Порог дома твоего

НА НАРТАХ

По утрам, едва на далеком океанском горизонте оранжево вспыхнет солнце, остров преображается. Угрюмые, с трудом различимые на фоне ночного неба сопки вдруг начинают светиться, их высокие снеговые шапки густо розовеют. По крутым склонам и покатым седловинам, по зажатой со всех сторон неширокой равнине солнце щедро разливает теплые краски, смягчая суровость здешней зимы.

Но пройдет не более часа, и эти краски померкнут. Чистый, свежий диск омытого океаном солнца затуманится легкой дымкой, затем его дружно атакуют бог весть откуда появившиеся тучи и вскоре на весь день упрячут от воды, земли и людей.

Остров лежит между океаном и морем. Круглый год в обрывистые, скалистые берега с грохотом бьют волны: океан и море неутомимы. А порою бывает — волны выносят на сушу суда, разбивают причалы, смывают дома, и люди, спасаясь от цунами, поднимаются в сопки. Но едва минет опасность, они тут же возвращаются, по-хозяйски наводят на острове порядок, чтобы жить и работать как обычно.

Жителей на острове не так уж много — рыбаки и метеорологи, китобои и пограничники. Им, стоящим лицом к лицу с океаном, не раз пришлось испытать силу штормов и бурь.

Еще на материке услышал я имя пограничника Владимира Токарева. И вот первая встреча: на берегу бухты, в небольшом деревянном домике, у жарко натопленной печи Токарев греет озябшие руки и рассказывает о своей службе. Голос у него охрипший, говорит он короткими фразами, медленно.

— Жаль, Менгалимова не застали.

— Кто он?

— Да тоже каюром был.

— Хорошим?

— Его весь остров знал.

Пошуровал в печке железным прутом, добавил:

— А я что, лишь вторую зиму езжу…

— Не так уж и мало!

Мне думалось, все каюры на Камчатке — люди местные, коряки или ительмены. И вдруг — вот он, Володя Токарев, вторую зиму в этих краях. Родился и вырос на Ставропольщине, не имел ни малейшего представления о собачьих упряжках, нартах, каюрах. А его здешний учитель, каюр Салих Менгалимов, которого «весь остров знал», до службы жил в Средней Азии и ни разу никуда не выезжал.

Когда Токарев впервые увидел, как Салих управляет нартами, он растерялся. «Куда мне за такое браться! Осрамлюсь, засмеют. В упряжке собак не меньше дюжины, у каждой свой норов, да все злые, как черти. Попробуй совладать с ними! Затащат туда, куда и Макар телят не гонял!»

Менгалимов рассердился:

— Зачем руки опустил? Почему стоишь, как бедняк на ярмарке? Пойдем, кормить будем.

Токарев побрел в питомник. По пути думал: «Проситься на заставу надо. Все равно на какую. С собаками общего языка не найду».

Салиху помогал через силу, по обязанности. Неохотно доставал из глубокой ямы китовое мясо, резал, а Салих обеими руками подхватывал увесистые куски, бросал их собакам, ласково называя по кличке.

— Страшно кита любят, — говорил он, возвращаясь за очередной порцией. — Аж скулят от удовольствия.

Он, Салих, прекрасно знал, когда и чем кормить собак, от какого кита мясо им больше по вкусу: от пинвала или усача финвала. Рассказывал Токареву, как готовить юколу — вяленую рыбу. Наготовишь такого кушанья, пока улов богатый, и спокоен всю зиму.

— Больно мудреная у них кухня, — без внимания выслушав каюра, сказал Токарев. — Может, еще и лекцию прочтешь?

Салих хитровато сощурил глаза.

— Кем работал до службы?

— Ну, арматурщиком…

— Зачем так говоришь? Я про тебя все знаю.

— А спрашиваешь…

— Втолковать хочу… Знаю, что на шофера учился. Лекции слушал и все такое прочее. А каюром, думаешь, просто: увидел парты, сел — и пошел! Как бы не так.

