоже не нашли. И, как Эмиль, найти не могли: мне, пятилетнему, — перед отправкою из Даниловского «детприёмника» в «Латышский» детдом, — гиппократова падчерица Лина Соломоновна Штерн успела сменить имя. А Иосиф в 1929–м году, при «захватывании» нас, сбежал. Однако, на этот раз финны продвинулись: подтвердили бабушкин «прогноз» мотивов причин ареста родителей и создания «дела». Они оказались ни чем иным как прощальными, не иначе как инфернальными, фантомными коликами мстительного до вечных истерических припадков параноика Троцкого. Объекта, — в Сербии ещё, — случайной мгновенной, как всегда снайперски точной, маминой диагностики. Ведь не с проста же сам он измыслил и настойчиво, — годами, и где только получалось, — поддерживал чрезвычайно выгодную ему парашу о паранойи Сталина! (Диагноз которой, якобы, установлен был, в декабре 1927 года Владимиром Михайловичем Бехтеревым). Уже выметенный из–под пыльного ковра российского политического балагана, — в далеке своём, — Троцкий чрезвычайно силён и опасен пока ещё не расстрелянными кагалами своих апостолов, апологетов, последователей и фанатов–террористов. К тому же, сам он наделён редкой злопамятностью и сугубо большевистской боязнью неизбежной и скорой верёвки на шее. Не трудно его понять: днями и ночами ожидает он — патологический трус — неминуемой расплаты за годы изощрёнейших надругательств над изнасилованной им Россиею. Ведь чудом только ушел от этой вот верёвки, когда Юденич Николай Николаевич уже подошел к Питеру, когда Антон Иванович Деникин подходил к Москве…

Расплата неизбежна — в этом он прав. Но не скорая.

Сталин — любитель и мастер повременить. «Сторонник растяжения удовольствия понаблюдать над конвульсиями томительных ожиданий избранного им кандидата в подвал» (Бажанов). И милостивая верёвка Троцкого не ждёт: скорой и лёгкой смерти в петле товарищ Иосиф Виссарионович Сталин, — бывший личный политкомиссар товарища Главкома Льва Давидовича Троцкого, — своему бывшему начальнику не уготовит. Смерть его должна быть мучительной и долгой…Думал ли он о том и ждал ли такого постоянно, или временами, о том можно только гадать. Но думал. Потому опасен был для своих недругов чрезвычайно. И, отец планетарного терроризма, продолжал из своих эмигрантских нетей, из иммигрантского далека целеустремлённо мстить. Маме, в том числе. Мстить за всё! За её былые попытки остановить осуществлявшееся по его команде зверское уничтожение меннонитов Украины. За стремление её за это его наказать. За московское, — вместе с Бехтеревым, — разоблачение ею детдомовской креатуры его Штерн — детоубийцы–изуверши. Озверевшей окончательно после громкого и потому скандального, по её адресу, панегирика в печати высоких употребителей её интеллигентных услуг. А за тем по выдаче ими «великой омолодительнице» мандата на безнаказанность, когда кремлёвские старцы окончательно подрастеряли потенцию мыслить. Наконец, за прозвучавшее в 1928 году в Вестфальском Мюнстере — теперь уже на весь мир — документированное в адрес его обвинение мамою в организации и личном участии в массовых ритуальных казнях христиан — немецких и голландских колонистов–лютеран.

Для спасения моих родителей Маннергейм «поднял» всю «Президентскую рать»! Через финские спец службы «вошел» даже в полусоветский АРКОС в Лондоне. Через АРКОС же — не сразу — но вышел на агентов, а за тем и на штабы, «за семью печатями» рейса «PASTEUR-а» (узнав с огромным удовлетворением, — счастливый, — о планируемом заходе экспедиционного судна–лидера в Архангельск!). Лично познакомился с руководителями самой «Трансарктической Экспедиции Красного Креста и Иоанитского Ордена Госпитальеров». Из первых рук получил сведения об особенностях принятой ими схемы прохода каравана на Восток Северным Морским Путём, с прогнозируемым скандинавскими синоптиками и гляциологами временем выхода его в Тихий океан — в Большой Мир. Решил, что для его Фанни и мужа её то будут варианты оптимальные. Наконец… дал всей «затее» своё «Добро!». Тем самым обезопасив и устроив, — Волею Всевышнего (его выражение!), — свободную и, что уже точно — точней некуда, предельно активную жизнь его друзей на всё непредсказуемое время плавания по Мировому Океану Большого Госпитального Корабля. В сущности, Нового их — Богоданного — Дома. Дома с персональной действующей клиникою для «Хирурга Божией милостью». Библиотекою, с одним из виднейших шведских библиографов профессором Эриком Мисса, для супруга её — учёного. И с наисовремённейшей радио обсерваторией (системами связи) с ним. Надёжнейшим убежищем на всё непредугадываемое ими, и друзьями их, время всё ещё никак не продумываемых всерьёз путей поиска нас с братом. Без чего, — конечно же, — вся эта многосложная, удивительная и, в принципе, замечательная затея Густава по временному, хотя бы, оставлению России была бы… не для наших мамы и отца…Людей глубоко и искренне верующих. Постоянно сверяющих намерения свои с Великими России, внимающими им с небес…

