Порог дома твоего

ХОРОШЕЕ ЧУВСТВО

С чего начать, я и не знаю… Если с того самого первого дня, когда только принял заставу? Был я тогда молод и неопытен… Днем и ночью пропадал на участке, изучал местность, проверял, все ли опасные направления перекрыты нарядами, не осталось ли где лазеек для нарушителей. По молодости упускал самое главное… Теперь-то я понимаю, что граница — это прежде всего люди, солдаты. Но тогда мне как-то и в голову не приходило хорошенько присмотреться к каждому, как говорят, поглубже заглянуть в душу. Все солдаты казались мне достаточно зрелыми и подготовленными, и я верил, что в нужный момент они не подведут.

Служил тогда у меня рядовой с очень громкой, прямо-таки не солдатской фамилией — Генералов. До всего ему было дело, во все вникал, всех поучал. Особенно доставалось от него нерадивым. Часто, бывало, слышу, как он кого-либо отчитывает: тот небрежно койку заправил, другой плохо помыл пол в казарме. Послушаю и подумаю: молодчина все-таки этот Генералов.

Одним словом, привык я считать его самым лучшим. Именно привык. Звонят, бывало, из политотдела отряда, спрашивают, кого из моих солдат к празднику отметить. Ну конечно же, Генералова. О ком в газету написать? Конечно, о нем. Так и шло. Ясно, что до поры до времени.

Однажды Генералов попросился в городской отпуск. Разрешил я ему без всяких. Пусть идет, думаю. А о том, зачем идет, что намерен он в городе делать, как надо вести себя — ни слова. Ну и преподнес он в тот день мне хорошенький сюрприз: вернулся с опозданием на целых два часа! Тут уж я не сдержался, отчитал его при всех, взыскание объявил. Как же иначе — подвел и меня, и заставу. Крепко подвел.

Наказал я солдата, а сам, понятное дело, задумался. Лучший из лучших, а ослушался, забыл о своем долге. Что ж это получается? Выходит, он совсем не лучший. Какие же у меня были основания считать его таким? И что вообще знал я о Генералове?

После столь серьезного урока я попытался заново оценить каждого своего солдата. Пришлось сделать поправки, даже весьма существенные. Я увидел, на кого можно было уже сейчас смело положиться, а с кем следовало еще основательно повозиться, в том числе и с Генераловым. Одному не хватало на службе внимательности, другому — пограничной смекалки, третьему — зоркости.

На занятиях нравился мне рядовой Геннадий Шипков — старательный, послушный. Однако стоило Шипкову выйти на охрану участка, как он почему-то становился ужасно рассеянным. Призадумался я и над рядовым Сорокиным: ершистый какой-то. Случись заставе действовать по тревоге — подвести может. Возьмет у него верх самолюбие, ну и сделает что-нибудь по-своему, не так, как ему прикажут. Вот и будет для меня еще один сюрприз. Беспокоил меня и сержант Мелков. Его перевели к нам не очень давно, раньше он служил на другой заставе и привез оттуда довольно-таки незавидную характеристику…

Так пришлось мне заново познакомиться со всем личным составом. Я раскрыл тетрадь и стал записывать все, что нужно было делать.

Наступила долгая в наших краях полярная ночь. Лишь по часам определяли время суток. В полдень сумерки редели, словно вот-вот мог наступить рассвет. Но через час темень снова сгущалась, серая, исхлестанная косыми дождями земля опять сливалась с небом, и все застилал плотный туман.

Охранять границу стало трудно. Утомляла ходьба по скользким каменистым тропам. От постоянного напряжения болели глаза. Одежда промокала даже под брезентовым плащом. Вода на болотах разлилась, затопив сделанные из бревен пастилы. И все же границу мы держали на замке. С радостью убеждался я, что даже в самые ненастные ночи солдаты все видят и слышат. Идешь, бывало, по участку, ногу тихонько, на носок ставишь, ни единого неосторожного шага не сделаешь, а они все равно заметят.

