После

У самой калитки, не дав им сделать и шага, их остановил лучший друг Юлдасова. Валерия узнала его. Лучший друг имел обманчиво-сонливое выражение лица и упитанное, неловкое тело. Несмотря на свою сонливость и упитанность он профессионально проверил обоих на предмет оружия, после чего отступил и дал им дорогу. Все это проделывалось в молчаливой тишине, которую разрежали лишь щебет весенних птиц и рык подтянутой за цепь овчарки.

Перед Валерией открылась низенькая покосившаяся хатка. Стены ее были побелены, но грязны, так же, как пупырышек звонка снаружи, и видно было, что здесь давно никто не живет. Маленькие окошки с мутными стеклами смотрели тоскливо. Она ступила на дорожку, ведущую к двери хатки, но почувствовала, как кто-то легонько подтолкнул ее в бок. Валерия оглянулась.

Невдалеке от себя, не более чем в десяти шагах, она увидела Юлдасова. Он, тепло, по-бабьи укутанный, полулежал в кресле-качалке и дышал свежим воздухом. Валерия подошла. На простом деревянном столике перед ним на блюдечке лежала корочка хлеба, которую он иногда посасывал.

— Здравствуй, — прошептали бледные губы и приоткрылись в безмятежной улыбке. Улыбка эта длилась лишь секунду.

Валерия заметила, что кожа на лице Юлдасова истончилась, и крупные мышцы, игравшие под ней во времена его здоровья и процветания, почти что сгладились.

— Здравствуйте, — она робко села на принесенный охранником плетеный стул.

— Как ты? — спросил Юлдасов, едва шевеля губами.

— Ничего.

— В отпуске?

— В отпуске.

Она молчала, разглядывая его морщинистое лицо. Видно было, что морщины эти не набежали вдруг, под впечатлением чувств, а установились надолго и всерьез.

— Как ваше здоровье? — задала она самый нелепый, как ей показалось, вопрос.

— Хорошо.

И по той мгновенной безмятежной улыбке, которая снова появилась и погасла, она поняла, что ему действительно хорошо.

— Вот вы и живете в маленькой хатке, как мечтали. Помните?

Лицо Юлдасова задвигалось, морщины дрогнули и опустились, и послышалось прерывистое дыхание.

— Помню, — сказал он, успокоившись.

— Среди зелени садов.

Домик действительно стоял среди множества деревьев, которые вскоре готовы были брызнуть почками.

— Осталось подождать, когда вырастут крылья, — сказал Юлдасов с расстановкой, и видно было, что эта долгая фраза очень утомила его.

Снова зависла пауза, во время которой взгляд Валерии остановился на лице Юлдасова, спрашивая: 'Зачем ты меня звал'? Глаза его не давали определенного ответа, а только рассредоточено бродили по ее лбу, волосам, носу, губам, — как будто он и сам не вполне понимал, зачем.

— Я говорила с одним человеком, если вас это еще интересует.

— Да-да, — слабо кивнул он.

— О вашем вопросе.

Юлдасов еще раз кивнул, и лицо его выражало: 'Говори что-нибудь'.

— О вере, — напомнила Валерия.

Она оглянулась на охранника, который торчал за ее спиной, и чье присутствие она чувствовала каждую минуту, пока сидела здесь. Но Юлдасова его присутствие не смущало. Более того, лишь благодаря этому присутствию он мог оставаться спокойным и даже сонливым. За последние пару десятков лет он в первый раз позволил себе поболеть.

— Один человек ушел.

— Куда? — выдавил Юлдасов.

— В символьный мир. В тот мир, в который он верил.

— Умер?

— Нет, говорю же. Умерли все одничеловеки, которые жили его жизнью.

Веки Юлдасова приопустились. Потом открылись поспешно, как будто он боялся что-то пропустить во внешнем мире.

— Лера, — сказал он, глядя сквозь нее, — мы… издалека-издалека… издалека-издалека…

— Вы тоже это поняли? Впрочем… еще неизвестно. Узнать можно только в самом конце. Сергей Вадимович…

Валерии показалось, что Юлдасов спит. Она посмотрела на его склоненную голову и закрытые глаза, на редкие желтые ресницы, что покоились на отвислых желтых веках, и перевела взгляд на охрану. Те стояли неподвижно. Лучший друг продолжал дежурить у калитки и своим сонливым выражением давал понять, что ничего не хочет знать о том, что происходит там, у столика.