***

…И вот она — самая значительная самооценка практического результата всех неимоверных усилий их Финского Друга — первая радиограмм Его в адрес родителей моих (На которую мама ответила всем, чем тогда могла — слезами): — «Родные! Счастлив!»…

Об этом рассказала сама она в декабре 1953 года в моём зимовье на Ишимбе. Об этом рассказал Карл Густав Эмиль–младший (племянник мой и внук Маршала) во время второго его приезда к нам с Ниной Оттовной в Москву

58. Отплытие.

…В полдень неяркого полярного дня 28 июля 1932 года Архангельск, заполнив гавань, торжественно и шумно провожал в Арктику ледокольное судно «АЛЕКСАНДР СИБИРЯКОВ» под командой Владимира Ивановича Воронина. Экспедицию на нём возглавлял знаменитый Отто Юльевич Шмидт, коллега и товарищ отца по математическим обществам и Физмату Московского университета.

А в 22 часа на 1 августа, — сопровождаемый танкером «КЛОТО» и рефрижератором «ЛАХЕЗИС», спокойно и тихо, с погашенными габаритными огнями, ушел в океан и «LUI PASTEUR». Командовал экспедицией сын сподвижника Нансена и руководителя первого Карского похода АРКОСа капитан Эрих Свердруп…

На Баренцевом и Карском этапах маршрута их, как и «СИБИРЯКОВА», страховал ледокол «ЛЕНИН». Это был перекрещённый, — при подготовке Карской ещё экспедиции, — ледокол «АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ», в конце Первой мировой войны построенный в Британии по заказу Русского правительства…

Менее чем через два месяца «PASTEUR» и оба сопровождающих его судна без происшествий завершили поход на Восток. Для чего прошли Белое море. Море Баренцево. Южнее Новой Земли вошли в Карское море. Проливом Вилькицкого — в Море Лаптевых. Обойдя с Юга остров Котельный, вошли в Восточносибское море. Южнее острова Врангеля вошли в море Чукотское.

…Было это 22 сентября. Их Госпитальное судно проходило Беринговым проливом на траверзе островка Little DIOMEDE — островка Американского. Внезапно заговорило аварийное радио: голосом Карла Густава Маннергейма оно сообщило буднично о Свободе, которая для них наступила.

Когда же несколькими часами спустя они отсалютовали сиреной проблесковому маяку «Kape PRINCE of WALES» на Seward Peninsula — на самом Западном мысе Аляски, — из репродукторов по всему огромному их кораблю, и с маяка, возвышающегося на мысе, — душераздирающе и ликуя пронзительно зазвенели серебром римские литавры! И грянул могуче хорал Гимна Итальянского Рисорджименто «Va pensiere sellable donate» из оперы Набукко (Навуходоносор). Гимн борьбы за возрождение страны и её освобождение от австрийского владычества: «Лети наша мысль на золотых крыльях!» поют евреи, вырвавшись из Вавилонского плена…

Слёзы…Рыдания…Свобода! Но какова цена её?…

…Прошли на Юг, в Тихий океан. Далее они проследовали в Анадырьский залив. И на рейде в устье реки Анадырь стали на якоря…

Рейс «СИБИРЯКОВА» был не таким безоблачным.

