Пособники Холокоста. Преступления местной полиции Белоруссии и Украины 1941-1944 гг

Глава З МАССОВЫЕ РАССТРЕЛЫ ОСЕНЬЮ 1941 ГОДА

К осени 1941 г., заняв обширные территории Советского Союза, немцы приступили к массовым расстрелам евреев. Подробные отчеты эйнзатцгрупп и послевоенные расследования свидетельствуют о том, что с конца июля расстрелы «интеллигенции» сменились крупными акциями, жертвами которых наряду с мужчинами стали также женщины и дети[266]. В сентябре и октябре эта тенденция была закреплена: эйнзатцгруппы в некоторых областях приступили к уничтожению целых еврейских общин[267].

Некоторые историки объясняли ужесточение террора тем, что Гитлер мстил евреям за провал его планов быстро сокрушить Советский Союз. Однако настоящий кризис вермахта начался лишь в декабре 1941 г. Если говорить о судьбе советских евреев, то сделать последний шаг к геноциду Гитлера побудило не крушение его планов, а, напротив, «эйфория победы»[268].

Несмотря на более упорное сопротивление вермахту начиная с середины июля, уверенность Гитлера в победе усилилась благодаря захвату 450 000 советских военнопленных в районе Киева и подготовке окончательного наступления на Москву к концу сентября. В середине ноября верховное командование сухопутных сил все еще было уверено, что еще до конца 1941 г. захватит Москву, а возможно, и Ленинград[269]. Расправа с евреями вполне соответствовала первоначальной концепции Гитлера о создании на востоке «жизненного пространства» (Lebensraum) для немцев. То обстоятельство, что осенняя волна расстрелов осталась лишь «частичным решением», объяснялось прагматическими соображениями, как, например, сохраняющейся потребностью в еврейской квалифицированной рабочей силе, а также чисто физическими затруднениями, с которыми столкнулись каратели.

1 сентября 1941 г. в соответствии с планами Гитлера контроль над Западной Белоруссией (Weifiruthenien) перешел от военной администрации к гражданской. Гаулейтер Вильгельм Кубе был переименован в Генерального комиссара. Официальная передача полномочий состоялась в торжественной обстановке в Минске 31 августа 1941 г. (см. илл. 2). На практике реальная передача власти произошла не сразу. Для создания властных структур практически с нуля гражданской администрации требовалось время, хотя бы для того, чтобы дождаться приезда персонала из Германии, а пока в регионе осталась 707 пехотная дивизия для обеспечения армейских коммуникаций. Подразделения дивизии продолжали осуществлять властные полномочия в главных городах в качестве местных комендатур. Военные власти признавали, что вследствие слабости оккупационных сил придется во многом полагаться на импровизированную местную полицию[270].

Представление о трудностях, с которыми столкнулось создание гражданской администрации, дают немецкие доклады того времени. Областной комиссар (Gebietskomissar) города Слоним, Герхард Эррен, жаловался на нехватку всего необходимого: от канцелярских принадлежностей до транспорта. Особой проблемой была задержка прибытия необходимого ему немногочисленного немецкого персонала — часть служащих приехала из Германии только в январе 1942 г. Первые недели гражданская администрация потратила на поиски помещений для работы и жилья, а также на набор вспомогательного персонала из числа местных жителей[271].

В Западной Белоруссии выбор персонала осложнялся национальными конфликтами между поляками, белорусами и литовцами. В период польского правления почти все административные посты занимали поляки. Среди белорусов, в частности, не хватало людей с достаточным для занятия ответственных должностей образованием и опытом. К тому же энергичные и честолюбивые поляки стремились занять при немцах влиятельные посты для защиты своих интересов[272].

В августе военные операции немцев на Центральном фронте сосредоточились на южном направлении с целью завершить окружение мощных советских сил вокруг Киева. Успешно осуществив эту операцию, вермахт смог вторгнуться в восточную Украину. Именно в это время были проведены первые массовые расстрелы на юге. 28-31 августа 320 полицейский батальон под командованием начальника СС и полиции Юга Фридриха Екельна расстрелял около 23.600 евреев в Каменец-Подольске. Вслед за этим в середине сентября были проведены еще две акции в Бердичеве и Виннице, где, судя по имеющимся источникам, было убито свыше 10.000 евреев[273]. В Житомире 3145 евреев были уничтожены 19 сентября. В ходе этой операции еврейский квартал был оцеплен шестью десятками украинских милиционеров, а 12 грузовиков для транспортировки предоставила полевая комендатура и местная администрация[274].

В середине сентября, вскоре после захвата Киева, в городе возник сильный пожар. Это был акт советского саботажа против штаба 6 армии, расквартированного в гостинице «Континенталь». 26 сентября служба безопасности приказала киевским евреям явиться на регистрацию. Явилось свыше 30.000 человек, включая женщин и детей. 29 и 30 сентября все они были расстреляны во рву Бабий Яр близ Киева[275]. Немецкие источники назвали это ответной карательной акцией. На самом деле вышеупомянутый акт советского саботажа послужил лишь предлогом для расправ, которые и так уже начались в этом регионе.

Еще одна крупная акция была проведена в Ровно 6-7 ноября 1941 г., когда полиция безопасности с помощью 320-го полицейского батальона и местной украинской полиции расстреляла более 15.000 евреев[276]. 15 ноября вышеупомянутый Фридрих Екельн с должности начальника СС и полиции Юга был переведен на такую же должность в Ригу, где в декабре 1941 г. организовал крупную акцию по «очистке» гетто, в которой погибло еще 30.000 евреев[277].

Массовые расправы над евреями прокатились также по центральной Украине. На участие местной украинской вспомогательной полиции указывается в немецком докладе от октября 1941 г., касающемся операции против евреев, оставшихся в Кривом Роге. Вся украинская вспомогательная полиция (Hilfpolizei) была задействована в акции по очистке города от евреев[278]. В Днепропетровске до начала немецкой оккупации жило 100.000 евреев. Из них, как сообщается, 70.0000 бежали еще до прибытия немцев, 10.0000 из оставшихся были расстреляны 13 октября 1941 г. подразделениями, подчиненными начальнику СС и полиции[279]. Во многих местах квалифицированным еврейским рабочим временно сохраняли жизнь, чтобы не наносить дальнейшего ущерба местной экономике[280].

