Пособники Холокоста. Преступления местной полиции Белоруссии и Украины 1941-1944 гг

Глава 2 «ОПЕРАЦИЯ БАРБАРОССА»

«Рано утром 22 июня 1941 г. немцы напали на нашу территорию. Было много выстрелов. Погибло много русских солдат... Это были пограничники. Много домов было разрушено, но большинство уцелело. Русские отступили, и к 10 часов того же утра немцы заняли эту местность»[110].

Так один местный житель-белорус вспоминал о начале «Операции Барбаросса». Немецкое вторжение в Советский Союз началось неожиданной атакой. Всю ночь ревели моторы сотен немецких самолетов, направлявшихся к своим целям на восток[111]. Между 3 и 3.15 утра начался массированный обстрел восточного берега реки Буг[112], и вскоре немецкие бронетанковые войска и пехота перешли советскую границу.

Немцы были уверены в победе. В своем приказе в день вторжения командир 221 охранной дивизии генерал-лейтенант Иоганн Пфлугбайль воодушевлял своих солдат, напоминая им недавние триумфальные победы вермахта: «До сих пор ни на востоке, ни на западе мы не встречали противника, способного противостоять нашей воле к победе и нашему наступательному порыву. В предстоящей борьбе мы будем сокрушать любого противника, пока не добьемся окончательной победы Германии»[113].

В отличие от немцев, с наглой самоуверенностью упивавшихся своими успехами, советская сторона была повергнута в изумление и шок. В первый же день конфликта массированные налеты немецкой авиации уничтожили 1200 советских самолетов, причем большей частью на аэродромах[114]. Сталин предпочел игнорировать ясные и недвусмысленные предупреждения из многих источников, и поэтому внезапное нападение врага застало Красную Армию врасплох[115]. Ее части смогли оказать лишь слабое разрозненное сопротивление, дрогнули и были отброшены назад. Например, в полосе наступления немецкого VII армейского корпуса первые атаки развивались по плану, не встречая никакого серьезного противодействия. Намеченные на первый день цели были достигнуты уже к полудню 22 июня[116].

В Москве Сталин провел первые сутки в беспрерывном совещании Политбюро, ожидая более определенных известий с фронта.

Поступающие отовсюду доклады вскоре подтвердили серьезность положения. Выступить по радио с обращением к народу было поручено Молотову. Были отданы приказы немедленно перейти в контрнаступление, но Красная Армия была слишком рассеяна и ошеломлена, чтобы предпринять какие-либо эффективные действия[117].

Гражданам Советского Союза постоянно внушали уверенность, что Красная Армия быстро отбросит любого агрессора, и поэтому военные действия на советской земле считались совершенно немыслимыми. Обстановку несколько разрядило поступившее вечером 22 июня сообщение, что в борьбе против гитлеровской Германии Великобритания выступит на стороне Советского Союза[118]. Однако первоочередной задачей властей западных территорий стала подготовка к эвакуации ключевого персонала, документов и оборудования перед неотвратимым приходом немцев.

Несмотря на ограниченное советское сопротивление, разрушительный эффект неожиданного немецкого удара был весьма значителен. Например, деревня Черек, расположенная восточнее реки Буг, в первый же день войны подверглась жестокому артиллерийскому обстрелу, от которого сгорели дотла все 30 домов[119]. В этом центральном секторе немецкие бронетанковые войска вторглись глубоко за линию советского фронта, оставив в стороне и изолировав такие пункты как историческая крепость Брест-Аитовска[120].

Одной из первых действенных мер, предпринятых советским правительством 22 июня, был приказ о мобилизации резервистов рождения 1905-18 гг. почти во всех военных округах[121]. Однако в западных округах стремительное немецкое наступление вскоре свело на нет эти усилия. Один житель города Барановичи, расположенного в 100 км восточнее границы, вспоминал о своем деморализующем опыте: «Меня мобилизовали в первый же день. Мобилизация шла весь день и всю ночь. В понедельник вечером нам дали пару часов на отдых и велели во вторник вернуться. Когда мы вернулись, военкомата уже не было — ночью он уехал. Я хотел убежать, но было уже ясно, что нас окружили»[122].

Жители Слонима вспоминают аналогичную сцену, когда люди, получившие повестку явиться 24 июня, вернулись домой, увидев, что русские командиры их бросили[123]. Поскольку западные территории лишь незадолго до этого вошли в состав Советского Союза, местное население не могло, а зачастую и не хотело сопротивляться вторжению, особенно при отсутствии эффективного руководства коммунистических чиновников, присланных с востока.

По мере наступления немцев города и деревни Западной Белоруссии испытали на себе непосредственный контакт с захватчиками. Проходя по 50-60 км в день, первые немецкие солдаты 24 июня прибыли в Слоним. Местные жители хорошо запомнили ущерб, нанесенный бомбардировкой: «Наш дом был разбомблен и сожжен дотла накануне. Я взяла ребенка и стала искать, куда бы спрятаться, и тут увидела первых немцев. Они были из вермахта. Городу был нанесен большой ущерб пожарами и бомбардировкой, потому что все дома были деревянные»[124].

Подразделения 18 танковой дивизии вошли в живописный город Несвиж 27 июня около 9 часов вечера — немного позже, чем было запланировано, так как из-за неправильного обозначения маршрута они заблудились. Судя по словам одной местной жительницы, сопротивления они не встретили: «Никакого боя за Несвиж не было, советские части просто отступили, а немцы вошли в город»[125]. Перед этим местные жители разграбили несколько государственных магазинов[126].

К вечеру 27 июня передовые немецкие части вступили в Минск, примерно в 300 км от старой польской границы[127]. На северном направлении к 30 июня была занята большая часть Литвы. В тот же день части XXVI армейского корпуса в столице Латвии Риге готовились к переправе через Двину[128]. Жители Прибалтики приветствовали немцев как освободителей, а Красная Армия и те, кто ее поддерживал, заботились главным образом о бегстве. Лишь на Южном фронте первоначальный темп немецкого наступления несколько замедлился. Здесь группа армий «Юг» натолкнулась на основное сосредоточение советских войск, развернутых для обороны промышленного центра Украины[129].

Уже с этих первых дней появились зримые признаки жестокого характера развивающейся борьбы. За линией фронта на литовско-немецкой границе подразделения гестапо из Тильзита уже 24 июня начали расстреливать евреев и коммунистов[130]. Еще до вторжения Гитлер аннулировал принципы международного права. Жестокое обращение с военнопленными и гражданским населением, особенно с евреями, должно было продемонстрировать, что война будет продолжаться в тылу и после того, как немецкие войска первого эшелона продвинутся вглубь страны.

Войну против Советского Союза Гитлер с самого начала рассматривал как непримиримую борьбу между двумя диаметрально противоположными идеологиями[131]. Поэтому войну на советской территории он намеревался вести совершенно иначе, нежели на западе и даже в Польше. Целью Гитлера было не только победить врага, но и добиться его физического уничтожения. Всякое уважение к признанным международным сообществом «законам войны» было по-прано. В приказах, изданных вермахтом еще до начала вторжения, немецкие солдаты заранее освобождались от наказания за меры, которые они могли предпринять против враждебных гражданских лиц. Политические комиссары в случае пленения подлежали казни. Для оправдания этих крайних мер советский противник изображался в виде вероломного и жестокого варвара и «азиата».

Изданный 13 мая 1941 г. так называемый Gerichtsbarkeitserlafl (приказ о введении военной юрисдикции) санкционировал казнь подозрительных элементов в упрощенном порядке и обязательное применение коллективных репрессалий[132]. В своем сопроводительном письме от 21 мая командующий немецкой армией Вальтер фон Браухич разъяснял, что данный приказ относится лишь к случаям открытого сопротивления. Подчеркивая, что главной задачей войск является борьба с вооруженными силами противника, он передавал функции по «очистке» армейского тыла мобильным подразделениям полиции безопасности и СД — эйнзатцгруппам (Einsatzgruppen)[133]^ (СД — SD, Sicherheitdienst — служба безопасности СС — SS, Schutzstaffel).

