После

— Молодец, узнаю Дашу. Я хочу предложить тебе кое-что получше, чем лес и бассейн.

— Что?

— Я хочу предложить тебе провести вечер в моем обществе.

— О! — она игриво рассмеялась.

— Через полчаса в баре.

На том конце провода колебались. Или делали вид, что колебались.

— Ну что, Даша? — поторапливал он ее.

— Опять будете говорить об американцах? — произнесла она с детской обидой.

— Никаких американцев.

— Тогда ждите, — и Даша положила трубку.

Это властное 'ждите' царапнуло его.

***

'Как предсказуема жизнь, — думал Юлдасов, ведя Дашу за руку. — Вечер, ресторан, Даша… завтрашнее утро'. Нет, его мощная натура желала трудностей и адреналина. Лишь сегодняшнее приключение с трещинкой всколыхнуло тихую заводь, а всё остальное… Если бы его несчастья не касались близких, Юлдасов готов был побороться с судьбой. Да, он хотел бы бросить ей вызов.

Они пошли прогуляться по лесу. Не по тем местам, откуда доносились полупьяные возгласы и женский смех, а туда, вглубь чащи, где заканчивались песчаные тропинки, и желтые фонарики по обеим сторонам уже не освещали путь.

— Нравится здесь? — спросил Юлдасов, когда они оказались в полной темноте.

— Да… — нетвердо ответила Даша.

— Я люблю такие места. Нецивилизованные.

— Оригинально.

— Я, знаешь, что? — Юлдасов остановился, — стихи вспомнил. По вечерам над ресторанами… — проговорил он неуверенно. — По вечерам над ресторанами… Нет, забыл.

Они пошли дальше.

— Слышишь? — пройдя с десяток шагов, он опять остановился и прислушался.

— Что?

— Шуршит.

— Что шуршит? — Даша хотела попасть ему в тон, но у нее не получалось. Слова выходили зажатыми, испуганными.

— Ёжики, — ответил Юлдасов. В голосе его послышалось что-то детское.

Даша зябко повела плечами. Они стояли на лесной тропинке, тоненькие каблучки ее увязли в мягкой, устланными лежалыми листьями земле. Пахло грибами.

— Что, замерзла? — он снял свой теплый шарф и закутал ей плечи и шею.

— Не надо… — кокетливо протестовала Даша.

— Вспомнил!

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух,

Он посмотрел на Дашу в темноте.

— Я знаю, где здесь родник. Хочешь, покажу?

Даша промычала что-то невнятное. Ему хорошо было искать родник — он широко загребал рыхлую лесную землю своими огромными ступнями. А куда было деваться ей, на шпильках и в тоненьких колготках на десять дэн?

— А вот еще, — торопясь, говорил Юлдасов, — пока не забыл:

Над озером скрипят уключины

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный

Бессмысленно кривится диск.

Нравится?

— Да, — она помолчала. — Значит, вы стихи любите?

— Нет. Но этот вертится у меня в голове.

— А как вы его запомнили?

— В школе выучил. Постой, постой… И медленно пройдя меж пьяными… Пройдя меж пьяными… А!

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука…

Ты что, дрожишь?

— Нет.

— Дрожишь, — он обнял ее за плечи.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино

— У нее кто-то умер?

— У кого?

— У этой дамы в стихотворении?

— М-м-м…

— Почему шляпа с траурными перьями?

— Не знаю. Не я писал.

— Сергей Вадимович…

— Что?

— Вы говорите, ёжики.

— Ёжики? Что ёжики?

— Потом говорите, я дрожу.

— Ну и что?

— Ничего. Только как же вы перед этим говорили об американцах?

— Даша… какой ты еще ребенок. Ты обиделась?

— Я не обиделась, но… всё-таки.

— Это просто бизнес, Даша. Ничего личного.

— А когда вы дали свой шарф — это тоже ничего личного?

— Даша, поверь, я тебя не обижу.

— Вы говорили, я такая одна.

— Говорил.

— Это тоже бизнес?

Юлдасов взял в руки ее лицо и попытался рассмотреть его при тусклом свете, пробивающемся с неба.

— Да ты плачешь, что ли?

— Нет. Просто я не могу вас понять.

— А ты хочешь меня понять?

— Хочу.

— Даша… Даша, я думал…

— Думали, я соглашусь на американцев?

— Да.

— А я почти уже согласилась.

— Да?

— Да. Только я не ради перспектив согласилась. Я ради вас.

— Даша… что же ты такая…

— Какая?

— Пойдем, — произнес он строго. — Холодно уже, и поздно.

— А как же родник?

— Поздно уже. Завтра подведение итогов. Я хочу присутствовать.

Они начали выбираться из темноты. Вот уже голоса участников конференции приблизились, навстречу им попалась вспугнутая парочка. Юлдасов с Дашей отвернулись и сделали вид, что никого не заметили. Те тоже отвернулись и тоже не заметили. Под ногами захрустела рукотворная песчаная тропинка. Юлдасов угрюмо молчал.

— А знаешь, что там в самом конце? — спросил он, когда они уже вышли на свет.

— Что?

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне…

Только мне… — повторил он, — Только мне… Нет, забыл. Не помню.

19. Слежка

— Расскажи, что случилось с твоим ребенком.

Леночка едва узнала своего друга: от худобы лицо его стало треугольным, глаза, бывшие когда-то острыми, как пики, смотрели тускло перед собой.

— Ребенок… — заговорила Леночка, и взгляд ее загорелся, — С отравлением у меня ничего не получилось, и я решила избавиться от него. Ну, после того, как со мной так жестоко поступили. В больницу мне было нельзя. Понимаешь… все могло бы открыться. И тогда… я сделала сама себе аборт. Я засунула туда руку по локоть, там было что-то… что-то живое! Оно бегало по всему животу и пищало. Я слышала, как оно пищало! Если бы ты знал, что мне пришлось пережить… Мне пришлось душить его! Как это было больно, я чуть с ума не сошла. Потом я долго плакала, ведь это была моя кровиночка… Я обливала его слезами, — и действительно, при этих словах из глаз Леночки выступила слезинка. — Но он остался жив!

— Кто?

— Зародыш. Ему было всего четыре месяца, но он уже пищал. Конечно, я не могла держать его у себя. Мне предложили большие деньги. За то… за то… чтобы я отдала его на опыты! У нас в Камышовке есть тайная лаборатория, там проводят опыты над младенцами. Они безобидные, ну, следят там, как они развиваются, делают им всякие уколы. И мой ребенок… это был мальчик. Я его навещаю. Он такой милый! Ему уже больше годика, и такой смышленый. Я, конечно, не говорю ему, кто я, зачем терзать душу. Ты, наверное, думаешь, что я доступная женщина? — спросила Леночка без всякого перехода и сама себе ответила: — Нет. Мой любовник, ну, тот, доктор Борщевский, умолял меня на коленях. Но я не простила его. Слишком велика была цена. Он и по сей день пишет мне письма. Он несчастлив, он проклинает себя. Ах! Какая горькая бывает любовь. Он сделал и меня больной на всю жизнь. Теперь я не могу жить нормальной половой жизнью. Мне больно… я не подпускаю к себе мужа. Он, конечно, страдает. Но он любит меня больше жизни, и готов все стерпеть. Теперь у меня, конечно, тоже есть любовник. Это очень влиятельный человек, я уже говорила… Да-да, тот, у которого жена телеведущая. И еще у него благотворительный фонд 'Детям Украины', знаешь? Так вот, он ночей не спит, думает о детях. Все нерожденные зародыши находятся под его покровительством. Это государственный человек…

Она замолчала. Налысник лежал, закрыв глаза.

— Пробовала ли ты когда-нибудь шмеля, Леночка? — спросил он.

— Шмеля?

— А я пробовал. Поймаешь, бывало, в детстве шмеля, оторвешь ему попку, а внутри у него сладкая-пресладкая капелька.

— Какая еще капелька?

— Медовая. Медовая капелька, она хранится у шмеля внутри.

— Его какашки?

— Допустим, и так. Но вообще-то, это такая капсула, куда собирается нектар. Достанешь эту капельку, раскусишь, и веришь ли, слаще нее нет ничего на свете. Слаще, ароматней и вкусней я ничего не пробовал. Она щелкнет у тебя на зубах, и по всему рту растекается амброзия. Если существовала когда-то пища богов, то это была именно шмелиная капелька.

— А шмеля тебе не жалко было перекусывать?

— Не жалко. Я тогда маленький был, жестокий.

— Живодер, — Леночка помолчала. — Почему ты за этого шмеля вспомнил?

— Не знаю. Мне кажется, меня тоже кто-то перекусил.

— Как это?

— Не могу тебе объяснить. Такое чувство, будто кто-то взял лом да внутри у меня провернул.

— Живот болит?

— Нет. Ничего у меня не болит. Только кто-то роется в моих кишках, капельку ищет.

— А мне вот Лялька Сосунова говорила, если кто что-то плохое кому-то делает, так тому потом такое же точно плохое сделают.

— Это подружка твоя?

— Нет, не подружка, а так. Мы вместе гуляем, но она такая шлюха!

— Что же ты с ней гуляешь, раз она шлюха?

— Она веселая. А про капельку — это закон кармы. Если ты шмелю жопку откусывал, то тебе тоже откусят.

— Жестокий ваш закон кармы.

— Зато справедливый.

— Ты считаешь, за шмеля человека убить справедливо?

— Не знаю, — Леночка пожала плечами. — Но закон есть закон.

— Нет такого закона, Леночка.

— А что есть?

— Есть свободная игра свободных индивидуумов.

С минуту Леночка рассматривала его лицо.

— Ты на меня не обижаешься?

— За что?

— За свою ногу… За Вову, за балкон.

— Не обижаюсь. Тебя муж не ругал?

— Нет, — ласково проговорила Леночка. — Он такой дурак!

— А я дурак?

— Нет, — голос Леночки стал виноватым. — Ты не дурак, ты бедненький, у тебя нога опухла. Может, тебе в магазин сходить?

— Не надо.

Он переменил положение. Диван поддался с тяжелым скрипом.

— А что ты ешь?

— Мне пока не хочется, — он устроил свою голову поудобней, упершись ею в подлокотник. — А могла бы ты бедненькому помочь?

— Конечно! — лицо у Леночки загорелось. — Я для этого и пришла.

— Только чтобы никому не пришлось прыгать с балкона.

— Ты думаешь, я специально?

— Я ничего не думаю. Но одной жертвы достаточно.

— Что надо делать?

— Я напишу тебе адрес, — он потянулся за ручкой и листом бумаги, которые лежали на столе. — Пойдешь туда. Там живет девушка, Валерия. Валерия — запомнишь?

Леночка кивнула.

— Я сегодня еще попробую с ней связаться. Я скажу ей о тебе. Скажу, что ты придешь, опишу тебя. А что тебе дать — она знает.

Глаза Леночки разгорались любопытством. Он посмотрел на нее с сомнением.

— То, что она тебе даст, принесешь сразу же мне. Сразу ко мне, поняла?

Леночка кивнула.

— Никуда не заходи.

— Не буду.

— И ни с кем по дороге не разговаривай.

— Это что-то ценное?

— Лена. Я тебя прошу еще об одном. Не разворачивай и не смотри, что это.

— Пистолет? — выпалила Леночка.

— Нет. Это не очень ценная, но очень дорогая для меня вещь. Скорей всего она будет во что-то завернута. Когда ты принесешь, я тебе сам покажу.

— А самым краешком глаза можно? Самую чуточку?

— Ну посмотри. Только аккуратно.

— Я очень аккуратная!

— Эта девушка, Валерия, она уже долго не выходит в чат. Возможно, что-то случилось. Возможно, откроет ее мама. С мамой ни слова, тебе нужна только Валерия. Если получится, попробуй разузнать, где она, и что с ней.

Леночка с готовностью кивала.

— Еще такой вариант. Допустим, мне не удастся с ней сегодня связаться и предупредить, что ты придешь. Ты все равно иди, представься, что ты от меня. Валерии — не маме!

— Валерии! — восхищено повторила Леночка.

— Скажешь, сосед снизу… она поймет. Если она захочет поговорить с тобой, поговори. Расскажи всё как есть. Как мы познакомились… — он на секунду задумался. — Надеюсь, она поверит тебе.

— Поверит! — убежденно выдохнула Леночка.

— А теперь на крайний случай. На крайний случай — запомни. Если она тебе не поверит или не отдаст… ту вещь, только в этом случае — назовешь ей мой адрес: улица Правды, 50. Запомнила?

— Запомнила. Улица Правды, 50. А можно я запишу и отдам ей записку?

Никаких записок, — он еще раз оглядел ее с ног до головы. — Иди.

***

Валерия смотрела на свое отражение в трамвайном окне. Девушка в черном стекле казалась ей желтоватой и надломленной. Под глазами от недосыпания появились круги, а пропавшие куда-то щеки еще резче обозначили скулы. За те несколько месяцев, что Валерия провела на своей работе с искусственным освещением и стерильным воздухом из кондиционеров, она стала очень походить на мумию.

С самого начала дороги, с трамвайного кольца, на котором она вошла, ее неотвязчиво преследовало это чувство — чувство, что кто-то следит за ней. Она не села на сиденье — в офисе насиделась до одури, до неприятного почесывания во всем теле — а стала на задней площадке. Люди входили и выходили, но чувство того, что кто-то преследует ее, не улетучивалось.

Пассажиры в трамвае были уставшие и сморщенные. Изредка появлялось молодое лицо, но и оно не выглядело в глазах Валерии молодым, как будто трамвайная обстановка накладывала на всех без исключения отпечаток старости и забот. Пакеты, баулы, сумочки… рядом с ней вдруг выстроился мужчина лет сорока пяти в безукоризненно сшитом пальто и шляпе. 'Этот-то что здесь делает'? — подумалось ей. Незаметно скосив глаза, Валерия рассматривала узел его галстука, выглядывающий из-под молочного цвета кашне. Галстук был вишневый, в темную полоску, и выглядел весьма достойно. Мужчина шевельнулся под ее взглядом и, переложив портфель из правой руки в левую, сделал с узлом галстука что-то неуловимое, после чего стал виден еще и белоснежный воротничок рубашки, — он был отстрочен мелкой, ровной, идеально утопленной строчкой. 'Как нарисованный', - пронеслось в ее голове.

Нарисованный господин тоже поглядывал в стекло на свое отражение. Складки лица его были опавшими, но еще вполне мужскими.