К концу сентября 1941 г. немцы начали подготовку к решающему наступлению на Москву. В тылу наступающих войск эйнзатцгруп-па В стремилась увеличить скорость уничтожения евреев. Зондеркоманды следовали за наступающей группой армий «Центр», а главные эйнзатцкоманды оставались на местах, чтобы более тщательно «очистить» восточную Белоруссию. В октябре были проведены массовые расстрелы евреев в Могилеве, Полоцке и Витебске, в ноябре — в Бобруйске, Орше и Гомеле[281]. В Витебске немецкие власти не пропускали в гетто продукты питания. Многие евреи умерли от голода, других немцы расстреляли, чтобы они не распространяли «заразные болезни»[282]. После зачистки гетто в Могилеве оставили в живых лишь несколько евреев для работы в качестве квалифицированных ремесленников в трудовом лагере[283].

Зимой 1941-42 г. много антиеврейских «акций» было проведено в городах и деревнях восточной Белоруссии и России, находившихся под контролем немецкой военной администрации[284]. Например, в районе Могилева мелкие подразделения 8-й эйнзатцкоманды под руководством начальников службы безопасности СД прочесывали окружающие деревни в поисках евреев. Некоторые еврейские семьи были арестованы и брошены в могилевскую тюрьму и потом расстреляны. Других убивали там, где их нашли[285]. Местная полиция, находившаяся в ведении военной администрации, привлекалась для облав на евреев и для их охраны, как, например, в Мглине и Старо-дубе осенью 1941 г.[286] В Крупке в октябре активную роль в массовых расстрелах евреев играл вермахт[287].

В середине ноября 1941 г. командир эйнзатцгруппы В Артур Небе утверждал, что с начала кампании «ликвидировал» 45.467 человек. Однако сослуживцы и соперники Небе из других эйнзатцгрупп превзошли его достижения[288]. Небе также отмечал тенденцию евреев бежать на восток впереди наступающих немцев. Многие евреи, конечно, бежали в ходе советской эвакуации, которая теперь была организована лучше, чем в самом начале военных действий[289].

Когда наступление на центральном фронте возобновилось, из Риги в Минск была откомандирована эйнзатцкоманда 16 с задачей перенять обязанности полиции безопасности в Минске и Западной Белоруссии. Батальон литовского шуцманства (позже известный под № 12) был также отправлен из Каунаса в Минск и действовал там под контролем немецкого 11 резервного полицейского батальона[290]. Это подразделение немецкой полиции охраны порядка было в свою очередь подчинено военному коменданту Западной Белоруссии Густаву фон Бехтольсгейму командиру 707 пехотной дивизии. Прибытие батальона литовского шуцманства совпало с волной кровавых расправ в районе Минска в октябре 1941 г. Эти операции официально считались антипартизанскими, но на самом деле были направлены против евреев, коммунистов и других «подозрительных» элементов вроде цыган, которых, согласно военным приказам того времени, надлежало расстреливать на месте[291].

Командир 11 резервного полицейского батальона прибыл в Слуцк 27 октября с двумя ротами немецкой полиции и двумя ротами литовской вспомогательной полиции. Он сообщил окружному комиссару Карлу, что имеет приказ за два дня «ликвидировать» всех евреев в городе. Окружной комиссар попытался спасти еврейских ремесленников, полагая, что они необходимы для городского хозяйства: «Во время операции город представлял собой ужасающее зрелище. С неописуемой жестокостью офицеры немецкой полиции и особенно литовские полицейские выгоняли евреев и белорусов из их домов. По всему городу раздавались крики, и на некоторых улицах громоздились горы трупов убитых евреев»[292].

Большую часть евреев вывезли за город и расстреляли в ямах. Для проведения этой акции литовских полицейских разделили на три группы. Одна группа охраняла, вторая стреляла, а третья готовилась стрелять. Группы поочередно сменяли друг друга[293]. Некоторые жертвы были похоронены заживо и позже выбрались из могил. Окружной комиссар Карл выразил озабоченность тем, какое впечатление акция может произвести на местных жителей-белорусов, которые потрясены этими событиями, несомненно, в большой степени подорвавшими их доверие к немецкой администрации. Кроме того, недисциплинированные полицейские учинили в городе разнузданные грабежи[294].

Через два дня, 30 октября, последовали расстрелы евреев в соседних городках Несвиж и Клецк. Материалы послевоенных советских и немецких судебных процессов подтверждают, что в обоих городах действовал тот же 12 литовский батальон, переброшенный из Слуцка. Согласно одному немецкому военному рапорту, в эти дни в районе Слуцк — Клецк было убито около 5900 евреев[295]. Подробное описание акций в Несвиже можно найти во многих источниках, в том числе в рассказах уцелевших евреев. Еще до начала операции, в середине октября, немцы потребовали от евреев выкуп. Всех взрослых еврейских мужчин собрали на базарной площади и взяли 200 заложников. На следующий день, получив выкуп, немцы потребовали еще полмиллиона рублей и 2,5 килограмма золота[296].

29 октября местный комендант приказал всем евреям собраться на площади для проверки документов[297]. На следующий день люди в недоумении явились на площадь в своей лучшей одежде. В свете недавних событий они были исполнены тревоги и подозрений. Шалом Холавски вспоминает: «Мы были в ужасе. На ум приходили всевозможные причины этого приказа»[298]. Однако, как он признается, они не хотели бояться наихудшего. Другой свидетель происходившего подтверждает: «Мы не могли поверить, что они попросту убьют всех евреев»[299]. Многие думали, что пока они тут сидят, их дома будут разграблены.

Полицейские прочитали список квалифицированных работников — врачей, инженеров, стекольщиков, кузнецов, текстильщиков, шорников, сапожников и портных — и приказали им отойти в сторону и разрешили взять с собой семьи. Во время «селекции» на дороге, ведущей в Слуцк, неожиданно появилось несколько грузовиков. Всю площадь оцепили люди в военной форме[300]. По свидетельству одного еврея, они говорили на литовском языке[301]. Оставшиеся после селекции люди постепенно стали подозревать опасность, и когда «наконец было объявлено, что еще 20 плотников должны выйти из рядов, стали выбегать люди, не имеющие отношения к плотницкому ремеслу»[302].

Квалифицированных работников, всего около 560 человек[303], отвели в школу под охрану местных белорусских полицейских. Немецкие солдаты и литовские подручные отправили около 4000 оставшихся евреев на расстрел в двух разных местах. На территории замка Радзивиллов поляки, работавшие под присмотром немцев, заранее вырыли две ямы. Другое место находилось сразу за городом у дороги на Снов. Стариков и больных везли к месту казни на грузовиках. Немцы отобрали у жертв ценные вещи и приказали им раздеться перед экзекуцией. После войны немецкие солдаты 8 роты 7Т1 полка, расквартированного в то время в Несвиже, утверждали, что расстреливали евреев в основном литовцы[304].

