Порог

15

Солнце заходит. Ему уже недолго висеть над лесом. Оно стало красным и вытянулось в эллипс. Красная дорога через Обь тянется прямо ко мне. Она угасает. По реке ползут тени, а может быть, это туман, или дым костра. Да, где-то близко костер.

Скоро станет холодно и придется идти домой. Дорога через бор. Ледяной сумрак лога. Ручей. Тонкая музыка воды. Затем желтые огни села и мой дом. Нет, не мой дом. Только четыре стены и потолок. Дом — это когда тебя ждут, а меня никто не ждет и не будет ждать. Его уже нет со мной. Уже нет. Все очень просто. Да, очень просто. Впрочем, может быть, вовсе не просто. И смерть и рождение тоже ведь кажутся нам простыми…

Уехать? Но куда? Мне трудно решиться на это. Есть девчонки, которые пишут в «Комсомолку» и спрашивают, как им быть, и ждут правильного ответа. Конечно, в «Комсомольской правде» сидят не дураки, но я не верю, что кто-то издалека может дать мне верный совет. Была бы мать жива. Она сказала бы мне, что нужно.

Рано умерла она. Теперь бы ей только и пожить. Все старалась для нас, и нисколько не было у нее своей жизни. До последних дней работала, надо было учить меня и Лешку. И она никогда не сердилась и не жаловалась, что у нее нет хорошей одежды, что приходится дорожить каждой копейкой. И когда я приезжала на каникулы, я видела ее совсем усталой женщиной, которая ничего не знает, кроме тяжелой сельской работы, и я каждый раз говорила себе, что как только выучусь, то сейчас же возьму ее к себе, и тогда она отдохнет.

Мать умерла поздней осенью, без меня. Я отпросилась и приехала в деревню. Увидела в березовой роще могилу, повядшую траву, поваленные ветром замшелые кресты, услышала шорох желтых листьев, на которые падал сухой снег, и заплакала. Мы с Людой поставили пирамидку со звездой, положили венки, укрыли могилу дерном. Что еще можно сделать? Как позаботиться?

Этой весной я снова побывала на кладбище, старалась утешить себя тем, что мать лежит в хорошем месте, рядом со своим отцом и братом.

К моему отцу на могилу не придешь. Да и есть ли она где-нибудь? С войны он вернулся осенью сорок первого, без ноги. А в декабре этого же года родилась я и потому помню его только искалеченного. Помню стук его костылей по избе и его самого в поношенной военной одежде, с медалями на груди. Но все это смутно. Ярче всего мне запомнилось, как ездил отец на рыбалку. Я всегда провожала его. Сначала мы шли лесом. Он впереди, на костылях, а я позади — с тяжелым веслом. Выходили к реке, останавливались на высоком берегу и смотрели на весеннюю воду, на залитые острова. Потом мы спускались к лодке. Он забирался в нее, отталкивался и махал мне рукой.

— Иди…

Обласок уходил вдоль берега, против течения. Скоро он скрывался за тальником, но я еще долго слышала плеск воды под веслом. Вечером я снова бежала на берег встретить его. Долго стояла, всматриваясь вдаль. Он приезжал, я помогала ему вытащить лодку на песок и несла улов домой. Отец солил рыбу, затем коптил в яме, а я ходила с корзиной и продавала ее соседям.

Мать и сестра моя Люда работали в колхозе, но на трудодни получали мало, и деньги, которые я приносила домой, очень нам помогали. В начале июня собирали колбу, а в августе ходили в тайгу брать ягоду и потом выносили ее к пароходу.

Еще отец плел верши, иногда их тоже удавалось продать. Помню, как отец плел большую вершу во дворе, я влезла в нее и стала играть. Отец рассердился и сильно шлепнул меня по мягкому месту. Это был единственный случай, когда он меня ударил.

Однажды отец принес откуда-то фотоаппарат, стал учиться фотографировать. Думал, наверное, прирабатывать этим. Часами сидел в подполье, проявлял и печатал снимки, потом вылезал с паутиной в волосах, весь в пыли. То ли некому было научить его, то ли аппарат оказался неисправным, только из этой затеи ничего не получилось…

Когда я была маленькой, у меня часто кружилась голова. Так просто кружилась, без причины. А ночами я почему-то просыпалась и потом уже не могла уснуть до утра. Отец тоже иногда не спал. Он говорил, что болит нога, которой нет. Я шепотом звала его:

— Посиди со мной.

