После

— Поздоровайся, — сказала ему Наденька.

Мальчик дернул головой сверху вниз и сказал: 'Дрсссьте'. Валерии показалось, что при этом он быстро и проницательно посмотрел на нее, но может, это только показалось.

— Вот, — Наденька вздохнула, — мое чудо.

Валерия постаралась улыбнуться в ответ.

Чудо взяло в руки вилку и нож и начало осторожно разделывать шницель. Из-за усердия, которое показалось на его лбу, и из-за напряжения в кистях рук, Валерия поняла, что этот парень привык пользоваться одной вилкой — в лучшем случае.

— Он же нервнобольной у меня, — без всякого перехода начала Наденька. — Как родился, не в порядке был, одна ножка короче другой. Думали, так и останется. И не только ножка, а половинка животика, и одна щечка больше была. Но потом прошло, — она остановила на сыне долгий любящий взгляд. Глеб смотрел в свою тарелку.

Наденька быстро поедала вермишель и шницель — видно было, что она голодна. Валерия клевала одну вермишель. Ей хотелось заговорить о своем, но при постороннем было неудобно. Прорезалась досада на этого Глеба — долго он собирается здесь сидеть?

— Он же у меня и в школе, считай, не учился, — продолжала Наденька, — все из-за этого, из-за нервов. Все понимает, только разговаривает мало и буйный очень. С детьми не умеет играть по-человечески, сразу в драку. И помогать не хочет. Ничего не заставишь сделать, хоть упрашивай, хоть кричи. Лежит целыми днями на боку, музыку слушает. Шестнадцать лет уже — а дубинушка-дубинушкой.

Валерия исподволь поглядывала на дубинушку. Из сосредоточенного лицо у юноши сделалось напряженным. Он несколько раз исподлобья взглянул на мать. Глаза его были серые, но такие глубокие, что казались черными. А может, это ресницы, которые были у него необыкновенно густы, производили такой эффект.

— Отец ему спуску не дает. Всё заставляет делать, посмей только пикни у него. Да где тот отец… А нам и вместе хорошо, правда, Глебушка?

Глеб ничего не ответил. Он продолжал смотреть в свою тарелку и поедать третью по счету отбивную.

— Говорить он не любит. Я ему ноутбук купила, так он его за два дня освоил. Сам до всего дошел, никто ему не объяснял, не подсказывал. Отец хотел было показать, что да как, так он отказался. Сам, говорит, по книге пойму. И что ж ты думаешь? Понял. Все может — и игры, и музыку, и кино смотреть, друзей ведь у него нет. Сидит сиднем дома. Господи, что-то с ним будет, когда в жизнь выйдет? — она оглядела сына взглядом любви и тревоги, и волей-неволей Валерия тоже оглядела его.

Глеб сидел на своем стульчике, не подымая глаз. Валерии стало неловко, и она отвернулась.

— Иногда, говорю, хоть в комнате своей убери, помоги матери, не все мне одной надрываться. И на рынке, и дома, и есть ему приготовь. Так он назло возьмет бумажки разбросает по всей квартире и снова уляжется. Ох, Глебушка…

Не успела Наденька договорить эту фразу, как Глебушка поднялся, сдернул со стола скатерть, и всё: тарелки, соусник, приготовленные для чая чашки и маленькая ваза, — сделав воздушный пируэт, осыпалось вниз. Осколки керамики вперемешку с мелкой вермишелью украсили пол. Это сопровождалось полным молчанием со стороны Глеба и взвизгиванием Наденьки:

— Ой! Ойойойойой! — она вскочила и выставила впереди себя руки, будто боясь нападения.

Но Глеб и не думал приступать к матери или хотя бы смотреть на нее. С теми же упершимися в землю глазами он отправился в свою комнату.

15. Борьба

С самого первого дня в школе Глеб стоял особняком. Его посадили за парту с каким-то мальчиком, имя которого он не запомнил. Мальчик был кучерявый и смугленький. Позже, когда все клички в классе обозначились, Глеб узнал, что мальчика прозвали Мурка — сокращенное от Муратов. Называть своего соседа по парте Муркой он стеснялся — очень уж эта кличка казалась ему несерьезной — а по имени его никто в классе не называл. Так и не подружился Глеб с Муркой. Да Глеб и не чувствовал никакой потребности в дружбе. На уроках он слушал учительницу, а на переменках любил наблюдать за играми одноклассников. Игры бывали все больше подвижные, иногда обидные, с насмехательством.

Глеб был выше всех в классе почти на голову. Широкий в кости, с медлительными движениями и неподвижным взглядом глубоких глаз, он не вызывал у сверстников особой симпатии. Из-за крепкого сложения его никто не задирал и даже не приближался к нему. Так все дети знали, что есть у них в классе мальчик — Глеб, но никто не знал, что это за мальчик. Редко кто слышал от него какое-нибудь слово, кроме ответов на вопросы учительницы. Глеб понимал, что в школу он пришел учиться, а не баловаться, и к общим забавам не стремился.

То ли исчерпав запас подвижных игр, то ли потому, что все мальчики между собой уже перезнакомились, и только один Глеб оставался для них чужаком, но однажды произошло в его школьной жизни событие. Когда он сидел на переменке, подперев щеку рукой, ему в спину вдруг полетело:

— Боров!

Слово это так понравилось мальчикам и так развеселило их, что они наперебой закричали:

— Боров! Боров! — и принялись скакать вокруг его парты.

Глеб растерялся. В первый раз обращались лично к нему, но с таким обидным прозвищем. 'Боров' представлялся ему существом средним между коровой и медведем. Если сравнение с медведем он еще как-то допускал, то корова была для него оскорбительна.

Глеб весь подобрался, посмотрел на своих товарищей исподлобья, но не нашелся, что ответить. Дома он долго думал, чем же заслужил такое название, но так ничего и не придумал. На следующий день одноклассники встретили его этой кличкой с самого порога и отстали только тогда, когда закончились уроки. Как только Глеб вставал из-за парты, чтобы ответить своим обидчикам, мальчики бросались в рассыпную. Это было вдвойне обидно. Глеб попробовал погнаться за одним из них, но кто-то ловко подставил ему подножку, и он упал. Тут еще звонче раздалось над его головой:

— Боров! Боров!

Глеб скрепился и не заплакал.

***

В третьем классе случилась еще одна неприятность: ему прописали очки. Сами по себе очки нравились Глебу и, стыдно признаться, он даже мечтал о них. Человек в очках был в его представлении взрослым и умным. Поэтому когда ему выдали специальную черную пластмасску, а медсестра с указкой стала показывать на мелкие буковки, он шептал про себя: 'Не вижу, не вижу'. К его собственному удивлению он действительно ничего не увидел. Глеб честно вглядывался, но вместо буковок на белом прямоугольном полотне сидели какие-то жучки. Об этом он и сказал медсестре. Она подняла свою указку выше, но и в этой строчке были жучки. И только в четвертой сверху он сумел что-то рассмотреть.

Дома Глеб гордился своими очками, по нескольку раз в день взглядывал на себя в зеркало и находил свой вид очень привлекательным.

Но не то было в классе. По приходу его на следующий день он услышал за своей спиной:

— Очкарик — в жопе шарик!

Это было вдвойне обидно, так как теперь ему начала нравиться Алёнка, которая сидела впереди, и своими очками он хотел произвести на нее впечатление. Впечатление было испорчено, но Глеб продолжал любить свои очки.

Больше всех надрывался маленький крепыш — Ясик. Этого мальчика можно было бы назвать хорошеньким, если бы не сросшиеся на переносице брови, которые придавали ему несколько диковатый вид, и большие, выдвинутые вперед зубы-резцы — он оскаливал их при каждом удобном случае.

Ясик был заводилой. Он собрал вокруг себя команду, которая везде ходила борзой троицей — Ясик впереди, а двое чуть сзади, по бокам от него. Первый его приспешник, Сом — сокращенное от Сомов — не имел в своей наружности ничего выдающегося, разве что лицо, густо усыпанное веснушками, и маленький кривенький рот. Сом проявлял себя только в присутствии Ясика. Если его командира по какой-то причине не было в школе, Сом сидел смирно и не высовывался.

Второй их товарищ — Хлебало, получил свою кличку за то, что имел большие живописные губы. Губы на его лице жили сами по себе, и даже когда всё лицо было спокойно, они откликались на малейшее волнение, на едва осознаваемую, невыраженную мысль. Губы вздрагивали, шевелились, кривились и вытягивались, — смотря по обстоятельствам — но ни минуты не оставались в покое.

Хоть это были и задиристые мальчики, которые считались в классе самыми сильными, но за 'очкарика' Глеб решил с ними поквитаться.

Осознавая свою неповоротливость и уязвимость из-за очков, он встал однажды в коридоре. Глеб стоял, с безразличным видом прислонившись к стеночке, и никого из мальчиков не насторожило, что он снял очки и положил их в карман. Глеб, как всегда, наблюдал их шумные игры.

Вот нашли бедолагу — Кавуна, и стали над ним потешаться. Кавун (это была его фамилия) был не то что безответным, но будто вовсе не существующим. Это было бледное, белесое создание с треугольной головой и огромными выпуклыми глазами. Глазами этими Кавун не смотрел, а только лишь поводил из стороны в сторону. Когда его дразнили, он непонимающе уставлял свои глаза в обидчика и хлопал редкими белыми ресницами.

Сперва мальчики — Ясик, Сом и Хлебало — только обзывали его. Потом начали давать резкие короткие тычки и сразу отскакивать. Кавун медленно поворачивался, смотрел в пустое пространство и ничего не понимал. Видя, что он не способен реагировать, мальчики стали заходить сзади и очень ощутимо дергать его за шиворот пиджака. Это казалось им очень смешным. Кавун терял равновесие, колени его подгибались, он пятился назад, но не падал. Поскольку Кавун вдобавок к своей худобе был высок, как вытянувшийся стебель нездорового растения, то дернуть его достаточно сильно никак не удавалась. Особенно не удавалось это низкорослому Ясику, который хотел вздернуть Кавуна как следует за шиворот, а получалось так, что только подпрыгивал вокруг него. Наконец, обозлившись, Ясик плюнул ему на спину, после чего осклабил два своих резца. Его товарищи засмеялись. Рядом оказалась группа других мальчиков из их класса, среди которых был кучерявый Мурка. Он тоже засмеялся и весело запрыгал.

Мальчики окружили Кавуна. Его толкнули. Он пробежал несколько шагов вперед, но не упал. Выражение его лица в то время, когда издевались над ним, не менялось. Кавун обводил всех бесцветными глазами, что-то шептал и совершенно не защищался. Тогда, чтобы испытать его чувствительность, Сом подбежал и сбил его с ног. Кавун упал, но не заплакал. Он только поднял от пола свою треугольную голову и посмотрел на Сома с едва заметным удивлением. Это был не мальчик, а растение. Нет, дразнить его было неинтересно.

От Кавуна взгляды всех обратились на Глеба. Глебу не понравилось это внимание. Ему хотелось драться, а плевки и тычки… их он боялся.

Ясик, поймав его взгляд, хищно осклабился, и начал потихоньку подбираться. Товарищи следовали за ним. Глеб сжал большие кулаки. Близко мальчики подходить боялись, и остановились в трех шагах. Ясик сделал неуловимое движение лицом, и Сом плюнул на Глеба. Плевок попал на лацкан пиджака. Глеб покраснел. Ободренный своим успехом, Сом изловчился и плюнул ему в лицо. Глеб бросился на обидчика, но того и след простыл. Никого не осталось перед Глебом, хотя за мгновенье до этого над ним потешалась толпа. Лишь издали в глубине коридора хохотали несколько человек. Среди них был и Мурка. 'Ему-то что я сделал'? — подумал Глеб с обидой.

Он отерся рукавом, достал из кармана очки и, весь дрожа, решил пока идти в класс. Но тут же в спину ему понеслось: 'Утерся! Утерся'! 'Девочка! Девочка!' — подхватили мальчики, и больше всех старался кучерявый сосед по парте. 'Девчонка! Девчонка'! — кричал он.

Глеб прошел в класс, сел на свое место, и это было кстати, потому что уже прозвенел звонок, и в класс зашла учительница. Был урок математики. Глеб успевал по ней очень хорошо, но сегодня почему-то смешался и не сумел ответить, за что и получил тройку.

Сидя за одной партой с Глебом, которого он только что дразнил и осмеивал, Мурка вел себя как ни в чем не бывало. Он деловито списывал с его тетради решения, переспрашивал, если чего-то не разбирал в его почерке, и даже попросил тёрку и простой карандаш. Глеб дал ему всё это молча, как давал до сих пор. Мало того — когда Мурку вызвали отвечать с места, он задергал тонкими подвижными бровями и скосил глаза на Глеба, что всегда означало у него: 'подскажи!'. Глеб подсказал, но в этот раз без особой охоты.

После математики он подошел к Ясику и сказал насуплено:

— Я вызываю весь класс на бой.

Ясик посмотрел на него, ухмыльнулся, показав резцы, и ответил:

— Весь класс?

— Всех, кто не трус. После уроков, когда уйдет Инна Николаевна, в квадратном коридоре. А пока не уйдет, прятаться в туалете, чтобы не увидела.

Всё это продумал Глеб, сидя на уроке. Он решил ни за что не уходить, не отомстив тем, кто над ним насмехался. Всего учеников в их классе было двадцать два человека, девочек и мальчиков поровну. Из одиннадцати мальчиков один был неспособный к драке Кавун, один отсутствовал по болезни, и один был сам Глеб. Таким образом всего восемь человек должны были с ним драться.

Глеб осмотрел свои новые сапожки, думая, удобно ли будет орудовать ими. В кино он видел, как главный герой раскидывал всех ногами, и не однажды за весь фильм крупным планом показывали его сапоги — огромного размера, с рифленой подошвой и высокой шнуровкой. Конечно, сапоги у Глеба были совсем не как у того парня, но он верил, что они обладают такой же убойной силой. Когда прозвенел последний звонок, Глеб перестегнул свой пиджак на одну пуговицу и отправился на место сбора — в туалет.

Нужно сказать, что перестёгивал он пиджак особым образом. Он не просто расстёгивал все пуговицы, кроме одной, чтобы облегчить себе движения — нет, у него был другой прием. Глеб снял свой пиджак полностью, затем накинул его на плечи, не засовывая руки в рукава, и застегнул самую верхнюю пуговицу. Получилось что-то вроде бурки, с рукавами наотлет. И хоть до этого Глеб никогда серьезно не дрался, особенно со столь многочисленным противником, он верил, что застёгнутый таким образом пиджак поможет ему.

