Повелительница львов

Глава 9

Наипервейшей моей заботой стало создание партии, более многочисленной и могущественной, чем партия Йорка. Этим я и занялась, но в самом же начале мне был нанесён тяжёлый удар. Естественно, я предполагала, что единокровные братья короля станут краеугольными камнями моего могущества. И я не ошибалась в оценке их способностей. Но 3 ноября неожиданно умер Эдмунд Тюдор.

Когда умирает ваш сверстник, родственник он вам или не родственник, приходится невольно задумываться. Но что тут можно поделать? Эдмунд Тюдор, граф Ричмондский, подхватил какую-то ужасную болезнь и был стремительно унесён смертью, что никто из нас и опомниться не успел, даже его жена. Бедная маленькая Маргарита, всего тринадцати лет от роду, ждала ребёнка. Нельзя не. заметить, что тринадцать лет — слишком юный возраст, чтобы переносить тяготы беременности, хотя я сама мечтала подвергнуться этому испытанию будучи лишь годом старше. Но в дополнение к этому испытать ещё и муки вдовства — это уж чересчур тяжело для тринадцатилетней девушки.

В довершение всего она стала богатейшей наследницей Англии, и любой нуждающийся в деньгах странствующий лорд мечтал уловить её в свои сети. В её же собственных интересах я отправила Маргариту в один из принадлежащих ей замков, в Пемброк, надеясь, что там она сможет благополучно подождать, пока я сделаю для неё всё необходимое. 28 января у неё родился сын, которого она назвала Генри. Поразительно, что из всего Ланкастерского Дома остались в живых только этот ребёнок и я.

Но я забегаю вперёд. Как я уже сказала, у меня были свои планы относительно Маргариты Тюдор. В тот же год я выдала её замуж за младшего сына Букингема Генри Стаффорда.

Между тем двор оставался в Ковентри. Лондонцы подвергали меня таким злобным нападкам, что мне претило даже приближаться к Лондону — разве только для того, чтобы спалить этот мерзкий город дотла. Говоря о дворе, я имею в виду прежде всего себя и принца Уэльского. Как только потеплело, Генрих отправился в очередное паломничество. Из Стаффорда он поехал в Коулсхилл, затем поочерёдно посетил Честер, Шрусбери, Лестер, Кенилуорт, Херфорд и лишь в сентябре вернулся в Ковентри. Я была рада его долгому отсутствию. Становилось очевиднее и очевиднее, что он проявляет всё меньше интереса к своим королевским обязанностям, я уже не говорю о супружеских. Если бы только было возможно избавиться от Буршье и вместо него назначить архиепископом Кентерберийским Генриха, то он, я нисколько не сомневаюсь, стал бы одним из наиболее знаменитых людей своего времени. Конечно, он и так знаменит. Но по другим причинам.

Осмелюсь сказать, что всё это время я правила не без успеха, испытывая глубокое внутреннее удовлетворение. Никакой правитель, разумеется, не может угодить всем. Но я, по крайней мере, привела в некоторый порядок финансы, настаивая на строгом взыскании всевозможных пошлин и налогов, кроме того, устроила множество браков среди молодой знати, с каждого такого брака получая некоторый доход. Но боюсь, что я стала ещё более непопулярной. Англичане, кажется, неодобрительно относятся к женщинам, которые проявляют неподобающий, по их мнению, интерес к деньгам. В этом недавно убедилась и Белла. Проблем, таким образом, хватало, а тут ещё какой-то безмозглый французский капитан совершил рейд на Сандвич и сжёг порт. Чернь, разумеется, обвинила меня в этом происшествии. Я пришла в бешенство и тотчас же отправила разгневанное послание дяде Шарлю, который ответил, что ничего не знает о случившемся, причём, возможно, совершенно правдиво ответил, ибо и в самом деле не имел ни малейшего представления о происходящем в его королевстве, а уж тем более за его пределами, и свалил всю вину на пиратов.

Разумеется, мне довольно часто приходилось иметь дело с самим Буршье; но обычно я сообщалась с ним через Уэйнфлита, который, как и всегда, являлся источником несокрушимой силы. Главным моим помощником был Букингем и постепенно он стал столь же близок мне, как Суффолк и Сомерсет. Разумеется, я имею в виду только политику. Стаффорд не относился к числу тех мужчин, с которыми я могла бы разделить своё ложе. Да, он был достаточно красив и, возможно, искушён в любви. Но в нём отсутствовала даже искра того огня, который я прежде всего ценю в мужчине. Он старался, насколько возможно, выполнять мои желания как королевы, но всегда занудно твердил о необходимости соблюдать равновесие, угождать большинству и, что более всего меня раздражало, поддерживать добрее отношения со своим родственником Ричардом Моркским.

Как, спрашивается, может дружить со змеёй мангуст? Но Букингем упорствовал в своих стараниях и в скором времени нашёл себе союзника, бороться с которым было трудно, — самого короля.

В январе 1458 года Генрих наслаждался, если такое слово в данном случае применимо, одним из тех периодов относительной ясности рассудка, которые всегда сопровождались переоценкой его возможностей и способностей. Я всегда считала возможности короля безграничными при условии, конечно, что он наделён достаточной силой воли, чтобы безжалостно подавлять всякую оппозицию. Я была бы совершенно счастлива, обладай Генрих подобной силой воли, особенно если бы он проявил мужскую силу по отношению ко мне; я бы приветствовала решительное с собой обращение, ибо, говоря откровенно, вот уже три года после смерти Сомерсета ни один мужчина не осёдлывал меня. Никто даже и не делал такой попытки. Три года! Когда тебе уже далеко за двадцать, нет ничего хуже, чем проводить ночи в одиночестве. Когда же на пороге уже тридцать, а ведь мне оставалось всего два года до тридцатилетия, окончание юности представляется, настоящем женщине грозовой тучей в небесах будущего.

В течение короткого времени Генрих, однако, проявлял некоторое мужество, пусть и не в моей постели. В январе он созвал в Беркампстеде, королевском поместье, расположенном в нескольких милях северо-западнее Лондона, заседание Большого совета.

— Мы должны положить конец всяким проявлениям враждебности раз и навсегда, — объявил он.