Валерии вдруг представилось, что он хочет с ней познакомиться, но тут же она отогнала от себя эту мысль. Интересно, чувствует ли он, что я о нем думаю? — Валерия снова скосила глаза. Мужчина тоже исподволь посмотрел на нее. Валерия отвернулась. 'Нарисовался'! — проговорила она с досадой про себя. Трамвай остановился. Дверь открылась, и мужчина сошел. Легкое демисезонное пальто безупречно облегало его спину. 'Наверное, машину в сервис поставил', - подумала Валерия об уже исчезнувшем пассажире. Дверь закрылась, трамвай тронулся, и она снова осталась один на один со своим отражением.

'Сколько мне на вид лет'? — задала она себе мысленный вопрос. 'Судя по старикам, которые хотят со мной познакомиться, тридцать… Нет, это освещение плохое'. Освещение в трамвае было действительно плохое — желтое, тусклое. А в офисе было слишком яркое, синюшное. Так и получалось, что последние месяцы она не видела своего лица по-настоящему, разве что ранним утром в зеркало в ванной, но тогда оно было еще припухшее ото сна и не могло считаться в полной мере ее лицом.

Скользя взглядом по поверхности человеческих лиц, Валерия наткнулась на два черных глаза, нацеленных на нее в упор. Ее окатила волна жара. Глаза прятались под серенькой шапочкой, низко надвинутой на лоб. Нижняя часть лица этого субъекта скрывалась в широком черном воротнике куртки. Она могла бы сострить про себя что-нибудь про агента 007, если бы не была так напугана. Валерия выскочила на ближайшей остановке у крупного торгового центра, что горел яркими огнями, и поспешила затеряться в толпе.

Чувство того, что за ней следят, не покидало. Валерия оглядывалась и петляла, но этот некто каждый раз оказывался в опасной близости. Хуже всего было то, что он был невидим, хоть и обладал, как показалось Валерии еще в трамвае, внушительными размерами. Устав бегать, она остановилась у витрины, повернулась лицом к нафранченному манекену и стала ждать. Он тоже стал ждать, Валерия чувствовала это спиной. Нервы ее были натянуты как струна. Поток прохожих был не очень плотным, но таким, что никто и не заметит, если ей сейчас зажмут рот и потащат в подворотню. 'Не нужно было выходить… — запоздало подумала она, — по крайней мере в трамвае люди…'

Кто-то кашлянул рядом с ней. Валерия вскрикнула.

— Привет, — невозмутимо заявила серая шапка и черный ворот.

— Здравствуйте, — ответила она, отступая на шаг.

— Не узнаешь? — незнакомец стащил с головы шапку, обнаружив под ней короткий ежик темно-русых волос.

— Глеб? Как ты меня напугал!

— А я смотрю в трамвае, ты или не ты.

Валерия пошла вдоль по тротуару, стараясь, чтобы походка ее была непринужденной. Глеб шел на полшага сзади.

— Ты куда-то едешь? — спросила она первое, что пришло ей в голову.

— А? Да я так…

— Так? А что это за место такое — так?

— Это место… Я гуляю. Я всегда гуляю по вечерам.

— В смысле пугаешь прохожих?

Глеб засопел.

— Как мама? — переключилась она на спасительную тему.

— А? Мама? Нормально.

Несколько минут они шли в напряженном молчании.

— Ты есть хочешь? — спросила Валерия, завидев пиццерию.

— Нет.

Она взглянула на него с отчаянием.

— Но если ты хочешь, — поспешил поправиться Глеб, — то и я. Хочу.

Они остановились. Глеб не отрывал от нее испуганных глаз. Валерия мучительно раздумывала, что с ним делать.

— А деньги у тебя есть? — спросила она почти без надежды.

— Нет… эээ… подожди! — он стал лихорадочно рыться в карманах.

Вытащив на свет божий несколько помятых купюр и немного мелочи, Глеб начал тщательно их пересчитывать. Деньги в его скачущих пальцах разлетались и распрыгивались и, обронив несколько монет и одну бумажку, он насчитал двадцать три гривны.

Валерия отвернулась, не в силах смотреть на эту сцену.

— Пошли? — спросил он упавшим голосом.

Они зашли в пиццерию.

Валерия всегда носила с собой деньги — всю зарплату. По мере того, как зарплата истрачивалась, кошелек худел, и к концу месяца там оставалось только на проезд. Она злилась на себя, что деньги уходят у нее как вода, но делать было нечего. Если бы можно было оставить дома хотя бы часть, чтобы не тратить их на непредвиденные расходы, она бы оставила. Непредвиденные расходы случались у нее на каждом шагу, но с некоторых пор держать дома деньги было неосмотрительно.

Они заказали пиццу на двоих и чайник чая. В ожидании пиццы выпили по чашке.

— Сколько тебе лет? — спросила Валерия, оглядывая шкафообразную фигуру Глеба.

— Шестнадцать.

— Девушка есть?

— Нет, — он густо покраснел.

— А чем вообще занимаешься?

— М-м…

— Учишься?

— Учусь.

— Правда, что ты в школу не ходил?

— Правда.

— Почему?

— Не хотел.

— А твоя мама говорила, нервы, — и она вопросительно на него посмотрела.

— То мама.

— До этого мне казалось, что такие большие люди должны быть добрыми и спокойными.

— Я такой и есть.

— А стол зачем перевернул?

— Так… Надоело.

Принесли пиццу. Валерия аккуратно разрезала ее.

— А в этот раз не надоест? — спросила она у Глеба, который уже взял себе кусочек.

— Что?

— Я говорю, мы можем есть спокойно?

Ушедшая с его лица краснота вернулась вновь.

— Ты думаешь, я псих?

— Нет, я так не думаю.

— Просто мама любит болтать что попало.

— Это точно.

— Она болтает обычно обо мне.

— И ты решил пойти на крайние меры?

— По-другому ее не остановить.

— Вместо того чтобы переворачивать стол, ты мог бы попробовать перевести разговор на другую тему.

— Я так и хотел.

— Что же помешало?

— Ты.

— Я?

— Ты. Я думал, тебе будет неинтересно.

— О господи. И поэтому ты решил сдернуть скатерть?

— Нет. Скатерть — это так, по ходу.

Валерия оглядела его.

— Ладно. Мне, наверное, не понять, — она взяла второй кусочек пиццы. — Ты меня выслеживал?

— Да.

— Зачем?

— Хотел познакомиться.

— Но мы уже были знакомы!

— Знакомы. Но не так, как я хотел.

— А как ты хотел?

— Без мамы.

— Ты мог бы позвонить. Знаешь, сейчас принято звонить друг другу, а не подкарауливать на остановках.

— Я не знал твоего номера.

— А маршрут знал?

— Маршрут можно вычислить.

— И долго вычислял?

— Нет, не долго. Ты не заметила. Я тебя тогда до самого дома вел. А потом еще несколько раз провожал. Ты садишься сначала на четверку, потом на восьмерку. Улица Ермолая Жукова, восемь. Третий подъезд.

— Ну, Глеб! Тебе можно в детективное агентство наниматься. Где ты этому научился?

— Следить? Я не знаю, чему тут учиться. Я просто иду за человеком, стараюсь особо не высовываться.

— Как это не высовываться? Как у тебя получится не высовываться, если ты огромный, как гора?

— Но ты же не замечала?

— Сегодня заметила!

— Сегодня ты заметила, потому что я этого захотел.

— Ну да, рассказывай!

— Хочешь, я расскажу, что ты делала вчера?

— Что?

— С работы ты зашла в 'Гурман'.

— Удивил. Кто ж с работы не заходит в 'Гурман'?

— Ты зашла в 'Гурман'. Купила там четыре огурца, два помидора и сыр.

Валерия перестала жевать.

— Прямо-таки четыре огурца и два помидора?

— Четыре огурца и два помидора.

— Я вообще-то не помню… Продолжай.

— Потом ты пошла на рыбный отдел. Долго смотрела и купила двести грамм паюсной икры.

— Ну, допустим.

— Потом…

— Что еще?

— Это не мое дело, конечно…

— Ну?

— Ты поехала домой, но домой не зашла. Ты стояла во дворе и смотрела на свои окна. Ты простояла четырнадцать минут, потом пошла на остановку.

По мере того, как он говорил, лицо у Валерии вытягивалось.

— Говорить дальше?

Чай в чашках остывал. Половина пиццы стояла еще нетронутой. На тарелке у Валерии лежал начатый кусочек.

— Ты бери пиццу, — сказала она, — не стесняйся. Я разницу доплачу. — И сама принялась терзать свой кусок ножом и вилкой.

Они ели в молчании.

— Ты хороший парень, — заговорила Валерия, — лицо у тебя хорошее. Только зачем тебе все это нужно?

— Низачем. Я хотел познакомиться.

— Это я уже слышала, Глеб. Когда хотят знакомиться, ведут себя немного по-другому.

— Как?

— Ты когда-нибудь раньше знакомился с девушками?

— Нет.

— Я тебе что, понравилась?

— Понравилась.

— Чудеса.

— Почему?

— Я же для тебя… как бы сказать помягче…

— Старая?

— Очень точно ты это заметил.

Глеб принялся нервически жевать.

— Если ты против, я больше никогда не буду тебя провожать.

— Провожать! Это очень мягко сказано.

— Нельзя девушке ездить одной в такую глушь. Если хочешь, давай я сам.

— Что сам?

— Прослежу.

— За кем?

— За тем домом.

— Ты просто клад, Глеб.

— Думай, что хочешь. Я тебе предложил.

— Да с какой стати такие предложения?

— Просто. Ты красивая.

— Думаешь, я сейчас растаю?

— Не думаю.

— Ладно, — Валерия кивнула официанту и попросила счет. — Не надо, — отодвинула она предложенные Глебом деньги.

Он стыдливо скомкал их и засунул назад в карман.

— Ты и сегодня будешь меня 'провожать'?

— Если ты скажешь, что не надо…

— Не скажу. Пошли.

Они встали из-за столика и направились к выходу.

— Стой! — Валерия вдруг остановилась. — Что это? — она смотрела на его ноги.

Глеб тоже посмотрел на свои ноги.

— Ботинки. А что?

Он оглядел свои военные ботинки. Они были с двумя рядами крючков для шнуровки, на широком удобном каблуке. Крючки поблескивали, как зубы в ощерившейся пасти, и на каждом из них были выгравированы крохотные буквы 'BRD'.

— Ничего. Красиво.

***

— Слушай, а как тебе это удается? — спрашивала Валерия, когда они снова ехали в трамвае.

— Что?

— Следить. Ты ведь большой, а в толпе как маленький.

— Я в толпе стараюсь забыть о себе, замереть.

— Как это замереть? Ты же двигаешься.

— Я двигаюсь, да. Но мыслью я замер. Не думаю ничего в этот момент.

— Я тоже обычно иду и не думаю. Но меня почему-то все замечают, кто надо, и кто не надо.

— Тебе только кажется, что ты не думаешь. А в голове у тебя бродят разные мысли.

— Например?

— Например… ну не знаю, о чем думают девушки. Например, не сбилась ли у тебя шапочка. Или что шарф не того цвета. Или что-то в этом роде.

— Не угадал.

— Может, и не это. Ты можешь думать о чем-то постороннем. Рассматривать прохожих, например, витрины.

— И что, если я буду рассматривать витрины, все сразу обратят на меня внимание?

— Не в витринах дело. Твоя мысль работает. Так или иначе, она работает. Ты думаешь о том, о сем, какие-то проблемы решаешь. Ты постоянно полощешь в голове какие-то мысли, незаметно для себя. Все это надо оставить.

— И тогда ты станешь невидим?

— Да. На тебя будут смотреть как на пустое место. Замечала, иногда люди смотрят как бы сквозь тебя. Они смотрят на тебя и не видят. Он пялится на тебя минут десять, а потом попроси его описать, кого ты только что видел, он только плечами пожмет.

— Значит, главное ни о чем не думать?

— Некоторые останавливают мысль, как им кажется, но на самом деле они просто переключают свое внимание на объект слежки, и начинают думать о нем.

— Это плохо?

— Очень. Объект начинает межеваться. Оглядываться, нервничать, как ты сегодня. Этого допускать нельзя. Нужно смотреть на него бесстрастно, как на фигурку в игре. Даже не смотреть, а так, краем глаза замечать.

— На фигурку в игре смотрят как раз очень пристрастно.

— Это потому что фигурку ты наделяешь живой жизнью. А здесь, наоборот, — жизнь сделай фигуркой.

— Жизнь сделать фигуркой… интересно. А зачем тебе это?

— Так. Развлекаюсь.

Одну остановку они проехали молча.

— На кого ты учишься? — опять заговорила Валерия.

— На бухгалтера.

— На бухгалтера? — она улыбнулась и оглядела его с ног до головы.

— А что? Хорошая профессия.

И тут Глеб проделал нечто неожиданное. Он стянул с головы шапку и расстегнул ворот курточки. Под курточкой у него приоткрылся гладкий, со знанием дела завязанный узел галстука. Белый воротничок рубашки довершал картину. Глеб достал из внутреннего кармана очки, аккуратно посадил их себе на нос, слегка оттопырил нижнюю губу, и на Валерию взглянул холеный, немного напыщенный клерк.

— Да как это… Как это у тебя получается?

— Просто — галстук, очки. Всего пара штрихов.

— Нет, но лицо? Как ты меняешь лицо?

— Я его не меняю. Я становлюсь тем человеком.

— Ты разве знаешь того человека?

— Знаю. У всех бухгалтеров лица одинаковые.

Валерия разглядывала его, присматриваясь к каждой черточке.

— Слушай, а ты зря на бухгалтера учишься. Тебе надо было идти в театральный.

Глеб подавил самодовольную улыбку.

— Может, еще пойду, — тихо сказал он. — Встаем, твоя остановка.

***

На площадке второго этажа Валерия остановилась. Остановился и Глеб.

— Что там? — спросил он, видя, как она прислушивается к чьей-то двери.

— Если бы у меня были такие ботинки… — Валерия попятилась назад, будто для разбега. — Если бы у меня были такие ботинки… — повторила она. — Я вынесла бы эту дверь к чертовой матери.

— Сделать?

Валерия глянула с легким испугом:

— Нет. Не сегодня. Пойдем.

Они начали всходить на третий этаж.

— А кто там живет? — поинтересовался Глеб, имея в виду дверь на нижней площадке.

— Одна тварь.

Остановившись перед своей квартирой, Валерия достала ключи. Она уже собиралась вставить ключ в замок, но опустила руку и посмотрела на Глеба.

— Ты знаком с моей мамой?

— Видел один раз. Она к нам еще на ту квартиру приезжала.