Мальчики пришли, на удивление, все — даже те, которые не насмехались тогда над Глебом, а сидели в классе за своими партами. Большинство из них стояли у стены туалета с озадаченными лицами, как бы не веря в то, что сейчас они действительно будут драться. Троица вела себя по-хозяйски: Ясик расхаживал вдоль своего 'войска', угрожающе поглядывая то на одного, то на другого; Сом пытался насмехаться и безобразничать, Хлебало задирал Глеба обидными прозвищами.

Глеб стоял в своем углу молча, не отвечая на оскорбления. Он встретился глазами с Ясиком — тот посмотрел нахально, в упор. Но вот Мел, который стерег Инну Николаевну, выглядывая из-за двери, доложил:

— Вышла… ушла.

Все оживились и задвигались к выходу.

'Квадратный коридор' — условленное место драки — был на самом деле небольшим холлом на два окна. Здесь длинный коридор, в котором располагались двери классов, заканчивался и образовывал тупик, закрытый с трёх сторон.

Глеб встал к стене между окнами. Он знал, что в драке становиться нужно спиной к стене, а если у тебя есть товарищ — то спинами друг к другу. Несмотря на прошедшую злость, он был полон решимости. Не жажда мщения толкала его сейчас в бой, а неукротимый дух борьбы. Глеб ощутил бесстрашие и жажду победы.

Не то происходило с его противником. Хорохорились только Ясик и Сом. Хлебало держался отчасти в сторонке, остальной же народ совсем оробел.

— Я тебя сделаю! Грёбаный засранец! — выкрикнул Ясик и присовокупил еще один, совсем уже неприличный клич.

Он принял боксёрскую стойку и стал заходить сбоку. Все знали, что Ясик был боксёр, за это его уважали и боялись. Еще с шести лет папа отвёл его в боксёрскую секцию. Ясик выставил перед лицом маленькие острые кулачки, ноги расставил на ширине плеч — одну чуть впереди, другую чуть сзади — и запрыгал на месте, обеспечивая себе маневренность. Он продолжал выкрикивать все обидные клички Глеба, перемежая их ругательствами. Двое его приспешников осмелели и стали подбираться. На лицах их не было той уверенности, как у предводителя, и боксёрское искусство было им неведомо, но нахальство вполне заменяло им уверенность в себе, а неумение драться они надеялись возместить количеством.

Несмотря на то, что Ясик имел самый решительный вид и яростно науськивал своих сторонников, в течение нескольких минут никто так и не посмел подступиться к Глебу. Тогда Глеб сам сделал шаг навстречу, отделившись от надежной стены. Он знал, что так поступать нельзя, но надо же было кому-то начинать.

Ясик только и ждал этого шага. Пригнувшись, он подскочил к Глебу и попытался сделать ему подсечку. Это было совсем не по-боксёрски, но Ясик хорошо понимал, что избить такого борова можно, только предварительно повалив его. Подсечка не удалась, и Ясик компенсировал неудачу ударом в скулу. Глеб пропустил удар. Потом еще два удара достигли его головы — Глеб, к сожалению, не мог похвастаться боксерской реакцией.

Видя такую расстановку сил, подключились Сом и Хлебало. Встав по бокам от Ясика, они начали наносить удары каждый со своей стороны. Эти двое явно хотели зайти ему за спину, и Глеб, вынося удары, от которых ему почти не удавалось защищаться, распознал их намерение. Он снова примкнул к стене, подпустил ближе Ясика и, изловчившись, нанес ему удар ногой в живот. Ясик согнулся. Двое его товарищей отскочили, хотя Глеб никак их не задел.

— Мочи его! Мочи! — крикнул Ясик сквозь боль и снова прошипел все те обидные клички, которыми награждал его до этого.

Превозмогая боль в животе, он бросился на Глеба. Он бросился, как коршун, и быстро наносил удар за ударом. Сом и Хлебало, глядя на такую отвагу, последовали примеру вожака. Остальные бойцы крутились возле, делая вид, что хотят напасть. Кулаки Глеба по детским меркам были огромны, и встретиться с ними никому не хотелось. Мальчики создавали в своей толпе движение, неразбериху, некоторых охватил азарт, и они подплясывали на месте, другие осторожно пятились, желая быть подальше от мелькающих в воздухе рук и ног.

Ясик с товарищами уже почти побивали своего противника. Голова у Глеба трещала от ударов, но он еще крепко стоял на ногах. Ясик в очередной раз попытался сделать подсечку, чтобы опрокинуть и вернее добить его, — подсечка не удалась. Ясик отскочил. В этот момент Глеб и протаранил его в корпус. Он целился головой в живот, но попал в солнечное сплетение.

— Мочи его… — простонал Ясик и задохнулся.

Он упал и отполз в сторону. Толпа мальчиков враз поредела. Глеб уже чувствовал близость победы: те, кто остались, отлетели от его сапог, как резиновые игрушки, и его посетила неприятная догадка, что они поддаются. Хлебало стушевался, Сом осторожно отодвинулся к периферии боя, так как он никогда не действовал без своего предводителя, остальные рассыпались, как горох.

***

Ясик поднялся и осклабился на Глеба, но осторожно, без прежней дерзости. Он не пятился назад, но и продолжать драку не выказывал желания. Непонятно было, кто остался победителем. Борьба затухла сама собой, когда наметился ее перелом, и Глеб был всё-таки очень побит.

Сом, держась на расстоянии, выкрикнул в его сторону все прежние обидные клички, включая 'девочку', как бы подтверждая этим, что право на победу они оставляют за собой. Глеб молчал, тяжело дыша. Нарочито громко переговариваясь, троица двинулась за рюкзаками, которые еще перед дракой решено было оставить в туалете. Остальных мальчиков давно простыл и след.

Глеб выждал немного и неспеша отправился за ними. Он зашел в туалет в тот момент, когда двое — Ясик и Хлебало — уже выходили из него, а Сом справлял малую нужду. Он пропустил этих двоих на выходе, и они не пожелали встретиться с ним взглядом. Глеб прошел к подоконнику, взял свой рюкзак, открыл его и начал рыться. Он не знал, что искал в своем рюкзаке — он тянул время, ожидая, когда Сом обернется. Голоса его товарищей раздавались уже где-то в конце коридора и вскоре совсем затихли.

Сом обернулся, и, увидев своего недавнего противника, испугался. Он прошел по-над стеночкой за рюкзаком, уже не осмеливаясь не только дразнить Глеба, но даже смотреть в его сторону. Глеб проводил его взглядом. Когда Сом направился к выходу, всё так же бочком, обходя Глеба по окружности, тот заступил ему дорогу.

Ясика поблизости не оказалось. Глеб взял его обеими руками за грудки.

— Я не… — прошептал Сом и смолк.

Еще минуту назад Глеб был полон решимости, теперь же совсем не знал, что делать. Сидя на математике, он дал себе слово отомстить Сому за тот плевок, но злость, необходимая для удара, уже прошла, а плеваться в ответ не хотелось. Глеб стоял и думал, что надо бы набить обидчику морду. Он посмотрел в его испуганные глаза и понял, что не сможет — нет, ударить человека в лицо было не так-то просто. Вот если бы Сом нападал на него… Но Сом трепетал всем телом, кривенький рот силился что-то сказать, он открывался и закрывался, как у рыбы, выброшенной на песок. Остекленевший взгляд его был направлен снизу вверх, что окончательно лишало Глеба воли.

После небольшого раздумья он просто ударил Сома два раза головой о стену, о синюю панель школьного туалета, и отбросил в сторону, как тряпичную куклу. Глеб проделал это молча, злясь больше на себя, чем на своего обидчика, и как бы согласившись сам с собой, что так надо.

Сом упал как бревно. При падении его голова так удачно наскочила затылком на плинтус, что он отключился, не успев почувствовать боли. Глеб взял с подоконника свой рюкзак и пошел домой.

Выйдя из школы, товарищи не хватились Сома, а может быть, им не хотелось возвращаться туда, где обстановка была не ясна, и непонятно было, на чьей стороне победа. Сом лежал с окровавленной головой, пока его не нашли уборщицы и не подняли крик.

16. Мелкие бесы

С тех пор Глеб самоустранился от жизни класса, и о нем все забыли. Никто не приближался к нему, не обзывал и не заговаривал. Он остался совсем один. Так прошло три года.

За это время многое изменилось. Ушел из класса Кавун — его отправили в интернат для умственно отсталых, Ясик выбился в первые ученики по английскому, а Хлебало проколол ухо и стал носить серьгу.

За исключением своих выдающихся резцов и сращенных бровей, Ясик был красивым мальчиком. Кроме того, он считался самым сильным в классе, а значит, самым популярным среди девочек. Даже зубы его в конце концов стали восприниматься девочками как милая особенность, а брови — как признак мужества. С ним охотно пересмеивались, кокетничали и устраивали веселую возню. Никто из 'обыкновенных' мальчиков в классе не имел такой популярности, как Ясик, не говоря уже о малосимпатичном увальне Глебе. Хоть он и выстоял тогда против 8-ми человек, но о подвиге его никто кто слышал. Зато после того, как он устроил Сому сотрясение мозга, все знали, что он кровавый неадекват, и лучше к нему не приближаться. Его очки оказались для девочек совсем не привлекательными, а большой рост и крупное сложение вызывали почему-то одну насмешку.

Когда Кавун еще учился в классе, над ним изредка потешались, но лениво, без интереса. Как только он ушел, на место его заступил Мел, и потехи пошли живее. Всё, что не удавалось с Кавуном из-за его слабой реакции на внешние раздражители, с Мелом удавалось вполне. Это был очень нервный мальчик по фамилии Мельников.

Всё произошло неожиданно. Однажды, уже после ухода Кавуна, Ясик взял у Мела с парты набор гелевых ручек и разбросал по всему классу. Мел бросился собирать. Только лишь он нагибался за ручкой, как Ясик наступал на нее и не давал вынуть из-под своего ботинка. Мел тянул изо всей силы ручку, не решаясь просто оттолкнуть Ясика. Над этой клоунадой смеялся весь класс. Но вот Мел наклонился за последней ручкой, и Ясик наступил не на ручку, а на кисть его руки. Мел взвизгнул. Сом подкрался сзади и дал Мелу пинка. Мел налетел головой на Ясика, и Ясик, изображая праведный гнев, оттолкнул несчастного на Сома. Сом, в свою очередь, толкнул его на подошедшего Хлебало; Хлебало на Мурку, а Мурка опять на Ясика. Так они толкали его до тех пор, пока у Мела не закружилась голова, и он не упал на пол.

С тех пор это стало их любимой игрой. Они называли это 'играть в мячик'. Мела вталкивали в круг и 'играли' им, пока он не падал или пока не надоедало.

Мел был некрасивый и жалкий мальчик, но всё-таки безобидный. Лицо его смотрелось глуповатым из-за слишком низкой, будто проваленной, переносицы, и низкого лба. Он давал себя толкать, боясь прервать забаву сильных, и только в конце перед самым падением начинал хныкать, что весьма веселило играющих.

Когда 'мячик' упирался, Ясик бил его в лицо, но не слишком, чтобы не оставить синяков. Он привык бить тыльной стороной ладони по носу вскользь, что было очень болезненно. Это битье, которое и битьем-то всерьез нельзя было назвать, доставляло Ясику большое удовольствие. Жертва морщилась, ожидая удара, прикрывалась рукой, сгибалась, но не смела бежать. Сделав несколько обманных движений и насладившись ее страхом, Ясик бил, иногда по-особенному выворачивая ладонь, чтобы было больнее.

Весь класс в это время занимался кто чем. Девочки, разбившись на кружки, разговаривали о своем, пересмеивались с мальчиками; мальчики делали вид, что ничего не замечают, и сидели за своими партами или прохаживались по классу с безразличным видом. В сторону игравших 'в мячик' никто старался не смотреть.

Ясик оставлял Мела вместо себя мыть полы в классе, забирал деньги и во всем остальном вел себя как полноправный хозяин этого человека. Впрочем, нельзя сказать, что Ясик 'забирал' деньги, Мел сам приносил ему каждое утро дань — полученные от мамы несколько гривен на булочку. Он постепенно вошел в свою роль: был 'мячиком', когда Ясику хотелось играть, уборщиком, когда нужно было убирать, денежной кассой и просто клоуном, когда Ясику хотелось веселиться. Мел не жаловался, не просил о пощаде и не рассчитывал на помощь — он стал добровольным рабом.

Иногда Ясик бросал свою игрушку и обращался к другим мальчикам. Он не мог прожить и дня, чтобы не набить кому-нибудь нос или хотя бы просто не унизить словами. Когда он был в хорошем настроении, дело обходилось несильными тычками в грудь, и получивший эти тычки считал, что ему повезло.

Только одного человека в классе Ясик не задирал — Глеба. Если им случалось проходить друг мимо друга, Ясик делал вид, что не замечает его, а Глеб и вправду никого не замечал. Сом шарахался от Глеба, как черт от ладана, Хлебало иногда подхихикивал, но втайне. Единственным человеком, который еще общался с Глебом, был Мурка. Он с усердием списывал у него домашние задания, выпрашивал карандаши, терки и линейки, которые никогда не возвращал, а на уроках постоянно просил подсказок, усиленно двигая бровями. Глеб подсказывал ему, и в отношениях их сложилась странная зависимость: всё их общение и состояло из этих подсказок, выпрашиваний и списываний, но при этом Мурка держал себя так, будто это он одалживает своего соседа по парте, а не наоборот. Это он, Мурка, еще снисходит до обращения к изгою и отщепенцу Глебу, и Глеб должен это ценить. Конечно, вслух он этого не говорил и даже не намекал, но если Глеб не мог ему вовремя подсказать или не давал тёрку, напоминая, что с начала года уже отдал ему в вечное пользование целых три, Мурка состраивал такую мину, что Глебу становилось совестно. Он начинал чувствовать, что обидел этого хорошего человека, и должен быть благодарен, что товарищ еще о чем-то просит его. Постепенно Мурка стал занимать у него деньги и, разумеется, 'забывал' их возвращать. Сначала это были совсем мелкие суммы, копейки, но постепенно дошло до того, что Глеб отдавал ему большую часть своих карманных денег, как должное, а о долгах и не поминал. Чем этот маленький чернявый мальчик так пленил Глеба, было непонятно, но Глеб слушался его, как своего начальника, и считал себя виноватым, когда не получалось помочь.