В письменных приказах эйнзатцгруппам в начале вторжения не говорилось о полном уничтожении всех евреев[134], но двусмысленная фразеология этих документов с самого начала давала простор для применения крайних мер. Так, в первых приказах эйнзатцгруппам упоминалось, что евреи, занимающиеся государственные и партийные посты, подлежат казни наряду с другими радикальными элементами. В то же время эйнзатцгруппам рекомендовалось инициировать погромы, но стараться делать это незаметно. Главной мишенью этих первоначальных акций по «очистке» должна была стать не польская интеллигенция, а большевики и евреи[135].

Военные совещания и приказы этого периода показывают, что немецкая армия во многом разделяла идеологическое понимание войны как похода против предполагаемого иудейско-большевистского заговора. Военный историк Юрген Фёретер интерпретировал эти приказы как объявление Vernichtungskrieg, «войны на уничтожение» Советского Союза, состоящего из расово неполноценных народов, и создание жизненного пространства для заселения востока немцами[136]. Бомбардировку городов и голодную смерть гражданского населения немецкое руководство рассматривало как собственно военные цели[137].

Эта разрушительная энергия была в основном направлена на евреев. В начале немецкого вторжения развал советской власти часто сопровождался местными погромами. В бывшем польском округе Волынь Шмуль Спектор насчитал более 20 пунктов, где местное украинское население в это время учинило еврейские погромы. Кое-где преследовать евреев начали еще до прихода немцев, и хотя главным побудительным мотивом часто было лишь присвоение еврейского имущества, более половины погромов сопровождалось актами насилия, часто довольно жестокими. Например, в Тучине было убито 70 евреев, а многие, в том числе женщины и дети, ранены[138].

Типичный случай имел место в июле 1941 г. в Гнивани близ Винницы на территории Советской Украины. Немцы и украинцы всячески издевались здесь над евреями. Их согнали в одну комнату, заперли и заставили плясать. «Затем евреям приказали бить друг друга, а тех, кто отказывался бить своих друзей или родственников, немцы избили прикладами»[139].

Аналогичные погромы происходили и в Аитве при активном участии местных националистически настроенных «партизан». Эйнзатцгруппа А подсчитала, что существовавшие в Прибалтийских государствах организации самообороны, прежде чем они были распущены и вошли в состав вспомогательной гражданской полиции, успели «ликвидировать» 20.000 коммунистов и евреев[140]. После отступления советских войск в некоторых тюрьмах НКВД были обнаружены трупы убитых заключенных, что вызвало вспышки антисемитизма среди местного населения[141]. Согласно докладу эйнзатц-группы, во Аьвове местные жители согнали примерно 1000 евреев в бывшую тюрьму НКВД, которую занял вермахт. Их заставили убрать из тюрьмы трупы, после чего украинская полиция большинство из них убила. В Самборе (также в Галиции) разъяренная толпа убила около 50 евреев[142].

Вальтер Шталекер, командир эйнзатцгруппы А, в своем докладе от 1942 г. подтверждает, что в первые дни немецкого господства погромы разжигались умышленно с тем, чтобы создать видимость народной поддержки карательных мер против евреев. При этом немцы старались изобразить дело так, будто они к этим акциям никакого отношения не имеют[143]. Однако не все попытки подстрекательства к погромам имели успех. Некоторые местные жители все еще боялись возвращения русских[144]. Что касается погромов в Белоруссии, то обнаруженные до сих пор свидетельства относятся лишь к бывшим польским территориям[145]. Среди местных белорусов было не так уж много организованных националистов, готовых поддерживать немецкие акции.

Вышеупомянутые первые погромы происходили на территориях, попавших под контроль немецкой военной администрации. Немецкие солдаты иногда активно участвовали в этих акциях, но бывали случаи, когда вермахт, стремясь восстановить порядок, вмешивался и прекращал погромы. Спектор, ссылаясь на еврейские источники, приводит эпизод, имевший место в городе Дубровица. Здесь временная военная администрация не поощряла насилие и беспорядки, опасаясь, что они могут выйти из-под контроля и подорвать военную дисциплину[146].

Первой целью военной администрации было восстановление порядка и обеспечение армейских коммуникаций. За этим следили полевые и местные комендатуры в крупных городах. Прежде всего были назначены надежные бургомистры во всех населенных пунктах и набрано необходимое количество сотрудников вспомогательной полиции. В Белоруссии немцы старались по возможности назначать белорусов, а поляков брать только в случае, если не было другого выбора[147]. В районе города Мир близ Барановичей немцы создали местную полицию уже через одну-две недели после своего прибытия. Она состояла в основном из белорусов, хотя в ней было также несколько поляков и местных татар. Первоначальный набор полицейских осуществлялся на добровольной основе[148].

Первоначальные успехи немецкого «блицкрига» на северном и центральном направлениях были блестящими. За первые недели наступления немцы взяли в плен сотни тысяч красноармейцев. Чтобы избежать плена, многие бросали оружие и переодевались в гражданское платье. В этот период большинство советских солдат еще не были партизанами, они стремились только вернуться домой или найти у местных жителей работу, чтобы выжить[149]. Несмотря на призывы Сталина к сопротивлению, деморализованные солдаты отнюдь не отличались боевым духом, а местные жители при виде отступления Красной Армии зачастую облегченно вздыхали.

Присутствие большого количества бывших советских военнослужащих за линией фронта представляло серьезную проблему для безопасности немецких тыловых сил. Поэтому в поисках беглых советских солдат немцы часто устраивали проверки местного населения. Один житель Слонима так описывает эту процедуру: «Через пару ночей русские напали на Слоним из леса. Тогда немцы приказали всем мужчинам собраться на стадионе. Я провел там неделю. Нас не кормили, давали только воду. Меня допрашивали люди, которым помогал священник: он должен был опознавать постоянных жителей Слонима. Я предъявил документ, из которого было видно, что действительно живу в Слониме, и меня отпустили домой»[150].

О судьбе тех, кого на свободу не выпустили, можно узнать из докладов эйнзатцгрупп. В Минске лагерь для задержанных гражданских лиц был создан немецкими частями, которые первыми вошли в город. В лагерь загнали всё мужское население города (око-до 40.000). После этого подразделения эйнзатцгруппы В с помощью тайной полевой полиции и вермахта провели проверку и выпустили некоторых мужчин, сумевших доказать, что они не русские солдаты. Однако, судя по докладу одной из эйнзатцгрупп, при этом было «ликвидировано» свыше 1050 евреев, а также много уголовников, государственных служащих и «азиатов»[151].

Когда выяснялось, что какая-либо местность скоро попадет в руки немцев, советские власти старались эвакуировать ответственных работников и ценное оборудование. Так, например, из Слонима НКВД вывез на восток большую группу гражданских лиц. В день прихода немцев много народу ушло из Слонима пешком[152]. Ввиду недостатка транспортных средств в первую очередь эвакуировались советские служащие, ранее присланные с востока, квалифицированные рабочие и их семьи[153].

Многие историки удивляются, почему при приближении немецких войск евреи не делали попыток бежать. В сумятице, царившей в первые дни немецкого вторжения, советские власти не выработали последовательной политики в отношении евреев. В одних местах власти поощряли их бегство, в других — особенно вблизи старой границы Советского Союза — всячески ему препятствовали[154]. Несколько примеров показывают, с какими трудностями встречались евреи, пытавшиеся бежать: «Еврейским юношам Несвижа, прибывшим на старую советскую границу километрах в 10 от их города на четвертый день после начала войны, велели вернуться, “чтобы не создавать паники, когда немцев оттеснят назад”. Когда юноши отказались, часовые пригрозили им расстрелом, и лишь немногим удалось пробраться через границу»[155].

