Часть первая: ПОТЕМКИН И ЕКАТЕРИНА (1739-1762)

1. ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ЮНОША

Лучше я хочу услышать, чтобы ты был убит,

нежели бы себя осрамил.

(Напутствие смоленского дворянина своему сыну,

отправляющемуся в армию.)

Л.H. Энгельгардт. Мемуары


— Когда я вырасту, — хвастался маленький Потемкин, — буду архиереем или министром.

Наверное, над его мечтами смеялись, потому что он родился в семье провинциального дворянина без имени и состояния. Его крестный отец любил повторять: «Грицу моему либо быть в чести, либо не сносить головы».[19]

Григорий Александрович Потемкин родился 30 сентября 1739 года{2} в деревне Чижево, недалеко от Смоленска. Семья была не богата, но и не бедна: 430 душ. Чем незначительнее род, тем на большее он претендует. Потемкины, как многие польские шляхтичи, имели весьма сомнительную генеалогию, но среди своих предков они уверенно называли Телезина — царя италийского племени, угрожавшего Риму около 100 года до Рождества Христова, и Истока — далматинского князя XI века нашей эры. И вот после многовековой безвестности потомки царственных персон явились на смоленских землях под скромным именем — Потемкины, или, на польский манер — Потемкинские.

В первой половине XVII века Потемкины удачно лавировали между московскими царями и польскими королями, получая земли вокруг Смоленска от тех и от других. Со времен прадеда Потемкина семья служила только Московии, постепенно отвоевывавшей эти исконно киевские земли у Речи Посполитой.

Смоленск был окончательно присоединен к России при царе Алексее Михайловиче в 1667 году. Царь подтвердил привилегии шляхты и позволил Смоленскому полку выбирать своих воевод, но приказал отныне брать в жены только русских девиц. Тем не менее о своих польских корнях смоленские дворяне помнили долгое время. Может быть, еще отец Потемкина носил дома широкие польские шаровары, длинную блузу и говорил по-польски.

Словом, детские годы Потемкин провел в полупольском окружении, унаследовав тесные связи с польским дворянством. Свое польское происхождение Потемкин использовал впоследствии, когда, купив земли в самой Польше, собирался превратить их в политический инструмент в отношениях России и Речи Посполитой.

Единственным знаменитым предком Потемкина был Петр Иванович Потемкин — военачальник и окольничий (один из высших придворных чинов). В 1667 году он был отправлен с первым русским посольством в Испанию и Францию, а в 1680 году — посланником в другие европейские страны. Посол Потемкин делал все возможное для защиты престижа своего повелителя, которого в Европе по-прежнему считали варваром.

Отец Григория, Александр Васильевич Потемкин, служил в армии Петра Великого, в молодости прошел всю Северную войну, участвовал в Полтавской битве, в осаде Риги, в захвате четырех шведских фрегатов, был ранен и награжден, а после окончания войны командовал гарнизонами в Казанской и Астраханской губерниях. Подробности его военной карьеры неизвестны. Известно лишь, что, когда он подал в отставку по состоянию здоровья, его призвали в Военную коллегию и, согласно обычаю, потребовали продемонстрировать старые раны. Однако, узнав в одном из членов коллегии своего бывшего подчиненного, Александр Васильевич объявил, что ни в коем случае не подвергнется такому унижению, и в ярости ретировался. В отставку он вышел в чине подполковника только в 1739 году, уже после рождения сына.[20]

Будучи женат, Александр Васильевич женился в начале 1720-х годов вторично — на двадцатилетней вдове Дарье Васильевне Скуратовой (урожденной Кондыревой). В отдаленных от столицы местах двоеженство, хотя и противное государственным и церковным законам, не было редкостью. Уже беременная, молодая жена узнала о существовании первой супруги мужа. Отправившись к ней, Дарья Васильевна со слезами упросила ее уйти в монастырь, чтобы узаконить брак.

Дарья Васильевна родила пять дочерей и сына — Григорий был третьим ребенком в семье. Она дожила до того времени, когда сын стал первым лицом государства. С портрета, написанного в староста, смотрит суровое лицо с крупным носом и острым подбородком. Черты лица грубее, чем у сына, но считалось, что он на нее похож.

Ее третьей беременности сопутствовали хорошие приметы: чижевские старожилы впоследствии уверяли, что она во сне видела, как солнце с неба упало к ней на живот.

Счастье, однако, было омрачено клеветой.

После рождения наследника к хозяину, в числе других гостей, приехал с поздравлениями его двоюродный брат Сергей Потемкин, сообщивший, что Григорий — не его сын. Причины, побудившие оклеветать Дарью Васильевну, вполне прозаичны: Сергей Потемкин хотел унаследовать имение Александра Васильевича. Видимо, подозрение пало на Григория Матвеевича Кисловского — одного из московских родственников, гостившего у Потемкиных незадолго до рождения сына и ставшего его крестным отцом.

Александр Васильевич подал прошение о расторжении брака и признании Григория незаконным ребенком. Дарья Васильевна в ужасе обратилась за помощью к Кисловскому. Тот приехал из Москвы и едва урезонил ревнивого старика.[21]


Усадьба Потемкиных Чижево находилась на маленькой речке Чиво — в нескольких часах езды на лошадях от Смоленска: в 350 верстах от Москвы и 837 верстах от Петербурга.

Деревянный одноэтажный дом Потемкиных стоял на небольшом холме. Баня, где родился Григорий, наверное, была единственной подсобной постройкой.

О раннем детстве Потемкина неизвестно ничего, но, надо полагать, оно не очень отличалось от детства других мелких дворян. Вот характерное воспоминание дальнего родственника Потемкина, Льва Николаевича Энгельгардта — по его собственному рассказу, он провел свои детские годы, бегая с дворовыми мальчишками босиком, в крестьянской рубахе: «Физически мое воспитание сходствовало с системою Руссо, хотя бабка моя не только [не] читала сего автора, но едва ли знала хорошо российскую грамоту».[22]

Григорий был наследником имения и единственным, кроме отца, мужчиной в семье. Можно себе представить, как его баловали мать и сестры. Привыкший свободно чувствовать себя в женском обществе, он называл себя баловнем судьбы.[23]

В 1746 году семидесятичетырехлетний Александр Васильевич скончался. Дарья Васильевна, вторично овдовевшая в сорок два года, осталась одна с шестью детьми в затруднительном положении. Взрослый Потемкин будет безрассудно расточителен — отличительная черта тех, кто, достигнув высот, помнит о прошлых материальных невзгодах.

У Дарьи Васильевны не было связей в Петербурге, зато имелись родственники в Москве, и скоро вся семья отправилась в белокаменную.

Первым впечатлением Григория от древней столицы, вероятно, стали ее колокольни. Москва была полной противоположностью Санкт-Петербургу, новой столице Петра Великого. Если Северная Венеция являлась окном в Европу, то Москва хранила память о древней Руси. Иностранцы, считавшие единственным цивилизованным местом Европу, неприязненно отзывались о первопрестольной русской столице: «Что особенно безвкусно и отвратительно в облике Москвы, так это ее церкви — квадратные массивы разноцветных кирпичей с позолоченными шпилями». В самом деле, и разноцветные купола Василия Блаженного, и узкие запутанные улочки, окружавшие московский Кремль, были так же диковинны и странны, как древние суеверия. Европейские путешественники вообще отказывали Москве в сходстве с европейским городом: «Я не могу сказать, на что она больше похожа — на большую деревню или на скопление множества деревень».[24]

Крестный отец Потемкина Кисловский, отставной президент Камер-коллегии, поселил Дарью Васильевну с детьми в маленьком доме на Никитской улице. Позднее Григория определили в гимназию при Московском университете вместе с сыном Кисловского Сергеем.

Учеба давалась ему легко. Он быстро овладел греческим, латынью, немецким и французским, не говоря уже о польском; позднее говорили, что он понимает итальянский и английский языки.

Особенно же влекло его богословие. Священник приходской церкви Николая-Чудотворца помог мальчику изучить церковную службу. Замечательная память позволяла ему без труда запоминать наизусть пространные богослужебные тексты. Еще в те годы он подружился с Амвросием (Зертис-Каменским), позднее митрополитом Московским.

Мальчик помогал в алтаре, но смирным нравом не отличался и, казалось, в любую минуту готов был совершить озорную выходку. Однажды, когда он появился перед гостями своего крестного в облачении приехавшего в гости грузинского архиерея, Кисловский воскликнул: «Доживу до стыда, что не умел воспитать тебя, как дворянина!»

Конечно, уже в отрочестве Потемкин понимал, что он не такой, как все, и мечтал о великом будущем. Многочисленные свидетельства донесли до нас его собственные высказывания на этот счет: «буду министром или архиереем»; «начну военной службой, а не так, то стану командовать попами».

Матери он обещал, что когда разбогатеет, то сломает ветхий дом, в котором они жили, и поставит на этом месте собор. Впоследствии он пожертвует крупную сумму на стоявшую неподалеку от этого дома Никитскую церковь. Историки, считающие, что он обвенчался с Екатериной II в Москве, называют местом венчания именно этот храм.[25]

Государственная служба была для русского дворянина единственно возможным способом добиться успеха в жизни. Воспитанный в семье петровского офицера, Потемкин понимал это с детства.

В 1750 году одиннадцатилетнего Григория повезли в Смоленск — записывать в военную службу. В Герольдмейстерской конторе он получил подтверждение своего дворянства; между прочим, поминались и славный римский предок и окольничий Алексея Михайловича. Пятью годами позже, в феврале 1755 года, Потемкин будет определен в конную гвардию{3} — один из гвардейских полков.

Окончив учебное заведение Литкена в Немецкой слободе, он поступил в Московский университет, где числился среди первых учеников по греческому языку и священной истории. Современник Потемкина Денис Фонвизин, учившийся в Московском университете в те же годы, что и Потемкин, так рассказывал о времени своего студенчества: «Учились мы весьма беспорядочно. Ибо с одной стороны причиною тому была ребяческая леность, а с другой нерадение и пьянство учителей».[26]

Хотя впоследствии недруги и называли Потемкина невеждой, читал он очень много. Так, однажды приехав в гости к родственникам, он не выходил из библиотеки и даже засыпал под бильярдным столом с книгой в обнимку. В другой раз Потемкин попросил одного из приятелей, Ермила Кострова, одолжить ему десяток книг. Скоро он их вернул, и Костров не поверил, что книги уже прочитаны. «Если ты мне не веришь, можешь меня проэкзаменовать!» — отвечал Потемкин. Другой студент, Афонин, как-то одолжил ему том «Естественной истории» Бюффона — и Потемкин вернул его на следующий день, поразив владельца книги знанием самых мелких подробностей.[27]

В 1757 году за успехи в греческом языке и богословии Потемкин получил золотую медаль. В том же году Иван Иванович Шувалов — фаворит императрицы Елизаветы Петровны, основавший и курировавший Московский университет, приказал командировать лучших студентов в Петербург — для представления императрице. Потемкин попал в число двенадцати счастливцев.

В Петербурге он оказался впервые.


По сравнению с северной столицей даже Москва казалась глухой провинцией. Петр Великий основал свой «парадиз» в 1703 году на болотистых берегах и островах устья Невы, тогда еще принадлежавших Швеции. После поражения Карла XII в Северной войне Петербург стал официальной столицей России. С 1712 года сюда стали переезжать из Москвы государственные учреждения. Петру не терпелось увидеть свою мечту воплощенной: на работах по осушению болот и строительству города погибли тысячи крестьян.

Теперь, в конце 1750-х годов, это был красивый город: изящные дворцы высились на гранитных набережных, блистали шпицы Адмиралтейства и Петропавловской крепости, достраивался новый Зимний дворец. Проспекты, проложенные словно для великанов, поражали своей шириной, но их немецкая прямизна была чужда русской душе.