***

Сколько бы черных полос твоей жизни не следовали одна за другой, рано или поздно появится белая. И пусть эти полосы не все были черными — иногда они перемежались серыми — белая всегда восторжествует и проявит себя самым светлым и самым искренним образом.

Так случилось и у Глеба. Первым вестником этой полосы стал Володя Ясеневский — тихий, незаметный мальчик с пронзительно голубыми глазами. Глебу довелось нести вместе с ним большой мешок опавших листьев на субботнике. Листья были сырые и тяжелые. Вперемешку с землей и камнями школьники нагребали их в большие кучи и плотно трамбовали ногами в мешки. Эти мешки мальчики носили по двое, но Глеб брался один. Отчасти потому, что никто не соглашался встать с ним в пару, а отчасти потому, что никакой пары ему и не требовалась. Он поднимал мешок на свои плечи, как иной школьник взваливает себе за спину рюкзак, и без особой натуги нес его на хоздвор.

Для Глеба такой мешок был просто разминкой, но Володе Ясеневскому он был явно не по силам. До школьного мусорника было не так уж далеко, но Глеб заметил, как Володя пыхтит под своей ношей. Это был худенький тонкокостный мальчик, и непонятно было, зачем он несет один свою ношу, когда мог бы взять себе в помощь товарища. И даже Анна Николаевна, их новый классный руководитель, сказала ему:

— Ясеневский, остановись. Подожди Муратова.

Но Муратов был круть-верть. Тяжестей избегал, как обращаться с метлой не знал, грабель в руки не брал, трамбовать не умел, но как ни взглянешь на него — он работает. Он всё что-то делал, только никак нельзя было понять, что. То сорвет прутья с метловища, после чего их приходится прилаживать заново, то вместе с девочками метет, но на самом деле только пыль подымает, то трамбует листья в мешок, но при этом еще больше их разбрасывает. В конце концов ему скажут: 'Отойди! Ты только мешаешь', - он отойдет с обиженным видом, и тут же примется за другую 'работу'.

Когда Ясеневского поставили вместе с Муратовым носить листья, сразу же мешок показался Ясеневскому вдвое тяжелей. Нести его стало невозможно — руки отрывались.

Глеб помог донести ему мешок и вытряхнуть листья в большой контейнер. Володя посмотрел исподлобья на Глеба и сказал 'спасибо'. Это было немного странно. В их классе не принято было говорить друг другу 'спасибо', во всяком случае, в мальчишеской среде. Так говорили девочки, и если бы Глеб рассказал кому-нибудь, Володю осыпали бы насмешками.

Они вынесли еще несколько мешков вдвоем, а потом субботник закончился.

Домой шли пешком. Можно было подъехать пару остановок на троллейбусе, но тогда им пришлось бы делить общество с другими мальчиками, и все увидели бы, что они вместе. Глеб и раньше знал, что Ясеневский живет где-то рядом, но не догадывался, что на одном с ним квартале, всего через два дома.

— Я недавно книжку прочитал, — сказал Володя по дороге, — 'Гарри Поттер'. Там один мальчик-маг борется с колдуном — вещь! Мне папа пообещал всего Гарри Поттера купить, а его знаешь сколько?

— Сколько?

— Семь книг. А в других книгах, там еще круче. Они пытаются его захватить и перетянуть на свою сторону, только он им не дается, это я в кино видел.

— Мне кино не понравилось, — Глеб не хотел противоречить своему внезапно обретенному другу, но против правды пойти не мог.

— Да что кино, книга лучше. Хочешь, дам тебе почитать?

— Хочу.

— А ты что-нибудь читаешь?

- 'Дети капитана Гранта'. Там сестра и брат ищут своего отца. Они плывут в Патагонию.

— Что это?

— Это такая страна.

— И отыскивают его?

— Не дочитал еще. По этой книжке тоже кино есть, только я не видел.

— Откуда же ты знаешь, что оно есть?

— Мама говорила.

— А давай, я тебе 'Гарри Поттера', а ты мне 'Дети капитана Гранта', когда дочитаешь?

— Давай.

Какое-то время они шли молча. Потом завернули в район гаражей, который предшествовал их кварталу, и оказались на небольшом асфальтированном пятачке.

— Здесь дилеры собираются, — сказал, понизив голос, Володя.

— Кто? — не понял Глеб.

— Дилеры. Те, кто наркотики продают.

— Откуда ты знаешь?

— Это все знают.

— Почему же их милиция не арестует?

— Как же она их арестует, если она их пасет.

— Кого?

— Дилеров. Это Ясик говорил, а он знает.

— Ты разве с ним дружишь?

— Я нет… — Володе от чего-то стало неловко. — Я не дружу, просто он с Сомом говорил, а я слышал. А еще Ясик дозы носит.

— А что это?

— Доза — это наркотик. Он зажмет пакетик в руке и несет, а потом ему за это деньги дают.

— Много?

— Много.

— Сколько?

— Я точно не знаю… — Володя замялся. — А, может, он все врет.

— А Сом и Хлебало?

— За этих я не знаю. У Сома отец мент, а Хлебало…

— Что?

— Он с бандитами дружит, со взрослыми.

— С настоящими?

— С настоящими. Его даже Ясик боится. Хлебало если не захочет что-то делать, так тот его ни за что не заставит. Но и Хлебало сильно не нарывается. Потому что он у бандитов, знаешь, кто?

— Кто?

Володя потянулся к самому уху Глеба и прошептал:

— Девочка.

Глаза у Глеба от природы были небольшие, но при этих словах они так увеличились, что он перестал на себя походить. Ему хотелось выспросить у Володи подробности, но друг его выглядел таким смущенным, что Глеб передумал. Он решил пока не касаться этого вопроса, а вернуться к нему как-нибудь потом. Он осознал, что, просидев несколько лет в изоляции среди двадцати человек, очень отстал от жизни, и некоторые вопросы могут выдать его с головой.

Здесь очень кстати мальчики подошли к самому дому Глеба, и он заторопился прощаться. По правде говоря, ему еще хотелось бы поговорить и узнать какие-нибудь новости о внешнем мире, но сейчас это было неловко, и нужно было переварить уже полученную информацию.

— Ну что, пока, — сказал Глеб, подавая по-взрослому руку.

— Пока, — ответил Володя, пожимая ее.

Рука у него была маленькая, костлявая, но Глебу было приятно это пожатие.

— Не забудь 'Гарри Поттера', - крикнул он, оборачиваясь уже на ходу.

— Не забуду! — обернулся Володя и помахал ему вслед. На лице его сияла улыбка.

***

На следующий день Ясеневский подошел к нему с самого утра и гордо выложил на парту обещанную книгу.

— На, читай.

Рассматривая глянцевую обложку с изображенным на ней очкастым мальчиком, Глеб внутренне посожалел, что с некоторых пор перестал носить свои очки. 'Про очкариков, — подумал он, — книги пишут и фильмы снимают', - и немного разозлился на себя за свою тогдашнюю слабость.

— Я ради нее даже 'Дети капитана Гранта' отложу, — сказал он Володе.

Уж очень заинтересовал его очкастый мальчик.

— Видел, Яська с Сомом вниз пошли? — прошептал таинственно Володя.

— Не-а, — также таинственно ответил Глеб.

— Яська большим пацанам коноплю продает.

— А что это?

— Ну ты ботан! Её в сигареты забивают и курят.

— Так это наркотик?

— Да тише ты, — Володя покосился на сидящего рядом Мурку.

Мурка сидел за партой, подперев щеку рукой и делал вид, что ему безразлично все, что здесь происходит. Даже если бы сейчас камни начали сыпаться с неба, или наступил вселенский потоп, Мурка так и продолжал бы сидеть, не обращая на это ни малейшего внимания.

— Пойдем выйдем, — сказал Володя.

Глеб поднялся, Володя приобнял его покровительственно за плечи, причем выглядело это так, будто он повис на своем товарище, и они пошли.

— Яську, знаешь, как большие пацаны уважают… — заговорил Володя на ходу.

На следующей перемене Мурка, подпрыгивая от нетерпения, подбежал к Ясику и начал что-то быстро шептать ему на ухо.

На большую перемену Глеб и Володя вышли вместе, вместе спустились на первый этаж в столовую и встали в очередь за булочками. Это были очень вкусные булочки — сверху они лоснились от ароматной и липкой присыпки, а внутри были слегка маслянистые и сла-а-адкие! Булочки пользовались неизменной популярностью у всей школы.

Позади них встала Аленка Грачева. Глеб незаметно вышел из очереди и пропустил ее вперед. Володя покосился на Аленку.

— Зачем мы пропустили ее? — спросил он недовольным шепотом.

— Девочкам нужно уступать, — смущенно ответил Глеб.

Володя поразмыслил немного.

— Так она же толстая.

— Ну и что, — Глеб еще больше смутился. — Что же ей теперь, булочек не есть?

Булочки были просто предлог. На самом деле Глебу так хотелось смотреть на ее завивающиеся колечками волосы, что он готов был стоять в этой очереди до вечера. Эти волосы Глеб и без того видел каждый день перед своими глазами, но они никак не могли ему надоесть. Аленка сидела впереди него, высокий пушистый хвост спускался на белую шею, а когда она поворачивала голову, то щека, лоб и подбородок напоминали ему самую настоящую столовскую булочку — такую же нежную и белую, только живую.

В классе Аленку обзывали 'толстой'. Она обижалась, заливалась краской, а иногда слезами, но Глеб смотрел на эти сцены с завистью. Он завидовал тому, что другие мальчики могут хотя бы дразнить ее, обзывать 'Алёнка-пелёнка', а некоторые — бесцеремонно дергать сзади за хвост. Глеб на протяжении всей школьной жизни не сказал с ней ни слова.

***

— Ну как тебе 'Гарри Поттер'? — спросил Володя, присаживаясь на краешек парты.

Пошел уже третий день их дружбы.

— Не знаю… — пробубнил Глеб. Он опять досадовал, что вынужден огорчать своего друга. — Не читается что-то. Как для маленьких написано.

— Да ты что! Он там такие чудеса отмачивает!

— Н-не знаю. Я еще только на пятой странице. Может дальше лучше будет.

— А мне сегодня щенка принесут. Далматинца. Он весь пятнистый, как будто в родимых пятнах. Мы его купировать не будем, это жестоко. Знаешь, что такое 'купировать'?

— Что?

— Это значит отрезать собаке уши и хвост.

— Зачем?!

— Для породы. Так жестокие хозяева поступают. А в Исландии вообще запрещено собак на цепь сажать. За это тебя самого могут в тюрьму посадить.

Глеб молчал. Он не мог поддержать разговор о собаках, да и по многим другим вопросам, на которые наводил его друг, он не знал, что ответить.

— А когда он будет большой, — продолжал Володя, — мы будем водить его на вязку. Знаешь, что это?

— Нет.

Володя наклонился и пошептал ему на ухо. Глеб покраснел.

— Понял? — спросил Володя.

— Пойдем выйдем, — сказал Глеб, поднимаясь из-за парты.

На ходу Володя, чтобы не пропадало зря его игривое настроение, дернул Аленку за прядь русых волос.

— Вовочка! — тотчас же обернулась она, — отстань!

У Володи Ясеневского не было в классе клички. Поначалу его пытались как-то называть, но ни одна кличка к нему не прилипла. Ясик и компания стали звать его иронически "Вовочкой", намекая на известного анекдотического персонажа. Володя не обижался.

— Алёнка-пелёнка, — ввернул он насмешливо, но не зло.

— Иди-иди, долбатинец.

Группа мальчиков, стоявшая поблизости, расхохоталась.

— Далматинцев вообще не купируют, — донеслось из их компании.

— Да нет у него никакого далматинца…

Алёнка скользнула лукавым взглядом по лицу Володи и задержалась на Глебе. Или это ему показалось? Он вышел из класса в большом волнении.

Когда они вернулись, все уже рассаживались, и Глеб поспешил на своё место. Проходя мимо парты Ясика, он поймал его настороженный взгляд, но значения ему не придал. Сом сидел рядом с Ясиком, развалясь на стуле, как на диване. Он нагло смотрел впереди себя, но проходящего мимо Глеба (о чудо!) не видел.

Их третий друг, Хлебало, очень изменился за последнее время. Его обычная поза была — полулежа за партой, на которой не виднелось ни учебников, ни тетрадей, ни ручек. Рот его почти всегда был полуоткрыт, большие красные губы шевелились. Краснота их была необыкновенной — такой наполненности цветом позавидовала бы любая красотка. Простую серьгу в ухе он сменил на золотую и осветлил волосы, став ярким блондином.

На немое удивление всего класса Хлебало смотрел свысока. Стоило кому-то из мальчиков хоть немного выделиться, Ясик тут же ставил его на место, но Хлебало было позволено всё. В этом никто ничего не мог понять.

Он писал на уроках когда хотел, а когда не хотел — не писал. Его любимым занятием было разбирать шариковые ручки. Хлебало отвинчивал колпачок, доставал пластиковую ампулу с пастой, вытаскивал металлический стержень и начинал выдувать пасту. Через пару минут его руки, манжеты рубашки, листочек, который заменял ему тетрадь, парта, — были перепачканы черно-синей массой, а Хлебало продолжал развозить липкую жижицу по рукам и близстоящим предметам. Учительница спрашивала его:

— Что ты там делаешь, Сикорский? — (это была его фамилия). — Почему не пишешь?

— У меня паста потекла, — отвечал он, нагло глядя ей в глаза.

Опустошенную ручку он подпиливал с одной стороны, чтобы получилась трубочка с двумя одинаковыми отверстиями; комкал маленький кусочек бумажки, затем некоторое время жевал его, чтобы превратить в плотный липкий шарик, после чего заряжал трубочку этим снарядом и плевался.

Плевался Хлебало мастерски. Он сидел сзади всех и отлично попадал девочкам в волосы, а иногда и какому-нибудь мальчику в ухо или оголенную шею. Несмотря на то, что это были простые жеваные бумажки, в умелых руках (а точнее, губах) Хлебало они превращались в болезненно впивающихся насекомых. Несчастная мишень вздрогнет, потрет место плевка ладонью, затравленно озирнется — то-то потеха! Его плевки всегда достигали цели.