Немецкие власти собрали одежду расстрелянных и продали ее местным жителям, а наиболее ценные вещи отправили в Барановичи[305]. Несколько домов было разграблено местными жителями[306]. После акции квалифицированных работников отпустили и велели срочно перебраться в гетто, оцепленное колючей проволокой[307]. Несколько дней местные полицейские обыскивали гетто и расстреливали на месте всех укрывавшихся, не значившихся в списках квалифицированных рабочих. Говорили, что переполненные убитыми могилы шевелились. Поляк Иозеф Мархвинский счел это знаком — словно убитые хотели крикнуть: «Смотрите, живые! Вот фашизм, вот новая немецкая культура!» И тогда он понял, что «сегодня они убивают евреев, а завтра начнут убивать белорусов и поляков»[308].

В начале ноября 11 резервный полицейский батальон был откомандирован обратно в Каунас, а литовские роты вернулись нести караульную службу в Минске[309]. Тем не менее, комендант города Столпце Людвиг Гёбель, командир 8 роты 727 пехотного полка, продолжал расстрелы с помощью местной белорусской полиции. За массовыми расстрелами в населенных пунктах Турец и Ереми-чи 4 ноября 1941 г. последовала широкая операция против евреев в городе Мир в воскресенье 9 ноября 1941 г.[310] Недавно проходивший в Англии судебный процесс позволяет подробно восстановить события в Мире на основе показаний ряда очевидцев.

Местный житель Зеев Шрайбер проснулся на рассвете и выглянул в окно. Он увидел, что по Виленской улице идет группа вооруженных полицейских во главе с начальником районной полиции. Проходя мимо его дома, двое полицейских выстрелили из автоматов в стоявшего на углу еврея Абрама Резника. Резник тотчас упал, и вскоре Шрайбер увидел, что его тело лежит в луже крови. Этим первым выстрелом началась расправа на улицах города[311].

Стрельба на улицах разбудила другого еврея, Аьва Абрамовского, жившего неподалеку. Его мать крикнула: «Дети, вставайте, нам надо отсюда бежать. Сейчас они начнут убивать всех подряд!» Абрамовские и многие их соседи выскочили на улицу и кинулись врассыпную. Поднялась паника. Аев Абрамовский со всей семьей побежал к еврейскому кладбищу. Полицейские стреляли им вслед и многих ранили. Абрамовский вбежал в сарай, стоявший около кладбища, и залез на сеновал, откуда было хорошо видно все вокруг[312].

Когда Зеев Шрайбер шел на предписанную ему работу — он ремонтировал дом одного из местных полицейских, — он увидел, как толпа евреев бежит к полю, белорусские полицейские стреляют в них из автоматов, а немецкие солдаты стоят на улицах, наблюдают за происходящим, но не вмешиваются[313].

Отряд местной полиции, сформированный в первые недели после прихода немцев, состоял из трех десятков добровольцев 25-35 лет, в большинстве белорусов, но среди них было также несколько поляков и татар. У населения все они пользовались дурной славой. Во время короткого периода советской оккупации родственники некоторых из них были сосланы в Сибирь. Кое-кто был известен как ярый антисемит.

Одной из наиболее одиозных фигур был полицейский по фамилии Аитвин. В тот день житель Мира белорус Иван Яцевич сидел у себя дома. Из окна он увидел, что по улице идут две еврейские девушки, за которыми следовали двое местных полицейских. «Один из них был Аитвин, а второй — татарин. Они выстрелили девушкам в затылок из пистолетов с расстояния полутора или двух метров. Девушки упали, а головы их разлетелись на куски»[314].

Немецкие солдаты и местные полицейские выгнали многих евреев из их домов и повели на базарную площадь. Яков Липшиц (ему было 13 лет) пришел туда со всей семьей очень рано. На площади стреляли. По углам стояли полицейские с двумя пулеметами. Увидев их, мать велела Якову бежать. В это время полицейские открыли огонь и одним залпом убили мать Якова, его брата и сестру, а отца вместе с другими мужчинами затолкали в грузовик. Яков спрятался под крыльцом старой сгоревшей аптеки. Оттуда он видел все происходящее. На площади толпились сотни мужчин, женщин и детей. Потом на площадь въехал задом грузовик с брезентовым верхом. Когда брезент сняли, Яков увидел, что в кузове стоит еще один пулемет. Полицейские открыли из него стрельбу по толпе евреев, стоявших на площади[315].

Другого оставшегося в живых еврея, Шмуля Кеслера, притащили на площадь позже, так как вначале ему удалось спрятаться. В это время на площади было приблизительно 1000 евреев. Немец приказал плотникам выйти вперед. Вместе с 85 плотниками вышел вперед и Кеслер, хотя он этим ремеслом не владел. Всех плотников отвели во двор костела, где они благополучно оставались до конца бойни в районе трех часов[316].

Помимо центральной площади в этот день в Мире было еще два основных места расстрела. С площади колонны евреев уводили под охраной местных полицейских и немцев с овчарками. Одно из мест расстрела находилось около бойни, на боковой улице, влево от Виленской улицы, если смотреть в северо-западном направлении от главной площади в сторону Новогрудка. Одну колонну из нескольких сотен евреев, приведенную туда, увидел из окна дома на Виленской улице Менахем Шалев около десяти часов утра[317].

Эту же колонну видела дочь польского учителя Регина Бедынска. Она жила в здании школы, и все это утро просидела на чердаке, из окон которого хорошо просматривались окрестности города. Рано утром она заметила немецких солдат, приехавших на грузовике со стороны Столпцев. Потом она увидела, как возле бойни немцы и полицейские-белорусы сталкивают в яму и расстреливают еврейских мужчин, женщин и детей. В конце концов она не выдержала этого зрелища и отвернулась[318].