Только служба Геннадия Шипкова по-прежнему меня не удовлетворяла. Его рассеянность была просто непонятна. Беседовал с ним, и не раз, знал уже о нем почти все. Работал он до службы на Гусевском хрустальном заводе. Юноша оказался способным алмазником — в восемнадцать лет стал мастером. Рассказывая о вазах редкой красоты, о хрустале всех цветов и оттенков, Геннадий волновался. Он любил завод, любил свою профессию. «Если человек, — думал я, — способен так любить дело, он не может быть плохим солдатом». Хотелось верить, что Шипков найдет себя и на заставе.

Вскоре после откровенной беседы с ним я пошел проверять наряды. Геннадий находился тогда в дозоре. Я долго шел по тропе и, наконец, в сумерках разглядел рослую стройную фигуру солдата. Это мне навстречу двигался Шипков. Может быть, успел заметить? Схожу с тропы, останавливаюсь в пяти шагах под деревом. Приближается медленно, его шаги почти не слышны, хотя земля мерзлая, звонкая. Остановился. Очень хорошо! Сейчас окликнет…

Но проходит минута, другая. Шипков не окликает. Вот он тронулся с места. Вот уже поравнялся с сосной, под которой я стою. Ну смотри же, смотри! Знаю, трудно заметить. Но именно так притаился бы нарушитель. О, как обрадовался бы он, если бы солдат прошел мимо. Наша оплошность — его удача. Конечно, деревьев вдоль тропы много, но ты ощупай глазами каждую березку, каждую сосенку. А ствол этой сосны подозрительно толст. Гляди же, гляди на него!

Но Шипков прошел мимо.

Опять беседую с ним.

В комнате ярко горит лампа, от жарко натопленной печи волнами разливается тепло. Но серьезное, с острым подбородком лицо солдата разрумянилось по другой причине. Ему стыдно. «Да, так мог бы и врага пропустить, — говорит он глухим голосом и добавляет: — Виноват, не оправдал доверия».

Он долго молчит, потом принимается растирать колено. Вид у него такой, будто вся боль вдруг переместилась туда, в колено, и теперь очень беспокоит его.

— Меня надо ругать… Я понимаю это, — говорит Шипков. — Только зачем вы-то расстраиваетесь?

— Вы о чем, товарищ Шипков?

— О моей службе… Не способен я, видно… Не будет из меня настоящего пограничника.

— Почему?

— Задатка, видно, такого нет. Стараюсь, из себя выхожу, расстраиваюсь… Ну, думаю, завтра буду так нести службу, что даже вы не придеретесь. И на эту ночь такая думка была. А вот не вышло! Там, на Гусь-Хрустальном, если дал слово, обязательно сдержу. А здесь… Значит, не способен…

Шипков встал. В его глазах — грусть и отчаяние. Как тут быть, что ответить ему? Как убедить солдата, что он заблуждается? Как вернуть ему, хорошему, честному, но растерявшемуся после неудач и ошибок парню, уверенность в себе?

Мучительно ломаю голову и не могу придумать ничего толкового. Мысли складываются в какие-то общие, хотя и верные по существу, но совсем не убедительные фразы. Лучше уж ничего не говорить сейчас, подождать…

Не зря беспокоил меня и Валентин Сорокин. Дал он все-таки волю своему самолюбию. Случилось то, чего нельзя простить. Старшина приказал Сорокину вымыть пол в сушилке. Сорокин отказался: дескать, не его дело. «На службу — пожалуйста, а пол мыть не буду».

Откуда это у молодого солдата? Неужели дома ему никогда не приходилось мыть полы? Возможно, отец и мать растили его белоручкой? Мало я знаю Сорокина! Приехал он, кажется, из Московской области, работал на фабрике столяром, комсомолец. А еще что? Нет, перед комсомольским собранием надо обстоятельно побеседовать с ним. К тому времени Сорокин отсидит на гауптвахте свои пять суток.