Я хочу, чтобы всем было совершенно ясно: идея этой затеи принадлежит Генриху, а не мне, да и всё последующее — дело его рук. В дополнение ко всем своим умственным и физическим недостаткам мой возлюбленный муж обладал, если можно так выразиться, очень избирательной памятью: помнил только то, что хотел помнить. Разумеется, он уже забыл, что однажды созывал Большой совет. Это произошло в 1447 году, причём в месте, где король мог управлять событиями; там был арестован герцог Хамфри Глостерский, которого в скором времени нашли мёртвым. Генрих, возможно, и забыл об этом, в отличие от кузена Ричарда, который, хотя и явился на вызов, но не один, а в сопровождении Невиллей и вооружённого отряда, достаточно многочисленного, чтобы его можно было назвать армией. Что ещё показательнее, он не остановился в апартаментах, отведённых для него королём, а вместе со своими людьми отправился в Лондон, где мог быть уверен в тёплом приёме и полной безопасности. Излишне упоминать, что сам Генрих располагал большой армией, расположенной в Беркампстеде, и поэтому казалось, что мы накануне возобновления военных действий.

Что до меня, то должна признаться, такой путь был бы для меня идеальным и позволял в самом деле «положить конец всяким проявлениям враждебности раз и навсегда». В мои планы не входило доверить наши силы на будущем поле сражения сомнительной стратегии Букингема или тем более короля. Я всё время помнила об Орлеанской Деве и намеревалась, в случае прямого столкновения, сама надеть доспехи. Но Генрих испортил всё, что только мог. Он действовал втайне от меня, поэтому я не знаю, замышлял ли он устрашить йоркистов превосходством своих сил, но когда понял, что ему не удастся заманить их в западню, то возвратился к своему излюбленному времяпрепровождению: ничего не предпринимал, только молился.

Другие более активно стремились к примирению. Между двумя лагерями, особенно между Букингемом и архиепископом Буршье, шли усиленные переговоры. Всё это время я была беспомощна. Понимая, что не смогу добраться до Йорка, пока он остаётся в Лондоне, я думала только о том, как бы его оттуда выманить. Но прежде чем я успела прийти к какому-нибудь решению, ко мне явились Генрих и Букингем, вместе с которыми был и архиепископ, и сказали, что переговоры увенчались полным успехом: обе стороны полностью примирились. 25 марта, в день Благовещения, нам всем предстояло присутствовать на благодарственной службе. Не успела я ещё хоть как-то свыкнуться с этой потрясающей новостью, как мне нанесли другой удар. Сия знаменитая служба должна была состояться ни в нашем Вестминстерском аббатстве, ни в безопасной уединённости Беркампстедской церкви, а в лондонском кафедральном соборе Святого Павла, в самом сердце города. И естественно, в окружении черни.

Я решила, что нас очень ловко провели и мы будем арестованы или, ещё того хуже, разорваны на куски голодными подмастерьями. Но мне так и не удалось отговорить короля от задуманного. Благодарственная служба представлялась ему величайшим счастьем в жизни, к тому же обе стороны поклялись своей честью. Подумаешь, поклялись честью! Я хотела бежать, но поняла, что если так и поступлю, а Генрих всё же осуществит свой нелепейший план, то поскольку Букингему, молодому Сомерсету, молодому Клиффорду и всем ланкастерским лордам было велено сопровождать короля, я не смогу получить какой бы то ни было поддержки. Оставалось только готовиться умереть с достоинством. Я облачилась в самые лучшие свои одеяния, приказала Белле всё время держаться рядом со мной, чтобы мы могли умереть в объятиях друг друга, и, оставив принца Уэльского — я не сомневалась, что он вскоре станет сиротой, — на попечение Байи, отправилась вместе с королём в город.

Всем известна притча о том, как пророк Даниил оказался в львином логове. Уверяю вас, что пророк не испытал и малой толики тех чувств, которые испытывала я, проезжая на своей кобылке по булыжным мостовым меж собравшейся по обе стороны улиц толпы. Многочисленные зеваки молча взирали на нас. Наверное, это не самое худшее, ведь они могли требовать нашей крови. Генрих держался со всем своим не слишком впечатляющим величием. Как можно более величаво старалась держаться и я, восседая на своей кобылке в высокой остроконечной шляпе-хеннине, в развевающемся хуппеланде, в сверкающих золотых драгоценностях, глядя налево и направо с самым уверенным, какой только могла изобразить, выражением. Думаю, что это производило должное впечатление.

На протяжении всего пути никто не бросил в нас ни одного камня, и мы благополучно достигли собора Святого Павла. Здесь нас ожидали йоркисты, множество вооружённых людей. Я предположила, что уготованные нам испытания только-только начинаются. Но когда мы спешились и приготовились войти в собор, случилось нечто, чего я никак не ждала. Вся последующая комедия, очевидно, была устроена королём и архиепископом — при горячей поддержке Букингема и Йорка... Но_эти обманщики ни словом меня не предупредили. И вот под звуки фанфар король и Буршье поднялись по ступеням. Ко мне тут же подошёл Йорк и предложил руку, мне ничего не оставалось, как возложить свою руку на его, и мы в свою очередь также поднялись по лестнице — ни дать ни взять двое возлюбленных. Быстро оглянувшись, я увидела, что за нами следует целая процессия пар, каждая из них состояла из одного ланкастерца и одного йоркиста, которые держались за руки. Улыбнувшись мне, кузен Ричард сказал:

— Ну, теперь-то, ваша светлость, я уверен, что все наши беды позади.

Этот человек был то ли недоумком, то ли лжецом; я подозреваю, что и тем и другим. И он имел возможность добиться решительного преимущества. Достаточно одному единственному agent provocateur[27], переодетому приверженцем Ланкастерского Дома, напасть на йоркиста, как тотчас же разразился бы бунт, а когда лондонская чернь начинает бунтовать, проходит не один день, прежде чем наконец водворится порядок. Большинство присутствующих были йоркистами, и мы находились в их гуще. Самые чёрные дела могли бы совершиться, и никто не смог бы показать пальцем на герцога, оставшегося в живых вместе со своими приспешниками; при таких обстоятельствах он смог бы спокойно водрузить на свою голову корону убитого короля.

Однако не произошло ничего подобного. Выслушав мессу и тем самым отпраздновав своё примирение, мы нежно поцеловали друг друга и разошлись. Забрав с собой принца, я отправилась в Честер. Я чувствовала себя там в большей безопасности, к тому же вербовала свою небольшую армию из яростных честерцев, которые приветствовали меня громкими криками «ура!». Генрих вновь отправился в свои паломничества, проявив свойственное ему удручающее непонимание обязанностей, налагаемых королевским саном. К своей досаде, я, например, узнала, что во время пребывания в Сент-Олбансе в порыве щедрости он подарил монахам аббатства свою великолепную красную мантию, сняв её с себя. Монахи были весьма обрадованы, пока не поняли, что им придётся возвратить дар, ибо это оказалась единственная мантия короля.