Другое место казни находилось у песчаного карьера недалеко от графского замка. Из своего убежища на сеновале Лев Абрамовский видел карьер, замок, еврейское и татарское кладбище. У него на глазах убили его отца, мать и обоих братьев. Две его сестры остались в живых, третью, Злату, поймали вместе со всей ее семьей. Мужа Златы застрелили, двух маленьких детей схватили за ноги и разбили им головы о могильные камни. Куда делась Злата, Лев не знает, но он ее никогда больше не видел. Кроме того, он видел, как немцы и полицейские пригнали большую колонну евреев к песчаному карьеру у дороги на Столицы. Длинная дорога растянулась от костела до заранее подготовленной могилы. В каждом ряду колонны шли по четыре или пять человек: «Полицейские подгоняли евреев к яме»[319]. Эту же картину скорее всего видел и Зеев Шрайбер, который тоже рассказал, что наблюдал, как огромную толпу евреев (включая его собственную семью) гнали по Татарской улице в сторону Столпцев. Происходящее у карьера видел также Борис Грушевский, местный житель, который в тот день приехал в Мир на велосипеде. «Полицейские с автоматами в руках сидели на краю карьера. Там было и несколько немцев. Стреляли полицейские. Евреи стояли рядами перед ямой. Полицейские стояли по краям ямы. Евреям велели раздеться и по несколько человек спускаться в яму. Там они ложились и по ним стреляли... Некоторых только ранили, и они пытались выбраться из ямы. Из ран у них хлестала кровь»[320].

Распоряжался всей акцией немецкий офицер, но белорусских полицейских было больше, чем немцев. Полицейские, сопровождавшие колонну, были вооружены винтовками со штыками. Грушевский видел, как один из них подошел к женщине, проткнул штыком ребенка, которого она держала на руках, и бросил его в яму. Полицейские были жителями Мира и близлежащих деревень Турец и Жуковичи. Грушевский считает, что они наслаждались своими злодеяниями. Грушевский вспоминает, что полицейские у ямы были веселы и «вели себя так, словно гуляли на свадьбе». Возвращаясь в Мир, Грушевский насчитал 13 трупов. Эти люди не хотели идти к ямам и были расстреляны на месте[321].

Когда стрельба возле бойни затихла, Регина Бедынска спустилась с чердака, чтобы достать воды из колодца, находившегося против ее дома. Подходя к колодцу, она увидела, как по боковой улице в сторону поля идут евреи — трое мужчин и женщина с мальчиком. В это время на главной улице стоял начальник белорусской полиции и трое полицейских с винтовками. Один из полицейских показал на евреев своему начальнику. Тот прицелился в бегущих и выстрелил в женщину, которая упала на своего сына. Ребенок вылез из-под нее с криком: «Мама, вставай! Мама, вставай!» Но женщина не шевелилась. Полицейские погнались за беглецами. Регина поспешно вернулась домой[322].

Самые жуткие сцены разыгрались в больнице. Здесь трое самых страшных местных полицейских и двое немцев расстреляли 15 евреев на глазах у пациентки — женщины-врача Зои Позняк, которая незадолго до этого дня родила близнецов. Зою, которую хорошо знали все местные полицейские, спасла от гибели находчивость христианок-медсестер. Чтобы отвлечь от нее полицейских, сестры напоили их хирургическим спиртом[323].

Еще два еврея спаслись буквально чудом. Менахема Шалева и его брата, которые целый день прятались под кроватью в одном из домов на Виленской улице, к вечеру нашли два немца. Братья сумели убедить немцев, что они не евреи, и те приказали им отнести награбленные вещи и погрузить их на грузовик, стоящий на улице, где они попались на глаза местным полицейским. Те погнались за ними. Брат Менахема споткнулся и был убит на улице, а Менахем сумел добраться до соседнего двора, где столкнулся с полицейским Литвиным, который приказал ему бежать и дважды выстрелил ему в спину, попав в левую руку и легко задев. Шалев упал на землю и притворился мертвым. Когда полицейский ушел, он сумел забраться на чердак соседнего дома[324].

Братьев Абрамовских немцы и полицейские нашли к вечеру. Тогда же была найдена семья Гольдиных. Гольдин умолял не трогать его жену и детей. Все они стояли неподвижно, держась друг за друга. Полицейские и немцы, осыпая их бранью, избили всех прикладами, а потом расстреляли.

Аьва Абрамовского с братом присоединили к колонне евреев, которых гнали к песчаному карьеру. Часа два они медленно плелись по улице в ожидании, пока расстреляют тех, кто шел впереди. Их гнали как стадо овец или коров. Люди громко рыдали. Вырваться из колонны было невозможно — полицейские оцепили ее со всех сторон, жестоко избивая при этом людей прикладами. Когда они подошли к карьеру, уже смеркалось. Аев Абрамовский увидел, что полицейские расстреливают приближающихся к яме евреев из тяжелых пулеметов. Жертвы падали на землю. Рядом с лопатами в руках стояли евреи, которым было приказано засыпать трупы слоем земли. Один из них, еврей Ешил, стоял у края ямы. Внезапно он ударил своей лопатой полицейского, но был тотчас же убит и сброшен в общую могилу.

Группу, в которой шел Аев Абрамовский, загнали на край ямы и открыли огонь из пулеметов. Брат Льва был убит сразу, а его самого столкнули в яму те, которые шли за ним, и поэтому пули его не задели. На него свалились пять или шесть трупов, и он потерял сознание.

Придя в сознание, он понял, что лежит среди убитых, залитых еще теплой кровью. Ему удалось выбраться на воздух и вылезти из ямы. Было уже темно, падал легкий снежок. Аев умылся снегом, завернул ноги в лохмотья чьей-то разорванной куртки, которая валялась на земле, и пошел в сторону татарского кладбища[325].

Тем временем немцы приказали не-евреям убрать валявшиеся на улицах трупы. Менахем Шалев увидел это из своего нового убежища[326]. Он также наблюдал, как грабят имущество убитых. На следующий день погром закончился, и оставшиеся в живых евреи вернулись в гетто, так как им сказали, что там вполне безопасно. Они были потрясены, увидев, что в живых из их родных и друзей не осталось почти никого. Сведения о количестве жертв противоречивы. Если считать, что в 1942 г. 800 оставшихся в живых евреев были отправлены во второе гетто в замке Мир, получается, что 9 ноября 1941 г. в различных местах было расстреляно приблизительно 1600 человек.

Аналогичная крупная акция была проведена в Слониме всего через несколько дней — 14 ноября 1941 г. Один из оставшихся в живых еврей накануне не смог вернуться домой: немецкие войска уже оцепили гетто, и ему пришлось остаться ночевать у друзей. Вот что он увидел с чердака их дома: «Я видел немецких солдат, гонявшихся за людьми, избивавших их, я видел также маленьких детей, которых кидали на землю. Люди вопили. Потом я услышал шум моторов грузовиков, ехавших со стороны базарной площади. Вскоре все затихло. Часа два было тихо. Потом всё пошло нормально — открылись лавки, на улицах снова появились люди»[327]. Он больше никогда не видел свою мать, отца, брата и ребенка.