Я ожидал, что с гауптвахты Сорокин вернется замкнутым, обиженным. Но он вошел в канцелярию с улыбкой на лице. Что означала эта улыбка? Неужели за пять суток ничего не прочувствовал?

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — бойко бросил он руку под козырек. Взглянув на предложенный ему стул, спросил: — Разрешите стоять? По той причине, что сидеть надоело. — И опять улыбнулся, довольный своей находчивостью.

— Садитесь, товарищ Сорокин.

Стул он поставил по-своему, сел и приготовился слушать. Думал, начальник опять заведет разговор о проступке. Но я не собирался напоминать ему о плохом. За эти дни он получил два письма (видел на его тумбочке распечатанные конверты), и я спросил, успел ли он прочитать их.

— Прочел, товарищ старший лейтенант. Это мне сестренка и братишка прислали. Брат мой тоже служит. Хорошее пишут…

— Брат ваш давно на службе?

— Да столько же… Мы с ним одним днем призваны. Правда, братишка старше меня на три года.

— Что же в разных войсках? Или он в пограничники не захотел?

— Как не захотел?.. Видно, места ему не оказалось. Сначала жалел, а как приехал в свою часть, успокоился. Но письмам чувствую — нравится ему там. А у вас есть старший брат? — вдруг спросил он.

— Был. В сорок третьем погиб… Под Полтавой.

Сорокин вздохнул.

— А у меня на войне отец погиб. Знаете, какой у меня был отец! Про него сестренка с братом столько хорошего рассказывали. Сам-то я его не помню… А мама очень рано умерла.

— С кем же росли?

— Да вот так, с братом и сестренкой… Они меня поднимали. Устроили в ПТУ, потом в цех пошел, стал рабочим.

Он снова оживился, светлые глаза его взглянули веселее.

— Теперь я с профессией. Столяр, одним словом. Поручайте, если что надо будет.

«Вот он какой, — подумал я о Сорокине. — Пожалуй, любой доктор сказал бы, что больной не безнадежный! Вылечим! Непременно вылечим! Путь в жизни у него есть, верный путь. А характер нужно шлифовать. И это святой долг заставы, заменившей ему семью».

Сорокину я сказал:

— Идите да служите так, чтобы перед братом не было стыдно. Он ведь наверняка спросит: как стреляешь? Как охраняешь границу? Есть ли у тебя благодарности? Вопросы такие, что нельзя не ответить.

— Постараюсь, товарищ старший лейтенант. Больше не подведу вас. — Сорокин помолчал, расправляя гимнастерку под туго затянутым ремнем, и, будто извиняясь, сказал зачем-то: — Я же не знал, что у вас брат на войне остался…

— Не только у меня, товарищ Сорокин, у многих. И не только братья. Мой отец, как и ваш, тоже не вернулся с войны. И, вспоминая о нем, я часто спрашиваю себя: достоин ли его сын?

Сорокин покраснел, выпрямился, надел фуражку и, приложив к козырьку руку, спросил:

— Разрешите идти?

Выпал первый снег, по его белому пушистому ковру пролегла лыжня. Однажды, обходя участок, я оставил у дозорной тропы листок из записной книжки. Здесь скоро должен пройти Геннадий Шипков. Заметит ли? В сумерках это не так просто, но пограничник должен все видеть. Если бы эту бумажку по оплошности обронил нарушитель, ценная была бы находка!

Шипков заметил. Он подобрал листок, внимательно осмотрел: чистый, никаких записей. Ничего не подозревая, пошел дальше. О своей находке доложил мне только два часа спустя, когда вернулся на заставу. Пришлось и похвалить, и пожурить солдата. Почему не доложил сразу? Ведь бумажка была сухая, значит, кто-то прошел недавно. Кто именно? Свой или чужой? А если чужой?