Группам еврейских беженцев из города Новогрудок, которые попытались перейти границу с вещами, тоже было приказано в течение нескольких часов вернуться обратно. Только самым настойчивым удалось пересечь бывшую советскую границу и то лишь после бегства самой охраны[156].

О том, какого жестокого обращения евреям следует ожидать от немцев, многие узнавали от беженцев из западной Польши. Бежала главным образом молодежь и люди, тесно связанные с советскими властями. Остальные опасались, что их дети и старики не выдержат тяжелого пути.

Трудности, с которыми столкнулись евреи, бросившие свои дома, объяснялись быстрым наступлением немцев. Бегству гражданского населения препятствовал двусторонний охват территории силами немецких бронетанковых войск и беспрерывная бомбежка узлов связи и транспорта[157]. По расчетам Дова Левина, вследствие быстрого немецкого наступления бежать с бывшей польской территории на восток удалось лишь 70.000 евреев. Однако в процентном отношении число еврейских беженцев было выше, чем процент беженцев из числа всего населения в целом[158]. Дальше на восток, где у советских властей было больше времени для подготовки эвакуации, удалось спасти больше людей и материальных ценностей, особенно из крупных городов с развитой системой коммуникаций. Это относится и к евреям, большая часть которых покинула этих регионы[159].

Советская эвакуация была одновременно и стихийной, и официальной. Официальная эвакуация рабочих и колхозников обычно осуществлялась по железной дороге. Остальные уходили пешком. Реальное положение не всегда совпадало с заверениями пропаганды о тщательно подготовленных пунктах питания и местах для ночлега. Например, женщине с четырнадцатилетним сыном, эвакуированной из Киева в Сальск (в 80 милях юго-восточнее Ростова-на-Дону) летом 1941 г. пришлось пережить изнурительное четырехнедельное путешествие[160].

3 июля 1941 г. в своей речи по радио Сталин открыто призвал к партизанской войне и провозгласил тактику выжженной земли: «...Не оставлять противнику ни одного килограмма хлеба... Колхозники должны угонять весь скот, зерно сдавать на сохранение государственным органам для вывоза его в тыл. Все ценное имущество, в том числе... зерно,... которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться»[161].

8 июля 1941 г. московское радио объявило, что «везде, где Гитлер наступает, он не найдет ничего кроме пустой и выжженной земли»[162].

Как часть этого плана в тылу отступающих советских войск оставались истребительные батальоны с целью уничтожить все, что может представить ценность для немцев. К концу июля на территории в пределах границ 1939 г. эти меры начали себя оправдывать. По прибытии в Витебск, эйнзатцгруппа Б докладывала: «Электростанция разрушена, питьевой воды не хватает, промышленность, в основном текстильная, выведена из строя. На одной из текстильных фабрик раньше работало 15000 человек... В сельской местности вокруг Витебска русские развернули истребительные отряды, которые систематически разрушают жизненно важные объекты и целые города. Эти отряды-численностью в 10-15 человек действуют совместно с комсомольцами. Незадолго до ухода из Витебска оттуда было эвакуировано по железной дороге много ведущих инженеров и рабочих. По-видимому, советские власти концентрируют рабочих в Волжском регионе с целью организовать там промышленное производство или укрепить уже существующие предприятия квалифицированными рабочими»[163].

На Украине немцы наступали медленнее, и это дало возможность советским властям эвакуировать больше людей и ценного оборудования. Однако в Кировоградской, Николаевской и Одесской областях, которые были оккупированы только в начале или середине августа, значительная часть машин МТС все же попала в руки противника. Эвакуация из юго-западной Украины превратилась в хаотическое бегство. Тракторы и стада крупного рогатого скота пытались перебросить через Днепр до того, как дорога будет отрезана наступающими немцами, но удалось вывезти только 40% (20.000 из 50.000) тракторов из Украины и почти столько же (4.000 из 9.000) из Белоруссии[164]. Однако уроки, извлеченные из эвакуации первых месяцев войны, оказались полезными. Позже советским властям удалось вывезти из индустриальных районов южной и восточной Украины большое количество ценной рабочей силы и техники.

Результаты этих советских мероприятий обострили экономические проблемы, уже вызванные войной. Колхозы были разорены реквизициями и грабежами, что серьезно отразилось на снабжении. Прежде всего, ощущалась большая нехватка продовольствия в больших городах, потому что многие крестьяне из окружавших города сельских районов перестали привозить туда продукты. Крестьяне отказывались от советских денег, брали только немецкие или обменивали продукты на вещи[165]. Советская политика при отступлении состояла в том, чтобы имеющиеся запасы продовольствия эвакуировать, раздать населению или уничтожить[166]. Например, покидая Житомир, русские уничтожили все запасы продовольствия. Здесь, судя по немецким докладам, людей для сбора урожая было достаточно, но лошадей и тракторов не хватало[167]. Местное население вначале обвиняло советские власти в бессмысленном уничтожении ресурсов. Однако немецкие реквизиции привели к еще большему обнищанию страны и усилили неприязнь жителей к новым оккупантам.

При приближении к советской границе 1939 г. войска немецкого Центрального фронта натолкнулись на более сильное сопротивление. Бронетанковые части, продвигаясь от Несвижа на север, встретили жестокий отпор разрозненных колон противника, пытавшегося преодолеть угрозу двустороннего охвата. Но изнуренная боями и испытывавшая недостаток снабжения Красная Армия не могла противостоять наступающим немцам. Много красноармейцев попало в плен, хотя некоторым частям все же удалось проскользнуть сквозь брешь между наступавшими немецкими колоннами[168].

К первой неделе июля наступательный порыв немцев начал терять свою силу на бескрайних просторах России. При посещении XXXVII танкового корпуса командир танковой группы Гейнц Гудериан отметил, что дальнейшее наступление через Днепр представляется почти невозможным. Значительные силы корпуса все еще задерживались на западе для очистки захваченного района от противника, а передовые части были ослаблены безостановочными атаками и потерями. С начала кампании по 2 июля корпус потерял 6% своего состава убитыми и ранеными. 4 июля корпус доложил, что всего 30% танков сохранили боеспособность[169].

Между тем на ходе боев начало сказываться обращение немцев с советскими военнопленными. Когда сопротивление Красной Армии усилилось, сдающихся в плен советских военнослужащих немцы, случалось, расстреливали[170]. Это подтверждают и официальные доклады с Центрального фронта: «...Противник начинает рассеиваться и добровольно сдаваться. Чтобы еще больше способствовать этому, командующий издает приказ, в котором еще раз разъясняет положения отчасти неверно понятых указаний фюрера. Вследствие неправильного понимания этих указаний, пленных иногда расстреливают. Эти расстрелы ослабляют готовность русских дезертировать и вызывают стычки, ибо каждый русский стремится как можно дороже продать свою жизнь, что в конечном счете наносит ущерб нашим войскам»[171].

Как видно из этого документа, некоторые просвещенные немецкие командиры понимали, что плохое обращение с военнопленными невыгодно с практической точки зрения[172]. К тому же, о страданиях советских военнопленных довольно скоро стало известно местному населению. Стоило красноармейцу попасть в немецкий пересыльный лагерь, он сразу же рисковал быть расстрелянным полицией безопасности как еврей, комиссар или «азиат»[173]. Вермахт, как правило, принимал участие в этих репрессиях, не выражая особого протеста.

Импровизированные лагеря военнопленных, охранявшиеся в большинстве случаев подразделениями местного ополчения, были совершенно не приспособлены для содержания огромного количества людей, захваченных в первые месяцы вторжения. Доклад о положении в Минске, где на небольшом пространстве теснилось около 100.000 пленных, отмечает, что некоторые из них по 6-8 дней не получали никакой пищи[174]. Иногда родственники или просто добросердечные жители бросали им через заграждения хлеб, рискуя за это сами подвергнуться наказанию[175].