«Этот город, с необычайно широкими и длинными улицами, являет очень живописный вид, — писала английская путешественница. — Не только городу, но и образу жизни здесь присущ особый размах. Аристократы как будто состязаются друг с другом в дорогостоящих причудах».[28]

Но не менее удивляли иностранцев и петербургские контрасты: «Дома обставлены самой роскошной мебелью из всех стран, но в гостиную с инкрустированным полом вы поднимаетесь по грязной и вонючей лестнице». Ни дворцы, ни балы не могли скрыть диковинного характера этой страны: «С одной стороны — модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона; с другой — купцы в азиатской одежде, извозчики, слуги и мужики в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткнутыми за ременными поясами».[29]

Новый каменный Зимний дворец Елизаветы Петровны, на берегу Невы, еще недостроенный, был великолепен, хотя с апартаментами, расписанными позолотой, соседствовали неотделанные комнаты — холодные, сырые, заваленные инструментами.

Шувалов провел студентов в залу, где императрица принимала иностранных послов.

История восшествия на престол Елизаветы Петровны характерна для России XVIII века.

В 1722 году Петр I выдал указ, согласно которому правительствующий государь имеет право назначать себе наследника по собственному усмотрению. Однако, умирая, распоряжений о наследнике он не оставил. При поддержке гвардии императрицей стала его вдова Екатерина I, а фактическим правителем — организатор этой поддержки АД. Ментиков.

Екатерина I умерла через два года, в 1727 году, и императором объявили внука Петра Великого — двенадцатилетнего Петра (он был сыном царевича Алексея, погибшего под следствием в 1718 году). Отрок Петр II прожил недолго: в начале 1730 года он умер/ И хотя к этому времени уже подросла дочь Петра I — Елизавета (ей только что исполнилось 20 лет), высшие чины государства, преследуя собственные выгоды, предложили трон племяннице Петра I — Анне Ивановне, вдовой герцогине Курляндской.

Анна Ивановна прожила до 1740 года, причем с каждым годом все большую власть сосредоточивал в своих руках ее фаворит Би-рон. При Анне Ивановне был извлечен из забвения указ 1722 года, согласно которому бездетная Анна назначила наследником престола своего внучатого племянника — Ивана. В октябре 1740 года, к моменту смерти Анны Ивановны, племяннику исполнилось три месяца. Первые дни после провозглашения Ивана регентом был Би-рон. Но скоро он был арестован, сослан, и правительницей при мла-денце-императоре провозгласили мать ребенка — Анну Леопольдовну.

25 ноября 1741 года совершился новый переворот: гвардия возвела на российский престол дочь Петра I — 32-летнюю красавицу Елизавету. Младенца вместе с родителями отправили в вечную ссылку — на север, в Холмогоры, а когда Иван подрос, его заточили в Шлиссельбургскую крепость.

У Елизаветы Петровны не было собственных детей, и уже в самом начале своего царствования она назначила наследником престола своего племянника — Петра (в будущем Петр III), сына своей родной сестры, покойной Анны Петровны, и герцога Голштинского.

В конце 50-х годов Елизавета Петровна, несмотря на болезни и возраст, была по-прежнему хороша собою. «Увидев ее в первый раз, невозможно было не поразиться ее красоте, — вспоминала Екатерина И. — Она была крупная женщина, несмотря на свою полноту нисколько не утратившая изящества фигуры».

Елизавета, как и ее английская тезка из предыдущего столетия, была воспитана в тени славного отца и провела молодость в изоляции, на опасной грани между троном и монастырем. Это обострило ее природный политический инстинкт — однако здесь сходство заканчивалось. Она была импульсивна, великодушна, кокетлива, но вместе с тем расчетлива, мстительна и жестока — истинная дочь Петра I.

Она отменила смертную казнь, но за вольные разговоры по-прежнему ссылали в Сибирь и урезали языки. Двором правили любовь к роскоши и тщеславие императрицы, обожавшей пышные празднества и дорогие наряды. Одно и то же платье она никогда не надевала дважды и меняла наряды несколько раз в день. После ее смерти в императорском гардеробе насчитали пятнадцать тысяч платьев. Елизавете Петровне очень шел мужской костюм, и поэтому любимым придворным развлечением были балы-маскарады, куда женщинам предписывалось являться в мужских платьях, а мужчинам в женских. «Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только сама императрица, так как она была очень высока и немного полна; вся нога у нея была такая красивая, какой я никогда не видала ни у одного мужчины, и удивительно изящная ножка». О состязании императрицы с придворными красавицами за первенство на балах существует много анекдотов. Так, однажды, не сумев расчесать перепудренные волосы, государыня была вынуждена обрить голову — и приказала всем фрейлинам последовать ее примеру. «Дамы повиновались, заливаясь слезами». В другой раз, она обрезала ножницами ленты у одной придворной дамы и локоны у двух других.[30]

Она была набожна, но не аскетична и выбирала возлюбленных, невзирая на их происхождение. Алексей Григорьевич Разумовский был родом из украинских казаков; в юности он пел на клиросе в церковном хоре. Он и его младший брат пастух Кирилл получили несметные богатства и графское достоинство. В 1749 году новым избранником Елизаветы Петровны стал Иван Иванович Шувалов, и на вершину придворной иерархии вознеслось новое семейство.

К тому времени, когда молодой Потемкин приехал в Петербург, вельможный круг состоял большей частью из представителей этой новой аристократии. Как говорил Пушкин, бывшие «пирожники, денщики, певчие» получали титулы и богатства за личные заслуги — или просто попав в фавор к царствующей особе. Они занимали высшие правительственные, придворные и военные должности наряду с потомками родовитых бояр и князей.[31]

Шувалов представил Елизавете Петровне восемнадцатилетнего Григория Потемкина. За отличие в учебе императрица приказала произвести его в капралы гвардии.

Вероятно, посещение двора вскружило Потемкину голову, потому что вернувшись в Москву, он забросил занятия. В 1760 году обладатель золотой медали был отчислен «за леность и нехождение в классы». Надо было искать выход из тупика.

Выход был — он заочно числился в гвардии и благодаря Шувалову и Елизавете Петровне имел даже звание капрала. Но денег на поездку в Петербург для действительного вступления в гвардейскую службу у него не было — родственники, воспринявшие исключение из университета как катастрофу, отказались ему помогать. Он поссорился с матерью, и в последующие годы они почти не встречались. Конечно, позднее Дарья Васильевна, одаренная императорскими благодеяниями, будет гордиться сыном, но при этом никогда не станет скрывать, что порицает его личную жизнь.

Потемкин занял пятьсот рублей — огромную по тем временам сумму — у архиепископа Амвросия (Зертис-Каменского). Впоследствии он часто говорил, что собирался вернуть долг сторицей — но не успел: Амвросий был убит в 1771 году во время чумного бунта в Москве.

По прибытии в столицу Потемкин явился в главную квартиру своего полка — поселок из казарм и конюшен, выстроенных прямоугольником на берегу Невы возле Смольного монастыря. Рядом на лугу паслись полковые лошади; здесь же проводились учения и смотры.

Гвардейская молодежь того времени отличалась безудержной разгульностью: неугомонные пиршества, дуэльные истории, карточная игра, публичные женщины — все это характерные приметы гвардейского быта середины XVIII века. Поэтому, видимо, иные строгие отцы предпочитали отдавать детей не в гвардию, а в армию — как, например, отец пушкинского Гринева в «Капитанской дочке»: «Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон!»[32]

Потемкин весьма скоро стал в своем полку одним из первых удальцов. В двадцать два года он был высок, широк в плечах и очень привлекал женское внимание. Он «мог похвастаться самой роскошной шевелюрой во всей России». За красоту и таланты товарищи прозвали его Алкивиадом — высокая похвала в неоклассический век. В круг чтения культурных людей XVIII века обязательно входили Плутарх и Фукидид, так что все представляли себе образ благородного афинянина — умного, образованного, чувственного, непостоянного и пылкого.

Кроме того, Потемкин был необычайно остроумен — его замечательный талант пародиста впоследствии высоко поднял его над царством придворных шутов. Скоро он завоюет расположение гвардейских заводил — братьев Орловых, — а те, в свою очередь, посвятят его в тайны двора. у\")

Гвардия охраняла императорские дворцы, что и придавало ей огромный политический вес. «Допущенные к играм* балам, вечерам и театральным представлениям, внутрь святилища двора», они чуть ли не правили столицей. Их придворные обязанности давали им возможность наблюдать вблизи и в подробностях жизнь императорской фамилии, что, соответственно, возбуждало чувство личного участия в ее делах.[33]

В конце 50-х годов здоровье Елизаветы Петровны резко пошло на убыль. Случались дни, когда, она, казалось, находилась между жизнью и смертью. Это тщательно скрывали, но об этом знали все, кто имел отношение к петербургскому двору.

В случае смерти Елизаветы Петровны императором становился ее племянник великий князь Петр Федорович. Его не любили и опасались многие. И в придворных кругах и в гвардии уже зрел замысел возвести на престол его жену — Екатерину. Будучи в караулах, Потемкин имел возможность видеть эту женщину. Она никогда не была красива в собственном смысле этого слова, но обладала необыкновенной магией царственного достоинства, женской привлекательностью, природной веселостью и способностью очаровывать всех, кто имел с ней дело. Однажды про нее сказали: «Вот женщина, из-за которой порядочный человек мог бы вынести без сожаления несколько ударов кнута».[34]

Лучшее описание Екатерины в эти годы оставил Станислав Понятовский: «Ей было 25 лет. Она только что оправилась от первых родов и достигла расцвета, какой только возможен для женщины, от природы наделенной красотой. У нее были черные волосы, ослепительной белизны и свежести цвет лица, выразительные глаза навыкате, длинные черные ресницы, заостренный носик, губы, словно зовущие к поцелую, прелестной формы руки, гибкий и стройный стан; легкая, и при этом исполненная благородства походка, приятный тембр голоса, а смех — такой же веселый, как ее нрав, заставлявший ее с легкостью переходить от самых вздорных ребяческих забав к таблице шифров — монотонность этого тяжелого труда пугала ее не больше чем текст, каким бы важным или опасным ни было его содержание.»[35]

Примерно в то время, когда Потемкин поступил в гвардейскую службу, она начала привлекать на свою сторону гвардейцев. Юноша из провинции оказался на пороге заговора, который через некоторое время возведет ее на трон — а потом и соединит их судьбы.


2. ГВАРДЕЕЦ И ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ: ЕКАТЕРИНИНСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

Один Бог знает,

откуда моя жена берет свои беременности.

(Великий князь Петр Федорович о своей жене)

Екатерина II. Записки


Будущая Екатерина II не имела ни капли русской крови, но, с четырнадцатилетнего возраста живя при дворе императрицы Елизаветы Петровны, прилагала все усилия к тому, «чтобы русские полюбили ее». Мало кто подозревал в ней талантливого политика, дальновидного государственного деятеля и великую актрису, страстно желавшую стать российской императрицей — роль, для которой она обладала всеми необходимыми качествами.

Принцесса София-Фридерика Ангальт-Цербсгская родилась 21 апреля (2 мая) 1729 года в Штеттине. Поворот в судьбе дочери мелкого немецкого князя произошел в январе 1744 года, когда императрица Елизавета искала подходящую партию для своего наследника, Карла-Петера-Ульриха, герцога Голштинского, недавно провозглашенного великим князем Петром Федоровичем. По ряду причин — политических, дипломатических и личных — императрица остановила свой выбор на принцессе Софии, которая перешла в православие, приняв имя Екатерины Алексеевны, и 21 августа 1745 года обвенчалась с Петром. Присутствовавшие на церемонии обратили внимание не только на ее скромное платье и ненапудренные волосы, но также на хороший русский язык и манеру держать себя со сдержанным достоинством.