— Ты это… если что, не удивляйся.

— Не буду.

— Что бы ты ни увидел, — добавила Валерия. — У нее сейчас тяжелый период.

И она вставила ключ в замочную скважину.

Но замок почему-то не поддавался. Валерия почти сразу догадалась, что с той стороны тоже вставлен ключ. Она прекратила свои попытки и прислушалась. Из-за двери звучала музыка — простая ресторанная дешевка, в народе называемая 'шансон'. Что-то про настоящих мужиков, настоящих женщин и реальную жизнь. Там было всё: бокал вина, любовь, две сигареты, тающих в ночи, — но почему-то все это 'настоящее' и 'жизненное' оставляло после себя неизгладимый привкус свежей блевотины. Радиостанцию, которая передавала эти песни, Инга так полюбила в последнее время, что слушала ее день и ночь.

Постояв еще немного около двери, Валерия уловила запах дыма. Это не был дым от огня — так пахла гарь от истлевших на плите органических веществ, а проще говоря — от двери ее тянуло паленым мясом. Она громко постучала в дверь. Никто не откликнулся. Валерия не слышала материных пьяных шагов, не слышала и трезвых; не раздавалось шороха, означающего, что кто-то встает с дивана… Валерия постучала что есть силы. Кроме музыки, изнутри не доносилось никаких звуков.

— Может, ее дома нет? — спросил Глеб.

— Ключ в замке с той стороны.

— Может, это не ключ, а что-то забилось?

— Что?!

Валерия начала расстегивать сапог.

— Зачем это?

Подъезд вздрогнул от грохота железной набойки о железную дверь. На жестянке двери образовалось несколько крохотных острых вмятин, но открывать по-прежнему никто не спешил.

— Давай я попробую, — участливо предложил Глеб.

— Вынести дверь? Еще успеешь.

Валерия стучала неистово. Она била в дверь, как в барабан, после чего прислонилась к стене и сказала:

— Она там.

— Спит? — спросил Глеб.

Валерия ничего не ответила и начала стучать снова.

— Мы подымем соседей, — сказал Глеб как можно спокойней. — Может, она ушла в магазин?

Тогда Валерия опустила руку с сапогом и крикнула:

— Дым! Ты слышишь дым?

Он постоял, втягивая ноздрями воздух, и ответил:

— Слышу.

Дверь напротив отворилась. Заспанный мужчина со всклокоченными волосами смотрел на них недружелюбно, но ничего не говорил. Глеб тоже некоторое время смотрел на него, потом сказал вежливо:

— Здравствуйте. У вас есть монтировка?

Мужчина скрылся в глубине квартиры.

Глеб орудовал монтировкой так, будто всю жизнь тренировался. Не прошло и полминуты, как дверь была открыта, и из нее повалил густой синеватый дым. Музыка продолжала звучать, и хриплый голос из динамика только усиливал мертвящую тишину квартиры.

Но странно: с тем же упорством, с которым Валерия только что рвалась в свой дом, она остановилась. Дверь была открыта, и можно было войти, однако она застыла на месте, прижав пальцы к губам. Забытый сапог выпал из руки на пол, и бетонный холод совсем не чувствовался сквозь тонкий носок. Глеб пошевелился рядом. Валерия посмотрела на него.

— Я сейчас, — сказал Глеб и шагнул внутрь.

Он отсутствовал целую вечность — так показалось Валерии. За это время она успела прислониться спиной к стене и сползти по ней вниз. Глеб успел подхватить ее.

— Она жива, жива, — быстро заговорил он. — Заснула в дыму. Я отхлестал ее по щекам. Сковородка сгорела, — продолжал он, почти внося Валерию в квартиру. — Дым. Я окна открыл. Вот она, на диване.

Холодный воздух ворвался в комнаты. По полу катались бутылки. На диване сидела, а не лежала Инга, в нижнем белье, с запрокинутой головой. Глаза ее были закрыты, и все лицо имело то выражение совершенной безжизненности, которое бывает у мертвецов.

— Жива, жива! — повторил Глеб. — Вот смотри, — он схватил за плечи сидящую Ингу и начал трясти.

В ответ раздался слабый стон, но глаза не открылись. Валерия села на пол и заплакала.

20. Вера

Никак не думал Юлдасов, что конференция закончится таким фарсом. Запланированное им еще полгода назад мероприятие обещало дать приток новых идей, но на самом деле дало новую головную боль, да и только.

Вернувшись тогда из леса с Дашей, он зашел в свой номер и подумал, что приключения уже закончились. Трещинка была замолена, но в глубине его существа зарождалась мелкая дрожь. Он почувствовал ее, как только вступил в этот лес на песчаные тропинки, а когда Даша начала бормотать что-то о ёжиках и шарфе, она достигла своего пика.

Наскоро попрощавшись с Дашей, Юлдасов зашел в свой номер, но дрожь не унималась. Он выпил коньяка, прилег, и тут его страхи разрешились самым неожиданным образом — в комнату ворвалась Вера. Она влетела, как только Юлдасов приоткрыл дверь на небольшую щелочку, не желая никого видеть и ни с кем говорить. В вечернем и неизменно коротком платье, с распущенными волосами, она заскочила в прихожую и бросилась в спальню. Обнюхав все углы и, наверное, заглянув даже под кровать, она остановилась, и сказала:

— Здравствуй.

— Здравствуй, — ответил Юлдасов, вальяжно проходя по комнате.

Он старался, чтобы его походка выражала как можно больше расслабленности и покоя.

— Ты могла бы предупредить, — бросил он на ходу.

Вера уселась в кресло и еще подрагивающей рукой налила себе коньяка.

— Что-то ты зачастила, — проворчал Юлдасов и мысленно возблагодарил провидение за то, что несколько минут назад оно надоумило его провести вечер в одиночестве.

Вера продолжала приглядываться к нему и втягивать воздух ноздрями. Подойти к мужу и проверить его рубашку насчет волосинок и следов от помады она не решилась.

Он уже успел снять пиджак и выпустить рубашку из брюк, приобретя тем самым домашний, чуть-чуть неряшливый вид. Вера впилась в него глазами и продолжала следить за каждым жестом. Юлдасов прилег на диван.

— Надоело все. Голова болит, — устало сказал он.

И усталость ему не нужно было слишком изображать. Он почувствовал, как с появлением Веры дрожь, ухватившая за душу, отпускает, и в душу возвращается покой.

— Кто здесь? — спросила Вера, изображая езразличие.

— А! — мяукнул он, — Овечка, Соломко, Сальников. Как всегда.

— И всё?

— Всё. Почему одна, без Пашки?

— Пашка у бабушки.

— Так-так…

Супруги продолжали прощупывать друг друга взглядами. Взгляды их были как острые спицы, которыми они исподтишка тыкали друг в друга, он — лежа на диване, она — сидя в кресле. Юлдасов судорожно соображал, под каким бы предлогом выйти и сделать один важный звонок.

Вера не выдержала первая. Она сбросила туфли на ковер, утомленно опустила ноги в мягкую длинную ворсу и встала. Без каблуков она сразу показалось Юлдасову безопасной и своей. Вера подхватила туфли и понесла их в прихожую, оттуда завернула в душ, послышалось шуршание одежды, и Юлдасов опрометью бросился к своему пиджаку. Запутавшись в полах, он подумал, что сейчас вырвет подкладку кармана, если не достанет этот проклятый телефон. Так и получилось — в пиджаке что-то треснуло, зато телефон оказался у него в руках. Вызвав охрану, он проговорил глухо и сдавленно:

— Дашу домой. Быстро!

Тогда он решил, что все это было из-за Даши и из-за внезапного приезда Веры. Но сейчас, сидя в своем кабинете, Юлдасов почувствовал, как эта необъяснимая дрожь поднимается в нем снова. Он нажал кнопку у себя на столе и сказал в пространство:

— Незнанову ко мне.

***

Валерии вспоминался фильм, виденный когда-то в музее. Там были дамы в шляпках, вуали, перчатки, зонты, у платьев туго перетянутые талии и какие-то странные, нездешние лица. Они жили здесь — они жили, все эти люди — мужчины и женщины. Дамы выступали с большим достоинством, мужчины чинно вели их под руку, неся на головах черные и у всех одинаковые котелки. Кем они чувствовали себя? Кем они были для самих себя в этих котелках и вуалях? Были ли они людьми романтической эпохи, которая последним росчерком пера Льва Толстого распрощалась с действительностью? Вряд ли. Вероятно, они чувствовали себя необыкновенно современными, передовыми… обыденными? Чувствовали ли они себя обыденными? Понимали ли они, что их каждодневная жизнь буднична и в будничности своей невыносима? Не думали же эти люди, что о них снимут черно-белый фильм и будут хранить киноленту как редкостную реликвию девятнадцатого века, и реликвия эта будет навевать столько грусти и очарования девушке, сидящей за компьютером в джинсах и почти мужской рубашке, без всяких рюш, вуалей и перчаток. И даже без шляпки! Каково чувствовать себя девушкой в перчатках и шляпке? Не нарядиться в них, а ходить каждый день, как в самой обычной одежде?

Галина Юрьевна, финансовый директор, зашла в свой кабинет, и мимоходом взглянула на своего секретаря, как на посторонний предмет, который неизвестно для чего поставили здесь. Предмет этот был странная, неизвестного происхождения ваза, очень большая и неудобная, к которой надо было как-то приспособиться, которую следовала обходить бочком, потому что, несмотря на всю свою бесполезность и вычурность, ваза эта представляла для высшего руководства особую ценность. Галина Юрьевна уже не удивлялась тому, что иной раз при встрече 'ваза' даже не узнает ее, а сидит, уставив глаза в пространство и машинально теребя в руках отданный ей для набора рукописный документ.

В этот момент телефонный аппарат на столе у Валерии пискнул, и Аллочка своим уставшим, но неизменно доброжелательным голосом сказала:

— Иди, тебя зовут.

В кабинет Юлдасова Валерия вошла немножко робко. Она приостановилась в дверях, выжидательно глядя на шефа, но, заметив его дружеский кивок, прошла и села в кресло для посетителей.

— Как дела? — спросил Юлдасов так, будто они были соседями по лестничной площадке.

— Хорошо.

— Как у тебя отношения с Галиной Юрьевной?

Валерия призадумалась. Дело в том, что отношений в последнее время не было никаких. Ее прямая начальница как будто решила не беспокоить своего секретаря и совсем перестала обращаться к ней с поручениями, переключившись на безотказную Аллочку.

— На меня поступили жалобы? — спросила Валерия. — То есть замечания?

— Я задал тебе вопрос.

— Отношения хорошие, но боюсь, что Галина Юрьевна…

— Об этом я не спрашивал.

Валерия проглотила окончание фразы.

— Вот что, Лера, — Юлдасов встал и заходил по кабинету.

Он ходил крупными шагами, слегка раскачиваясь, между диваном, овальным столиком на изогнутых ножках и обратно, возвращаясь к рабочему столу. Валерии подумалось, что он похож на заключенного в камере, только очень дорого обставленной.

— Я не спрашиваю тебя, существует ли один человек на самом деле. Но я хочу спросить, что он думает о вере.

— Вы имеете в виду…

— Я имею в виду обычную человеческую веру. Как верят люди, понимаешь?

— Понимаю.

— Я не знаю, откуда ты что берешь, но если у тебя есть что ответить, отвечай.

— Вы как-то так расплывчато…

— Хорошо, я постараюсь конкретнее. Человек верит. Он верит во что-то… Не важно во что.

— В бога?

— Допустим. Он верит в бога, он молится, просит себе благ. Или защиты. Или защиты, — для чего-то повторил Юлдасов. — И эта защита приходит.

— Не совсем понимаю.

— Не перебивай. Защита приходит, — он заходил более нервно, и Валерия видела, как на ходу он изо всех сил стискивает в руке авторучку, то нажимая, то отпуская кнопочку на колпачке. — Защита приходит, но для того, чтобы она пришла, необходимо исполнить ритуал. Ну, молитву или что-то в этом роде. Человек молится, бог помогает, несчастья отступают. Ты следишь за мыслью?

— Слежу, — ответила Валерия, хоть последнюю минуту она следила не за мыслью, а только за авторучкой.

— Несчастья отступают. Но представь, что при этом человек в бога не верит. — Юлдасов остановился и пронзительно посмотрел ей в глаза.

— Не верит, я поняла.

— Ничего ты не поняла. Кто же ему помогает, раз он не верит?

— А кому же он перед этим молился? — обескуражено спросила Валерия.

— Кому, кому — раздраженно повторил Юлдасов и снова заходил по кругу. — Не важно кому! Звездочке, месяцу, солнышку. Вот этой ручке он молился, — он поднял авторучку на вытянутой руке. — А оно помогло. Что это?

— То есть вы хотите спросить, ЧТО ему помогло?

— Ты удивительно понятлива сегодня.

Валерия смотрела на Юлдасова во все глаза. Мало того, что босс ее пустился в такие длинные объяснения, но он еще и язвил.

— Вас что-то беспокоит, Сергей Вадимович? — спросила она.

— Тебе понятен мой вопрос?

— Нет, я так и не поняла вашего вопроса.

— Повторяю: почему ЧТО-ТО помогает человеку, если он в него не верит?

— Что-то — это вы имеете в виду…

— Ну да! Бог там, или что другое!

Таким своего босса Валерия еще не видела.

— Я подумаю. Я спрошу, — поправилась она. — Я, правда, сейчас с ним не общаюсь.

— Почему?

— Он болен. Я уже говорила. Впрочем… сегодня я как раз собираюсь…

— Мне бы поскорей, Лера.

Юлдасов стоял примерно в метре от нее, но неожиданно взгляд его стал очень близким. Казалось, он забрался прямо под черепную коробку Валерии и силился пробороздить новые извилины в ее мозгу.

— Я постараюсь, — пролепетала она. — Но вопрос о вере, это же, как я понимаю, из философских, и…

— Вопрос о вере может иногда стоять очень остро!

— Я поняла вас. Я могу идти?

— Иди, — Юлдасов уселся в свое рабочее кресло. — Нет, постой, — он был чем-то недоволен. — Меня интересует молитва и… заклинания. Все что с ними связано. Как они действуют, почему. И почему перестают действовать. Поняла?

— Поняла, — Валерия повернулась уходить.

— И если оно перестает действовать, то что делать? — встрепенулся он ей вслед.

— Сергей Вадимович…

— Что?

— Может, вам лучше к батюшке?

— Подожди, — Юлдасов саркастически усмехнулся, — до батюшки еще дойдет.