Вообще, не под счастливой звездою спущено было на воду в 1909 году и окрещёно злосчастное судно! В этот раз Берингова пролива достигло оно через два месяца и четыре дня по выходе из Архангельска. Тоже, как до него и «LUI PASTEUR», прошло оно Северо–восточным путём в одно лето без зимовки. Но дался путь этот не легко: судно чудом прошло страшный мыс Шелагского, раздавлено — было — у мыса Биллингса, потеряло винт, и последний участок прошло…под парусами!…Рейс судна наречен был героическим. Таким он и остался в истории освоения Арктики…Однако, во истину героической была повседневная мирная трудовая жизнь этого судна до 1932–го года. И после, в годы до военные… И в первые полтора военных… В августа 1942 года, в Карском море, 33–х летний старик–ветеран полярного флота «СИБИРЯКОВ» оказался на пути широко, открыто и нагло пиратствовавшего в глубинах русской Арктики германского рейдера — «карманного» крейсера «АДМИРАЛ ШПЕЕР». И был им потоплен…

В навигацию 1932 года, — во время аварийных работ (по случаю потери винта) на злосчастном «СИБИРЯКОВЕ», — рацией «PASTEURа» получена была «международная» радёвка. Ею капитану Госпитального судна и старшему пилоту Алексееву предписывалось: «…случае необходимости взять на борт зпт профессору Петерсену оказать «гематологическую» помощь механику Бармину (Василию Фёдоровичу) матросу второго класса Баранову (Геннадию Семёновичу) тчк членов экипажа Сибирякова вернуть месту службы». Радиограмма подписана была капитаном аварийного судна Ворониным (Владимиром Ивановичем), судовым врачом Никитиным (Константином Александровичём) и Кренкелем (Эрнстом Теодоровичем) с позывными последнего «Р–А–Е-М», известными всему читающему газеты и слушающему радио человечеству…

Капитаном Кристианом Рехаузеном копия её тотчас легла на стол дежурившей по лазарету маме… Вот тут то вот как раз и следовало бы… «пожелать ей удержаться на ногах!». Ведь Эрнст Теодорович Кренкель был не просто её знакомым. Он близким другом был нашего соседа по дому в Доброслободском переулке у Разгуляя в Москве, и дальнего родича мамы — Александра Карловича Шмидта (им посвящены главы повествования о детства «Площадь Разгуляй»). И он хорошо знал меня ребёнком! Этого оказалось «не достаточным»: доктор Никитин несколькими годами прежде мамы, в 1912–м (он старше её на два года), окончил Медико- хирургическую академию. Проработал до «СИБИРЯКОВА» 11 лет в качестве морского и военного врача. И, как однокашник, не раз встречался с мамою на всяческих юбилейных сходках.

Мама не из тех, что упадают в обмороки…

Не ординарного врача и доброго товарища, Константина Александровича Никитина, она очень ценила и глубоко уважала. Но… бдительные «друзья–сопровождающие» в возможной встрече с ним ей отказали! Огорчённая, она и тут «устояла». И, не медля, за собственными именными позывными, ответила на позывные Кренкеля собственной радёвкой:

«Шмидту Воронину Александру Карловичу Кренкелю тчк исчез слушатель лекции природе полярных дне ночи (эпизод беседы со мной — ребёнком — Эрнста Теодоровича. В. Д.) бога ради разыщите тчк».

Ответ пришел тотчас:

«Рехаузену Квитанция доктору Тчк Александр Карлович умер Тчк Ищем Тчк Счастливого плавания Тчк».

Эрнст всё понял! Всё поняли и до времени «успокоились» родители.

Самое интересно, что «случай», о котором говорила радёвка Воронина, Никитина и Кренкеля, представился вскоре. Анатолий Дмитриевич Алексеев и второй пилот–штурман Герхард фон Рихтгофен (брат известного германского лётчика, с 1918 возглавлявшего истребительную эскадрилью своего имени, а в 1932 году — военного атташе Берлина в Риме — Вольфрама Фрайхера фон Рихтгофена) слетали к «СИБИРЯКОВУ» и гематологических больных к себе доставили. Пользовали их там три ли, четыре дня — достаточно для общения с ними мамы. Главное, для её «обмена» через больных (и только через них!) с Кренкелем, и пожелания всем добра и здоровья!…

59. Провозвестие!