Екатерина быстро поняла, что Петр не годится ни в мужья, ни в цари. Сразу после знакомства с ним она отметила, что он «очень ребячлив», «не очень любит народ, над которым ему суждено [...] царствовать», и «взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах». Брак ее был не просто несчастлив: только благодаря удивительной силе характера ей удалось пережить его — и обратить себе на пользу.

Петр боялся русского двора и, вероятно, с самого начала чувствовал, что справиться с ним не сумеет. Он был внуком Петра Великого, правящим герцогом Голштинии и некоторое время наследником двух престолов — русского и шведского. Но, видно, он родился под несчастливой звездой. В раннем детстве отец отдал его на попечение педантичного и жестокого гофмаршала, который бил его, морил голодом и ставил коленями на горох. Главной страстью подростка стало муштрование игрушечных, а потом и живых солдат. Попав в Россию, он возненавидел ее всей душой и отчаянно тянулся ко всему немецкому, особенно прусскому. Он не уважал русскую религию, отдавая предпочтение лютеранству, презирал русскую армию и молился на своего кумира — прусского короля Фридриха Великого. Екатерина не могла не заметить бросающейся в глаза неразвитости и жестокости своего супруга, но «выказывала [...] безграничную покорность императрице, отменное уважение великому князю и изыскивала со всем старанием средства приобрести расположение общества». Со временем последнее стало первым и самым главным.[36]

Вскоре после приезда Екатерины Петр переболел оспой, и его без того неправильные черты стали безобразными. Теперь он казался ей «отвратительным», хотя его поведение было намного хуже его внешности. Ночью после венчания невеста пережила жестокое унижение: она осталась в спальне одна. Во время сезонных перемещений двора из Летнего дворца в Зимний, из Петергофа в Царское Село, или в Москву, или в Лифляндию, она утешалась верховой ездой и чтением французских просветителей (с этого времени книги станут спутниками всей ее жизни). Она изобрела седло особой конструкции, которое позволяло ей сидеть на лошади боком, когда за ней наблюдала императрица, и по-мужски, когда она оставалась одна.

Екатерина, кокетливая и чувственная (хотя сама она, возможно, еще этого не осознавала), состояла в браке с вечным подростком, а окружена была самыми красивыми и утонченными мужчинами России. Некоторые из них уже влюбились в нее, например, Кирилл Разумовский, брат фаворита императрицы, и Захар Чернышев, ее будущий министр. Она все время была на виду, но необходимость хранить верность мужу и родить наследника поставила ее в самое затруднительное положение. Екатерина искала разрядки и, как многие несчастные женщины высшего света, пристрастилась к картам, особенно к фараону.

В начале пятидесятых годов ее замужество превратилось из тяжелого в невыносимое. Екатерина имела все основания предать огласке недостойное поведение своего супруга, но жалела его. Петр, вероятно, страдал тем же физиологическим недостатком, что Людовик XVI, и, несомненно, был невежественным и поздно сформировавшимся мужчиной. Подробности их семейной жизни повергли бы в ужас любую женщину: Екатерина лежала в постели одна, а ее муж играл в солдатики или терзал над ее ухом скрипку. Он держал в комнате жены собак и заставлял ее часами стоять на карауле с мушкетом.

Легкие флирты не затрагивали ее чувств, пока не появился двадцатишестилетний Сергей Салтыков, потомок древнего боярского рода. По словам Екатерины, он был «прекрасен, как день». Она влюбилась. Возможно, он стал ее первым любовником. Как ни парадоксально, этого потребовала высочайшая воля: императрица Елизавета Петровна желала иметь наследника любой ценой.

После первого выкидыша Екатерина забеременела снова. А 20 сентября 1754 года родился наследник, Павел Петрович: «...императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней». Плачущая Екатерина осталась «одна на родильной постели» в комнате с плохо затворявшимися окнами и дверьми. Салтыкова отослали от двора.

Кто же был отцом будущего императора Павла I, к которому восходят все последующие Романовы, до Николая II? Салтыков или Петр? Утверждениям самой Екатерины, что ее брак был только формальностью, нельзя полностью доверять: она имела все основания принижать роль мужа, а позднее стремилась отстранить сына от трона. Павел вырос курносым, некрасивым, а Салтыков, прозванный «le beau Serge» — «прекрасный Серж», — славился своей красотой. Впрочем, Екатерина лукаво отмечает, как нехорош собой был его брат. Скорее всего, отцом наследника все же был Салтыков.

Петр, совершенно неприспособленный к тонкостям придворных интриг, мог вызывать жалость, но его пьяное самодурство было невыносимо. Однажды Екатерина обнаружила у него в комнате повешенную крысу. На вопрос, что это значит, великий князь отвечал, что она совершила преступление и приговорена к смертной казни (крыса залезла в картонную крепость и съела двух солдатиков из крахмала). В другой раз он расплакался перед женой и объявил, что Россия его погубит.

В своих «Записках» Екатерина утверждает, что она, несчастная молодая мать, начала задумываться о будущем только тогда, когда безобразия великого князя стали опасны для нее и для ее ребенка, подразумевая, что ее восшествие на трон было чуть ли не вынужденным. На самом же деле Екатерина строила заговоры с целью захвата престола с середины 1750-х годов, опираясь на разных людей, от канцлера Бестужева до английского посланника в Петербурге. Когда же Елизавета начала угасать, Петр запил, а Европа оказалась на пороге Семилетней войны и струны российской политики туго натянулись, Екатерина исполнилась решимости во что бы то ни стало выжить — и на самом верху.

Теперь, после того, как она подарила стране наследника, ее домашняя жизнь стала спокойнее. Она наслаждалась положением красивой женщины при дворе, где все дышало любовными интригами: «Я [...] нравилась, следовательно, половина пути к искушению была уже налицо, и в подобном случае от сущности человеческой природы зависит, чтобы не было недостатка и в другой, ибо искушать и быть искушаемым очень близко одно к другому, и, несмотря на самые лучшие правила морали, запечатленные в голове, когда в них вмешивается чувствительность, как только она проявится, оказываешься уже бесконечно дальше, чем думаешь...»

В 1755 году на балу в Ораниенбауме, в загородном дворце великого князя недалеко от Петергофа, Екатерина встретила Станислава Понятовского, 23-летнего поляка, секретаря нового английского посланника. Понятовский был представителем прорусской партии польского шляхетства, сформировавшейся вокруг его дядей, братьев Чарторыйских, и их родственников. Образованный и светский молодой человек века Просвещения, с налетом меланхолического идеализма, влюбился в Екатерину; она отвечала ему взаимностью. Екатерина впервые почувствовала себя по-настоящему, страстно любимой.


Столкновение англичан и французов в верховьях реки Огайо повлекло за собой события, разжегшие Семилетнюю войну. Участие в войне России в значительной степени определялось тем, что Елизавета ненавидела Фридриха II, насмехавшегося над ее сластолюбием. Другие державы внезапно сменили союзников, и в результате «дипломатической революции», альянсы «старой системы» разрушились. Когда в 1756 году дипломатическая круговерть закончилась, Россия, заключив союз с Францией и Австрией, вступила в войну против Пруссии. В 1757 году русские войска вошли в Пруссию.

Война отравляла придворную жизнь и разрушила связь Екатерины с Понятовским — он должен был уехать из Петербурга. Екатерина была беременна от Понятовского: их дочь Анна родилась в декабре 1757 года и, так же, как сын, была изолирована от матери Елизаветой.

В это самое время Екатерина оказалась в очень опасной ситуации. После победного сражения при Гросс-Егерсдорфе 19 (30) августа 1757 года фельдмаршал Апраксин, с которым Екатерина поддерживала дружеские отношения, получил весть о болезни императрицы. Он дал пруссакам спокойно отступить, вероятно, полагая, что Елизавета вот-вот умрет и Петр III заключит мир со своим кумиром Фридрихом Великим. Однако Елизавета не умерла. Как все тираны, она боялась смерти, а такие мысли, какими позволил себе руководствоваться Апраксин, приравниваются к государственной измене. Екатерина оказалась под сильным подозрением. Великая княгиня осталась в одиночестве и в серьезной опасности. Она жгла свои бумаги, выжидала, а затем пошла на огромный риск, вооружившись своим редкостным самообладанием.

13 апреля 1758 года Екатерина, решив испытать силу привязанности Елизаветы Петровны к себе и ее отвращение к племяннику, обратилась к императрице с просьбой отправить ее домой, к матери. Императрица пожелала допросить великую княгиню лично. Петр бурчал обвинения, Екатерина мужественно защищалась. Она пустила в ход все свое обаяние, разыграла оскорбленные чувства и снова разоружила императрицу выражением искренней душевной привязанности. Отпуская ее, Елизавета шепнула: «Мне надо будет многое вам еще сказать...» Екатерина поняла, что победила, и была счастлива, когда узнала, что Елизавета назвала ее «очень умной женщиной», а своего племянника «дураком».

После того, как волнение улеглось, Екатерина II Петр продолжали сосуществовать довольно мирно. Великий князь взял себе в любовницы известную своей дурнотой Елизавету Воронцову, племянницу канцлера, и снисходительно смотрел на связь Екатерины с Понятовским, который ненадолго вернулся. Понятовский все так же любил Екатерину, но ему снова пришлось уехать, и она опять осталась одна.

Два года спустя Екатерина обратила внимание на Григория Орлова, капитана Измайловского гвардейского полка. Получив три ранения в битве при Цорндорфе, Орлов вернулся в Петербург. По легенде, она впервые залюбовалась им из окна, когда он стоял на часах.

Григорий Григорьевич Орлов был красив и одарен «самой счастливой наружностью и умением держать себя». Он принадлежал к породе гигантов{4} — все пятеро братьев Орловых были «гаргантюанского покроя». У Григория, вспоминали современники, было ангельское лицо, он был добродушен, весел, всеми любим и отличался удивительной силой. Когда пятнадцать лет спустя Орлов посетил Лондон, Гораций Уолпол так описал его обаяние: «Орлов Великий, или, точнее, Большой, здесь [...] Он танцует, как гигант и ухаживает, как исполин»{5}.[37]

Орлов, сын провинциального губернатора, не принадлежал к богатой знати. Дед его принимал участие в стрелецком мятеже и был приговорен Петром I к смерти. Взойдя на плаху, он смахнул с нее голову предыдущего казненного. Петра так восхитило его самообладание, что он помиловал его. Особенным умом Орлов не отличался. «Очень хорош собой, — писал французский посланник Бретейль своему министру Шуазелю в Париж, — но... очень глуп».[38] Вернувшись в Россию в 1759 году, Орлов был назначен адъютантом к графу Петру Шувалову — одному из самых влиятельных государственных лиц, двоюродному брату фаворита Елизаветы Петровны. Вскоре Орлов соблазнил любовницу Шувалова, княгиню Елену Куракину. К счастью для Орлова, Петр Шувалов умер, не успев ему отомстить.

В начале 1761 года Екатерина II Орлов полюбили друг друга. Понятовский отличался утонченностью и искренностью чувств, Григорий Орлов был мужествен, по-медвежьи добродушен, а главное, представлял политическую силу, которая в скором времени могла понадобиться. Еще в 1749 году Екатерина имела возможность предложить своему мужу поддержку верных ей гвардейцев. Теперь она получила опору в лице братьев Орловых. Самым энергичным и жестоким из них был Алексей. Очень похожий на своего брата, он отличался «грубой силой и бессердечностью»[39] — качествами, сделавшими Орловых незаменимыми в 1762 году.

Орлов с товарищами обсуждал планы возведения Екатерины на престол в конце 1761 года, хотя, вероятно, проекты эти были еще довольно расплывчаты. Примерно в это время с Орловыми знакомится Потемкин. Один источник указывает, что внимание Григория Орлова привлек ум Потемкина, хотя у них могли быть другие общие интересы — оба слыли отчаянными игроками и удачливыми соблазнителями женщин. Друзьями они не стали, но Потемкин начал вращаться в близком к Орловым кругу.