Менгалимов начинал горячиться. Не мог он оставаться спокойным, если чувствовал несерьезное отношение к своей профессии. Нарты! Да зимой они тут всему голова! Ни одна твоя хваленая машина здесь не пройдет. Катера до самой весны у пирса отстаиваются. А собачки — пурга ли, мороз ли — бегут из конца в конец острова, через замерзшие и незамерзшие реки, овраги и сопки.

— Шофер в машине все винтики знает. А каюр, по-твоему, не должен упряжку знать? — втолковывал Салих. — Что из себя каждая собачка представляет, какое место ей отвести. Не всякая вожаком пойдет, понял? Вот у меня только Моряк на это способен. Идем, покажу…

И он тащил Токарева к столбику, вокруг которого бегал на привязи крепкий грудастый пес. Коричневая шерсть густо покрывала его шею, перехваченную широким ременным ошейником.

— Моряк! — еще издали позвал его Менгалимов, и пес, обрадовавшись хозяину, так рванул поводок, что столбик угрожающе затрещал. — Ну-ну, не балуй. Сидеть.

Ласково гладя повеселевшего пса, смахивая с его шерсти мокрые снежинки, каюр рассказывал:

— Знаешь, как в упряжке ходит? Снег — целина. Слезешь с нарт — по пояс. А он идет! Прямо траншеекопатель. Откуда сила у него такая! И злой. Однажды чужую собаку насмерть загрыз. Набросилась она на упряжку, хотел я отшвырнуть ее, так вот что сотворила, — Салих поднял руку, показывая половину мизинца. — Моряк, понятно, отомстил ей.

Менгалимов медленно шел через питомник, объясняя Токареву:

— Вон та, с темной шерстью, — Дамка. На пару с Моряком ходит. Тоже дорогу торить умеет. А еще дух поднимать способна. Устанет в пути упряжка, притихнут собачки. И только скажу ей: «Дамка, голос!» — сразу завизжит, залает, но не жалобно, а с задором. Глядишь, подняли носы остальные, завиляли хвостами и пошли все быстрее, быстрее. Они, брат, тоже что-то вроде души имеют. Дамка, Моська, Узнай — чаще веселые, бодрые, а Малышка всегда грустная какая-то.

Он остановился у выхода из питомника, взглянул на Токарева, спросил:

— Скажешь, лекция?

Владимир не ответил.

До казармы шли молча. Один думал о том, проситься ли ему на заставу, другой жалел, что совсем недавно с острова на Большую землю уехал его испытанный напарник, а достойной замены ему нет…

На рассвете Менгалимова вызвали к коменданту. Едва переступив порог кабинета, солдат понял: что-то стряслось. Капитан говорил с кем-то по телефону, голос его срывался.

— Срочно нужна помощь… Состояние тяжелое. Да, жена… Лейтенанта Лабудева. Высылаю нарты.

Положил трубку, сказал Менгалимову:

— Немедленно выезжайте на мыс. Туда прилетят врачи, надо доставить их к больной. Кому поручите вторые парты?

— Токареву, товарищ капитан, — чуть поколебавшись, ответил Салих.

И только потом, когда выехали из поселка, понял, какую ответственность взял на себя. Рейс необычный, надо гнать и гнать, а Токарев к нартам не привык, сидит так, что издали кажется — вот-вот вывалится в снег. Да и упряжка не слушается его. И вожак, и остальные собаки еще не признают нового каюра.

Нарты Менгалимова шли первыми. Погода с утра стояла тихая, безветренная. Вот только снег никуда не годится — рыхлый, сырой. В первую упряжку пришлось запрячь четырнадцать собак, во вторую — двенадцать. Со свежими силами они легко тащили нарты. Моряк торил путь, увлекая за собой остальных. Менгалимов лишь изредка покрикивал на него:

— Хорошо, вперед! Вон лиса! Вон-вон чужой! Улю-лю!