О том, что родители живы (и только о том!), я узнал в зиму на 1935–й год. Через полтора года после того как в Москву торжественно возвратились спасённые участники трагической Челюскинской эпопеи. Среди них оказались и… машинист Бармин Василий Фёдорович и старший матрос Геннадий Семёнович Баранов, члены экипажа помянутого выше судна «СИБИРЯКОВ». Их привёл в детдом ко мне, а потом сразу к тёте Кате, Кренкель… Сам он должен был молчать. Тётка, оберегая маму, долго ничего мне не говорила…

Тайны, тайны…

***

Набрав в Анадыре свежей воды и продуктов, все три судна экспедиции снялись с якорей. Чуть более чем за полторы недели обогнули Камчатку, зайдя на трое суток на рейд Петропавловска Камчатского. Вошли Охотским морем в Гижигинскую губу. И бросили якоря на траверзе рыбачьего посёлочка Олы — у тогдашних ворот Колымы. Это было то самое место на планете, та самая крохотная точка на глобусе куда, — если не считать тюрем их детей, — рвались в поиске своём мама и отец… Мама, — понятия не имевшая об Одиссеях своего кузена, — надеялась найти, и даже встретить, исчезнувшего после московского их свидания 1925 года двоюродного брата Юрия Яановича Розенфельда. Или хотя бы что–то о нём услышать. Отец — узнать: не здесь ли высадилась — если высадилась — упомянутая таёжным их осведомителем изыскательская партия ЦВЕТМЕТЗОЛОТА в конце 20–х гг.? И нет ли в составе её его старых, — по екатеринославльскому Каменскому, — заводских друзей — Очеркана и Семенихина? Но даже если надежды их и не исполнятся, — а они очень надеялись что исполнятся! — всё равно, тогда и сам их драматический трансокеанский рейс, и само Госпитальное судно — Промысел Божий!…

Конец

Иерусалим. 2009 г.

Пояснение.

Для моего редактора А. Н. ПОЗИНА.

«ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ»

Семейная повесть

(В 5 частях и 59–х главах).

Повествование охватывает время 70–х годов века ХIХ — 30–х ХХ века. События и факты ею освещаемые подлинны. Подлинны и герои её, часть которых автор десятилетиями назвать не мог, сохраняя имена их в благодарной памяти.

Прежде всего это старейшина протестантской (меннонитской) общины Московской Старо—Немецкой слободы, потомственный финансист элиты обеих столиц, собиратель здоровых сил российского общества, — подтачиваемого уже бесами безбожия, — Анна Роза ГААЗЕ (в девичестве ЧАМБЕРС — из славного рода птенцов гнезда ПЕТРОВА), племянница и сподвижница почитаемого народом Московского Тюремного врача Фридриха—Иосифа HAASE, в память о коем возведены храмы и часовни в сибирских каторгах, а в Москве, — на территории его Гаазовской больницы, — установлен памятник. Мафусаиловой жизнью связала она несколько поколений москвичей и своих потомков (Автор — правнук её).

Это Великая княгиня Елисавета Феодоровна Романова, страстотерпица, святая при жизни (В 1992 году Архиерейский Собор Русской Православной Церкви причислил её, преподобномученицу, к лику новомучеников российских). Вопреки воле царствовавшей сестры и её венценосного мужа пытавшаяся по окончании Балканских войн предотвратить откровенно готовившуюся российскими и германскими родичами её новую — только уже Большую — войну в Европе. Тайно собирала она воедино мыслящую их часть, для того на исходе 1913 года вырвалась — инкогнито — в Белград а за тем в Палестину… Свои провокаторы дело Её святое сорвали, в бойню вступили, обрушив тем три европейских империи и унеся на обломках миллионы человеческих жизней и десятки миллионов искалеченных судеб. Вместе с убитыми Романовыми сброшена в уральскую шахту и Она сама — основательница Марфо—Мариинской обители милосердия. Сброшена в бездну смуты и Россия. С нею рушится судьба питомицы и единственной подруги В. княгини — Марфы Николаевны Бирулёвой, дочери адмирала — героя Севастополя. Но заступает ушедших молодая сподвижница Елисаветы в милосердном служении — Стаси Фанни Ван Менк, операционная сестра в Маньчжурии, Порт—Артуре и Японии. Возвратившись на родину, — в 1909 году, вместе с бароном Карлом Густавом Маннергеймом и друзьями, — организует она благотворительное «Маньчжурское братство» (десятилетие поддерживавшее и спасавшее от безысходности и нищеты излечиваемых раненых). Общество, по утверждению Михаила Васильевича Алексеева и Петра Николаевича Врангеля — предтечу Белого движения…А отстояв у операционных столов три новых войны, — обе Балканские и Первую мировую, в бытность уже Главным хирургом госпиталей Гвардии на Волыни, — создаёт в 1918 году Общество «Спасение». «Институт защиты спасителей — военных медиков» (Так, в марте 1921 года, — «убыв в краткосрочный отпуск», — вывезет она по льду «Маркизовой лужи» в финские клиники раненых моряков и корабельных медиков из восставшего и казнимого большевиками Кронштадта. И вместе с «братом» — Густавом Маннергеймом — организует десятилетие действовавший «коридор», по которому уходить будут на запад тысячи преследуемых россиян. Два года спустя Великий Гражданин России — Патриарх–мученик Тихон (В миру Белавин Василий Иванович), — в последние годы земной жизни каждодневно уничижаемый и оскорбляемый скогтившим его и страну комиссарским режимом, — совершит беспримерный подвиг! Во дни когда по всей огромной стране беснующиеся толпы рушат храмы и убивают пастырей, Он, — больной и, казалось бы, трагически одинокий и беспомощный, — невидимой стеною встаёт на пути сатанинской власти. И сломает, порушит подлые и коварные попытки её развязать новую мировую бойню. Случится это за два года до кончины Старца — поздней осенью 1923–го года.