Валерия снова повернулась к шефу и вдруг увидела, что глаза его вкрадчиво ее рассматривают. По этому взгляду она узнала того, прежнего Юлдасова.

Неожиданно из маленькой перекошенной двери, которая невесть как удерживалась на петлях, вышла Вера. Лицо ее было таким же помятым и бледным, как у мужа. Она не взглянула на Валерию, а молча поставила на стол полчашки теплой воды и скрылась в доме. Юлдасов взял чашку, помочил в нее губы, облизнулся и спрятал руки под плед.

— Продолжай, — сказал он.

— Так вот, узнать можно только после смерти. Если вы Прототип, вы не умрете. Перейдете на другую волну. А если захотите, останетесь на своей. Если ваша вера разрушается, не страшно. Вера — только средство. Этот символьный мир или тот, не имеет большого значения. Главное — научиться в нем жить. Сергей Вадимович, а вы… вернулись? Сергей Вадимович… вы меня слышите?

Теперь Юлдасов действительно спал. Валерия встала со стула и постояла в нерешительности.

— Не уходи… — услышала она слабый голос.

Губы Юлдасова оставались сомкнутыми.

— Что? Что?! — крикнула Валерия, — что вы сказали?!

От ее окрика Юлдасов проснулся. Из дома поспешными шагами вышла Вера. Она приблизилась, недружелюбно взглянула на Валерию, шепнула что-то мужу и встала за его спиной.

Валерия стояла с растерзанным лицом, готовая заплакать, и только холодный взгляд Веры и присутствие других посторонних сдерживали ее.

Юлдасов вяло кивнул, одними веками. Лучший друг подошел и взял ее за локоть, чтобы проводить до калитки.

Вася ждал Валерию в машине.

— Куда тебя отвезти? — спросил он.

— В аэропорт.

***

Войдя в пустынное здание аэропорта, Валерия усомнилась, правильно ли она запомнила время вылета Дашкиного самолета, но, посмотрев на табло, успокоилась. Побродив бесцельно по огромному, почти безлюдному залу, она пошла к стойке регистрации и зачем-то стала изучать правила перевозки ручной клади. Вдруг в груди ее что-то ёкнуло. Валерия вышла из зала ожидания и направилась к VIP-терминалу.

Первое, что увидела она, подходя к терминалу — красивую девушку, выходящую из красивого автомобиля. Ее подхватил под руку рослый мужчина, и, не видя никого вокруг, они направились к центральному входу. Волосы девушки развевал ветер — они были рыжие! Позади них шло несколько мужчин, таких же рослых, но не таких элегантных.

'Даша'! — хотела крикнуть Валерия, но голос отказал ей. Даша шла прямо на Валерию, не замечая ее. Вот уже мужчина с посеребренными висками приблизился, и Валерия сама себе показалась маленькой и ничтожной.

Её, наконец, заметили. Даша кивнула в сторону подруги, обращая на нее внимание своего спутника, затем остановилась и сказала на очень плохом английском:

— Иди. Я сейчас.

Мужчина взглянул на Валерию, вежливо улыбнулся и зашел внутрь.

Волосы Даши были выкрашены очень ровно, что называется, качественно, и того голубоватого ореола, который знала Валерия и еще немногие близкие люди, пропал и след.

— Что, покрасилась? — Валерия окинула взглядом львиную гриву подруги.

— Да, в светло-каштановый, — Даша шикарно улыбнулась, думая, что получила комплимент.

С некоторых пор она стала улыбаться так — сильно открывая крупные белые зубы. Зубы ее были действительно хороши.

Но это были еще не все перемены во внешности Даши. Валерия заметила в ней неприятную жесткость: что-то тяжелое залегло в подбородке, и вся нижняя часть лица стала неподвижной. Даша, оставаясь еще на своей земле, начала уже превращаться из русской красавицы в красавицу американскую: с мужским лицом, акульей улыбкой и пустыми глазами.

— А Юлдасов-то… слышала? — спросила Даша.

— Слышала. И видела.

— Как? Когда?

— Да так, — отмахнулась Валерия, — ездила к нему подписывать кое-какие документы.

— Ну и как он?

— Живой.

— Что же он Аллочку не вызвал? — съехидничала Даша.

— Аллочка на офисе нужна.

Даша отвела с лица крупную рыжую прядь, которую растрепал ветер.

— Рада, что улетаешь? — спросила Валерия.

— Ах, Лерка! — она подкатила глаза.

— Смотри там, не посрами державу.

Даша счастливо засмеялась.

Говорить было не о чем. Валерия рассматривала изменившееся лицо подруги, но самой Даши уже здесь не видела.

