Потребитель

Соглашение

Я нахожусь в ситуации, которой не могу противостоять. Я не уверен, что хочу бороться. Единственным основанием защищаться было бы, если бы мне велели защищаться, чтобы позабавить или придать уверенности одному из них.

Мне присущ инстинкт — смутное желание — сохранить ощущение самого себя. Возможно, это достигнуто их манипуляциями — я не знаю. Я пытаюсь представить, что я — единственное существо, которое есть или будет. Если мне удастся этого добиться, я смогу избавиться от самого себя.

Я не могу сосредоточиться. Когда мне в голову приходит мысль, она сразу же, извиваясь, выпрастйвается из своей начальной формы и превращается во что-то другое, прежде чем у меня появляется возможность опознать ее как нечто, произведенное мною. Я полагаю, что помню некоторые вещи, но я не уверен. Я не знаю, является ли то, что я думаю, произвольным (моим), или же тем, что от меня хотят, чтобы я думал, чтобы удовлетворить их желания, чтобы исполнить предначертанное влияние окружающего, куда они меня поместили. Я не знаю, где заканчиваются они и начинаюсь я. Я не хочу знать, но все равно продолжаю допытываться — возможно, для того, чтобы тешить их своим марионеточным упорством.

Я лежу на кровати без мыслей, вслушиваясь в приглушенный ритм их голосов за стеной. Временами даю своему уму сфокусироваться, замечая отзвук моего имени в их разговоре. Они что-то замышляют, развивают стратегию, которая, в зависимости от характера моей вольной/невольной реакции на предоставленный ими стимул, должна определить, сколько еще мне будет позволено жить.

Некое существо — мальчик/девочка — входит ко мне, обнаженное. На нем еще видны следы последнего визита сюда: глубокие красные царапины не затянулись и спускаются по груди к его безволосому животу, похожие на малиновые борозды, выдавленные в белой рыхлой почве; открытая рана на месте вырванного из левой груди соска; большой буро-синий кровоподтек, разлитый от паха к низу живота, как огромная уродливая ладонь, до того насыщенный цветом, что кажется нарисованным на коже, отдельным от самой плоти.

Оно стоит тихо, ожидая, глядя на меня в постели, наблюдая мою растущую эрекцию.

Когда я смотрю на существо, я чувствую то, что чувствует оно: саднящую истерзанность, вьющуюся во внутренностях, образующую очаг нарастающей опустошительной боли в его солнечном сплетении. Сжатой сферой концентрированной муки это передается в центр моего черепа, где регистрируется мое восприятие физического облика существа. Это то, что они пытаются заставить меня признать «сочувствием», но в действительности — симптом разложения моего сознания, по крайней мере, я так считаю, или это они хотят, чтобы я так считал.

Жесткое натяжение нарастает у меня между ног. Девочка/мальчик — нежное и хрупкое. Его раны мерцают и переливаются цветами, как перья экзотической птицы, привлекающие полового партнера. Я вызываю в памяти образ его тела, каким оно было до последней встречи со мной, — я вспоминаю, разрушая свое осознание себя таким, каков я теперь: я избивал его мягкую плоть медленно, методично, опьяненный, мои кулаки ничего не чувствовали. Затем, пока оно стонало и хныкало от боли или удовольствия, я совершил с ним акт содомии, и звук моих кулаков, обрушивавшихся ему на спину, отдавался в такт ударам, а я вдавливал свой член в его эластичную дыру.

Когда оно ушло, я попытался вспомнить, что я сделал, и пока образ случившегося проплывал по глади моей памяти, я не мог определить, было ли это в действительности, и, если да, то что двигало мной. Я не помню сейчас, было ли мое участие в этой сцене плодом воображения, или же наслаждение, испытанное мной, на самом деле явилось искажением действительного события, в котором я был объектом надругательства. Это могла быть ложная память, созданная кем-то другим с целью извлечь удовольствие из моего страдания.

Не помню, что я чувствовал — наслаждение болью или равнодушие, — когда стоял, глядя сверху на его избитое и разодранное тело на полу. Я не знаю, было ли мне приказано сделать это, и я повиновался, или я был одержим той же кровожадной похотью, что набухает во мне сейчас. Я не знаю, провоцировало ли меня существо на избиение и истязание себя, чтобы удовлетворить его собственную похоть или чтобы удовлетворить его представление о самом себе, которому они придали форму потребности в жестоком обращении. Возможно, это они подстроили так, чтобы я верил, что событие имело место, тогда как, на самом деле, я не имею к нему никакого отношения, а память пересадили в мой мозг, и теперь запустили сюда это существо — как сфабрикованное ими доказательство моего (воображаемого) участия в происходившем.

У меня нет выбора, кроме как принять, что это произошло в действительности. Я был соблазнен, спровоцирован на это. Оно как-то угрожало мне, затем наслаждалось болью, которую я причинял ему, превращая ее в удовольствие. Оно есть абсолютный раб и не способно найти различия между побоями и кормежкой.

В последний свой приход у него были длинные светлые волосы, ниспадавшие прямо к основанию его позвоночника, как тонкие шелковые нити. Теперь его волосы черные и лоснятся маслом. Пока я не изуродовал его лицо, кожа на нем была чистой и гладкой — светящееся личико младенца. Теперь оно обожжено, изрезано, бесформенно. Сломанный нос свисает набок. Левый глаз вырезан — пустая глазница источает густую желтую жидкость. Распухшие истресканные губы кровоточат жидким красным соком.

Существо держит нож в левой руке, делая вид, что затачивает его о свою правую руку. В правой руке, вытянутой ко мне, оно держит маленькую прозрачную склянку, до половины наполненную прозрачной жидкостью.

Оно приближается ко мне. Я не знаю, что делать. Встаю с постели и становлюсь к нему лицом, моя эрекция вздымается в пустом пространстве между нами. Существо нежно поглаживает ее тупой стороной лезвия ножа. Холод стали приводит меня в оцепенение.

Оно поднимает мензурку к моему лицу, жестами предлагая выпить. Я чувствую, что от меня требуется решить, было ли существо послано сюда, чтобы совокупиться со мной, манипулировать мной каким-либо образом, убить меня или просить у меня пощады. То могла быть любая или ни одна из этих возможностей. Что бы ни произошло, я должен продумать подходящий ответ.

Я не могу думать. Мое сознание заторможено, как если бы я пытался представить себя во сне. Что бы я ни сделал, это должно быть к моей выгоде, но этот факт не может быть явным. Я должен предугадать свое поведение, так же как их (или «их», которых меня заставили ложно вообразить — картину «их», которую они хотят, чтобы я себе представлял), потому что они, возможно, используют меня, или «меня», которого они сделали, против воли меня самого, того самого, которого они решили уничтожить.

Если существо было подослано, чтобы убить меня, они должны предполагать, что я могу попытаться его убить, или рассмеяться, или заговорить с ним, увещевать его, убедить его в наших общих интересах.

Если оно было подослано, чтобы поговорить со мной, успокоить меня, я мог бы изнасиловать его, сдавливая его тонкую шею. Или я мог бы стать покорным, упасть на четвереньки и молить его о помощи, лизать его ноги, тем самым умоляя его показать, как мне себя вести.

Если они послали его, чтобы совокупиться со мной или манипулировать мной, я мог бы отобрать у него нож и исполосовать свою постель, или я мог бы нежно поцеловать его рот, высасывая кровь из его мягких губ.

Если оно здесь, чтобы отдать себя мне, чтобы я использовал его, то я должен вспомнить, что я от него хочу (я не могу вспомнить), или разобраться, действительно ли я хочу того, чего я хочу, или это оно этого хочет, или это они сделали так, что оно этого «хочет».

Я не знаю, какой ход событий удовлетворит их, какой меня. Любая возможность, кажется, чревата бесчисленными разветвлениями, каждое из которых хуже или лучше, чем предыдущее или следующее за ним.

Я должен решить. Я не знаю, зачем. Я не знаю, каким будет мое следующее действие. Если мной манипулируют, то я не нужен самому себе или им. Если я не нужен, то зачем мною манипулировать?

Оно держит вытянутую руку, предлагая мне жидкость. Я беру ее. Подозрительно теплая. Существо велит мне выпить. Его голос полон нежности, слоги сглажены безусловной любовью.

Мой первый порыв — выплеснуть мензурку на пол.

Я выпиваю ее. Не знаю, почему. Что это было? Что я только что выпил — яд или лекарство? Могла быть обычная вода, ее мне дали, как плацебо, чтобы увеличить мое чувство уязвимости.

Со слабой улыбкой, которая, кажется, создает интимную атмосферу между нами и одновременно нацелена показать им, наблюдающим сквозь дырку в стене, его вновь обретенную силу и победу надо мной, девочка/мальчик доверчиво подходит ко мне и обвивает меня руками с непосредственностью верного любовника. Встав на цыпочки, оно шепчет мне на ухо:

— Ты только что проглотил яд. Он убьет тебя за час. Если ты меня удовлетворишь, я дам тебе противоядие, и ты будешь жить. Возьми нож и отрежь свою правую руку. Тогда я дам тебе противоядие.

Оно говорило, будто вспоминая слова и одновременно насмехаясь над своей речью, открывая мне подлог в своих словах, произнося их.

Я нежно обсасываю мягкую кожу на шее существа. Мое лицо трется о его лицо. Густая слизь — выделения из его пустого глаза — прилипает к моей щеке.

Одной рукой оно мягко поглаживает мою эрекцию, другой вкладывает в мою ладонь рукоятку ножа и сжимает на ней мои пальцы.

Я решаю вонзить нож в горло существа. В тот же миг, будто прочитав мои мысли, оно отступает назад.

Я сажусь на пол, не сознавая, где я и что делаю.

Кладу раскрытую руку на пол перед собой. Беру нож и, не чувствуя ничего, режу кость и мышцы у запястья. Теперь моя рука отделена от тела, она лежит передо мной, пальцы скрючены — предмет, как и другие предметы. Кровь вытекает из моей руки на пол. Я стою над собой, глядя на себя глазами девочки/мальчика, наблюдая, как кровь льется из моей руки, красная на белом линолеуме.

Мне приходит в голову, что я, возможно, выпил всего лишь воды, а не яда, что меня заставили бессмысленно отрезать себе руку, чтобы они смогли посмотреть, как я истекаю кровью, чтобы просто видеть, как это будет выглядеть, как я буду реагировать.

Затем я просыпаюсь. Мое запястье забинтовано. Моя кисть присоединена к руке. Когда я снимаю повязку, виден лишь небольшой надрез, уже заживающий. Я перевожу взгляд ниже, между ног, ощущая пустоту. Мои гениталии вырезаны, или там всегда было пусто — я не знаю, не могу вспомнить.

Я оглядываюсь по сторонам, ища что-нибудь знакомое, за что можно было бы уцепиться. Другая комната. Я не знаю, помню ли я эту комнату. Я не знаю, что мне делать. Я не могу двинуться без того, чтобы не спросить себя, зачем я делаю это и делаю ли.

1986/1994

Кровосос

Я слышу твой голос, когда сплю. Я не уверен, что это сон и ты не стоишь надо мной, пользуясь моей восприимчивостью к внушению. Твой низкий голос крушит мое тело. Ты вжимаешь меня в землю. Я потею, завернутый в резиновое полотно, в котором ты запечатываешь меня каждую ночь. Мое сознание бессильно. Я не могу сопротивляться. Твой голос покрывает меня во тьме. Я заворачиваюсь в него, как в резиновое полотно, которым ты оборачиваешь мое тело. Твой голос вторгается в мое тело. Жар твоего голоса согревает мое тело, лишая его сил. Моя кожа — твоя кожа.

Твое лицо нависает над моим лицом, слабо мерцая во тьме. Ты бестелесен. Я заключен в нечто, напоминающее жир. Я выпотрошен. Мое горло перерезано. Под резиновым полотном я плаваю в отходах своего тела. Я открываю рот, чтобы ты мог впиться в меня своим языком. Я полностью твой. Когда твое лицо накрывает меня, я чувствую укол твоего острия, затем оно проскальзывает в мою грудь. Я смотрю тебе в глаза, затянутый твоей силой. Потом, завернутый в резиновое полотно, подвешенный в углу за лодыжки, я чувствую, как ты любишь меня, пока мои кровь и отходы стекают по моему лицу и падают на пол. Я полностью раскрыт тебе.

Ты оставляешь меня висеть в углу несколько часов. Кровь вытекает из моего тела. Моя плоть холодеет. Я осознаю, что подвешен в углу, и слышу смех в соседней комнате. Ты пьян. Когда ты рассказываешь своему другу, как ты меня кончал, ты давишься словами, как собака давится мясом. Я раскачиваюсь. Пол вываливается из-под меня. Я осознаю, что мое тело — пища. Я жажду быть съеден. Я хочу ощутить, как соскальзываю в твой желудок. Мне нужна твоя сила.

Ты натягиваешь меня на свое тело. Я чувствую, как ломаются мои кости. Моя спина гнется назад и трескается. Моя шея привязана к пяткам. Ты лепишь из моего тела, то что тебе нужно. Ты напеваешь песенку, убаюкивая меня, проверяя пакет, который сделал из моего тела. Я бессилен. Я твой.

Я сделаю все для тебя. Меня не существует за периметром твоих нужд. Моего тела нет, пока его не насилует твое тело. Я недвижим, я не хочу двигаться, не хочу сознавать себя без твоего руководства. Когда твоих рук нет на мне, я ничего не чувствую. Когда ты имеешь меня, погребая меня в постели, я пользуюсь твоей кожей, чтобы определить, где я заканчиваюсь.

Моя кожа резиновая. Когда ты раздираешь меня когтями, оставленные тобой рваные раны не кровоточат. Мое сердце мягко для тебя. Когда ты высасываешь мои глаза, ты чуешь вкус того, как я вижу тебя. Я хочу, чтобы ты запечатал меня, чтобы я не мог думать, и держал меня взаперти. Ты тащишь меня в себя. Я проглочен, я тону в твоем брюхе. Я себя не чувствую, когда я внутри тебя. Мне нужно, чтобы ты распоряжался моим временем, моими действиями, моим сознанием. Я не чувствую ничего, если ты не чувствуешь это за меня. Когда ты рвешь меня, когда вклиниваешься в меня, когда впускаешь, я кормлюсь твоим удовольствием. Я пуст внутри тебя.