Он бросал курить, приходил ко мне. Он ничего не рассказывал, а только гладил большой ладонью мои волосы, и я радовалась: «У меня есть отец».

Утонул он в начале мая. Обласок его, весь избитый льдом, нашли ниже нашего села, в кустах залитого водой острова. А тела не было. Мать уехала искать его, и несколько ночей мы с Людой провели у соседей. Днем ходили по берегу, заглядывали в каждый куст, замирая от страха, и все напрасно. Ни с чем вернулась и мать. Она страшно похудела и постарела за это время и никогда уже не стала прежней.

Вскоре после смерти отца родился Лешка. Мать стала еще тише и совестливей. Другие вдовы умели прийти в правление, выкричать лошадь или добрый покос, а мать не смела. И нам не давали лошадь, и мы все лето возили хворост из леса на ручной тележке. Люда рубила его топором, а я складывала в штабелек. Но хворост — что солома, его хватало только до нового года, и тогда мы шли в лес, лазили по пояс в снегу, заготовляли долготье. Билета у нас не было, нас могли оштрафовать, но, видно, ловить нас не хотели, потому что ни разу ничего плохого не случилось.

Председателем колхоза был у нас Похвистнев, человек грубый и распущенный. Ему нравилась Люда, он к ней приставал, а она не поддавалась, и он из-за этого мстил всей нашей семье. Однажды мать приболела, он пришел к нам домой, стал кричать, что она чуждый элемент, что разлагает колхозный строй, пригрозил отнять у нас огород и выселить. Потом его выгнали из колхоза и из партии и дела переменились, но до сих пор у меня остался страх перед начальством, противный страх, который я сама в себе ненавижу.

Из-за Похвистнева Люда рано вышла замуж и ушла из нашего дома. А Лешка и я остались с матерью.

В детстве самую большую радость мне доставляли книги. Читать я любила, но читать было почти нечего. Дома, кроме школьных учебников, неведомо как оказались две книжки: толстый том истории русского коневодства и тоненький сборник французских сказок. Сказки эти я читала почти каждый день, а в книге по коневодству любила смотреть картинки. Там были старинная гравюра, изображавшая чесменский бой, портрет Алексея Орлова и множество фотографий русских племенных лошадей. Я могла разглядывать их часами…

В четвертом классе я, не помню зачем, пришла к нашей учительнице — Вере Сергеевне. Жила она в маленькой чистой комнатке при клубе. Первое, что я увидела у нее, это полки, тесно уставленные книгами. Книги были всякие: большие и маленькие, старые и новые, с золотым тиснением на корешках и в простых бумажных обложках. Я, пораженная таким обилием книг, остановилась в дверях.

Вера Сергеевна улыбнулась мне:

— Что же ты стоишь? Входи.

Я разулась и подошла к полкам.

— И это все ваши?

— Мои. Хочешь, возьми, почитай.

Учительница стала снимать книги с полки и подавать мне. Я брала в руки то одну, то другую и так растерялась, что не знала, какую взять.

— Возьми вот эту, — посоветовала Вера Сергеевна, подавая мне «Оливера Твиста» Диккенса, в изящной оранжевой обложке.

Когда я вышла на улицу, накрапывал дождь, и я спрятала книгу под платье, чтобы она не намокла.

Потом я часто стала бывать у Веры Сергеевны. И может, именно тогда решила стать учительницей. Мне хотелось жить в такой же чистой небольшой комнате, иметь так же много книг. Вера Сергеевна казалась мне самым умным и самым счастливым человеком на свете. Я не знала еще, что она тяжело больна и оставлена мужем. Вскоре она умерла, а комната ее стала библиотекой.

До четвертого класса я училась в своей деревне. Потом ходила в семилетку за четыре километра. Среднюю школу окончила в райцентре. Так я все дальше и дальше отодвигалась от дома и матери, а потом уехала учиться в Томск.

Когда я жила в райцентре, я очень тосковала по маме и каждую субботу ходила домой. Путь в тридцать километров я делала за пять часов. Обратно я несла что-нибудь из питания. Мать привязывала мне на спину белую котомку и целовала в лоб. Ходить случалось и днем, и ночью, и в метель, и в распутицу, и по колено в воде, и по тонкому льду. Он хрустел и гнулся, а я бежала и не знала, добегу до берега или нет.