Еще у него был талант — особая нечувствительность кожи. Доказывалось это вот чем: оттянув зубами кожу с тыльной стороны ладони, Хлебало ловко прокалывал ее булавкой — причем умудрялся сделать это так, что из его желтоватой кожи не выступало ни капельки крови — застегивал булавку и ходил так по классу, показывая всем, что ему совершенно не больно. Действительно он не испытывал боли или просто терпел, — но все склонялись, что первое. А однажды Хлебало произвел в классе настоящий переполох — он застегнул булавку не на руке, а на щеке. Девочки визжали и отскакивали, когда он подходил к ним показаться, мальчики деловито ощупывали булавку и саму щеку, проверяя, не трюк ли это. Они попросили его открыть рот, долго рассматривали что-то внутри, а особо сомневающиеся лазили туда пальцами. Хлебало горделиво позволял проделывать с собой все эти штуки.

Но в итоге поступок его никого не восхитил, а скорее, вызвал отвращение. Впрочем, мужская половина класса продолжала его уважать или, по крайней мере, остерегаться.

Почерк у Хлебало был странный: мелкие, как блохи, буквы выстраивались в линейку и уходили куда-то ниже горизонта тетрадной линии. В самом конце строки блохи превращались в едва заметные точки с различимыми кое-где хвостиками и крючками. Учителя отказывались проверять его тетради, этого-то ему было и нужно.

Однажды на уроке географии, который проходил на свежем воздухе, девочки нашли котенка. Это было у самого крыльца школы, когда они возвращались в класс. Из горки рыжих листьев выглядывала маленькая рыжая мордочка. Девочки окружили его, стали передавать с рук на руки, и тут подошел Хлебало. Он взял котёнка, поиграл с ним немножко, затем, задумавшись, остановился и, размахнувшись изо всей силы, швырнул котёнка о бетонное крыльцо. Это было похоже на то, как мальчики швыряют зимой крепко слепленные снежки, и снежки, долетая до цели, разбиваются, оставляя на стене прилипший снег и мокрые пятна. Что же говорить о котёнке…

Это были далеко не все художества Хлебало, но все перечислять будет слишком жестоко. Учителя смотрели на него, как на отрезанный ломоть.

17. Ненависть

Про Мурку Глеб совсем забыл. Он больше не давал ему денег в бессрочный займ, не делился карандашами и терками, и как бы ни выгибал Мурка свои многострадальные брови, Глеб не подсказывал ему ни слова. Он подсчитал в уме, сколько тёрок перетаскал у него Мурка с начала учебного года — выходило около десяти. Плюс две линейки, несколько простых карандашей и ручек без счета. Зачем ему вся эта канцелярия была нужна — непонятно, ведь каждый день он вновь оказывался бедным, нищим и просящим взаймы. Володя сказал по секрету, что деньгами Мурка делится с Яськой. Но куда девает линейки и тёрки? Когда в ответ на его очередное попрошайничество Глеб деликатно напомнил ему обо всех этих предметах, Мурка скорчил такую рожицу, хоть плачь. Но Глеб не заплакал, он просто отвернулся и решил больше не иметь с ним дела.

А у Ясика и компании появилась новая забава, называлась она 'Мочалка'. Это пошло с тех пор, когда в кабинете биологии вместо обычной тряпки, которой вытирали доску, появилась мочалка. Она была розовая, большая, новая. Мочалка удобно пряталась в деревянный ящичек под доской, где лежали мелки, и никому не мозолила глаза.

Но однажды на нее обратил внимание Ясик. Его изощренный ум сразу же придумал, как этот мягкий и безопасный с виду предмет можно использовать в качестве пыточного инструмента. Он подозвал к себе Мела. Тот повиновался безропотно. Ясик приказал ему открыть рот и под всеобщий хохот стал заталкивать ему в рот мочалку.

Затолкать ее всю не было никакой возможности, но Ясик очень старался. Когда Мел начал трепыхаться и сделал попытку бежать, на подмогу Ясику пришли Сом и Хлебало, которые держали жертву за обе руки. Уже весь рот был заполнен мочалкой, но она вошла еще не вся. Ясик терпеливыми движениями вдавливал мочалку внутрь, в то время как глаза Мела готовы были выскочить из орбит. Наконец, получилось. Мел мычал, и на глазах его, выдавленных наружу, проступили слёзы. Мурка хохотал. Подражая его смеху, засмеялись и другие мальчики. Володя тоже попробовал смеяться, но перехватил тяжелый взгляд Глеба и смолк.

Мелу связали руки и пустили с мочалкой по классу. Сначала он побежал, но вдруг остановился и посмотрел тупо перед собой. Он мотал головой, из глаз его текли слёзы, лицо налилось кровью, и видно было, что он задыхается. Ясик, осознав всю опасность этой затеи, приказал своим подручным вытащить мочалку. После этого Мел еще долго трогал свой рот, ощупывал щёки и губы и, забившись в самый дальний уголок класса, пытался сделаться невидимым. Но это были напрасные усилия — Мел, конечно же, и так был невидим для всех. О нем позабыли сразу же, как только мочалка водворилась на место — в деревянный ящичек у доски.

Славно потешились в этот раз, и Ясик, проходя мимо парты Глеба, вызывающе посмотрел на него. Глеб ответил ему хмурым взглядом.

С тех пор эта забава стала у них постоянной, и Мел, подходя к двери кабинета биологии, заранее дрожал и жалко, вымученно улыбался. Одноклассники не видели в этой забаве ничего страшного: Мелу не ломали зубы, и рот раздирали не до крови, а глаза из орбит у него выкатывались сами собой — кто ж тебе виноват? Не глотай мочалку.

***

Один из дней начался как обычно, только Володя почему-то не подошёл с утра к Глебу, как это у них стало заведено, а остался сидеть за своей партой. Глеб немного удивился. Вчера его друг пообещал, что сегодня они пойдут к нему домой смотреть щенка, у которого всё тело в родимых пятнах, а сегодня молчит. Глеб подошел сам. Он никогда ни к кому первый не подходил, втайне боясь, что от него отвернутся, но в этот раз подумал, что к Володе можно.

— Ну как щенок? — начал он разговор.

— Нормально, — отвечал Володя сухо.

— Пьет молоко?

— Пьет.

Володя не смотрел на него. Глебу стало не по себе.

— Может, тебя за 'Гарри Поттера' ругают? — спросил он участливо. — Так я завтра принесу. Я ее так и не смог дочитать.

— Нет, — отвечал Володя отрывисто, — не надо. Или принеси. Как хочешь.

Глеб заволновался. Он заметил, что Володя косится в сторону, и, посмотрев в том же направлении, наткнулся на Ясика. Взгляд Ясика был прищуренный и скользкий.

Глеб отошел. Ему показалось, что его оплевали, как тогда в третьем классе. Только теперь возможности утереться не было. До вечера он мучился этим унизительным ощущением, и всё думал: откуда оно?

На следующий день Глеб принес назад 'Гарри Поттера' и не забыл захватить с собой 'Дети капитана Гранта'.

— Вот, — сказал он, подойдя к Володе. — Если ты думаешь, что я хвастался… Я обещал тебе книгу, и я ее принес. А 'Гарри Поттер' тоже хороший. Это сначала он показался мне неинтересным, а потом я вчитался. Вчера всю до самого конца прочитал. Очень мне понравилось.

Но Володя ничего не ответил и даже не поздоровался. Глеб продолжал стоять перед ним, положив обе книжки на парту.

— Ну что, будешь брать? — спросил он, и в голосе его послышалось дрожание. Так говорят девочки перед тем как заплакать.

Володя молча пододвинул к себе 'Гарри Поттера' и затравлено взглянул куда-то в угол.

— А ты еще обещал щенка показать, — с надрывом прошептал Глеб и тут же проклял себя за это шептание.

— Да уйди ты, — крикнул Володя громко. — Боров!

Глеб отшатнулся.

— И книга мне твоя не нужна. Забери!

Дрожащими руками Глеб взял книгу, которую швырнул ему Володя, и тихо поплелся к себе.

Нельзя сказать, что он был унижен — он был растоптан. Он был раздавлен и разъят на части, и не было никакой возможности собрать себя заново. За пять долгих лет тотального одиночества приобрести друга и тут же потерять его, да еще таким подлым образом…

Он снова стал нелюдим, и лучшим его развлечением было следить за играми одноклассников на переменках. Они играли в "Забодай корову" и "Одноногого Джо", и вместе им было хорошо и радостно. Глеб завидовал тем мальчикам, которые изо дня в день ссорились и мирились между собой. Он наблюдал, как они наступают друг на друга, словно боевые петухи, а на следующий день уже идут в обнимку, похлопывая друг друга по плечу. Каким-то необъяснимым чутьем Глеб понимал, что у него никогда так не будет, и Володю он потерял навсегда.

***

Мурка вновь завладел им. Глеб сам начал отдавать ему деньги и всё, что у него просили. Вещи, деньги и прежние Муркины долги стали безразличны ему. Да и в прошлый раз о долгах он поминал больше из упрямства, чем из желания вернуть утраченное. Он безропотно отодвигал свой локоть, когда Мурка находил удобным распространиться на всю парту, и чуть было не остался вместо Мурки мыть полы в классе, когда тот его попросил. Но эти полы что-то уж слишком напомнили ему судьбу Мела, и Глеб вовремя одумался.

В сторону Володи он не смотрел, однако всегда видел, как тот входит в класс, как садится за свою парту и разговаривает с другими мальчиками. Глеб следил за ним на переменах в коридоре, стоя у стеночки и делая вид, что он здесь просто так. Казалось бы, что стоило ему подойти, заговорить, спросить прямо: 'В чем дело?' или: 'Почему ты не хочешь дружить?', но каждый раз его словно опутывала невидимая паутина. Никого он не боялся, ни перед кем не дрожал, однако чувствовал себя Мелом, которому запихали в рот мочалку и связали по рукам.

Беда не приходит одна. Глеб не знал этой поговорки, но если бы узнал, то очень хорошо понял бы ее смысл. Через три дня после случая с Володей, мальчики в классе стали дразнить Алёнку. Они и раньше дразнили её, но в этот раз произошло что-то уж совсем нехорошее. Когда все были в столовой, Сом и Хлебало взяли зачем-то ее рюкзак и выпотрошили. Что они искали там, неизвестно, но среди вывернутых наружу тетрадок, книжек и прочих школьных принадлежностей, они обнаружили белый пакетик, а в нем — до ужаса знакомую по телевизионной рекламе женскую прокладку.

Из столовой вернулись другие мальчики, и что тут началось! Для начала Хлебало помахал этой прокладкой у Аленки перед носом, отчего та заголосила и кинулась на него. Хлебало бросил прокладку в лицо какому-то мальчику; тот с омерзением отскочил, поднял ее и перебросил дальше. Так, под визги и улюлюканье, прокладка путешествовала с парты на парту. Вместо того чтобы сидеть на месте, Алёнка, для пущей потехи всего класса, принялась бегать и ловить ее. Мальчики корчили ей рожи и кричали вслед 'Алёнка-пелёнка'.

Глеб наблюдал всё это, и сердце его сжималось. Прокладка пропутешествовала и по его парте, ею с большим азартом распорядился Мурка. Алёнка бросилась к ним, растрепанная, красная, с мокрым лицом. Глеб сидел как одеревенелый. Одеревенело в нем всё: руки, ноги, спина, и если бы ему приказали сейчас встать из-за парты, он не смог бы пошевелить и пальцем. Длилась вся эта кутерьма не больше пяти минут, и закончилась вот чем: кто-то из троицы сделал Алёнке подножку, она растянулась в проходе, юбка ее задралась, после чего гиканье и улюлюканье усилилось, и в ее сторону понеслись непристойности. Поднявшись, как побитая, Алёнка заковыляла к своему месту, уронила голову на парту и зарыдала.

***

С этого дня Глеб определился в своей ненависти. Именно в ненависти. Ни в злости, ни в нелюбви или неприязни, а в бешенной, всепоглощающей ненависти — раскаленной до бела, уничтожающей всё на своем пути. Ненависть эта усугублялась тем, что Глеб был подлец. Это он понял о себе в тот самый миг, когда Алёнка упала в проход, и у нее задралась юбка.

Если бы ненависть его можно было измерить, то девяносто процентов он отдал бы Ясику, а девять — себе. Один оставшийся процент распределялся между остальными мальчиками, которые травили Алёнку и довели ее до слёз. Почему Ясик заслуживал так много? Непонятно. Ведь не он начал травлю, и не он подставил Алёнке подножку. Он всего только раз бросил эту проклятую прокладку, а всё остальное время простоял, скаля свои зубы в сторонке. Но именно эти зубы, эти сросшиеся метёлки бровей вызывали у Глеба желание убить его.

Он начал чего-то ждать. Жизнь его проходила как обычно, и ничего не изменилось ни в отношениях с Муркой, ни в его всегдашнем затворничестве, только зоркое слежение за Ясиком стало теперь его первой и главнейшей задачей. Как он стоит, как разговаривает, как подходит к Мелу и бьет его по лицу — все его движения, манеры, привычки Глеб изучил до малейшей черточки. Так мать за всю жизнь не узнает родное дитя, как он узнал за это время своего одноклассника. Он стал предугадывать его реакции, различать оттенок его улыбки — всегда хищной, но имеющей несколько разных значений.

Ясик был далеко не глупый мальчик. Он не нуждался ни в чьем покровительстве, никому не верил и никого не щадил. Чего ждал Глеб, он и сам не мог себе объяснить.

И вот еще что случилось: теперь он считал себя не вправе смотреть на Алёнку. Даже сзади, даже когда она не видит. А ведь когда они дружили с Володей, она чуть было не заговорила с ним… Эта невозможность смотреть на нее удесятеряла его ненависть и доводила иногда до того, что Глеб начинал задыхаться. В речи его появилось неявное заикание, и учителя удивлялись тому, что он стал так неровно говорить, когда отвечал у доски.

Между тем жизнь класса текла своим чередом. Все уже забыли о случае с Алёнкой — забыли на следующий день, и расскажи Глеб кому-нибудь о своей ненависти, его бы не поняли. Странно так долго помнить о какой-то толстой девочке, которая бегала по классу с искаженным лицом, а потом упала, опрокинувшись на живот, и заплакала.