Вот описание этой операции, проведенной окружным комиссаром Гергардом Эрреном и полицией безопасности при поддержке вермахта, латвийской и литовской вспомогательной полиции, а также местной белорусской полиции: «Они вошли в гетто и сказали людям, что им надо покинуть свои дома и переселиться в другое место. Стариков, женщин и детей отвезли в Шепилово к ямам, заранее вырытым другими евреями, которые стали первыми жертвами расстрела и свалились в ямы, которые сами же вырыли»[328]

На базарной площади снова была проведена селекция, и тех, у кого была желтая рабочая карточка, оставили в живых[329]. В своем докладе от января 1942 г. окружной комиссар Эррен хвастал, что избавил Слоним от 8000 «лишних голодных ртов». В заключение он цинично заметил, что «приблизительно 7000 евреев в городе Слоним сейчас работают очень охотно, потому что боятся смерти. Весной они пройдут проверку на благонадежность и будет произведен отбор для дальнейшего сокращения»[330].

Как и в Мире, один еврей, потерявший сознание на краю ямы, упал в нее, и поэтому его не застрелили. Придя в себя, он выбрался наверх. Дальнейший рассказ основан на его воспоминаниях.

На площади евреям сообщили, что их переселяют, и вначале они в должном порядке пошли туда, куда им было приказано. Паника началась у железнодорожной станции, когда они поняли, что их не собираются везти по железной дороге, а гонят в лес по направлению к Барановичам. Здесь охрана усилилась, и отстающих расстреливали. Колонна шла по открытому полю и до леса было слишком далеко, чтобы бежать. Издали доносилась пулеметная стрельба. Примерно через час всем приказали сесть на землю. Мужчин отделили от женщин и заставили раздеться догола. Охранники подгоняли их прикладами и хлыстами, а затем группами по 20 человек погнали по тропинке на вершину холма. Там были две ямы. Одна была набита трупами доверху, а вторая только наполовину. Этому еврею приказали подбежать к краю той ямы, которая была наполовину пуста, и там остановиться. Что было дальше, он не помнит. Кажется, за полсекунды до залпа он потерял сознание и упал в яму. Кто стрелял, он не видел. Придя в себя, он вначале не мог понять, где находится. Понемногу он начал двигаться и высвободил один локоть. Ему было жарко, вокруг было сыро. Наконец он сообразил, где находится, но в каком направлении двигаться, чтобы выбраться из ямы, понять не мог. Он стал пробираться ползком, как змея, в ту сторону, откуда пахнуло холодным воздухом. Он дополз до края ямы, высунул голову и увидел звезды. На воздухе было холодно, а в яме тепло. Ему удалось выбраться из-под кучи трупов и прокрасться назад в гетто[331].

Некоторые свидетели видели, как местная белорусская полиция участвовала в этой акции. Полиция была организована вермахтом в качестве ОД подразделения охраны порядка; полицейские еще были одеты в гражданскую одежду. «Это была молодежь из Слони-ма, окрестных деревень, поляки»[332]. Один из выживших видел, как белорусские полицейские заходят в дома и выгоняют оттуда людей[333]. Другие говорят, что их использовали в качестве конвоя и в оцеплении при расстреле[334]. После окончания акции полицейские ее отпраздновали[335].

В Борисове (северо-восточнее Минска) 20 октября 1941 г. было расстреляно 6500 евреев из 8000, несмотря на то, что они исправно работали и заплатили выкуп — 300.000 рублей, а также серебро и золото. Акцией руководила эйнзатцгруппа В (полиция безопасности), но расстреливали людей не немцы, а их «русские» подручные под командованием этнического немца Давида Эхофа[336]. На советском послевоенном процессе сам же Эхоф дал яркое описание этой кровавой акции, проведенной местными полицейскими: «Полицейские врывались в дома евреев, сгоняли их на площадь в центре гетто, силой заталкивали в грузовики и увозили на место казни. Они не щадили ни стариков, ни беременных женщин, ни детей, ни больных. Тех, кто сопротивлялся, по моему приказу расстреливали на месте — на площади, в домах, по дороге к месту казни — или избивали до полусмерти»[337].

По словам офицера вермахта Зённекена, который во время расправы находился в Борисове, местное население вначале относилось к евреям враждебно: «Пусть умирают, они причинили нам столько вреда!» Облава проводилась на глазах местных жителей и немецких военных. Издали весь день доносилась стрельба. После того, как местные жители увидели «акцию», их отношение к евреям изменилось: «В глазах этих не-евреев застыло либо полнейшее равнодушие, либо ужас, потому что жуткие сцены разыгрывались на улицах. Если еще накануне вечером не-евреи считали, что евреи заслужили свою участь, то на следующий день они стали задавать вопросы: “Кто это приказал? Как можно зараз убить 6500 евреев? Сегодня это евреи, а когда придет наша очередь? Что сделали эти несчастные евреи? Они работали, вот и все! Тех, кто по-настоящему виноват, никто не трогает!”».

Чтобы полицейские смогли выполнять свою тяжелую задачу, их поили шнапсом. О масштабах расправы можно было судить по огромным кучам одежды, которую привезли на городские склады на грузовиках[338].

Другие массовые акции были проведены в городах Новогрудок (8 декабря) и Иоды (16 декабря). В Новогрудке погибло 5000 евреев. Присутствовавшие на акции белорусские полицейские позже рассказали одному из немногих оставшихся в живых родственнику жертв о разыгравшемся на краю могил душераздирающем зрелище[339]. В Иодах почти половине евреев удалось бежать отчасти благодаря тому, что их вовремя предупредил начальник местной полиции. Однако 250 евреев все же погибло. Судя по свидетельству одного уцелевшего, «в расправе в Иодах участвовало очень мало немцев. Они руководили акциями и облавами, а расстреливали евреев белорусы, русские и некоторые поляки»[340].