Екатерина нуждалась в таких союзниках. В последние месяцы жизни Елизаветы Петровны у нее уже не осталось никаких иллюзий относительно своего супруга, который открыто говорил о намерении развестись с ней, жениться на Воронцовой и порвать с союзниками, чтобы спасти Фридриха Прусского. Петр представлял опасность для нее, для ее сына — и для себя самого. Она ясно видела, из чего ей предстоит сделать выбор: «...во-первых, делить участь Его Императорского Высочества, как она может сложиться; во-вторых, подвергаться ежечасно тому, что ему угодно будет затеять за или против меня; в-третьих, избрать путь, независимый от всяких событий. Но, говоря яснее, дело шло о том, чтобы погибнуть с ним или через него, или же спасать себя, детей и, может быть, государство, от той гибели, опасность которой заставляли предвидеть все нравственные и физические качества этого государя».


В тот самый момент, когда Елизавета Петровна действительно начала угасать и Екатерина должна была подготовиться к спасению от «гибели» и возглавить возможный переворот, она обнаружила, что беременна от Григория Орлова. Она тщательно скрывала свое положение, но временно сошла с политической сцены.[40]


В 4 часа пополудни 25 декабря 1761 года 50-летняя императрица Елизавета Петровна сделалась так слаба, что уже не могла отхаркивать кровь. С распухшими руками и ногами, она лежала, тяжело дыша, в своих апартаментах в недостроенном Зимнем дворце. У постели умирающей императрицы собрались придворные, волнуемые надеждой и страхом. Духовник императрицы читал молитвы, но она уже не могла повторять за ним.

Трон переходил к 34-летнему Петру. В воздухе носились опасения по поводу воцарения Петра и надежды на Екатерину. Многие вельможи хорошо знали, что наследник не годится в монархи. Чтобы спасти свое положение и свою семью, каждый из них должен был сделать правильный расчет, но главным по-прежнему оставались молчаливое терпение и бдительность.

Гвардейцы, мерзнувшие на часах у дворца, гордились ролью, которую они играли в возведении на трон и низложении монархов. Больше всего рвались в бой горячие головы, сгруппировавшиеся вокруг Орловых — в том числе и Потемкин. Однако связь великой княгини с Григорием Орловым и тщательно оберегавшаяся тайна ее положения были известны очень немногим. Скрыть беременность — нелегкая задача и для частной женщины, не говоря уже о принцессе. Екатерине удалось это даже у одра императрицы.

Два фаворита Елизаветы — добродушный, могучий Алексей Разумовский и круглолицый, миловидный Иван Шувалов, которому в это время было еще только тридцать четыре года — смотрели на умирающую с любовью и печалью. Наследник отсутствовал — он пил со своими товарищами-немцами, выказывая то же отсутствие такта и достоинства, за которое его скоро возненавидят все. Но его жена Екатерина, которая и любила, и ненавидела государыню, заливалась слезами и не отходила от ее постели двое суток.

Екатерина являла собой воплощение заботливости и преданности. Кто поверил бы, глядя, как она оплакивает отходящую тетушку, что несколько лет назад она говорила — хоть и приписывая авторство этих слов Понятовскому: «Ох уж эта колода! Она истощает наше терпение! Скорей бы она умерла!»[41] Шуваловы уже предлагали Екатерине изменить порядок престолонаследия в пользу ее и ее малолетнего сына — но безуспешно. Интриганы потерпели крушение и удалились; Екатерина устояла, все более приближаясь к трону.

Дыхание императрицы стало слабеть. Позвали великого князя. Как только Елизавета Петровна испустила последний вздох, придворные упали на колени перед Петром III. Он тут же отправился в Совет, чтобы принять бразды правления. По словам Екатерины, он приказал ей оставаться у тела усопшей вплоть до его особого распоряжения.

Все рыдали: Елизавету любили, несмотря на ее сластолюбие и жестокость. Она много сделала для того, чтобы, продолжая дело отца, вернуть России статус великой европейской державы. Убитый горем Разумовский заперся в своих апартаментах. Шувалова одолели «ипохондрические мысли». Обер-прокурор Сената князь Никита Трубецкой распахнул двери в залу, где собрались придворные, и объявил со слезами на глазах, что императрица скончалась. Новое царствование уже вызывало глухой ропот — но пока еще «весь двор наполнился плачем и стенанием». Гвардейцы, шедшие во дворец присягать новому императору, «выглядели грустными и подавленными [...] Солдаты говорили приглушенными голосами и все разом [...] День Рождества [...] на этот раз стал днем скорби, у людей были мрачные лица».[42]

В 7 часов утра сенаторы, генералы и придворные принесли присягу Петру III и пропели «Тебе Бога хвалим». Когда к новому императору обратился митрополит Новгородский, Петр III не скрывал своего восторга, вел себя почти неприлично и «валял дурака». Позже сто пятьдесят первых дворян империи собрались на обед, чтобы отпраздновать наступление нового царствования — в галерее, отделенной от спальни покойной императрицы тремя комнатами. Екатерина, «чувствительная» женщина и хладнокровный политик, продолжала исполнять свою роль и три дня бодрствовала у тела умершей.

Тем временем в Пруссии русские войска взяли крепость Кольберг и занимали Восточную Пруссию, а другие корпуса продвигались вместе с австрийцами вглубь Силезии. Крах Фридриха Великого казался неминуемым. Дороги на Берлин лежали открытыми. Спасти прусского монарха могло только чудо — и это чудо сотворила для него смерть Елизаветы. Петр III приказал остановить наступление и начал переговоры с королем Пруссии, который не мог поверить своему счастью. Фридрих уже готов был уступить Восточную Пруссию, но теперь от него не требовали даже этого. Петр III готовился начать войну против Дании, чтобы вернуть Голштинии область Шлезвиг. «Мессалина Севера мертва!» — воскликнул Фридрих и приветствовал «истинно германское сердце» Петра III.

На похоронах Елизаветы Петровны, 25 января 1762 года, чтобы развеять скуку траурной церемонии, Петр III придумал такую игру: он отставал от катафалка на несколько метров, а потом догонял его, таща за собой престарелых придворных, которые несли его траурный шлейф. «Слух о недостойном поведении императора распространился мгновенно».

Недовольные новым царем обратили свои взоры на его супругу. Сразу после смерти Елизаветы князь Михаил Дашков прислал к Екатерине человека со словами: «Повели, мы тебя взведем на престол».[43] Дашков принадлежал к тому же кругу гвардейцев — героев Семилетней войны, что и братья Орловы. Но беременная Екатерина не дала хода их рвению. Любой заговор более или менее зависит от случая, но в екатерининском перевороте удивительно не то, что он был удачен, а то, что он имел все шансы на успех уже за полгода до его осуществления.

Как момент, так и энергичность выступления определил сам император. За свое шестимесячное царствование Петр умудрился восстановить против себя почти все политические силы общества — при том, что методы его правления, хотя подчас и неосторожные, никак нельзя назвать варварскими. Так, 21 февраля 1762 года он отменил страшную Тайную канцелярию (ее функции перешли к Тайной экспедиции, находившейся в ведении Сената), а тремя днями раньше обнародовал указ о вольности дворянства, отменявший введенную Петром I обязательную службу.

Эти меры вполне могли завоевать ему популярность, если бы другие его действия не были враждебны коренным интересам России. Сильнее всего была оскорблена армия: она почти окончила разгром прусской армии, но Петр III заключил мир с Пруссией и отдал под управление Фридриха корпуса, воевавшие вместе с австрийцами. 24 мая Петр, как герцог Голштинский, предъявил ультиматум Дании, который должен был повлечь за собой войну, противную российским интересам. Возглавить армию собирался он сам.

Гвардейцев Петр III презрительно называл янычарами, намекая на то, что турецкие пехотинцы возводили на престол и свергали султанов, и собирался расформировать гвардию. Ропот гвардейцев усиливался. Потемкин, еще мало знакомый с Орловыми, попросил принять его в ряды заговорщиков. Вот как это произошло. Один из «орловцев», капитан Преображенского полка, предложил Дмитрию Боборыкину, университетскому товарищу Потемкина, «вступить в общество». Боборыкин отказался: он не одобрял их «разнузданной жизни» и связи Григория Орлова с Екатериной, но поделился своими чувствами с другом. Потемкин немедленно попросил Боборыкина познакомить его с капитаном преображенцев и примкнул к заговору. Так, уже первое известное нам действие Потемкина показывает его бесстрашным, амбициозным и импульсивным человеком. Присоединение к партии Орловых решило судьбу молодого провинциала.

Петр III тем временем раздавал ключевые государственные посты членам своей голштинской фамилии. Георга-Людвига Голштейн-Готторпского, своего дядю, он назначил членом Совета, шефом конногвардейцев и фельдмаршалом. Этот Георг-Людвиг, приходившийся дядей и Екатерине, некоторое время ухаживал за молодой принцессой в Цербсте. (Когда он прибыл из Голштинии 21 марта 1762 года, Потемкин был назначен его ординарцем, что давало ему возможность информировать заговорщиков о дворцовых делах.) Другой голштинский принц был назначен генерал-губернатором Петербурга и командующим всеми войсками на Балтике.[44]

Императрица Елизавета дала согласие на секуляризацию значительной части земель православной церкви, а Петр 21 марта подписал соответствующий указ. Его поведение на похоронах Елизаветы Петровны демонстрировало не только неумение себя вести, но и презрение к духовенству. Все это оскорбляло армию и церковь, восстанавливало против нового монарха гвардию и лишало смысла победы в Семилетней войне.

Недовольство в Петербурге было так велико, что Фридрих II, больше всех выигравший от сумасбродств Петра III, опасался, что, если русский император оставит Россию для похода в Данию, его немедленно лишат престола. Дразнить армию было неосторожно, оскорблять церковь — безрассудно, ссориться с гвардейцами — откровенно глупо, а все вместе — самоубийственно. Но заговор, сдержанный беременностью Екатерины в момент смерти Елизаветы Петровны, оставался без руководителя.


10 апреля 1762 года Екатерина родила сына от Григория Орлова. Ее третий ребенок получил имя Алексея Григорьевича Бобринского. Даже через четыре месяца после воцарения Петра III лишь самому узкому кругу в гвардии была известна ее связь с Орловым. Действия Петра говорят о том, что не знал и он, — а это, в свою очередь, дает понять, почему заговор остался в тайне. Новый император не имел источников информации, то есть не мог воспользоваться важнейшей пружиной самодержавной власти.

Екатерина оправилась после родов в начале мая, но все еще продолжала колебаться. Напиваясь, ее супруг все громче угрожал развестись с ней и жениться на Воронцовой.

Законным наследником Петра считался его сын, шестилетний великий князь Павел: многие примкнули к заговору в убеждении, что именно он будет провозглашен новым императором, а Екатерина станет регентшей. Ходили слухи, что Петр хочет заставить Салтыкова признаться, что он отец Павла, чтобы отделаться от Екатерины, жениться на Воронцовой и положить начало новой династии.

Почти все уже забыли, что жив еще один российский император: Иван VI, свергнутый в младенчестве, в 1741 году, и заточенный теперь в Шлиссельбургской крепости на берегу Ладожского озера. Ему было теперь больше двадцати лет. По преданию, Петр III посетил Ивана в сыром застенке и обнаружил, что у несчастного помрачен рассудок. «Кто ты?» — спросил его Петр. «Я император», — последовал ответ. На вопрос, откуда он это знает, Иван отвечал — от ангелов и Богородицы. Петр подарил ему халат. Иван надел его и в восторге забегал по своей темнице, «как дикарь, которого одели в первый раз». Понятно, что Петр был рад обнаружить, что по крайней мере одного из потенциальных соперников можно сбросить со счетов.[45]

Петр собственными руками превратил группу противостоявших ему гвардейцев в мощную партию. 21 мая он объявил, что покидает Петербург, чтобы возглавить датский поход. Подготавливая войска к выступлению, он переехал из Петербурга в Ораниенбаум, откуда и собирался начать кампанию.