Его одноклассников больше всего сейчас занимало другое: в классе появился новенький. В одно утро классная руководительница ввела в класс мальчика и сказала:

— Это Андрюша Маковеев, ваш новый товарищ. Андрюша приехал к нам из другого города, и будет теперь учиться в нашей школе. Дружите с ним, не обижайте, — в этом месте она значительно посмотрела в сторону Ясика и компании.

Ясик плотоядно оскалился. Его товарищи выглядели как людоеды в предвкушении пиршества.

Сам Андрюша был так стеснителен, что когда на него нацелилось двадцать пар глаз, стоял ни жив, ни мёртв. Он весь покраснел и начал изучать пол у себя под ногами.

Это был только подросток, но лицо его своими пропорциями и угловатыми чертами напоминало лицо взрослого. Он престранно морщился, и непонятно было, отчего. Морщинками покрывался лоб, нос, щеки; они залегали у глаз и рта, и от этого он выглядел, как старичок. Единственное его достоинство, высокий рост, и то обратилось ему же во вред. Из-за высокого роста он был всегда заметен, всегда уязвим. Всеобщее внимание доставляло ему невыносимые страдания — мальчик этот был скромен до болезненности.

Всё то время, которое учительница говорила эти несколько фраз, Андрюша мучительно морщился, лицо его краснело, и даже как будто коричневело с натуги. Эти взгляды, эти шепотки, прокатившиеся по классу, привели его в страшное волнение. Даже не взглянув на своих одноклассников, Андрюша прошёл между партами на то место, которое указала ему учительница. Он не стал доставать из рюкзака учебники и тетрадки и раскладывать их на столе — он затаился: сцепил пальцы в замок, склонил голову, перестал шевелиться и, кажется, перестал даже дышать. Андрюша, как и прежде, никого не видел, но ловил настроение класса всем своим существом. Ясик и компания обернулись на него со сладкими улыбками. Он даже не посмотрел на них, но не было сомнений, что почувствовал их всей кожей.

***

Это случилось неожиданно, и это было так необъяснимо. Никогда еще Глеб не видел женских слез, а тем более маминых. Не видел покрасневших глаз, пунцовых пятен, проступивших у мамы на щеках, и резких морщин.

То вдруг она принималась целовать его, обнимать и прижимать к себе, то, отстранившись, говорила: 'Иди спать'. Это был Новогодний вечер. Глеб никогда не думал, что Новый год бывает таким — со слезами, истерическими объятиями и пятнами на щеках. Отца в ту ночь дома не было.

Глеб стыдился ее объятий даже перед самим собой. Поцелуи и ласки были ему противны, но до боли раздирали сердце. 'Что с ней'? — подумал Глеб и с облегчением ушел, когда мама отправила его спать.

Стояли новогодние каникулы, и Глеб сидел дома. Папа вернулся только спустя несколько дней, и у них сразу же воцарилась гробовая тишина — так папа с мамой скандалили. Иногда мама порывалась что-то высказывать, но папа отвечал ей учтиво, даже любезно, и спор затихал, не начавшись. В эти дни мама разговаривала с бабушкой по телефону, и Глеб услышал, как она сказала: '…нельзя. Надо беречь его. Ведь он у нас нервнобольной'. Тогда впервые он узнал, что в доме у них есть нервнобольной. Кто-то из них двоих — неужели папа? Много еще непонятного говорила мама, но больше плакала.

Между тем Глеб не переставал чего-то ждать. Внешне казалось, что изо дня в день продолжается одно и то же, и жизнь его не изменилась. Да, всё было то же, но всё было по-другому. Это временное затишье, каникулы, немного залечили его ненависть, но только лишь залечили. Кто знает, если бы ему сейчас удалось исчезнуть отсюда навсегда и объявиться где-нибудь на другом конце света, и навсегда забыть лица Ясика, Аленки, Володи и других, — может быть, тогда его ненависть вылечилась бы почти полностью. Она покрылась бы толстым слоем новых впечатлений, событий и лиц и только изредка давала бы знать о себе еле слышным, не каждому заметным заиканием. Это проявлялось бы в какие-нибудь особенные моменты, и никто бы не понимал, от чего это начинается и как проходит. Глеб и сам не понял бы и не захотел понимать — он бы уже давно жил другой, счастливой и радостной жизнью, и был бы не склонен задумываться над такими пустяками.

Но не так была скроена его вселенная. Никогда она не давала ему убежать от мучительных вопросов, а наоборот, то и дело тыкала его в эти вопросы, как слепого котенка в молоко.

Так случилось и по выходе с каникул. Ну зачем, спрашивается, для чего — явился в их класс этот новенький? Никому он не мешал, и был никем не замечаем по целым дням, но от одного его вида Глебу делалось нехорошо. Вокруг новенького сразу же образовалось пустое пространство, которое обещало вскоре чем-то заполниться. Глеб не осознавал этого ясно, а лишь болезненно приглядывался — не к новенькому, нет! — к пространству, к этой пугающей пустоте. Он замечал ее всегда краем глаза — замечал нечто, что можно было бы назвать отсутствием присутствия. Присутствия чего?

Вряд ли кто-то из класса был по отношению к новенькому таким же внимательным, как Глеб, если не считать вниманием цепкое приглядывание Ясика и его друзей.

За фамилию Маковеев новенького прозвали Мак. Глеб точно знал, что от этой клички ему не жарко, не холодно. Новенького не обижали слова. А только лишь взгляды, жесты и любое внимание, направленное в его сторону. Ясик и Кº постепенно подбирались к нему, ощупывали его своими усиками, но пока не могли разгадать. Мак был не трус — это Глеб видел совершенно ясно, но в то же время он был невероятно слаб. В чем-то, в какой-то неопределимой области души, новенький был слабее, чем все мальчики в классе, и даже, чем все девочки. Он был слабее любой самой крохотной букашки. И Ясик тоже очень хорошо это почуял.

Еще случилась такая беда: с некоторого времени Глеб начал ощущать боль новенького как свою. Когда Мак отвечал у доски, смотреть было невыносимо, и Глеб всегда отворачивался. Нельзя было сказать, что Мак был нескладен, неловок или лез за словом в карман, — хотя и это тоже. Но главное — он страдал. Учителя подбадривали его: 'Соберись с мыслями. Я вижу, что ты знаешь, просто теряешься. Будь уверенней', - и прочие никчемные слова поддержки. 'Но если вы знаете, что я все знаю, зачем же вы мучаете меня?' — читалось у него на лице. То же самое думал Глеб. Когда Мак выходил отвечать, это каждый раз была маленькая казнь, а когда возвращался на свое место — отсрочка пытки.

***

В один день на перемене Глеб заметил вокруг новенького какое-то движение. Нервы его напряглись, и он удвоил свое внимание, состоящее в том, чтобы замереть дыханием, полуотвернуться и боковым зрением ловить, что происходит у парты Мака. Мурка подошел к Маку и начал на что-то уговаривать. Тот вяло отказывался. Глеб их слов не расслышал — свое собственное дыхание мешало ему. Оно было очень шумным, кроме того, ужасно стучало сердце. Мурка настаивал; Мак поднялся и подошел к группе мальчиков. Здесь были всё те же лица, но на этот раз еще одно новое лицо, а вернее, старое лицо в новом качестве подключилось к компании — это был Мел. Со своим низким лбом и продавленной переносицей он вертелся вокруг и подпрыгивал. Вид его был подобострастен. Он беспрестанно улыбался какой-то новой, неведомой доныне улыбкой, обнажая мелкие частые зубы. Это-то больше всего испугало Глеба.

Мела он не жалел. Как бы ни издевались над ним в классе, от всего этого ему делалось только противно, а не жалко, как не жалко бывает раздавленную гусеницу. Но при виде того, как новенький подходит к компании, у Глеба упало сердце.

Вот, ему что-то сказали. Он стал с ними в один кружок. И тут неуловимым движением, таким быстрым и точным, что произвести его мог только Ясик, Мака толкнули. Дальше всё происходило по известному сценарию.

Глеб сидел, сжавшись в комок. Потом набрался сил и прямо посмотрел на 'играющих'. Еще несколько лиц обернулось к ним, но никто не выразил возмущения, лишь интерес к новинке.

Безвольное тело металось по кругу; раздавался хохот Мела. Он толкал 'мячик' с особой прытью, которую до этого никто в нем не подозревал. Участвовал также и Мурка. С мелким подхихикиваньем, осторожничая, он предавался новой забаве. Мурка не толкал, а лишь слегка подталкивал добычу; он был на чеку, и казалось, в любой момент готов был отпрянуть от компании. Хлебало откровенно наслаждался; Сом рьяно выполнял волю своего повелителя, впрочем, не без удовольствия. Несколько времени спустя, от группы отделился Ясик и отошел в сторону. Он любил иногда, отойдя на расстояние, любоваться на хорошо поставленное дело. Бывало, что и совсем не участвовал, а только науськивал чернь.

Глеб отвернулся. Он смотрел в окно, пережидая сильный стук сердца. Каждый толчок, каждый шлепок и резкий хохот отдавались эхом в его голове.

Через несколько минут по особому глухому стуку стало ясно, что Мак упал, и Глеб облегченно вздохнул. Он не обернулся посмотреть, как все разошлись, как Мак поднялся и побрел куда-то в сторону.

Нужно ли говорить, что с этого дня ненависть его, утихшая на время, стала зреть, как гнойник.

Выждав день и поняв, что никаких репрессий не последовало, и они остались безнаказанными, Ясик и компания воодушевились. Проделки следовали за проделками, явились и новшества. Обычная 'мочалка' стала теперь куда как разнообразней по своей жестокости. Поскольку сил и выдержки у Маковеева было больше, и глаза его не тотчас выскакивали из орбит, к нему применяли дополнительные и все более изощренные пытки. Мел был забыт, но не окончательно. Иногда в этих забавах он радостно подвизгивал, за что получал от Ясика удар кулаком в грудь, — но это было уже наградой и признанием права равного. Теперь его только изредка били по лицу. Ясик полюбил бить по носу Мака, как раньше бивал Мела. Мак никогда не хныкал, и Ясик, чтобы добиться от него хоть какой-то реакции, раз от разу становился всё ожесточенней. Мак не сгибался, не защищался руками, а с каким-то необъяснимым упрямством давал себя бить.

***

Этот день не был особенно тяжелым. К Маковееву не приставали, и он сидел тихо в стороночке, стараясь, как всегда, быть для всех незаметным. Незаметность было то, к чему он стремился, чего всеми силами желал, но что ему никак не удавалось. В издевательствах, которые над ним производили, едва ли не главной составляющей мучения было то, что он был у всех на виду. И если бы некто всемогущий предложил ему испытывать мучения вдвое большие, но втайне от всех, он согласился бы — до того невыносимо было для него внимание публики.

Глеб пришел в класс совсем без настроения, если только в его ровном и всегда одинаковом выражении лица можно было подозревать какое-то настроение. Все знали, что он псих, но все знали также, что он всегда безразличен. И именно потому что безразличен — именно поэтому и псих. Не нужно только приближаться к нему и затрагивать, а то ответ мог быть неадекватно жесток. Впрочем, эту 'жестокость' уже давно раскусил Мурка, который и пользовался ею безгранично. Он один знал, как 'жестокость' Глеба обернуть себе на пользу, и не было в классе человека, который относился бы к 'психу' снисходительней и добрей. Правда, с некоторых пор Мурка стал замечать за своим подопечным странную нервозность, но мелкая канцелярия и деньги Глеба переходили в его собственность регулярно, так что этой нервозности он значения не придал.

А Глеб в это время почувствовал, что почти успокоился. И насчет Маковеева, и насчет Ясика, и даже насчет Аленки. Он по-прежнему считал себя не вправе смотреть на нее, только теперь ему смотреть уже и не хотелось. Спокойствие и даже безразличие завладело им, именно то безразличие, которое ему приписывали, и которое походило на одеревенелость всех чувств.

На перемене он бесстрастно наблюдал, как кучкуются 'Ясики' — так он называл про себя мальчиков, которые учиняли издевательства над Маковеевым, — и ничто не трогало его сердца. Не тронуло даже и тогда, когда Сом, паскудно ухмыляясь, вытащил из угла швабру. Зачем швабра понадобилась ему, ведь не полы он собирался мыть? Но Глеб помнил, что в умелых руках Ясика даже такой невинный предмет, как мочалка, может стать инструментом пытки. Он следил за Сомом, все еще пребывая в равнодушии.

Сом повертел швабру в руках — она была старая, деревянная, с отполированной до блеска коричневой ручкой и массивной перекладиной внизу. Вертеть швабру было не так безопасно, как оказалось. Один раз он высоко поднял ее и чуть не разбил стеклянный плафон под потолком; второй раз, как бы задумавшись, опустил ее на голову Маковеева. И поскольку Маковеев с каким-то неведомым упрямством давал себя бить, то опустил еще раз. Мел широко раскрыл свой мелкозубый рот и гоготнул.

Тут же, словно гоготанье это было сигналом, встал с места Ясик и толкнул Маковеева в плечо. Он толкнул его не больно, а будто приглашая по-дружески участвовать в чем-то интересном. Маковеев понял это приглашение, но продолжал сидеть на месте.

Его вытащили из-за парты. Вывели перед классом и поставили у доски. По лицам их Глеб видел, что никто не собирается бить Мака или истязать, и непонятно было, зачем он им понадобился. Но и Ясик был не так прост. Он и сам разгадал Маковеева, а именно: что наибольшую пытку ему доставляет не боль, а проявленное к нему внимание.

Проверив для чего-то, хорошо ли застегнуты на пиджаке Маковеева пуговицы, Ясик дал команду начинать.

Сом подошел с деловым видом к своей жертве, взял ее за руку. Вопреки своему обычному поведению, Маковеев на этот раз поостерегся — он с боязнью посмотрел на швабру и даже сделал попытку бежать, чего с ним раньше не происходило. Сом заметил это испуганное движение, и оно вдохновило его. Он смело оттопырил рукав (не рука, а рукав был нужен ему!) и просунул туда черенок от швабры. Он просунул его больше чем на треть, так что черенок под пиджаком дошел до лопаток, а рука у Маковеева стала несгибаема и торчала под прямым углом к туловищу. По классу прокатился смешок. Все притихли и ждали что будет. Сом продолжал пропихивать швабру, и к удивлению всего класса Маковеев начал сопротивляться. Это выражалось в том, что он двигал свободной рукой, мешая черенку швабры проскользнуть в другой рукав. Но его сопротивление лишь подзадоривало Сома. Зайдя с другой стороны, Хлебало насильно выпрямил руку Маковеева, и черенок тотчас же проскочил. Он вышел в другом рукаве, поставив и другую его руку под прямым углом к туловищу. Таким образом Маковеев оказался распят.