Несмотря на эту мощную волну расправ, свыше половины еврейского населения восточной Польши дожило до 1942 г. Тысячи евреев остались в Генеральном комиссариате Житомир, большей частью в мелких местечковых гетто и в трудовых лагерях. В Генеральных комиссариатах Киева и Николаева несмотря на кровавые акции, проведенные эйнзатцгруппами в 1941 г., сотни евреев дожили до весны и лета 1942 г. Многих еврейских общин, особенно на Волыни, осенние кровавые акции не коснулись, а там, где они все же прошли, в живых осталось много квалифицированных ремесленников, а некоторым другим евреям удалось спрятаться и переждать до окончания акции. Судя по докладам эйнзатцгруп-пы С (сентябрь 1941 г.), немцы ощущали значительную нехватку еврейских рабочих: «В западной и центральной Украине евреи почти ничем не отличаются от местных рабочих, ремесленников и торговцев. Если мы полностью лишимся еврейской рабочей силы, экономическое восстановление украинской промышленности, а также развитие муниципальных административных центров будет почти невозможно.

Есть только одна возможность, которую немецкая администрация Генерал-губернаторства очень долго не могла осознать: Решение еврейского вопроса состоит в широком использовании еврейского труда. Это приведет к постепенной ликвидации евреев — что вполне соответствует состоянию экономики страны»[341].

Эта же тема поднималась в докладе совещания в Ваннзее в январе 1942 г. Привлечение евреев к строительству дорог на востоке рассматривалось здесь как способ постепенного уничтожения оставшихся евреев посредством принудительного труда наряду с систематическими убийствами[342]. В Галиции (и в меньшей степени в Остланде и на Украине) эти планы были реализованы посредством использования труда евреев, находящихся в специальных лагерях, на строительстве автострады и на других мероприятиях[343]. Заключенные этих трудовых лагерей входили в число последних евреев, подлежавших «ликвидации» в конце 1942 г. — начале 1943 г. Но еще раньше многие погибли от невыносимых условий труда и недостатка продовольствия. Таким образом, с самого начала применялась двойная стратегия — с одной стороны, открытые убийства, с другой, обещания сохранить жизнь тем, кто будет участвовать в полезном труде. Эта стратегия оказалась весьма эффективной, так как она разделяла евреев и вводила их в заблуждение относительно конечной цели нацистов.

После вышеописанных осенних расправ в гетто постепенно установился новый распорядок для оставшихся в живых. Как ни странно, в Несвиже из оставшихся в живых 560 евреев только 180 были местными жителями. Остальные были беженцами с запада. Вскоре для квалифицированных работников были созданы мастерские, а прочим нашли другую работу. Евреев, работавших за пределами гетто, ежедневно сопровождали на работу и с работы местные полицейские. Еврейский совет вел учет проделанной работы и в соответствии с ее результатами распределял продукты — 300 граммов хлеба и небольшой кусочек мяса в день. В 7.30 утра ненадолго открывались ворота, чтобы люди могли набрать воды, — водопровода в гетто не было. У колонки выстраивались очереди. Иногда колонка не работала, и воды вообще не было[344].

Несвижским евреям часто приказывали рыть ямы для не-евреев, подлежащих расстрелу, — коммунистов, партизан, красноармейцев и других лиц, которых пунктуальный и жестокий нацистский режим считал виновными. Некоторые свидетели подтверждают, что в этих мероприятиях участвовали местные полицейские и военный комендант: «...Вначале немцы никому не доверяли, но потом разрешили белорусам, доказавшим свою верность во время первой акции, участвовать в этих “забавах”»[345]. Согласно данным Советской чрезвычайной комиссии (к которым, впрочем, следует подходить с некоторой осторожностью), за время немецкой оккупации в Несвиже было расстреляно 3000 военнопленных[346].

Обращение с военнопленными, находившимися в лагерях, было чудовищным. Недостаток продовольствия и помещений для ночлега усугублялся жестокостью охранников. Приводим описание типичных условий в лагере Березвеч близ Глубокого: «В тех редких случаях, когда в лагерь привозили гнилую мерзлую картошку и пленные набрасывались на нее, как дикие звери, немцы расстреливали их “за нарушение порядка”. Но голод был сильнее страха — лучше пуля, чем медленная смерть от голода»[347].

В одном из временных лагерей на 11.000 военнопленных приходилось всего две уборных[348]. В октябре 1941 г. в Генерал-губернаторстве (Польша) смертность среди советских военнопленных выросла до 1% в сутки[349]. На оккупированных территориях Советского Союза положение было не лучше. В лагере города Гнивань близ Винницы, расположенном вокруг каменоломни, по советским данным, в конце 1941 — начале 1942 г. было похоронено свыше 6000 советских военнопленных[350]. В самой Виннице, по советским подсчетам, свыше 12000 военнопленных умерло от истощения, холода и эпидемий при полном отсутствии медицинской помощи. Пленные, работавшие на строительстве специального объекта (гитлеровского штаба «Вер-вольф»), после окончания работы были поголовно расстреляны[351]. Вследствие трудностей в снабжении самой немецкой армии, генерал-лейтенант Вагнер, главный квартирмейстер, заявил, что «неработающие военнопленные в лагерях должны умереть с голоду»[352].

Сотрудничество вермахта и эйнзатцгрупп не обошлось без трений. Например, комендант лагеря в Виннице, которому не понравилось, что 362 евреев-военнопленных передали полиции безопасности, потребовал передать суду военного трибунала своего заместителя[353]. Тем не менее, как отмечает Рональд Хедланд, отношения между обеими структурами обычно были хорошими, а разногласия чаще всего возникали не по принципиальным, а по чисто практическим вопросам[354].

Считается, что во время Второй мировой войны в немецком плену погибло свыше 2.500.000 советских военнопленных, главным образом вследствие ужасающих условий в немецких лагерях. Многих расстреляли «при попытке к бегству» во время переходов, когда они были не в состоянии идти в строю от конвоируемых колонн[355]. Около 140.000 были отобраны и расстреляны как политически и расово «нетерпимые элементы». Смертность среди советских военнопленных заметно сократилась с весны 1942 г., когда немецкое руководство ощутило серьезную нехватку рабочих рук в самой Германии. К осени 1943 г. в рейхе работало почти полмиллиона советских военнопленных[356].

Как было указано в предыдущей главе, на обращение немцев к советским военнопленным влияла тревога за собственную безопасность в тылу. Был назначен крайний срок, до истечения которого всем бывшим советским военнослужащим, находящимся в тылу, предписывалось сдаться, а тем, кто будет пойман после этого срока, угрожала казнь[357]. В середине октября 1941 г. частям 707 пехотной дивизии напомнили об этом еще раз: «В соответствии с приказом коменданта западной Белоруссии от 26.9.41, пункт 3, вновь напоминаю, что пойманных русских солдат (в военной форме или гражданской одежде) или беглых военнопленных, даже безоружных, следует не отправлять в лагерь военнопленных, а расстреливать на месте. Если они могут дать какую-либо информацию о партизанах или т. п., их следует незамедлительно отправлять в распоряжение 1-й группы тайной полевой полиции в Минск»[358].