Токарев прислушивался, запоминая не только слова, но даже интонации, с которыми каюр подавал эти команды. Володя и сам пытался кричать на упряжку так же, но поначалу у него выходило это довольно смешно. Передовик явно игнорировал его. Приученный ходить за партами, он старался лишь не отстать от них и не сбиться с пути. Но вдруг, навострив уши, с такой силой потащил нарты в сторону, что Токарев едва удержался.

— Куда же ты? — закричал он, будто его слова могли быть поняты.

Токарев опустил ноги в снег и попытался тормозить. Не помогло. Тогда он схватил остол и глубоко запустил его под нарты, но упряжка долго еще тащила их. Что случилось? Чем объяснить неожиданную выходку? До боли в глазах Токарев всматривался в ослепительно белую снежную даль. На вершине одной из сопок он разглядел огненно-рыжий комок, быстро катившийся по склону. Лиса! Так вот из-за чего, оказывается, взбунтовались собаки!

Что же теперь делать? Как вернуть упряжку на проторенный след? Салих был уже далеко. То ли он не заметил случившегося, то ли ему просто хотелось, чтобы Токарев сам вышел из затруднения, во всяком случае передние нарты все удалялись. Эх, была бы это машина, крутнул бы баранку, прибавил газку. Но как быть тут? Как сказать этому лохматому псу, что упряжку надо вести вправо, туда, на дорогу?

Пес долго еще стоял, не сводя глаз с удиравшей лисы. Но когда рыжий комок растаял вдали, он недовольно фыркнул и, отыскав переднюю упряжку, словно опомнился, почувствовал свою вину. Он побежал по снежной целине наискосок, срезая угол, и так увлекся, что перед спуском на замерзшую, слегка припорошенную снегом речку не заметил обрыва, кубарем скатился вниз. Токарев еще видел, как, жалобно взвизгнув, вслед за передовиком под обрыв сорвался его напарник. Потом в глаза ударила взметнувшаяся вихрем снежная пыль, из-под ног куда-то ушли нарты. Токарев почувствовал, как на мгновение захватило дыхание, и, собравшись в комок, стал ожидать удара. Но у берега снег лежал глубокий, солдат мягко упал в него, зарылся с головой. Где-то рядом глухо шлепнулись нарты.

Когда он выбрался из сугроба, собаки, все двенадцать, сидели вокруг нарт и отряхивались от снега. С противоположного берега смотрел Салих. Трудно было на большом расстоянии разглядеть выражение его лица, но Токареву почему-то показалось, что он смеялся. Поставив опрокинутые нарты на полозья, он схватил передовика за ошейник и побежал рядом с ним.

— Да ты садись! — донеслось с того берега. — Садись!

Обозлившись на свою беспомощность, на проделки погнавшегося за лисой передовика, Токарев еще долго бежал по льду. Когда же снова начался глубокий снег, он устало опустился на варжанки, одной рукой схватился за переднюю дугу, другой взял остол. О том, что творилось сейчас в его душе, даже Салих не догадался бы. «Ничего, — думал он, — многие вначале ошибались. Но я еще покажу им. Будут ходить как шелковые, от всяких лис и прочего зверья охота отпадет».

— Эй ты, улю-лю! — зло крикнул он на белого, лениво тащившегося в самом хвосте упряжки пса. — Ну-ка, пошевеливайся, да поживей!

И до пса неожиданно дошли — нет, не сами слова, а твердые, властно прозвучавшие в голосе каюра нотки. Поджав хвост, пес оглянулся и пошел быстро-быстро.

До аэродрома неслись без остановок. Да и там отдыхать было некогда. Врачи спешили. Они согласились подождать всего лишь несколько минут, пока собаки подкрепятся юколой.

Возвращались уже без приключений. Токарев уверенней управлял нартами, упряжка начинала признавать нового хозяина, повинуясь его властным, хотя и не всегда умелым и точным командам.

Женщину удалось спасти. Когда утром, придя в питомник, Володя узнал об этом, он коротко сказал Менгалимову:

— Давай, Салих, записывай. Согласен.