Она вышла. За столом сидела Аллочка, прижимая свои прекрасные пальцы к лицу. При виде Валерии она быстро отерла слезы и устремила покрасневшие глаза на монитор.

***

— Глеб, ты видел женщин в шляпках? — спрашивала Валерия, когда они завернули за угол офиса.

— Видел.

— Они тебе нравятся?

— Мне женщины вообще не нравятся.

— А кто тебе нравится?

— Девушки.

— Ну это одно и то же. Я имею в виду, в принципе, как ты относишься к женщинам или девушкам в шляпках?

— Девушек в шляпках я не видел.

— А хотел бы увидеть?

— Лера, у тебя что-то случилось?

— Нет. Почему ты решил?

— Потому что мы прошли остановку, а ты даже не заметила.

— Я не хочу ехать. Пойдем пешком?

— До самого твоего дома?

— Не знаю. Будем идти, пока не устанем.

Они пошли, перепрыгивая через лужи, оставшиеся после холодного весеннего дождя.

— Значит, сегодня ты никуда не торопишься? — спросил Глеб.

— А разве я обычно куда-нибудь тороплюсь?

— Торопишься.

— Куда?

Он ничего не ответил.

— А торопятся ли женщины в шляпках? — спросила Валерия.

— Я не знаю, что это за женщины в шляпках. Поясни.

— Они бывают еще в вуалях. Носят перчатки и зонтики. Как они себя чувствуют во всем этом?

Глеб оглядел ее.

— Ты знаешь, что такое кринолин? — продолжала Валерия.

— Нет.

— Это такая юбка, в которую вшиты обручи. А обручи эти не просто обручи, а сделаны из китового уса. Представляешь?

— Нет.

— Из китового уса самый лучший кринолин получается. Имеет наиболее естественные очертания.

Глеб что-то промычал.

— Что-что? — оживилась Валерия.

— Я говорю, как же его стирать? Его ж в машинку не засунешь.

— Ну что ты! Какая машинка. Только руками. А вообще, я не знаю, стирали их или нет. Как ты думаешь? А? Ты молчишь?

— Я вижу, ты чем-то расстроена.

— Я расстроена… да. Я очень виновата, Глеб.

— Перед кем?

— Перед одним человеком.

— В чем?

— Я взяла у него вещь. Он поверил мне… а я не отдаю.

— Что за вещь?

Его жесткий диск. Все получилось так неожиданно. Я взяла его диск, он об этом не знал. Его тогда дома не было.

— Хочешь сказать, он не был у себя дома, а ты в это время была у него дома?

— Примерно так. Он переехал на время, а мне ключи оставил, цветы поливать. У нас все по-простому, мы же соседи. А через несколько дней он находит меня в интернете и спрашивает, не могу ли я вернуть ему диск. Представляешь?

— Что значит 'вернуть'? Как он понял, что ты взяла?

— Во-от. Это для меня самое непонятное.

— Зачем ты вообще брала его?

— Хотела посмотреть что там, больше ничего. Просто любопытство.

Нифига себе любопытство.

— Да ладно тебе. Диск не открывался, я отнесла в сервис, мне сказали, он посыпался, и восстановить информацию стоит очень, очень больших денег. Тогда я нашла в интернете одного, по имени Лук, он обещал восстановить за так, по дружбе типа. Я и передала ему диск.

— До чего любопытство доводит, — Глеб внимательно посмотрел на Валерию. — Как он выглядел, этот Лук?

Да как… высокий, седой. Но не сказать, чтобы старый.

— Где вы встретились?

— В 'Латинском'. Он сам назначил место и время. А теперь я нигде его не вижу, ни в чате, ни на сайте. Он пропал.

— Думаешь, намеренно?

— Не знаю. Он сказал, свяжется со мной, а потом как-то вдруг исчез. А один человек… я теперь тоже прячусь от него. Я прячусь, а он болен. Понимаешь?

— Понимаю.

— Мне надо как-то найти этого Лука.

— Понимаю.

— Да ничего ты не понимаешь. Лук — он только в интернете Лук, в нашем чате. А так я не знаю, кто он такой, ни адреса, ни имени.

— Ты поступила необдуманно.

— Да…

— Как он пишется?

Валерия остановилась, достала из сумочки записную книжку и написала на листочке: 'look'.

— Вот, — она протянула ему листочек.

— Запомнить легко.

— Ты бы смог как-нибудь выяснить?

Глеб призадумался.

— У меня такое задание в первый раз.

— А раньше у тебя какие задания были?

— Раньше я только девушек пугал и взламывал двери, — не сморгнув глазом, ответил Глеб.

— Хорошо, — сказала Валерия как будто чем-то довольная. — Возьми листочек.

— Не нужно. У меня память хорошая.

Несколько времени они шли молча.

— Глеб, ты случайно не маньяк? — спросила Валерия очень серьезно.

— А ты? — так же серьезно ответил Глеб.

— Я нет. Просто у меня проблемы.

— Понятно.

— У меня скоро день рождения. Мне исполняется двадцать четыре года.

— Ты меня приглашаешь?

— Приходи.

— Кто еще будет?

— Одна моя подруга. С работы, Даша.

— Не представляю, какая у тебя может быть подруга.

— То есть?

— Не могу представить, какой у нее характер, лицо.

— Характер спокойный. А лицо… Ей пошли бы шляпки.

— И кринолины?

— И кринолины. Перчатки, духи, зонтики…

— Она что, кисельная барышня?

— Как ты сказал?

— Кисельная барышня.

— Кисейная, Глеб — ки-сей-ная. Это значит очень тонкая, как будто из кисеи. Да, она такая. И она… она влюблена в моего шефа, в нашего то есть. В нашего общего шефа влюблена.

— Откуда ты знаешь?

— Она сама мне сказала. Она такая болтушка!

— Болтушка? Не думал, что у тебя подруга болтушка.

— Она болтушка и дурочка. Но это ничего. Зато она очень красивая.

— Красивей тебя?

— Ну что ты! Во много раз. Да не в этом дело. Она другая, внутренне другая.

— Интересно посмотреть.

— Посмотришь.

Они перешли дорогу на светофоре. Впереди была трамвайная остановка.

— Ты еще не устала? — спросил Глеб.

— Нет. А ты уже хочешь ехать?

— Я не хочу. Но ты какая-то мрачная сегодня.

— Это ничего, это пройдет. Только ты, знаешь, что? Ты подарков мне не дари.

— Почему?

— Я не люблю. Все эти безделушки, цветы.

— Ты скажи, что тебе надо, я то и подарю.

— Тогда это будет не подарок.

— Я все равно что-нибудь придумаю.

— Не надо. Теперь, если ты подаришь, мне будет вдвойне неприятно. Как будто я тебя заставила.

— Ничего ты меня не заставила.

— Все равно не надо.

— Вот и видно, как ты хочешь получить подарок.

— Из чего это видно?

— Из того, что ты упрашиваешь меня не дарить его.

— Да ты маньяк, в самом деле! Я говорю, что не надо, а ты — упрашиваешь!

— Но ты же упрашиваешь. Это видно.

— Я упрашиваю НЕ дарить! НЕ дарить, Глеб. Ты частицу 'не' изучал, что она значит?

— А ты эту частицу отбрось, и увидишь, что получится.

— Я лучше тебя сейчас отброшу, и ты увидишь, что получится.

— Злая ты, Лера.

— Ах, да! Ведь ты у нас добродушный и спокойный человек. Только посуду на пол швыряешь перед гостями и заставляешь свою мать рыдать горькими слезами, а так ничего.

— Лера, — сдержанно сказал Глеб, — ты ничего в этом не понимаешь. — Маме, может, этого только и надо.

— А, так это ты для мамы тогда устроил?

— Нет, для себя. Но и ей так лучше.

***

Они сели в трамвай. Под ногами мерно постукивали колеса, желтые лица вокруг теснились, как тени загробного мира, и на минуту Валерия усомнилась, не выдумала ли она это все. Но, встряхнув головой, она продолжала:

— День рождения у меня будет двадцать восьмого. Будет очень плохая погода, серость, дождь. Мы будем сидеть, смотреть друг на друга и не знать, о чем говорить. Будет очень плохо.

— Откуда ты знаешь, что будет дождь?

— Он почти всегда бывает на мой день рождения.

— А что не о чем будет говорить?

— Почему-то в последнее время я исчерпала с ней все темы.

— Тогда зачем ты ее приглашаешь?

— Она моя подруга.

— Подруга, которая себя исчерпала?

— Других нет. Кстати, ты тоже никогда не рассказываешь о своих друзьях.

— Я в школе мало учился.

— При чем здесь школа?

— Друзья обычно со школы заводятся.

— Это да. А где ты еще учился?

— В интернате на Камышовке.

— Что за интернат такой?

— Для психической реабилитации несовершеннолетних.

— Ого. И за что тебя туда?

— Я одного мальчика побил.

— Сильно?

— Он выжил.

— М-да… И что, совсем-совсем там у тебя никого не было?

— Была одна девочка, мы дружили. Но она хитрая очень, и я ее бросил.

— Значит, ты теперь совсем одинокий?

— Одинокие — это те, которые в шляпках, с кринолином. А я сам по себе.

— Сам по себе… Я тебе не сказала, кроме тебя и Даши будет еще один гость, который тоже сам по себе.

— Кто такой?

— Один поэт. Не улыбайся, он правда поэт, у него целая тетрадка стихами исписана. Он и тебе даст почитать, вот увидишь. Я его вообще-то не приглашала, но он придет. Он как-то умеет незаметно навязаться. Когда-то я неосмотрительно дала ему номер своего телефона, думала, что он будет мне полезен. А вышло, что пользы от него никакой, одна болтовня.

— Какой пользы ты от него ждала?

— Да так, по одному делу.

— Скажи, а зачем ты приезжала тогда? Тоже по делу?

— Я приезжала спросить, почему пьет моя мама. То есть почему она вдруг запила.

— Откуда моя мама может это знать?

— Конечно, она не может этого знать в точности, но она может догадываться. Они ведь подруги. Вот я и приходила поговорить. А ты все испортил.

— Извини, я тогда ничего этого еще не знал.

— Если бы ты не сдернул тогда эту скатерть, твоя мама не начала бы плакать. А если бы она не начала плакать, я смогла бы задать ей несколько вопросов. А после того, как ты вывалил на пол весь ужин, она проговорила остаток вечера о тебе.

— Я уже извинился, Лера, и может, хватит об этом? Ты как моя мама. Возьмет что-нибудь одно и начнет его на всю жизнь размусоливать.

— Это я — как твоя мама?!

— А что, вы с ней чем-то похожи.

— Чем?!

— Ну, не знаю… Так, что-то общее есть.

— И я размусоливаю?

— Ну, может, я не так выразился.

— Нет, скажи, я размусоливаю?

— Ты размусоливаешь эту тему. Про ужин, про тарелки…

— Я не размусоливаю, я хотела объяснить, зачем я приезжала! И ты сам спросил!

— Лера, если бы передо мной сейчас была эта скатерть, я бы ее еще раз сдернул.

— А ты и правда псих.

Глеб встал. Он положил на сиденье пакет с продуктами, которые они купили по дороге, и направился к выходу. На ходу он скупо бросил 'пока', но, может быть, это ей только послышалось. Она проводила его удивленным взглядом. Валерия смотрела, как Глеб стоит у трамвайной двери, взявшись за поручень и глядя в стекло на свое отражение, как обычно это делала она сама. Трамвай покачивался, и Глеб покачивался в желтом свете вечерних лампочек. Потом дверь открылась, и он исчез.

***

Инга сидела на кухне, подперев голову обеими руками.

— Сидишь? — спросила Валерия, входя.

Инга ничего не ответила, а продолжала туманно смотреть перед собой.

— Ну сиди, сиди. Превращайся в животное.

— Тебе какое дело.

Валерия оглядела ее сальные, неряшливо подобранные волосы.

— А такое! Ты моя мать, кажется.

— Вот-вот. А не ты моя.

Валерия поставила сумку с продуктами на стол и посмотрела на мать.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

— Чтобы ты мне не указывала.

— А! В самом деле! Пусть тебе лучше Зинаида Петровна указывает. Она теперь твой указчик и твой кредитор.

— Не лезь не в свое дело.

— Нет уж, я полезу! Я полезу, потому что ты ей уже вещи начала закладывать!

— Да, начала! А ты не отбирай мою пенсию. Мне в магазин не с чем выйти. Сижу дома, как прикованная!

— В магазин не с чем? Я тебе что, продуктов не ношу? Вот тебе магазин, вот! — и Валерия стала выкладывать, почти вышвыривать из пакета хлеб, колбасу и овощи. — Вот продукты, чего тебе еще?

— Я самостоятельная личность, — проговорила Инга, поглядев на дочь жалко и гордо. — И не смей лишать меня моего права и моих денег!

— Что-о-о? — от неожиданности Валерия села на стул. — Это кто тебя научил? Эта тварь?

— И я запрещаю тебе называть Зинаиду Петровну тварью. Это самый добрый, самый искренний человек, который еще остался в нашем подъезде.

— Ах, она запрещает мне! — закричала Валерия, — Ах, самый искренний! Да все нормальные люди от тебя уже отвернулись. Даже твои алкашки, Райка и Зойка, уже к нам не ходят — стыдятся!

— Значит, такие подруги были, раз стыдятся. Настоящая подруга не постыдилась бы.

Валерия привстала со стула.

— Мама, — сказала она, наклонившись к матери, — а помнишь, я спрашивала, зачем ты с ними дружишь?

— Не помню.

— А ты ответила, что это наш круг… Это был твой круг. А теперь у тебя круг Зинаида Петровна, которая ссужает тебя под проценты, и которой ты уже отнесла свои сережки… Мама!

— Я не относила сережки, — размягченно проговорила Инга, — Не относила! Ты не так все понимаешь. У нее трудная жизнь, ей нужно. Если бы ты не забирала мою пенсию, я бы не занимала у нее. А она хорошая женщина.

— Сколько ты ей должна?

— Я точно не считала.

— Так ты еще и не считаешь?!

— Лера… она очень порядочный человек.

Валерия скривилась, как от зубной боли. Несколько минут она смотрела на мать, как смотрят на больную собаку, которую жалко, но которой невозможно помочь.

— Что же твоего порядочного человека из семьи выгнали? — спросила она, помолчав.

— Ее не выгнали. Не суди об этом, Лерочка. Люди бывают несправедливы. Родственники мужа невзлюбили ее, оклеветали, что она хочет всех обобрать. Вот она и уехала. Сама уехала, сама. А он умолял ее остаться. Он без нее жить не хотел.