Инструкции, изданные Верховным командованием сухопутной армии 25 июля, показывают, как низко немцы ценили жизнь военнопленных: «Если необходимо оградить себя от сопротивления, неповиновения и т. п., следует немедленно применять оружие. При попытке к бегству следует немедленно расстреливать без предупреждения»[176]. Во время переездов и даже в пределах лагерей немногочисленная охрана по малейшему поводу применяла винтовки. Опасения, что бывшие красноармейцы станут ядром будущих партизанских атак в немецком тылу, еще больше ожесточили эту политику.

В лесистой и болотистой местности, составлявшей значительную часть театра военных действий, окруженные красноармейцы, чтобы избежать плена, нередко разбегались по лесам или переодевались в гражданскую одежду. Многие возвращались домой, полагая, что война скоро окончится. Вот рассказ одного солдата, попавшего в окружение в первые дни войны: «В июне 1941 г. наша часть попала в немецкое окружение в лесу близ Белой Церкви. Политрук собрал оставшихся красноармейцев и приказал нам группами выходить из окружения. Я и еще двое солдат из нашей части ... переоделись в гражданское и решили возвращаться домой. Это решение мы приняли потому, что, по слухам, немецкие части, наступавшие в нашу сторону, продвинулись далеко вперед на восток»[177].

Другие устраивались на работу к местным жителям, чаще всего в крестьянские хозяйства, где не хватало мужской рабочей силы[178]. В то время большинство бывших советских военнослужащих игнорировали призыв Сталина продолжать сопротивление. Некоторые на всякий случай прятали свое оружие. Было и небольшое количество партизанских отрядов, вроде тех, которые описаны в докладе одной эйнзатц-группы от начала августа 1941 г.: «Кроме того, существует проблема деятельности партизан — групп красноармейцев, отставших от своих частей. Они бродят по лесам, грабят жителей близлежащих колхозов, совершают поджоги и нападения... Продукты у сельского населения партизанские группы вынуждены отбирать силой»[179].

Такие поначалу спорадические акты сопротивления заставляли немцев подозрительно относиться к множеству людей, бродивших за линией фронта. Начальник тыла группы армий «Центр» установил крайний срок, до истечения которого всем бывшим красноармейцам предписывалось сдаться. В противном случае «с 1 сентября 1941 г. все бродячие русские солдаты, захваченные западнее реки Березина, будут считаться партизанами»[180]. Всем, кто вовремя не сдастся или будет найден на фермах, угрожал расстрел. Однако в конечном итоге эти жесткие меры лишь усугубили ту самую проблему, которую должны были решить.

Выбор 1 сентября в качестве крайнего срока сдачи объяснялся тем, что именно к этой дате Гитлер планировал передать большую часть оккупированной территории под контроль гражданской администрации. На секретном совещании 16 июля 1941 г. Гитлер объявил своим ближайшим советникам, что завоеванная территория должна навсегда остаться немецкой. Он сказал, что намеревается «разломать этот гигантский пирог на куски, удобные для того, чтобы мы могли, во-первых, над ним господствовать, во-вторых, им управлять, и в-третьих>его эксплуатировать. Русские отдали приказ начать партизанскую войну у нас в тылу. Эта партизанская война тоже имеет свои преимущества — она дает нам возможность уничтожить каждого, кто посмотрит на нас косо»[181].

На этом совещании рейхсмаршал Герман Геринг подчеркнул необходимость получать продовольствие с оккупированных территорий. Это мнение отражало довоенные немецкие расчеты, согласно которым война сможет продолжаться еще один год лишь при условии, если весь вермахт будет питаться за счет России. Большой объем подлежащих изъятию ресурсов приведет к голодной смерти несколько миллионов жителей востока[182]. Рейхсминистр по делам оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг был склонен пойти на некоторые уступки местным националистам, особенно на Украине. Гитлер, напротив, считал, что в рамках его нового порядка не должно быть места для стран-сателлитов. Никто, кроме немцев, не должен носить оружия[183]. На следующий день он назначил рейхскомиссарами новых гражданских администраций в Остланде и Украине Эриха Коха и Генриха Аозе[184].

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер на этом совещании не присутствовал, но роль его полицейских сил там обсуждали. Было решено, что на оккупированных территориях он будет отвечать за те же полицейские функции, что и в рейхе[185]. Однако Гиммлер не разделял мнения Гитлера, что не следует вооружать местное население. Соглашаясь с тем, что население не должно принимать прямого участия в борьбе против Красной Армии на фронте, Гиммлер издал в конце июля 1941 г. приказы о создании местных полицейских формирований, шуцманств, непосредственно подчиненных его собственной полицейской структуре[186]. В состав шуцманств должны были войти мобильные батальоны вспомогательной полиции и более мелкие подразделения для индивидуальной караульной службы на местных постах. Эти коллаборационисты в дальнейшем сыграли важную роль в решении всех задач гиммлеровской полиции на территориях, подконтрольных гражданской администрации.

Гиммлер хотел скорее передать власть на оккупированных территориях от военной администрации гражданской, чтобы его партийные приспешники могли взять на себя ответственность за проведение радикальных мер, запланированных им на востоке[187]. Как видно из его «застольных бесед», он предвидел практические трудности, с которыми будет связано управление такими огромными территориями: «Мы вынуждены управлять областями протяженностью 300-500 километров силами всего лишь горстки людей. Естественно, что тамошним полицейским придется держать свои пистолеты наготове. Члены партии не подкачают»[188].

Тщательно, до мельчайших деталей разработанные Гитлером, СС и армейским командованием планы развертывания их террористического аппарата на оккупированных территориях парадоксально контрастируют с эйфорической уверенностью в военной победе. Набросок плана «операции Барбаросса», в сущности, содержал лишь неопределенные намерения оттеснить Красную Армию на восток и ожидать развала прогнившей насквозь, по мнению немцев, советской системы. Впрочем, в середине июля эта уверенность казалась вполне обоснованной. Острия немецких наступательных клиньев уже приближались к Смоленску — более чем на полпути до Москвы. За первый месяц кампании было захвачено свыше 600.000 пленных[189]. Гитлер и немецкое военное руководство ожидали, что советское сопротивление будет вот-вот сломлено.

Кристофер Браунинг считает вторую половину июля решающей в наращивании личного состава, необходимого для «окончательного решения» на востоке. Немцы были уверены в победе, и в их распоряжении имелось не только три бригады СС и не менее 11 батальонов полиции охраны порядка: был санкционирован также набор местных полицейских коллаборационистов для операций под руководством Гиммлера. Эти силы должны были завершить работу, которую мелкие подразделения эйнзатцгрупп только начали проводить на обширных оккупированных территориях СССР[190].

До сих пор операции эйнзацгрупп были направлены главным образом против особых групп «потенциальных врагов», включая руководителей-евреев; занимались они и «репрессиями» против евреев. В одном из ранних отчетов эйнзатцгрупп говорится, что операции по «очистке» вначале сосредоточивались на большевиках и евреях. Меры против польской интеллигенции — кроме исключительных случаев — откладывались на более позднее время[191]. Мобильные оперативные группы (эйнзатцкоманды) проводили выборочные «селекции» в отдаленных населенных пунктах. В Городее (севернее Несвижа) в июле было арестовано 15 «советских работников», из них троих расстреляли на месте[192].