Он был распят на швабре! Весь класс покатился со смеху. Даже те девочки, которые к их забавам относились сдержанно, в этот раз засмеялись. Впервые Маковееву сделали то, что было не больно, но причинили мучения большие, чем когда бы то ни было.

Маковеев потемнел лицом. Его краснота, которая была скоричнева, залила шею и уши. Он еще раз дернулся всем телом, пытаясь вытряхнуть швабру из рукавов, и затих.

Мел скакал вокруг него, как ранний христианин вокруг аутодафе. Казалось, если бы сейчас дали команду развести под распятым костер, он первый бросился бы искать дрова. Не зная, чем выразить свою радость, он то подскакивал к Маковееву и тыкал ему пальцами в глаза, то тащил его сзади за волосы, выгибая все тело на излом.

Хлебало достал свою трубочку, сделанную из шариковой ручки, и принялся что-то уж слишком долго и методично жевать. Он не выражал нетерпения, не скакал и не радовался. Хлебало стал точно напротив Маковеева и, отжевав, сколько было положено, плюнул в него. Он целился в глаз, но попал в переносицу. Это вызвало у него досаду. Он снова стал жевать, мелко и быстро работая челюстями. Сом в это время подошел и ударил Маковеева под дых. Наблюдая, как тот корчится, Сом улыбался. Маковеев согнулся, лицо его исказилось, но он нашел в себе силы выпрямиться. Тогда Cом ударил его в пах, и Маковеев упал на колени.

Тут же Хлебало принялся плевать ему в лицо из трубочки, да с каким-то поднявшимся вдруг остервенением. Он вошел в азарт и уже не целился в глаз, а хоть куда-нибудь: в щеку, в нос, в ухо. С особым упрямством он хотел попасть в ухо, и, зайдя сбоку, полуприсев, плюнул. Тут впервые Маковеев ойкнул. Он не стонал от боли, когда его били в пах, а ойкнул, как девочка, от плевка в ухо. Это 'ой!' произнесенное так звонко и так нечаянно, пробудило в Глебе неведомые силы.

Он молча поднялся. Никто не заметил его движения, мучители были слишком увлечены своей жертвой, а зрители — новым зрелищем. Еще секунда, и он сделал шаг в направлении веселящейся компании. Глеб смотрел, как всегда, хмуро и будто не желая вовсе смотреть. Чувствительный Ясик резко обернулся к нему. Все притихли. Глеб продолжал двигаться между партами; ему казалось, что происходит это очень медленно. Он успевал замечать затылки своих одноклассников, которые оборачивались на него изумленными лицами; пушистый хвостик Аленки мелькнул и пропал, и пронзительно синие глаза Володи Ясеневского блеснули где-то в углу. Все оставляло его равнодушным.

Он шел. Компания Ясика заметно поутихла, хотя улыбочки кривились еще там и сям. Но были они настороженные, выжидающие. Один Ясик продолжал стоять, не изменив своего наглого выражения. Он рассматривал Глеба как диковинный предмет обстановки, как какой-нибудь древний шкаф, который вдруг взял да и начал производить в пространстве самостоятельные движения. Но когда Глеб приблизился к нему на расстояние двух шагов, Ясик вдруг принял боксерскую стойку и запружинил на хорошо тренированных ногах.

Глеб стоял и не знал, как приступить — вечные колебания! Из-за них он злился на себя больше, чем на противника. Попробуй ударь в лицо человека, который тебя еще не ударил. Но тут кто-то быстрый и скользкий подбежал сзади и попытался сделать подсечку — Мел! В тот же момент Ясик молниеносно ударил Глеба в скулу. Подсечка не удалась, но удар был пропущен — и это развязало Глебу руки. Продолжая надвигаться на Ясика, он получил еще один удар, теперь уже в зубы. Помня тот сокрушительный таран головой, который Глеб нанес ему когда-то, Ясик подпустил его довольно близко. Огромных кулаков Глеба он не боялся — при такой неповоротливости они почти не пригождались своему хозяину. Но, нанося очередной хук справа, Ясик вдруг почувствовал, что Глеб уже держит его за горло. Глеб не повалил, а бросил своего противника на пол. Ясик сильно ударился затылком, хотел вскочить, но эта огромная туша уже навалилась на него и стала душить.

Сначала в глаза его ворвалась темнота. По ней поплыли красные круги, а в ушах безостановочно стоял визг, поднятый девочками. Потихоньку круги рассеивались, и необыкновенные цветные картинки, в которых ничего нельзя было разобрать, замелькали перед ним. Визг еще слышался отдаленно, когда он почувствовал толчок и такое желанное облегчение…

Учительница зашла в класс, когда Ясик уже не трепыхался. Ее крик подействовал на Глеба отрезвляюще. Он приподнялся и посмотрел на тело, которое распласталось под ним. Кто-то крикнул: 'Скорую!'

Маковеев продолжал стоять, распятый на швабре. Он дрожал крупной дрожью и смотрел на лежащий у своих ног полутруп.

18. Конференция

— Я буду жить в дирижабле, — говорила Валерия, утонув в глубоком кресле и попивая чай. — А на землю совсем спускаться не буду.

— А на работу как ты будешь попадать? — улыбнулся Юлдасов, развалясь на своем диване.

Сегодня было хорошее, легкое утро, и он был в настроении.

— На дирижабле. Это будет мой дом и моё средство передвижения. Подплыву к офису — а летать я буду невысоко, всего метров двести, — спущу лесенку и слезу по ней прямо на крыльцо. А лучше так: к тому времени вы сделаете на крыше специальную площадку для приема дирижаблей и вертолетов; я буду попадать сразу на эту площадку, а уже с нее по внутренней лестнице спускаться в офис. Отработала — мой дирижабль меня подождет, он будет на дистанционном управлении — взяла пульт, нажала кнопочку, он спустил лестницу, и вот я опять дома. Никуда ездить не надо.

— А если пульт потеряется? — Юлдасов улыбался довольно, и как кот, щурился на луч солнца.

— У меня будет собака. Будет жить со мной на дирижабле. Я спускаюсь на землю, и она спускается, а если у меня потеряется что-то, так она мигом найдет. На дирижабле я устрою открытую площадочку с травкой, чтобы не лишать ее естественной среды, там она будет гулять.

— А она с этой площадочки не упадет, твоя собака?

— Не упадет! Это будет воздушная собака. Она будет становиться у бортика и смотреть вниз, и в ее глазах не будет ни капли страха.

— А в туалет она куда будет ходить?

— На землю. Я буду спускать ее по лесенке на землю. Она там побегает, поиграет с другими собачками, а потом таким же путем обратно. Сама я в это время буду принимать на открытой площадке гостей. Вот вы не отказались бы посетить меня на дирижабле?

Впервые за время их знакомства Юлдасов рассмеялся.

— Не отказались бы. Я бы заварила вам чаю, мы бы сидели на травке и смотрели в небеса. Вокруг нас не было бы ничего, кроме неба. Небо, куда ни глянь; всё напоено небом. Я бы научилась гадать по полету птиц. Птицы бы любили мой дирижабль, они вили бы на нем гнезда, а весной в них появлялись бы птенчики. Нравится вам мой дом?

— Неплохо.

— Если бы вам понадобилось слетать по делам в Москву или еще куда-нибудь, я, так и быть, отвезла бы вас с комфортом. А где будете жить вы?

Юлдасов задумался. Он долго молчал, глядя мимо нее, потом тихо сказал:

— Я буду жить в простом деревенском домике. В такой маленькой хатке, среди зелени садов. А летать буду на крыльях.

— В летающем костюме?

— Нет, на крыльях. К тому времени у меня вырастут крылья. Простые крылья, как у птицы. Летать я буду не быстро и не медленно, а так, как летают птицы — чтобы была красота полета, а не быстрота. Опускаться и подыматься я буду усилием собственной воли.

Юлдасов застенчиво смолк. Произнесенная им речь была в этот раз непривычно длинной и удивила его самого. Когда он замолчал, Валерия стрельнула в своего босса любопытным глазом.

— Как там один человек поживает? — спросил Юлдасов, переменяя тему.

— Нога все не проходит. А так ничего.

— Я думаю, настало время нам познакомиться.

Валерия поёжилась в кресле.

— Это пока невозможно.

— Я не люблю слова 'невозможно'.

— Но он болен.

— Это уважительная причина, — проговорил Юлдасов иронически.

— Нет, он правда болен.

— Я верю.

— И потом, я не знаю… я сама еще с ним ни разу не виделась.

— Вот и будет повод.

— Нет, это нельзя так сразу. Сначала нужно мне с ним встретиться и спросить, хочет ли он знакомиться с вами.

— Даже так?

— Да зачем оно вам? Вас что, интересует вечная жизнь?

— Допустим.

— Сергей Вадимович, а… вы что, умирать надумали? Вы еще не очень старый. Сколько Вам лет?

— Пятьдесят. Самое время подумать о вечности.

— Как хотите, а я не могу, — Валерия встала и направилась к двери.

— Стой.

— Мне надо работать, — она все же остановилась.

— Вернись. Сядь на место.

Валерия повиновалась.

— Сергей Вадимович, я вам сказки рассказывала. А вы поверили.

Юлдасов поднял бровь.

— Я просто развлекала вас.

— Развлекала?

— Да.

— Зачем?

— Хотела вам понравиться.

Он оглядел ее с головы до ног.

— Логично. Можешь идти.

***

Юлдасов очень любил ездить и не любил ходить. Если уж ему приходилось прохаживаться где-то пешком, он выбирал места самые гладкие — городскую тротуарную плитку или свеженастланный асфальт. Только в самом крайнем случае, когда уже не было никакого другого выхода, Юлдасов насмеливался ступить на асфальт старый и неровный. Он именно насмеливался. Кто-то мог бы подумать, что это был сноб всех времен и народов, но нет — Юлдасова останавливал страх.

Не страх за свою дорогую обувь вынуждал поступать его так, и не от любви к своей не менее дорогой машине он старался вообще не выходить из нее, — Юлдасов боялся наступить на трещинку. На обыкновенную трещинку, которая бывает во всяком, уже не самом новом асфальте.

Это завелось у него давно — он уже и сам не помнил, в какую пору. Трещинки были его роком, трещинки были для него бичом божьим. Отчего ему это придумалось — что трещинки способны были угробить его жизнь — он и сам не знал, но почему-то свято верил этой выдумке.

Люди, окружившие себя утонченным комфортом и, казалось бы, потерявшие всякую связь с грубой действительностью, иногда бывают поразительно интуитивны.

Вдруг, сидя в своем кабинете за двойной дверью, ему что-то станет не по себе — словно бы холодок пройдет по коже — и вот уже Юлдасов встает, описывает плавный круг вокруг рабочего стола и, сам не зная зачем, выходит на задний двор. Выходит он тихо, как лис, проскользнув в одному ему ведомую секретную дверь, втайне от охраны и прочей челяди.

Внутренний двор — место довольно занимательное, он похож на склад и одновременно на ангар. Здесь ходят дядьки в промасленных робах, снуют пареньки в униформе, а диспетчер Светочка наблюдает за всем этим с высоты диспетчерской кабины. И только Юлдасов, да может быть еще тот, кто проектировал двор, знают, что здесь имеются потайные входы и выходы, причем в самых неожиданных местах.

Он ходит по двору, приглядывается, прислушивается и замечает возню в таком уголке, в котором ее быть не должно. Поманив к себе пальцем человека в пыльной робе, Юлдасов узнает, что завхоз Чурочкин решил проявить инициативу и навести здесь порядок — залить раствором небольшую прореху в стене, которая прикрывается снаружи большим сиреневым кустом, и, в общем-то, никому не мешает. Немедленно Чурочкин вызван на ковер за разбазаривание строительного материала по пустякам. А знает ли завхоз Чурочкин о приказе генерального директора, который предписывает всем отделам строжайшую экономию? Знает ли завхоз Чурочкин, что даже финансовый директор у нас пишет карандашиком на черновиках, а не ручкой на чистых листочках? Где смета на заделку дыры? Где подписанное генеральным директором заявление об отпуске необходимых материалов? Может быть, господин Чурочкин уже сам себе генеральный директор? Несладко приходится завхозу Чурочкину, зато дыра спасена. А всё началось с небольшого холодка в позвоночнике, взявшегося невесть откуда.

С трещинками было другое. Здесь уже на Чурочкина не сопрешь и виноватого не отыщешь. В трещинках может быть виноват только сам Юлдасов, и никто другой.

Чтобы избежать рокового наказания, действовать следует так: наступив на трещинку, вернуться (пятясь задом, ни в коем случае не поворачиваться лицом), переступить через нее (тоже задом и боже упаси наступить второй раз!), проговорить заклинание, придуманное Юлдасовым специально для этого случая, и лишь потом, плюнув три раза через левое плечо, смело пойти вперед. Конечно, проделывать всё это на глазах изумленных партнеров было бы немыслимо — да, слава богу, в тех местах, где он бывал со своими партнерами, наличие потресканного асфальта не предполагалось.

Переменив стиль жизни более десяти лет назад и удалившись от опасных трещинок, Юлдасов давно уже не ощущал внутри себя этого потустороннего страха. Но он о нем не забыл. Он слишком хорошо помнил, как однажды, наступив на трещинку, его, тогда уже далеко не молочного щенка, выкинули из бизнеса, в котором его доля составляла четверть миллиона — выкинули близкие друзья, с которыми было пуд соли съедено. В другой раз с трещинки началась тяжелая болезнь сына, которая и по сей день до конца не отступила. Вот каковы были эти трещинки, черт бы их побрал.

***

Это утро было пасмурное. Стояла ранняя весна, которая всегда пробуждала в Юлдасове фантасмагорические желания, идущие вразрез со всей его респектабельной жизнью. Тогда он становился способен к самым неожиданным, порой безумным поступкам, которые в глубине души считал проявлением неукротимого творческого потенциала своей натуры.