Как может такой человек править страной?

Мои собственные старания получить решительное превосходство над оппозицией по-прежнему терпели неудачу. Осуществляя свои замыслы, я решила, что в первую очередь должна завладеть Кале, где могла бы укрыться в том случае, если Генрих затеет ещё какое-нибудь безумство, — я была уверена, что вторая такая встреча с толпой станет для нас последней.

В Кале губернаторствовал молодой Уорик, который, прославившись в Сент-Олбансе в качестве солдата, хотел теперь прославиться в качестве моряка, патрулируя пролив, дабы, как он заявлял, помешать французам совершить ещё один рейд на Сандвич. Подобное поведение, естественно, принесло ему большую популярность у черни, хотя и было косвенно направлено против меня. Я хотела добиться, чтобы его сняли и заменили молодым Генри Сомерсетом. Я медленно, но уверенно продвигалась к своей цели, заручаясь поддержкой различных лордов, которые не были близкими родственниками Уорика, когда этот негодяй расстроил все мои замыслы, встретив в проливе французский флот и полностью его разгромив.

Возможно, Уорик оказался куда более талантливым адмиралом, чем генералом, возможно, также, что ему благоприятствовали, в отличие от французов, ветер и прилив. Я так и не смогла добраться до глубинной сути произошедшего, но, как бы то ни было, в глазах толпы он сразу стал великим героем, достойным воплощением моего покойного свёкра.

Итак, все мои замыслы рухнули, как карточный домик. Букингем сказал мне, что сместить Уорика с его нынешнего поста значило бы тотчас же вызвать революцию.

Поэтому мне пришлось запастись терпением и заново разработать свои планы. Кто-нибудь может спросить меня, почему я пребывала в то время в постоянном волнении. В конце концов я была фактической правительницей; весь мир верил в великое примирение, якобы свершившееся год назад. Но меня непросто обмануть. Я знала, что йоркисты только и ожидают благоприятного для них поворота событий. Могло произойти разное.

Во-первых, невозможно было предугадать, когда случится очередное обострение болезни у Генриха, но не оставалось сомнений, что его не избежать. Лекари, во всяком случае, утверждали, что по мере старения Генриха нарастает опасность постоянной потери рассудка, учитывая то, что случилось с его дедом по матери.

Во-вторых, управление страной неминуемо влечёт за собой непопулярность. Простые люди, тем более простые англичане, всегда, скорее склонны нарушать законы, нежели соблюдать их; это прежде всего касается уплаты различных налогов и пошлин. Всякое правительство, энергично поддерживающее закон, а я требовала строгого соблюдения закона, особенно в финансовых делах, неминуемо теряет свою популярность. В моём же случае, когда правительство с самого начала не пользовалось доверием, популярность падала ещё более стремительно. К тому же правительства не только теряют авторитет, занимаясь повседневными делами, им угрожают и другие непредвиденные грозные опасности. Кстати сказать, тот факт, что Уорику временно удалось очистить пролив от французских пиратов, не лучшим образом сказался на честолюбивых устремлениях его дяди: произойди ещё несколько таких рейдов, как налёт на Сандвич, и чернь потребовала бы моей головы.

В-третьих, и я подозреваю, что именно в этом кроется суть дела, англичане усматривали нечто неестественное в том, что ими, нацией воинов, управляет женщина. Что ж, полагаю, подобное нелепое предубеждение свойственно не только англичанам: достаточно вспомнить о салическом законе. Но тут англичане проявляют, явное лицемерие, не только потому, Что не признают салического закона, но и потому, что готовы бросить боевую рукавицу перед всяким, кто откажется превозносить вместе с ними воинские достоинства их королевы, которая четыреста лет назад совершила великий подвиг, спалив Лондон и убив, как утверждают, восемьдесят тысяч его обитателей. Ныне в Лондоне проживают лишь тридцать тысяч человек, поэтому даже святой Бид[28] вынужден был браться за лук, но Будикка[29] остаётся для меня образцом для подражания; каждый раз, когда мне приходится въезжать в ворота этого проклятого города, я вспоминаю о её подвиге.

Существовала ещё и четвёртая причина, позволявшая йоркистам чувствовать уверенность в будущем. Ведь я была не только женщиной, но и француженкой, так, по крайней мере, они утверждали, хотя достаточно взглянуть на моё генеалогическое древо, чтобы убедиться: в моих жилах смешаны равные доли французской, итальянской и испанской крови. К тому же я представлялась им этакой молодой, неотразимо красивой распутницей, которая каждую ночь проводит с новым мужчиной. Если бы это было так! Не отрицаю, что подобное обвинение могло бы иметь под собой почву, если бы меня и в самом деле окружали домогающиеся моей любви мужчины. Но после смерти Сомерсета таких мужчин не нашлось, если не считать молодых людей, и красивых, и пылких, и, несомненно, безумно в меня влюблённых, но, к сожалению, я не могла им полностью доверять.

Отсюда можно заключить, что спокойно, ничего не предпринимая, наслаждаться своей нынешней властью было для меня чрезвычайно опасно. Именно сейчас, обладая всей полнотой власти, мне следовало спровоцировать йоркистов на прямое неповиновение.

Нетрудно догадаться, что это было трудное, напряжённое время. Я пыталась управлять страной, которую один иностранный наблюдатель назвал неуправляемой; старалась быть достойной супругой полного ничтожества, служившего, однако, источником моей власти. Я искала пути для того, чтобы одержать верх над врагами, жаждавшими моей крови, пыталась поддерживать порядок в финансовых делах, не доводя население страны до восстания. Мне всё время приходилось удерживать на расстоянии полчище молодых людей, преисполненных уверенности, что они сделают меня счастливейшей из женщин. Меня переполняла физическая энергия — и желание, которое не находило удовлетворения... В довершение всего я была матерью очаровательного пятилетнего, мальчика, и это самое важное. Всё остальное, вместе взятое, имело для меня значение лишь потому, что я стремилась сделать всё возможное, чтобы в один прекрасный день принц Эдуард унаследовал корону.