В близлежащем городе Мир в воскресенье 20 июля 1941 г. была проведена типичная акция против «интеллигенции». Всем евреям

мужского пола в возрасте от 16 до 60 лет приказали построиться на главной площади. Явилось человек 190, и немцы с помощью белорусских коллаборационистов произвели «селекцию». Большую часть отобранных составляли богатые евреи и главы семей, а также по крайней мере один учитель. Кроме 19 евреев отобрали также троих не-евреев. Всем им сказали, что их посылают на работу. Остальным велели идти домой и принести лопаты. Отобранную группу вывезли за город на грузовиках и расстреляли в ближайшем лесу[193]. О постигшей их участи сообщил один местный белорус: «На следующий день я поехал на поле своего отца в деревню Симаково недалеко от Мира. По дороге увидел их могилу. Она была засыпана кое-как, и из нее торчали руки и ноги. Могила была в лесу»[194].

В более крупных белорусских городах эти акции соответственно проводились в более широком масштабе. Первая акция в Слониме имела место 17 июля 1941 г. Один оставшийся в живых впоследствии вспоминал: «В тот день члены эйнзатцгруппы приехали в Сло-ним на 12 больших грузовиках немецкой компании Крупп. Они собрали около 2000 евреев недалеко от рынка в Центре еврейской общины и вокруг него. На каждый грузовик посадили по 100 человек, всего 1200, отвезли их на песчаный карьер Петралевичи и там расстреляли. Остальных, в том числе отца моей будущей жены, отпустили»[195].

Достоверность этого сообщения подтверждает отчет соответствующей эйнзатцгруппы, в котором говорится, что с помощью местной полиции было задержано около 2000 человек (в основном евреев). «Из них 1075 в тот же день были ликвидированы»[196]. Немцам помогали местные коллаборационисты, как, например, житель местечка Деревно. Он ходил с немцами по городу, указывая им коммунистов и других лиц, служивших в советской администрации[197].

Еврейская «интеллигенция» приняла на себя удар первой, и это повергло в ужас все еврейское население. Судя по рапортам эйн-затцгрупп, белорусов «нейтрализовали» (убивали) только если они были признаны (по доносам) большевистскими чиновниками или агентами[198]. О воздействии этих ударов на еврейскую общину можно судить по воспоминаниям одного уцелевшего жителя Барановичей: «В это время мы услышали, что по маленьким деревням ездят карательные отряды, которые убивают евреев. Мы не верили, что они убивают всех. “Невозможно убить всех до одного. Они хотят нас запугать”, — вот что говорили люди. Потом мы услышали, что в городе Ганцевичи были убиты все евреи, все до одного»[199].

В ходе июльских «чисток» в Барановичи немцы завладели большими суммами наличных денег. Операцию проводила эйнзатцко-50

манда 8 с помощью тайной полевой полиции, контрразведки (абвер) и военной полиции (вермахт)[200]. Это отражает тесное сотрудничество между эйнзатцгруппами и тыловыми частями вермахта. Например, 252 пехотная дивизия издала приказы, по которым всех захваченных коммунистов надлежало передавать в полицию безопасности[201].

Ответственность за безопасность территории в тылу наступающих немецких войск несли сформированные специально для этой цели охранные дивизии. В каждой из них имелся VII отдел, который отвечал за работу военной администрации через находившиеся под ее контролем полевые и местные комендатуры. В тылу Группы армий «Юг» действовали охранные дивизии 444, 213 и 454[202]. На центральном и северном секторах главными охранными дивизиями были 221, 252 и 403. Аналогичные охранные функции выполняли также некоторые регулярные пехотные дивизии, например, 707 и 339.

Подробности работы военной администрации в районе Винницы, захваченной частями 17 армии к 21 июля 1941 г.[203], хорошо освещены в документах и докладах полевой команды 675 за август 1941 г. 22 июля была учреждена временная городская администрация. Ее первой задачей стал ремонт объектов жизнеобеспечения — например, электростанция. В течение последующих недель на окружающей территории были назначены главы районов, а в городе сформированы отдел труда, жилищный отдел и продовольственный отдел[204].

Местные полицейские силы — милиция или служба охраны порядка (сокращенно OD) — создавались бургомистрами и подчинялись им, а также военной администрации. Вначале местные полицейские жалованья не получали. Формы у них тоже не было, они просто носили нарукавные повязки[205]. И в Белоруссии, и на Украине местная полиция набиралась на добровольной основе. Если рекрутов не хватало, на службу в полицию более крупных городов разрешалось привлекать украинцев из лагерей военнопленных[206].

При этом рекрутов проверяла на благонадежность полиция безопасности[207]. Однако в Виннице немецкие офицеры жаловались, что некоторые полицейские были назначены украинскими националистами, которые участвовали в создании местной администрации. Военные власти не всегда полагались на лояльность националистических назначенцев, и некоторых по этой причине позднее уволили. Вопрос о вооружении милиционеров решался в зависимости от того, насколько им можно было доверять. Согласно официальным инструкциям оружие вначале выдавалось лишь в случаях крайней необходимости[208].

Вначале в обязанности украинской милиции входила охрана фабрик и складов, патрулирование улиц, выполнение особых зада-ний и некоторые экономические функции — например, регулирование рынков и цен. Милиционеры также охраняли согнанных на работу евреев — евреи расчищали поврежденные бомбежкой улицы и выполняли другие принудительные работы по приказу немецких властей. В Виннице евреям было приказано носить нарукавные повязки с изображением «звезды Давида», но в гетто их поначалу не загоняли[209].

Расстрелы евреев начались вскоре после захвата Винницы. Полевая команда 675 отмечала, что в первые же дни существования еврейского совета представители СД из эйнзацгруппы расстреляли каждого десятого из его состава. Судя по рапорту эйнзатцгруппы С, раввинам было приказано в течение 24 часов собрать еврейскую «интеллигенцию» для проведения регистрации еврейского населения. Пришли не все, и тогда собравшихся послали за остальными. Таким образом была собрана и «ликвидирована» почти вся еврейская «интеллигенция»[210]. О направлении немецкой политики можно судить по августовскому приказу, гласившему, что в случае саботажа, если виновных найти не удастся, карательным мерам подлежат евреи и русские, а не украинцы[211].

Немецкая военная администрация считала, что угрозу представляют экономические планы ОУН, так как в них содержится открытый призыв соблюдать интересы украинского населения. Что касается земельной реформы, то среди украинцев было широко распространено мнение, что коммунистическая коллективизация теперь будет отменена. Однако военная администрация не допускала скоропалительных перемен в формах собственности[212].

В Винницкой и Житомирской областях украинский национализм был выражен слабее, чем в Галиции и на Волыни. Однако после того как вслед за наступающей немецкой армией туда явились украинские националисты с Западной Украины, националистические настроения заметно усилились, особенно в Житомире[213]. Выходцы из Западной Украины были хорошо организованы и вскоре заняли много ключевых должностей, например, бургомистров и начальников полиции. Нацистская администрация подозрительно относилась к их конечной цели — независимости, но терпела их присутствие по крайней мере в период становления дееспособной местной администрации[214].

Дальше к северу, на Волыни, немцы опасались, что националистические организации используют украинскую милицию в качестве базы для последующего создания Украинской армии. Украинские националисты стремились вооружить и обучить как можно больше молодых людей. Чтобы сохранить Украинскую армию в качестве полезного орудия для осуществления своих собственных целей, немецкие офицеры пристально следили за ее руководством. Как и в Житомире, милицейским частям скоро предстояла очистка от ненадежных элементов[215].

В это время от лесничих и крестьян, а также от местных полевых комендатур (FK) уже начала поступать информация о появлении партизан, особенно в лесистых районах севернее Винницы. Но на данном этапе этих партизан рассматривали не как угрозу, а как возможный «питомник» партизанского движения, которое со временем может материализоваться[216].

Период военной администрации длился недолго. Ее целью было поддержание порядка и создание эффективно функционирующей местной администрации, которая будет действовать в интересах немцев. Летом 1941 г. немцы пережили короткий «медовый месяц», так как украинское население вначале считало их освободителями[217]. Однако деятельность эйнзатцгруппы С, производившей выборочные расстрелы некоторых групп населения, как элементов «враждебных рейху», вскоре показала, каких жестоких репрессий и эксплуатации следует ожидать в будущем.