— Ты все-таки подумай о том, что я тебе говорила, — сказала Даша. — Всё не так уж плохо на самом деле. И Юлдасов, как видишь, ожил. Ты подумай.

— О визуализации?

— Да. Она работает.

— Я не сомневаюсь. Юлдасов ожил, ты улетаешь в Америку — достойный хэппи энд.

— Только ты в хэппи энд почему-то не хочешь вписываться.

Валерия покачала головой.

— Нет, хэппи энда не будет, — и нехорошо усмехнулась.

— Ты сама себе противоречишь. То говоришь, что человек должен стремиться к счастью, то сама от счастья бежишь. Ну, где логика?

— Логика есть. Ты думаешь, с нелюдями счастлива будешь?

— Что?!

— Не общайся с ними. Я не знаю, сколько мне осталось, но тебе одиннадцать лет. Ты подумай, как их провести.

Даша посмотрела испуганно.

— Лера, ты в порядке?

— В самом полном. А твой Джон осьминог.

— Лера… не думала я, что ты мне завидовать будешь, — и деликатно выждав, не скажет ли подруга чего-нибудь еще, Даша добавила: — Ну всё, мне пора. Джон будет волноваться.

— Подожди, у меня есть для тебя кое-что, — Валерия порылась в сумочке и протянула ей на ладошке кровавое кольцо.

Лицо у Даши дрогнуло. Американская маска на миг сползла и снова встала на свое место.

— Откуда? — прошептала она.

— От девочки по имени Леночка. Девочка пропала, а кольцо осталось. Не мне же его носить.

— Фуф! — Даша шумно выдохнула воздух, — А мне, представляешь, такое же Брит заказывал. По каталогу, один в один, мне аж дурно стало. Надо же, — она повертела колечко. — Нет, у моего завитки крупнее были. Нет, не такое. Девочка пропала, говоришь?

— Да, вышла из дома за хлебом и не вернулась.

— Ну, может еще вернется.

— А девочка знаешь, кто?

— Кто?

— Зинаиды Петровны воспитанница.

— Воспитанница? Не знала, что у нее есть воспитанница.

— А Зинаиду Петровну знала?

— Ну да, это же твоя соседка.

— А про фотографии Налысника знала?

— Фотографии? Какие фотографии? — лицо у Даши омрачилось, но она тут же овладела собой, — А фотографии! Да, знала. Представляешь, что мне этот сумасшедший говорил? Мы, говорит, с тобой всегда вместе. Во всех жизнях, которые идут параллельно. И только в этой ты не со мной.

— Да? Это он сказал?

— Сказал. И еще говорит, у тебя воли очень много, и ты что хочешь в жизни, то и делаешь, и судьба над тобой не властна. Лерка, в самую точку!

— Ну а сами фотографии ты видела?

— Нет, не видела. Но он сказал, что там мы с ним вместе в разных частях света и в разных жизнях. И он хотел мне их показать!

— Это он так сказал?

— Да что ты как замороженная, Лера? Он сказал, да.

— Когда провожал в последний раз?

— Нет, еще раньше.

— Ты мне этого не говорила.

— Да ну, всякий бред пересказывать. Ну все, курочка моя, улетаю, — Даша потянулась к подруге и сделала вид, что чмокнула ее в щеку. Валерия тоже вяло шевельнула губами в направлении ее щеки.

— Даша, — она запнулась, — Даша… А что, если я знаю о тебе… — Валерия замолчала.

— Что?

— Правду.

— Какую правду?

— Ну… ту, которая одна.

— Загадками говоришь. Правду. А не могла бы ты сама жить со своей правдой и не переваливать ее на нормальных людей?

— Самой… тяжело.

— И теперь ты хочешь, чтобы мне тоже было тяжело?

— Нет, — Валерия опустила голову.

— Тогда счастливо?

— Счастливо, — проронила Валерия.

И опахнув ее ароматом своих волос, Даша скрылась за широкой стеклянной дверью.

***

Валерия брела домой, не разбирая дороги. Когда она поднялась к себе на этаж, было три часа дня. Зайдя в прихожую и взглянув на свое бледное отражение, она поспешила отвернуться от зеркала и выключить свет. Матери дома не было.

Валерия по привычке включила ноутбук, села за него и просидела так около часа. Она смотрела в пустой экран, забыв, что хотела делать. Пустой экран в это же самое время смотрел на нее, и две пустоты по ту и по эту сторону действительности встретились и слились в одно зияющее ничто. Валерия вспомнила, что сегодня ей снилась многоголовая гидра, которая протягивала свои щупальца прямо из монитора и норовила схватить за горло. Она выключила компьютер и перешла на кресло в зал.