Но боюсь, что я слишком много времени проводила с моим сыном и его товарищами по играм, Томасом и Ричардом Греем, а также с их матерью (которая в то время была моей ближайшей подругой). Поэтому я огорчилась, когда от излюбленных, занятий меня отвлёк визит в Англию кардинала Франческо Коппини, папского легата. Кто-нибудь, вероятно, помнит, что за двенадцать лет до этого Генрих разошёлся во мнениях с Папой Евгением IV относительно того, кому стать следующим лондонским епископом. Генрих поддерживал креатуру Суффолка, этого мерзейшего Молинё, тогда как Евгений стоял за Кемпа-младшего. Спор завершился поражением короля, и отношения между Вестминстером и Ватиканом несколько остыли. Но вскоре после этого Евгений умер.

Он занимал папский престол в течение пятнадцати лет — довольно долгий срок для нашего времени. В эти смутные времена кардиналы считают лишь очень старых, даже дряхлых людей подходящими кандидатами в первосвященники, на молодых же, энергичных и честолюбивых, смотрят с большим подозрением. Во всяком случае история показывает, что результат обычно один и тот же: Господь Бог в скором времени призывает его святейшество к себе; причины смерти бывают разные, но чаще всего папы умирают от острого несварения желудка. За двенадцать лет, прошедших после смерти Евгения, сменилось двое пап и на папский престол взошёл третий. Этот человек, взваливший на себя бремя представлять Бога на земле, звался Энеа Сильвио де Пикколомини и был известен в литературном мире под псевдонимом Эней Сильвий, ибо кроме других своих достижений написал роман, чего до него не делал ни один Папа.

При предыдущих первосвященниках Пикколомини приобрёл значительную известность в качестве ватиканского посла. Теперь он взошёл на папский престол под именем Пия II. Для всё новых пап характерно стремление наполнить новым содержанием своё папство и в то же время обеспечить себе место в истории, совершая нечто такое, чего, как правило, не делали их непосредственные предшественники. Некоторым папам приходилось, на своё несчастье, наследовать вселенский собор, созванный ещё их предшественником, и им ничего не оставалось, кроме как поддерживать его. Создание такого совета — есть одно из возможных направлений папской деятельности. Другое направление — яростно обличать существующую общественную мораль. Это направление весьма непопулярно и скорее обычного заканчивается острым несварением желудка. В кои-то времена появлялось и ещё одно возможное направление деятельности — призывать к крестовому походу, обычно против неверных, но были папы, которые призывали к крестовому походу против различных христианских сект и даже против императора, ибо не могли придумать ничего лучшего. Нашёлся даже один, проповедовавший крестовый поход против английского короля, уже упоминавшегося мной бедного Иоанна I, который потонул в Уоше.

Но крестовые походы теряли популярность по мере того, как оказывались всё менее и менее удачными, точнее говоря, по мере того, как неверные обретали силу, и выступления против них приносили всё меньше выгоды. Ни один из непосредственных преемников Евгения не смог возбудить достаточный интерес к крестовому походу против турок, рушивших стены Константинополя.

Поэтому нас несколько удивило, когда Пий II объявил, что важнейшая цель его жизни — организовать крестовый поход против более сильных, чем когда бы то ни было, турок, которыми правил грозный султан Мехмед, гордившийся своим прозвищем Хунхар — Кровопийца. Правители с подобными прозвищами, несомненно полученными ими по праву, опасные враги. Мы, Жители христианского мира, только озадаченно хмыкали, но этот Пикколомини, даром что романист, видимо, страдал ограниченным воображением.

В скором времени мы, однако, узнали, что Пий настроен весьма решительно, ибо он разослал легатов во все страны, которые, по его мнению, могли бы принять участие в задуманном им крестовом походе. Поэтому-то в Англию и приехал папский легат кардинал Коппини.

На деле оказалось, что Пикколомини, как и многие романисты, обладает, может быть, даже чересчур живым воображением и в своих действиях отнюдь не опирается на реальные факты. Никто во всей Европе не сомневался, что английское правительство испытывает большие денежные трудности. Никто не сомневался также, что если бы на этом Зелёном сыром острове и удалось бы собрать сколько-нибудь значительные средства, они были бы употреблены на войну не с турками, а с французами в Нормандии. Пикколомини, возможно, рассчитывал на широко известную религиозность короля, но ему следовало бы знать, что Генрих не тот человек, который способен возглавить военную кампанию против кого бы то ни было.

При встрече с добрым легатом я невольно подумала, что, если бы он обратился не к правительству, а непосредственно к лордам, это могло бы принести большую пользу. Как замечательно, если бы герцог Йоркский, граф Солсбери и граф Уорик в полных боевых доспехах отправились бы воевать с Кровопийцей и его янычарами! Уж тогда-то можно было не сомневаться, что эта троица, отравлявшая мне существование, никогда не вернётся.

Поэтому от имени короля я созвала Большой совет и представила лордам легата. Присутствовал, разумеется, и Генрих, преисполненный воинственного пыла.

— Уверяю вас, милорды, — заявил он собравшимся, — что, если бы не бремя неотложных дел, я сам бы взял в руки крест и повёл вас к славе.

Ему вежливо, но скептически поаплодировали. К несчастью, оказалось, что у всех английских аристократов — самые неотложные дела, и призыв Коппини разбился о каменную стену.

Впрочем, стена эта была не так уж прочна, как представлялось вначале. К сожалению, я об этом не знала и то, что легат, оставшись в Англии, объезжал страну, посещая поочерёдно всех лордов, воспринимала как проявление папского упрямства. Немного погодя я убедилась, что ошибаюсь.

В то время я считала наиболее важным достижение своих целей, которые были уже близки к осуществлению. Летом приехал ещё один неожиданный посетитель.

— Некто по имени Ду... Ду... француз, — объявила Белла. — Из Франции.

Предполагая, что прибыл посланец от дяди Шарли, я приняла этого человека. Звали его Дусеро, он был низкорослым, с искривлёнными чертами лица, которому судьба, очевидно, предназначила болтаться на верёвке. Дусеро привёз мне письмо, которое я вскрыла дрожащими пальцами, потому что не могла узнать почерк. Но я мгновенно узнала шёлковый шарф, в который оно было завёрнуто. Этот шарф я подарила Пьеру де Брезэ перед самым отъездом из Франции, тринадцать лет назад.

Тринадцать лет! И теперь...