— Это она тебе рассказала?

— Она. Она сама.

— Да… Твоей Зинаиде Петровне, старой шлюхе, дали под зад коленкой, так она вернулась сюда кровь пить.

— Лера!

— И еще разобраться надо, что это был за маскарад с переодеванием.

— Лера! Она ветеран войны!

— Все настоящие ветераны давно умерли, мама. Что-то никто из твоих родителей до этих дней не дожил. И из папиных тоже.

— Ой, нет, она… дитя войны!

— А я дитя перестройки, ну и что?

— Этого нельзя сравнивать, Лера. В войну дети умирали, недоедали.

— В девяностых люди тоже умирали и недоедали. Да если посмотреть на историю человечества, мама, то люди во все века умирают и недоедают. Пройдет тысячу и миллион лет, и для человека будет актуален кусок хлеба. Просто есть такие жирные вши, которые могут из своего недоедания сделать гешефт. Я уверена, твоя Зинаида Петровна отсиделась благополучно в Ташкенте и вернулась не раньше, чем здесь было все отстроено.

— Разве плохо, что человека спасли? — спросила Инга со слабой надеждой отыскать в глазах дочери искру понимания.

— Человека ли?

— Какая ты жестокая, Лера.

— Зато ты размазня. Сидишь, слезу пускаешь над старой проституткой. Она-то тебя не пощадит.

— Я не нуждаюсь ни в чьей пощаде!

— Не нуждается она… посмотрите на нее. Сколько благородства! Она не нуждается… Как раз такие, как ты, нуждаются! Они нуждаются, чтобы их пощадили, но никто не пощадит! Ладно, — Валерия поднялась, обрывая бесплодный разговор. — Есть мы сегодня будем?

— Я не хочу.

— Ты вообще ела сегодня?

— У меня аппетита нет.

— А у меня есть. И ты со мной поешь. Вон, как похудела, не руки — палки.

Валерия открыла пакет с картошкой, заглянула в него.

— Или лучше гречку? — обернулась она к матери.

Инга уже сидела с виноватым и жалобным видом, как будто сожалея обо всех тех словах, которые сказала дочери. Валерия нахмурилась — она слишком хорошо знала, что за этим виноватым видом последует. И как будто подтверждая ее ожидания, Инга прошептала, заглядывая дочери в глаза:

— Дашь десятку, Лерочка?

Валерия сделала непроницаемое лицо.

Она взялась за сковородку, задумчиво посмотрела на нее и поставила на место. Затем, чтобы только не встречаться взглядом с матерью, открыла кладовку и начала перебирать мешочки с крупами.

— Значит, все-таки гречку? — спросила Валерия, закрываясь от нее дверью кладовки.

— Ну хоть пятерку… — жалобно проговорила Инга.

Валерия выглянула из-за двери и злобно усмехнулась.

— Что, твоя хорошая женщина тебя уже без денег на порог не пускает? А ведь у тебя еще колечко обручальное осталось! Ты колечко снеси.

Инга потемнела лицом. В одну минуту подглазья ее почернели, зрачки расширились, и низким, загробным голосом она пророкотала:

— Дай тебе бог! Дай тебе бог, моя девочка, никогда не дожить до таких дней, чтобы выпрашивать у своих детей копейку! — она уже стояла, покачиваясь, и сверлила дочь безумным взглядом.

— Мама… — Валерия отступила на шаг. — Ты что? Я не запрещаю тебе, я…

— Дай тебе бог!!! — пробасила Инга как из преисподней, и в голосе ее слышалось: 'Проклинаю!'

Дрожащими руками Валерия достала кошелек. Эти несколько мгновений под материным взглядом показались ей вечностью.

— Ну на… — она выложила на стол две десятки. — А хочешь, забирай все, — и она вытряхнула содержимое кошелька на пол.

Купюры летели по воздуху, как цветные фантики, и, приземляясь одна за другой, образовывали на кухонном полу абстрактную картину.

21. Нелюди

Осенний город был прекрасен.

Валерия шла по улицам, вдыхала чуть горьковатый воздух, впитывала в себя последние ласковые лучи солнца и шелестела опавшей листвой. Она не знала куда идет и зачем, но всё вокруг было так полно смысла — смысла глубокого и простого — что никакого логического объяснения ее движению не требовалось. Свобода, воздух, прозрачность, легкая грусть, предчувствие чего-то большего, настоящего — влекли ее вперед. Времени было много, она никуда не спешила. Навстречу ей попалась стайка детей, младших школьников. Щечки их походили на свежие розовые бутоны, они щебетали как птички и двигались кучно, всей стайкой, будто боясь друг от друга отстать. На одной из девочек был повязан розовый бант, у другого мальчика очки, — это были совершенно обычные школьники, и только какая-то странность проглядывала в их лицах. Дети были странные все до одного, и даже девочка с личиком Белоснежки. Валерия поравнялась с ними.

Неприятное впечатление усилилось, дошло до отвращения, и пристально вглядываясь в девочку с мягкими белокурыми волосами, которая шла и что-то рассказывала своим подружкам, Валерия разглядела во рту ее клыки. Они были совсем маленькие, беленькие, и могли бы показаться симпатичными, будь эта девочка не человеческим ребенком, а детенышем волчицы.

Валерия содрогнулась, но чья-то злая воля заставила ее идти рядом с детьми и заглядывать в их лица. Вот девочка с розовым бантом засмеялась — и два сахарных клыка мелькнули у нее между десен. Белоснежка сказала что-то мальчику в очках, и Валерию проняла дрожь — во рту у девочки был двойной ряд зубов, как у акулы. Она разглядела это очень хорошо с высоты своего роста.

Юбочки в складку, форменные жилеты… Мальчики и девочки смеялись, некоторые держались за руки с выражением самой нежной дружбы на лицах. Брючки и пиджачки сидели на них безукоризненно. Остановившись оттого, что ноги отказывались идти, Валерия проводила их взглядом.

Она прошла еще немного по улице, которая сразу показалась ей пустынной и грязной, и свернула в переулок. День уже не был ласковым, лучи солнца не бросали золотистый отблеск на ее лицо, а ветерок, бывший поначалу таким легким и нежным, теперь растрепал ее шарф, колол и царапал шею и норовил проникнуть за пазуху.

Дойдя до конца переулка, Валерия снова увидела их. Это были всё те же: очкастый мальчик, блондинка с маленькими аккуратными клыками, девочка с розовым бантом, похожая на акулу, Белоснежка и другие. К остальным Валерия решила не присматриваться, чтобы не усугублять свое мрачное настроение. Но, пройдя с десяток шагов, она заметила, что дети следуют за ней. Она остановилась и резко повернулась к ним.

— Тётя, вы не знаете, какая это улица? — спросил клыкастый мальчик.

Валерия стояла, смотрела на его шевелящиеся губы, зубы, взгляд, направленный прямо в ее лицо, и холодела от ужаса.

— Не знаю, — еле выдавила она и быстро зашагала прочь.

Белоснежка кровожадно улыбнулась ей вслед.

Дальше пошли улицы, переулки и дворы — серые, с холодным, пронизывающим ветром. Ветер бросал ей в лицо горсти едкой пыли и засыпал глаза острыми песчинками. С раздражением и всё нарастающим страхом Валерия увидела, что дети не отстают. 'Какие-то чертенята', - в сердцах подумала она, и тут кто-то невидимый, но вполне реальный, вручил ей пропуск. То, что это пропуск, Валерия поняла сразу: на кусочке прозрачного пластика был вытиснен зеленый круг, как глаз светофора, сигнализирующий о том, что можно идти; внизу мелким шрифтом стояла какая-то надпись, но вчитываться было некогда — десятки людей, подтягивающихся со всех сторон, окружали ее, и своим мерным быстрым шагом не давали остановиться.

И вот она уже не сама идет — ее несет поток, пока еще не сильный и не страшный, но угрожающий. Валерия попыталась выйти из него, но кто-то невидимый втолкнул ее обратно. 'Я не сдамся', - прошептала она.

Она научилась различать их: Невидимые были похожи на людей, только ростом повыше и прозрачные. Это они вручали пропуска и сгоняли всех в одну улицу, это они подталкивали детей, сбивая их в кучу — клыкастых к клыкастым. Невидимые стояли вдоль дороги, по обеим ее сторонам, и не давали людскому потоку растекаться подобно неуправляемой волне. Очередного Невидимого Валерия заметила издалека. Она хотела обойти его и незаметно свернуть в сторону — но, сделав несколько шагов, почувствовала, как что-то мощное препятствует ей. Легким жестом руки Невидимый вернул ее обратно.

Валерия чуть не заплакала. Что-то очень хрупкое — то, что она ощущала в себе как тоненький стерженёк — надломилось, и она пошла, жалко сгорбившись и волоча ноги.

Толпа сгустилась. Дорога была широкой, и на ней уже не встречалось ни переулков, ни перекрестков — только серая асфальтированная гладь, без пыли и грязи, без единого камешка. Она была устроена так, что, сколько бы людей ни ступило на нее, всем хватило бы места. В каком-то фильме Валерия видела как выращивают скот на современных фермах: огромное бетонированное пространство было голо, вылизано, выскоблено, под ногами ни травинки; предназначенные на скорый откорм и последующий убой животные находились в стерильной чистоте и жевали стерильную пищу — такой же была и эта дорога.

Она обратила взгляд на своих спутников — грязные отрепья покрывали их тела, оставляя большие куски оголенной плоти. Внизу мелькали ноги — вывернутые, скрученные обрубки; чуть выше — руки, с уродливыми пальцами и ногтями, похожими на когти животных. Наученная опытом с детьми, Валерия уже боялась поднимать глаза и смотреть на лица.

Сзади нее раздался вой. Она обернулась. Некто грибоподобный, с непомерно развитым лбом и отсутствующими глазами указывал на нее обрубком руки и завывал. Тело его напоминало тело человека лишь отдаленно. Валерия поспешила отвернуться. Пройдя еще с десяток метров, в спину ей раздался плевок. Она думала: поворачиваться или нет? В следующий миг ее толкнули локтем, и Валерия машинально оглянулась. То, что она увидела, заставило ее вскрикнуть: на нее смотрел рот. Рот этот занимал большую часть лица — он и был этим лицом. Рот открывался, губы, похожие на гигантскую присоску, шевелились, внутри черной глотки что-то клокотало.

Она хотела бежать, но толпа сгустилась так, что бежать стало невозможно. Вокруг были рты, лбы, вывернутые из орбит глаза, клокотанье глоток, рёв, извивающиеся как змеи руки, и желеподобные, похожие на пузырь с нечистотами тела.

Кое-как притерпевшись к этому зрелищу, она насчитала всего семь типов. Первый — совсем не похожие на людей существа, смотреть на которые нельзя было без содрогания. Конечности их не походили на человеческие руки и ноги и были расположены столь причудливо, что непонятно было, каким образом эти существа передвигались. Вторых условно можно было назвать людьми — они были такими же чудовищами, как и первые, но что-то в них отдаленно напоминало человека. У них уже присутствовало лицо — извращенное подобие человеческого. Третьи были просто страшны: своими неестественно перекошенными телами, множеством щупалец, растущими из одного туловища, и мощными, вывернутыми в разные стороны ногами. Четвертый тип был — наполовину сгнившие. Они тащились по дороге подобно червям, сплетаясь иногда в клубки. Из тел их, похожих на огромные бесформенные отростки, сочился гной. Но эти казались симпатягами — их лица и некоторые реакции были полностью человеческими. Валерия заметила, что 'червяки' способны дружить между собой: по временам они переплетались и нежно поглаживали друг другу животики, лица их в этот миг выражали наслаждение. Мимика этих существ уже поддавалась анализу: можно было различить удовольствие, ненависть, страх, а губы некоторых кривил смех. Большинство 'червяков' были счастливы. Подтягивая на сильных руках свои гниющие тела, они довольно морщились и подавали друг другу сигналы звуками. Но сколь бы человеческими ни были их лица, в них не было заметно ни страдания, ни боли от своего ужасного положения, ни тоски. 'Настоящие оптимисты', - подумала Валерия.

Пятые были просто людьми, только очень уродливыми. Видеть их было почти так же отвратительно, как и 'червяков', и, рассмотрев несколько гигантских горбов, перекошенных лиц и луноподобных голов, она отвернулась.

Шестые были клыкастыми, общаться с ними было жутко. И, наконец, самые симпатичные — обыкновенные пьяницы. Идти рядом с ними было не страшно и не отвратительно, но они развязно хохотали, плевались и кричали ей в ухо нецензурную брань.

Сначала все эти типы не были собраны по группам, но рассредоточены по всей толпе. Узнавая друг друга по дороге, они сбивались по двое-трое, а потом и в более многочисленные компании.

***

Она начинала узнавать эту дорогу. Впереди завиделось мрачное одноэтажное строение. Ей снова вспомнилась скотоферма. Валерия пыталась разглядеть местность, по которой шла, но это было почти невозможно — непроглядная серость царила вокруг. Изо всех сил напрягая зрение, ей удалось увидеть лишь обочину: это была узкая полоса, такая же серая и гладкая, только обособленная. Странно, но вся толпа, двигаясь хаотично и вразброд, не заступала на нее, и даже когда, казалось, эта шевелящаяся масса должна была выйти из берегов, обочина оставалась пустой. Валерия приблизилась к ней, но ступить на свободное пространство и идти в одиночестве было так страшно! Она подняла тоскующий взгляд и увидела впереди себя спину — спина была человеческой. Не горбатая, не перекошенная, не вихляющаяся спина пьяницы — а спина прямо идущего, обыкновенного человека. Валерия побежала за ним, протягивая руки и крича. Она плакала, просила его остановиться, а человек будто не слышал. Он был одет в такое же отрепье, как и все, но тело его было совершенно: все члены были соразмерны друг другу, ноги и руки имели приятные, естественные очертания и двигались согласованно. Валерия не видела его лица, но догадывалась, что оно прекрасно. Невероятным усилием воли она заставила себя ступить на полосу обочины и тут же оказалась рядом с ним.

— Можно идти с тобой? — спросила Валерия.

— Иди, — ответил человек.

Она пошла рядом, боясь, чтобы он не передумал и не прогнал ее.

— Куда мы идем? — она заглядывала ему в лицо, но самого лица все-таки не видела.

— Ты разве не знаешь?

— Я помню эту дорогу… но не помню, куда она ведет.

— А это тебе знакомо? — кивком головы человек указал на приближающееся строение из старых потемневших досок.

Вглядевшись, она разобрала, что это барак — очень низкий, без окон — словно хлев для скота.