Тремя неделями раньше, в конце апреля, император праздновал мир с Пруссией. Изрядно выпив, он предложил тост за императорскую фамилию, имея в виду себя и своих дядей-голштинцев. Все, кроме Екатерины, встали. Петр обратил на это внимание, а когда она ответила, что также является членом императорской семьи и имеет право пить за себя сидя, крикнул через весь стол: «Дура!» Повисла скандальная пауза. Екатерина вспыхнула, ее глаза наполнились слезами, но через минуту она взяла себя в руки.

По некоторым свидетельствам, в ту же ночь Петр приказал своему адъютанту арестовать жену, чтобы отправить — в лучшем случае, в монастырь. Испуганный адъютант бросился к принцу Георгу-Людвигу Голштинскому, который понял все безрассудство этого шага и вразумил своего племянника.

Теперь не только политическое, но и физическое существование Екатерины и ее детей оказалось под угрозой. Ей действительно ничего не оставалось, как защищаться. В течение трех следующих недель Орловы готовили гвардейцев к выступлению. В каждом полку имелись преданные им офицеры. Потемкин должен был подготовить конных гвардейцев.


План состоял в том, чтобы арестовать Петра, когда он выступит из Ораниенбаума в датский поход, и заключить его в Шлиссельбург. По словам самой Екатерины, действовать были готовы человек тридцать-сорок офицеров и десять тысяч солдат.[46]

Екатерина Романовна Дашкова, урожденная Воронцова, не сомневалась, что переворот произошел благодаря ее усилиям. Эта бойкая 19-летняя женщина, жена одного из верных Екатерине гвардейцев, считала себя Макиавелли в юбке. Она представляла аристократическую партию: крестница императрицы Елизаветы Петровны, она была племянницей канцлера Михаила Воронцова и родной сестрой любовницы императора. Поведение сестры вызывало у нее отвращение. Екатерина Дашкова продемонстрировала, что семейные связи не всегда определяют политические предпочтения: Воронцовы стояли у власти, а она участвовала в заговоре против них. «Политика интересовала меня с раннего возраста», — писала она в своих записках, которые вместе с мемуарами самой Екатерины представляют собой лучшее свидетельство об этих днях.

Никита Иванович Панин, как обер-гофмейстер и воспитатель маленького великого князя Павла, контролировал одну из ключевых фигур на шахматной доске двора, и Екатерина не могла обойтись без его поддержки. Идея Петра III объявить Павла незаконным ребенком грозила Панину потерей высокого придворного поста обер-гофмейстера. Полный, ленивый, медлительный, Панин на первый взгляд не производил впечатления энергичного политика. Дашкова писала, что «этот сорокавосьмилетний человек, всю жизнь проведший при дворе или в должности посланника, немного старомодный, одевавшийся изысканно и носивший парик a trois marteaux (в три локона), всем обликом походивший на придворного Людовика XIV, был слабого здоровья и очень ценил покой».[47] Тем не менее Панин не одобрял тирании Петра III. Как многие высокообразованные царедворцы, Панин надеялся заменить правление Петра аристократической олигархией. Он был противником фаворитизма, хотя его собственный род возвысился благодаря царской прихоти.{6} В 1750-х годах к Никите Панину была благосклонна Елизавета Петровна, пока ставший фаворитом Иван Шувалов не настоял на отправке его послом в Швецию. Вернувшийся только в 1760 году, не отравленный ядом придворных интриг, он был выгодным приобретением для любой партии. Итак, и Екатерина, и Панин желали свержения Петра, но с одним существенным различием: Екатерина хотела править сама, тогда как Панин, Дашкова и многие другие надеялись возвести на трон малолетнего Павла. «Молодой заговорщице, — писала Дашкова, — было очень нелегко завоевать содействие такого осторожного политика, как Monsieur Panin», однако взаимопонимание в конце концов было достигнуто.

12 июня Петр выехал из Петербурга в Ораниенбаум. Екатерину, которая ждала в Монплезире, летней петергофской резиденции, отделяло от Ораниенбаума всего восемь верст.

27 июня случилось непредвиденное: был арестован капитан Пассек, один из гвардейцев-заговорщиков. Хотя дворян редко подвергали дознанию с пристрастием, раскрытие заговора казалось неминуемым.

Орловы, Дашкова и Панин впервые встретились вместе, чтобы выработать срочный план действий. Потемкин вместе с другими гвардейцами ждал их указаний. Бравые Орловы, по словам Дашковой, пришли в смятение, но, «чтобы показать им, что не побоюсь разделить с ними опасность, я попросила от моего имени передать солдатам: мною только что получены вести от императрицы [...] и им следует успокоиться». Ошибка могла стоить этим людям жизни, и едва ли самоуверенность юной княгини их успокаивала.

Самой же Дашковой грубоватые Орловы не внушали доверия. Она велела Алексею Орлову, главному организатору переворота, прозванному за шрам на лице «lе Balafre» — «помеченный шрамом», — немедленно скакать в Монплезир. Но Григорий Орлов колебался, ехать ли прямо ночью за императрицей или ждать следующего дня. Дашкова утверждает, что решение приняла она: «Я потеряла самообладание от гнева и тревоги... Я требовала объяснить, почему они медлят с исполнением моего приказания Алексею Орлову... «Теперь речь идет не о том, можно ли обеспокоить императрицу, — сказала я. — Лучше привезти ее сюда без чувств, чем рисковать, что, оставшись в Петергофе, она всю жизнь будет несчастной или вместе с нами взойдет на эшафот. Скажите вашему брату, чтобы он не медля скакал в Петергоф и привез императрицу».[48]

Наконец любовник Екатерины согласился. Петербургские участники заговора получили приказ поднимать гвардейские полки. В середине ночи Алексей Орлов выехал из Петербурга в сопровождении нескольких гвардейцев. Одни стояли на запятках кареты Орлова, другие ехали в отдельном экипаже. Среди них был и вахмистр Потемкин.

В 6 часов утра они прибыли к Монплезиру. Потемкин с другими ждал у экипажа, готового помчаться в обратный путь, а Алексей Орлов отправился будить возлюбленную своего брата. Екатерина быстро оделась. Переворот мог свершиться только сегодня — или никогда.


Алексей Орлов помог Екатерине подняться в карету, набросил ей на плечи свой плащ и велел гнать в Петербург что было духу. Потемкин и еще один офицер, Василий Бибиков, вскочили на запятки, чтобы охранять драгоценную путешественницу.

Историки спорят о том, что делал в решающие часы Потемкин; рассказ, приведенный здесь, был записан англичанином Реджинальдом Полом Кери, позднее знакомым с Потемкиным и, возможно, слышавшим эту версию от него.[49]

Екатерина мчалась в столицу, буквально не успев снять ночной чепец. По удачному совпадению, встреченная ею по пути карета везла ее французского парикмахера Мишеля, который пересел к ней и причесал ее, хотя к прибытию во дворец прическа осталась ненапудренной. На подъезде к Петербургу они встретили карету Григория Орлова. Екатерина, вместе с Алексеем и Парикмахером, пересела к нему. Экипажи понеслись к казармам Измайловского полка, где нашли «двенадцать солдат и барабанщика». Вполне достаточно для захвата империи...

Солдаты бросились целовать ей руки, ноги, начали приносить присягу. Полковник — и бывший поклонник Екатерины — граф Кирилл Разумовский также преклонил колени и поцеловал руку новой государыне.

Екатерина снова села в карету и, предшествуемая священником и солдатами, отправилась в Семеновский полк. «Они встретили нас криками Виват!» Объезд казарм превратился в триумфальное шествие. Однако не все гвардейские офицеры поддержали переворот: брат Дашковой и племянник канцлера, Семен Романович Воронцов, оказал сопротивление и был арестован. Когда Екатерина находилась между Аничковым дворцом и Казанским собором, во главе конных гвардейцев появился вахмистр Потемкин. Возможно, она уже знала его имя как одного из организаторов переворота, потому что позднее хвалила «офицера Хитрово и унтер-офицера 17-ти <лет> по имени Потемкин» за «сметливость, мужество и расторопность», проявленные в этот день, — хотя ее поддержали и другие офицеры — конные гвардейцы. Потемкину на самом деле было двадцать три года.[50]


Императорский кортеж, в сопровождении нескольких тысяч гвардейцев, направился к Зимнему дворцу, где Сенат и Синод готовы были присягнуть Екатерине и вручить ей отпечатанный манифест. Панин привез во дворец своего воспитанника — его подняли с постели, и он был еще в ночной рубашке и колпаке. Новость летела по городу, ко дворцу стекался народ и приветствовал появившуюся у окна Екатерину. Двери Зимнего распахнулись, и залы заполнили солдаты, священники, послы и простой народ, чтобы присягнуть новой царице или просто поглазеть на революцию.

Вскоре за Паниным и великим князем приехала Дашкова: «Я приказала горничной приготовить мне парадное платье [...] и поспешила в Зимний дворец». Появление разодетой княгини вызвало конфуз: сначала ее не хотели впускать, а затем она не могла протиснуться сквозь толпу. В конце концов солдаты подняли ее «и понесли над толпой. Мне говорили самые лестные и трогательные слова, желали счастья и благословляли... Мое помятое платье и растрепанная прическа представлялись моему воображению как дань победе [...] в таком виде я предстала перед императрицей».[51]

Императрица и княгиня обнялись, но радоваться победе было рано: армия Петра, достигшая Ливонии, могла вернуться и разгромить гвардейцев. Под его контролем оставалась и крепость Кронштадт, охранявшая морские рубежи столицы. По совету Панина, Орловых и других офицеров, включая графа Кирилла Разумовского, Екатерина послала в Кронштадт адмирала Талызина.

Теперь осталось захватить самого императора. Екатерина приказала гвардейцам приготовиться к походу на Петергоф. Возможно, вспомнив, как шел мужской наряд Елизавете, Екатерина потребовала себе гвардейский мундир. Солдаты с радостью сбрасывали ненавистную прусскую форму и надевали старую. Екатерине отдал свой мундир капитан Талызин (кузен адмирала), а княгине Дашковой — поручик Пушкин: оба эти офицера-гвардейца были приблизительно нашего роста», — вспоминала Дашкова.[52]


Пока Екатерина принимала своих сторонников в Зимнем дворце, Петр III прибыл, как было намечено, в Петергоф, чтобы отпраздновать вместе с супругой день св. Петра и Павла. Но Монплезир пустовал. На постели Екатерины, словно призрак, лежало ее праздничное платье. Увидев его, Петр разрыдался.

Единственным из его придворных, кто не потерял голову, был престарелый фельдмаршал граф Бурхардт фон Миних, участник переворота 1740-1741 годов, недавно возвращенный из ссылки. Он предложил немедленный марш-бросок на Петербург — но перед ним был не Петр Великий. Император послал эмиссаров, чтобы вступить в переговоры либо арестовать Екатерину, но все они перешли на ее сторону: канцлер Михаил Воронцов, стоявший на подножке кареты мятежной Елизаветы двадцать лет назад, вызвался отправиться в столицу, но, лишь только туда явился, бросился на колени перед новой государыней. Обескураженный Петр со своим двором вернулся в Ораниенбаум. Наконец, около 10 часов вечера, Миних уговорил его попытаться захватить Кронштадт. Петр был пьян, и взойти на борт галеры ему помогали Миних и Елизавета Воронцова. Через три часа они подошли к Кронштадту.

Миних крикнул часовому, что прибыл император, но в ответ послышалось: «Императора больше нет». Адмирал Талызин успел вовремя: Кронштадт уже признавал только Екатерину. По возвращении в Ораниенбаум несчастный император, который всегда предчувствовал свою судьбу, желал только одного: отречься от Престола и вернуться в родную Голштинию.

А в Петербурге Екатерина выстраивала гвардейские полки у Зимнего дворца. Именно в эти незабываемые часы Потемкин впервые встретился со своей императрицей.


3. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Приезжает конная гвардия; она была в бешеном восторге...

так что я никогда не видела ничего подобного, плакала,

кричала об освобождении отечества.

Екатерина II Станиславу Понятовскому, 2 августа 1762 г.


Из всех европейских монархов российская императрица,

я думаю, богаче всех брильянтами.

Она испытывает к ним какую-то особую страсть;

возможно, это ее единственная слабость.

Сэр Джордж Макартни о Екатерине II


Вечером 28 июня 1762 года только что провозглашенная Екатерина II показалась на пороге Зимнего дворца в зеленом мундире капитана Преображенского полка, в сопровождении свиты и с обнаженной саблей в руках. В легком сумраке петербургской белой ночи она спустилась по ступенькам к своему серому скакуну по кличке Брильянт и вскочила в седло как опытная наездница.

Собравшиеся на площади двенадцать тысяч гвардейцев были готовы совершить бросок на Петергоф и арестовать Петра III. Они пожирали глазами 33-летнюю царицу, словно рожденную для гвардейского мундира.

Вымуштрованные солдаты замерли, но стройности парада не получалось: площадь больше напоминала сутолоку лагеря.

Екатерина взяла поводья Брильянта, ей протянули шпагу, но тут оказалось, что на шпаге нет темляка. Должно быть, она огляделась вокруг, и один из остроглазых гвардейцев мгновенно понял ее затруднение. Он подскакал к ней, снял темляк со своей шпаги и подал с поклоном. Она поблагодарила его и, конечно, сразу обратила внимание на могучую фигуру, пышную шевелюру и выразительные черты лица Алкивиада. Григорий Потемкин не мог выбрать лучшего момента представиться императрице. Впрочем, ловить случай он умел как никто.

Княгиня Дашкова, не менее прекрасная в гвардейском мундире, следовала за императрицей на своей лошади. В этой «женской революции» было что-то от маскарада...

Чтобы поспеть в Ораниенбаум к рассвету, надо было немедленно выступать. Но Алкивиад все еще стоял возле императрицы.

Екатерина повесила темляк Потемкина на свою шпагу и пустила Брильянта вперед. Потемкин также пришпорил коня, чтобы вернуться в строй, но тот последовал за Брильянтом. Екатерина улыбнулась, «потом заговорила с ним, и он ей понравился своею наружностью, осанкою, ловкостью, ответами». Так, рассказывал сам Потемкин много лет спустя, «упрямство непослушной лошади повело его на путь почестей, богатства и могущества».[53]

Мемуаристы спорят о том, отдал ли Потемкин Екатерине свой темляк или же султан. Но для суеверного Потемкина важнее всего то, что его конь не захотел покидать коня государыни, словно указывая, что их седокам суждено находиться рядом, — и часто вспоминал об этом «счастливом случае». Однако броситься предлагать царице свои услуги его заставил не случай. Зная артистизм Потемкина и великолепные качества наездника, вполне можно предположить, что виноват был вовсе не конь.

Наконец длинная колонна мужчин двинулась вперед за двумя женщинами. Играла походная музыка; солдаты пели и выкрикивали: «Долгие лета матушке Екатерине!»


В 3 часа ночи колонна остановилась у Красного Кабачка отдохнуть. Екатерина легла на узкий соломенный матрас рядом с Дашковой, но заснуть не могла. Орловы со своим авангардом продолжали путь. Через два часа остальные двинулись за ними и встретили вице-канцлера князя Александра Михайловича Голицына с новым предложением от Петра. Но Екатерина не желала слышать ни о чем кроме безоговорочного отречения. Вице-канцлер присягнул ей.

Скоро пришла весть, что Алексей Орлов без боя занял обе летние резиденции. В 10 часов утра новую самодержицу приветствовал Петергоф, откуда сутки назад она умчалась в ночном чепце. Григорий Орлов, в числе сопровождающих которого был и Потемкин, уже отправился в Ораниенбаум, чтобы заставить Петра подписать акт об отречении. Получив бумагу, Орлов привез ее императрице, а Потемкин остался охранять низложенного монарха. Фридрих Великий, которому Петр III, можно сказать, принес в жертву свое царствование, говорил, что «он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать».[54]

Бывшего императора привезли в карете вместе с его любовницей и двумя приближенными, под охраной стражи, в которую входил и Потемкин. Петергофские войска приветствовали конвой криками: «Да здравствует императрица Екатерина Вторая!» Петр снял свою шпагу, ленту Андреевского ордена и мундир Преображенского полка. Его отвели в хорошо знакомую ему комнату, и к нему вошел Панин. Бывший царь упал на колени и умолял не разлучать его с Воронцовой. Ему было отказано.

Прежде чем отправить пленника в Шлиссельбург, его отвезли в его имение Ропшу (в девятнадцати милях от берега Финского залива). Неизвестно, находился ли Потемкин в составе команды, охранявшей низложенного императора, с первого дня, но спустя несколько дней мы обнаруживаем его в Ропше. Екатерина разрешила мужу взять скрипку, негра и собаку. Больше она никогда его не видела.[55]


Через несколько дней княгиня Дашкова, направляясь к императрице, с удивлением обнаружила в одной из комнат Григория Орлова, «растянувшегося на канапе (он ушиб ногу) и вскрывающего большие пакеты, присланные из Совета». Дашкова спросила его, что это означает. «Императрица приказала мне их вскрыть».[56] Новый режим вступал в силу.

Екатерина возвратилась в ликующую столицу 30 июня. Она победила — и теперь должна была заплатить за свою победу. Цена составляла более миллиона рублей при годовом бюджете страны в 16 миллионов. Поддержавшие Екатерину получили щедрые подарки: петербургский гарнизон — половину годового жалованья, всего 225 890 рублей. Григорию Орлову было обещано 50 тысяч рублей; Панин и Разумовский получили пенсии по 5 тысяч рублей. 9 августа Григорий и Алексей Орловы, Екатерина Дашкова и еще семнадцать главных заговорщиков получили по 800 душ крестьян либо по 24 тысячи рублей.

Григорий Потемкин был в числе одиннадцати гвардейских офицеров, получивших по 600 душ либо по 18 тысяч рублей: несомненно, она не забыла темляк. Его имя появляется и в других документах, носящих пометки Екатерины. На списке из шести вахмистров конного гвардейского полка, представленных к пожалованию корнетами, против имени Потемкина она означила «быть подпоручиком» — и обещала ему еще 10 тысяч рублей.[57]

Сразу после переворота Екатерина оказалась между двух огней: Никита Панин настаивал на том, чтобы она получила только регентские полномочия — до совершеннолетия ее сына Павла, воспитанием которого Панин руководил; естественно, против такого хода событий были братья Орловы — защищая самодержавие Екатерины, они хотели ее брака с Григорием Орловым. Их желанию мешало одно препятствие: Екатерина была замужем. Препятствие устранимое.

Петр III оставался в Ропше под охраной команды из 300 солдат, возглавлявшейся Алексеем Орловым. Орлов отправлял Екатерине неофициальные, сердечные — но жуткие письма. В них упомянуто имя Потемкина (еще одно свидетельство, что она знала, кто это такой). Петра Орлов называл в своих отчетах «уродом». Повторяющиеся мрачные шутки Орлова словно просили санкции Екатерины на страшное дело.

Едва ли она удивилась, узнав 5 июля, что Петр убит. Подробности остались неизвестны. Мы знаем только то, что низложенный император был задушен.[58]

Смерть Петра пришлась на руку всем. В стране, где трону вечно угрожали самозванцы, бывшие императоры являли собой живой укор и постоянную угрозу своим преемникам. Казалось, они восстают даже из могил. Само существование Петра III ослабляло положение Екатерины на троне. Мешало оно и планам Орловых. Участвовал ли в убийстве Потемкин? В течение его последующей карьеры его упрекали во всех смертных грехах — но никогда в этом. Следовательно, скорее всего, можно считать его непричастным к преступлению. Но в роковой день он находился в Ропше.

Екатерина горько плакала — не по Петру, а по своей репутации: «Моя слава омрачена. Потомство никогда мне этого не простит». Дашкова была потрясена, но также думала в первую очередь о себе: эта смерть «случилась слишком рано и для вашей, и для моей славы», — сказала она Екатерине.[59] Но Екатерина быстро оценила выгоды произошедшего. Никто не был наказан. Алексей Орлов на протяжении тридцати с лишним лет ее царствования играл в государстве самые видные роли. Однако в Европе Екатерина снискала репутацию цареубийцы и мужеубийцы.

Два дня тело императора в синем голштинском мундире, без орденов, в простом гробу стояло в Александро-Невской лавре. Посиневшую шею прикрыли галстуком, а шляпу надвинули как можно ниже, чтобы не так бросалась в глаза чернота лица: признак смерти от удушья.

Когда к государыне вернулось самообладание, она выпустила вызвавшее много шуток объявление о смерти Петра III «от геморроидальной колики». В Европе этот диагноз стал эвфемизмом для обозначения политического убийства: через несколько лет Екатерина пригласит в Петербург д’Аламбера, но тот напишет Вольтеру, что не отваживается принять приглашение — он подвержен геморрою, а в России эта болезнь, судя по всему, смертельна.[60]


Русские цари традиционно короновались в Москве, древней столице. Петр III, презиравший свою приемную родину, вообще не позаботился об этой церемонии. Екатерина не собиралась повторять эту ошибку. Узурпатор должен совершить все обряды, узаконивающие его положение. Государыня приказала в кратчайший срок приготовить все для пышной церемонии.

4 августа, в тот день, когда Потемкина произвели в подпоручики по личному распоряжению императрицы, он вместе с тремя эскадронами конных гвардейцев отправился в Москву для участия в коронации. Его мать и родственники по-прежнему жили в первопрестольной; блудный сын, оставивший дом молодым повесой, возвращался, чтобы охранять новую царицу. 27 августа восьмилетний великий князь Павел, единственная законная опора нового режима, в сопровождении своего воспитателя Панина и 27 карет, запряженных 257 лошадьми, выехал из северной столицы под охраной Григория Орлова. Императрица отправилась пятью днями позже, со свитой из 23 придворных, в 63 экипажах, на 395 лошадях. В город золотых куполов Екатерина II цесаревич въехали в пятницу, 1 сентября. Она не любила Москвы — здесь она когда-то тяжело болела, да и Москва не любила ее. Теперь она снова укрепилась в своем чувстве: маленький Павел простудился и проболел все праздники.

В воскресенье, 22 сентября, в Успенском соборе, в сердце Кремля императрица была коронована «Екатериной Второй и Самодержицей Всероссийской» перед лицом выстроившихся полукругом 55 иерархов православной церкви. Как и Елизавета, она сама возложила корону себе на голову, чтобы подчеркнуть, что сама сделала себя законной владычицей, взяла скипетр в правую руку, державу в левую, и все присутствующие преклонили колени. Запел хор. Салютовали пушки. Архиепископ Новгородский совершил миропомазание и причастил императрицу.

Екатерина возвращалась во дворец в золотой карете, под охраной спешившихся конных гвардейцев, среди которых был и Потемкин. В толпу бросали деньги, народ падал ниц. Перед объявлением коронационных торжеств Григорий Орлов был назначен генерал-адъютантом, и все братья Орловы, так же как Никита Панин, жало-ваны графами Священной Римской империи.


Подпоручик Потемкин, стоявший на часах во дворце, снова появляется в списках награжденных: он получает набор столового серебра и еще 400 душ в Московской губернии. 30 ноября он определен камер-юнкером, с дозволением оставаться в гвардии, тогда как остальные камер-юнкеры оставляли свои полки для службы при дворе.[61]

Последовала утомительная неделя балов и торжественных приемов, а тем временем болезнь великого князя усугублялась. Если бы он умер, худшего предзнаменования для нового царствования не могло бьггь, ибо Екатерина свергла мужа в значительной мере под предлогом защиты Павла, чьи права на престол были полностью законны. Император не перенес геморроя; смерть его сына покрыла бы Екатерину еще большим позором. Первые две недели октября цесаревич провел в бреду, но потом стал поправляться.