«Милейшая королева, прекраснейшая и милостивейшая госпожа, украшение нашего века, — писал Пьер. — Простите, что я отважился написать вам. Но знак расположения, который вы некогда подарили, придаёт мне смелости, заставляя забыть о моём скромном положении. Ваша светлость, я наблюдаю за вашими успехами с искренним восхищением, а иногда, признаюсь, и со страхом. Не стану развивать эту мысль. Но теперь вы знаете этих коварных англичан так же хорошо, как и я. Хочу только заверить вас, что в любое время, когда вам понадобится моя помощь, вам стоит лишь отослать мне этот шарф, тринадцать лет лежавший в моём кармане, их, ни мгновения не колеблясь, поспешу к вам со всей своей мощью, со всеми, что у меня есть, деньгами, со всей своей смелостью и, дерзну сказать, ваша светлость, со всей своей любовью».

Такое письмо была бы рада получить любая женщина, в чьих жилах струится алая кровь. В то же время, будучи в курсе всего происходящего во Франции, я догадалась о многом том, о чём Пьер умолчал в своём письме. Дело в том, что Брезэ уже не был фаворитом Карла. Французский король, как я уже намекала, к старости превратился в самого отъявленного распутника, какой только рождался во Франции; все его интересы сосредоточились на той области женского тела, которая находится между шеей и коленями. Пьер давно уже заметил эту его склонность и сосватал ему свою протеже Аньес Сорель. Не менее находчиво действовал он и после скоропостижной смерти Аньес, тут же заменив её в королевской постели ещё более прекрасной кузиной Антуанеттой де Мэньеле. Но при всей своей привлекательности одна Антуанетта уже не могла удовлетворить все королевские прихоти. Поэтому Карл завёл себе целый гарем, и когда умерла Антуанетта, Пьер оказался в немилости.

Он, однако, был не из тех людей, которые легко сдаются. Хотя Пьер и удалился, покинув двор, в свои нормандские поместья, то исключительно для того, чтобы с помощью интриг вернуть себе власть. Знала я и о его переписке с дофином, который по-прежнему скрывался в Бургундии, опасаясь, что при первой попытке вернуться во Францию его арестуют. Полагаю даже, что он проявлял интерес ко мне не столько как к женщине, сколько как к королеве, страшась возрождения английского могущества и, следовательно, возобновления Столетней войны[30], воспоминание о которой, словно кошмар, всё ещё преследовало французов. Англия во главе с Ричардом Йоркским представляла бы для них куда большую опасность, чем Англия, которой лишь номинально правил злосчастный Генрих, фактически же власть принадлежала его настроенной по-французски жене.

Повторяю, всё это я хорошо понимала, и всё же при одной только мысли, что такой человек, как Пьер Брезэ, боготворит меня издали и предлагает свою сильную правую руку, у меня начинала кружиться голова. Понимала я и то, что ему уже шестой десяток. Но какое это имело значение? Совсем ещё юной девушкой я любила человека на тридцать лет старше меня. Разница в годах между мной и Пьером была не столь велика. К тому же я знала, что он настоящий мужчина, и того важнее — друг, которому можно доверять. А ко всему ещё француз.

Я тотчас же ему ответила, рассказав о моём теперешнем более или менее удовлетворительном положении, не забыв упомянуть и об опасениях, что положение это долго не продлится, а следовательно, необходимо предупредить действия моих врагов. Пьер немедленно подсказал мне простой план, который, по его уверению, должен увенчаться успехом.

План этот вполне мог быть использован йоркистами против нас; я даже, как вы помните, удивлялась, что они им не воспользовались.

От своих соглядатаев я узнала, что Уорик возвращается в Англию из Кале и как губернатор этого важного соединительного звена между нашими владениями во Франции, единственными оставшимися у нас владениями, должен будет посетить, короля в Ковентри. Дабы подстраховаться, я написала Генриху, советуя, пригласить графа к себе, чтобы выслушать его рассказ о великом триумфе на море и вручить ему заслуженную награду.

Уорик сразу же клюнул на мою приманку. Как я и ожидала, он прибыл с большой свитой. Но у короля была ещё большая свита, разумеется, никто не, ожидал никаких инцидентов, но на всякий случай солдаты были на месте. А в толпе затерялся мой agent provocateur..

Как звали малого, посланного мне Брезэ, не имеет существенного значения. Это был преступник, осуждённый на смерть, который взялся исполнить поручение, чтобы спасти свою жену и детей от гнева Пьера. Широкий плащ скрывал его одежды, но когда граф приблизился к королевской резиденции, он сбросил его с себя и оказался в ливрее графа Уорикского, с легко распознаваемым значком, изображающим медведя с суковатой палкой. Обнажив меч, он напал на королевских солдат с криками: «Вперёд! За графа Уорикского! Бейте их! Бейте!»

Я наблюдала за происходящим из окна на верхнем этаже. Моя затея удалась. Несчастный преступник, конечно, был убит, прежде чем смог нанести какой-нибудь вред, но волнение, вызванное его нападением, овладело толпой; вооружённые солдаты и приверженцы короля стали теснить свиту графа, а сам Уорик, видя численное превосходство нападающих, а потому стараясь избежать стычки, удалился, призвав свиту последовать за собой. Люди графа торопливо повиновались его воле, и таким образом был предотвращён массовый бунт. Но я добилась того, чего хотела. Уорик бежал в Кале, а его сторонники пребывали в смятении. Глубоко возмущённый этой, как он считал, попыткой государственного переворота, Генрих немедленно созвал парламент. Возмущены были и милейшие члены палаты общин, ведь они более чем кто-либо другой верили в великое примирение, а потому потребовали, чтобы Уорик предстал перед ними и объяснил своё поведение. Надеяться на то, что граф повинуется их требованию, не приходилось, и хотя я прилагала всё усилия, чтобы укрепить решимость короля, они так и не пришли к единому мнению относительно того, что же следует предпринять.

Однако, пока симпатии парламентариев оставались на стороне короля, а значит, и королевы, я добилась, чтобы весь доход от герцогства Корнуэллского, которое было владением принца Уэльского, поступал в распоряжение принца... стало быть, в моё собственное. Впервые в своей жизни я почувствовала себя платёжеспособной. Теперь я могла сосредоточить всё своё внимание на борьбе с йоркистами.