В тех частях Белоруссии, которые до 1939 г. принадлежали Советскому Союзу, население шло на службу к немцам менее охотно, опасаясь репрессий в случае возвращения советской власти[218]. Поэтому на ответственные посты в местной администрации были назначены 20 или 30 белорусских эмигрантов, прибывших вместе с эйнзатц-группой В[219]. С вермахтом прибыли также немецкие специалисты по сельскому хозяйству, которые вскоре возглавили колхозы и совхозы, а затем вошли в состав гражданской администрации[220].

Как уже говорилось выше, результаты немецкой оккупации вскоре сказались на жизни каждого еврея. Поскольку немцам было трудно отличить еврея от не-еврея, одним из первых мероприятий военной администрации был приказ носить отличительные знаки[221]. Однако при смене немецких комендантов возникала некоторая путаница с видом этих знаков. Один из уцелевших евреев из города Барановичи вспоминает: «У нас была полевая комендатура, т. е. военное начальство. Когда передовые части ушли, появилась местная комендатура и еще какое-то тыловое начальство. Каждая комендатура отдавала свои распоряжения о том, как эти знаки носить»[222].

Значение этого клейма вскоре стало очевидным для всех. Например, в августе 1941 г. в одном из белорусских городков был схвачен еврейский юноша без желтого знака. За это всех членов его семьи повесили. Приговор зачитывали немцы, а вешали евреев местные полицейские из вспомогательной полиции (Hilfpolizei)[223]\

На евреев обрушился град всевозможных ограничений: «Им запрещалось (verboten) ходить по тротуару, verboten выходить за пределы города, verboten посещать дома христиан, разговаривать с христианами на улице, verboten покупать продукты у крестьян»[224]. Для проведения этой политики в каждой общине немцы назначили еврейский совет (Judenrat)[225]. Как отмечалось в докладе эйнзатцгруп-пы В, в обязанности еврейских советов входила организация евреев для принудительного труда: «В каждом городе назначали председателя еврейского совета, обязанного сформировать совет из трех-десяти человек. Еврейский совет нес коллективную ответственность за поведение еврейского населения. Он был обязан немедленно провести регистрацию евреев на подведомственной ему территории. Кроме того, он должен был сформировать рабочие группы из мужчин в возрасте от 15 до 55 лет для расчистки улиц и других работ по заданию немецких гражданских и военных властей. Формировались также рабочие группы из женщин того же возраста»[226].

Уже упомянутый свидетель из Барановичей отмечает, что ежедневно в 8 часов утра его хватали и препровождали на грузовике на работу. Иногда, несмотря на протесты, хватали и неевреев, похожих на евреев[227]. Случалось, что местные жители платили немцам за предоставленных в их распоряжение работников-евреев, которые за свою работу могли в лучшем случае рассчитывать на корку хлеба. Несмотря на это, евреи надеялись, что если они будут выполнять полезную работу, немцы сохранят им жизнь.

Наглядный пример политики немецких оккупантов в начале «операции Барбаросса» дает деятельность 2-го кавалерийского полка СС, которым командовал штурмбаннфюрер Франц Магилл. Многочисленные источники — немецкие приказы и рапорты того времени — дополняются послевоенными судебными протоколами и показаниями оставшихся в живых евреев.

Летом 1941 г. предметом особой озабоченности немецкого верховного командования был район Припятских болот. Острия немецких наступательных клиньев обошли этот район стороной, ибо он мог лишь замедлить их стремительное продвижение на восток. Существовало, однако, опасение, что непроходимые леса и болота могут быть использованы в качестве базы не только для советских рейдов, направленных на подрыв линий немецкого снабжения, но и для мощных контратак. Налет советского кавалерийского отряда из района южнее Слуцка на немецкие коммуникации в Минске показал немцам, насколько опасно оставлять открытыми свои фланги[228].

Ввиду таких угроз было решено использовать часть гиммле-ровского личного резерва, кавалерийскую бригаду СС, в качестве подходящего мобильного подразделения для прочесывания и умиротворения Припятских болот, пока не создавая там постоянных немецких гарнизонов. Поскольку оба кавалерийских полка СС еще не участвовали в боях, эта операция могла дать им полезный опыт ввиду предстоящей отправки на фронт[229]. 19 июля 1941 г. Гиммлер послал кавалерийскую бригаду СС в Барановичи в распоряжение начальника СС и полиции Эриха фон дем Бах-Зелевски для систематического прочесывания Припятских болот[230].

Кавалерийская бригада подчинялась непосредственно штабу рейхсфюрера СС Гиммлера, который внимательно следил за ее деятельностью. Подробные директивы по проведению предстоящей операции Гиммлер изложил в приказе от 28 июля 1941 г. Согласно этому документу, операции по «очистке» предписывалось по возможности проводить в тесном взаимодействии с полицией безопасности и полицией охраны порядка. Местные опорные пункты Гиммлер рекомендовал создавать только там, где население дружественно расположено к немцам: «В случае если население с национальной точки зрения является враждебным, или расово и физически неполноценным, или же, как это часто бывает в болотистой местности, состоит из скрывающихся там уголовников, тогда каждый, заподозренный в поддержке партизан, подлежит расстрелу. Женщин и детей следует депортировать, скот и продукты конфисковать, деревни стирать с лица земли... В этом районе ни один враждебный элемент не должен рассчитывать на поддержку и снабжение»[231].

Эти приказы демонстрируют, как развивались немецкая политика геноцида в ответ на реальную или мнимую угрозу партизан. В этот период сопротивление немцам ограничивалось действиями немногочисленных рассеянных частей Красной Армии, коммунистических активистов или так называемых «истребительных батальонов», оставленных в тылу отступающими советскими властями. Тем не менее, в контексте нацистской антисемитской идеологии термины «уголовники» и «расово неполноценное население» имели вполне определенный смысл. Сталинский призыв к партизанскому сопротивлению Гиммлер не преминул использовать для ужесточения кровавых акций против евреев.

Сообщается, что во время операций кавалерийской бригады СС к 12 августа 1941 г. было расстреляно 13.788 «грабителей». Сама бригада потеряла всего двух человек убитыми и 15 ранеными. Совершенно очевидно, что эти так называемые «грабители» не представляли большой опасности для солдат, которые их расстреливали. Тем не менее, командир бригады Фегелайн просил отметить как можно большее количество своих подопечных (боевыми наградами) ввиду «чрезвычайно сложных задач», которые им приходилось ВЫПОЛНЯТЬ[232].

О характере этих задач можно судить по подробному отчету штурмбаннфюрера СС Магилла, командира 2-го кавалерийского полка СС: «Грабители-евреи расстреляны. Осталось лишь несколько ремесленников, работающих в ремонтных мастерских вермахта»[233]. Во время процесса над Магиллом было выяснено, что недвусмысленные приказы расстреливать евреев он получил из штаба кавалерийской бригады СС в начале августа[234].

Приблизительно в это же время эйнзатцгруппы и другие мобильные расстрельные подразделения стали уничтожать не только евреев призывного возраста[235], интеллигенцию и коммунистов, но и остальное еврейское население, в том числе женщин, детей и стариков. Так, например, из подробного отчета командира эйнзатцко-манды № 3 Карла Егера об убийствах в Литве видно, что расстрелы женщин и детей приобрели более широкий размах приблизительно в середине августа[236]. Ральф Огоррек в своем исследовании послевоенных наказаний бывших членов эйнзатцгрупп приходит к заключению, что к августу 1941 г. все эйнзатцгруппы получили от Гиммлера приказ расстреливать всех евреев поголовно. Интересно отметить, что вскоре после этого некоторые командиры эйнзатцгрупп ушли в отставку[237].