С Ним были верные почитатели Его:

Ян Фрицевич Фабрициус, красный военачальник, крестьянский сын (в 1929 году погибнет он, якобы в авиационной катастрофе);

Георгий Михайлович Осоргин, — журналист, сын высланного Лениным противника большевизма, — литератор (он будет расстрелян в том же 1929 году);

Николай Николаевич Адлерберг — граф, Сын баронессы Амалии фон Лерхенфельд, дочери Вильгельма III короля Прусского, и кровной сестры Александры Феодоровны (принцессы Прусской), супруги императора Николая I (отец Николая Николаевича Владимир Феодорович Адлерберг — государственный деятель, 16 лет был Наместником в Финляндии; он — отпрыск великих шведских и русских родов: Свебелиусов, Баггехофвудтов, Нелидовых—Отрептевых, Сенявиных, Скобелевых), до отзыва в 1914 году — Николай Николаевич дипломат, — агент Романовыых при Баварском дворе; добравшись в 1916 году в Россию, он, — никому не нужный, чудом найдя близких, — метался с ними по разгромленной стране; чудом же разыскан был Патриархом Тихоном и определён исполнителем Плана спасения, задуманного Святейшим; но — старик уже, — по возрасту, и измотанный преследованиями, — устрашился, не уверенный в себе… Вернулся к ожидавшим на Волыни его родным — трём несчастным женщинам и раненому и умиравшему племяннику — генералу–медику…К породнившейся с ними лютеранской семье. Попал под их «раскулачивание» и к этапу, которым в январе 1929 года депортировались они — немецкие колонисты. (Пройдя все круги большевистского ада, — на 22–м году ссылки и на 102–м году жизни, — он скончался в Восточной Сибири…Супруга автора повести — Нина Оттовна Кринке — внучатая племянница Николая Николаевича Адлерберга).

Наконец, четвёртая участница и исполнительница Патриаршего Плана — помянутая Стаси Фанни ван Менк—Вильнёв (Фанни Иосифовна Додин), полевой хирург четырёх войн начала ХХ века, наследница неисчислимых поколений колываньских лекарей и мореходов (скончавшаяся в 1954 году). Мать автора.

Примечание к части 5–й повести — «Награда покоем»:

И. В. Сталину никто никогда не ставил диагноза «паранойя» — «диагноза» вымышленного, по смерть свою настойчиво муссируемого Троцким и, — по сегодня, — повторяемую апологетами его и сонмами политических попугаев. Обязательно поминаемая этими лгунами «Консультация Владимиром Михайловичем Бехтеревым И. В. Сталина» якобы происшедшая в московском доме Благоволиных 21 декабря 1927 года не состоялась по занятости в те дни Генсека и в связи с отмечаемым близкими днём рождения его. О том подробно — в 600 страничном романе В. Додина «ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ», изданном в 2008 году в Иерусалиме. (Занимательно, что пользуясь тяжкой болезнью автора, эпизод этот «редактором» романа-Мортиролога Л. Юнивергом тайно от него и весьма не чисто, — грубо, с множественными кричащими «огрехами», — выдран был из текста книги. Как вымарал ещё более 50–и(!) страниц криминальной сути романа, долженствовавших, якобы, бросить антисемитскую тень на ни в чём не повинное племя. Сейчас полный текст романа восстановлен и предстанет перед куда как более широкой аудиторией читателей) [1].