Так Токарев стал каюром. Стал, потому что увидел, как нужен на здешней границе труд этих солдат. Сколько раз поднимали его среди ночи, посылали со срочным заданием в мороз и пургу! Сколько раз приходилось ему идти на риск, зная, что в степи могут замерзнуть люди, его товарищи.

— Токарев, к коменданту участка!

Этот вызов почти всегда означал: надо опять мчаться в тундру.

…Офицер и два солдата, возвращаясь с границы, попали в пургу. Никто не знает, что с ними, где они…

— Разрешите ехать? — спросил Токарев.

Капитан кивнул:

— Да потеплее оденьтесь и захватите побольше белых ракет.

Упряжка поначалу шла вяло: днем тоже был выезд. Но вскоре собаки разошлись, порезвели. С океана, немного вбок, дул сильный ветер. Подозрительно часто на снежной целине поднимались белые вертящиеся столбики. Ночью остров казался огромным, безбрежным, а сопки на горизонте — мрачными и угрюмыми.

Токарев, пока можно было хоть что-нибудь видеть, искал вдоль дороги следы, обшаривал глазами каждый пригорок — не появятся ли там люди. Но белых вертящихся столбиков в степи становилось больше, и наконец все вокруг потонуло в разыгравшейся пурге. Солдат вспомнил о ракетнице. Пустил первую ракету и увидел только собственную, вытянувшуюся цепочкой упряжку.

Но иного выхода не было, и, чтобы не проскочить мимо тех, кого искал, кто мог в эту ночь погибнуть, Токарев выпустил еще одну ракету, затем еще. Он стал стрелять через каждые сто-двести метров пути. Белые комочки шипели и таяли, а в ответ только свистел ветер да непрерывно била в лицо жесткая, колючая пурга.

Где же все-таки люди? Неужели не найти? Мрачные предчувствия заставляли то замирать, то гулко колотиться сердце. О себе — ни единой мысли. С тех пор как Салих обучил его профессии каюра, Токарев изъездил остров вдоль и поперек, и всякое случалось в пути.

Нарты скользили все медленнее. Встречный ветер гнал по земле хлопья липкого снега. Где-то позади, по проторенному пути, пробивались еще одни парты. Тем, конечно, было легче. Раньше и он, Токарев, так же ездил — Салих впереди, он за ним. И так спокойно было на душе. Теперь же Менгалимов на Большой земле, уехал, оставив Токареву не только добрую память о себе, но и свою лучшую на всем острове упряжку. Его Моряк торил сейчас дорогу, понимая голос Токарева так же, как недавно понимал голос Менгалимова.

— Пра-аво, пра-аво! — кричал сквозь пургу Токарев и чувствовал, как вся упряжка забирала правее.

Только бы не сбиться, не уйти далеко от океана!

Обнаружив, что нарты уже еле скользят, он вспомнил о Дамке и крикнул ей, чтобы подала голос, подбодрила остальных. Дамка завизжала, но голос ее был еле слышен: глушила пурга. Тогда Токарев соскочил с нарт и, глубоко увязая в снегу, пошел рядом.

Внезапно разом, словно забыв об усталости, дружно залаяла упряжка. Токарев остановился, прислушался и, поняв, что люди, которых он ищет, где-то близко, выпустил еще одну беспомощно зашипевшую ракету…

Когда он доставил спасенных в штаб, пурга еще бушевала.

Оставив собак в упряжке — они тут же сбились в тесный клубок и мирно улеглись, спрятав от ветра и холода озябшие мордочки, — Токарев пошел в казарму. На тумбочке его поджидали письма с Большой земли. Кто-то заботливо разложил их, чтобы Владимир сразу увидел эти весточки. На самом заметном месте лежало письмо от матери. Он прочел только адрес, написанный до боли знакомым почерком, и, не в силах больше бороться с усталостью, отложил письмо.

А днем, когда Токарев кормил свою упряжку китовым мясом, его опять срочно вызвали в штаб.