Однако первый ход в этой игре сделали они. В начале лета я, взяв с собой принца, по обыкновению отправилась в его графство Честер, почти единственное место во всём королевстве, где меня всегда радостно приветствовали. И на этот раз, чтобы встретить меня, собрались несколько тысяч человек. Разумеется, я была предупреждена об ожидающем меня приёме и, получив первый же доход от герцогства Корнуэллского, приказала изготовить множество маленьких серебряных лебедей, которые были выбраны принцем, точнее говоря мной, как его эмблема, его значок. И вот теперь пятилетний Эдуард, славный, крепкий мальчуган, сопровождаемый мной, подошёл к собравшимся людям и стал раздавать им этих лебедей. Расходы пришлось понести значительные, но я утешала себя мыслью, что они не напрасны, ибо, когда мы закончили, честерцы долго, до хрипоты, приветствовали нас громкими криками, затем их старейшины собрались вокруг принца и меня и поклялись, что готовы умереть за нас. По крайней мере, за меня.

Я уже подумывала, не направиться ли мне с моей армией на юго-восток, к Лондону. Я могла собрать десять тысяч солдат, это целое войско, и хотя знала, что не смогу удерживать город в течение неопределённо долгого времени, но чувствовала, что этим нахальным лондонским подмастерьям было бы полезно убедиться, что с их королевой не приходится шутить. А если в этом удостоверятся ещё и лорды, тем лучше.

Возможно, слухи о моих воинственных намерениях достигли ушей йоркистов. Солсбери, во всяком случае, сильно переживал за своего сына, ибо Уорик, под страхом ареста, не смел даже показаться в Англии, однако, несомненно, засыпал своего отца и дядю письмами с просьбами вступиться за него. Как бы то ни было, в сентябре я выехала из Чешира и уже достигла Экслхолла в Стаффордшире, когда узнала, что кузен, Ричард собирает и вооружает своих сподвижников в Йоркшире, а также, что граф Уорик собирается вернуться из Кале, заручившись, очевидно, обещаниями поддержки со стороны своих родственников.

Пришло и ещё более срочное донесение. Отец Уорика, Солсбери, уже выступил с пятитысячной армией в направлении Ладлоу, где к нему должен примкнуть его родственник.

Я подумала, что их дерзкий замысел мне на руку, ибо моё войско уже собрано, мы находимся в выгодном положении, будучи ближе к армии Солсбери, чем к армии Йорка; соединившись, их армии могли бы оказаться для нас достойным противником, но каждую из них в отдельности мы вдвое превосходим численностью. Мы располагали достаточным временем, чтобы нанести смертельный удар каждой из этих армий и даже успеть остановить. Уорика, если он посмеет высадиться на сушу.

А самое лучшее — Генрих, Букингем и архиепископ Буршье с их навязчивой идеей о примирении были далеко. Лично командуя своей армией, я могла выбирать любые меры, какие сочту нужными. Поэтому повелела моему главнокомандующему, Джеймсу Туше, пятому барону Одли, немедленно выступить против Солсбери и разгромить его армию. Я знала, что у нас значительное численное превосходство, однако всё же отправила письмо жившему поблизости лорду Стэнли, повелевая ему вместе со всеми своими людьми поспешить мне на подмогу. Кое-кто порицал меня за это, считая, что я, видимо, не знала, что Стэнли был зятем Солсбери. Естественно, я это знала. И естественно, не нуждалась в его помощи. Но меня осенила мысль, что хорошо бы раз и навсегда выяснить, на чьей стороне Стэнли. Оказалось, однако, что выяснить, за кого Стэнли, отнюдь не простое дело; этот хитрец ответил, будто направляется ко мне со всеми своими людьми, но не тронулся с места.

Как я уже сказала, я была заинтересована только в одном: удостовериться, что он мой враг. Мы с принцем ехали вместе с армией. Вечером 22 сентября 1459 года в местности, которая называется Блор-Хит, в пятидесяти милях юго-восточнее Честера, мы достигли берега реки и на другом её берегу увидели шатры и знамёна армии Солсбери.

— Они у нас в руках, — объявил Одли.

— Мы нападём на них прямо сейчас?

— Нет, нет, ваша светлость. Подождём, пока рассветёт.

— А не уйдут ли они ночью? — спросила я.

— Нет, ваша светлость. Граф Солсбери не такой трус, чтобы бежать, — заверил меня старый солдат.

Оставалось только надеяться, что он окажется прав, но я провела бессонную ночь и ещё до рассвета была на ногах. Все кругом готовились к предстоящему сражению; мне доставляло удовольствие слышать позвякивание доспехов, бряцание мечей и звон натянутой тетивы луков. Я сожалела, что у меня нет с собой доспехов. Свои подобающие королеве доспехи я оставила в Ковентри, так как не предполагала скорого начала военных действий. Во всяком случае, не думаю, что смогла бы ими воспользоваться, ибо Одли оказался типичным мужчиной.

— Никто не ожидает, что вы, ваша светлость, сами возьмётесь за меч, — объяснил он с полной серьёзностью. — К тому же забота о вашей безопасности могла бы сковать действия моих рыцарей. И я думаю, — добавил он, видя, что я намерена оспорить его утверждение, — сейчас не требуются особые полководческие таланты. Мы здесь, они там. Дело проще простого. Если они не подойдут к нам, мы сами пойдём к ним. Но послушайте... в этой деревне есть удачно расположенная церковь. — Он показал пальцем. — Если вы подниметесь на колокольню, то сможете видеть весь ход сражения. И я клянусь вам, ваша светлость, что приведу пленного графа Солсбери. Или принесу его голову.

Обо мне говорили, будто я самая кровожадная женщина, которая когда-либо жила на земле. Это низкая клевета. Не думаю, однако, что меня можно осуждать за ненависть к человеку, который вместе со своей женой был моим противником с первой нашей встречи, чей сын разгромил армию моего мужа, и на ком лежит ответственность за смерть моего дорогого Эдмунда. Теперь Он поднял оружие против своего законного короля, и если б был взят живым, то как изменник заслуживал смертной казни. Поэтому я кивнула и сказала:

— Я буду рада видеть его голову, милорд.

В действительности я предлагала графу своё милосердие.