В подъезде послышалось неразборчивое бормотанье, шаркающие о ступеньки ноги, потом кто-то пьяно выругался, другой голос икнул, и все затихло. После паузы голоса вновь зашептались и замолчали. Валерия пошла открывать.

Перед ней стояли две женщины — молодая и старая; они держали под мышки ее мать. Инга обвисла у них на руках, как тряпка. Ее правая загипсованная рука, которая с утра была еще подвязана, теперь свободно болталась. Женщины были не слишком пьяны и смотрели на Валерию с опаской. Молодая и румяная, с еще красивым лицом, сказала:

— Не ругайся. Мы выпили немного. Но мы ее привели.

Старая подтвердила:

— Чекушечку на троих всего-то.

Вся троица стояла, пошатываясь. Голова матери свешивалась на грудь, ноги в коленях были полусогнуты. Она была одета в чьи-то в спортивные штаны фиолетового цвета и грязную майку. Худые руки с проступающими синими венами и небритые подмышки неприятно поразили Валерию. Она заметила, что фиолетовые штаны омочены между ногами от паха и до самых ступней. Валерия подняла глаза на розовое бессмысленное лицо молодой женщины, и ей захотелось взять его обеими руками и раздавить. Женщина, почувствовав ее взгляд, стушевалась и подтолкнула Ингу в квартиру.

Валерия приняла мать на руки и оттащила ее в зал. Когда она вернулась в прихожую закрыть дверь, за порогом уже никого не было. Предусмотрительно загнув край паласа, Валерия положила мать так, чтобы нижняя часть ее туловища оставалась лежать на голом полу. Во время всего этого Инга животно похрапывала и не подавала никаких признаков сознания.

Валерия села в кресло и начала ее рассматривать: слипшиеся волосы, наполовину закрывающие лицо, и отвисшая нижняя челюсть внушили ей жалость и одновременно отвращение. Часть волос попала матери в рот, майка задралась до груди, но Валерия не стала ничего поправлять, а лишь прикрыла ее старым, еще отцовским овечьим тулупом. Не прошло и получаса, как случилось то, чего она и ожидала — из-под матери потекло. Валерия принесла тряпку и быстро промокнула лужу. Край тулупа оказался намочен, но это были мелочи.

Вымыв в ванной руки, она на минуту задержалась перед зеркалом. Растрепанные волосы, бледное и решительное лицо поразили ее. Валерию и до этого нельзя было назвать пухляшкой, но теперь черты ее заострились и вытянулись. Она не узнала саму себя.

Не успела Валерия отойти от зеркала, как услышала стук в дверь. Помедлив немного, она открыла. На пороге стоял Глеб с розой в руках. Валерия опешила. Чего угодно она ожидала в такую минуту, но только не этого.

— Можно к тебе? — спросил он.

— Нет, — ответила Валерия и захлопнула дверь.

Она постояла еще немного, прислушиваясь. За дверью ничего не происходило. Валерия не смотрела в глазок и не видела, что в это же время Глеб стоит по ту сторону двери и ломает в руках розу. Когда стебель был весь изломан, а лепестки растерты в руках и рассыпаны по площадке, он повернулся и сбежал вниз по ступеням.

Валерия вернулась в зал и, усевшись в кресло и уставив бессмысленный взгляд на лежащую мать, застыла в позе сфинкса.

Сколько она просидела так, она не помнила, но в комнате еще не стало смеркаться. День заметно прибавился, чаще стало пригревать солнце, и в свежие весенние вечера бабушки-соседки вытаскивали на улицу свои дряхлые тела, чтобы посудачить о жизни и сделать несколько кругов вокруг дома до наступления сумерек. А для них — пахла ли весна смертью? Внизу был слышен их говорок, как будто что-то мелкое бессмысленно перекатывалось туда-сюда в пустой комнате. Валерия вдруг вспомнила, что у нее есть избавление от всего этого.

Она пошла в спальню, достала из шифоньера галантерейный пакет и вынула из него игрушку. Затем сняла с предохранителя, как показывал ей Глеб, и повернула дулом от себя. На оттопыренной в сторону руке, усмехнувшись своей собственной осторожности, Валерия несла его в зал. '…у тебя воли очень много, и ты что хочешь в жизни, то и делаешь…' — подумала она на ходу.