Юлдасов шел по извилистым дорожкам, выстланным равномерно-крупным булыжничком. Создавалось впечатление, что булыжник этот был не порождением природы, а результатом кропотливой работы рук человеческих — до того он был одинаковый и гладкий. Такой одинаковостью не обладают икринки в банке с икрой высшего качества, какой обладал этот булыжник. Юлдасов ступал по нему, и душа его отдыхала. Поодаль виднелись ровненькие тротуарчики, устланные ровнехонькой плиткой, а дальше, уходящие в глубину леса, вились и пропадали песчаные тропинки. Это был, положим, не самый роскошный пансионат из всех, которые он знал, но по части обустройства почвы он был то что надо. Даже на автостоянке, где, казалось бы, сам бог велел положить асфальт, земля была усыпана слоем мелкого щебня, и Юлдасов, царственно выгружаясь из своей огромной машины, смело ставил ногу на грешную твердь.

Его немного коробило, что конференция дилеров, которая задумывалась им как серьезное мероприятие, вылилась в обыкновенную болтовню, обжиралово, попойку и разнузданную гульбу. 'Впрочем, я все это предвидел', - говорил он, сам себя успокаивая.

Юлдасов нарочно хотел создать на конференции обстановку раскрепощенности и комфорта, чтобы в доверительной атмосфере поговорить о насущном, но с самого начала пошло как-то так, что раскрепощенность и комфорт получались, а доверительный разговор застопоривался. Сыто-пьяные дилеры, собранные им со всей страны в этот чудесный уголок, неспособны были к трезвому выражению своих мыслей, и кроме стандартных заученных фраз, никакой пищи для ума и идей для развития бизнеса Юлдасов не получил.

Дилерская всепожирающая рать в количестве сорока восьми человек еще крепко спала после крепких возлияний, когда он с булыжных дорожек перешел на песчаные лесные тропинки и затерялся в чаще леса.

Первый день припоминался смутно. Во-первых, Даша. Для нее был снят люкс с огромной двуспальной кроватью и окнами, выходящими на лес. В машине он успел только коротко переговорить с ней о предстоящей конференции. Хотел заговорить о главном, да слова не шли с языка. Когда все собрались в ресторане отмечать, так сказать, прибытие, Даша демонстративно села в самом конце стола, устроенного буквой 'П', между Сальниковым и Овечкой. Что было, в общем-то, не так удивительно, учитывая ее скромную должность — но она села СПИНОЙ к НЕМУ. Генеральный и прочие директора расселись в 'президиуме', и с полчаса Юлдасов слушал их деревянные речи и выспренные тосты, после чего выпил водки и расслабился. Дальнейшее трезвое пребывание в этом словоблудии лишало его всяких моральных сил. Президиум, восприняв его жест как сигнал к тому, что пьянка началась, не затруднил себя ожиданием. Тут уж речи полились живей и стали походить на общечеловеческие, тосты заиграли двусмысленностью, переходя местами во фривольные, но еще не скабрезные анекдоты.

В середине вечера народ опьянел, подобрел, опростился, начал хаотично перемещаться по залу, рассредоточился за столами не по должностям, а по интересам, и наступила, наконец, непринужденная, дружеская атмосфера.

Позвали музыкантов. Две девочки и один мальчик выделывали коленца на своих скрипках, и из всех присутствующих одни оставались еще трезвыми и помнили, зачем они сюда пришли. Видя такую расслабленность подчиненных и сам подавая пример, Юлдасов заказал себе кальян, который и водрузили перед самым его лицом на покрытый белоснежной скатертью стол. Это было немного неудобно, потому что кальян загораживал от него половину пространства, но к тому времени Юлдасов уже пребывал в своем особенном, теплом и понятном только ему одному мирке, который с этим пространством соприкасался лишь символически.

Мальчик со скрипкой подошел к нему и стал наигрывать удивительный пассаж. Юлдасову захотелось плакать. 'Зачем он так играет'? — думал Юлдасов, крепясь и оглядывая черный фрак, маленькую черную жилетку и белоснежную манишку музыканта. Он достал несколько купюр, неловкими пальцами рассыпал их по столу, откуда они уже исчезли сами, как будто испарились. И мальчик, и деньги — все тонуло в туманной дымке, все качалось; мир выгибался, растягивался, предметы и лица приобретали несвойственные им пропорции.

Юлдасов отодвинул кальян и уставился в зал. До того, как мысли его были заняты мальчиком, деньгами, сидящим рядом человеком с карточкой 'генеральный директор', он чувствовал себя хорошо, во всяком случае, сносно. Он чувствовал себя человеком, имеющим твердую опору под ногами, в окружении искаженных, но реально существующих предметов. Когда же он позволил своему взгляду не задерживаться на лицах и вещах и отпустил его, с ним произошло невероятное — Юлдасов вдруг полетел. Он летел не так уж медленно, по направления строго вверх, со скоростью быстро поднимающегося лифта. Он летел и летел до тех пор, пока вокруг него не сгустилось безвоздушное пространство, и он не стал задыхаться. Потом началось резкое падение. Скорость была вдвое выше прежней, и это доставило ему опасное наслаждение. Чем ниже он опускался, тем сильней захватывал его момент падения, и тем яростней стучало в голове. Так повторилось несколько раз, после чего Юлдасов, насильно вырвав себя из этого сладкого марева, встал из-за стола и пошел проветриться. Лицо его, застывшее в улыбке, выражало полную погруженность в мир идей и ничего общего с этим бренным миром не имеющее. Чубчик на голове сам собою взбился в высокий кок, как бы подтверждая этим, что хозяин его только что вернулся из полета с огромной высоты и на нешуточной скорости.

Из зала на улицу долетали звуки скрипки, которые вносили в его экстаз ноту боли. Странно — музыка была веселая, но чем ярче была ее веселость, тем ощутимей становилась боль. Он дышал прохладным воздухом.

Вот уже скрипка переменила свой голос. Теперь он был нежным и чуть-чуть грустным — таким бывает в самом раннем детстве голос у мамы. 'Зачем он так играет'? — снова подумал Юлдасов, ощущая в своем сердце уже не боль, а давящую тяжесть.

Через несколько минут он вернулся к обществу: красные лица, фигуры, шатающиеся из одного конца зала в другой, разговор всех сразу, и этот мальчик, стоящий одиноко в своем фрачке. Фрачок, жилетка, приглаженные воском волосы и огромность этого зала — все делало его похожим на маленькую статуэтку. Крохотная скрипка, зажатая под подбородком, белое разрумянившееся личико и ясный взгляд — зачем они здесь?

Он снова видел лица, предметы, пространство, ограниченное потолком и стенами, и испытывал от этого сильное разочарование. Мысли потихоньку начинали собираться в кучку, тоска по прервавшемуся полету становилась все слабей, пока совсем не затухла, и Юлдасова придавило тяжелой волной обыденности. Он попытался влиться в общество, стать однородным с этими шатающимися существами, но чувствовал, что у него плохо получается — при его появлении существа, как по команде, расступались, образуя вокруг него вакуум. Тогда Юлдасов вышел в вестибюль, откуда хорошо был виден весь зал, и решил наблюдать.

Когда музыкант уже закончил играть и раскланивался, Юлдасов поманил его пальцем. Непонятно было, кому он кланялся — все сбилось в этом зале, превратившемся в один гудящий улей. Ах, да — ведь это была статуэтка, заведенная куколка, и ей дела не было до обстановки! Мальчик не увидел жеста Юлдасова, зато его очень хорошо заметила девочка, которая стояла поодаль; она-то подошла и шепнула что-то мальчику. Тот быстро обернулся.

Скрипач подошел к Юлдасову, сделал короткий поклон и встал без слов, заглядывая в пьяные глаза. Вблизи ему оказалось лет тридцать. Впереди у него имелись две широкие, тщательно прикрытые соломенными волосами залысины.

— Зачем ты так играешь? — спросил Юлдасов.

Эта простая фраза вышла у него что-то уж слишком растянутой и нечеткой.

Мальчик заморгал ясными и ничего не понимающими глазками.

— Зачем ты так играешь? — повторил он. И к ужасу своему почувствовал, что начинает заваливаться.

Он обрушился на музыканта, словно куль с мукой. Тот покачнулся под его тяжестью, но устоял. Юлдасов, соображая, как бы придать своему телу более достойное положение, ощутил в горле спазмы. Он всхлипнул два раза, попытался искать в карманах платок, но, уткнувшись в теплую надушенную макушку, совсем обмяк.

К ним уже бежали два откуда-то взявшихся крепких и совершенно трезвых парня. Юлдасова бережно взяли под руки и повели.

— Стой, — рванулся он, вытаскивая из кармана вместо платка оставшиеся там купюры.

Он рассыпал их по сверкающей плитке вестибюля, и один из парней бросился подбирать.

Размазанным жестом Юлдасов указал на музыканта, и парень передал ему деньги.

— Уйди, уйди! — взвизгнул он, плача. — Зачем ты так играешь!

Мальчик поклонился и отошел. Вернувшись в свой уголок, он ловко уложил скрипку в футляр, еще ловчей пересчитал деньги и, деловито переговорив с девочками, убрался вон.

Так закончился первый день конференции.

***

Проснувшись под утро, Юлдасов потрогал белоснежные гостиничные простыни, напоминающие на ощупь мелкозернистую пластиковую сетку, посмотрел на картину с изображением бурного водопада, и вспомнил, где он. Пролежав около получаса с грустными мыслями, он вспомнил мальчика, вспомнил девочек, свое падение, крик 'уйди!' — и ему до боли захотелось с кем-нибудь поговорить. Юлдасов набрал номер Валерии.

— Спишь? — проронил он в трубку, и сам поморщился от несвежести своего дыхания.

— Сплю, — ответили сонно на том конце.

— А я нет, — доверительно сообщил Юлдасов, глядя, как в окнах сереет рассвет.

В телефоне зависла пауза.

— Что же вы делаете?

— Лежу и думаю…

— О чем?

— Сам не знаю, — проговорил Юлдасов в своей обычной неторопливой манере. — Почему все так уродливо?

— Что уродливо?

— Все. Стены, потолок… Передо мной висит картина с водопадом. Очень уродливая, — Юлдасов замолчал.

Молчала и Валерия.

— Извини, что разбудил, — сказал он после паузы.

— Ничего, — мягко ответила Валерия. — Звоните, если что.

— Да… я, может быть, еще позвоню.

Юлдасов нажал отбой.

Слава богу, он не являлся руководителем первого уровня, для которого присутствие на конференции было обязательным. После короткой освежающей прогулки он снова лег в постель и провалялся до обеда. Выхлебав пару кружек крепчайшего кофе, Юлдасов переместился в ванну. В ванной продолжились кофе и сигары, и только к трем часам он пришел в себя настолько, что почувствовал голод. Заказав в номер картошки с говядиной и соленым огурчиком, Юлдасов наскоро поел и вышел во внешний мир.

Бродя по шуршащему гравию, он думал о том, как скучна и предсказуема жизнь. И о том, как она разочаровывает даже в самых своих лучших моментах… вот взять хотя бы Дашу. Ломалась-ломалась, а ведь поехала же с ним. Правда, пока еще смотрит лисой и щурится. Все щурится… Ну да не такой уж она ребенок, должна понимать… Завидев идущего навстречу Сеню Овечку — регионального представителя на юге — Юлдасов поспешил свернуть в сторону, давая тем самым знать, что вступать в разговоры не намерен. Сеня был коммуникабелен, позитивен и занимал активную жизненную позицию, что для дела было хорошо, но в данном случае невыносимо.

Пропустив мимо Сеню, он прошелся два раза мимо окон конференц-зала, где всё уже подходило к концу, и участники волновались в предвкушении ужина. Некоторые из них проснулись с лицами, не многим лучше, чем у Юлдасова, но не могли себе позволить пропустить заседание конференции. Ведь для этого их, собственно, и позвали сюда, поили-кормили и предоставляли всевозможные развлечения. Все для того, чтобы состоялся доверительный диалог, который и записывался на камеру недремлющим сисясином. Запись должна была быть представлена 'самому' по окончании конференции. Сисясин Сахошко нервничал, устанавливая камеру, мудрил с освещением, кряхтел, протискивая свой выпуклый зад между рядами кресел. На лице его была написана задача архиважная, в руках у него была аппаратура архисложная, и все эти мордатые мужики, которые собрались здесь почесать языками, просто мешали ему выполнять свое дело.

Кстати сказать, мужики действительно были всё больше мордатые и осанистые. В дорогих костюмах и с дорогими гаджетами. Ничего, что лица некоторых из них дышали убойным перегаром — в зале находилось достаточно и тех, кто подошел к предстоящей конференции со всей ответственностью, и даже приготовил речь. Было несколько совсем еще юных бизнесменов и одна хорошенькая бизнесвумен. Молодые числились уже на хорошем счету у Юлдасова, и он пригласил их специально для того, чтобы начинающие дилеры лучше увидели свои перспективы сотрудничества с ним. Бизнесвумен была не в меру подвижна лицом, переходя от серьезности к внезапному флирту, но молодые дилеры почему-то не брали ее в свой круг. А так всё шло как надо.

Выступил грушеобразный директор одного из заводов. Он говорил слова, строил значительную мину, часто повторял слово 'бизнес', как бы утверждая этим особую, известную только одному ему истину, и закончил под хлипкие аплодисменты. Стоя под открытым окном конференц-зала, Юлдасов поморщился. Акционеры доверили ему управление своими капиталами, а он нанял этого говорящего клоуна. Стыдно! Стыдно, да куда денешься от своей ошибки. Слабая надежда на то, что клоун еще окажется думающим человеком, испарилась.

Напоследок слово взял легкий, изящный, с иголочки одетый коммерческий директор, который говорил мало, четко и понятно. 'Сука…' — прошептал Юлдасов, вспомнив, что коммерческий директор сам у себя же работает и дилером, особо не разглашая, но и не скрывая этот факт. Сам себе продает товар, сам у себя покупает, сам себе определяет скидки и назначает бонусы. Коммерческий директор подбодрил вяло осознающую себя массу и еще раз напомнил, что цель нашего собрания — конструктивный диалог на пользу дальнейшего взаимовыгодного сотрудничества.

Юлдасов отошел от окна, и тут-то и подумал, не дурак ли он. На деньги, которые будут потрачены за эти три дня на то, чтобы кормить, поить и развлекать этих красномордых, вполне можно было бы поднять небольшой бизнес.

Он набрал знакомый номер и потихоньку вызвал из зала Дашу.