Я поднялась на колокольню вместе со своим эскортом и, конечно же, с принцем. Своих фрейлин я ещё ранее отправила в безопасное место. Будь со мной Белла, я взяла бы её с собой, но на время своего пребывания в Чешире, я отпустила её к мужу. Таким образом я и в самом деле была королевой львов; увы, все львы приняли сторону моих врагов. Заняв свой наблюдательный пункт, я увидела, как на доспехах моих воинов горит сентябрьское солнце. Тем временем йоркисты подошли к берегу реки. Они злобно смотрели на солдат Одли, без сомнения выкрикивая угрозы и проклятия. Наши солдаты непоколебимо стояли на берегу реки, ожидая нападения врага; они занимали выгодную позицию, ибо, чтобы напасть на них, нашим врагам требовалось пересечь реку и подняться на более крутой с нашей стороны берег. Йоркисты, однако, отлично это понимали и, обменявшись с нашими солдатами ругательствами и немногочисленными стрелами, возвратились в своей лагерь и стали сворачивать шатры, приготавливаясь, видимо, к отступлению.

Именно такого развития событий я и опасалась, хотя для меня и оставалось тайной, почему они не осуществили этого своего намерения ночью. Вскоре всё стало ясно: эти подлые хитрецы отнюдь и не помышляли об отступлении. Солсбери правильно рассчитал, что Одли сам пересечёт реку, только бы его не упустить. Мои бесстрашные честерцы спустились со своего крутого берега в воду, пересекли реку и стали выбираться на противоположный берег. Естественно, что переправа внесла в наши ряды беспорядок. Поднимая фонтаны брызг, солдаты спотыкались и падали в воду, скользили по земле, роняли в суматохе мечи и луки; кони ржали, взвиваясь на дыбы, с них с грохотом и лязгом валились благородные рыцари в полном боевом снаряжении. Я с ужасом видела, как моя армия стремительно превращается в беспорядочную толпу.

Солсбери также это заметил. Его люди только притворялись, будто сворачивают лагерь, на самом же деле дожидались своего часа. Теперь они стройными рядами подошли ближе, их лучники пустили ливень стрел, посеяв ещё большую панику среди моих солдат, и прежде чем я успела опомниться, ланкастерцы обратились в бегство.

— Ваша светлость! — вскричал один из сопровождающих, схватив меня за руку. — Мы должны покинуть это место.

Я вырвалась и со всей быстротой, какую позволяли мои юбки, сбежала вниз по лестнице.

— Мы должны их остановить.

— Ваша светлость, — он догнал меня и снова схватил за руку, — вы что, хотите попасть в руки йоркистов?

Я призадумалась.

— А что станет с принцем? — продолжал этот плут, очевидно куда более озабоченный своей собственной безопасностью, нежели моей. — Вы должны подумать прежде всего о нём. Ваша светлость, мы проиграли это сражение. Но есть ещё многое, ради чего необходимо продолжать войну.

Я позволила посадить себя на лошадь и увести прочь. Принц Эдуард был со мной. На сердце давила непереносимая тяжесть. Первая же моя попытка командовать войсками окончилась полным крахом, однако несколько утешала мысль, что не я определяла тактику битвы. Одли же искупил свою беспомощность, пав смертью храбрых.

Эта битва, несомненно, оказалась тактическим поражением. Что, как ни странно, не помешало ей обернуться стратегическим триумфом. К этому времени известие о восстании йоркистов, естественно, достигло короля, и Букингем уже стягивал королевские войска. И он и Генрих были поражены, когда я вдруг появилась, измученная трудной дорогой, чтобы сообщить о нашем поражении, а следом за мной пришли новые дурные вести: Йорк объединился с графом Солсбери, а Уорик был уже в Англии и спешил к ним. Нам противостояли грозные силы, и казалось, их не одолеть.

Но с нами был Уэйнфлит. Этот неистощимого ума человек уже не в первый раз пришёл нам на выручку. Известие о восстании, по его совету, было распространено по всему югу, а вместе с ним и рассказ о том, как йоркистские волки, которые сеют вокруг себя насилие и смерть, гонялись за несчастной королевой и её эскортом. Этот весёленький рассказ, который никто не мог опровергнуть, так как Одли был мёртв, а остальные мои люди бежали к себе домой, в Чешир, произвёл сильнейший эффект. Не скажу, чтобы я стала более популярной у черни, но простолюдины, видимо, считали, что если кто-нибудь и имеет право насиловать и убивать королеву, то только они сами. Во всяком случае возобладало мнение, что герцог Йоркский зашёл слишком далеко, и это убеждение поддерживали агенты Уэйнфлита.

Добрый епископ советовал нам постоянно переезжать с места на место, пытаясь одновременно подкупить йоркистов обещаниями полного прощения, если они покинут своих вождей, вознамерившихся грубо надругаться над королевой. Эти обещания подействовали подобно волшебным заклинаниям, хотя мы и провели довольно беспокойное лето, путешествуя по стране, в то время как Йорк тщетно искал столкновения в надежде достичь нового примирения или уж разделаться с нами раз и навсегда. Всё это время агенты Уэйнфлита продолжали действовать, и предводители йоркистов вдруг заметили, что число их сподвижников быстро сокращается, люди разбегаются по домам.

Внезапно всё было кончено. Некий военачальник по имени Энтони Троллоуп, ветеран французских войн, человек, которым восхищались солдаты большого отряда, сражавшегося под его знаменем, и который до сих пор являлся преданным сторонником дела йоркистов, принял сторону короля и привёл своих солдат в наш лагерь. Получив мощное подкрепление, да ещё во главе с таким опытным воином, мы стали непобедимыми. Йорк бежал в Ирландию, Солсбери и Уорик в Кале, чтобы там хорошенько обдумать своё положение. Мы торжествовали победу.

Было совершенно ясно, что нам следует воспользоваться своим успехом. Генрих быстро созвал парламент, тогда как Уэйнфлит позаботился, чтобы он состоял исключительно из приверженцев Ланкастерского Дома. Это обнадёживало и, по всей видимости, гарантировало лёгкое проведение благоприятных для нас решений.

И в самом деле парламент, собравшийся 20 ноября в Ковентри, — во всей Англии Лондон оставался единственным городом, всё ещё поддерживавшим дело йоркистов, — был настроен пророялистски и пошёл даже дальше, чем я могла надеяться. Первоначально я добивалась только отзыва Уорика из Кале и замены его верным мне человеком. После сражения в Блор-Хите я также решила, что необходимо принять надлежащие меры, чтобы ослабить позицию Йорка, а именно лишить его возможности по своему желанию собирать свою собственную армию, такие же меры, по моему мнению, следовало принять и в отношении Солсбери. Но парламент постановил объявить вне закона всех лордов-йоркистов, включая и самого кузена Ричарда.