— Мы будем здесь жить?

— Да.

Человек отвечал бесстрастно; казалось, его совсем не пугала перспектива жить в одном бараке с нечеловеческими существами.

Мрачное строение росло и приближалось. Вот уже ощерился его черный зёв, впуская первый поток жильцов, и находясь на расстоянии полукилометра от входа, Валерия смотрела, как он поглощает серую биомассу, словно серый протухший фарш.

***

Она узнавала барак. Узнавала эту площадь с бетонным настилом, очерченную забором с колючей проволокой. Когда-то Валерия уже была здесь. Она вспоминала чахлый кустик перед входом, деревянный порог, расколовшийся надвое, сгнившую лутку двери, и ей становилось страшно.

Здесь были все: нечеловеки, недочеловеки, червяки, полулюди, просто уроды, пьяницы, — они теснились плотной массой и каждый искал своих. В густом смрадном воздухе стоял гул и рёв. Червяк сплетался с червяком — слышалось мерзкое повизгивание, урод садился с уродом, и раздавался животный рык, пьяница сходился с пьяницей, изрыгая брань и непристойности. В Валерию летели плевки и камни, объедки и огрызки — все здесь воевали со всеми.

Человек создал вокруг себя особое пространство, куда не мог заступить ни один урод, и Валерия спасалась в нем от тычков и ударов. Они развели небольшой костерок из щепочек и стали греться, протягивая к нему руки. Огня здесь больше ни у кого не было, и вся серая шевелящаяся масса тонула во тьме.

Поначалу Валерия терпела. Но когда до нее долетел десятый по счету камень и сотый плевок, она поднялась, разразилась в ответ грязной бранью, бросила внутрь кучки уродов огрызок и, довольная собой, уселась на место. Человек посмотрел на нее, но ничего не сказал.

Больше всего ее донимали червяки — их плевки были липкими и дурно пахли. Валерия кричала на них, швыряла то, что было под рукой, и на некоторое время успокаивалась. Но когда начинали рычать и плеваться нечеловеки, Валерия отвечать не решалась — слишком мало общего было между ними и ею. И если в нее попадал камень, брошенный нечеловеком, она молча терпела.

— Не отвечай им, — говорил человек.

— Но они бросают в меня камни!

— Пусть бросают, а ты не отвечай.

— Мне обидно, — говорила Валерия, когда очередной плевок падал ей на спину.

Она заметила, что все вокруг общаются, дружат, имеют общие интересы, только они с человеком отгородились. И даже такое безобидное общение, как плевки и швыряние огрызками, он запрещает ей.

Однажды, когда Валерия обернулась, чтобы в очередной раз плюнуть в ответ, Человек остановил ее и сказал:

— Не надо. А то тебе добавят срок.

— Срок? — она села на место. — А что это?

— Срок заключения. Ты еще не поняла, что мы в тюрьме?

Валерия притихла. Ей было уже не страшно барака, не страшно существ, к которым она привыкла, но мысль о том, что она в тюрьме, расколола ее шаткий, ненадежный мирок.

— За что? — спросила она, внезапно поверив этой горькой правде.

— Каждый за свое.

Валерия оглядывала нелюдей, которые не разумели человеческой речи, и думала: за что их можно посадить? Вот того паукообразного, например?

Вдруг всё закружилось перед ее глазами, в голову стали приходить странные картины, и прожитая жизнь предстала перед ней в обратном порядке, начиная от нынешнего разговора с Человеком и до того момента, когда она увидела клыкастых детей. Преодолев мыслительную пропасть, Валерия продолжала смотреть дальше: от клыкастых детей сознание перенесло ее к улицам города, по которому бродила она, восхищаясь хорошей погодой и тихой, созревшей осенью, потом взору ее представилась лестница, дверь, за ней какие-то люди, она толкнула одного из них — это была девушка. Девушка упала и при падении толкнула другую, другая — третью, третья — четвертую, и вот уже целая цепочка их лежит, свалившись, как карточный домик. По всей лестнице лежали полутрупы. Они не были мертвы, но не были и живы.

— Так это всё я?.. — ужаснулась Валерия.

И тут появились Невидимые.

***

Валерия возвращалась в реальность, как в тяжелый сон.

— Вспомнила? — спросил человек.

— Да. Я толкнула девушку.

Сквозь шевелящееся пространство, сквозь извивающиеся туловища и растопыренные конечности она начала пробираться к выходу. Никто никогда не запрещал ей выходить за пределы барака, да и некому здесь было запрещать. Давно уже прошло то время, когда в душе ее поднимался протест против Невидимых, и она хотела свернуть с дороги. Теперь вся биомасса была предоставлена самой себе, но почему-то никому не приходило в голову выбраться наружу. Валерия думала обо всем этом, ожесточенно отодвигая и переступая зазевавшихся уродов. Всегда такие агрессивные, теперь они поддавались ей, как тряпичные куклы, и только морщились, если кто-нибудь из них не успевал убрать свою конечность, а то и голову из-под ее ноги. Услышав под своей ступней мокрое чавканье и визг, Валерия даже не обернулась.

Здесь была все та же бетонированная площадка, ряды колючей проволоки, и полное пустоты, безжизненное пространство. Валерия побежала, плача. Никто ее не останавливал. Она задыхалась, падала, глотала слезы и растирала их по лицу, а бетонированной площадке все не было конца. Но вот вдалеке показался другой барак, такой же как ее, только почище. Он был обнесен не колючей проволокой, а крупноячеистой железной сеткой; стены его были не из гнилого дерева, а из камня, и перед входом красовались клумбы с настоящими расцветшими цветами. Валерия остановилась, перевела дыхание и прильнула к сетке. Вокруг клумб ходили как будто люди, но более детально Валерия вглядываться не хотела — она так привыкла к тому, что в каждом существе о четырех конечностях может прятаться нечеловек. Какая-то женщина отделилась от группы и направилась к ней. В ее силуэте Валерия смутно узнала Дашу. Да, это была она, только располневшая и постаревшая.

— И ты здесь? — спросила Валерия, когда подруга приблизилась к сетке.

— И я, — ответила та со вздохом. — Всё еще здесь.

— Это правда, что мы в тюрьме? — Валерия верила Человеку, но ей так хотелось, чтобы в этот раз он ошибся.

— Правда.

— Сколько тебе еще осталось?

— Одиннадцать лет.

— Так много?

— Это не так уж много.

— За что?

— Не знаю. Этого никто здесь не знает.

— А я знаю. Мне Человек помог, и я вспомнила.

— Врешь, — прищурилась Даша. — Где ты здесь Человека нашла?

— У нас в бараке есть один.

— А у нас нет, — она зевнула. — А может, где-то и есть, только я не встречала.

Валерия попятилась — из-под верхней губы у подруги сверкнули небольшие клыки.

— А откуда ты знаешь свой срок? — она уже отошла от нее на безопасное расстояние.

— Сказали…

— Кто?

— Один упырь.

— Ты с ними разговариваешь?

— А ты разве нет?

— Я только плюю на них. Иногда бросаюсь огрызками.

— Ну и зря. Они здешние старожилы. Ты пообщайся с ними, они всё знают, может, и скажут, сколько тебе осталось.

Валерия хотела спросить: 'Разве они понимают человеческую речь'? Но мысль о том, что каким-либо образом она может сблизиться с упырем, внушила ей омерзение. Она еще раз взглянула на клыкастый рот своей подруги, и ее полоснула мысль: 'Неужели и я?..' Полжизни она отдала бы сейчас за зеркало.

— Что ты так смотришь? — недружелюбно спросила Даша, готовясь плюнуть на нее.

— Нет, — Валерия отшатнулась. — Нет-нет, — она замахала руками, пытаясь прогнать это жуткое видение. — Не-е-ет! — закричала она что есть силы, и повторила: — Нет! Нет! Нет!

***

Валерия проснулась. Припоминая свой сон, она села на кровати. 'Даша за сеткой, — думала она, — И Человек. Человек и Даша за сеткой… у Даши клыки'! Она хотела взять телефон и сообщить подруге эту новость, но вспомнила, что сегодня Даша должна прийти сама. Сегодня у Валерии был день рождения.

Горло саднило. Она медленно, как больная, встала с кровати и побрела на кухню делать кофе. Первый глоток горячей горечи ее оживил. Мысль побежала яснее. Еще никогда реальность не была такой прозрачной. Сегодня она почувствовала, что может всё. Любая мысль, которая придет ей в голову, обязательно сбудется. Бывают такие дни, когда понимаешь это особенно ясно. Вот только бы понять, что значит Даша за сеткой и Человек. Не прошло и получаса, как позвонила Даша.

— Лерик, — сказала она в трубку голосом, которым щебечут птички, — поздравляю тебя. Желаю тебе много-премного личного счастья и поскорей встретить своего мужчину.

— Спасибо, — ответила Валерия. — Ты придешь?

— Лерик! Я чего звоню… — Даша сделала паузу, как будто набирала в грудь воздуха.

Валерия почувствовала недоброе.

— Я так счастлива, Лерик!

— Что случилось?

— Я улетаю в Америку!

С минуту Валерия обдумывала сказанное. Потом спросила:

— Навсегда?

— Навсегда! Он такой мужчина, — стрекотала Даша, — он такой! Когда увидел меня — он замолчал, и все замолчали. И никак не мог оторвать глаз, и не мог прервать молчание.

— Где он тебя увидел?

— В конференц-зале. Я кофе заносила, а он что-то говорил. Потом мы поехали в ресторан, он с меня глаз не сводил. Ах, Лерка… я ухожу с фирмы. Юлдасова в пеший эротический. Он думал открыть передо мной какие-то там перспективы, а открыл Америку!

— Подожди. Ты говорила, что вы с Юлдасовым…

— Он мой раб! Я теперь могу твоего Юлдасова в порошок стереть. А могу и не стереть, — Даша звонко рассмеялась.

— А этот американец…

— Его зовут Джон. О, если б ты его видела! Шикарный мужчина… и такой секси. Ничего, будешь прилетать ко мне. Я тебя не оставлю.

— Значит, все уже решено?

— Он сделал мне предложение.

— Правда?

— Правда.

— А он…

— Джон совсем еще не старый. Ему сорок пять. И такой симпатяшка! Он потрясающий любовник, до него все было не то. Я теперь только поняла, как можно любить. Я сказала ему, что обожаю рубины, и на следующий день он подарил мне рубиновое колье. Представляешь?

— А ты их правда обожаешь?

— Еще как. Ах, Лерка… я как во сне! Благородный человек… и такая лапулька! Ну что ты молчишь? Ты что, не рада за меня?

— Рада.

— Да говорю же, я тебя не оставлю. Слышишь? Я и тебя как-нибудь туда перетяну, дай только время.

— Меня не надо.

— Не хочешь?

— Не знаю. У меня пока тут проблемы.

— Ты из-за матери?

— Из-за нее тоже.

— Ну, дорогая! Проблемы будут всю жизнь. А такой шанс один раз дается.

— Даша… а как же университет?

— Да что мне теперь твой университет? Я в Гарварде учиться буду. Если еще захочу.

— А я тебе уже дипломную начала.

— Да брось ее.

— Как… брось?

— Что? Что ты там говоришь?

— Я тебя во сне видела.

— Да? Расскажи.

— Как будто ты в таком хорошем бараке живешь. А я в плохом.

— О боже. Что за бараки еще?

— Твой — каменный, с цветочками, сеткой обнесен. А мой — как сарай, и за колючей проволокой.

— Ой, Лера, вечно ты мрак нагоняешь, — недовольно сказала Даша. — Всё, я тебе еще позвоню. А прийти сегодня не могу — дел по горло. Столько вопросов нужно решить. Но я тебя поздравляю, моя курочка, не думай, что я забыла о тебе!

— Я и не думаю.

— И мы с тобой еще серьезно поговорим.

— Даша…

— Что?

— Ты когда улетаешь?

— Через неделю меня уже здесь не будет.

— Мы совсем не виделись в последнее время.

— Как только вырвусь, Лерик, как только вырвусь. Может быть, завтра. А лучше послезавтра. Я еще позвоню. Ах, я забыла сказать тебе. Наши курицы как про меня узнали, так чуть не передохли от зависти. А Красуню, бедную, аж покосило. Смотрят на меня, как на чудо природы — я хохочу!

Валерия нажала на рычаг. Она слышала, как Даша порывалась сказать еще что-то, но гудки безжалостно оборвали ее голос.

Она пошла в спальню, легла на кровать и зарылась в одеяло. Горло болело все сильней. 'Пойти пополоскать содой', - подумала Валерия, проваливаясь в болезненный сон.

22. Подарки

Стук в дверь вырвал ее из забытья. Стучали не сильно, но настойчиво. Быстро накинув материн велюровый халат, который еще недавно был ее халатом, Валерия пошла открывать. Перед ней, засунув руки в карманы и слегка набычившись, стоял Глеб.

— Ты? — спросила Валерия.

— Я, — ответил он. — Ты приглашала. Сегодня двадцать восьмое.

— Я думала, ты не придешь.

— Ты приглашала, я пришел.

— Ну заходи, — Валерия наконец-то догадалась пропустить его внутрь. — Только я это… не готовилась совсем.

— Ничего.

— Даша сказала, что не придет, а на тебя я не рассчитывала, — оправдывалась она. — Одежду сюда.

Валерия провела гостя в зал и усадила на диван.

— А мама где? — спросил Глеб, осмотревшись.

— Гуляет.

— Гуляет?

— Она теперь каждый день с утра гуляет. У нее тут подруги завелись, из крайнего подъезда, мать и дочь. Пьют вместе.

— Взаймы?

— Нет, теперь я сама ей даю. Бессмысленно это все, — Валерия опустилась рядом с Глебом на диван и повторила: — Бессмысленно. Недавно на стол залезла, хотела занавески поправить, а пьяная была. Упала, руку сломала, ходили по врачам. Так теперь с гипсом и пьянствует. Боюсь, чтоб не нарушила кость. Они у нее такие хрупкие.

— Она что у тебя, пьяная еще и занавески поправляет?

— Да, она фанатик порядка. Бутылки по полу катаются, зато ни единого грязного стакана. И всё занавески поправляет.

— Значит, не всё потеряно.

— Всё. Это просто остатки былых рефлексов.

— Отчего это с ней?

— Пьянство? Алкаши взыскуют духа, и на этом их ловят. Просто спаивают. Зинаида Петровна, та, что под нами теперь живет, дает деньги в рост. Они и берут. Мать уже и колечко свое отнесла.

— Зинаида Петровна — это та, которая тварь?

— Та самая.