О том, что эта политика проводилась в жизнь, свидетельствуют показания одного бывшего немецкого лейтенанта: «В октябре 1941 г. вермахт издал приказ, согласно которому всем советским солдатам, находящимся в тылу, надлежало зарегистрироваться и сдаться. Крайний срок был 4 ноября 1941 г. Найденных после этой даты было приказано расстреливать. Заподозренные в связях с партизанами тоже были обреченьцКак раз в это время многие русские солдаты бросили оружие и нашли убежище на фермах»[359].

Те, кто задумал эту драконовскую меру, сами накликали на себя беду, ибо ее результат оказался прямо противоположным желаемому. Начиная с осени 1941 г. многие бывшие советские солдаты, работавшие в крестьянских хозяйствах, опасаясь за свою жизнь, бежали в леса. Как сказал после войны один бывший польский партизан, «эта бессмысленная мера, направленная против военнопленных, которые мирно трудились, совершенно довольные тем, что наконец избавились от своих комиссаров, от НКВД, Сталина, голода и вшей, привела к массовому бегству в леса и к созданию партизанских отрядов»[360].

Было также немало случаев побега из лагерей. Вот что вспоминает один бывший военнопленный: «Нас держали в лагере военнопленных в городе Лида. Военнопленных держали в полуразвалив-шихся бараках. Лагерь был оцеплен колючей проволокой. Однажды, когда военнопленные разгружали дрова на железнодорожной станции Лида, я убежал и к концу декабря вернулся к себе домой в деревню близ Брест-Литовска»[361].

Некоторые, воспользовавшись слабостью немецкой охраны, бежали во время переходов из одного лагеря в другой[362]. Но в болыпин-стве своем пленные были слишком слабы и даже не помышляли о побеге. Многих, едва державшихся на ногах, охранники во время таких пеших переходов к тыловым лагерям просто расстреливали.

Зная о жестоком обращении с пленными, местные жители нередко помогали беглецам: «В 1941 г. в нашей деревне пряталась группа русских военных. Все они были ранены и сидели в сарае... Крестьяне их кормили. Староста знал, что они там прячутся, но ни он, и никто из жителей не донес про них немцам, и потом они ушли к партизанам»[363].

На Украине и в меньшей степени в Белоруссии некоторых военнопленных выпускали на свободу и разрешали им вернуться домой[364]. Немецкие офицеры часто требовали, чтобы за освобождаемых кто-нибудь, обычно родственник или земляк, поручился. После этого их отпускали и разрешали работать на ферме или на фабрике[365]. Приведенный ниже эпизод, имевший место в Белоруссии, показывает, насколько случайным могло оказаться такое освобождение. Одного советского солдата из Несвижа «...немцы поймали и отправили пешим ходом в Молодечно. Переход длился недели две, и он прибыл на место в конце 1941 г. В тамошнем лагере он провел месяца два или три, голодая. Позднее, зимой 1941-42 г., его освободили благодаря его матери. Его друг, которому удалось бежать, рассказал ей, где находится ее сын, и она пришла в лагерь и попросила его отпустить»[366].

О том, как трудно было отличить возвращавшихся домой военнопленных от настоящих партизан, свидетельствует один из немецких докладов, составленных в Криворожской области. Из него видно, что немцы в это время во многих своих докладах, по-видимому, преувеличивали масштабы деятельности партизан: «Здесь не было захвачено ни одного настоящего партизана. Их не было и среди 28 подозреваемых, переданных Тайной полевой полиции за период 5-10 октября. Это были русские солдаты, бежавшие с русского фронта и вернувшиеся домой без оружия. Их отправили в пересыльный лагерь. Еще 12 арестованных тоже оказались бывшими русскими солдатами. У троих нашли оружие, и они понесли наказание, упомянутое в объявлении»[367].

В 1941 г. Советский Союз был, в сущности, плохо подготовлен к широкому партизанскому сопротивлению. В первые месяцы войны операции советских партизан сводились к помощи Красной Армии в непосредственной близости от линии фронта[368]. Некоторые организации сопротивления, как, например, в минском гетто, возникли стихийно[369]. Многие из спрятавшихся красноармейцев и пограничников не имели никакой связи с официальными партизанскими отрядами[370].

Немецкие доклады осенью 1941 г. делали упор на якобы существующей угрозе со стороны партизан, однако по сравнению с более поздним периодом их потери в то время были ничтожно малы. Например, расквартированные в районе Барановичи—Новогрудок I и II батальоны 727 пехотного полка зимой 1941-42 г. потеряли всего несколько человек, да и то не в боях с партизанами, а потому что эти люди подорвались на минах или попали под поезд. Первые потери в вооруженных стычках с партизанами полк понес лишь в начале лета 1942 г., когда он проводил активные антипартизанские операции ближе к линии фронта[371]. По словам Кристиана Штрайта, если принять во внимание драконовские меры немецких властей, неудивительно, «что осенью 1941 г. советские граждане пришли к выводу, что сопротивление бесполезно и равносильно самоубийству»[372].

Тем не менее, зимой 1941-42 г. уже появились некоторые признаки надвигающейся партизанской угрозы. На территориях, которые не были непосредственно оккупированы немецкой армией, партизаны с целью запугать население начали расстреливать бургомистров, государственных служащих и местных полицейских, назначенных немцами, а также членов их семей. В результате немцам стало труднее набирать людей на службу в местную администрацию[373]. Военные успехи советских войск, которые остановили немецкое наступление на Москву и нанесли врагу контрудары, неизбежно усилило сопротивление в тылу.

Крушение надежд на быструю победу поставило администрацию восточных территорий в неудобное двойственное положение. Противоречие между долгосрочными планами колонизации, с одной стороны, и практической необходимостью эксплуатации местного населения с целью удовлетворить безотлагательные военные нужды — с другой, создало плодотворную почву для развития глубоко укоренившихся разногласий в сфере разграничения полномочий, свойственных конкурирующим нацистским ведомствам, задействованным в осуществлении оккупации. На практике немцы могли твердо полагаться лишь на тех коллаборационистов, которые поступили к ним на службу. Массы сельского населения вначале оставались нейтральными. Когда советские войска ушли, они с облегчением вздохнули, но вскоре поняли, что от немцев ожидать какого-то улучшения не приходится.