Операции в Припятских болотах дают представление о том, как зловещие гиммлеровские приказы осуществлялись на практике. Если первый приказ от 28 июля всего лишь указывал, что женщин и детей следует депортировать из «криминальных» опорных пунктов, которые подлежат «очистке», то в последующем распоряжении от 1 августа, распространенном от имени Гиммлера, открыто говорится: «...Всех евреев мужского пола расстрелять. Евреек загнать в болота»[238]. В своем заключительном докладе Магилл отмечал: «...Попытки загнать женщин и детей в болота не дали желаемого результата, так как болота оказались недостаточно глубокими, чтобы в них можно было утонуть. На глубине в 1 метр в большинстве случаев находился твердый грунт, так что утопить их не представлялось возможным»[239].

Эвфемизмы Гиммлера Магилл явно понял буквально, во всяком случае при составлении данного доклада. Однако в это время отдавались и более определенные приказы. Среди жертв расстрела в Пинске и его окрестностях 5 августа 1941 г. были старики, женщины и дети[240]. В пинских акциях участвовало два эскадрона 2-го кавалерийского полка СС. Согласно отчету полиции безопасности в Пинске в это время было убито 4500 евреев[241].

Кавалерийские эскадроны проводили и более мелкие акции во многих населенных пунктах, через которые они проходили. Например, в августе 1941 г. в деревне Серники 250 евреев согнали в синагогу на кладбище и там убили[242]. В Давидгродеке при активном участии христианского населения мужчин-евреев расстреляли, женщин с детьми выгнали из города, а их имущество разграбили. Проплутав по лесам недели три, большинство женщин и детей вернулись. Немцы разрешили им поселиться в гетто, где уже находилось несколько квалифицированных рабочих, которых оставили в живых[243].

Определенное значение представляет организация этих акций. Поскольку в этих отдаленных местах немецкой администрации еще не существовало, акцией в Пинске руководило маленькое подразделение полиции безопасности из 18 человек, откомандированное туда начальником полиции безопасности из Люблина[244]. В Пинск, все еще находившийся под контролем военной администрации, ни один окружной комиссар не прибыл, а бургомистры и подразделения местной полиции были назначены либо военной администрацией, либо самими кавалерийскими эскадронами, проходившими по этой местности. Помощь местного населения потребовалась для того, чтобы выкопать могилы, а потом их засыпать. Нескольких квалифицированных рабочих (отчасти по настоянию вермахта) оставили в живых[245].

Особый интерес представляет участие в этих первых акциях только что созданной местной полиции. Магилл комментирует: «Примечательно, что местные жители в основном хорошо относились к евреям. Однако они активно помогали собрать всех евреев в одно место. Благоприятное впечатление производит местная полиция, состоящая частично из польских полицейских и бывших польских солдат. Они исправно выполняют свои обязанности и участвуют в борьбе против грабителей. Нередко они несут потери в столкновениях. Однако их вооружение недостаточно. В некоторых местах оружия нет совсем. Найти здесь трофейное оружие почти невозможно, так что взять его неоткуда»[246].

Другие свидетели тоже указывают, что местные полицейские активно участвовали в опознании евреев и помогали согнать их в одно место[247]. Расстреливали евреев в основном солдаты эскадрона. Впрочем, позже местные жители помогали убивать евреев, которые пытались скрыться[248].

Исследователям Холокоста хорошо известна деятельность кавалерийской бригады в Припятских болотах[249]. Развертывание ее подразделений под непосредственным контролем Гиммлера ясно показывает, что он придавал этой специальной задаче приоритетное значение и выделял для ее осуществления большие силы. Но кавалерийские эскадроны, продвигаясь с запада на восток, выполняли и другие задачи. В докладе начальника тыла группы армий «Центр» от 10 августа 1941 г. отмечается, что «благодаря назначению бургомистров, созданию вспомогательной полиции и подавлению евреев данную область можно считать умиротворенной»[250]. По доносам местных жителей было расстреляно также несколько подозрительных коммунистических активистов (не-евреев). Кроме того, кавалерийские эскадроны даже временно вернули крестьянам СКОТ ИЗ КОЛХОЗОВ[251].

Доклад Магилла содержит также краткое описание национального состава местного населения. Он отмечает, что большинство жителей — украинцы, второе место занимают белорусы. Кроме того, имеются поляки и горстка русских. Евреи живут главным образом в более крупных населенных пунктах, где они составляют большинство населения — иногда от 50 до 80%, в других местах — лишь до 25%. Среди евреев много эмигрантов с запада. Украинцы и белорусы к немцам расположены дружелюбно, они даже выносили наступающим военным угощение. Русские и поляки ведут себя более сдержанно, хотя у Магилла сложилось впечатление, что они радуются уходу большевиков[252].

В Припятских болотах эсэсовцы не вступали в соприкосновение с организованными частями противника. Второй кавалерийский полк СС взял в плен всего 10 человек. 6526 человек было расстреляно. 76 из них сочли красноармейцами или коммунистами, а остальных — «грабителями» (евреями)[253]. Однако по мере продвижения на восток к линии фронта отдельные эскадроны встречали более жесткое сопротивление. 16 августа после первой атаки на город Туров 3-й эскадрон понес большие потери и был отброшен назад. Поэтому полк остановился и собрал все свои силы для нового наступления 21 августа, которое оказалось более успешным[254].

Весьма поучительным представляется сравнение подробных немецких приказов и докладов того времени с послевоенными показаниями кавалеристов и переживших войну евреев. Ни один из этих источников нельзя считать стопроцентно надежным. Документы военного времени содержат эвфемизмы и искажения, присущие специфическим нацистским взглядам. Стремясь оправдать свои действия в собственных глазах, авторы этих документов демонизировали евреев, изображая их в виде «грабителей» и «уголовников». В своих послевоенных показаниях кавалеристы Магилла старались преуменьшить свою личную ответственность, хотя многие из них все же описывали убийства довольно подробно. Свидетельства евреев отражают лишь точку зрения тех немногих, кому удалось бежать или скрыться. Огромное большинство евреев, которым не посчастливилось остаться в живых, естественно, никаких свидетельств не оставили.

Что говорит нам эта операция о первых мероприятиях немецких оккупационных сил в данном регионе? В умиротворении этих отдаленных территорий, не имевших для немцев большого экономического значения, просматривается много ключевых элементов гитлеровской «войны на уничтожение» на востоке. Очевидная двусмысленность письменных приказов отражала затруднения, с которыми оккупантам пришлось столкнуться, когда кроме мужчин призывного возраста они начали расстреливать женщин и детей. Нежелание эсэсовцев признаться в своем участии в расстрелах женщин и детей демонстрирует — пусть даже и задним числом — подтверждение преступного характера этих действий[255].

Подразделения СС Гиммлера и полицейские силы проводили аналогичные «зачистки» и в других местах за линией фронта. В конце июля 1941 г. в районе Шепетовка-Ровно был развернут полицейский полк «Юг». От главного начальника СС и полиции Фридриха Екельна полк получил приказ захваченных комиссаров для допроса передавать в СД, а с женщинами-агентами и евреями, которые помогали Советам, обращаться «соответствующим образом». Согласно заключительному докладу в ходе этой операции были расстреляны как «провокаторы и правонарушители» 370 русских и 1643 еврея[256]. Эти расстрелы проводились 322 полицейским батальоном полицейского полка «Центр» и записаны в журнале боевых действий этого батальона, что не оставляет сомнений в характере его деятельности как расстрельного подразделения[257].

Летом 1941 г. подразделения полиции охраны порядка и СС проводили операции по умиротворению за линией фронта. Одной из главных задач был расстрел евреев как «враждебных элементов». Однако эти мобильные подразделения, как и эйнзатцгруппы, продвигались вперед очень быстро и поэтому одним махом истребить всех евреев и тщательно прочесать всю местность они не смогли. Многие евреи прятались или не являлись на обязательную регистрацию. Другим немцы сохранили жизнь как ценной квалифицированной рабочей силе. На примере деревни Серники, расположенной в глубине Припятских болот, видно, что сотни евреев пережили эти начальные акции, которые являлись лишь первым ударом против тех, кого Гитлер обозначил как расовых врагов. Магилл пришел к выводу, что позже потребуется еще один рейд по данной территории[258].