— Лера… — Глеб взял ее за руку.

— Что? — она посмотрела испуганно.

Глеб помедлил секунду.

— Ничего. Ты сказала, безделушек не любишь, — и он вложил ей в руку что-то тяжелое.

Валерия опустила глаза — это был пистолет. Холодная черная игрушка лежала на ее ладони.

— Игрушечный? — спросила Валерия.

— Настоящий.

— Хочешь сказать, в нем есть пули?

— Есть.

До Валерии наконец-то дошло.

— Это же оружие!

— Да, оружие. Тебе нужно для самообороны. Нельзя ходить одной по такой темноте.

— А он… легальный? Документы есть?

Глеб усмехнулся.

— Ты где его взял?

— Где взял, там уже нет.

— Я поняла, что нет. Но где ты его взял?

— Это мой первый пистолет. Знаешь, как он мне достался? Слушай анекдот. Лежу я в больнице. Когда я на Камышовке учился, у нас там больница была, отдельная. А у нас в интернате всякие учились, не только из простых. Был там один немой, говорить не хотел, прикидывался. Сидит целый день и слова не скажет, вообще никому, с родителями не разговаривал. А так нормальный был, на занятия ходил и все понимал, даже английский язык изучал — в уме.

Ну лежит он, а моя кровать напротив. Приезжает его мать. Села над ним и плачет, тоже молча, только слезы катятся. А немой лежит и смотрит, придурок. Двери палаты стоят открытые, проходит наш лечащий врач, остановился и глазками ей так делает, — Глеб 'сделал' глазками, — Она к нему ласточкой. А сумка на стуле осталась. Она на спинке стула висит, распахнута в мою сторону, а я лежу и смотрю, что внутри. А внутри ОН.

Они стоят в коридорчике и мирно так беседуют, от палаты отошли. Я протягиваю руку на глазах у немого и достаю его. Он молчит. Я кладу его себе под матрас. Он молчит. Возвращается его мать… Он молчит. Так она и ушла.

— И не вернулась?

— Вернулась, да поздно было. Всю палату обшарили, санитар наш чуть из меня мозги не вышиб.

— Неужели под матрас не посмотрели?

— Посмотрели. Только он был уже далеко — у девочки, с которой я дружил. Она меня навещала, она и вынесла.

— И что, так и сошло вам с рук?

— Да как сказать. К тому времени в нашей палате кто только не побывал, включая главврача. Так что особо развозить это дело не стали.

— Получается, он ворованный.

— Ну если ты не хочешь… — и Глеб обиженно потянул пистолет к себе.

— Нет, постой! — Валерия быстро накрыла пистолет рукой. — Оставь. Н-не знаю…

Главное, себе не навредить, — сказал Глеб серьезно. — Это предохранитель, — он щелкнул какой-то железочкой. — Всегда держи на предохранителе. Если сняла с предохранителя, дулом к себе не поворачивай.

— А как стрелять?

— Видишь мушку? А это целик. Возьми в руку. Вот так. Крепче держи, не бойся. Совмещаем… наведи на цветочек… и пла-а-авно… Поняла?

— Страх и ужас! — но в голосе Валерии слышались не страх и не ужас, а странное возбуждение.

— Здесь полный магазин, — Глеб достал магазин. — Больше у меня нет, но на первое время тебе хватит.

— Глеб!

— Да шучу я, шучу, — он вставил магазин обратно и передал пистолет Валерии.

— В каждой шутке есть доля шутки.

— Это точно. А почему не пришла твоя подруга?

— Даша улетает, — грустно ответила Валерия.

— Куда?

— В Америку.

— Что там делать?

— Жить. Поступать в Гарвард, копить миллионы. Не знаю, что.

— А, ну пусть. Жаль, что не увидел барышню в кринолине. А где поэт?

— Поэт? Какой поэт? А, поэт! Он явится, не переживай. Он не он будет, если не воспользуется таким поводом.

— Он тебя окучивает?

— Что-о?

— Ухаживает, типа.

— Ухаживает? Ха-ха.

— Что смешного я сказал?

— Когда ты его увидишь, поймешь. К тому же он женат.

На этих словах в дверь постучали. Валерия с Глебом умолкли и переглянулись.

***

Заметив постороннего человека, Вова сначала приостановился на пороге, но затем, не снимая пальто и ни с кем не здороваясь, прошел и сел на стул.

Он сидел, свесив голову и тупо глядя перед собой. Потом выдавил:

— Я тебе стихи написал.

— Спасибо, — осторожно сказала Валерия.

— Только прочесть не могу.

— Забыл?

— Нет, горло закрыто.

— Горло… — она посмотрела на Глеба. — Какие тонкие существа эти поэты. Что теперь делать?

Неожиданно Вова достал из-за пазухи бутылку водки

— Пить, — сказал он. — У тебя закуска есть?

Валерия улыбнулась.

— Это что-то новое.

— Леночка пропала.

***

— Зачем оно мне? — Валерия фыркнула, оглядывая лежащее на столе кровавое кольцо.

— Это осталось от Леночки.

— А я здесь при чем?

— У себя я держать его не могу. Она сказала, это от мамочки. Что хочешь с ним делай.

— Да почему я?!

— Не знаю. Ты встретилась мне тогда, ты мой знак.

— Иди ты, Вова!.. Не надо с больной головы на здоровую!

— С него все началось, с этого кольца. Сначала она стала исчезать, а потом и совсем пропала. Отдай ее мамочке, когда увидишь.

— Да триста лет мне ее мамочка снилась! Я ее не видела и видеть не хочу. Если это ее мамочка вообще.

— Это не важно. Просто отдай.

— Нет, забери его.

— Не заберу.

— Тогда я выброшу его в окно.

— Выбрасывай.

— Ну что с ним делать? — Валерия посмотрела на Глеба.

Глеб сидел с невозмутимым видом.

— Выпьем? — спросил Вова.

— Хватит тебе.

— Тогда я уйду.

— Уходи. Только кольцо забери!

— Нет. Это тебе, от Леночки.

— Да зачем оно мне?!

К этой фразе их диалог подходил уже в третий раз. Третий раз Вова опрокидывал в себя стопку и смотрел на Валерию мутным глазом.

***

Когда Вова ушел, они вышли на балкон. Кругом была темнота, лишь издали мерцали окна противоположного дома, да уличный фонарь бросал свой слабый неуверенный свет.

— Кто эта Леночка? — спросил Глеб.

— Его жена.

— Так звали девочку, с которой я дружил.

— И с которой расстался?

— Да.

— Почему?

— Долгая история.

— А ты куда-то торопишься?

— Нет.

— Тогда рассказывай.

Глеб помолчал.

— У меня дружок был, Ваня, три годика. Полностью нормальный, только без ножек. Я ходил с ним играть, мне разрешали. Один раз прихожу, а его нет. На второй день нет, на третий. Я к Леночке: где Ваня? А она прикидываться начала.

— Что значит прикидываться? Почему ты думаешь, что она знала?

— Леночке знать не нужно, она, как крыса, нутром чует. Она вообще не дура была, а притворялась. К тому же, мамочка ее за доченьку держала, она не могла не знать.

— Мамочка?

— Заведующая интернатом. Когда за пистолет шум поднялся, она ее собственноручно по лицу била и на колени ставила. Леночка у нее на посылках бегала. Мамочка ее куда-то с собой таскала, торговала ею, Леночка мне кое-что рассказывала. Не прямо, конечно… но я к тому времени научился ее понимать.

— Как же торговала, если она доченькой была?

— Ну и что. Это делу не мешает, даже наоборот. Она за мамочку в огонь и в воду.

— А Ваня куда делся?

— Пропал.

— Куда?

— Официальная версия та, что его забрали в Америку. Отдали хорошим родителям… которые будут его растить, кормить, витамины всякие давать.

— А неофициальная?

— Неофициальная… не знаю. Потом еще многие пропали, когда нами детский фонд заинтересовался

— И все в Америку?

— Туда. Через фонд им находили родителей.

Ветер поднял у Валерии волосы, и на лицо упало несколько холодных капель. Но это был не дождь, а его остатки, сорвавшиеся с крыши. Она сделала крупный глоток воздуха, и почувствовала, как холод пробирает все ее тело.

— Замерзла? — спросил Глеб.

— Нет.

— Лера…

— Что?

— Можно тебя поцеловать?

— Я хотела тебя спросить… ты не забыл о моей просьбе?

— Насчет Лука? Нет.

— И ты узнал что-нибудь?

— Узнал. Это мой отец.

— Глеб… ты меня поражаешь. И ты молчал?

— Но ты не спрашивала.

— А если бы я не спросила, ты так и продолжал бы молчать?

— Не знаю. Может, и продолжал бы. Если бы понял, что эта тема тебя больше не интересует.

— Ну, рассказывай. Не знаю даже, о чем тебя спросить. Рассказывай всё.

— Рассказывать нечего, я принес тебе диск.

Глеб пошел в прихожую и вернулся оттуда с аккуратно упакованным предметом четырехугольной формы.

— Спасибо, — удивленно сказала Валерия. — Он в рабочем состоянии?

— Папа сказал, в рабочем.

— А ты будто сам не проверил?

Не проверил. Раз папа сказал, значит, так оно и есть.

Валерия ощупывала пакет, как бы проверяя, что у него внутри.

— А что твой папа, так и живет один?

— Нет, мы теперь снова вместе.

— Вот как? Как же твоя мама на это согласилась?

— Сам не знаю. К папе приехала какая-то женщина. Какая-то нерусская. Мама это узнала и сразу переехала назад, в нашу квартиру.

— А женщина?

— Уехала. Только перед этим пожила еще немного. Они даже с мамой подружились.

— Ну и драмы там у вас происходят!

— Почему драмы? Все остались довольны.

— Ты так рассказываешь, как посторонний свидетель. Ты все это время где был?

— То там, то здесь. Но теперь свобода закончилась. Жаль, что эта женщина уехала, так бы мне еще дали одному пожить.

— Хорошо одному?

— Да. У меня никогда не будет семьи. Семья — это пережиток.

— Почему?

— Все мешают друг другу. Человек должен жить один.

— А если… а если тебе встретится девушка мечты?

— Она уже встретилась. Но я на ней никогда не женюсь.

— Не женишься? Тогда на ней женится другой.

— Это не важно. Смысл в том, что она есть.

***

Когда Валерия проводила Глеба, глаза ее наткнулись на маленький черный предмет, который так и остался валяться на диване. Валерия взяла его в руку, осторожно повернула, любуясь тусклым отблеском, и подумала, что нехорошо такой вещице лежать вот так, на виду, забытой в случайном месте. Она пошла в спальню с мыслью найти своему подарку более подходящее пристанище, но, оглядев все углы, поняла, что положить его некуда. Прятать в ящик письменного стола будет чересчур детективно, да и мать может наткнуться. Среди книг на книжную полку — слишком заметно. 'Хотя было бы красиво', - подумала она. Но там уже стояли две дешевые стеклянные вазочки, которые очень берегла мама. Она говорила: 'Эти вазочки — мы с тобой', - и сдувала с них пылинки. Какая чушь! И всё же соседство вазочек с оружием показалось Валерии нелепым. Ничего другого не придумав, она открыла шифоньер и сунула свой подарок в пакет, набитый трусами и лифчиками. 'Пусть полежит там пока', - подумала она, засыпая.

23. Быть или не быть?

С самого утра в главном холле, а также в коридорах и кабинетах фирмы 'Бонивур' царила необыкновенная тишина. Народ как будто вымер, несмотря на то, что все до единого сотрудники были на месте, — отсутствовало лишь руководство. Менеджеры перешептывались в кулуарах с таинственными лицами и осторожно, как будто боясь потревожить кого-то невидимого, переходили из кабинета в кабинет. Никто из них не работал. Даже видимость работы, которую обычно создавали наиболее ретивые, сейчас не считали нужным создавать. Все совершенно откровенно ничего не делали, и на лицах сотрудников было написано, что сегодня они имеют на это полное право — нет, не право, а было бы странно заниматься какими-то делами в этот день. Кофе, впрочем, употреблялся в тех же количествах и с той же частотой, что и обычно.

Как будто угадывая настроение, царившее на фирме, телефоны и факсы молчали, а если и прорывался нелепый звонок какого-нибудь поставщика или дистрибьютора, его быстро спроваживали на завтра, потому что сегодня 'никого нет'.

Валерия зашла в офис, и поначалу этой тишины не заметила. Внизу у охраны было все как обычно: ей подали журнал, где было уже проставлено время ее прихода (как всегда с опозданием), она расписалась напротив своей фамилии и благополучно поднялась в приемную финансового директора. Сегодня был последний день, когда на работу должна была выйти Даша. Конечно, ввиду таких обстоятельств, которые случились у нее, она могла бы уйти, никого не спрашивая, но Даша, верная своей всегдашней дипломатичности, решила уйти с фирмы 'по-хорошему'.

Валерия включила компьютер, мини-АТС и, открыв свой шкафчик, начала раздеваться. Ее приемную отграничивала от финансового отдела стеклянная стена. К стеклянным стенам и вообще к повышенной прозрачности на этой фирме питали пристрастие. Валерия уловила вялую деловую активность в отделе, но еще не придала ей значения. Она успела снять курточку, переобуться и заварить себе кофе, когда увидела, что с другого конца коридора, проникнув через дверь, которая располагалась в самом тупике, к ней летит Даша. Она не бежала, но шла так быстро и отчаянно, что Валерия замерла, стоя с чашкой кофе в руке. Последние несколько шагов Даша преодолела бегом, не обращая внимания на то, что кумушки из финотдела провожали ее прилипчивыми взглядами.

— Ты уже знаешь?! — Даша бросилась Валерии на грудь и крепко обняла ее.

— Что?

Даша только всхлипывала и не могла вымолвить слова от нахлынувших слез.

— Что, Даша? Что? — встряхивала ее Валерия.

Спина подруги содрогалась под тоненьким свитерком. Сделав над собой усилие, Даша проговорила:

— Юлдасова застрелили.

Она оторвалась от Валерии, посмотрела в ее лицо. Глаза у Даши были заплаканные, но их припухлость и влажная глянцевость придали ей еще больше очарования.

— Сегодня утром, на пороге своего дома, выстрелами в упор, — торопясь, чтобы вновь не расплакаться, добавила она.

Даша снова обняла ее и зарыдала, уже не сдерживаясь.

— Даша, Даша… — Валерия гладила ее по спине.

— Господи, какой ужас, — прошептала Даша и тут, наконец, заметила любопытные взгляды, направленные на них из-за стеклянной стены.