Приказы и доклады Густава фон Бехтольсгейма, военного коменданта Западной Белоруссии, дают наглядное представление о роли вермахта, действовавшего плечом к плечу с гражданской администрацией. В частности, его приказы содержат много антисемитской пропаганды, которая при каждом удобном случае приравнивает евреев к партизанам и врагам рейха[374]. Все это должно было оправдать жестокие меры против евреев в глазах самого Бехтольсгейма и в глазах его подчиненных. Многие из них, несомненно, разделяли основные идеологические принципы нацизма. Однако сравнение приказов Бехтольсгейма с реальными событиями, происходившими на подведомственной ему территории, показывает, что его тезис, будто евреи представляют собой главную опору партизанского движения, находит весьма слабое подтверждение. Более объективные доклады таких людей как Зённекен и Серафим отражают некоторое сочувствие евреям за их готовность к труду. Показания очевидцев не оставляют сомнения в том, что в это время подавляющее большинство евреев не оказывали никакого сопротивления немцам.

То, что пишет Серафим о поведении евреев на Украине, равным образом можно отнести и к ситуации в Белоруссии: «...Нет никаких доказательств того, что евреи en masse или хотя бы в большом количестве участвовали в актах саботажа. Конечно, среди них — как и среди украинцев — попадались террористы и саботажники. Нельзя, однако, утверждать, что евреи как таковые вообще представляют собой какую-либо опасность для вермахта. Войска и немецкая администрация вполне удовлетворены работой евреев, хотя они, безусловно, движимы страхом и только страхом»[375].

К тому же громадное большинство евреев жило в городах, они плохо знали сельскую местность и не имели никакой военной подготовки. Как показывает последующее участие евреев в партизанской борьбе, некоторых из них лучше всего можно было использовать в качестве ремесленников — слесарей, сапожников и портных, на подсобных работах[376]. В 1941 г. они выполняли эту роль для немцев.

Ганс-Генрих Вильгельм приходит к выводу, что результатом бесчеловечного отношения к местным жителям явилось ослабление боеспособности немецкой армии, численность которой уступала советской, и это способствовало ее поражению[377]. Кристиан Штрайт, касаясь первоначального развития партизанского сопротивления, пишет: «В 1941-42 гг. большинство партизан составляли... бывшие военнопленные и красноармейцы, отставшие от своих частей. Они ушли в леса, зная, что в случае поимки их либо расстреляют, либо уморят голодом в немецких лагерях»[378].

Если летом были предприняты первые шаги к «решению еврейского вопроса» на востоке, то осенняя волна расстрелов была гораздо масштабнее. Помимо эйнзатцгрупп, все больше расширявших свои операции, дополнительный немецкий персонал, необходимый для проведения расправ, поставляли подразделения полиции охраны порядка и даже вермахта. Массовые убийства происходили открыто, обычно недалеко от домов, где жили жертвы, и потому ни для кого не оставались тайной. В акциях все чаще участвовали местные коллаборационисты, многие из которых весьма охотно помогали убивать своих еврейских соседей.

Зимой 1941-42 г. масштабы геноцида на бывшей польской территории несколько сократились. Однако когда положение гражданской администрации и полиции упрочилось, Гиммлер приказал начать подготовку к окончательному решению еврейского вопроса на востоке к концу 1942 года.

Исследование Ханнеса Геера об участии вермахта в антиеврей-ских мерах, особенно осенью 1941 г., вызвало спор среди историков. Опираясь на многочисленные источники, Геер доказал, что местные военные коменданты не только настаивали на отправке евреев в гетто и предписывали им носить еврейскую звезду, но и обеспечивали участие немецких военнослужащих в массовых расстрелах, особенно в Белоруссии. В ходе акций в Несвиже, Клецке, Слониме и Но-вогрудке заметную активность проявляли подразделения 707 пехотной дивизии. Некоторые более мелкие деревни вокруг Слонима были очищены от евреев действующими самостоятельно маленькими отрядами вермахта[379]. Внимательное изучение многочисленных свидетельств о кровавой расправе в Мире 9 ноября 1941 г. приводит к выводу, что местный Ortskommandant и белорусская полиция действовали совместно, явно без посторонней помощи[380].

Нет сомнения в том, что в тыловых районах подразделения вермахта участвовали во многих карательных операциях против гражданского населения, в том числе кое-где и в массовых расстрелах евреев. Однако по сравнению с действиями полиции безопасности, полиции охраны общественного порядка и местных коллаборационистов, активное участие военнослужащих в холокосте советских евреев было весьма незначительно[381].

Вскоре после чудовищных сцен, разыгравшихся в Мире, Густав фон Бехтольсгейм, военный комендант Западной Белоруссии, отдал следующий приказ, разъясняющий отличие армии от полиции: «Как указано выше, евреи должны исчезнуть из сельской местности, цыгане тоже должны быть уничтожены. Проведение крупных акций против евреев не входит в обязанности подразделений дивизии. Их должны проводить гражданские или полицейские власти в случае необходимости под руководством военного коменданта западной Белоруссии — если он располагает необходимыми для этой цели подразделениями, или по соображениям безопасности, или в случае коллективных мероприятий. Если в сельской местности подразделениям попадутся большие или малые группы евреев, с ними могут разобраться либо сами эти подразделения, либо этих евреев следует собрать в гетто, организованные специально для этой цели в больших городах, где их следует передать гражданской организации или СД. В случае проведения крупных акций такого рода гражданскую администрацию необходимо ставить в известность заранее»[382].

Вся ответственность за политику в отношении евреев на оккупированных территориях Советского Союза возлагалась на немецкие полицейские силы, непосредственно подчинявшиеся Гиммлеру.

Недавние исследования привлекли внимание к довольно широкому участию в этих карательных операциях батальонов немецкой полиции охраны порядка. История операций эйнзатцгрупп хорошо отражена в оставленных ими подробных рапортах. Меньше известна роль полиции безопасности в координации «ликвидации» гетто в 1942 г. В документах, находившихся в распоряжении западных исследователей, эти акции освещены недостаточно широко. Настоящее исследование ставит себе целью привлечь особо пристальное внимание к вкладу, который внесли в эти акции жандармерия и местная полиция — шуцманства — основной источник полицейского персонала на бескрайних сельских просторах Белоруссии и Украины, попавших под управление гражданской администрации.