1984

Женщина

Он заглядывает мне в платье. Он видит мои груди. Он хочет причинить мне боль, повесить меня на веревке, которую держит в руках. Он дразнит меня ею, раскачивая ее перед моим лицом, показывая, что если я пойду с ним, он повесит меня, после того как мы поебемся. Я не уверена, хочу ли, чтобы он сделал мне больно. Я знаю, что когда он протолкнет в меня свой член, мне будет больно, когда он толкнется в мою матку. Его член наполняет меня и делает другой личностью, покорной его желанию, его насилию. Он позовет своих друзей и предложит им изнасиловать меня по очереди, потом повесит меня, пока они мастурбируют в гармонии с моей мукой. Я — добыча. Охота на меня не прекращается. Я пригибаю голову, пытаясь спрятаться, вжаться в стену. Они всегда чуют меня. Моя задница источает запах. Я не могу от него избавиться. Мужчины чуют меня по запаху. Они хотят меня, они хотят стереть меня, как только запах достигает нервов у них в голове. Они хотят выебать, исполосовать меня. Мне придется себя закалить, быть умнее их. Я использую свой запах как приманку (вид оружия). Я веду их к обрыву, потом сталкиваю их оттуда. Они летят вниз и не верят в то, что с ними произошло. Они вопят в тупой мужской агонии. Их отымели. Иногда они берут надо мною верх. Тогда они пытают меня, режут, презирают меня, использовав. Он собирается меня повесить. Один из мужчин пойдет за мной следом и вздернет меня в своем сарае. Он мог бы убить себя вместо этого, потому что как только я уничтожена, я ему бесполезна, а он во мне нуждается. Ему нужен мой запах в его голове. Когда я умру, мой запах станет гнилью и удушит его желание. Его гнилое, уродливое желание. Мое — справедливо, потому что моя вагина должна быть наполнена. Моя вагина пахнет смертью, потому что она была создана для того, чтобы душить члены. Я заслуживаю того, чтобы меня повесили, выпотрошили, расчленили, потому что я — женщина. Мое тело должно остаться висеть в темной комнате, пока не созреет, пока запах не станет ощутимым, крепким. Когда он войдет и возложит на меня свои руки, срежет меня и разложит меня на полу, мой труп издаст стон, прося его меня выебать. Мой запах будет вжимать его в мой труп, пока он будет меня ебать. Слова, которыми я буду вылизывать его ухо, медленно убьют его, пока он ебет мое тело.

1984

Ты

Моя голова зажата у меня между ног. Спина согнута. Я расслаблен. Я чувствую себя: я — спираль. Я замыкаю себя, потом теряю себя опять. Воздух, который я вдыхаю, успокаивает меня, заражая мою кровь.

Я должен встать. Я не могу управлять своими членами. Когда я поднимаю левую руку, моя правая рука падает и обрушивает остальную часть меня за собой. У меня мягкие кости. Они гнутся под тяжестью тела. Мне нужно двинуться. Я скольжу по полу. Я — змея. Я высовываю язык и прижимаю его к полу, ощупывая путь. Я чувствую следы твоих ног на вкус. Я смотрю на тебя в другой комнате сквозь приоткрытую дверь. Ты сидишь за столом, ты говоришь по телефону. Я ползу к тебе. Ты замечаешь меня, но не обращаешь на меня внимания. Я у твоих ног, я смотрю из-под стола. Мои руки у меня между ног, я защищаюсь, я греюсь. На изнанке твоего стола вырезано: «Избавься от него». Я слышу повторяющийся скрип голоса в телефоне: «Я его ненавижу». Ты отвечаешь тихим и низким голосом. Слов я разобрать не могу. Они падают на мою кожу спокойными ровными волнами. Я кладу голову тебе на ноги, глядя на тебя снизу. Ты тянешься книзу, наматывая мои волосы на палец.

Ты вешаешь трубку. Я подтягиваю колени к груди, пытаясь сжаться. Мое тело — гладкая сфера, гениталии обнажены, свисают на пол. Я слышу слабый скрип твоих костей, когда ты нагибаешься надо мной, затем твой теплый рот обхватывает мои гениталии. Я пассивен, пока ты питаешься мной.

Ты подбираешь меня и перебрасываешь через плечо. Моя белая жидкость сочится из уголков твоего рта. У меня нет честолюбия, нет страха, нет воли, чтобы жить. Я сосу твою грудь, пока ты несешь меня. Твое молоко стекает прямо в мой желудок. Мой желудок разбухает, растягивается. Я беремен твоим молоком. Я отравлен.

Ты кладешь меня на кровать. Я вижу, как твой силуэт отдаляется, ты готовишь коробку в центре комнаты, укладывая одеяла и подушки под стенки. Я засыпаю.

Я просыпаюсь в коробке. Здесь темно, серебряная струйка света сочится сквозь щель. Я вытягиваю к ней руку. Свет падает мне на костяшки пальцев. Остальная рука во тьме. Это не моя рука. Она не принадлежит мне. Я в другом мире. Я пытаюсь вспомнить, где я был раньше. И не могу. Я не помню, как чувствовал себя, когда был там, снаружи. Я изучаю форму (моих костяшек) в луче света. Вот появляется палец — словно змея высовывается из воды. Я поворачиваю его к себе. Он исчезает, когда я подношу его ближе к лицу. Я провожу им по щеке, нажимая, чтобы понять, где я заканчиваюсь. Я вставляю его в рот, скользя им по шершавой поверхности моего языка, я сосу, вновь обретая сознание. Я чувствую, как вытягивается мое лицо.

Постепенно я начинаю кое-что осознавать: непрерывный низкочастотный рев и постепенное повышение температуры в коробке. Я замыкаю себя, притянув колени к груди, вжавшись головой между ними. Коробка наполняется дымом. Я чувствую, как моя кожа горит. Я пытаюсь перестать дышать, не теряя сознания. Сосредоточиваюсь на единственной мысли, стирая из разума все остальное: ты.

1985

Посвящённый

Голый, на четвереньках, я ползу по коридору к печи. Я закипаю, я потею, ошейник у меня на шее душит меня; я хочу сгореть. Мой хозяин, коп, врезается мне в спину своими стальными когтями. Я чувствую их все пять. Каждый коготь прорезает отдельную канавку в моей плоти. Он крепко держит ошейник, затягивая петлю, когда я начинаю роптать. Он орет на меня: «Живей, собака! Ползи! Подыхай!..» Его огромный рот широко распахивается. Спертый тяжелый газ выходит из его желудка и окутывает облаком мою голову. Его нутро смердит голодной желчью. Я хочу гореть и чувствовать запах своей горящей кожи, горя. Коридор колышется подо мной. Крик копа отскакивает от стен и ударяет мне в голову. Я слышу свое дыхание. Оно тысячекратно усилено. Это дыхание механического зверя, изрыгающего пар. Мое дыхание осаждается на мне и размалывает меня о бетонный пол. Я останавливаюсь. Силы покинули меня. Мои руки и ноги подогнулись. Моя голова лежит щекой на горячем бетоне, язык висит изо рта. Язык распухший, готовый лопнуть. Я смотрю вверх. Коп смотрит на меня, огонь печи отражается в его глазах. Он легонько притаптывает мой язык своим ботинком, демонстрируя насмешливое сострадание. Я пытаюсь втянуть язык в рот, чтобы уметь складывать слова. Я хочу оправдаться, убедить его в том, что пытаюсь собраться с силами. Я хочу сгореть. Он подымает ботинок. Я чувствую, что мой язык раздавлен в клейкую кашу. Печь ревет. Лицо копа — ярко-оранжевое. Тень на стене за его спиной огромная, руки взлетают над головой, когда он бьет меня. Когда я просыпаюсь, я подвешен на веревках перед зеркалом. Я голый. Мои гениталии отрезаны. На груди у меня вырезано слово «ползи». Я ненавижу свое тело. Я не хочу на него смотреть. Я тщетно пытаюсь отвернуться и понимаю, что сухожилия на моей шее перерезаны. Я тщетно пытаюсь закрыть глаза, но мои веки либо приклеены, либо удалены. Я ненавижу свою душу. Я ненавижу свое тело. Я в ловушке, я принужден смотреть на свой скелет. Звук моего дыхания — мука. Я пытаюсь не дышать. И не могу. Я не могу убежать от самого себя. Входят несколько полицейских. Они стоят вокруг меня полукругом, обсуждая форму и контуры моей плоти. Один достает нож из кармана и вырезает ломоть мяса из моего бедра. Они передают его по кругу, и каждый пробует. Я счастлив, что они едят меня. В конце концов, я исчезаю. С моим распадом они будут становиться все сильнее. Я чувствую, что переливаюсь в них.

1984

Идеальный работник

За работой я — мертвая плоть, готовая к поеданию. Мне нравится так чувствовать. Я хочу, чтобы в моем теле жил кто-то другой. Хочу, чтобы меня использовали. В противном случае мое время бесполезно. Когда мне дают задание, я избавляюсь от мук, что мне причиняет сознание, которое я презираю. Мне нужны вышестоящие, потому что они спасают меня от меня самого. Моя единственная забота — стать еще более податливым, еще более инертным. Я хочу, чтобы мое сознание было открыто вышестоящим. Я хочу, чтобы они всегда могли читать его. Тогда они накажут меня за мою невольную ненависть. Если они накажут меня как следует, они вычистят мое сознание. И мне будет хорошо.

1984

Мальчик-шлюха

Я жду, пока меня кто-нибудь отымеет. Я стою раком. Моя голая жопа торчит посреди комнаты, полной одетых людей. Их бизнесменские туфли сверкают, и я вижу в них искаженное отражение своего лица, когда нагибаюсь их лизать. Я ставлю себя в такое положение, потому что наслаждаюсь властью, которую обретаю через самоочернение. Поскольку эти люди считают меня просто мясом, у меня есть преимущество. Они сливают в мою жопу свою сперму, один за другим. Я наслаждаюсь болью, украденной из их удовольствия от того, что они делают мне больно. Покончив со мной, они плюют на меня, потом одевают меня и выталкивают за дверь. Когда я еду домой в такси, я весь вымочен в вони своей жопы и пота. Я наслаждаюсь мыслью, что водитель такси тоже ее чувствует. Я поднимаюсь наверх, к безопасности своей квартиры, приседаю над сковородкой и выпускаю их сперму и мое говно. Я тушу это на медленном огне, добавив вина. Когда я ем, я прокручиваю в уме всю сцену сначала, переваривая каждого их них, одного за другим.

1984

Побеждённый

Я в коридоре, мои руки спрятаны. Я боюсь узнать самого себя. Я отражаюсь в стенах. Стены знают меня, думают за меня, помнят за меня. Я знаю себя и поэтому презираю себя. Я не могу себя простить. Я совершу убийство. Я могу пойти на предумышленную жестокость, пытку, просто чтобы посмотреть, на что это похоже, просто посмотреть, что со мной будет. Мир — мгновенное расширение моих мыслей, моей ненависти к самому себе. Я отрезаю себя.

Они — в комнате в конце коридора, питаются друг другом, сосут, потеют друг другу в рот, входят друг в друга. Они личинки. Они извивающиеся черви. Они чудовища. Я безумен, я выворачиваю себя наизнанку. Я мнусь, как слякоть между пальцев. Я податлив, мягок, я принимаю форму. Я встану здесь на колени, прижавшись щекой к сырому ковру, и буду смотреть на них в щель под дверью. Перспектива крива. Их ступни неимоверно большие, а головы крошечные. Их кропать — каменный алтарь.

Комнату освещает телевизор у их кровати. Свет укрывает их тела, как одеялом. На экране мое лицо. Мой рот открывается и закрывается, медленно складываясь в слова, которых я не слышу. Я не помню, о чем думаю. Когда они обхватывают друг друга, я чувствую на себе их руки. Я кривляюсь, как дебил. Мое тело приводится в действие ненавистью и похотью. Я не могу этого вынести. Я встаю и колочу в дверь.

1985

Мужчина

Я создал себе распорядок. Некуда двинуться. Я знаю все. Неожиданный опыт — вторжение в мою автономию. Мое тело — вторжение в мое сознание. Я не помню, что стою там, где стою. Мое тело тянет меня вниз своим весом. Мое тело непроницаемо, залито свинцом, оно толкает меня вниз. Окно закрыто. Воздух давит на подоконник. Окно — часть моего тела, часть моей кожи. Мое тело заполняет комнату. Я пытаюсь повернуть шею. Ее дыхание медленно движется по коже у меня на спине, согревая кусочек чуть больше ее рта — вверх, потом вниз. Ощущение кожи, оживленной ее дыханием, невыносимо: моя кожа вне моего контроля. Вслед за ее движением участки моей спины, которые она согрела и оставила, возвращаются к норме: их не существует. Вместо того, чтобы проходить участки меня один за другим, ей следовало бы проглотить меня. Она должна была взять мое тело себе в рот и согреть его до температуры внутри ее рта, разрушая мое самосознание. Мне от нее не уйти. Я не могу принять решение и двинуться: это привлечет внимание к моему телу. Я забуду, где я сейчас. Мне придется опознать свое тело как объект, который я не могу контролировать. Я потеряю твердость. Она говорит мне что-то, слова ударяются о мое тело и отскакивают на пол. Они материальны, жесткие куски слизи и крови. Впечатления, которые они производят на участки кожи, в которые ударяются, держатся несколько секунд, затем постепенно выравниваются и исчезают в окружающей коже. Когда слова вылетают из ее рта, я уравниваю их с ритмом прокачки крови в моих венах. Она передо мной на коленях. Я хочу вскрыть ее, разобрать ее, как причудливую мебель или механическое устройство, не беспокоясь о том, как вернуть ей прежнюю конфигурацию, откладывая каждую деталь в сторону. Я должен решить: или мне избавиться от себя через нее, пока она совокупляется с моим телом, или мне избавиться от себя или от нее, пока она не совокупилась со мной. Я не хочу, чтобы что-то происходило. Я упорядочил свое время, так что я не замечу этого. Я хочу раствориться. Ее рука на внутренней стороне моего бедра, она душит мой пах своим ртом. Она выводит меня отсюда в комнату, прочь от меня, в нее. Мне нужно отказаться от себя, прежде чем я стану сознавать себя через нее. Я на спине на полу. Ее тело — рот вокруг моего тела. Ее лицо неотличимо от потолка. Я не знаю, часть ли я комнаты, часть ли ее тела, или я принял ее в себя и перестал существовать таким, как знал себя, пока она со мной не совокупилась. Я погружаюсь, вдыхая воду. Я напитан. Я сжимаюсь. Мое тело заполняет комнату. Я выдавливаю из себя жизнь, вжимая ее в себя. Я завернут в ее язык, я использую ее тело, чтобы убить свое тело.