О том, что мифеческая консультация не состоялась — прессе 20–х гг. и известное свидетельство самой Академика Натальи Петровны Бехтеревой, внучки учёного (впоследствии заступившей деда руководителем Ленинградского Института мозга). Дело в том, что параноиком был сам Лев Давидович. Болезнь эту снайперски, — на вскидку, — обнаружила мама моя («в любом случае» опытнейший невро и психопатолог) во время скоропалительного интервью Троцким сотрудников её в 1913 году (корреспондентом «Южно русской газеты», во время Второй Балканской войны, заскочившим в один из Сербских лазаретов доктора Стаси Фанни ван Менк). Предполагая реакцию хорошо известного ей бонапартствовавшего холерика, она тем не менее, — после осмотра его на внезапном в 1920 году приёме в Кременецком госпитале на Волыни, — напрямую предупредила его о некогда уже поставленном ею диагнозе. Для него, — с боями рвавшегося в вожди весьма болезненного и мнительного человека, страдавшего к тому же эпилептическими припадками, — «приговор» опытнейшего нейрохирурга армии — ученицы Бехтерева — был страшен. Ненависть к единственной носительнице точного представления о «случившемся», главное — страх перед хранительницей «тайны» возникли тотчас. Выступление доктора ван Менк в 1926 году в защиту преследуемых им, — ПредРЕВВОЕНСОВЕТА, — в Украине колонистов–меннонитов ненависть удвоило. Поддержка Бехтеревым на заседании в Институте психопрофилактики обвинения креатуры Троцкого профессорши Л. С. Штерн в каннибализме ненависть распалило. А раскрытие и обнародование доктором Стаси Фанни ван Менк в 1928 году обстоятельств и подробностей массовых экзекуций по приказу Троцкого меннонитов Левобережья в 1919–20 гг. привело организатора ШОА в патологическую ярость и беснование. До безумия злопамятный, развенчанный уже и опальный — но ещё очень опасный тучей последователей и ставленников (в тех же армии и ОГПУ), он уже из своего зарубежного далека вынудил всё ещё верных ему бывших его заплечных арестовать и заставить молчать ненавистного врача и её супруга… Ни мама с отцом, — ни я, тем более, — так и не узнали: вызов их в Кременец в январе 1929 года — провокация это гонителей? Или, — напротив, — чей–то дружеский сигнал тревоги, когда схвачена была, ограблена и частью перебита семья их друзей–колонистов Юлиуса Кринке? Годы спустя даже многознающие названные братья мои Сергей Егорович Егоров, да что там — даже Александр Евгеньевич Голованов, даже они не сумел ответить на этот вопрос…

…По прибытии родителей в Кременец на место их арестовали. И, что бы «заставить молчать» — через Житомир и Харьков, — отправили в Москву. Другое дело: если речь об истинных друзьях, у «Доктора Фанни» и её мужа было их неизмеримо больше чем у Троцкого. Мало того, они были сильнее. Семьюдесятью годами спустя назвать их можно: вернейшими из них в России был Сергей Сергеев Каменев, тогда заступивший Троцкого на всех его «силовых» постах… «сменив» охрану тюремного вагона, в котором гнали маму и отца в Москву, и заменив сам сцеп, он отправил их…на север…

Три года спустя, — так и не обнаружив «исчезнувших» в том же 1929 году в Москве нас, их детей, — родителей моих из Республики Коми перевёл он в Архангельск. И в навигацию 1932 года проводил в экспедицию…

Мир праху помянутых нами усопших. Пухом земля.

Действующими лицами повести являются множество других свидетелей эпохи русской смуты — близких и даже предков автора. В их числе лиц исторических, — воспоминания которых (и о которых), и судьбы их (до сегодня не раскрытые) явились источниками сведений, легшими в основание повести.

Вениамин ДОДИН.

Иерусалим.

Эл. почта: Benadodin@gmail.com и Fanisilk@gmail.com

Тел.: (02) 590 17 31.

Факс: (02) 625 10 77.