Атмосфера, однако, оставалась напряженной. Царствование Екатерины едва началось, а уже зрели новые заговоры. Гвардейцы по-прежнему чувствовали свою силу. Орловы требовали брака Екатерины с Григорием, а Панин желал правления от имени Павла.

Итак, всего через год с небольшим после приезда из Москвы и поступления в гвардию Потемкин из выгнанного студента университета превратился в придворного, удвоил свое состояние и продвинулся на два чина. Теперь, вернувшись в Петербург, Орловы рассказали императрице о самом забавном малом во всей гвардии, подпоручике Потемкине, который так смешно передразнивал чей угодно голос и мимику, что его товарищи умирали от хохота. Екатерина ответила, что желает познакомиться с искусством молодого лицедея. Орловы позвали Потемкина развлечь императрицу. Должно быть, он решил, что его час настал. «Баловень судьбы», как он называл сам себя, вечно переходивший от отчаяния к самому безудержному веселью, не сомневался, что его ждет необычная судьба.

Григорий Орлов говорил, что Потемкин особенно удачно передразнивает одного из придворных, бесподобно копируя его голос и манеры. Вскоре после коронации гвардейцы впервые официально представлялись императрице — и она потребовала, чтобы Потемкин изобразил ей эту сценку. Тот отвечал, что ничего подобного он делать не умеет.

Услышав его, все присутствующие застыли на месте. Голос, легкий немецкий акцент и неповторимая интонация... Екатерины! Старые придворные решили, что карьера молодого человека кончилась, не успев начаться. Орловы, вероятно, с любопытством ждали увидеть, какой эффект произведет дерзкая выходка их подопечного. Все устремили взоры на императрицу, а она громко рассмеялась и признала игру Потемкина восхитительной.

На этот раз Екатерина как следует рассмотрела подпоручика и камер-юнкера Потемкина и восхитилась красотой Алкивиада. Будучи истинной женщиной, она не упустила из виду и его вьющихся шелковистых кудрей — «лучшей шевелюры в России». Обернувшись к Орловым, она пожаловалась, что волосы у него красивее, чем ее собственные: «Я никогда не прощу вам, что вы представили мне этого человека». В самом деле, Орловым предстояло пожалеть о том, что познакомили Потемкина с императрицей. Об этих эпизодах рассказали люди, которые близко знали Потемкина в то время — его троюродный брат и его сослуживец по гвардии. Даже если в их рассказах есть доля вымысла, они звучат совершенно правдоподобно.[62]

За одиннадцать с половиной лет, прошедших с переворота до начала их романа, Екатерина наблюдала за Потемкиным. В 1762 году ничто не говорило о его предстоящем восхождении к власти, но чем чаще она его видела, тем неотразимее находила его оригинальность. Они словно двигались по двум орбитам, медленно, но неизбежно сходящимся. В двадцать три года он поразил императрицу смелостью и артистизмом. Через некоторое время она узнает, что он обладает еще и глубокими знаниями греческого языка, богословия и народных обычаев. Однако сведений о Потемкине за эти годы сохранилось немного, и почти все они легендарны. Прослеживая день за днем жизнь екатерининского двора, мы встречаем его, время от времени выступающего из толпы, чтобы обменяться острой шуткой с императрицей, — и исчезающего снова. Он делал все, чтобы его появления запечатлевались в ее памяти.

Подпоручик Потемкин воспылал страстью к своей государыне — и не заботился о том, чтобы это скрывать. В неустойчивом придворном мире он не боялся ни Орловых, ни кого-либо другого. В своей игре он делал самые высокие ставки. Царствование Екатерины II кажется нам не только долгим и славным, но и прочным — однако тогдашним иностранным послам положение женщины-узурпатора и цареубийцы представлялось очень и очень шатким. Потемкину, который провел в столице немногим более года, предстояло много узнать об императрице и вельможах.

«Я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей, — писала Екатерина своему бывшему возлюбленному Понятовскому, который напугал ее намерением посетить Россию. — Последний гвардейский солдат, глядя на меня, говорит себе: вот дело рук моих». Понятовский все еще любил Екатерину — он будет любить ее всегда — и стремился вернуться к ней. Ответ Екатерины дает самое ясное представление о петербургской атмосфере — и о том раздражении, которое вызывало у нее наивное чувство Понятовского: «Раз нужно говорить вполне откровенно и раз вы решили не понимать того, что я повторяю вам уже шесть месяцев, это то, что, если вы явитесь сюда, вы рискуете, что убьют обоих нас».[63]

Окружая себя великолепным двором, который, как она полагала, ей необходим, Екатерина одновременно вела закулисную борьбу с интриганами. Одно за другим поступали сообщения о новых заговорах, в том числе и в рядах гвардии. Тайную экспедицию, подчинявшуюся генерал-прокурору Сената, все годы ее царствования возглавлял зловещий Степан Шешковский. Императрица постаралась ограничить применение пыток в дознании, особенно в тех случаях, когда преступники сами сознавались в своей вине, но неизвестно, насколько это ей удалось: чем дальше от Петербурга, тем свободнее чувствовали себя блюстители закона. Впрочем, преступников не столько пытали, сколько били и пороли. Штат Тайной экспедиции был крошечным — всего 40 человек (как тут не вспомнить о сети НКВД и КГБ в советское время!), — но все разговоры придворных и иностранцев слушали чуткие уши слуг и солдат, а о выражении недовольства мог донести любой чиновник. Иногда Екатерина приказывала установить слежку за своими политическими оппонентами, а Шешковского была готова принять в любой момент. Тоталитарное государство в XVIII веке было невозможно, но Тайная экспедиция всегда готова была следить, арестовывать и допрашивать — и в первые годы нового царствования работала очень энергично.

Две персоны имели большее, чем Екатерина, право на престол: узник Шлиссельбурга Иван VI и ее собственный сын Павел. Первые заговорщики, якобы умышлявшие в пользу Ивана, были обнаружены в октябре 1762 года, когда императрица отправилась на коронацию в Москву. Двое гвардейцев Измайловского полка, Гурьев и Хрущев, подверглись пыткам и побоям с разрешения Екатерины, но «заговор» оказался простым хвастовством.

Екатерина была хладнокровным игроком: она уравновешивала враждебные партии при дворе и одновременно укрепляла свою безопасность, беззастенчиво подкупая гвардию богатыми подарками. Екатерина сразу дала понять, что, подобно Петру I и герою тогдашней Европы Фридриху II, она сама будет управлять империей. Она стала править Россией с помощью штата секретарей, ставшего фактическим правительством империи. Через два года она заметит 34-летнего Александра Алексеевича Вяземского. Неутомимый, хотя и не любимый подчиненными администратор, он почти тридцать лет будет заправлять внутренними делами империи на посту генерал-прокурора Сената — должность, совмещавшая обязанности современных министров внутренних дел, финансов и юстиции.

Никита Иванович Панин стал ключевой фигурой правительства Екатерины. Этот поборник ограничения самодержавия дворянской думой предложил императрице самой назначить Совет, распустить который она, однако, будет не вправе. Осуществление панинского проекта, с одной стороны, ограничивало бы власть Екатерины, а с другой, сдерживало бы гвардию. Екатерина поручила Панину возглавить внешнюю политику в качестве первоприсутствующего Коллегии иностранных дел, но никогда не забывала, что в 1762 году он хотел возвести на трон не ее, а Павла. «Опасного змея» надежнее было держать в доме, а не за его пределами. Они нуждались друг в друге: она считала Панина «самым ловким, умным и усердным придворным», но никогда его особенно не любила. Как воспитатель Павла, на которого продолжали смотреть как на законного наследника, Панин, естественно, являлся сторонником передачи ему трона по достижении им совершеннолетия. Правление фаворитов он откровенно порицал и враждовал с Орловыми.[64]


Кроме двух этих главных партий имелся еще целый лабиринт семейных кланов и группировок. Захара Чернышева, своего поклонника 1750-х годов, Екатерина назначила управлять Военной коллегией, а его брата Ивана — флотом; поначалу Чернышевы занимали нейтральное положение, лавируя между Орловыми и Паниным. Но, как мы видели на примере княгини Дашковой и Воронцовых, члены влиятельных фамилий часто склоняются к оппозиционным партиям. Дашкова скоро превысила те полномочия, которыми, как ей казалось, она располагала. «Хваставшаяся тем, что возвела [Екатерину] на престол»,[65] Дашкова, как и елизаветинские вельможи Михаил Воронцов и Иван Шувалов, скоро отправится «путешествовать за границу» — эвфемизм для названия мягкой ссылки на европейские курорты.

Двор Екатерины быстро превратился в калейдоскоп сменяющих одна другую партий, в которые аристократов объединяли дружба, родственные связи, жажда богатства — или более или менее сходные взгляды. Двумя основными полюсами противоборства партий были поддержка союза с Австрией либо с Пруссией и близость к императрице либо к наследнику. Действовало простое и старое правило: «враг моего врага — мой друг».


Первым успехом иностранной политики нового правления стало возложение польской короны на голову недавнего возлюбленного Екатерины. Вскоре после переворота, 2 августа 1762 года, она писала Станиславу Понятовскому: «Я немедленно посылаю графа Кайзерлинга в Польшу, чтобы сделать вас королем после смерти нынешнего короля».

Этот шаг многие считали капризом императрицы, пожелавшей отблагодарить Понятовского за его любовь. Однако все обстояло сложнее. Польша представляла собой уникальное европейское государство. Фактически она состояла из двух государств — Царства Польского и Великого княжества Литовского, имела два правительства, но один парламент — Сейм; выборные короли почти не обладали реальной властью; назначая государственных сановников, они не могли отправлять их в отставку, тогда как шляхта (дворянство) была почти всесильной. Сеймы избирались всей шляхтой, а так как она составляла почти десять процентов населения, государственное устройство Польши оказывалось едва ли не демократичнее английского. Один-единственный голос мог аннулировать решение Сейма — действовало знаменитое liberum veto: беднейший польский дворянин оказывался сильнее царя. Чтобы разрешить возникающий в такой ситуации конфликт, дворяне могли объединяться в конфедерацию, временный альтернативный сейм, который распускался после решения поставленной перед ним задачи. Но на самом деле страной правили магнаты, владевшие территориями, по размеру равными иным европейским странам, и командовавшие собственными армиями. Поляки необыкновенно гордились своей странной конституцией, а хаос, царивший в огромной по европейским масштабам стране, считали драгоценной свободой.

Выборы польских королей можно назвать одной из излюбленных игр дипломатов XVIII столетия. Участниками этого дипломатического турнира были Россия, Пруссия, Австрия и Франция. Традиционно Польша, Оттоманская Порта и Швеция являлись союзниками Версаля, но с 1716 года, когда Петр Великий даровал Польше ее ущербную конституцию, Россия стала сажать на варшавский трон слабых королей, поддерживать власть магнатов — и держать у польских границ свою армию, готовую к действию. Поэтому Екатерина стремилась поддержать установленный Петром протекторат. Понятовский идеально подходил для этой задачи: с помощью его дядей Чарторыйских, опиравшихся на русские штыки и английское золото, Екатерина смогла бы держать Польшу под контролем.

Понятовский возмечтал о том, чтобы, став королем, жениться на Екатерине, и, как пишет его биограф, исполнить две свои заветные мечты. «Если я желал трона, — писал он Екатерине, — то только потому, что видел на нем вас». Когда ему дали понять, что это невозможно, он умолял: «Не делайте меня королем, но разрешите быть с вами».[66] Такой галантный, хотя и жалобный идеализм не предвещал ничего хорошего в будущих отношениях Понятовского с блюстительницей государственных интересов России. Другие участники игры были обессилены Семилетней войной, и все козыри оставались на руках у Екатерины и Панина. Для разгромленной Пруссии союз с Россией, заключенный 31 марта (11 апреля) 1764 года, был единственным выходом. 26 августа (6 сентября) Сейм, окруженный русскими войсками, проголосовал за Понятовского, который принял имя Станислава Августа.