1984

Насилуя рабыню

За мной идут по пятам. Меня разрезают. Меня непрерывно насилуют. Я пытаюсь собраться с силами. Я должна бороться с тобой. Ты глуп и ленив, но я должна быть осторожной. Ты смотришь на меня сейчас, и я чувствую, как ты пытаешься расчленить мое тело. Ты собираешься поедать мое тело по кусочкам. Когда ты поймаешь меня, я буду вся твоя. Ты хочешь разрезать меня и сожрать меня. Я сильнее тебя, но мне нужно время, чтобы продумать свои действия. Каждая клетка моего тела готова к убийству. Ты не причинишь мне вреда. Я думаю взять то, что ты дашь, разжевать, а затем утопить тебя в твоем собственном насилии. Я буду сосать твой член, нежно лизать твою дырку в заднице, и ты будешь думать: «Эта сука — животное. Я ею управляю. Она создана, чтобы сосать мой член. Она полностью принадлежит мне». Я оберну свои губы вокруг твоего твердого члена (я сделала его твердым, так что он мой), а потом вопьюсь в него зубами, сначала медленно, так что ты не подумаешь, что я собираюсь сделать тебе больно, и потом я откушу его. Теперь ты слаб, как женщина. Я грубо всосу твои хрящи и сухожилия, они провалятся по горлу в мой желудок. Фонтан крови бьет из твоей промежности мне в лицо. Я припадаю лицом к дыре на месте твоего члена и сосу кровь, пока она не остановится. Тебе это нравится. Я создана, чтобы есть твой член, а не сосать его. Я не могу сосчитать всех пыток, которым хочу тебя подвергнуть. Моя ненависть и мое желание всегда были неотделимы друг от друга. Твои волосатые руки могли бы сокрушить меня, или я могла бы отрубить их мачете. Ты думаешь, что можешь манипулировать мною. «Смышленость» в данном случае — не добродетель. Ты не знаешь силу собственной грубой силы. Ты боишься ее. Тебе приходится выдумывать пути ее оправдания. Ты страдаешь от чувства вины, доказывая тем свою слабость. Ты должен гордиться своей способностью к физическому доминированию, вместо того чтобы съеживаться перед ней. Ты напуган своими литыми мускулами, когда осматриваешь себя в зеркале. Я могу использовать это к своей выгоде, терзаю тебя, высмеивая тебя до точки убийства, потом немножко тебя удовлетворяю (чтобы ты сдулся), чтобы вновь ты оказался под моей стопой. Тебе действительно нравится лизать мои грязные подошвы. Какой слабак! Меня даже не возбуждает, когда ты это делаешь. Это естественный порядок вещей — чтобы ты оставался внизу. Я бы хотела ходить по комнате, полной полусознательных обнаженных мужских тел, кромсая и тыкая своим мачете, пока не окажусь по колено в крови и мужской плоти. Время от времени я бы останавливалась, чтобы обезглавить еще одного, подобрать его отрезанную голову и лизать ею себя между ног, пока не упаду среди бойни, смешивая свой оргазм и блаженство с кровью. Это правда, которую не говорят, то, что ты пытаешься оттолкнуть на задворки своего сознания всякий раз, когда пытаешься соблазнить меня. Ты — шутка, ты — клоун, ты — евнух.

У меня живот лопается от смеха, когда мы ебемся. Ты пытаешься льстить мне, говоришь мне, какая я чудесная (только потому, что ты меня насилуешь), а я мечтаю вонзить нож тебе в ухо. Я всецело предана идее твоего унижения. Я живу для этого, я думаю об этом каждую секунду.

Когда я на работе, где со мной обращаются, как с собакой, существует лишь мое тело. Мое сознание стоит на вершине монолита, глядя вниз на разбухающую толпу трусливых мужчин. Такова моя жизненная позиция (я всегда это знала) — перерезать глотки высокомерных мужчин, и слабых, робких мужчин тоже (возможно, они заслуживают забвения еще больше).

Я вдыхаю красный туман. Он проникает мне в легкие и наполняет меня истинной силой: моей похотью. Это мое тайное сознание, мое право убивать — так же как и моя обязанность. Я люблю держать твою руку, чувствуя ее погребенную силу, поглаживая ее, пока она не станет бессильна. Ты тоже это чувствуешь. Ты чувствуешь, как твоя сила уходит в меня. Ты беспомощен. Ты ничего с этим не можешь сделать. Я — магнит, который вытягивает из твоего тела последние частицы жизни. Ты живешь только для оргазма, чтобы последняя капля жизни была высосана. Я никогда не пойму, как ты можешь быть настолько глуп, чтобы стремиться к собственному распаду. Но не моя забота понимать тебя.

1985

Слепая

Я одна. Я чувствую на себе их взгляды. У меня заткнут рот. Они засунули мне в рот тряпку, пропитанную мочой (моей?). Мои глаза заклеены. Я вижу лишь красноту в своих глазах. Она движется, меняет оттенки. Настоящий источник смерти, настоящее зло, оно душит меня. Они хотят, чтобы я испытала абсолютную, цепенящую смерть, гнилую вонь красноты за моими глазами.

Я не чувствую боли. Они режут мою ногу. Я чувствую, как они врезаются в мышцу, отрезают ее, поднимают ее всем на обозрение. Теперь они будут есть ее из общей тарелки. Я слышу, как они со стоном облизываются. Опять вонзается нож. Они отрезают всю ногу до колена. Я слышу, как что-то рычит, потом — скрежет зубов по кости. Мне не больно. Краснота за моими глазами разливается по телу и согревает его. Я слушаю чавканье, пока оно не затихает.

Они толкают что-то холодное и железное мне в вагину. Оно толщиной с мужской член, но длиннее. Они проталкивают его, пока оно не упирается во внутреннюю стенку моего живота, потом резко выдергивают. Им это наскучило. Я слышу, как одна женщина говорит, что она этого хочет, что я этого не заслужила. Они смеются. Я слышу их одобрительные перешептывания и мокрый звук этой штуки, скользящей в ней туда-сюда. Единственный звук в комнате — мое дыхание и звук этой штуки, скользящей в ней туда-сюда. Потом она кончает, визжа, как умирающая лошадь, и они поздравляют ее, посмеиваясь. Они начинают лаять, как собаки, вначале — стаккато и визгливо, затем переходя в глубокий, резонирующий, непрерывный вой. Он пронзает мой череп. Краснота стирает меня на нет. Затем грубая шерсть и когти у меня на грудях — собака громоздится на меня, ее длинный язык смачивает мне лицо. Я выплевываю кляп и вою, пока не исчезаю в красном пекле.

1984

Босс

Если он не сделает то, что я говорю сейчас, я придумаю способ заставить его действовать в соответствии с моими нуждами позднее, а к тому времени мои нужды вырастут, и удовлетворение их доставит мне еще больше удовольствия: они будут включать его унижение, тыканье его лицом в дерьмо. Он не должен со мною спорить, особенно если это увидит кто-то другой — как тогда, когда я видел ребенка, который ткнул матери в глаза, когда она пыталась взять его на руки. Мать мне стала противна, и это отвращение они будут испытывать ко мне, если я потеряю контроль… Я приспосабливаю каждое свое движение для контроля, порядка, как создают тончайшую хореографию балета — формальную структуру, невидимую его участникам, которую можно наблюдать только сверху: с того места, где сижу я.

Я сильнее его, сильнее их всех. Пока они колеблются в нерешительности, пока бьются в спазмах, как выброшенная на берег рыба, жертвы бесполезной совести и подавления, я действую, исходя из своих желаний, принуждая их к реальности силой моей воли. Ключ к успеху в бизнесе: представь, затем действуй. И в эту секунду мое желание включает его очернение. Он — расширение моего воображения: я могу играть с ним, как ребенок играет со своими грезами, проходящими сквозь его сознание, когда он лепит их, чтобы они соответствовали его дрейфующим фантазиям…

Он — для моей игры, для моего пользования, для того, чтоб я мог выбросить его, когда покончу с ним.

Вот он, тут, воняет, потеет, истощен жарой и глупостью, огромной безрассудной глупостью, по которой он переставляет ноги, его ненависть к самому себе так густа в его горле, что душит его. Он не является самим собой, не принадлежит самому себе. Он смотрит, как его границы растворяются, когда я управляю им. Он пробирается сквозь усердствующую толпу. Он чувствует, как его тело расширяется, потом сжимается в такт с открытием и закрытием промежутков между их рабскими телами, пока они работают, убивая свое время, что, в свою очередь, наполняет меня гордостью за мои достижения.

Он чувствует, что ему нужно побыть одному, посадить себя под арест, нужно вспомнить точно, кто он такой, но ему не найти места, где он был бы один — без моего вмешательства в его сознание, перестраивающего его, придающего ему форму. Ему нужна лишь абсолютная изоляция, сенсорная депривация, чтобы убрать любые стимулы или чтобы повторять предсказуемый набор стимулов без конца, пока он не поплывет в густой жиже собственного бессознательного, убежденный теперь, что в действительности его не существует, покачиваясь в волнах прилива.

Если он кричит, если сопротивляется, заткни ему рот кляпом. Души его, пока у него не вылезут глаза. Если он жалуется, накажи его, как отвратительного ребенка, — он просит этого.

1983/1994

Трус

Я опустошил себя. Я превратил себя в нечто, не поддающееся контролю. Я — карлик, меня делает маленьким все, что вокруг меня. Я боюсь того, что может произойти в следующее мгновение. Любое непредусмотренное движение, любой звук, которого я не ждал, ужасает меня, уменьшает меня. Ножницы лежат передо мной на столе. Я беру их, раскрываю и закрываю их, прижимаю железные кольца к своей кости. Просовываю палец между ножами и сжимаю что есть силы. Они тупые. Они не порежут меня. Мне не больно, это биение лишь напоминает мне о существовании моей руки, которая мне отвратительна. Я ненавижу свое тело больше, чем ненавижу предметы и события, о которые оно трется. Я презираю условия, в которых живу, не так глубоко, как презираю существование моей плоти.

1984

Могила

Я использую эту комнату, как болезнь использует тело. Я порчу ее, отъедаю ее по кусочкам, пачкаю стены своими руками. Комната воняет моей кровью. Я в постели. Матрас гниет подо мной. Моя моча разъела в нем дыру. Низ моей спины проваливается в дыру. Я не знаю, где кончается мое тело, и начинается матрас. Когда я встаю и иду в туалет, я разрываю свое тело пополам.

1984

Ловушка

Когда я смотрю на себя в зеркало, мое лицо горит. Я точно знаю, что время соскользнуло, и я только что покинула зеркало: теперь там стоит кто-то другой, притворяясь мной. Когда я закрываю глаза, они вторгаются в мое тело, так что я должна держать их открытыми. Мое тело не принадлежит мне.

Вчера я просматривала телефонный справочник, выбирая имена людей, казавшиеся интересными, звонила им и приглашала приехать и выебать меня. Один, в конце концов, согласился. Когда он появился у моей двери, я приоткрыла ее, но оставила на цепочке. Он видел меня в ночной рубашке. Его тело шло к его голосу, который по телефону звучал грубо и хрипло. Он был огромен и волосат. Лицо — темное, изрыто оспинами. Его руки огромны: я хотела, чтобы он задушил меня насмерть. Я впустила его. Я разделась, легла на пол на живот, надеясь, что он заметит мою уязвимость и убьет меня. Вместо этого он нежно поцеловал меня сзади в шею, потом нежно выебал меня. Я пыталась извиваться, драться, чтобы он разозлился и ударил меня, но в ответ у него пропала эрекция, и он стал оправдываться. Я встала, глядя на него, как на бесполезного, слабоумного ребенка, и велела ему уйти. Когда он ушел, я подошла к зеркалу, сжимая свои груди, притянула соски ко рту и сосала их много часов. Я потеряла себя, я забыла, где я, я не чувствовала тела. Я не знаю, кто я. Я хочу быть стертой. Я хочу быть всосанной в свою пизду.

1984

Ещё ловушка

Я маленькая тварь, я замышляю самоубийство, я сосу пальцы у себя на ногах. Я заперт в пропитанном мочой общественном туалете. Снаружи надо мной потешаются. Я слышу, как они прихлебывают пиво, рыгают, пердят, отпускают шутки на мой счет, имитируя мой голос. Я здесь раздетый. Запах моего тела перебивает вонь их дерьма и мочи. Я воняю нищетой. Это мое личное, я знаю его силу. Я обычно прячу его под одеждой. А вот сейчас даю ему выйти и опьянить меня. Я люблю свой запах. Дверь могли бы выломать легко. Они нашли бы меня здесь, внутри, на полу — слабоумного младенца. Я лучше их. Я питаюсь их насмешками. Они не знают, что я делаю. Хорошо бы, чтоб они сломали дверь. Наверное, если они увидят меня здесь вот таким, им настанет конец.

1984

Игра

Я к тебе ничего не чувствую. Я сдерживаюсь. Занимайся своими делами. Не трогай меня. Моя кожа отслаивается от костей. Я дам тебе подарок: срежь кожу с моего живота и натяни себе на лицо. Посмотри в зеркало: я вижу себя твоими глазами. Мое тело на земле позади тебя. Ты используешь его, чтобы развлечь себя. Когда ты пинаешь его по комнате, удар твоего ботинка отдается у тебя в животе. Поплачь обо мне. Обвини меня в том, что ты больше не узнаешь самого себя. Я лежу здесь и хочу, чтобы пространство этой комнаты поглотило меня, хочу втянуть свое тело само в себя, пока ты смотришь на меня и недоумеваешь: неужели ты потерял себя во мне.

Ты проводишь руками по выдубленной поверхности своей кожи. Этот звук меняет окраску в зависимости от того, какой участок тела ты трогаешь. Твои бедра и пах отзываются низким гулом — звук моего трупа, выпускающего мертвый воздух, когда ты пинаешь меня. Твое лицо непрерывно высокочастотно визжит — мой звук, когда ты сжигаешь меня. Я беру над тобой верх. Ты забываешь себя в моем теле. Когда ты жуешь кусок кожи со своего пальца, ты вспоминаешь мое тело у себя во рту, хруст моих костей у тебя на зубах. Я люблю тебя. Когда ты лижешь свою руку, твой пот на вкус — как моя кровь. Спрячь себя. Запрись. Втянись в мою кожу. Я — внутри тебя. То место на полу, где разлагалось мое тело, оставило пятно в твоей памяти. Это моя расписка в любви к тебе. Тебе не забыть меня, не потеряв себя самого. Я никогда не умру.

1986

Деньги — плоть

Твои деньги теплые. Они на ощупь, как плоть. Твои деньги у меня во рту. Я в твоем теле. Ты вертишь меня в руках. Я слаб, я маленькая вещица у тебя в руке. Это очень просто: взять твое желание и повернуть его против тебя. Тебя легко контролировать. Твой образ самого себя — фасад, за которым скрывается желание, чтобы тебя выебли. Мне не нравится твоя слабость. Я не чувствую твоих ударов. Я не помню ни одной ситуации, которую бы я не контролировал, которая не принадлежала бы мне. Мое тело приняло форму вещей, которые мне принадлежат. Мои руки — клюшки. Нет у меня никаких рук. Мои руки не приделаны к телу. Мое тело отделяется само от себя. Куски моей плоти разбросаны по комнате. Я пинаю свою голову. Моя голова укатывается от меня. Ты вонзаешь мне в живот тупой нож. Я не ощущаю этого. Я не признаю твою плоть. Твое мясо переводится в деньги. Тебе принадлежит мое мясо. Я манипулирую твоим мясом, чтобы придать себе форму. Я разрезаю тебя и делаю образом себя самого, так что боль, которую я чувствую, когда ты унижаешь меня, обращается вспять. Мне нравится, когда ты самочинно низводишь меня. Я чувствую силу, когда ты надо мной насмехаешься. Ты инертен. Я не считаю тебя «живущим». Мне нравится очерчивать контуры твоей плоти и смотреть, как твое лицо меняется, когда я тобой манипулирую. Ты заслуживаешь того, что я с тобой делаю. Тебя не существует за пределами меня. Я делаю из тебя то, чем хочу тебя видеть. Я хочу, чтобы ты испытывал наслаждение, когда я тебя ебу, потому что хочу всосать его обратно в себя и использовать для собственного удовольствия. Я хочу, чтобы ты уничтожал мое восприятие себя, когда ты меня ебешь, обращаясь со мной, как с куском плоти в своих пальцах. Мне нужны твои деньги, чтобы купить вещи, что возбуждают меня, вещи, похожие на меня и противоположные мне, вещи, которые выворачивают меня наизнанку, так, чтобы я мог ебать сам себя. Я использую твои руки на моем теле как свои рецепторы. Я хочу знать твои мысли — так, чтобы я мог возбуждать себя твоим ничтожеством, неспособным сделать меня твоей собственностью. Когда я беру контроль над твоим сознанием, мне отвратительна моя способность ненавидеть себя самого, и я хочу подвергнуть себя сексуальному надругательству с помощью твоего тела. Я — мясо. Мне нравится быть мясом под твоим трупом, твой труп живет, пока выебывает жизнь из моего мертвого сознания. Мое сознание пожирает тебя, потому что я сделал тебя образом себя самого, который я мог бы ебать, как я ебу себя. Чтобы позволить тебе рассечь меня, я ложусь на землю, раздвинув ноги, и показываю тебе, где резать. Я вижу твои мысли. Когда ты режешь меня, мне не больно. Я прячусь в тепле твоего живота, пока ты режешь меня, вскрывая себя от гениталий до груди. Когда я выползаю, ты держишь мое младенческое тельце в своих сильных руках. Мой первый порыв — поцеловать тебя в шею, затем, когда ты под наркозом, перегрызть ее зубами. Когда я смотрю на тебя снизу вверх, мои глаза способны видеть сквозь твое нёбо содержимое твоего черепа. Когда ты входишь в меня, я растягиваюсь по стенкам твоего черепа, крича у тебя в голове. Когда ты скрипишь зубами, я отъедаю область твоего мозга, что нагревается в ответ на содрогание у тебя между зубами. Я хочу, чтобы ты держал меня, не пускал меня, не давал мне проникнуть в ту часть тебя, где ты существуешь. Когда ты вкручиваешь меня на место, я набиваю твой рот деньгами. Когда ты насилуешь меня, ты платишь мне за услугу. Когда ты насилуешь меня, я тебе благодарен, и я насилую сам себя.

1984

Ублюдок

Я ищу мужчину, кого-нибудь, кого бы мог заставить меня удушить. Мужчина украл мой член. Я использовал свой член на слабаках, не способных контролировать свои эмоции или желания. Теперь против меня восстало мое собственное существование. У меня между ног — жуткая дыра, как у женщины. Моя дыра заражена. Моя болезнь ест самое себя и поддерживает во мне жизнь. Симптом моей болезни — то, что я все еще жив. Мое физическое присутствие в мире — ключ к моей глупости. Я избегаю осознания своего тела. У меня мурашки по коже. Мое тело — гниющая оболочка, содержащая только осознание самой себя. Будь у меня член, я мог бы отсосать у себя, совершив самоубийство через отравление собственной спермой.

Я смазываю себя, настраиваю свои мышцы, подготавливая свое убийство. Я хочу хорошо выглядеть, когда буду задыхаться. Я хочу, чтобы мои мускулы были отражением мускул мужчины, который меня душит, перекрывает мне воздух. Я

хочу смотреть ему в глаза и ощущать его твердый член, упирающийся мне в ноги, пока он меня убивает. Чем я сильнее, чем более совершенен, тем больше он будет ненавидеть меня. Я буду совершенным зеркалом слабости, сокрытой в его мужественности. Пока он ебет дыру на месте моего члена, он будет ебать свою ненависть к самому себе. Будучи сильным, я не позволю ему отрицать мощь его импотенции. Если я хорошо подготовлюсь, он будет ненавидеть свое тело еще больше, после того как убьет меня.

Я использую себя как устройство для увеселения иного себя. Если я посмотрю на себя вблизи, я сойду с ума. Когда я смотрю на свое тело, я исчезаю. Я теряю способность к суще-ствованию. Я одурачиваю себя таким образом, чтобы верить: та часть меня, которая наблюдает другую часть, не противоположна последней. Нет разницы, жертва я или агрессор. Я отменяю себя. Я ненавижу свое тело. Я использую его как щит, за которым скрывается моя ненависть к мужчинам. Запах щели у меня между ног — постоянное напоминание моего перевернутого превосходства над обоими полами. Когда я истекаю кровью, я истекаю кровью, как мужчина. Кровь выплескивается у меня между ног густыми, застывшими шматами, перемешанными со спермой и мышцами.

Я распростерт на плите. Я не могу думать. Мое сознание осознает само себя, фиксируясь на своей нерушимой опустошенности. Я приклеен к столу. Я не хочу бежать. Я не двинусь. Я хочу, чтобы жизнь из меня выдавили, удушая меня. Мужчина сверху на мне, его мясистые руки зарываются в мое горло. Я пускаю пену, пытаясь произносить слова, шевеля языком. Рот мужчины открыт, его язык свисает наружу, роняя слюну на мое лицо. Он ебет мою дыру, душа меня. Я сильнее его. Я отшвыриваю его с себя. Он трус. Он съеживается у моих ног и умоляет меня не делать ему больно. Я отгрызаю его член зубами.

В мою комнату входит женщина. Я презираю ее запах, ее мягкую жеманную плоть. Она приносит с собой свою вонь.

Биенье ее сердца идет вразнобой с моим, разрушает мою способность потерять себя в глупости моего собственного пульса. Когда ее рот обволакивает меня, я выдыхаю сперму в ее горло. Когда она отходит, я привязываю ее к столу, лицом вниз. Просовываю кулак в ее кишку и вырываю ее внутренности, полные дерьма. Я затыкаю ее внутренности в свою дыру. Делаю вид, что я мягкий, женственный. Сажусь в кресло и зашиваю свою дыру. Я не могу думать. Я не хочу думать. Моя плоть меняет форму в прямой зависимости от глупых прихотей сознания, которое не принадлежит мне, которое я не контролирую.

1984

Трах

Я никому не доверяю. Я стараюсь держать себя под замком. Я ненавижу эту шушеру. Их грязные пронизывающие глазки видят любой унизительный изъян. Я знаю, что я лучше вся-го, кого видела или встречала, всякого, на кого работала, всякого, кто когда-либо видел мое лицо. Когда я обнажена, И кое-что прячу. Я прячусь, потому что я лучше их. Я прикована образом своего голого тела в зеркале. Я придала ему форму, которая отвечает тому, что я хочу видеть. Складки жира обрезаны, груди подняты, их размер и форма сделаны совершенными. Я работала над этим телом. Я ложилась под нож ради него, я трудилась ради него. Оно — мое. Я контролирую его, использую для собственного удовольствия. Оно дает мне совершенный секс: самодостаточный, сдержанный, строгий, неумолимый, наказующий. Это — мое. Я совершенна для самой себя. Запах моего пота, ощущение наливающихся мышц, приносит мне удовлетворение, ебет меня. Я совершенна. Я ебу себя. Мой образ в зеркале ебет меня. Я себя завожу. Все остальное излишне. Я самодостаточна. Я удалю всякую помеху, весь этот сброд, любую мерзкую живую плоть, которая встанет у меня на пути. Когда я смотрю в зеркало, я останавливаю время. Мне ничего не нужно, никого. Ничто не способно меня ебать, как я ебу себя сама. Не о чем жалеть. Я сделала из себя то, что хочу ебать. Я ебу себя сейчас.

1984

Наказание

У каждого из них есть скрытые мотивы. Нужны годы сосредоточенности, чтобы содрать покровы лжи. Любое чудачество, любая тривиальная реакция предумышленна, направлена на достижение определенной цели. Единственно честное поведение — немедленная реакция на боль. Настоящую боль — не эмоциональную или душевную, — причиняемую посредством прямого физического насилия. По этой причине тот или иной обычно вынашивает план нападения на врага (другого). От совершения убийства их удерживает одно — угроза наказания. Поскольку они не могут дать выход своему насилию никаким непосредственным образом, они разработали способы сделать свое насилие более абстрактным и усложненным, откладывая окончательное осуществление до тех пор, пока жажда его не станет нестерпимой. В отсутствие напряжения или желания, все безразлично. Так что они играют в свое насилие, как в шахматы, чтобы жить для насилия.

1984

Крещение

Она распростерта на кровати, слюна и сперма вытекают у нее изо рта. Лужа крови и спермы собирается у нее между ног. Ее живот вздымается, опадает, вздымается, опадает. Если бы не это, ее можно было бы принять за мертвую. Я сижу в кресле у кровати, одетый, с сигаретой, и смотрю ей в глаза. Она говорит:

— Я скажу тебе, когда хватит. Не следовало останавливаться. Следовало остановиться.

Кажется, она не может двигаться. Она пытается встать, приподымая голову, и опять валится, явно удовлетворенная своим бессилием. Я говорю ей:

— Это не был я. Я не был здесь. Кто тебя ебал? Чей хуй ты только что сосала? Чей хуй был в тебе?

Докурив сигарету, я раздеваюсь и ложусь на нее, суя ей в дыру.

1984

Кормление животного

Я не могу вдохнуть. Воздух, запертый в моих легких, — как серная гарь. Я неподвижен в своем кресле. Мои ступни прикручены болтами к земле. Прямо передо мной на стене мои глаза выели кусочек штукатурки. Я вижу там себя — красный мазок на белой краске. Поскольку я не могу отвернуться, я чувствую, как становлюсь им.

Я чувствую, что истекаю из собственного тела, как опорожняемый мешок. Я гнию, мой обмен веществ разрушается, я теряю контроль над своим сознанием по мере умирании мозга.

Собирая все силы, я перемещаю вес тела в ноги, пытаясь встать. Я не могу, хоть и не чувствую своего веса. Моя кожа держит внутренности — они легкие, будто наполнены воз-духом.

Я хочу встать. Я не могу сосредоточиться. Я привстаю наполовину и падаю спиной на землю, вываливаясь из кресла, вырывая болты из ступней. Я лежу, и мое тело раздается в стороны, надуваясь. Мою голову относит к потолку. Я не могу пошевельнуться.

Время идет, я ни о чем не думаю, затем что-то тихо заползает в мои разверстые кишки. Оборачивает свои пальцы вокруг моего сердца и тихонько сжимает его, будто пытаясь выдавить из него последний слабый удар. Я лежу в ожидании. Собака/человек вскрывает мою грудную клетку и просовывает туда морду, проводя холодным носом по влажным сплетениям моих внутренностей. Собрав последние силы, я вталкиваю его морду в себя, шепча ему в ухо свое имя.

1983/1994

Её единственная любовь

Не в силах выносить больше запах разложения своих родимей, маленькая девочка встает с постели, покидая уютное тепло мягкого одеяла, и идет по коридору в их комнату. Ее босые ноги неслышно ступают по толстому ковру.

Она открывает дверь. Ее обдает волной удушливой вони.

Она входит, вяло сблевывая на ладонь небольшие комочки гноя и крови.

Кровать черна от мух — они зарываются в плоть ее родителей, откладывая яйца, из которых выведутся новые мухи. Рана, которую она оставила на шее отца, кишит ими.

Голова ее матери покоится на плече отца, рот открыт, набитый мухами. Нож лежит на полу у кровати. Ковер впитывает кровь. Она подбирает нож, любуясь отражением своего лица в сверкающей между пятен крови стали, затем отбрасывает нож в угол.

Она идет к окну по другую сторону кровати и с огромным усилием все-таки открывает его. Внутрь врывается холодный зимний воздух. Мухи зарываются глубже в плоть ее родителей в поисках тепла.

Она снимает ночную рубашку, стягивает покрывало и ютится между их тел. Через минуту она сплошь покрыта мухами. Она плотно укутывает шею покрывалом, прячась от ледяного воздуха и вскоре засыпает. Она чувствует, как мухи жалят ее кожу под покрывалом, будто маленькие птички, что собираются вокруг нее, пытаясь поднять ее в воздух. Она трется ногой о холодный живот своего отца и видит сон.

1986/1994

Его ребячества

Голый старик смотрит телевизор, лежа в постели. Его лицо вплотную прижато к экрану пообок кровати. Он заглядывает поверх белых пуховых холмов своей подушки в волшебный мир за стеклом. Комната освещается только телеэкраном. Кожа старика — бледно-голубая. Детали его черепа проступают под кожей, как в рентгеновских лучах. На полу возле кровати — чашка с застывшим жиром, оставшимися от готовки. Не отрывая взгляда от телевизора, он размазывает жир по своему телу, доставляя себе вялое впечатление сладострастия.

После почти бесчувственного семяизвержения он идет на кухню и берет из ящика разделочный нож, затем возвращается в спальню и ложится перед телевизором на спину. Он расслабляется, опустошая свое сознание.

Он просовывает нож под кожу правой руки, у запястья. Он осторожен, старается резать не слишком глубоко.

Через час ему удается отодрать кожу на руке до плеча. Он чувствует себя освеженным, считает, что теперь он превратился в лучшую версию самого себя. Острота боли кажется ему тщетной — он потерял способность отличать боль в/на руке от ощущений, доставляемых трением его засаленной кожи о шерстяное одеяло его постели.

Он встает и одевается. Его рука торчит из рукава майки и мажет все красным, истекая кровью на все, роняя на пол капли. Он спускается по лестнице, останавливаясь после каждого пролета, чтобы собраться с силами, оставляя маленькую красную лужицу на каждом привале.

В ярком солнечном свете он чувствует себя голым, выставленным на всеобщее обозрение. Люди смотрят на его запекающуюся кровью руку и плюют. Он вдруг ощущает себя свободным. Он думает: «Они должны мне завидовать».

Весь первый день его рука — красная и влажная, складки и волокна мышц сверкают на солнце. Но проходят дни, он бродит бесцельно по улицам города, ночью подпирая своим телом какую-нибудь стену, чтобы урвать несколько минут обалделого полусна, а на руке его тем временем образуется корка, и рука разбухает вдвое, похожая на неуклюжую дубину, свисающую с плеча.

Его глаза закатываются, выпучиваясь желтоватыми белками, подернутыми тонкой паутиной красных вен. Старик слепо бредет по улице, спотыкаясь о собственные ступни. Остается лежать там, где упал, пока кто-нибудь не подходит и, преодолевая отвращение, не помогает мерзкому старикашке подняться. Он протягивает им свою запекшуюся кровью руку. Когда они хватаются за нее, корка слазит, как поджаристая корочка запеченного животного, и в руках у них остается только засохшая полая муфта.

1986

Некоторые слабости

Я нарастил мышцы и хочу ими пользоваться. Каждое утро я просыпаюсь, становлюсь голый перед зеркалом и полчаса поигрываю ими. Когда я смотрю на себя, во мне растет желание проломить кому-нибудь голову ударом кулака. Я хочу видеть, как мой кулак проломит череп какому-нибудь козлу, а потом ом я протолкну руку вниз, сгребу в охапку внутренности и выдерну их у него из горла. Это было бы приятно. Значение имеет только то, что доставляет мне удовольствие. Я ведь нарастил мускулы, чтобы ими пользоваться. От этого мне приятно. Не вижу смысла в том, чтобы годами пахать лишь ради тупого довольства «здоровьем» или внешним видом — нет уж, я намерен порвать чью-нибудь жопу. Я удовлетворен, когда размалываю чье-нибудь табло об асфальт.

Сомневаться? Еще чего. Мне нравится причинять боль. Я таков. Меня сразу же вознаграждает то, что только что сделал.

Никаких порожняков. Чистая звериная боль, я — победитель, я — босс, я — сверху, а ты подо мной. Я никогда не позволю себе оказаться в положении того, кому больно. Я все сделаю, чтобы избежать боли. Я буду убегать, терпеть унижение (если это меньшая из двух болей), предам так называемого друга — все что угодно. Чтобы свести к минимуму возможность боли, на людях я никогда не веду себя угрожающе. Я тушуюсь. Не показываю своих мускулов. Разговариваю мягко. Не нужно производить ни на кого впечатление. Мне абсолютно безразлично, что обо мне думают. Я хочу лишь удовлетворения. И я получаю его, когда нужно. Я вызываю его, как эрекцию, ласкаю его, довожу до кульминации, а затем, когда я готов, я найду, кого поиметь. Кого уничтожить, кого сокрушить. Я изобью его, а потом отымею. Но ему не удастся «разделить» это, как какому-нибудь слизняку-мазохисту, который избавляется от своего ущербного комплекса вины перед властью. Ему придется испугаться по-честному или даже думать, что он сильный. Вот тогда это приятно. Вот тогда это приятно: когда какая-нибудь самодовольная мразь чувствует, как мой каблук выдавливает его глаз, или как ломаются его ребра от удара моего кулака, мой здоровый, блядь, молот-кулак крушит его ребра, как спички, потом мой член имеет его во все дыры, моя сперма мешается с его вонючей кровью. О да, меня заводит об этом думать. Прямо сейчас, вот в эту минуту, я дрочу. Я представляю свой член в твоем беззубом рту, прямо сейчас. Я спускаю целый галлон тебе в горло. Ты выблевываешь зеленую жижу мне на колени, а потом я убиваю тебя за эту ошибку. Я откручиваю тебе на хрен голову с твоей хилой шеи за эту ошибку. Я убиваю тебя, как жалкого цыпленка, который ты и есть, прямо там, и — разом, а потом я тебя еще выебу. Потом я съем твои скисшие мозги и вышвырну твой труп вместе с мусором. Вот теперь ты совершенен. Теперь ты делаешь то, что умеешь лучше всего: ты — мертв. Я тебя использовал. Я тебя отымел. Я стер твое лицо с этой прогорклой земли. Моя цель в жизни — мое удовольствие, и от этого мне приятно.

Меня выдоили. Язык свисает у меня изо рта. В моих пальцах нет костей. Хребет у меня в спине вяло болтается. Я чувствую, как гниение разрастается изнутри моих зубов, переходит в десны, потом расползается дальше, к мозгу. Я чую запах разложения моего мозга. Если я руками сожму с двух сторон голову, изо рта брызнет гной. Мои глаза превращаются желе. От этого мое зрение стало гораздо яснее. Стол на том конце комнаты раскрывает свой истинный образ: это наполовину корова, наполовину человек, его задница торчит среди комнаты, желтое дерьмо чавкает в дырке. Я понимаю, что смотрю в зеркало. Я встаю, иду в ванную и подтираюсь. Я воняю, как грязная корова-шлюха. Если бы мне удалось придумать способ поднимать для ходьбы ноги, я бы пошёл к кровати, где мог бы укрыться с головой и нюхать свои пальцы. В постели я — свинья. Я пускаю газы, рою но-сом, всасываю свою слюну мозгом. Слюна возвращается обратно в мой рот, принося вкус никотинового сока. Я отравил себя. Мой мозг впрыскивает мочу мне в рот. Мне приходится глотать ее, потому что слизь на моих губах высохла и плотно заклеила мне рот. Я люблю себя. Я самый близкий человек самому себе. Ничто из меня не выходит. Я остаюсь забитым наглухо. Я плотно запечатан, накрепко зашит, как глаз мертвого поросенка. Зашит накрепко, как сшиваю вместе свои пальцы, продевая иголку с ниткой в верхний слой кожи каждого пальца, превращая свои кисти в клюшки. По-том я поднимаю руки к лицу и думаю, как бы пришить их к нему. Я понимаю это (ощущаю это) как насилие, которое кто-то должен увидеть. С другой стороны, когда я смотрю на кого-нибудь или что-нибудь, я чувствую себя так, будто принимаю пищу. Я уже сыт. Я распух, кожа, в которой запечатано мое тело, раздувается в стороны, готовая лопнуть. Я похож на пузырь, наполненный кишками. Я не хочу потерять свои кишки, так что я не хочу смотреть. До сих пор мне удавалось оставаться в таком положении. Но, в конце концов, руки с лица убрать приходится. Теперь я должен открыть глаза. Потом приходится передвигать ноги и идти к кровати. По пути я присаживаюсь отдохнуть на полу, тыкая пальцем свою ногу. Я не чувствую своей ноги. Я не чувствую своего пальца. Я не знаю, что я здесь делаю.

У тебя нежная кожа. Мне нравятся внутренние стороны твоих бедер, когда я медленно провожу рукой к губам твоей пизды. Твоя щель была сухой секунду назад. Теперь она слегка влажная, не совсем мокрая, а только начинает смазываться. Она должна всосать меня, должна заставить кровь ринуться в мой член, чтобы он отвердел и захотел в тебя войти, и тогда ты сможешь украсть мою сперму. Я отказываюсь играть в эту игру. Я нежен с тобой только затем, чтобы видеть твой отклик, чтобы видеть, что ты думаешь: я — то, чем я не являюсь. Ты стонешь, как тупое животное. Ты думаешь, я очень страстный дилдо. На самом деле, я могу убить тебя прямо сейчас. Но не буду. Ведь тогда ты станешь бесполезной. Ты нужна мне. Я должен делать вид, что меня это все захватывает, что я «распутник», так что ты, в свою очередь, поведешь себя именно так, как я этого хочу. Я стою над нами, наблюдая, как наши дебильные тела жмутся друг к другу, яростно трутся друг о друга, и каждый из нас думает, что одурачил другого. Я хотел бы плеснуть бензином на эту потеющую кучу, поджечь ее и смотреть, как мы кричим в немой муке, охваченные огнем. Меня тошнит.

Дурак-полицейский приказывает мне уходить. Я стою на месте, как мясо. Он тыкает меня своей дубинкой. Он знает: я — податливое мясо. Он сам — мясо. Его голова — твердый мускул. Я — тоже мясо. Мое сознание пытается убедить само себя в том, что оно не мясо, но физический факт того, что тебя тыкают, давят, запирают в мертвом бетоне, отупляет всякую мысль, всякую ненависть, делая их мясом. От этого мне хочется резать мясо. Я думал: «Я никогда не уйду отсюда. Я не хочу уходить. Когда я бездумно смотрю достаточно долго, время останавливается. Я мертвею. Я не чувствую этого. Мне не нужно думать. Незачем думать. Я перестану думать». Я продолжаю думать. Я рву свои мысли зубами, пока ничего не остается, кроме ненависти. Ненависть делает меня сильным. Я желаю убить его. Потому что я — мясо. Это последнее, о чем я могу подумать, прежде чем стать окончательным мясом. Мясом, которое ест и срет, движется, когда его толкают, спит, когда устает, и ничего больше. Он толкает меня опять. Я выхватываю нож и вонзаю ему в живот. Перерезаю ему горло. Его лицо озаряется. Он удивлен. На мгновение он перестает быть мясом. Мой ум начинает работать. Мысли, одна за другой, против моей воли.

Её рот с губами, как мясо моллюска, складывает слова, одно за другим, выдувает их, потом всасывает обратно. Я ничего не слышу. Я хочу обезобразить себя. Ее длинные тонкие руки выстреливают у нее из боков и танцуют вокруг моего лица, доводя меня до крика, который я никогда не издам. У меня заткнут рот. Она выговаривает мне, укоряя меня за неспособность (она говорит: «нежелание») говорить. Но она сама заткнула мне в рот кляп, залила мне уши воском, вставила мне в зад трубу, которая идет вниз, по полу — к ее заду — так что в результате мы «биологически» связаны, как она говорит. Когда один из нас испражняется, давление в трубе растет и дерьмо медленно продвигается к заднице другого. Она бранит меня (я вижу это по выражению голода/злости на ее лице) за то, что я не испражняюсь чаще. Она хочет моего дерьма своей жопой. А я умею сдерживать его. Она это знает. Вот почему она заткнула мне рот и уши — чтобы оно вышло-таки через мою жопу. Но этого не будет. Я уже чувствую, как оно подбирается к моему горлу и вот-вот пойдет носом. Сначала ленивые капли, затем бьющий в две струи коричневый поток, который я направлю в ее мерзкое, себялюбивое лицо.

Каждое мое движение в точности повторяет тип, стоящий передо мной. Я не знаю, двигаюсь ли по собственной воле, или сам имитирую его. Я знаю, что он имитирует мои мысли, потому что он дает мне оплеуху или кусает меня всякий раз, лишь только я успеваю подумать о насильственном решении, о каком-либо способе его уничтожения. Что бы я ни по думал, оно обращается вспять и работает против меня. Едва успев о чем-нибудь подумать, я понимаю, что моя мысль была в тот же миг угадана (украдена) моим противником и, соответственно, обращена в ничто, поскольку она больше но принадлежит моему сознанию. Вместо этого она стала еще одним его оружием, которое он пускает в ход против меня. Если я на самом деле имитирую его, то я стал (или всегда был) призраком или, в лучшем случае, марионеточной плотью, зависимой от воли и желания моего врага, всякий раз демонстрирующей одну и ту же примитивную реакцию: так по колену ударяют молоточком. Я решаю оставаться неподвижным. Я не буду думать. Не буду двигаться. Не дам своему сердцу биться, своим легким — расширяться и сжиматься. Я подожду. Увидим, кто первый двинется. Кто шевельнется первым — умрет. Другой убьет его посредством имитации.

Моя одежда липнет к коже. Я пьян, я ничего не вижу. Меня толкают по кругу люди, которых я не узнаю. Бьют меня, смеются надо мной, плюют на меня, ссут на меня. Мужчины дрочат на меня. Женщины суют кулаки себе промеж ног. Я забавляю их. Я загасил сигарету о чью-то руку. Она лежала рядом на стойке. Жирная. Она не понравилась мне, или я думал, что она не живая, и хотел проверить, шевельнется ли. Рука принадлежала одному из них. Он или она, должно быть, теперь предвкушает скорую клубничку: меня расчленят и будут играть мной. Я беспомощен. Едва держусь на ногах. Не могу произнести ни слова. Мне конец. Я совершил идеальное преступление: относительно безобидное, наказуемое ленивой оргией и убийством. Мне хорошо. Я понимаю свое положение.

Грязная сука была моя мать. Я отрезал ей голову и подвесил над кроватью так, чтобы кровь капала на мою подушку, мне в рот. Я съел остатки ее трупа, как чипсы, пока смотрел телевизор. Каждые пять минут я поднимал глаза на ее голову, что раскачивалась надо мной, и плевал в нее жеваными костями или жилами. Иногда я попадал, иногда нет. Когда отец вернулся домой из командировки, я отрезал и его голову, но прежде чем съесть его труп, я выеб его в зад. Я подвесил его олову рядом с материнской, чтобы они могли быть вместе — покачиваться прямо над моим лицом, глядя вниз на то, как я дрочу, смотря новости, ковыряясь в зубах. Время шло, и я начал собирать коллекцию голов у себя над головой — подруг, которых приглашал поебаться или приманивал подарками, смотря на что клюнут. Скоро моя комната была набита головами. Я не мог пройтись по комнате, не продираясь через бывших друзей и родственников. Я проводил время в постели, смотрел телевизор, поглядывал на их головы. Я смог жить на диете их плоти.

Он был послушен. Он не сопротивлялся. Едва его тело было разложено правильно, он, казалось, отказался от самого себя. Может, чувствовал себя как дома, расслабленно. Его руки механически раскрывались и сжимались, явно независимо от любого мыслительного процесса, в который он мог быть или не быть вовлечен. Его взгляд зафиксировался в точке прямо перед ним. Он замечтался или был уже мертв. Я стоял перед ним, мое лицо — в шести дюймах от его лица. Его дыхание пахло нутром его желудка. Казалось, он не смотрит на меня, по крайней мере — на того меня, каким я себя представлял. Я взял его левое веко двумя пальцами и потянул — сперва потихоньку, потом сильнее, почти вырывая из глазницы. Никакой мгновенной или запоздалой реакции — лишь слабый проблеск узнавания в его правом глазу. Я пытался понять, знает ли он меня или, в свою очередь, хочет понять, что у меня на уме, что я с ним делаю. Если не знает то я проиграл. Я хотел отпечататься у него в мозгу. Все предметы, лица, здания, что когда-либо проходили через его сознание, должны были нести печать этого момента. Я подумывал вырезать это ему на груди, но так лишь отклонился бы от первоначального замысла. Я хочу, чтобы посаженное мной принялось. Оно не может быть стерто или обезображено. Он должен поддаться, должен принять форму. Таков был уговор, Все должно быть доведено до логического конца. Нужно принять во внимание возможные последствия. Если этого не сделать, конец будет тем же. Я повернул коле-со. Хотел сделать это медленно, но потерял терпение и повернул резко, вложив всю свою силу. Тросы натянулись на шкивах. Его руки и ноги распростерлись буквой X. Суставы затрещали. Черты его лица исказились, превращаясь в черты моего лица. Мой (его) рот открылся, губы широко растянулись. Я смотрел в глубь своего горла, на то, как оттуда поднимаются слова: «Тебе этого никогда не забыть».

1983

Утешитель

Мы с бабушкой живем в двух комнатах. Я — в жаркой, где не открывается маленькое окошко. Оно выходит в проулок и смотрит прямо в кирпичную стену здания напротив. Стекло в нем затянуто желтой пылью, автомобильной гарью, грязью. Тени, ползающие по нему, похожи на чудовищ — они хотят забраться внутрь, пытаются разглядеть, как я потею у себя в комнате, на пятом этаже. Кто бы тени эти ни отбрасывал, твари должны быть огромными, величиной с дом.

Я лежу без сна в ночи и жду, когда их кулаки пробьют стену, когда сюда всунутся их лапы, выдернут меня из кровати и раздавят. Я лежу и представляю себе все это — сосредоточившись, уверенный, что если я все это себе представлю достаточно ясно, так оно и произойдет. Я жив, пока чувствую, как они на меня смотрят. Я хочу, чтобы они меня убили. Хочу, чтобы мои кишки выдавились повидлом им на ладонь. Хочу, чтобы они слышали мои взвизги, когда я, корчась, буду умирать.

Бабушка живет в такой же комнате, как и я, только там окна вообще нет. Свет у нее горит круглые сутки — длинная флуоресцентная трубка, которую она прислоняет в углу к стене. От лампы дневного света кожа у бабушки серо-голу- бая, а пыль на стенах светится. У бабушки в комнате есть пара вентиляционных решеток. Они гонят внутрь застойный и чуть остуженный воздух. От этого сквозняка волокнистая поросль пыли, налипшая повсюду, кажется живой.

Я никогда не замечал, чтобы она спала. Как ни увижу ее, сидит в кресле и смотрит на стену, будто в окно, или, скорчившись, разглядывает ковер, зачарованная чем-то. Ковер — грязно-оранжевый, из длинных прядей, точно червивое поле.

Когда я грежу о монстрах, мне слышно, как она разговаривает через коридор от меня, спорит, смеется, вымещает на ком-то злость. Я просыпаюсь и тихонько подхожу к ее двери, стараясь, чтобы она меня не заметила, — я боюсь, что в доме появился кто-то еще. Но никто никогда не появляется. В конце концов, бабушка меня замечает. Поднимает голову, улыбается, трижды прищелкивает языком, словно мягко укоряет меня в чем-то, а потом оскаливает зубы. Она хочет меня съесть. Хочет держать меня в своем сгнившем рту и хрустеть мною, точно куриным хрящиком. Я отворачиваюсь. На лице у меня не отражается ничего, ведь если на нем что-нибудь отразится, невидимая воздушная стена, уберегающая меня от нее, лопнет, и меня засосет в воронку ее рта.

Я забираюсь к себе в постель, и запах ее комнаты плывет ко мне по коридору. Смешивается с запахом моего тела. Я вдыхаю ее запах, задерживаю его в себе, жую его. Он лепит меня изнутри. Мне хочется, чтобы мой мир, мое тело состояли из ее запаха. А когда он станет мной, меня сожмет в нем, как насекомое в громадном кулаке, и раздавит.

Дважды в день я выхожу за едой. Выходя из дома на улицу, я не поднимаю головы. Боюсь, что на меня кинутся, собьют с ног, испинают, изувечат. Я беззащитен. И они чувствуют мою слабость. Когда-нибудь так все и будет. Я тут ничего не могу сделать. А поскольку я ничего не могу сделать, я этого жажду. Сосредоточиваюсь, стараюсь вызвать это к жизни. Если кто-то смотрит на меня и улыбается, я чувствую, что меня изнасиловали.

Ей нужно покупать только мягкую пищу — белый хлеб, сливочный сыр, шоколадный пудинг, молоко. Если зубы ее вонзятся во что-то твердое, они выскользнут из десен, и она проглотит весь этот ком, вместе с зубами, и ничего не заметит. А потом будет сплевывать в ладошку кровь и плакать, осознав, что произошло, будет жалеть себя, и мне захочется ее убить. Только я все равно не смогу, ведь она мне нужна. Она дает мне деньги. Я не могу ее убить. Я беспомощен. Когда она умрет, я сдохну от голода.

Я поднимаюсь по лестнице с покупками и слышу ее голос — когда она разговаривает сама с собой, он тянет меня к себе незримым поводком. Я подхожу к двери, и тон ее голоса меняется, будто мое приближение ломает формы образов, скользящих в ее мозгу, а потому изменяется и натяжение голосовых связок. Мне хочется услышать ее, когда меня нет поблизости, когда бабушка думает, что она одна.

Как-то раз я снял башмаки, медленно и неслышно вскарабкался по лестнице, с каждым шагом замирая и прислушиваясь. Подойдя ближе, я услышал рычание — так рычит собака перед тем, как броситься. Я сделал еще один шаг, и вдруг все стало по-другому. Она меня услышала. Теперь голос звучал пассивно, покорно, бессвязно, она выдыхала слова так, чтобы они текли случайно. Цепочка слов, срывающихся с ее губ, лишена всякого смысла. Когда она обращается ко мне, я слышу ее подсознанием.

Я готовлю ей пищу, смешивая ингредиенты в миксере, пока у них больше не остается собственной формы, пока все не становится мягким и взбитым. Визг миксера заглушает ее хихиканье — она довольна, что ее сейчас будут кормить.

Часто я по целому часу стою в кухоньке размером с чулан и пропускаю через себя вихрь звуков. Мои глаза прикрыты, а тело мягко покачивается от них, и я представляю, как подхожу к ней и протягиваю стакан слизи. И когда она глотает, выхватываю из-за спины нож и перерезаю ей горло — кромсаю снова и снова, пока голова ее не отваливается на пол и не подкатывается к моей ноге: она смотрит на меня снизу, и выражение лица нисколько не меняется.

Вместо этого, точно манекен, приводимый в действие ее мыслями, я поступаю совсем иначе. Я подношу ей стакан, даже даю иногда соломинку, чтобы ей легче было пить мягкую жидкость, и послушно опускаюсь рядом на колени, поддерживая стакан. Часто я нежно вливаю питье ей в горло, а она сидит, запрокинув голову, и рот ее — как черная дыра, как змеиная нора, что уводит в самое чрево земли.

Я всегда делаю это очень осторожно, чтобы она успела проглотить. Она смотрит на меня снизу черными птичьими глазками, и я чувствую себя жидкостью, что проскальзывает ей в желудок.

Допив, она улыбается мне с притворной благодарностью. Я беру ее древнюю руку в свою и поглаживаю обвислую кожу на хрупких костях и суставах. Затем я целую каждый палец и слизываю капли жидкости, которые она расплескала.

Она милая и нежная, она так изумительна в своей старости. Я хочу быть в точности таким же. Лежа по ночам без сна, обхватив себя, будто тело мое — сразу и мать, и дитя, я воображаю себя ею. Вышептываю свою тайную ненависть, ощущая, как мятое платье липнет к чешуйкам кожи на спине. Я чувствую, как давно забытая раковая дыра у меня между ног вспучивается и всасывает мое лицо, пропитывая его кислой вонью.

Я забуду, что существую. Буду сидеть здесь, раскрыв рот и безотрывно смотреть на себя, читая мысли, оставшиеся в теле, которое я покинул.

1983/1994

Грёзы

Огонек в дальнем конце коридора вдруг погас, и все погрузилось в черноту. Я едва различал воздух, затопленным атомным ядром тлеющий там, где только что был свет, но пока я шел к нему, след потускнел, и не успел я добраться до предположительного места, все ощущение моей связи с ним, да и со всем остальным вокруг меня, рассеялось. Вот теперь я окончательно потерялся. Я ощущал, как набухают кончики пальцев, предвкушая какое-то прикосновение, стремясь прочесть контуры поверхности. Я поднес пальцы к губам. Они коснулись, но ничего не почувствовали. Чтобы дать заряд нервам, им требовалось что-то чуждое, не связанное с моим телом. Я развел пошире руки и зашагал, стараясь не разбрасывать ноги, дальше, став распятием. Тлеющий туман у моих ног подбросил к небесам точную копию моей тени, но та наткнулась на выгнутый свод тоннеля над головой и окутала меня собой, пока я шел. Я чувствовал, как меня хранит моя святость.

Я слышу дыхание. Постепенно оно становится громче. Оно идеально совпадает с ритмом моего дыхания, потому-то я и не замечал его раньше, но теперь оно стало громче настолько, что я уже не могу отрицать: исторгается оно откуда- то из-за пределов моей груди. Будто кто-то надо мною насмехается. Кто-то следил за мной, подслушивал, пока я спотыкался во тьме.

Дыхание мое учащается от страха, и синхронность наших дыханий нарушается, становится громче, хаотичнее, оглушительный шквал случайных сипов, хлюпов, шипов выдоха. Меня начинает неудержимо трясти. Мои руки безумно машут вразлет лопастями пропеллера, стараясь оттолкнуть любого невидимку, что может броситься на меня из темноты.

Зажигается свет. Внезапная голубая белизна. Я стою на своем рабочем столе и задрав голову, не мигая, гляжу в лампу дневного света наверху, и свет изливается мне в глаза с такой силой, что становится черным. Руки мои по-прежнему раскинуты распятьем.

Дженнифер тянет меня за штанину. Заглядывает снизу в глаза, и лицо ее искажено от досады — это ряшка свиньи, косо прикрытая маской манекенщицы. Она вынуждает меня спуститься, изображая сострадание. Из ноздрей ее несется блеянье — пронзительное, тошнотворное. Я опускаю руки, сдаюсь, сую их в карманы и спиной соступаю на стул, затем на пол. Не отходя от стола, смотрю в зеленые отсветы компьютерного терминала, и меня поражает собственное лицо, наложившееся на диаграммы и цифры. Ничего не изменилось. То же самое лицо, что я презираю, лицо, которое я так и не научился считать своим, лицо, которое мне всегда хотелось содрать, — и прожить остаток жизни с оголенными мышцами, нервными окончаниями, венами напоказ. Но мое лицо неумолимо, неизменно, идеально привлекательно, безупречно.

Весь день Дженнифер наблюдает за мной, выглядывает из-за угла своего конторского отсека, где работает за компьютером, лишь чуточку напрягая лоб, чтобы на нем проступила жалость, хотя, если по правде, читаться на нем должно презрение, отвращение. Время от времени она спрашивает, все ли со мной в порядке. Я отвечаю, что да, конечно, а сам не отрываю глаз от экрана. Голова ее снова ныряет за перегородку, клавиатура пощелкивает под натиском ногтей, и в ее машине вспыхивает визгливая симфония пытки.

И я остаюсь в одиночестве перед рабочей станцией — одна рука в промежности, другая — печатает план игры по разрушению моего подсознания.

1985

Три детские сказочки

Справа — неприступный обрыв. Его стены возносятся ввысь, изрытые сотней пещер, уводящих в глубь сплошной скалы, змеясь под плато, что сверху. У зева каждой пещеры притаились на корточках по двое-трое нагих убийц — они смотрят, как мы проходим внизу по ущелью.

Слева начинаются тропики — стена листвы и шипящего тумана. Низкий несмолкаемый рык зверя, что таится где-то за деревьями, неотступно следует за нами, подлесок шелестит, ибо зверь идет за нами по пятам.

А мы движемся дальше, и насмешки сыплются на нас с обеих сторон. Убийцы обнажают ножи, скалят почерневшие сочащиеся зубы, мягко воркуют нам, словно мы — заблудшие зверушки и еще можем к ним вернуться, приманенные к собственному убийству кротостью их голосов.

Зверь рвется вперед, высовывая из кустов свою отвратительную башку, плещет лиловым языком, хохочет, как полузадушенный младенец, а потом вдруг отступает в джунгли, и кустарники смыкаются за ним.

Одежду нашу уже давно сорвало с тел, а кожа у нас излохмачена и кровоточит. Солнце пропекло насквозь наши язвы. Мы обречены, но шагаем дальше, слишком оцепенев, слишком отупев, чтобы остановиться и отдаться в жертву.

Страх попасться этим убийцам — повиснуть на крюках, вогнанных в кожу у загривка, медленно поджариться заживо над низким пламенем, когда плоть ломтями сдирается стела и поедается у нас же на глазах, — гонит наши ноги вперед, не дает глазам закрыться окончательно.

Мы неизбежно забредем в джунгли, где нас разорвет зверь. Он затащит нас в свою тайную берлогу и станет играть с нами, пока не надоест, а потом пожрет нас.

Но клыки, вонзенные в наши внутренности, не столь кошмарны, как ножи и костры человеческих убийц, и мы заваливаемся в кусты, побежденные, и ожидаем, когда за нами придут. И забываясь сном, мы чуем его дыхание нам в затылок, жаркое и влажное, и он тычется рылом в наши тела. И говорит с нами по-человечьи — невинным голоском маленькой девочки, успокаивая нас, утешая, тихонько посмеиваясь собственным словам.

Я не узнаю себя, пока не совершу деяния, меня отрицающего. Только так я стану сильным, ибо напал на то, что защищаю, ибо срезал вожделенье, не успело оно созреть. Я — жертва. Случайные вторженья опыта проникают мне в разум и преобразуют меня. Напротив, глядя на то, чем хочу обладать, я исполняюсь отвращения, ибо мне хочется впитать это в свое тело. А оно внушает мне омерзение, потому что не мое. Когда он касается меня, подталкивает меня, грубо вводит себя, я вижу в нем себя и калечу себя так же как и ее.

Я неспособен стереть свое вожделенье, пока он мне его не сотрет. Когда я — в его разуме, я — наемная убийца. Я свяжу его руки у нее за спиной, а ее руки привяжу к его ногам. Облизывая его лицо, покрывая ее щеки слюной, я туго сожму свой хуй и себялюбиво выебу самого себя в пизду, а от него уклонюсь. Исторгнув семя себе в пизду, я ухожу в ванную и сразу же тщательно вымываю его из себя, уже ощущая в себе заразу. Я спускаю в канализацию все его следы. А потом возвращаюсь в спальню и встаю над его связанным телом. Я мочусь на нее, а она изо всех сил пытается выпутаться. Ей нравится мокнуть под собственными мертвыми отходами. Он считает, что владеет мной, но я — ничью. Его не существует, он лишь вторгается в мою инверсию, эгоистично подстрекаемый мною.

Скованных вместе, нагих, нас провели по улицам. Тела наши докрасна сожжены солнцем, под его лучами мы провели много дней. Ночами спали, прижавшись друг к другу, под охраной, свернувшись у подножья монумента в центре города. Мы научились ненавидеть друг друга — вонь друг друга, лица, тонкие волоски на затылке человека впереди — больше, чем охранников или толпы, что над нами потешаются.

Пленник передо мной был горд. Он не хотел опускать голову, когда нас вели сквозь толпу. К этому придрались, мол, что за наглая гордыня, и несколько вертухаев сразу же принялись его оплевывать. А потом некоторые дотянулись и вспороли его бритвами, что росли у них из пальцев. Я понимал: если он упадет, потянет за собой и остальных, и всех нас разорвут на куски. Чтобы этого не случилось, я сильно пнул его в спину, и от неожиданности он качнулся вперед. Выглядел он преглупо. Толпа засмеялась: я лишь подтвердил, что мы все — безобидные идиоты, вовсе уже не опасные. Потом он сказал мне, что однажды прикончит меня во сне. Однако на следующее утро я проснулся, а он мертвый лежал рядом: ему так глубоко перерезали глотку, что голова держалась всего на одной жиле. Кто-то другой понял, что гордость его опасна для всей группы, и покончил с ним, пока не поздно.

1983

Телепатия

Я по другую сторону стены, слышу, вижу. Она — там, я ее чувствую, лежит, обнаженная, на каменной плите под термальной лампой. Ее кожа медленно сгорает. На левой руке у нее вздувается большой пузырь плоти. В лоскуте опухоли я вижу мелкую тень твари — я уже спроецировал себя из-за стены в теплое приподымающееся одеяло кожи. Мое тело — внутри ее руки, съежилось калачиком. Ногами и руками я упираюсь в стенки мембраны, пытаясь прорваться наружу.

И с каждым моим толчком она кричит.

После долгой борьбы я прорываюсь сквозь тонкий кожистый слой. Моя голова свободна, и я смотрю в ее искаженное лицо. Его структура плывет, оно заваливается на стороны. Термальная лампа медленно, один за другим сжигает слои накопившейся кожи, постепенно испепеляя внешние черты ее характера.

Она пристегнута к плите. Вопит, а тело бьется в этих узах. Ремни врезаются в поджаривающуюся плоть, как в масло.

Она беспомощна, она в ловушке. Человек за стеной, должно быть, затянул эти ремни и оставил ее тут мучиться. Но теперь, если присмотреться, не похоже, чтобы такое состояние доставляло ей неудобство. Когда она заходится в крике, ее раздирает от боли, а рот превращается в рваную рану лица. Но часть ее боли, очевидно, — исступленный восторг, как блаженство, которого спортсмен достигает выносливостью.

В ее криках слышится ритм — он вроде ритма ебущейся пары, вроде того ритма, что я запомнил, как стук сердца человека за стеной, или вроде того и другого вместе, вроде новой мутации, нового звука, зажившего собственной жизнью.

Я вырываюсь из своего мешка, обернув плечи покровом ее кожи, и спрыгиваю на пол. Выхожу из ее двери и вхожу к мужчине. Становлюсь ему на грудь и заглядываю ему в рот. Язык у него свешивается на подбородок. Его лицо течет, вскипает, растворяется, как и лицо той женщины. Я встаю ему на язык. Он втягивает меня к себе в рот. Из его груди биенье сердца звучит притуплёнными стонами женщины.

1983/1994

Друзья

Когда я вижу их, они всегда готовы дать мне повод усомниться в моей сущности, — если, конечно, я им позволю. Без вопросов: они, конечно, превосходили меня во всем — в породистости, в экономических обстоятельствах, образовании, навыках общения.

Вся штука, разумеется, в том, чтобы разработать сценарии, в которых если я и проиграю, вытерпев обычное тонко завуалированное унижение, то я выиграю.

Например, однажды они постучали в дверь моей квартиры. Я сразу же понял, что открывать не стоит, однако пути назад не было. Стук раздался, когда я стоял на коленях и блевал в унитаз. Не стоило открывать, как минимум не почистив сперва зубы. Но сообразительность мою притупило тяжестью похмелья, и я пошел на поводу у инстинкта, не взвесив последствий.

Они принюхались к моему дыханью. Полагаю, оно было им омерзительно, но на их лицах выступила оголтело саркастичная самодовольная улыбка. Они получили доступ к тайной слабости, к той части меня, которой лучше бы оставаться скрытой от чужих глаз; это им понравилось. Они мгновенно сообразили, что а) минувшей ночью я был пьян, и что б) это мой очередной откат, а я ослаб разумом, у меня депрессия, и я, вероятно, хочу покончить с собой, и что в) характер мой крайне хил и нестабилен, я неспособен поддерживать даже минимум самодисциплины, в обладании которой я так хотел их убедить.

Как ни пытался я замаскировать свое скомпрометированное положение, я не смог уговорить их войти в квартиру. Они продолжали настаивать, что, вероятно, обеспокоили меня, что зайдут попозже, но все мы знали, что никуда они попозже не зайдут.

Чтобы выйти из ситуации победителем, хотя бы в уме, я заучил наизусть их лица до мельчайшей детали, до самого крохотного нюанса: черную загогулину волоса, растущего из его щеки, который он пропустил при бритье, бледно-розо- вую родинку над ее правой бровью, заметную из-под слоя кремового грима, нанесенного такой искусной толщиной, чтобы гладко сливаться с ее лбом.

Закрыв дверь, я удержал их в уме, экспонировав их образ на чистый лист тайного досье, где я держал воспоминания в целях их дальнейшего использования. Это и другие воспоминания о них я поставлю на службу себе, заставлю их себе угождать. Они так непрочны там, среди образов, которые я сохранял, даже глупы, и вовсе не опасны. Просто два человека, которые через две ночи на третью сокрушают друг другу тела под взаимно вялыми мускулами, бормоча никчемные похотливые фразы друг другу в вывощенные уши, пока оба не кончат. А потом переворачиваются на другой бок, пердя друг другу свои снотворные колыбельные.

Я это знаю потому, что однажды мне было негде спать, и они пустили меня к себе на пол в кухне, под одно ворсистое одеяло с собакой. До их кровати оттуда было всего два фута, а им не хватило благовоспитанности удержаться от своего тошнотного ритуала, пока в доме был гость. Хотя, с другой стороны, я, наверное, был для них скорее приблудным котом, которого берут в дом лишь потому, что не могут перебороть вину, когда видят, как он подыхает от голода. Скорее им, чем другом, а потому им и не было неловко от того, что я стал свидетелем их интимного чистилища.

Вот такими я их и запомню.

1986/1994

Я дитя, я поклоняюсь ему

Я свинья, и от меня смердит. Мистер Мамерз — мой бог, это он так считает. Он всегда прав. Я лижу ему зад. Я всасываю все в свои кишки. Я никогда не обсираюсь. Тело мое алчно (я ничего не могу с этим поделать). Я обрюзг. Я раскис. Я вешу 349 фунтов. Я жирная мразь. Я презираю себя. Я сижу в розовых пижамных штанах, которые мне подарила мама на 15-летие. Они по-прежнему мне впору. Я ненавижу их, однако ношу. В промежности они заскорузли от разной еды, которая туда падала, и старой спермы, которую я никогда не вытирал. Моя сперма сладка. Много спермы оказалось там из-за мистера Мамерза, поэтому мне нравится. Мне нравится отколупывать ее чешуйки и растирать пальцами, думая о нем. А потом мне становится от себя противно, но я люблю так ему сочувствовать. Мне бы хотелось, чтобы он насрал мне на лицо, а я бы лежал на тротуаре, а люди толпились бы вокруг и смеялись. Он бы ткнул пальцем в меня и сказал, что я это заслужил, а они бы снова одобрительно захохотали. Мне бы стало хорошо. Мне нравится, когда мне хорошо. Нравится трогать себя, особенно притворяясь кем-то другим. Иногда в ресторане я теряю себя. Забываю, что существую. Украдкой засовываю руку под рубашку и чешу волоски, собравшиеся вокруг пупка. Они мягкие, как пушок на голове младенца. Я распаляюсь и чувствую свою вонь. Задыхаюсь в собственной подмышке, потом кончаю, но ничего не чувствую. В промежности я нахожу лужицу спермы. Я торопливо расплачиваюсь и ухожу, опасаясь, что заметят. Когда я кончаю, у меня не встает. Я люблю себя, но я себя ненавижу. Меня следует уничтожить. Люди смотрят на меня и считают омерзительным. Ненавидят меня. Мне нравится, что они меня ненавидят, поскольку в этом они правы. У меня встает, когда я думаю о конкретном человеке, который меня ненавидит. Вот тогда у меня встает, но кончить я не могу. А в других случаях я кончаю, точно гной выступает из язвы, но даже не твердею. Мне нужно, чтобы меня ненавидели, чтобы от меня тошнило. Вот тогда я получаю то, что заслужил.

Мистер Мамерз — мой начальник. Он дал мне работу. Хоть его от меня тошнило, хоть он возненавидел меня с первого взгляда. Меня окружала моя вонь. От меня воняет гнилым повидлом. Его должно было стошнить мне в лицо, но он меня нанял, хоть и ненавидел. Я заслуживаю всего, что от него получаю. Я хочу от него получать. Каждый день я изыскиваю способы заставить его унизить меня — но так, чтобы его не стошнило окончательно и он меня не уволил. Я умру, если он меня уволит. Я ему поклоняюсь. Он мне нужен, ибо сокрушает меня. Он требует, чтобы я отвечал его условиям, и наказывает меня, если я не могу. Не знаю, почему он меня не уволил, — ведь я слаб. Я постоянно ошибаюсь. Я люблю его волосатые руки, его волосатую грудь, его волосатую спину. Мастурбируя, я мысленно вижу, как жую его волосы,

И затем, когда я не кончаю, мне хорошо, потому что я не заслужил кончить. Я лишь кончаю ради него, когда не мастурбирую. Когда я кончаю ради него, это он заставляет меня кончить. Когда я совсем не ожидаю, чтобы мне стало нехорошо. Но потом, когда я лежу в постели и думаю об этом, мне хорошо. Он знает, как применять свой авторитет. При нем я чувствую себя жирным деформированным младенцем: сижу в углу в своем подгузнике и сру против воли, пока не выдавится на пол. Заходят мои родители, орут на меня и бьют. А когда они уходят, я, чтобы показать, какой я хороший, соскребаю говно пухлыми ручонками и съедаю. Сам себе доказываю, что я могу от него избавиться и быть хорошим. Вот так вот мне становится от него. И мне нравится, когда мне так. Платит он мне немного, я жирный недотепа. Я не заслуживаю хорошей платы. Я хочу спрятаться в его мире. Он меня кормит. Я хочу никогда его не покидать. Мне тоскливо уходить с работы домой, от него. От него мне хорошо.

Он мой начальник: он заставляет меня делать разные штуки. Я на складе стаскиваю с верхней полки карбюратор, и под моей тяжестью ломается стремянка. Я падаю, как мешок сгнившего желатина. Я себя ненавижу. Мне не больно, потому что меня защищает слой сала. Я не встаю. Мне нравится лежать на спине и смотреть вверх. Я старая корова, что подыхает у дороги, ждет, когда придет хозяин и увезет ее на бойню. Мне хочется, чтобы мистер Мамерз пришел посмотреть, что за шум, и тут бы увидел меня на спине. Ведь когда он на меня орет, мне хорошо, потому что я лежу на спине и чувствую себя очень глупо. Он врывается и орет на меня, еще толком не разобрав, что произошло. «Что тут такое! Быстрей! Что ты тут делаешь!» Подбегает и пинает меня в бок, словно пытаясь определить, жив я или умер. А мне будто снится прекрасный сон: я заглядываю снизу в его огромные разозленные ноздри, в его холодные черные глаза. В ноздрях его сопли затвердели и пристали к волоскам

крупными кристаллами, будто сахар. Я думаю, как чудесно было бы вползти ему в ноздрю и свернуться там, питаться этим сахаром, греться теплом его дыхания. «Извините, мистер Мамерз. Больше не повторится. Простите меня!» Но не успеваю я закончить извиняться, он говорит: «С тобой все в порядке?» И выходит в торговый зал, не дожидаясь ответа. Мне нравится, как он посмотрел на меня: я — плохая собака. Я поднимаюсь на ноги и спешу в ванную, как разжиревший пудель. Спускаю штаны и стою секунду-другую, прислушиваясь, как он орет на покупателя. Покупатель скулит, что запчасть, которую он купил для своей машины, не работает. Мистер Мамерз отказывается в это верить. Велит покупателю убираться вон из магазина — немедленно. Я слышу, как закрывается дверь. Никто не в силах противостоять его авторитету. Я тереблю себя, думая о сахаре в его ноздрях. У меня — крохотный пенис. Сдрачивая, я могу удержать его между двух пальцев. Я притворяюсь, что дою корову-малышку. Чтобы проявить к мистеру Мамерзу уважение, дроча, я бью себя в лицо. Из носа течет кровь, но я не останавливаюсь. К унитазу прилип небольшой кусок говна. Я опускаюсь на колени, не переставая дрочить, и слизываю его. Теперь уже мистер Мамерз барабанит сюда: «Давай! Быстрее! Что ты там делаешь! Быстро на работу!» Я слышу, как он уходит. Лучше бы выломал дверь. Я хочу, чтобы он знал: ради него я на все готов. Я почти кончаю. А когда не кончаю, я рад. Это было бы святотатство. Если он обнаружит меня здесь с говном на губах, ему станет противно. Может, он меня даже побьет. Он меня уволит. Или вызовет легавых. Легавые мне нравятся, только я их боюсь. Если меня упекут в тюрьму, лишь от них будет зависеть все, что я делаю и думаю. Само по себе это хорошо. Но у меня тогда не будет мистера Мамерза.

С работы домой я возвращаюсь пешком. От меня воняет сиропом. Мне хочется сожрать себя, чтобы исчезнуть.

Сквозь одежду проступает моя слизь. На меня смотрят люди. Посмеиваются себе под нос, выставляя свое отвращение напоказ. Они по запаху чуют, когда я прохожу мимо. Мне нравится моя вонь, но они же не виноваты, что ненавидят ее. Я омерзителен.

Темнеет. Я сам не знаю, где иду. Я забыл, что мне нужно домой. Я останавливаюсь на школьном дворе. Стою у ограды, смотрю внутрь, соплю. Я не могу дышать. Ходьба меня утомляет. Мне нужно отдохнуть. Поскольку уже почти совсем темно, мне тут безопасно. Никто меня не заметит. На школьном дворе какие-то дети играют в ручной мяч. Ненавижу, как они визжат. Мне от них противно. Слишком непослушные. Достало бы мне мужества, подошел бы и поотрезал им головы перочинным ножиком. Но я трус, а кроме того, не смогу их поймать, потому что я слишком медленный и жирный. Надо мной посмеются и наплюют на меня. Я это заслужу, но все равно мне хочется их поубивать. Когда я был моложе, они прижимали меня к земле и сморкались мне в рот. Меня тошнило, а они заставляли меня есть мою блевоту и только потом отпускали. Я приходил домой и блевал в ванной сам, без распоряжений, чтобы доказать самому себе, что я способен вынести наказание и больше не доставлять никому никаких хлопот. Но их я все равно ненавидел — ведь они наказывали меня не задумавшись, только чтобы самим было приятно. А так быть не должно. Тут должно быть чувство долга. Если наслаждаешься своим чувством долга, то все в порядке, — тут тебе самое место. Мистер Мамерз — хороший, поскольку ставит меня на место. Да и свое знает.

В углу школьного двора спит алкаш. Дети его, похоже, не замечают. Просто груда тряпья и мяса. Его рот открыт — дыра в этой груде. Рот словно просит, чтобы его набили, — сам по себе, алкаш об этом ничего не знает. Вот один из мальчишек замечает алкаша. Я так и знал, что это рано или поздно случится. Именно за этим я тут и остался. Мальчишка подзывает остальных. Они толпятся вокруг алкаша. Сначала им боязно. Подбираются поближе, потом вдруг отскакивают, хихикая, и снова придвигаются. Теперь им уже не страшно. Некоторые плюют на алкаша. Он не шевелится. Первый малыш набирается храбрости. Он изо всех сил швыряет мяч алкашу в голову. Раздается резкий хруст. Мяч отскакивает высоко в воздух. Алкаш не реагирует. Ему снятся тошнотворные сны. Вот первый малыш извлекает из ширинки пенис и ссыт на голову алкаша. Все смеются. Голова дымится от горячих ссак. Малыш достает из кармана баночку жидкости для зажигалок и брызгает из нее на алкаша. Все чиркают спичками. Он становится грудой мяса, покрытой голубыми язычками пламени. Он ничего не замечает. Пламя пока не добралось до его кожи через тряпье. Детишки начинают паниковать. Они истерически орут. Боятся, что их поймают, что накажут родители. Первый малыш пытается по- ссать на алкаша, чтобы загасить огонь, но ссать он больше не может, поэтому убегает. Когда он скрывается из виду, я захожу на школьный двор и ссу на алкаша. Меня никто не видит. Уже темно, и уличные фонари по большей части разбиты. Я опускаюсь на колени и смотрю на него. Грязный пес, хуже меня. Воняет. Мне нравится его вонь, ибо она сладка, как и моя. Он бормочет какую-то невнятицу. Его слова — из тошнотворного сна. Я разбираю только «Пожалуйста» и «Спасибо».

Я встаю и пинаю его по яйцам. Мне интересно, отзовется ли он хоть как-то. Он слегка дергается, но ему, видимо, совсем не больно. У себя в промежности я чувствую тепло. Я смотрю на лицо алкаша. Оно сплошь изгваздано оспинами, измазано грязью. Все зубы во рту сгнили. Левый глаз затянуло тонкой желтой кожицей, под ней виднеется зрачок. Но замечаю я и другое, самое главное, и меня начинает трясти, так мне от этого хорошо: если все его уродства стереть,

или излечить, он станет в точности как мистер Мамерз. Мне снится сон. Я люблю его. Меня тошнит. У меня все кружится. Я понимаю, что меня вырвало. Рвота приземлилась рядом с его лицом. Я наклоняюсь и слизываю с этого лица все, что на него случайно попало. Мне уже лучше. Я пытаюсь втиснуть себя в его разум. Мне хочется обнюхать его сны. Я должен быть послушен. Он заслуживает послушания.

Я хватаю его за руку и тяну вверх. Под рукавом пальто рука у него сильная. Я счастлив. Я шлепаю его по лицу, пытаюсь разбудить. Не хочется, чтобы он хоть что-то пропустил. Он безразлично смотрит на меня, а затем проваливается в свои сны. Но похоже, сознания ему хватает на то, чтобы идти. Я увожу его и на ходу шепчу на ухо: мне жаль, что я его побеспокоил, но я сделаю так, что ему снова станет хорошо. Мы останавливаемся передохнуть у ограды. Он наваливается на нее, полубессознательный. Я всовываю язык ему в ухо, тщательно выскребаю заскорузлую серу, копившуюся там месяцами. Кажется, он этого совершенно не чувствует, но мне все равно. Я болтаю его серу во рту, пока она не разжижается, затем выплевываю обратно ему в ухо и снова всасываю сквозь щели меж зубов. Покончив с обоими ушами, я все проглатываю. Меня совсем не тошнит. Мне нравится. Я думаю о мистере Мамерзе. Ему бы понравилось, что я так поступил. Я заслуживаю его ненависти. От нее мне хорошо.

Я веду алкаша по улице, делая вид, что мы — двое пьяниц и помогаем друг другу не упасть. На ходу утыкаюсь головой ему в плечо, пряча лицо. Темно, меня никто не узнает. Скажут лишь, что видели, как он уходил с каким-то толстяком.

Мы приходим в заброшенное здание. Я веду его через пустырь перед домом. Здесь непроглядно черно. Моя вонь, кажется, нарастает. С нею смешивается его запах. Мне нравится этот новый аромат. Он удушает. Я укладываю его у стены. Он говорит: «Спасибо» — и смотрит снизу на меня. Я содрогаюсь от омерзения.

Пинком я сшибаю фанерку, которой заколочено окно, куда мне хочется влезть. Я ничего не вижу. Чиркаю спичкой и держу ее в окне. Комната завалена рухлядью, старой мебелью, гниющим мусором. Посередине — большая дыра, там, где провалился пол. Если мы в нее упадем, поломаем руки и ноги, и нас съедят крысы. Вгрызаясь в меня, они будут брызгать спермой, да и я тоже. А если будем держаться краев комнаты, двигаться по стенам, то никуда не упадем. На другой стороне комнаты, в дальнем углу — какая-то лестница. Я хочу втащить его туда. Там нас никто не потревожит. Я забираюсь через окно в дом. Руку мне расцарапывает ржавый гвоздь. Не больно. Я чую свою кровь. Запах слаще, тоньше, чем запах моего тела. Я втягиваю за собой алкаша. У меня такое чувство, будто он мне помогает, потому что оказывается вовсе не трудно. Мне легко. Я подношу спичку к его лицу. Он улыбается. Меня от этого тошнит. Он спятил. Я даже не знаю, чего ожидать. Его раскрытый рот — как дыра в полу, а в желудке у него живут крысы. Меня шатает. Я чуть не сваливаюсь к нему в рот. Он хрюкает. Я чую этот запах у своего лица. Одно слово: «Пожалуйста». Мы пробираемся вдоль стены. Наконец, доползаем до лестницы. Сейчас он уже достаточно пришел в себя и передвигается сам. Сам поднимается по лестнице передо мной. Он движется медленно, однако уверенно, будто бывал здесь раньше. При зажженной спичке он похож на обдолбанного великана. Я рад, что иду за ним. Вверх по лестнице меня тянет его вонь. Он контролирует меня.

Комната пуста, если не считать тахты и нескольких свечей на полу. Должно быть, кто-то ночевал здесь, пока не забили дом. Я зажигаю свечи и сажусь на тахту. Он подсаживается ко мне. Меня покрывает его тень. Мы не разговариваем. Похоже, он чего-то ждет. Смотрит на меня, словно пища. Он мне противен. Его запах меня удушает. Я понимаю, чего он ждет: чтобы я дал ему выпить. Нужно быстро что-то сделать, иначе он заподозрит. Он мог бы меня убить в наказание. Это меня в нем восхищает. Он может все, что угодно. Он орет на меня. Я не понимаю, что он хочет сказать. Голос его — как рев. От него смердит. Он эхом раскатывается по комнате. Я давлюсь. Вытаскиваю перочинный нож и раскрытым кладу на колени. Я оцепенел. Я всегда с ним здесь был, это никогда не кончится. Он встает. Уже готов удрать, сбежать вниз по лестнице. Он провалится в дыру. Я бью его ножиком в горло. Он сразу же падает, дергается на полу, точно рыба, из его шеи хлещет кровь. Гнилостная, я давлюсь рвотой. Он сбивает свечи, которые я зажег, и затихает. В комнате совсем темно. Я ощупываю пол, подсовываю под него руку и вытаскиваю свечу. Зажигаю и подношу к его лицу. Он в точности похож на мистера Мамерза. Я счастлив. Я начинаю плакать. Я касаюсь его жестоких глаз. Я сую пальцы ему в рот. Как чудесно: его прохладный сильный язык, тот язык, что лепил слова, заставлявшие меня слушаться. Он изумителен. Я чувствую, как у меня встает. Там тепло, не как раньше. Пенис мой огромен, тверд, полон крови. Я стаскиваю с него пальто и рубашку, отшвыриваю их в сторону. Расстегиваю себе штаны, они падают на лодыжки, и опускаюсь с ним рядом на колени. Его грудь и живот тверды и сильны — совсем как у мистера Мамерза. Я стою на коленях, а моя эрекция парит над ним. Я сжимаю ее в кулаке, вспарывая ему брюшину. Вот для чего я был создан. Я счастлив. Я срезаю его кожу и мышцы, а вонь его внутренностей клубится мне прямо в лицо. Она прогоркла и остра, как винная блевота. Я пьянею от этого запаха. Я знаю, что на сей раз кончу, потому что я заслужил кончить. Я падаю вниз лицом прямо в его мягкие внутренности. Мой рот раскрыт. Я втягиваю в себя его кишки. Я пожираю самого себя. Притворяюсь, что за спиной у меня стоит мистер Мамерз и наблюдает, чтобы я доел все до конца. Я ем нечистоты. Мой желудок заполняется слизью. Я ощущаю, как становлюсь все жирнее и уродливее. Еще хуже, чем прежде. Моя вонь растворяет меня. Я зарываюсь головой еще глубже ему в кишки. Мне уже не удается различать его кишки и мою вонь. Я кончаю себе в руку, блюю в его кишки, пожираю их, блюю в его кишки, опять пожираю все это. Я тону в собственной сперме, утопая в его кишках. Съев внутренности, я принимаюсь за сердце. Затем вырезаю ему язык и тоже съедаю. Я слизываю свою сперму. Она еще не остыла. На вкус — как его кишки. Я стираю кровь с лица и на ощупь спускаюсь по лестнице, прочь из этого здания.

1983

Спасибо Жарбоу, Чарлзу Нилу и Гэри Итихаре за редакторскую поддержку и совет, а также Г. Роллинзу за то, что опубликовал этот материал. — М. Дж.