***

Юлдасов никогда не понимал, как одеваются женщины, он только отмечал, много или мало на них открытого тела — это всё, что способен был фиксировать его мозг. Фасоны, стили, аксессуары и покрой оставались за рамками его восприятия. Только одного он не любил и всегда отличал в женщинах — это когда они одевались в черное. Ему казалось, что черный цвет не создан для них.

Его немного насторожило, что Даша вышла из конференц-зала в миниатюрном черном платье под легким черным пальто нараспашку. Но за удивительные по своему изяществу формы Юлдасов готов был простить ей всё — даже если бы она с ног до головы закуталась в черную штору. Они пошли по узкой аллейке. Даша ничего не спрашивала, он ничего не объяснял. Стояла оттепель, и нежный звон капели сам говорил за них.

— Как конференция? — спросил Юлдасов и почувствовал неприятную фальшь своего голоса.

— Интересно послушать, — Даша поддержала заданный им тон. — Много новой информации. Дилеры… и вообще. Распределение бонусов… интересно.

— Я рад, что тебе понравилось. Я специально настаивал на твоем участии. Я хочу, чтобы ты имела как можно более полное представление о том, чем занимается компания. Ты слушай, вникай во все мелочи.

— Я слушаю.

— Ты слушай… да.

— Можно задать вам вопрос? — Даша смотрела лукаво и чуть-чуть улыбалась.

— Спрашивай, сколько угодно. Для этого я тебя и позвал.

— Почему менеджеры-организаторы этой конференции уехали, а я осталась?

— М-м-м…. — Юлдасов описал круг глазными яблоками, — вот об этом я и хотел с тобой поговорить.

Они переглянулись.

— Тебе необходимо изучить все бизнес-процессы, протекающие в нашей компании, — начал он заунывно. Но, собравшись с духом, переменил тон: — Ты, наверное, знаешь, что скоро к нам приедут американцы?

Даша утвердительно кивнула. Они прошли уже аллею и сейчас поворачивали на одну из каменистых тропинок, которые вились по всей территории пансионата.

— Так вот, значит… американцы, — Юлдасов покряхтел. — Это очень важные для нас люди. Очень серьезные. Мы для них — одни из тысячи. Они для нас — единственный шанс. Понимаешь?

Даша подняла на него глаза, в которых читалось, что она понимает, но ничего не понимает.

— Хорошо. Я тебе скажу по-другому, — он глубоко вздохнул. — Все мы люди. Помнишь, я говорил тебе о направлении, на которое хочу тебя поставить?

— Помню.

— Направление это связано с американцами.

— Каким образом?

— Что?

— Каким образом оно связано?

— Каким образом? Самым прямым, — он снова вздохнул, — Все мы люди…

В глазах Даши показались два ножа. Это не были устрашающие кинжалы, а всего лишь крохотные незаметные лезвия, но они до неузнаваемости изменили ее облик.

— Ты меня понимаешь, — сказал Юлдасов, заметив эти ножи.

— Я вас не понимаю, — с неотразимой улыбкой ответила Даша.

Он остановился и повернулся к ней лицом.

— Даша, ты красивая девушка.

— Спасибо.

— Ты очень красивая девушка.

Даша сделала жеманную мордочку, но даже жеманность не могла испортить ее красоты.

— Я вот что хочу сказать тебе, Даша… Я ведь до сих пор ничем тебя не обидел?

— Ну что вы.

— Я сразу тебя оценил. Ты не штампованная красотка. Ты — единственный экземпляр.

Даша привыкла получать комплименты, но тут она зарделась.

— Есть мужчины, — продолжал Юлдасов. — Очень богатые мужчины. Такие богатые, что нам с тобой и не снилось. Я говорю 'нам с тобой', потому что для таких людей между мной и тобой нет почти никакой разницы. Допускаю даже, что ты значила бы для них больше.

Даша, не отрываясь, смотрела на него.

— У богатых мужчин есть прихоти, — мягко и вкрадчиво вел Юлдасов. — Им не нужна дешевка. Им нужен эксклюзив.

Они стояли возле моста — небольшого деревянного мостика, переброшенного через пруд. В пруду плавали белые лебеди, и они на минутку — всего лишь на одну минутку — приковали Дашин взгляд.

— Нравится здесь? — спросил Юлдасов, перехватив этот взгляд.

— Очень красиво. Пойдемте на мостик?

— Подожди. Сейчас пойдем на мостик, и куда ты захочешь. Я хочу донести до тебя мысль. Это всё, — Юлдасов обвел рукой пруд, лебедей и лес, — Может стать для тебе таким привычным, что ты перестанешь это замечать. Я показал тебе лишь маленький кусочек того, чем ты в будущем можешь располагать, как своей собственностью. Нужно только правильно мыслить. Правильно мыслить и не растрачивать себя по пустякам.

— А я растрачиваю себя по пустякам?

— В твоей жизни нет единого плана, который привел бы тебя к успеху.

— Плана? Мне нравится жить по вдохновению.

— Вдохновение я уважаю. Без вдохновения в этом деле никуда. Вся эта жизнь… Ты молодая. Думаешь, я не знаю, как хочется иметь всё, когда ты молода и прекрасна? Ты не из тех девушек, которые будут довольствоваться кусочками от жизни. Нет, кусочки не для тебя. Если ты не будешь глупой девочкой, к тридцати годам у тебя будет свой бизнес, а, может, и раньше.

— Вы хотите предложить мне что-то конкретное? — насторожилась Даша.

Юлдасов обрадовался:

— Что-то конкретное! Именно это я и хочу тебе предложить. Эти американцы… когда приедут, ты будешь вместе с ними.

Даша быстро взглянула на него.

— Вместе с нами, — поспешил поправиться Юлдасов, — на переговорах. Вместе с нами на переговорах. Просто чай, кофе… ничего особенного. Ты ему понравишься.

— Кому?

— Там есть один. Я тебе его покажу.

Юлдасов надолго замолчал, выжидательно глядя на свою собеседницу.

— Дальше, — неожиданно тон у Даши стал слишком властный.

Юлдасову это не понравилось, но он скрепился и продолжал:

— Если тебе удастся… и если мы подпишем контракт… перед тобой откроются серьезные перспективы.

— А что это — 'серьезные перспективы'?

— Даша, — Юлдасов посмотрел укоризненно, — ты ведь не такая глупая девушка, какой пытаешься выглядеть.

Даша немного подумала и проговорила отстраненно:

— Это не деловой разговор.

— Хорошо, хорошо. — Юлдасов слегка заступил ей дорогу, как будто боясь, что она сейчас развернется и уйдет. — Я понял. Тебе нужны конкретные цифры… да, понимаю.

— Не только цифры. Хотелось бы знать, за какие конкретные действия я буду иметь эти конкретные цифры. В случае заключения контракта и в случае его незаключения.

— Действия? — Юлдасов пожевал губами. На лице его отразилось крайнее удивление. — Даша… неужели мы будем с тобой об этом торговаться?

— Торговаться? — Даша презрительно скривила ротик. — Нет, торговаться я не собираюсь.

— Понимаю.

— Тогда я вас слушаю.

— Не знаю, как тебе объяснить…

— Не стесняйтесь.

— Я очень тебя ценю…

— Я польщена. Что я должна буду делать?

— Ты понимаешь… переговоры заканчиваются не в конференц-зале.

— А где?

— Они продолжаются в ресторане.

Даша подбадривающе кивнула.

— Потом можно в сауну…

Юлдасов надолго смолк.

— Ну и? — прервала его молчание Даша.

— Что?

— Конкретные цифры за каждый этап переговоров.

Он вздохнул:

— Всё зависит от результатов.

— Вы предлагаете мне заниматься благотворительностью?

— Даша! Для меня важен результат, а не проделанная работа. Если проделанная работа не ведет к конкретному результату, то она не ведет и к конкретным цифрам. Понимаешь?

— Нет, — сказала Даша ледяным тоном — В таком случае я вас не понимаю.

— Ты мне не веришь, — Юлдасов горестно вздохнул.

— Веришь-не-веришь… — Даша усмехнулась. — Вы что мне, отец родной, чтобы я вам верила?

— И то правда, — он выглядел растерянным. — Я понял тебя. Уважаю. Ты даже умнее, чем я ожидал. Но ты слишком самонадеянна.

— А я единственный экземпляр! — Даша зло сверкнула глазами.

— Но не настолько.

— А, ну как хотите.

И поскольку Юлдасов стоял, загораживая ей дорогу, она повернула направо и ступила на мостик.

— Подожди, — бросил он раздраженно.

Он смотрел, как к деревянным брусьям прикасаются ее ноги, и ему показалось, что они действительно прикасаются, а не ступают по ним.

— Я только на лебедей посмотрю! — Даша улыбнулась ему, как ни в чем не бывало. — Они очень красивые.

Она взошла уже на середину мостика.

— Идите сюда! Отсюда такая картина! Не пожалеете!

Лебеди тихо кружились по черной воде. Зрелище было великолепным.

Юлдасов продолжал стоять. Кулаки его непроизвольно сжимались.

— Здесь и договорим! — Даша хохотнула. — Идите! Боже, как красиво!

Юлдасов шагнул.

***

Он шагнул, и все перед глазами его заплясало. Туфли плясали вместе с низками брюк, рядом кружилась перекладина мостика, где стояла его правая нога; кусок земли, пучок первой весенней травы, особенно сочной и яркой вблизи водоема, и отдельно ото всего, в безумном танце кружился кусок асфальта — кусок асфальта с глубокой жирной трещиной, на которой стояла его левая нога. Она стояла на трещине уже добрых десять минут, с тех пор, как они с Дашей подошли к этому злосчастному мостику, и продолжала оставаться там и сейчас, несмотря на то, что Юлдасов с недоумением и все возрастающим ужасом смотрел на нее.

Как он мог пропустить этот кусок асфальта? Перед тем, как арендовать пансионат, он излазил все его закоулки. Прогулочную и велосипедную дорожки, тропинки… плиточку. Как мог оказаться здесь старый асфальт?

А он вполне мог оказаться здесь, потому что раньше это был пионерский лагерь, а в детских лагерях с садово-парковым дизайном не заморачивались — укатали полземли в асфальт, и довольно.

Юлдасов стукнул себя по лбу — в свои прежние посещения этого райского уголка ему никогда не приходило в голову взбираться на мостик и любоваться оттуда на лебедей. Он стукнул себя по лбу мысленно, а не на самом деле. На самом деле он проделал следующее: медленно отправил правую ногу назад и, перенеся на нее тяжесть своего тела, отступил левой; затем быстрой скороговоркой произнес строки собственного сочинения:

в трещину сгинут враги,

а мне — господи помоги.

Повернул голову влево, сплюнул три раза и закрыл глаза.

Юлдасов стоял и чувствовал, как оно отступило. Он смело шагнул вперед, поднял глаза на Дашу и хотел что-то крикнуть ей. Не в характере Юлдасова было повышать голос, однако здесь его посетило такое душевное волнение, которое нуждалось в выходе. Но мир опять заплясал перед его глазами.

Черт!

Черт!

Черт!

Он снова стоял на трещине.

Шаг назад… перенос точки опоры… второй шаг назад…

в трещину сгинут враги…

Даша с моста с удивлением следила за таинственными телодвижениями своего босса.

— Сергей Вадимович! — крикнула она. — Вы в порядке?

Юлдасов посмотрел на нее с ненавистью.

В трещину сгинут враги…

— Вы боитесь? — она торопливо спускалась к нему.

А мне — господи…

— Что вы говорите?

Помоги!

— Что случилось? — Даша уже стояла перед ним. Она оглядывала его взволнованное лицо, задравшийся вихор чубчика и странное положение тела. Ее босс стоял так неподвижно и каменно, как будто решил сделаться статуей.

— Ничего, — грубо ответил Юлдасов, соображая, как при ней плевать через левое плечо.

— Извините, — сказала Даша, — я не знала, что вы боитесь высоты.

— Я ничего не боюсь! — прошипел Юлдасов в бешенстве.

Даша пугливо отпрянула.

— Извините… Там совсем невысоко… Я только из-за лебедей. Просто посмотреть…

Юлдасов круто повернулся и зашагал прочь. Даша испуганно засеменила сзади. Дойдя до корпуса, в котором располагался ее номер, она замешкалась. Идти к себе или продолжать следовать за боссом?

— Сергей Вадимович, — робко обратилась она к Юлдасову, который за всю дорогу не сказал с ней ни слова, — я вам больше не нужна?

— Нет! — рявкнул он, не оборачиваясь.

***

Войдя в свой номер, Юлдасов завалился на диван.

Разглядывая уродливый водопад на стене, он думал: повлияет ли на качество заклинания то, что он не успел сплюнуть? В общем-то, заклинание, хоть и с перерывами, было произнесено. Но вот окончание ритуала… он начал припоминать последствия всех предыдущих 'трещинок'. Они были крупные и мелкие — в зависимости от того, какая была трещинка. Если бы Юлдасов вдруг потерял всё что имел, то, переработав весь свой эзотерический опыт, он вполне мог бы стать гадателем по трещинкам на асфальте.

Пролежав так около часа, он почувствовал голод и вспомнил, что все участники конференции уже подкрепляются в ресторане. Позвонил сисясин Сахошко и спросил, не нужно ли принести запись второй части конференции. Юлдасов сказал 'позже'. Он снова заказал в номер картошки и говядины с соленым огурчиком и с аппетитом все это съел.

Его настиг легкий стыд: как нелепо все это должно было выглядеть перед Дашей! Но еще через полчаса он прислушался к себе и понял, что его уже ничего не беспокоит. С чувством сытости пришел оптимизм.

Обычно тоскливое настроение после 'трещинки' не отпускало несколько часов, но сейчас этого не было. Он чувствовал только нелепость своего положения и досаду. Значит, сработало… Юлдасов выпил коньяка.

Второй вопрос был — Даша. Всё-таки для чего-то он потратил деньги на ее апартаменты с огромной кроватью. Американцы… еще далеко. А он здесь и сейчас. Он набрал ее номер.

— Что делаешь?

— Сергей Вадимович! — голос Даши казался обрадованным. — Пока ничего.

— Какие планы?

— Не знаю. Овечка зовет в бассейн, а Сальников — в лес. Там уже собралась компания, жарят шашлыки.

— Ну и что ты выбрала?

— Я пока еще думаю.