Уже сидя в кресле, Валерия представила себе, как пуля входит в голову.

Сначала она прорывает верхний слой эпителия — защитный, самый тонкий, состоящий из ороговевших клеток, которые через минуту превратятся в пыль. И волоски не препятствуют пуле — они так же слабы, как слаба трава перед молнией в порыве защитить страдающую землю. Потом идет слой потолще — собственно, плоть. Там кожа нежная, насыщенная водой и питательными веществами. Этим клеткам уже больно, в них есть нервные окончания, и когда пуля повреждает одну из них и передает свою горячность от клетки к клетке, страдание усиливается. Страх? Есть ли тогда уже страх? Но если бы они знали, что их страдания — это лишь слабая прелюдия к тому, что случится гораздо позже, к тому, что будет гораздо важней.

За клетками эпителия следуют клетки подкожного жирового слоя. Они кругленькие и мягкие, и, нежась между кожей и мышцами, не подозревают о том, что им уготовано. А уготовано им то же самое, что и всем остальным, только в изнеженности своей они считают себя самыми несчастными. Крича, раздирают они свои ряды, чтобы пропустить пулю, и пуля проходит сквозь них, ничего не почувствовав.

И наконец солдаты тела — мышечная ткань. Они не стонут и не ропщут, а молча разрываются под страшным натиском, разбрызгивая вокруг себя кровь. 'Здесь уже страх непременно появился, — отметила про себя Валерия. — До этого все было несерьезно'. Клетки мышц — самая грубая сила организма, погибают беззвучно и мужественно.

Но все эти смерти ничто перед тем мгновеньем, когда будет проломлена кость — опора опор и те врата, ступив за которые, уже нет возврата. Здесь решается — быть или не быть. И в споре пули с костью, как правило, выигрывает пуля. Валерия вспомнила свое похудевшее лицо и подумала, что кости, должно быть, тоже истончились.

Дальнейшее проникновение — мозг, нервные волокна, сосуды и прочее, — нет смысла обдумывать, потому что это уже ничего не решает. Как долго продлятся их муки, как быстро наступит смерть, и наступит ли она? Те доли секунд, в которые пуля будет бороздить мозг, не идут ни в какое сравнение со всем предшествующим страданием. Они продлятся бесконечно долго, и не будет уже защиты костей и мышц, и не будет сомнения в том, что смерть неизбежна. И чудовищно то, что мозг еще не будет парализован, и деятельность его еще не прекратится.

Так думала Валерия, держа пистолет у виска.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем она уронила руку и нечаянно нажала на спуск. Звук был таким громким, что Валерия дернулась. Мать на полу лишь пошевелилась и слабо застонала. Одна из вазочек, которые стояли на книжной полке, и которые Инга так берегла, брызнула осколками и исчезла. Из-под пола, в нижней квартире, раздался старушечий крик.

Валерия вдруг оживилась. Она прицелилась во вторую вазочку и выстрелила. Но пуля была потрачена напрасно: бесславно закончив свой путь, она тупо застряла в верхней деревянной перекладине.

Крик внизу повторился. В этот раз он был сильней и подкреплен грязными ругательствами.

Валерия встала и вышла на балкон. Как будто предугадав ее движение, на балконе внизу объявилась Зинаида Петровна.

— Чего вы кричите? — спросила Валерия, переклонившись через перила.

Зинаида Петровна повторила поток ругательств.

— Я вызову милицью, — потрясая седенькими кудельками, кричала она, — я немедленно вызываю милицью, моя милая, и в этот г'аз вы заплатите мне за все.

— Кстати, — сказала Валерия, — сколько мама вам должна?

Зинаида Петровна назвала сумму, от которой у Валерии заметно округлились глаза.

— Сколько-сколько? — переспросила она.

Зинаида Петровна повторила.

— Не ожидала я этого от вас, — казалось, старушка была радёхонька, что перестали стрелять, и уже от одного этого заговорила примирительно: — А казалось бы, пг'иличная семья.

Зинаида Петровна собралась уже уходить и в последний раз обратила лицо вверх, как будто для того только, чтобы удостовериться, что наверху действительно живет 'пг'иличная семья'. Валерия опустила руку и выстрелила.

Седые кудельки подпрыгнули и опали, и на коричнево-желтом лбу образовалась дырочка. Это было так странно и неестественно, что в первые секунды Валерия отказалась верить увиденному. Голова на тонкой шее соскользнула с перил, и послышался сухой стук падающего тела.