В этнически смешанных восточных областях немцы придерживались традиционного принципа «разделяй и властвуй». Например, в районе Вильнюса на покровительство немцев в борьбе за ключевые позиции в области политики и культуры рассчитывали и литовцы, и поляки[259]. В Западной Белоруссии немцы также использовали соперничество между поляками и белорусами, чтобы, посредством отбора персонала, упрочить свою власть. Поляки благодаря более высокому уровню образования, естественно, пользовались преимуществом.

Белорусы, напротив, были лишены ярко выраженного сознания национальной идентичности и потому были слабее организованы. Найти белорусов, пригодных для замещения важных административных должностей, немцам было нелегко[260]. Однако утвердить свое влияние они могли, сместив менее надежных поляков. Антисемитские настроения среди белорусов были слабее, чем в Аитве. В одном из докладов эйнзатцгруппы В отмечается, что «население несомненно питает к евреям чувство ненависти и гнева и одобряет немецкие мероприятия... но взять на себя инициативу неспособно»[261]. Такая апатия объясняется тем, что население извлекло для себя урок из последних событий. При виде того, как немцы арестовывали и расстреливали советских служащих, местные жители сочли неразумным слишком тесно сотрудничать с новым режимом, опасаясь, что Советы могут в один прекрасный день вернуться.

Однако немцы, подобно всякой оккупационной власти, используя деньги и разные посулы, не испытывали недостатка в местных коллаборационистах, готовых помогать им выполнять «грязную работу». Вначале местные полицейские силы были немногочисленны, но всегда находились добровольцы из низших слоев населения, либо из тех, кто имел зуб против коммунистов. В Аитве с первых же дней вторжения в мероприятиях против коммунистов и евреев активно участвовали (антикоммунистические) партизаны. Погромы на Украине тоже поначалу происходили при участии местного населения. В Белоруссии первые акции были направлены против служащих-коммунистов и против еврейской «интеллигенции» под предлогом устранения опасности, которую представляют «иудейско-большевистские» руководящие кадры. Подобные операции требовали участия людей, которые хорошо знали местных жителей и легко могли опознать, кого следует. Недостатка в таких доносчиках ни в Белоруссии, ни на Украине не наблюдалось. При этом расстрелы обычно производили немецкие подразделения, предназначенные для этих операций.

Ввиду быстрого наступления немцев у евреев, особенно в западных областях, было мало шансов спастись бегством. По наущению вермахта на евреев был наложен ряд запретов намного более строгих, нежели в самой Германии. Нацистская пропаганда приравнивала всех евреев к коммунистам и считала их враждебными интересам Германии. Социальное устройство еврейской общины, конечно, коренным образом отличалось от жизненного уклада остального населения. Однако большинство евреев, особенно на бывших польских территориях, были ремесленниками и торговцами и не имели ничего общего с коммунизмом: «К высшим слоям общества принадлежит лишь небольшая часть евреев, хотя по сравнению с коренным населением эта доля необычайно высока. Большинство евреев живет очень бедно и занимается мелкой торговлей, посредничеством и ремеслом. Однако простых рабочих среди бедных евреев очень мало, крестьян еще меньше»[262].

Между тем по мере того, как уверенность Гитлера в военной победе подкреплялась успехами летней кампании, преследование евреев все больше усиливалось и все заметнее приобретало черты геноцида. Начиная с середины июля развертывание одиннадцати полицейских батальонов и других подразделений СС для проведения «операций по зачистке» тыловых территорий заметно увеличило численность персонала, призванного решать эти «особые задачи». Одновременно Гиммлер расширил категорию жертв, включив в нее еврейских женщин и детей, что явно выходило за рамки политических репрессий.

Антиеврейские операции не могли остаться тайной для вермахта, который в целях обеспечения безопасности своего тыла действовал в тесном контакте с эйнзатцгруппами. Фронтовые войска редко привлекались к непосредственному участию в антиеврейских операциях, но поддержка тыловых подразделений, таких, например, как тайная полевая полиция, охранные дивизии и администрация пересыльных лагерей военнопленных, безусловно, для этого требовалась. Смирившись с первыми довоенными «незаконными» приказами, руководство вермахта уже заранее позволило втянуть себя в преступления нацистов. Поэтому отдельным офицерам было трудно отклонять просьбы полиции безопасности, якобы продиктованные заботой о безопасности. Но, разумеется, были и такие, кто участвовал в акциях охотно.

Аетом обострилась еще одна проблема — что делать с огромным количеством военнопленных. В сущности, их судьба никого особенно не беспокоила. Однако присутствие множества бывших солдат за линией немецкого фронта стало смешиваться с партизанской угрозой. Жестокое обращение с военнопленными, несомненно, превратило многих потенциальных сторонников немцев в их яростных противников. Позже высокая смертность в лагерях военнопленных и охота на беглых солдат и офицеров Красной Армии способствовали тому, что бывшие красноармейцы, которым удалось выскользнуть из сетей плена, перешли к вооруженному сопротивлению.

Проблема отчасти объяснялась безграничной немецкой самоуверенностью, которую еще больше раздувало феноменально быстрое наступление. Подводя итоги прошлого, Гейнц Гудериан назвал это чистейшим безумием: «До наступления зимы OKW и ОКН так безмятежно верили в победу, что зимним обмундированием был обеспечен лишь каждый пятый военнослужащий. Только 30 августа ОКНвсерьез озаботилось проблемой снабжения армии зимней одеждой»[263].

Эти первые успехи были, однако, достигнуты на территориях, в сущности, враждебных лишь недавно навязанному им советскому режиму и притом против дезорганизованной и деморализованной армии. По мере того как немцы продвигались дальше на территории, принадлежавшие СССР до 1939 г., проблемы со снабжением и потерями все больше усугублялись, тогда как советская ставка смогла ввести в бой войска второго эшелона с целью блокировать дальнейшее продвижение немцев на Москву. Исход сражений за Смоленск в июле 1941 г. убедил Гитлера в необходимости отвести войска с центрального направления. Вопреки совету своих генералов Гитлер решил не бросать все силы непосредственно на Москву, а лишить Сталина жизненно важных для него территорий, особенно Ленинграда и индустриального Донецкого бассейна. Однако при переходе от стратегии уничтожения к стратегии истощения постепенно становилось ясно, что кампания едва ли закончится до наступления русской зимы[264].

Чрезмерная уверенность в военных успехах сопровождалась провалом политического планирования. Оккупационная политика нацистов отражала экстремизм их военных целей. Вообразив, что русская кампания станет очередным блицкригом, нацисты почти полностью игнорировали политические амбиции порабощенных народов Советского Союза[265]. Немецкая экономическая политика не оправдала и надежд местного населения на отмену советской коллективизации. Гитлер стремился к безграничной эксплуатации советских территорий и к беспощадному господству над ними. В планах нацистов Советский Союз рассматривался как огромная территория, которую необходимо обезлюдить, чтобы нацисты смогли создать на ней свою колониальную империю.

Учреждая военную администрацию, вермахт прежде всего стремился установить порядок и безопасность у себя в тылу. Для выполнения «особых политических задач» в районах, находящихся под военной юрисдикцией, были развернуты гиммлеровские эйнзатцгруппы, и уже к августу они приступили к геноциду советских евреев, включая женщин и детей. Гитлер, однако, не доверял вермахту полного выполнения своей радикальной программы. Поэтому он стремился быстро передать управление оккупированными территориями гражданской администрации, а ее поставить под контроль нацистской партии и таким образом заложить основу своего имперского «нового порядка».