Это означало, что герцога Йоркского и всех его сторонников, оказавшихся вне закона, могли казнить сразу после ареста, а их достояние полностью переходило в собственность короля. Я не поверила своим ушам, когда услышала это, Генрих же удовлетворённо улыбался. Он отнюдь не собирался провести в жизнь постановление парламента, это шло бы вразрез с его убеждениями. Он только был доволен, что утвердил свою власть.

Я, однако, горела решимостью осуществить постановление парламента. В то время я не требовала чьей-либо головы — мне предстояло ещё многому научиться, — но, признаюсь, при одной мысли о возможности прибрать к рукам обширные поместья Невиллей, не говоря уже о поместьях самого Йорка, и о том, что я смогу обращаться с Гордячкой Сис и её невесткой так, словно они прах под моими ногами, у меня начинала кружиться голова. К несчастью, парламент, бурно отреагировав на восстание йоркистов, вернулся к обычной своей бездеятельности, так и не выделив никаких ассигнований на осуществление моих планов; йоркистские твердыни, разумеется, хорошо охранялись, и понадобилась бы целая армия для того, чтобы завладеть ими.

Но, казалось, в скором времени я сумею преодолеть это затруднение. Тогда я ещё не сознавала, что мои успехи достигли своего апогея.

Хотя у нас как всегда не хватало денег, мы радостно отпраздновали Рождество в Лестере. Но я уже упорно размышляла, как закрепить наши достижения.

Меня обеспокоил отъезд Коппини из Англии. Само по себе его отсутствие я встретила с облегчением, но, вместо того чтобы вернуться в Италию, он отправился к Солсбери и Уорику в Кале, где, как мы узнали, заявил во всеуслышание, что весьма недоволен всем происходящим при дворе короля Генриха. Скажите, пожалуйста! На самом деле он имел в виду, что недоволен мною, ибо я презрительно третировала его. Он высказал также предположение, что именно мы несём ответственность за столкновение, которое имело своим следствием объявление лордов-йоркистов вне закона. Для этого у него, естественно, имелись весомые основания. Так как он не располагал никакими доказательствами, мы могли себе позволить проигнорировать это его заявление.

Но то, что папский легат, который, вероятно, мог повлиять на мнение своего хозяина, открыто встал на сторону наших врагов, не могло не вызывать тревоги.

В тот момент, однако, казалось, что всё идёт хорошо. В начале рокового 1460 года Генрих отправился в Лондон и на юг, в очередное паломничество по своим излюбленным монастырям. Я оставалась в Ковентри, среди друзей, намереваясь, как только улучшится погода, вернуться в Чешир, чтобы повидать моих верных солдат и помочь им преодолеть уныние, вызванное поражением в Блор-Хите. Я собиралась выехать в начале июня, но получила от Генриха письмо, в котором он просил меня задержаться на некоторое время, ибо предполагал приехать в Ковентри. Естественно, я согласилась. Между королём и мной установились очень ровные отношения. Мы были мужем и женой; как его жена, я проявила себя Способной и решительной защитницей его королевской власти, к тому же была матерью престолонаследника, родившегося, как он считал, благодаря его усилиям на супружеском ложе, большего он от меня и не требовал. Мы давно уже не спали вместе, но когда оказывались под одной крышей, он всегда выкраивал час, чтобы побыть с принцем и со мною. Вместе с Беллой и Байи, а нередко к нам присоединялись Уэйнфлит и Генри Сомерсет, мы составляли приятную небольшую компанию.

Генрих никогда не посягал на моё уединение; в этом отношении он оказался мне менее близок, чем был бы родной брат. Он понятия не имел ни о моей переписке с Брезэ, ни о каких-либо других шагах, которые я предпринимала для упрочения королевской власти. Разумеется, он знал о моём присутствии при сражении в Блор-Хите и иногда засорял меня за то, что я занимаюсь мужскими делами, но всегда ласковым, дружеским тоном. Если бы в нашей жизни не было никаких потрясений, мы, вероятно, вместе спокойно достигли бы старости, как многие другие семейные пары, которые давно уже преодолели порывы страсти... или, может быть, как и мы, никогда не знали взаимной страсти. Трудно сказать, смогла бы я играть столь пассивную роль на протяжении всей своей оставшейся жизни. Возможно, и сумела бы принудить себя к этому, довольствуясь наблюдением за тем, как мужает мой сын, а впоследствии деля с ним радость коронации и царствования. Но этому не суждено было сбыться.

Я не заслуживаю порицания за то, что старалась навсегда укрепить нашу с таким трудом завоёванную власть. Парламент, сдаётся мне, поступил не слишком-то честно, проголосовав за объявление вне закона вождей йоркистов, но не выделив необходимых средств для того, чтобы завладеть их землями и замками. Было очевидно, что палата общин, стремясь продемонстрировать свою лояльность королю, отнюдь не хотела, чтобы король стал достаточно независим и богат и более в ней не нуждался. Но так как палата общин могла не опасаться, что король употребит излишек богатств на что-либо, кроме строительства ещё нескольких церквей и школ, можно заключить, что если парламентарии и питали какие-то подозрения, то только относительно мена.

Я вынесла всё это хладнокровно, уверенная в прочности моей позиции. Мы с Генрихом провели несколько приятных недель в Ковентри; затем он уехал. Уехала и я, сделав первую свою остановку в Эклсхолле, что в графстве Стаффордшир, откуда в прошлом году я выступила против Солсбери, нисколько не сомневаясь, что мне окажут там радушный приём.

Я прибыла туда 28 июня и тут же получила известие, что за два дня до этого Уорик и Солсбери высадились в Кенте. Сообщение было тревожное, ибо именно жители Кента своим восстанием в 1450 году положили начало распространившейся впоследствии смуте. Это было ровно десять лет назад. Сейчас они снова взялись за старое, но с гораздо более грозным вождём, чем Джек Кейд, даже с двумя вождями.

Естественно, я тут же отправила гонцов к королю и Букингему, спрашивая их, что они намерены предпринять, чтобы подавить это новое-восстание. Но прежде чем я получила от них ответ, пришли ещё более скверные известия. 2 июля, всего через шесть дней после высадки, Уорик и Солсбери были уже в Лондоне, где им оказали самый тёплый приём. Оттуда с большой армией они начали поход на север.

После того как Лондон очутился в кармане у йоркистов, мы оказались в труднейшем за всё царствование Генриха VI положении.