Бабушки, прогуливающиеся внизу при последних лучах солнца, вмиг притихли, замолк щебет птиц, и наступила необычайная тишина. Валерия выпрямилась.

Она стояла так неопределенно долго, пока не почувствовала на своем плече чье-то легкое прикосновение. Она оглянулась — это был Шура.

— А, это ты… — сказала Валерия.

Шура легонько подтолкнул ее к балконному проему, и они зашли в комнату. Ей показалось странным, что за все это время здесь ничего не изменилось: так же лежала на полу мать с неестественно заломленными руками, так же неприятно был открыт ее рот, а в нем волосы. Они шевелились от дыхания.

— Сейчас за тобой придут, — сказал Шура, останавливаясь напротив Валерии. Он был строг и собран. — Дай сюда пистолет.

Валерия машинально подала. Шура спрятал его во внутренний карман пальто и сел в кресло. Шарф его был повязан по-модному, голова по-весеннему открыта, и во всех движениях были видны манеры приятного, но чем-то очень расстроенного светского молодого человека.

— Там у перил, на самом краю, валяется гильза, — добавил он, — пойди и подбери.

Валерия не двигалась. Шура выжидательно смотрел на нее.

— И почему я раньше тебя боялась? — спросила она, вглядываясь в его ясные глаза. — А пистолет не надо прятать, отдай.

— Ты хорошо подумала?

— Я сама за себя отвечаю.

Он вернул пистолет.

— Тогда я больше никак не смогу тебе помочь.

Валерия села в кресло напротив.

— А одному человеку почему не помог?

— Я хотел. Но он тоже меня боялся.

— Видишь, как получается, — заговорила она отстраненно, как будто беседовали они о прочитанной книге, — я не хочу твоей помощи, а он тебя боялся. А мама? Ей поможешь?

— Помогу, — Шура хотел что-то добавить, но лицо его снова приняло озабоченное выражение. — Они уже поднимаются. Что ты будешь делать? — он торопил ее взглядом.

В этот миг послышались шаги нескольких мужских ног по ступеням.

Валерия быстро встала, схватила мать под мышки и потащила ее в спальню. Инга не сопротивлялась. Она лишь раз зацепилась ступней за отвернутый угол паласа, да оставила за собой мокрый след. Валерия положила ее в спальне на полу, когда раздался стук в дверь.

— Откройте, милиция, — послышалось с той стороны.

Она взглянула на Шуру. Тот сидел молча, наблюдая, что будет.

— Ты хотел мне помочь?

— Да.

— Тогда встань у двери, — сказала Валерия, усаживаясь в кресле поудобней.

Шура поднялся с кресла и прошел в прихожую. Он встал у двери, еще не понимая, чего она от него хочет.

Громкий стук и просьба открыть повторились. Валерия заторопилась.

— У меня тут осталось еще немного, — сказала она, устанавливая руку с пистолетом на подлокотник.

— Ты уверена? — спросил Шура, прикоснувшись к ручке двери.

— Уверена. Открывай.

Эпилог

Я еле ворочаю языком,

Кажется, мы стоим босиком,

Я, кстати, в пальто…

Зря мы пили

Э

То

Вот что подарил мне Вова на день рождения.

Но я теперь не ворочаю даже языком. Ни языком, ни единым членом своего тела. А тело — вот оно — лежит, перерезанное надвое, словно лезвием, точно на уровне груди. Перерезано так ровно и чисто, как будто невидимый хирург рассек его гигантским скальпелем. Они срастутся, эти половинки, если никто не будет меня трогать.

Человек в грубых сапогах ходит и что-то чертит вокруг моего тела. Он говорит какие-то слова. Пусть делает что хочет, только бы не задел меня случайно ногой. Только бы не задел. Ему не видно, как внутри меня, там, где должен быть позвоночник, проходит канал. Он медленно расширяется и сужается — это течет во мне жизнь. Вокруг розовой вибрирующей трубки много-много розовых нежных лепестков, они — соцветия жизни. Я еще не поняла, зачем они нужны, но скоро пойму. Если только грубый человек не заденет меня сапогом. Я готова кричать и умолять его об этом. Я лежу так тихо и неподвижно, как только может лежать хитрое насекомое, затаившись от врагов.

Оно должно срастись — оно должно срастись, мое тело. На уровне груди лепесток прилегает к лепестку и две половины канала с совершенной точностью подходят друг к другу. Только бы никто не стронул. Я буду лежать так неизвестно сколько, может быть, целую вечность. Шура говорит, что это не так уж долго.