Союз с Пруссией и протекторат над Польшей должны были стать столпами пропагандируемой Паниным «северной системы» — проекта, согласно которому северные державы, включающие Данию, Швецию и, возможно, Англию, стали бы противостоять «католическому блоку» — французским и испанским Бурбонам и австрийским Габсбургам.

Итак, Понятовский был сделан королем Польши, но о браке с русской императрицей не могло идти и речи.


Могла ли Екатерина сочетаться браком с Григорием Орловым? Прецеденты имелись. По слухам, Елизавета сочеталась морганатическим браком с бывшим украинским певчим Алексеем Разумовским, который теперь проживал на покое в Москве.

Один старый придворный явился в Покой Алексея Разумовского и застал его за чтением Библии. Посетитель этот был канцлер Михаил Воронцов, исполнявший свою последнюю политическую роль перед «заграничным путешествием». Он пришел, чтобы предложить Разумовскому княжеский титул: вежливый способ спросить, состоял ли тот в тайном браке с императрицей Елизаветой. Екатерина II Орловы желали знать: имеется ли брачная запись? Разумовский, вероятно, улыбнулся. Он закрыл Библию и достал шкатулку из черного дерева, инкрустированную золотом и перламутром. В шкатулке лежал старый пергаментный свиток, запечатанный императорским орлом...

Екатерина должна была действовать осторожно. Она прекрасно понимала, что означало бы возведение Орловых на вершину власти. Публично обвенчавшись с Орловым, она поставила бы под угрозу право на престол великого князя Павла Петровича, а возможно, и его жизнь, оскорбила бы и аристократию, и армию. Но она любила Орлова. Она была обязана Орловым троном. Она родила Григорию сына.{7} В XVIII веке личная и государственная жизнь монархов составляла единое целое. Екатерина всегда мечтала о семье. Родители ее умерли; тетка терроризировала ее и отобрала у нее сына; интересы Павла угрожали ее царствованию, если не жизни; Анна, ее дочь от Понятовского, рано умерла. Сделавшись императрицей, она мечтала о простом семейном счастье с Григорием Орловым, в котором видела спутника на всю жизнь. Поэтому она не противилась решительно этой идее.

Дипломатические способности братьев Орловых, однако, оставляли желать лучшего. На какой-то дружеской вечеринке Григорий похвастался, что, если захочет, может свергнуть императрицу с престола за месяц. Кирилл Разумовский парировал: «Может быть, мой друг, но зато и недели не прошло бы, как мы бы тебя вздернули». Перепалка шутливая — но жуткая. Когда Екатерина намекнула на возможность брака с Орловым Панину, тот якобы ответил: «Императрица может делать что ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет российской императрицей».[67]

Такое неустойчивое равновесие становилось опасным. В мае 1763 года, когда Екатерина отправилась в сопровождении Орлова из Москвы в Воскресенский монастырь, произошло событие, положившее конец притязаниям Орловых. Был арестован камер-юнкер Федор Хитрово, год назад поднявший за Екатерину вместе с Потемкиным конных гвардейцев. На допросе он сознался, что собирался убить Орловых, чтобы предотвратить планируемый брак и устроить замужество Екатерины с Иваном VI. Сама ли Екатерина с помощью Панина создала этого игрока, чтобы отказать Орловым? Если так, она добилась своей цели.

Вернемся к Алексею Разумовскому, который достал свиток из шкатулки. Воронцов протянул руку — но хозяин бросил свиток в огонь. «Передайте государыне, — сказал он, — что я всегда был только покорным рабом ее величества императрицы Елизаветы. Желаю быть также покорным слугой императрицы Екатерины. Просите ее оставаться ко мне благосклонной». История эта скорее всего легендарна, но пересказывающие ее считают, что Разумовский хотел таким жестом воспрепятствовать браку Екатерины. Впрочем, она очень любила обоих Разумовских — добродушных шармеров и ее старых друзей. Возможно, документа не существовало, а сжигание таинственного свитка было просто шуткой. Но если вопрос был задан — то скорее всего Алексей Разумовский дал тот ответ, какой хотела услышать Екатерина.[68]


В момент, когда Екатерина праздновала свой успех в Польше, она получила новый вызов от «безымянного узника номер один» — заключенного в крепости Ивана VI. 20 июня 1764 года императрица оставила столицу и отправилась в поездку по балтийским областям, 5 июля молодой офицер Василий Мирович, желая восстановить славу своего рода, предпринял попытку освободить Ивана VI из шлиссельбургского застенка, чтобы возвести его на престол. Он не знал, что Екатерина подтвердила отданное Петром III приказание: если кто-нибудь попытается освободить узника, тот должен быть убит.

4 июля Мирович, внезапно потерявший своего сообщника (тот утонул), составил манифест, объявлявший восшествие на трон императора Ивана VI. Зная атмосферу нестабильности, царившую после убийства Петра III, и суеверное преклонение русского народа перед царями, мы не можем удивляться тому, что Мировичу удалось собрать вокруг себя группу сообщников. В 2 часа ночи они захватили ворота крепости и двинулись к камере Ивана. Между мятежниками и охранниками началась перестрелка — и внезапно смолкла. Бросившись в камеру, Мирович нашел тело бывшего императора, истекающее кровью. Он все понял, поцеловал покойника и сдался.

Екатерина продолжила свою поездку еще один день, но затем вернулась, опасаясь обширного заговора. Допросы, однако, показали, что Мирович действовал в одиночку. Состоявшийся в сентябре суд приговорил его к смертной казни отсечением головы. Шестерых солдат присудили к десяти- или двенадцатикратному прогону сквозь строй из тысячи солдат; выживших ждала ссылка. Казнь Мировича состоялась 15 сентября 1764 года.

Умерщвление двух императоров шокировало Европу. Французским философам, уже вступившим в лестную для них переписку с императрицей, которая, как им казалось, разделяла их взгляды, пришлось изыскивать оправдания для августейшей корреспондентки. «Я согласен с вами, что наша философия не хотела бы похвастаться множеством таких учеников. Но что делать? Друзей надо любить такими, какие они есть, со всеми их недостатками», — писал д’Аламбер Вольтеру. «Это дела семейные, — отвечал фернейский мудрец, — и меня они не касаются».[69]


Екатерина знала, что быть только правительницей недостаточно. Ее двор как зеркало отражал ее успехи, а она стремилась стать его лучшим украшением.

«Я никогда не встречал особы, чья внешность, манеры и поведение в такой же мере соответствовали бы тому, что я ожидал увидеть, — писал английский посланник сэр Джордж Макартни. Несмотря на возраст — 37 лет — ее все еще можно назвать красивой. Те, кто знали ее молодой, утверждают, что она никогда не была так хороша, как теперь, и я охотно в это верю». Принц де Линь в 1780 году вспоминал: «Она была скорее красивой, чем хорошенькой. Величавость ее чела смягчалась приветливым взглядом и любезной улыбкой».[70] Проницательный шотландский профессор Уильям Ричардсон, автор «Анекдотов о Российской империи», писал: «Российская императрица выше среднего роста, грациозна и хорошо сложена, хотя не стремится это подчеркнуть; имеет хороший цвет лица, но пользуется румянами, как все женщины в этой стране. У нее красивый рот и хорошие зубы; ее голубые глаза смотрят на вас пронзительным взором. В целом назвать ее внешность мужественной было бы оскорбительно, но сказать, что она исключительно женственна, значило бы проявить к ней несправедливость».[71] Знаменитый Джакомо Казанова, который кое-что понимал в женщинах, уловил механизм ее чар: «Государыня, роста невысокого, но прекрасно сложенная, с царственной осанкой, обладала искусством пробуждать любовь всех, кто искал знакомства с нею. Красавицей она не была, но умела понравиться обходительностью, ласкою и умом, избегая казаться высокомерной. Коли она и впрямь была скромна, то, значит, она истинная героиня, ибо ей было от чего возгордиться».[72]

Макартни находил ее беседу «блестящей, может быть, несколько чрезмерно, ибо ей нравилось блистать в разговоре».[73] Казанова подметил ее стремление демонстрировать осведомленность: встретившись с ней на прогулке в Летнем саду, он заговорил о греческом календаре; она говорила мало, но, когда они встретились снова, продемонстрировала прекрасное знание предмета: «Я почувствовал, что она наверняка постаралась исследовать сей предмет, дабы блеснуть передо мной».[74]

Екатерина обладала глубоким тактом. Когда она обсуждала проект реформ с новгородскими дворянами, губернатор объяснил ей, что «эти господа не богаты». Она туг же парировала: «Прошу прощения, господин губернатор. Они богаты своим усердием».[75] Очаровательный ответ заставил депутацию прослезиться.

Работая, Екатерина одевалась в русское платье с длинными рукавами, но когда она отдыхала или появлялась на публике, «ее наряд, всегда богатый, никогда не бывал кричащим [...] ей необыкновенно шел вышитый мундир, и она обожала появляться в нем». Войдя в комнату, она всегда делала «три поклона, на русский манер» — направо, налево и вперед. Понимая, как много значат обычаи, она тщательно соблюдала православные обряды.[76]

Эта удивительная женщина прилагала все усилия, чтобы быть великой императрицей, и ко времени относилась по-немецки.

«Тратьте как можно меньше времени — говорила она. — Время не мне принадлежит, но империи».[77] Одной из самых сильных ее сторон было умение выбирать талантливых людей и находить им верное применение: «Екатерина имела редкую способность выбирать людей, — писал граф Рибопьер, хорошо знавший императрицу и ее сановников, — и история оправдала почти все ее выборы». А определив себе помощников, она искусно руководила ими. Она старалась не унижать тех, кто работал вместе с ней: «Моя политика — громко хвалить, но тихо ругать».[78] В самом деле, многие из ее мыслей украсили бы сегодняшний учебник по менеджменту.

Считалось, что в империи подданные слепо повинуются самодержцу. Но Екатерина знала, что на практике дело обстоит совершенно иначе (чего не понял ее муж и не поймет ее сын), и как-то раз сказала секретарю Потемкина Попову, что отдает только те приказания, в исполнении которых не сомневается.

Екатерина была любезна и щедра со своими придворными, добра со слугами, однако она получала изрядное удовольствие от обращения к тайным рычагам власти: читала полицейские доносы, а затем, как истинный диктатор, повергала свои жертвы в ужас, давая им понять, что за ними ведется слежка. Много лет спустя молодой француз граф де Дама, находясь один в своей комнате и наблюдая из окна парад войск, отправлявшихся сражаться со шведами, пробормотал: «Если бы шведский король увидел этих солдат, он сразу заключил бы мир». Через два дня, когда он представлялся императрице, она наклонилась и прошептала ему на ухо: «Вы в самом деле полагаете, что, сделав смотр моим гвардейцам, шведский король пошел бы на мировую?»[79] И рассмеялась.

Но не всех обманывало ее обаяние. Была доля правды в словах служившего при дворе желчного князя Щербатова, что она «за правило себе имеет ласкать безмерно и уважать человека, пока в нем нужда состоит, а потом, по пословице своей, выжатой лимон кидать».[80] Это было не совсем так, но власть действительно всегда стояла для нее на первом месте. Потемкин стал исключением, подтверждающим правило.

Как камер-юнкер, Потемкин проводил теперь много времени в императорских дворцах. Ему приходилось стоять за креслом государыни и прислуживать ей и ее гостям во время трапез: он часто видел императрицу, узнавал ее повседневную жизнь. Она стала выказывать к нему интерес — а его ответное рвение намного превосходило то, что требовалось от такого молодого придворного.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги