Повелительница львов

Глава 8

Как легко догадаться, мы тотчас же оповестили о выздоровлении его светлости всё королевство.

Для начала мы пригласили епископа Уэйнфлита и настоятеля монастыря Святого Иоанна посетить Генриха и убедиться в его выздоровлении. Что они и сделали, объявив затем, что нашли его совершенно здоровым.

Вообще говоря, трудно представить себе что-либо; более удивительное, чем болезнь Генриха. Он решительно ничего не помнил ни о том, что случилось, ни о том, что с ним делали врачи с августа 1433 года, хотя на его теле всё ещё оставались следы применявшихся ими методов «лечения». Невзирая на то, что мы всё время заботились о его кормлении, он очень ослаб от постоянного недоедания, а потому несколько недель не мог пройти даже двух-трёх шагов, и неудивительно, ведь Генрих пролежал в постели так долго. Но кроме вполне естественной слабости и пролежней, ничто не свидетельствовало о перенесённой им тяжкой болезни.

После того как прелаты удостоверились в выздоровлении Генриха, призвали лордов, и как бы раздосадованы те не были, им пришлось признать: король вполне здоров — и душевно и телесно. Тем временем я поручила Уэнлоку подготовить все необходимые бумаги, чтобы его светлость подписал их, как только сможет держать в руке перо. И всё же я вынуждена была водить его рукой, так как боялась упустить время.

Король, с моей помощью, подписал четыре главных декрета: о завершении регентства Йорка, о снятии Буршье с поста лорда-канцлера. — даже мне не по силам лишить его сана архиепископа, — об освобождении Сомерсета из Тауэра и, самое важное, о присвоении принцу Эдуарду титула принца Уэльского. Этот последний декрет подтверждал не только отцовство Генриха, но и право принца стать следующим королём Англии. Удручённый Йорк не мог оспаривать волю короля, только перевёл взгляд с кресла, где, подпираемый подушками, сидел Генрих, на кресло, где сидела я с принцем Эдуардом на коленях, и его глаза сверкнули сталью: он не сомневался относительно авторства декрета, лишившего его власти. Однако герцог принуждён был подчиниться и, покинув Виндзор, отправился на север, в Йоркшир, в свой замок Сэндал. За ним последовали и Невилли, столь же удручённые внезапной переменой в своей судьбе.

В Вестминстер вернулся Сомерсет. Он приветствовал короля, опустившись на колено, возблагодарил Небо за его выздоровление и достаточно скоро нашёл возможность остаться со мной наедине и стиснуть меня в своих объятиях.

— О Мег, Мег, — шептал он, целуя мою шею и ушко, одновременно упоительно лаская меня под нижней рубашкой, — я уж было отчаялся.

— Никогда не отчаивайся, Эдмунд, — подбодрила я его. — Но... всё это может повториться. — В смятении он откинул голову, и его щёки стали пепельно-серыми. — Никто не знает ни причин этой болезни, ни даже каковы её симптомы, — заметила я, — а, следовательно, неизвестно, как её лечить. Навряд ли умственные способности Генриха улучшатся с годами.

— Что же делать?

— Именно это нам и следует решить прежде всего. Конечно же, при первых признаках возвращения болезни мы должны быть готовы действовать в своих собственных интересах.

Не приходилось сомневаться, что, если болезнь Генриха повторится, парламент снова передаст регентство Йорку, поэтому было трудно решить; что именно нам следует предпринять. Главной моей, заботой, естественно, оставалось продержаться до того времени, когда Эдуард достаточно подрастёт, чтобы взять в свои руки бразды правления. Но я знала, что, как бы быстро ни развивался мой сын, — а я намерена была ускорять этот процесс всеми возможными способами, чтобы он опередил всех принцев, какие только есть в мире, постигнув и воинское мастерство, и искусство политики, — пройдёт двенадцать и даже более лет, прежде чем он сможет управлять государством.

Поэтому мне представлялось, что самое лучшее завербовать как можно большее число сторонников, однако превзойти Йорка было нелегко, потому что его поддерживало множество людей. Но на свете нет ничего невозможного, и я уже начала прикидывать, какие у меня есть шансы соблазнить племянника Ричарда Йоркского, молодого Уорика, добившись, чтобы он отошёл от отца и дяди. Причём, имей я гарантии успеха, решилась бы соблазнить его в самом прямом смысле этого слова. Но тут я потеряла всякую власть над событиями: страна вступила на тот опасный, даже губительный путь, который, как я, невзирая на все перипетии моей судьбы, надеюсь, она ещё не прошла до конца.

Мы пережили ещё одну английскую зиму. Всё это время Генрих пребывал в хорошем настроении и набирал силы, а Эдмунд, как обычно, публиковал свои декреты, на которые никто не обращал ни малейшего внимания. Когда же наконец подули целительные осенние ветры, мы получили известие, что герцог Йоркский, вкупе со своими зятьями Невиллями, графами Солсбери, Уэстморлендом, а также графом Уориком, тщательно обдумал сложившееся положение и, собрав армию, объявил о своём намерении идти на Лондон.

Эта неприятная новость взволновала нас гораздо меньше, чем в 1452 году, но лишь по той причине, что в прошлый раз мы успешно справились с аналогичной проблемой Однако я прекрасно отдавала себе отчёт в том, что Йорк не попадётся дважды в одну и ту же западню. Согласно полученным нами сведениям, на этот раз он замышлял подойти к Лондону с севера, а не с запада, поэтому остановить его было труднее. Я ничуть не сомневалась, что, если герцог войдёт в Лондон, лондонцы сразу же поднимутся на его поддержку. Генрих, как и я, признавал, что наше нынешнее положение существенно отличается от того, что было в 1452 году, но, вопреки обыкновению, был настроен воинственно и даже проявлял некоторый здравый смысл. Собрав королевскую армию, он назначил её командующим не Сомерсета, а Букингема.

— Я хочу, чтобы вы были рядом со мной, кузен Эдмунд, — сказал он. — Ведь вы же мой главный министр.

Эдмунд, разумеется, был польщён, он как будто бы не понимал, что даже Генрих, мало смыслящий в военных делах, сознавал, что он не пригоден для командования армией.

Королевские вассалы собрали под нашими знамёнами около двух тысяч человек; тем временем мы получали донесения о том, что с каждым днём Йорк подходит всё ближе и ближе. Он ещё только достиг Ладлоу, когда ко мне пришёл весьма встревоженный Сомерсет.

— Мы перехватили послание, направленное Йорком Буршье, — пробормотал герцог. — Он клянётся в своей верности королю и требует только моего смещения, после чего обещает распустить свою армию.

— То же самое, что и в тысяча четыреста пятьдесят втором.

— Да. Но на этот раз он хочет получить доказательства моего ареста ещё до начала переговоров с королём.

— Видел ли это Генри?

— Ещё нет. Гонца привели прямо ко мне.

На мгновение я задумалась. Несомненно, эту проблему следует разрешить раз и навсегда. Король есть король. Если Йорк поднял против него руку, вся страна, весь мир должны знать, что он мятежный изменник.

— Я думаю, мы должны сжечь это послание, — сказала я. — Тогда у Ричарда в руках будет достаточно длинная верёвка, чтобы он мог повеситься.

Возможно, кое-кто скажет, что я сделала ошибку. У меня не было никаких сомнений относительно своей цели. Моя глупость состояла не в том, что я недооценивала врага, а в том, что верила абсурдным мнениям моих самых дорогих друзей и возлюбленных. Я полностью согласилась с Букингемом, который как командующий королевской армией проявлял воинственный пыл, утверждая, что нам следует выдвинуть нашу армию севернее Лондона, в Уотфорд, расположенный на старинной римской дороге, которая называется Уотлинг-стрит. Уотлинг-стрит ведёт к Честеру, это единственная удобная дорога, по какой сколько-нибудь значительная армия может подойти к Лондону с севера. Здесь мы могли занять наиболее выгодную позицию и предоставить мятежникам сделать первый ход.

Итак, приняв решение, я поспешила к себе, чтобы приготовиться самой и отослать принца Эдуарда в безопасное место. Представьте себе мою досаду, когда меня догнали Букингем и Сомерсет и сообщили мне, что король, желает, чтобы и я тоже отправилась в безопасное место и ждала там окончания кампании.

— Что за ерунда! — возмутилась я. — Моё место рядом с королём.

— Таково настоятельное требование короля, — сказал Сомерсет и добавил тихим голосом: — А также и моя смиренная просьба, дорогая Мег, мы все будем более уверены в успехе, зная, что вам ничто не угрожает.

Будучи в конце концов всего лишь слабой женщиной, я согласилась, заставив и Сомерсета и Букингема поклясться, что они не совершат ничего опрометчивого и на каких бы то ни было переговорах не пойдут на уступки Йорку. Затем вместе с принцем Эдуардом и несколькими из моих фрейлин я удалилась в Гринвич, чтобы там ожидать, чем закончится надвигающееся столкновение.

Я не была непосредственной свидетельницей того, что произошло, но узнала обо всём от моего верного Уэнлока. Увы, в моё отсутствие ситуация приобрела нежелательный оборот.

Началось всё хорошо. К вечеру 21 мая королевская армия достигла Уотфорда и, став там лагерем, выслала разведчиков, чтобы выяснить местонахождение мятежников. Но и Йорк тоже пользовался услугами разведчиков и соглядатаев. Он отправил к королю нового посланца с заверениями в преданности и единственным требованием: Сомерсет должен быть осуждён за свои преступления — главным из которых, само собой разумеется, называлась тайная связь с королевой. Генрих, надо отдать ему должное, отказался даже обсуждать подобное предложение и, вскипев, что с ним крайне редко случалось, поклялся скорее лишиться короны, чем выдать Сомерсета, что означало бы его согласие с выдвинутыми обвинениями. Дорогой Генрих, к моей великой радости, никогда не подозревал меня в супружеской измене. Не могу, к сожалению, сказать, что это объяснялось его неограниченным доверием ко мне. Дело в том, что Генрих не видел в отношениях между мужчиной и женщиной ничего приятного и был уверен, что они лишь обременительная дань брачным обетам, поэтому не мог даже допустить, что кому-нибудь вздумается вступать в подобные отношения вне брака.

Во всяком случае его гневная вспышка не оставила кузену Ричарду никакого выбора, кроме как продолжать восстание: попытка пойти на попятную неминуемо привела бы его на плаху: уж я-то бы об этом позаботилась. Всё складывалось не так уж плохо. Но посланники Ричарда, выполняя поручение, естественно, постарались заодно разведать намерения короля. Узнав, что Генрих занимает сильные позиции на единственной прямой южной дороге, Ричард повернул в сторону, намереваясь обойти королевскую армию и достичь Лондона, прежде чем его успеют остановить.

Когда Букингему сообщили об этом манёвре, он принял сомнительное, на мой взгляд, решение по-прежнему преграждать путь врагу. Утром 22 мая во главе своей армии он оставил Уотфорд и, пройдя семь миль, Остановился в Сент-Олбансе, через который проходил практически единственный путь к столице. Его решение было сомнительным по двум причинам: во-первых, армии находились слишком близко для столь резкого манёвра и, во-вторых, в отличие от Уотфорда, Сент-Олбанс открытый, почти не защищённый город. Было бы гораздо лучше напасть на Йорка с фланга и заставить его сражаться, занимая невыгодные позиции.

Однако Букингем слишком боялся, причём небезосновательно, что кузен Ричард каким-нибудь образом ускользнёт от него и надёжно укроется в Лондоне. И должна признать, что, выбрав свою стратегию, кузен Хамфри действовал с большой энергией. Его армия, с которой был и король, всё ещё, казалось, обуреваемый сильным желанием покарать мятежников, оставила Уотфорд за полночь и, совершив трудный бросок, к восьми утра уже достигла Сент-Олбанса. Выяснив, что армия мятежников численно превосходит королевскую и поэтому необходимо занять оборонительную позицию, Букингем приказал возвести хоть какие-нибудь укрепления. Но было уже слишком поздно. Приготовления ещё не успели закончить, когда появились Йоркисты и заняли свои позиции на Ключевом поле. Они ещё раз попробовали вступить в переговоры, но Букингем отказался вести их, и в десять часов кузен Ричард приказал своей армии атаковать королевские позиции.

До сих пор, как я уже говорила, кузен Хамфри действовал с величайшей энергией. Сразу же после ночного перехода он приказал начать фортификационные работы, и его солдаты перегородили частоколом обе ведущие в Сент-Олбанс дороги, на большее у них не хватило времени. Так вот, укрывшись за этими частоколами, они хладнокровно ожидали нападения йоркистов. Тут-то и стало очевидным отсутствие полководческого таланта у Хамфри. Перегородив обе дороги, он предоставил событиям развиваться своим чередом, даже не пытаясь ни принять какие-либо другие оборонительные меры, ни контратаковать в выгодный для себя момент. Возможно, впрочем, что такого момента вообще не представилось бы, так как их враги имели значительный численный перевес, но если бы город был надлежащим образом укреплён, возможно, им и удалось бы успешно отбивать атаки йоркистов, хотя кузен Ричард и имел с собой несколько этих дьявольских бомбард, которые называют пушками.

Мой опыт показывает, что мятежники, если сразу же не одерживают решительной победы, скорее падают духом, чем те, кто сражается за правое дело. Но город, повторяю, не имел надёжных укреплений. Там, где располагались королевские солдаты, дела шли неплохо. К несчастью, между двумя дорогами пролегало открытое пространство, перегороженное стеной, но не охраняемое солдатами. Здесь-то Уорик и получил свою неоправданную репутацию талантливого военачальника. Отряд, которым он командовал, был вытеснен сюда сражающимися с обеих сторон солдатами. Возможно также, что Уорик, смею утверждать по собственному опыту, отнюдь не самый отважный из людей перед лицом физической опасности, размахивая широким мечом и по своему обыкновению во всю мощь лёгких выкрикивая «За мной!», повёл своих людей на несуществующих врагов.

Удалившись таким образом от опасности, его люди оказались в свободном пространстве, преодолеть которое мешала лишь невысокая стена. Отступить, не обнаружив своей трусости, они не могли, повернув влево или вправо, они очутились бы в самой гуще сражения, а просто сидеть, ожидая исхода битвы, означало бы покрыть своё имя позором... поэтому им не оставалось ничего иного, кроме как перелезть через стену, прихватив с собой и графа, — вряд ли он при этом выглядел с достоинством, ибо перетаскивать облачённого в тяжёлые доспехи рыцаря даже через низкую стену — дело весьма нелёгкое, даже изнурительное, да к тому же сопровождающееся громким звоном и лязгом.

Перебравшись через стену, йоркисты миновали несколько пустынных задних дворов — добрые обитатели Сент-Олбанса благоразумно покинули город или запёрлись в погребах — и оказались на главной улице города — улице Святого Петра, позади всех сражающихся.

Легко догадаться, что этот великолепный, хотя и случайный манёвр решил исход битвы. Никто из солдат не любил видеть противника у себя в тылу, это внушает смятение. А потому королевская армия разбежалась куда глаза глядят, увы, вместе со своими командирами (в том числе и с никчёмным ирландцем Джеймсом Батлером, графом Ормондским и Уилтширским, который даже бросил свои доспехи в канаву, чтобы облегчить себе бегство).

Не все роялисты обратились в бегство. Сын Букингема, Хамфри, славный, хорошо сложенный юноша, который после моей коронации посматривал на меня влюблёнными глазами, погиб с оружием в руках, как погибли сын знаменитого Генри Перси по прозвищу Необузданный[26], граф Нортумберлендский и его племянник лорд Клиффорд, сын дочери Необузданного. Был взят в плен и сам Букингем, пытавшийся собрать своих воинов.

И Эдмунд, дорогой, дорогой Эдмунд! Он умер, как мог умереть только великий путаник вроде него. Как я уже рассказывала, предсказатель предупредил его; чтобы он остерегался замков. Эдмунд пережил два срока заключения в Тауэре, и можно было уже предположить, что пророчество не сбудется; во всяком случае, и в самом Сент-Олбансе, и в его окрестностях отсутствовали какие-либо замки. Сражался он доблестно — не обладая талантом полководца, Эдмунд всегда отличался бесстрашием, — но отступая вместе с преданными ему людьми, остановился, чтобы передохнуть, а может быть, и глотнуть эля возле трактира. На своё несчастье, подняв глаза, Эдмунд увидел, что этот трактир называется «Замок». Эта вывеска, очевидно, совершенно лишила его рассудка и с криком: «Нас предали», вместо того чтобы продолжать отступление, он бросился в самую гущу врагов и умер, словно древнескандинавский воин.

Эти новости ошеломили меня. Не могу утверждать, что я любила Эдмунда, как, возможно, полюбила бы Суффолка, будь у меня больше времени, или как я полюбила другого человека впоследствии. Но Эдмунд первый мужчина, которому я отдала своё тело, то самое тело, что тщетно предлагала мужу, к тому же стал ещё и отцом моего сына. Горько рыдая, я поклялась отомстить, хотя и не имела ни малейшего понятия, каким образом смогу достичь желанной цели.

А теперь a том, что произошло с королём Генрихом VI, моим благороднейшим господином и повелителем. В то утро, перед сражением, он облачился в полные боевые доспехи с изображением леопардов и лилии на груди и, по всей вероятности, был вместе с Букингемом на улице Святого Петра, когда люди Уорика ворвались в город. В это время он и был ранен стрелой в шею. Но у меня такое чувство, что ему не было воздано должное. Я говорю не о ране, которая оказалась довольно лёгкой и быстро зажила. Как я уже сказала, он был одет так, чтобы ни один воин в обеих армиях не мог усомниться, что Он король. Как мне известно, некоторые короли, среди них и английские, приказывали подданным облачаться в их доспехи, сами же надевали обычную одежду, надеясь таким образом сохранить свою драгоценную жизнь. Мой Генрих был не из тех, кто способен унизиться до подобного трусливого обмана, хотя некоторые и могут сказать, что у него просто не хватило ума. Ещё более важно то, что, как и его отец, он не забыл надеть не только королевские доспехи, но и корону. Не сомневаюсь, некоторые мятежники лагеря йоркистов, и среди них наверняка Уорик, были убеждены в том, что убийство короля явилось бы для них наилучшим разрешением всех проблем.

Во всяком случае, эта мысль не была доведена до завершения. Раненый Генрих, чтобы излить свои чувства, несколько раз произнёс: «Фи, фи, и ещё раз фи!» и удалился в крытый соломой домик, где сидел, в то время как его сторонники умирали за него. В этом убежище его и нашёл кузен Ричард во всём сиянии своего несомненного торжества. Так как король оказался вполне жив, а Сомерсет, как было установлено, мёртв, герцог Йоркский опустился на колено и попросил прощения у короля за, возможно, причинённые ему неудобства. Нет сомнения, что это сражение и в самом деле причинило некоторые неудобства тем, чьи тела были свалены в общую могилу за городом.

Итак, наши надежды разбились на поле сражения, а я переживала ещё и свою личную утрату. Думаю, никто не посмеет меня порицать за то, что я опасалась самого худшего. Сторонники Йорка, если не он сам, открыто обвиняли меня в супружеской измене, что в моём случае было равносильно государственной измене, тогда как герцог силой оружия завоевал себе такое же высокое положение, какое обрёл дед Генриха, разгромив армию Ричарда II. Обращаясь к истории, я невольно вспоминала Клеменцию Венгерскую, задушенную в своей темнице; подобная же участь постигла мою родственницу и близкую мне душу — Джованну Неаполитанскую. Обратившись к ещё более далёким временам, я вспоминала также одну из ранних французских королев, разорванную за её преступления четырьмя лошадьми. Кровь стыла в моих жилах. Но я намерена была бороться до конца.

Однако мы живём в более утончённое время, к тому же при всей своей дикости англичане, кажется, никогда не воюют с женщинами. Вернее было бы сказать, с принцессами и знатными женщинами. Самое худшее, чего мне следовало опасаться, — чтобы меня не отправили обратно во Францию; говоря это, я отнюдь не имею в виду трудности пересечения пролива. Как ни удивительно, не произошло ничего подобного. В то время как я и мои фрейлины, находясь в Гринвиче, ожидали удара топором, может быть, и в буквальном смысле, Йорк спокойно завладел государством... в качестве регента. Честно говоря, если принять в расчёт его требования, он вряд ли мог поступить иначе, сохранив при этом всеобщее доверие. Дважды он брался за оружие, дабы освободить Англию от правления Сомерсета, одновременно провозглашая свою лояльность по отношение к королю. Но Сомерсет был мёртв. И после того как Йорк достиг своей цели, ему следовало бы вернуться к частной жизни.

Я сомневаюсь, чтобы в любом случае он так поступил, но обстоятельства благоприятствовали ему.

Всего через несколько дней, после того как мы получили известие о сражении, ко мне пожаловала Гордячка Сис. Вероятно, муж дал ей точные предписания, как себя вести, ибо она держалась очень сдержанно, тогда как я, заранее предупреждённая о её визите, постаралась принять её с как можно большим достоинством: на моём чисто вымытом лице отсутствовал даже след слёз, а единственное свидетельство траура, который я носила — чёрные подвязки, — она не могла видеть. Рядом со мной стояла Белла, таким образом я дала своему врагу редкую возможность видеть двух самых красивых женщин во всём королевстве.

Она поклонилась с такой изысканной учтивостью, что остроконечная шляпа едва не свалилась с её головы, а длинная вуаль взметнулась в стороны.

— Ваша светлость, — сказала она, — я принесла вам дурные вести.

Уже не впервые я подумала, что английское представление о юморе не совпадает с моим собственным. Но она и в самом деле принесла ещё худшие вести, чём те, которые я уже получила.

— Его светлость нездоров.

— Я слышала, что он слегка ранен.

— Я говорю не о его ране, ваша светлость. Она почти затянулась. Увы, он снова лишился рассудка и лежит совершенно беспомощный. Ваше место — рядом с ним.

Завершающий удар. Я постаралась скрыть, как глубоко потрясена.

— Где он?

— В Херфорде, ваша светлость.

Этот город находится всего в нескольких милях от Сент-Олбанса. Естественно, я сочла первейшим своим долгом поспешить к королю, к тому же мне хотелось повидать место знаменитого сражения, которое так быстро вытеснили из памяти последующие события.

— Стало быть, я должна немедленно отправиться к нему. Вы распорядитесь об эскорте?

— Он ожидает повелений вашей светлости.

— Мне нужен также какой-нибудь экипаж для принца Эдуарда.

Я ждала её ответа, затаив дыхание; если только она посмеет возражать против этого титула... Но Гордячка Сис даже глазом не моргнула.

— Всё уже устроено, ваша светлость.

Уже не в первый раз я задумывалась над странным поведением этого человека — Йорка. Я находилась в его власти. И мой сын был в его власти. Расправься он с нами, несомненно нашлись бы люди, которые во всеуслышание обвинили бы его в убийстве. Но так как я не пользовалась большой популярностью у английской черни, а моего сына открыто называли ублюдком, возбуждение, если и возникло бы, вскоре улеглось, и король Генрих остался бы без поддержки, которую только я могла ему оказать в последующие трудные времена. Но Йорк продолжал вести себя с безукоризненной честностью. Поэтому некоторые отзываются о нём как о некоем образце для подражания, одном из благороднейших мужей в английской истории. Что ж, возможно, так оно и есть, Хотя человек, который породил трёх таких чудовищ, как Эдуард Марчский, Георг Кларенский и Ричард Глостерский, не мог и сам не быть чудовищем.

Наиболее вероятно, однако, что он просто не считал двадцатипятилетнюю женщину сколько-нибудь опасным врагом. Что до её сына, то, если моё предположение верно, он не сомневался, что до самой смерти Генриха (который, невзирая на своё состояние, мог протянуть ещё довольно долго) никто не будет оспаривать его власть, поэтому у него достанет времени, чтобы отделаться от наследника. Должно быть, так оно и было, ибо именно этот план он осуществил.

Пока же все свои заботы я посвятила королю. Это, конечно, не означает, что я не обращала внимания на происходящее вокруг. Вообще-то просто поразительно, что почти сразу же после битвы между силами короля и его кузена вся страна возвратилась к обычной своей жизни. Даже Сент-Олбанс был очищен, не оставалось почти никаких следов недавнего кровопролития, хотя начальник моего эскорта и постарался мне показать такие памятные места, как трактир «Замок» — оплакивая смерть дорогого Эдмунда, я украдкой обронила несколько слезинок, — и дом, где нашли короля, самый убогий домишко с соломенной крышей, а также знаменитую стену, которую с трудом преодолел Уорик на своём пути к славе.

— То был решающий момент, ваша светлость, — сказала этот неотёсанный вояка, — окажись у короля такой же военачальник, как Уорик, дело могло бы обернуться совсем иначе. — Разумеется, он был йоркистом. Но как и почти все, я не могла с ним не согласиться. Пожалуй, единственным человеком во всей стране, а может быть, и в Европе, который правильно оценил ратные способности графа, был его ещё более молодой кузен Эдуард Марчский, но это привело к самым печальным результатам.

Между тем в стране воцарился столь глубокий покой и мир, что недавняя война казалась лишь кошмарным сном. Дело в том, что простой народ и не знал, Что будет военное столкновение, даже битва, пока всё не окончилось, а после того, как всё окончилось, люди с облесением увидели, что почти ничего не изменилось. Йорк снова, как и в прошедшие дни, был регентом и снова внедрял в стране законопослушание. Буршье, вновь ставший канцлером, по-прежнему помогал и всячески содействовал своему кузену. Генрих — снова парализован. Так что же изменилось? Только то, что погиб Сомерсет, а я должна признать, что Эдмунд был почти так же непопулярен в палате общин, как и я.

Все занимались своими собственными делами. В начале лета Эдмунд Тюдор женился на Маргарите Бофор, после чего вмешательство Бофора в национальную политику, казалось, должно было прекратиться, но этого не произошло. Эдмунд Сомерсет оставил после себя троих сыновей, и старший из них, которого назвали Генри в честь его дяди, великого кардинала, воспользовался первой же возможностью, чтобы посетить Херфорд, где король пребывал в таком же бесчувственном состоянии, что и год назад.

Я обратила внимание на этого юношу ещё во время моей коронации. Он был, как я уже писала, моложе меня, и в первые годы моего замужества я часто играла с ним в доме его отца. Теперь он стал взрослым мужчиной. Естественно, я часто видела его в последние годы, но, увлечённая его отцом, вероятно, обращала на него недостаточно внимания.

Теперь передо мной предстал молодой человек, пожалуй, ещё более красивый, чем его отец. О его способностях я не имела в то время ни малейшего представления, но готова была не проявлять излишней требовательности. Говоря о способностях и прежде всего имея в виду талант политического деятеля и солдата, я всегда помнила, что он, в сущности, является моим пасынком и единоутробным братом будущего короля Англии.

Преждевременная смерть отца, естественно, вызывала у Генри Бофора глубокую скорбь и гнев; он признался мне, что мечтает только о мести. Я заверила юношу, что разделяю его чувства, но очень важно не совершать никаких опрометчивых поступков. Он встал передо мной на колени и, вложив свои руки в мои, поклялся повиноваться мне всегда и во всём. Боюсь, что не в первый и не в последний раз в своей жизни я позволила себе поддаться обаянию красивого лица и медоточивых слов.

Однако знакомство с другом, который его сопровождал, немедленно насторожило меня. Это был молодой Клиффорд; как и Генри Бофор, он потерял своего отца в битве при Сент-Олбансе. Я никогда не сомневалась в решимости Клиффорда отомстить за отца, а стало быть, и в его верности, но его безудержная горячность настораживала: вряд ли он сможет сдержать свою клятву терпеливо повиноваться моей воле.

Однако какова будет моя воля, в то время я не имела никакого представления. Главной моей заботой оставалась борьба за выживание, причём не только моё собственное, но и короля. В предыдущий раз его болезнь тянулась более года, а такой срок казался мне нестерпимо долгим. К моей большой радости и смятению лордов, через месяц к Генриху вернулись умственные способности. Я была уже наготове с бумагой и пером, но Йорк, хоть и медленно, всё же учился отстаивать свои интересы. Один из соглядатаев, несомненно, уведомил его, что по некоторым признакам можно ожидать скорого выздоровления короля, и прежде чем я смогла вложить в руку мужа перо, нас уже посетил регент.

— Ваша сладчайшая светлость, — сказал этот негодяй, становясь на колени, — вам ли, с вашей красотой, заниматься государственными делами. Нет никакой необходимости в письменных декларациях или декретах. Парламент готов радостно приветствовать своего короля, и я приехал именно для того, чтобы сопровождать его. Когда Генрих сядет перед парламентариями, ему достаточно будет изъявить свои желания, как они тут же исполнятся.

Я готова была топнуть ногой, но держалась спокойно.

— Фу, что вы предлагаете, милорд герцог? — запротестовала я. — Его светлость болел целый месяц и только что оставил постель. В его состоянии такая поездка крайне опасна.

Увы, уже не в первый раз мой муж пренебрёг моими желаниями и интересами.

— Но я совершенно здоров, милая Мег, — запротестовал он. — И хочу возвратиться в Вестминстер и обратиться с речью к своему парламенту. — Была ли на свете другая такая несчастливица, как я?!

— Однако, — сказал Йорк, — если ваша светлость предпочитает остаться здесь...

Я оказалась в трудном положении, ибо не имела никакого представления, что может случиться с Генрихом в моё отсутствие. При всём этом у меня не было ни малейшей возможности его защитить; если Йорк и вынашивает против него какие-нибудь гнусные замыслы, то ещё более гнусные его планы касаются меня. Я предпочла остаться в Херфорде. Генри Бофор обещал мне как можно скорее, задолго до того как приедут люди Йорка, привезти известия обо всём происходящем.

Но Йорк снова мог позволить себе действовать в пределах строгой законности. Я совершенно не учла, какое влияние он способен оказать на Генриха, оставшись с ним вдвоём. Я узнала, что в своём обращении к парламенту король выразил полное доверие регенту, с чьим именем он связывает имена графа Солсбери и его прославившегося сына — графа Уорика.

Получив подобные публичные заверения, Йорк позволил себе проявить великодушие и удовлетворить просьбу Генриха о присвоении молодому Джону де ла Полу, сыну и наследнику моего дорогого Суффолка, титула графа Суффолкского и передаче ему всех отцовских земель. Элис пришла в восторг, и, по-видимому, с этого времени семья де ла Пол начала отдаляться от Ланкастерского Дома, сближаясь с Домом Йоркским.

И они оказались не единственными отступниками. К моему смятению, Уэнлок уведомил меня, что по личным причинам вынужден оставить службу. Я ничуть не сомневалась, что он тоже стал перебежчиком, решившим сменить цвет розы.

Здесь я должна прерваться и объяснить, почему война, которая, хотя никто этого и не подозревал, началась сражением под Сент-Олбансом, впоследствии стала называться войной Алой и Белой Розы. Существует множество объяснений, порою весьма причудливых; рассказывают, например, о споре, который однажды разгорелся между герцогами Йоркским и Сомерсетским во время гуляния в вестминстерских садах. Сомерсет заявил, что всегда будет верен ланкастерской Алой Розе, разумеется, подразумевая меня, а Йорк протянул руку к ближайшему кусту, сорвал белую розу и в свою очередь пообещал хранить верность Йоркской Белой Розе.

Это лишь красивая легенда, хотя, несомненно, какой-нибудь будущий виршеплёт и попытается выдать её за реальный факт. Абсурдность этой версии совершенно очевидна. Милорды Йорк и Сомерсет никогда не имели привычки разгуливать вместе, как две томимые любовью девицы, по вестминстерским садам, а кроме того, единственной разновидностью розы, которую разрешали выращивать вокруг Вестминстерского дворца, была моя любимая, с кроваво-алыми цветами. Не было в то время и никакой Йоркской белой розы.

Дело обстояло совершенно иначе. Лояльные приверженцы короля и Ланкастерского Дома являлись одновременно и моими лояльными приверженцами, а моей эмблемой была алая роза. Это хорошо известно. Йоркисты сперва не имели никакой эмблемы, но через несколько лет после начала военных действий, перед самым сражением, в котором победил Эдуард Марчский, на небе появились три солнца; как я полагаю, это были лишь отражения в тумане. Все эти три солнца находились рядом и вполне могли походить на белую розу в полном цвету. Как я уже сказала, Эдуард одержал верх в этом сражении и решил избрать какую-нибудь эмблему для своей победы. Самой подходящей, естественно, показалась белая роза, представлявшая собой как бы противоположность моей алой. Вот так это и случилось.

Когда Генрих вернулся в Херфорд, где у нас образовался свой небольшой двор, ему пришлось встретиться лицом к лицу с весьма разгневанной женой. Я была крайне удивлена его поведением и недвусмысленно заявила ему об этом.

— То, что вы похвалили этого подонка, само по себе достаточно плохо, — ядовито заметила я. — Но ещё хуже то, что вы согласились продлить регентство на неопределённый срок и тем самым лишили моего сына возможности унаследовать корону.

— Но вы же знаете, милая Мег, что это не так, — возразил он. — Это лишь временное назначение, которое продлится до тех пор, пока не восстановится моё здоровье. Вы не имеете никакого понятия, какое это тяжкое испытание — участвовать в сражении, чувствовать, как в твоё тело вонзается холодная сталь... — Он был в слезах, и мне пришлось его утешать, в то же время я про себя молилась, чтобы Господь Бог хоть раз ниспослал бы мне подобное испытание. Не странно ли, что некоторые молитвы осуществляются, тогда как другие, и это может быть важнее, никогда не сбываются.

Но в то время я была беспомощна, а когда к концу года у короля случился ещё один рецидив болезни, моё положение стало почти нестерпимым. От полного отчаяния меня оберегала неизменная выдержка моей дорогой Байи и ещё более дорогой Беллы.

Как я доверяла ей в те дни! В её объятиях я забывала обо всех невзгодах, посылаемых судьбой. В свете того, что я теперь знаю об этой мерзкой, в сущности, девице, поистине удивительно, что она оставалась в моих объятиях, когда казалось, что я навсегда лишилась могущества. Но в чём-чём, а в прозорливости Белле Грей никак нельзя отказать, она знала, что я ещё не сказала своего последнего слова.

1455 год — год, который я предпочла бы забыть, худший из всех, мною прожитых. Перед Рождеством Генрих снова потерял рассудок. Кое-кто обвиняет меня в том, что я довела его до такого состояния своими постоянными призывами действовать, как подобает королю. Но чего вы хотите? Он был королём, я королевой, а наш сын — наследником престола. Но с нами троими обращались так, точно мы полные ничтожества. Люди даже не снимали шапок, когда видели нас на улице.

Будущее представлялось мне весьма безрадостным. Я не получала никакой, хотя бы даже словесной, поддержки с континента, где всё шло вверх дном. Папа и мой брат Жан продолжали столь же безуспешно, как прежде, воевать под Неаполем, сестра Иоланта вышла замуж за прожжённого негодяя по имени Фредерик де Водеман, который ненавидел меня, тогда как дядя Шарли и кузен Луи порвали всякие между собой отношения, после чего Луи нашёл прибежище у своего дяди Филиппа Бургундского. Это последнее обстоятельство могло бы обернуться выгодой для меня, так как кузен Луи никогда не был моим другом, но дядю Шарли, по-видимому, их разрыв удручил; если только гарем не отвлекал его от грустных мыслей. Однако в моём положении было бы гибельно взывать к французам, чтобы они силой оружия восстановили всю полноту власти моего мужа, истинного короля Англии.

Из всего, мною сказанного, можно, естественно, сделать вывод, что я снова замышляла прибегнуть к силе. Я понимаю, что подобное признание в устах женщины способно вызвать осуждение, но прежде чем осудить меня, следует войти в моё положение. Я оставалась королевой, но мой муж был королём лишь номинально. Я была матерью, но все считали моего сына незаконнорождённым. (Что это на самом деле так, знала только я одна, и этот факт не имел никакого отношения к происходящему). Ко всему прочему, я была женщиной, молодой, красивой и Страстной, два любовника которой сошли в могилу, а муж, если не бывал в бесчувственном состоянии, избегал супружеских отношений как чего-то непристойного.

Думаю, что моё долготерпение и настойчивая решимость во что бы то ни стало выбраться из трясины отчаяния, в которую меня столкнули, заслуживают всяческого одобрения. Просто удивительно, что я не принялась рвать на себе волосы и не попыталась соблазнить одного из моих пажей.

Вместо всего этого я продумывала, как мне действовать. И когда в феврале следующего года к Генриху возвратился рассудок, я тотчас же явилась к нему с бумагой и пером, строго предупредив, чтобы без моего позволения к нему не пускали решительно никого.

— У нас много Дел, мой милый, — сказала я королю, вытирая пот с его горячего лба. — Страна находится в плачевном состоянии. — Признаюсь, это было не совсем так. Благодаря решительному правлению Йорка дела обстояли лучше, чем прежде. Но я не сомневалась, что могу править ещё лучше.

— Который час? — спросил мой злосчастный муж.

— Поздний, — ответила я. — Но эти декреты нуждаются в срочном подписании.

— А какой сегодня день недели? — робко поинтересовался он.

Было воскресенье, но я хорошо знала, что если Генрих узнает об этом, то в течение добрых двенадцати часов не сможет заниматься никакими делами.

— Пятница, мой милый, — заверила я его. — Лучше покончить со всеми делами сегодня, чтобы весь уик-энд вы могли посвятить своим молитвам. — Я протянула ручку и положила перед ним первый лист бумаги.

— А какой сейчас месяц? — спросил король.

— Февраль, мой милый. И, не дожидаясь вашего следующего вопроса, скажу, что сейчас тысяча четыреста пятьдесят шестой год от Рождества Христова. Пожалуйста, подпишите эти бумаги...

Он наконец поглядел на них.

— Они все написаны вашей рукой, моя куколка.

— Вполне естественно, мой любимый. Это очень важные документы.

Он прочитал их все до одного.

— Но мы уже это делали, — жалобно произнёс он. — И без всякого успеха.

— Что отнюдь не является причиной, не позволяющей нам одержать успех на этот раз.

Подписанные Генрихом декреты были направлены в парламент, где вызвали обычный переполох. Меня неприятно удивило, что даже Букингем стремится к компромиссам. В результате Йорк, хотя и лишился регентства, остался членом совета, тогда как Буршье по-прежнему был на должности канцлера. Что же я выиграла? Последовала бурная ссора, и впервые в жизни Генрих допустил резкие выражения по отношению ко мне. Точнее говоря, он прокричал:

— Фи, и ещё раз фи, женщина. Да вы настоящая возмутительница спокойствия!

Ну и ну! На меня ещё никто никогда не кричал. А ведь я только заботилась о будущем сына. Забрав с собой Эдуарда, я уехала в принадлежавший мне дом в Татбери, где провела целый месяц, развлекаясь вместе с Беллой и занимаясь охотой, не забывая одновременно и о воспитании принца.

Я предполагала, что Генрих, как только минует эмоциональный кризис, пошлёт за мной, однако он не послал. Вместо этого он отправился в одно из своих паломничеств, не обращая внимания на все шире распространяющиеся слухи о том, что король и королева живут отдельно. Поэтому, прождав несколько недель, но так и не получив приглашения, взяв с собой принца, я отправилась в Честер. Эдуард был уже не только принцем Уэльским, но и графом Честерским, а Честер, пожалуй, не уступает Уэльсу, и я хотела представить графа жителям его графства. Поездка туда очень меня обнадёжила. Грубоватые, но послушные честерцы горячо приветствовали графа и его прекрасную мать. В своём стремлении поцеловать край моего платья или притронуться к моим башмачкам эти люди едва не затоптали меня. Я была очень рада, тем более что заметила: почти все здешние мужчины носят лук или меч, а некоторые и то и другое. Тут жили прирождённые воины... и все они любили свою королеву. Подобное тёплое отношение следовало поддерживать.

Генрих призвал меня к себе в августе, и я отправилась из Честера в Ковентри, где меня ждала королевская кровать. Король держался так, будто совершенно забыл о нашей ссоре, а зная, как неустойчив его рассудок, можно было предположить, что это и на самом деле так. В Ковентри приезжало теперь много людей, в том числе и те, кто весьма меня интересовал, и я убедила Генриха в октябре созвать там парламент. Он подчинился. Оставался ещё месяц, и всё это время я проводила, обсуждая дела с теми лордами, которые меня поддерживали. Букингем, хотя и продолжал проявлять склонность к компромиссам, — я не могла не чувствовать, что после происшедшего в Сент-Олбансе, после смерти сына, он стал ощущать полное превосходство над собой Йорка как солдата, да к тому же находился под отрицательным влиянием Буршье, — так вот, несмотря на всё это, и его увлекло с собой общее течение. Октябрьское заседание парламента стало нашим триумфом. Я добилась снятия Буршье с поста канцлера и замещения его Уэйнфлитом, Йорк же был отправлен вице-королём в Ирландию. Теперь вся власть сосредоточилась в моих руках, и я была полна решимости удержать её, упрочив своё положение.