— Я об этом не подумал, — виновато сказал Шипков. — В последний раз прошу…

Это действительно была его последняя оплошность. Как-то зимой, полярной ночью, я проложил неподалеку от дозорной лыжни еле приметный след. В том месте лыжня круто спускалась с высокого холма, вокруг из-под снега торчали голые валуны. Луна давно уже не показывалась из-за низких свинцовых туч.

Перебравшись по кладкам через затянутое непрочным ледком болото, выхожу на дорогу. Лыжи скользят легко, вполне успею добраться до заставы, пока Шипков подойдет к припорошенному снежком следу. Теперь я не волнуюсь, как тогда, под сосной. Над былыми сомнениями берет верх чувство уверенности в солдате. Хорошее чувство! Когда вот так веришь в каждого, кто идет по дозорной тропе или стоит на наблюдательной вышке, незримая черта границы кажется крепостной стеной.

Сквозь голые обледенелые ветви карликовых березок мигнул огонек. Застава. Прохожу мимо часового на крыльцо, принимаю рапорт дежурного. А из комнаты службы доносится жужжание зуммера. Дверь распахивается, телефонист торопливо зовет меня: с границы докладывает Шипков. След!

— Как же вам удалось заметить? — спрашиваю Шипкова, когда он возвратился на заставу.

— Раньше, с полгода назад, не заметил бы, — чистосердечно признался Шипков. — А теперь вроде чутье такое появилось.

— А все-таки?

— Шел медленно, впереди напарника, глазами все обшаривал: деревца, камни, снег. Лыжня, вижу, нормальная. Снег ровный, пушистый. Приглядишься — всякие замысловатые узоры видно. Но они меня больше не отвлекают. Раньше встретится красивый узор на прозрачном льду или на пожелтевшем листе — и сразу как будто на заводе оказываюсь, хрусталь вижу. Вот хорошо бы, думаю, запомнить. Так и размечтаюсь. Теперь не то! Я ко всем узорам с другого конца подхожу. Самая первая мысль: все ли здесь в порядке, не потревожены ли они кем? Так и сегодня. Вижу: что-то не то, вроде бы неестественно. Стоп, обследовать надо. Тронул осторожно пальцами — снег осыпался. И еще такая же вмятина рядом. Да это же след! Ну и сразу звонить…

Вот так и открылась причина былой рассеянности Шипкова. Как же я не догадался о ней сразу, еще во время той беседы, когда он с увлечением рассказывал мне о заводе и своей профессии! Знали бы мы, отчего так рассеян Шипков, давно бы помогли ему.

…В канцелярию, постучавшись, вошел Сорокин. Он держит в руке исписанный лист. Пришел советоваться: рядовой Промский отлично учится, достоин того, чтобы его отметили в газете. Сорокин об этом и написал. Но вот вопрос: удобно ли с такой заметкой выступить ему, Сорокину? Ведь они с Промским друзья.

— Удобно, товарищ Сорокин, удобно, — говорю ему, внутренне радуясь его поступку. — Передайте заметку сержанту Мелкову, он как раз очередной номер готовит.

Мелков у нас редактор. Вероятно, спросите: а как же с ним? Его ведь прислали на заставу с неважной рекомендацией.

С Мелковым особых хлопот не было. Человек он по натуре энергичный, деятельный. И самое главное было направить его энергию на хорошее дело. Когда Мелков принял отделение, я сказал: «Вы должны вывести его на первое место». И он сделал это. Теперь Мелков не только редактор газеты, но и член комсомольского бюро. А ефрейтор Шипков — секретарь.

Вот так мы и живем. Дни идут, люди растут. С радостью смотришь, как они находят себя в деле. А впереди новые люди, новые заботы. Отслужит свой срок Шипков, на смену ему придет другой юноша и, может быть, тоже из Гусь-Хрустального…