Она не смутилась, а приняла безразличный вид и, оторвавшись окончательно от подруги, села на стул.

— Перед рассветом, — уточнила она, — В темноте.

Она торопливо отхлебнула приготовленный Валерией кофе. И видно было, что это 'в темноте' больше всего пугает ее.

Мимо прошла Аллочка с заплаканным лицом. Зайдя в финотдел, она пошепталась о чем-то с 'девочками' и, еще более расстроенная, вышла.

— Тебе совсем не жалко его? — спросила Даша, оглядывая подругу.

— Жалко. Я не ожидала.

— Кто этого ожидал…

— Я не ожидала твоих слез.

— Ах, Лера! — Даша вздохнула, и во вздохе ее слышалась уже только легкая грусть, а не горе.

Они помолчали.

— Как Джон? — спросила Валерия, заполняя неловкую паузу.

— Джон… это все, что у меня осталось. Боже, и как судьба подкинула мне этого человека! Что бы я сейчас делала? А знаешь, ведь это всё я — я сама устроила.

— Сама?

— Сама. Я визуализировала ту жизнь, которая ждет меня вместе с ним.

— Но эта жизнь еще не наступила.

— Она наступит! — проговорила Даша с горячностью. — Ты сомневаешься?

Валерия посмотрела в ее воспаленные глаза и покачала головой:

— Нет, не сомневаюсь.

— Лера, — Даша серьезно взглянула на подругу, — Почему бы и тебе не заняться этим?

— Визуализацией?

— Да.

Валерия улыбнулась, как улыбаются взрослые на маленьких детей.

— Ну, Даша… что я буду визуализировать?

— Как что? У тебя разве нет жизненных планов? А карьера? Деньги? Любимый мужчина, мама, в конце концов!

— Мама… здесь не всё так просто.

— Не надо ничего усложнять. Посмотри на меня, кем я была? И кем я буду завтра? И для этого я ничего не делаю — нет, в самом деле! Я просто ви-зу-а-ли-зи-ру-ю свою жизнь.

— Мне кажется, это не совсем, эээ… нравственно.

— Что? — Даша поморщилась. — Что нравственно?

— То есть безнравственно. Безнравственно — ничего не делать и все получать.

Даша смотрела на Валерию злыми суженными зрачками.

— Да ты, подруга, в своем ли уме? Безнравственно! Да весь мир только о том и думает, как бы ничего не делать и все получать. И что, спрашивается, я должна делать? Может, мне взять лопату и пойти огород копать?

Валерия оглядела Дашу и невольно улыбнулась.

— Нет, Даш, лучше не надо.

— А! Тогда я просижу до старости в секретаршах! А Юлдасов… — Даша запнулась, но тут же продолжила: — И все, кто пожелает, будут пользовать меня по мере возможности. Так лучше? Ты такую жизнь мне предлагаешь?

Валерия молчала.

— Ну, отвечай! Ты меня безнравственной назвала.

— Даша, я совсем не об этом…

— Не об этом! То, что я хочу жить хорошо — это безнравственно. А что нравственно? Я тебе скажу, — Даша заговорила язвительно: — Нравственно сидеть в нищете и рассуждать о высоких материях! Нравственно дружить со всяким отребьем! Нет, ты извини, конечно, но правда есть правда — и самой в это отребье превращаться! Нравственно плодить нищету, как нас с тобой наши родители наплодили, а не стараться дать своему ребенку всё самое лучшее! — Даша раскраснелась и стала очень красивой. — А еще нравственно сидеть и рассуждать о нравственности, видя, как твоя мать спивается, и ничего для нее не сделать! — она победоносно взглянула на Валерию, и во взгляде ее полыхала святая истина.

— При чем здесь мать? — враждебно спросила Валерия.

— А при том! Я-то хоть своей оттуда помогать буду. Я и тебя не забуду… Ах, Лера! — Даша всхлипнула, и глаза ее снова увлажнились. — Ты думаешь, я со зла? — она приобняла подругу и заглянула ей в глаза. — Ты думаешь, я со зла? — повторила она с чувством. — Оглянись вокруг, Лера! — в этот момент она оглянулась и увидела, что из-за стеклянной стены продолжают с интересом наблюдать их сцену. — На всех этих… кур. Все живут так — все! Нравственность… зачем это? Что она тебе дает?

— Ничего. Я просто хочу жить так, чтобы мне моя жизнь нравилась.

Даша посмотрела на нее, как на безнадежную, и спросила тоном издевки и сочувствия:

— Ну и что, нравится тебе твоя жизнь?

— Я говорю о состоянии внутреннем.

— Внутреннем… Не обманывай себя. То, о чем ты говоришь, называется простым словом — лох. А лох — это судьба. И такие люди, как ты — материал для обустройства людей более умных и способных.

Валерия помолчала, потом проговорила нехотя:

— Юлдасов тоже так думал.

***

Валерия долго шла по оледенелой дорожке, состоящей из уложенных вкривь и вкось плиточек, голой слежавшейся земли и старого, еще осеннего мусора. Лед под ее ногами был ненадежный, ломкий. Примороженный вечером, он оттаивал днем. Вода подтекала под неровно положенную плитку, отчего ее еще больше корёжило, превращая дорогу в полосу препятствий.

Она миновала уже линию гаражей, завернула за террикон и начала спускаться по мерзлой грунтовой дороге. Перед тем как войти в дверь одиноко стоящего дома, она глубоко вдохнула, выдохнула и приняла бесстрастное выражение лица.

— Не включай свет, — сказал ей тихий голос с дивана.

Она нащупала в темноте стул, пододвинула его к себе и села. Из полузашторенного окна пробивался свет уличного фонаря. Он был синеватый, и от этого ей стало холодно в спине и груди. Валерия поежилась.

— Я диск принесла.

Она достала из сумки и выложила на стол четырехугольную коробочку, обернутую в целлофановый пакет. Стол, шкаф напротив, голые стены и ее рука, — всё было залито синеватым светом; он был везде. Только диван, стоящий в углублении комнаты, оставался невидимым. Валерия уперлась взглядом в эту темноту, надеясь, что глаза ее привыкнут и начнут различать в ней какие-нибудь очертания.

— Интересно, зачем тебе столько ее фотографий? — спросила она.

— Я не хотел, чтобы они попали в чужие руки.

— Она улетает в Америку.

— Зачем?

— За счастьем. А зачем ты ее фотографировал?

— Для себя.

— Ты не маньяк, случайно? Для себя делают три фотографии, чтобы повесить на стеночку и любоваться, а у тебя полторы тысячи. Вся ее жизнь шаг за шагом. И знаешь… я никогда не думала, что Даша знакома с Зинаидой Петровной.

— Я тоже.

— То есть?

— Когда я увидел их вместе, я был очень удивлен.

— Настолько удивлен, что быстро сориентировался и сделал несколько снимков?

— Почему бы и нет.

— А зачем тебе мертвый Брит?

— По чистой случайности я был там.

— Был там… а теперь оказался здесь.

— Все мы где-нибудь оказываемся.

— Ты свои фразочки брось. Раньше ты говорил не то.

— А что я говорил?

— Ты говорил, по-настоящему свободны только прототипы.

— Так и есть.

— Тогда почему ты сидишь здесь, вместо того, чтобы вести свободную жизнь?

— Я веду свободную жизнь. Я живу той жизнью, которую выбрал.

— Ты выбрал этот дом? Эту тьму? — Валерия обвела взглядом вокруг себя. — А как же все те Налысники, которые от тебя зависят? Они тоже сидят в темном доме с поломанной ногой?

— К сожалению, да.

— И сколько ты будешь болеть и не выходить из дому, столько будут болеть и они?

— К сожалению.

— И сколько твоя нога будет болеть?

— Кто знает. У вечности свои масштабы.

— Но ведь твоя волна, какой-нибудь Налысник в каком-нибудь миллион-надцатом мире может и не дожить до твоего выздоровления.

— Может и не дожить.

— И ты не хочешь ничего изменить в их судьбе?

— Странный вопрос. Их судьба — это моя судьба, а я своей судьбой доволен.

— А они, может быть, нет!

— Может быть, и нет. Но что делать? Я такой, какой я есть.

— Плохо иметь такого прототипа, как ты.

— Плохо его совсем не иметь — это значит, никогда не родиться. А если родился, живи той жизнью, которую тебе дают.

— Но если мне не хочется, которую дают! Если мне хочется все изменить?

— Что именно?

— Все! Все!

— Пытайся.

— Но какой смысл, если свободой воли обладает только мой прототип? Что я буду пытаться? Визуализировать, как Даша?

— Можешь попробовать что-нибудь другое. Средств много.

— Попробовать, чтобы убедиться, что я не прототип? Вот мама моя — она прототип или нет? Как понять, это она сама, по своей воле пьет, или пьет ее прототип? И что делать, если все-таки прототип? Прототипами не становятся, ими рождаются. Хочет прототип лежать в темном чулане и лежит. Хочет пить — и пьет. А людям — мучайся?

— Тебя-то что мучает?

— Юлдасов умер. Как понять, он умер или просто перешел на другую волну?

— Это может понять только он.

— А когда поймет, то сможет изменить свою жизнь?

— Да, если захочет.

— А вернуться к людям сможет?

— Да, если захочет.

— Почему же ты не возвращаешься?

— Это никому не нужно.

— А я знаешь, что думаю?

— Что?

— Что все ты врешь. Ты не умирал. Это какой-то хитрый ход. Умер твой дружок Мендус и лег в ванну вместо тебя. А ты меня дурачишь, чтобы я не сдала тебя ментам.

— Вчера я лежал здесь и думал… быть мне или не быть. И пришел к выводу, что лучше все-таки не быть. Лучше для всех. И я ушел. А диск оставь себе, он уже никому не нужен.

Валерии стало холодно. Она вдруг отчетливо поняла, что та синева, которая лилась на нее из окна, была не синевой люминесцентной лампы с улицы, а естественным светом этой комнаты. Глаза ее так и не привыкли к темноте в углублении, там, где стоял диван, и она по-прежнему не могла ничего различить в этой черной нише.

— Ты ушел? — Валерия привстала на дрожащих ногах. — А с кем я сейчас разговариваю?

Валерия привстала на дрожащих ногах. Держась за спинку стула, другой рукой она нашаривала что-то в темноте.

— Не включай, — услышала она в ответ на свое молчаливое движение.

Но, не слушая этой просьбы, она снова и снова проводила рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель.

Голос повторил:

— Не надо.

Вспыхнул свет. Валерия обернулась. На диване беспорядочно громоздилось что-то: одеяло, подушка, скомканное покрывало и плед. Во всем этом угадывались очертания человека. Она подошла ближе и отдернула одеяло — под ним лежал труп.

Споткнувшись о ботинок, брошенный на полу, она чуть не упала. Валерия не помнила, как оказалась у двери и как открыла ее, но когда одной ногой она уже стояла на улице, в спину ей донеслось:

— Не уходи.

Валерия побежала. Она хватала воздух открытым ртом, но никак не могла вдохнуть. Поскользнувшись на замерзшей луже, она вскочила в покрытую тонким льдом полынью. Весна в этом году была поздняя. Пробежав по полынье, как посуху, в темноте она врезалась в куст, прорвалась сквозь него, оцарапав себе шею и руки, и увидев перед собой кромешную тьму пустыря, поняла, что заблудилась.

24. Мечты сбываются

Ласковая преподавательница со змеиным ртом что-то объясняла, тыкая ручкой в строки дипломного проекта. Она ударяла стерженьком в свежеотпечатанные листы, и стерженёк этот казался Валерии осиным жалом — он оставлял на белой бумаге красные следы, как укусы. Замечания касались ширины полей, междустрочного интервала; потом было сказано что-то о 'вступе' и 'высновках' (сами слова эти нужно было набирать жирным шрифтом и располагать посередине). Преподавательница также вскользь коснулась плана, отметив неправильную расстановку частей и нумерацию. Валерия слушала, глядя на ее тусклые желтые букли, и всё ждала, что еще чуть-чуть, и из этого узко раскрывающегося рта мелькнет узкий раздвоенный язык.

Но все обошлось. Доцент Маклакова всего лишь похвалила ее и сказала, что в целом проект хороший. Валерия закрыла дешевую пластиковую папку, поблагодарила, попрощалась и пошла к выходу.

Взяв на работе отпуск за свой счет (все равно делать там было нечего), она решила вплотную заняться дипломной работой и получить несколько консультаций у своей руководительницы, чтобы не было потом проблем. С чувством выполненного долго Валерия стояла на остановке, поджидая трамвай. Единица уже приближалась, и люди стоящие вместе с ней, оживились и задвигались, когда в сумке у нее завибрировал телефон. Это была Аллочка.

— Ты где? — спросила она деловито.

— На пересечении Челюскинцев и Мира.

— Что делаешь?

Слова Аллочки были отрывисты, но это не было невежливостью. Валерия привыкла к ее краткости и отсутствию приветствий, ведь бывали моменты, когда в рабочем цейтноте ей приходилось экономить каждую секунду.

— Домой еду.

— Стой там, — вежливо приказала Аллочка, — сейчас подъедет Вася и заберет тебя.

— Куда?

— К Юлдасову.

— На похороны?

— На встречу.

В телефоне зависла пауза.

— Он что… 'воскрес'? — хотела спросить Валерия, но прикусила язык.

— Ранен, — сказала, как отрезала, Аллочка, и вслед за этим в трубке послышался всхлип.

Валерия пришла в себя.

— Я буду около 'Быттехники', - сказала она и пошла через перекресток к большому зданию из бетона и стекла.

Вася подъехал быстро и повез ее длинными донецкими улицами куда-то в район Путиловки. Въезжая на одну из улочек, он включил рацию и буркнул в нее какое-то слово. Пропетляв между частных домов и голых, еще не окутанных зеленью деревьев, он остановил машину у совсем уж ветхого домика. Домишко этот едва виднелся за зеленым покосившимся забором.

Во дворе залаяла собака. Подъезжая к заурядному и бедно обустроенному месту, Валерия еще издали заметила старенькие потрепанные жигули. Внутри жигулей сидел Костя — шофёр и телохранитель Юлдасова. Он был бледен и сосредоточен, смотрел вперед в открывающийся просвет дороги, и на лице его была отрешенность, которая говорит о том, что человек этот готов стрелять в любую секунду.

Они вышли из машины и, минуя Костю с отрешенным лицом, подошли к забору. Вася надавил грязную кнопку звонка. Лай собаки усилился. Калитка неслышно отворилась на расстояние, в которое только и мог проскользнуть подтянутый по-военному Вася и тонкая Валерия.