Повелительница львов

Глава 7

Как обычно этот неожиданный поворот событий застал нас врасплох, и мне в очередной раз пришлось тормошить своего господина и повелителя. Генрих, даже более чем когда-либо, был склонен позволить событиям идти своим чередом, ибо кузен Ричард, выказывая большую хитрость, заявлял, что не питает никакой вражды к королю, а только хочет оказать ему услугу, сместив Сомерсета, который, по его словам, губит королевство. Армия же сопровождает его только для того, чтобы защищать от вероломного убийства.

— Вот-вот, — обрадовался Генрих, — в глубине души он вполне лояльный человек.

— Мой дорогой муж, — сказала я, — похоже, вы готовы поверить чему угодно.

Великая беда Генриха, что он слышал только то, что хотел слышать. Касательно этого случая, однако, вспоминая прошлое, я прихожу к выводу, что Генрих в тот момент, возможно, был прав. Учитывая события, происшедшие в дальнейшем, я чувствую, что тогда ещё Йорк не принял окончательного решения относительно своего высшего права на трон. Не оставляло никаких сомнений и то, что мой дорогой Эдмунд правит Англией так же дурно, как командовал английскими войсками во Франции; поэтому страна стремительно приближалась к состоянию полной анархии; местные магистраты вершили правосудие как им вздумается, всячески попирая справедливость и ничуть не страшась, что кто-то, стоящий выше них, привлечёт их к ответственности. Но, по крайней мере, с моей точки зрения было бы куда худшим злом, стань герцог Йоркский королём если и не номинально, то фактически.

К счастью, мне удалось убедить Генриха, что мы оба в опасности, и конечно же, Эдмунд горячо поддержал меня. В результате мы собрали свою армию и дали ясно понять, что готовы помериться силами. Но в мои планы отнюдь это не входило, ибо нашей армией командовал кузен Эдмунд, тогда как кузен Ричард стоял во главе своих людей, а вряд ли приходилось сомневаться, кто из них лучший солдат: какая может быть стычка между крестьянским парнем и рыцарем в полных боевых доспехах? Что до меня, то я просто блефовала — так же, как и год назад, когда вызволила Эдмунда из Тауэра. И мой блеф в какой-то степени удался.

Так как, переправившись из Ирландии, герцог приближался с юго-запада, я поручила своим людям перекрыть все ведущие в Лондон дороги, тогда как Генрих, по моему предложению, взяв пример с Кейда, поднял свой королевский штандарт на Чёрной вересковой пустоши, это было удобнейшее место, чтобы расположить большое число людей, а со стратегической точки зрения — идеальная позиция для предотвращения каких-либо попыток переправиться через Темзу с юга, в непосредственной близости от города. Здесь мы и ждали приближения Йорка. Но и на этот раз с той фатальной нерешительностью, которая начисто отсутствует у его ужасного сына, Йорк, поняв, что ему предстоит столкновение с законным государем, уклонился от сражения и разбил лагерь на расстоянии нескольких миль, в Дептфорде.

С нами находился добрейший епископ Уэйнфлит, и мы отправили его к Йорку, поручив осведомиться о намерениях герцога. Вернувшись, епископ передал обычные заверения в лояльности, Йорк выдвигал лишь одно требование — чтобы герцог Сомерсетский был заключён под стражу. Если это условие будет принято, кузен Ричард обещал коленопреклонённо выразить свою преданность королю.

К этому времени я стала понимать, что настойчивость, с какой Ричард требует ареста Эдмунда, имеет более глубокие корни, чем желание избавиться от соперника или спасти королевство от дурного правления. Неужели он подозревает, что мы с Сомерсетом состоим в преступной связи? Сама я всегда строго соблюдала тайны, тем более столь чреватые опасностью; что до Байи, то я знала, что могу без опаски доверить ей свою жизнь. Третьим — и последним — участником заговора, ибо это было не что иное, как заговор, являлся сам Сомерсет. По всей очевидности, мне следовало доверять ему. Но мужчинам свойственно похваляться своими победами. Завоевать же королеву равносильно тому, что взобраться на самую крутую вершину.

Когда я попробовала расспросить Эдмунда, он стал горячо отпираться. Впрочем, это вполне естественно. Как бы там ни было, я чувствовала, что Йорк слишком опасен, чтобы оставить его на свободе, да и вообще в живых, даже если он согласится постоянно жить вдали от Лондона... если он намерен верить всякого рода зловредным абсурдным слухам. А каждому, кто когда-либо видел моё прекрасное невинное лицо, наблюдал, с какой ревностностью я — правда, время от времени — молилась рядом с мужем, эти слухи непременно показались бы зловредными и нелепыми.

Итак, у меня имелся собственный план. Следует прежде всего помнить, что уже тогда я боролась за свою жизнь. И конечно же, за положение королевы Англии, которое было мне так же дорого, как жизнь. Когда всё, что ты имеешь, поставлено под угрозу, уже не до заботы о своей чести, тебе всё равно, какого мнения о тебе будут придерживаться твои подданные — и мужчины и женщины, и даже что скажет история. Важно одно — выживание.

— Теперь самое важное, ваша светлость, — объяснила я Генриху, — встретиться с герцогом Йоркским с глазу на глаз и уладить все ваши разногласия, однако встреча должна произойти не там и тогда, где и когда он пожелает, что может оказаться не слишком благоприятным для вас, а там и тогда, где вы пожелаете. Например, сейчас и здесь, где вы под защитой армии.

Генрих только хмыкнул. Ничего другого от него и нельзя было ожидать, ведь ему предстояло принять решение.

— Он никогда не посмеет явиться сюда, — проворчал Сомерсет.

— Обязательно явится, если мы примем его условие, — сказала я. — Кузен Эдмунд, с этого момента вы под арестом.

— Что? — воскликнул несчастный герцог.

— Стража! — крикнула я, и ко мне тотчас подбежали стражники.

— Ваша светлость! — Эдмунд побагровел.

Доверьтесь мне, милорд, — шепнула я. — А теперь, ваша светлость, — обратилась я к королю, — почему бы вам не известить Йорка о том, что его условие выполнено, и потребовать немедленно явиться сюда, чтобы поклясться в вечной преданности.

Генрих был в полной растерянности, поэтому я отправила послание сама.

— Боюсь, нас ожидают большие неприятности, — пожаловался мой муж. — Да и время выбрано не слишком удачно.

В тот же день прибыл кузен Ричард, сопровождаемый сквайрами, но без Невиллей; войдя в королевский шатёр в полных доспехах, он осмотрелся с видом победителя, скользнул по мне беглым взглядом и только тогда заметил кузена Эдмунда, стоявшего за креслом короля. Он испустил громкий рёв, который, окажись поблизости коровы, наверняка внушил бы им страх, что их сейчас изнасилуют.

— Тысяча чертей, я не потерплю, чтобы этот человек находился в моём присутствии! — прокричал он, точно был королём.

Такого не потерпел даже Генрих.

— Фи, и ещё раз фи! — воскликнул он, давая нам всем понять, что он в ярости. — Это уж позвольте мне решать, кому можно, а кому нельзя находиться в моём присутствии.

Ричард опешил, столкнувшись с неожиданным сопротивлением; прошло несколько мгновений, прежде чем он обрёл дар речи.

— Но ваша светлость заверили меня, что герцог Сомерсетский под арестом.

— Да, так оно и есть.

— Почему же он стоит за вашей спиной, ваша светлость?

— Где бы ни стоял человек, это вовсе не значит, что он не под арестом, — парировал Генрих. Он любил подобные споры, в сущности бессмысленные и никуда не ведущие.

— Вы сыграли со мной злую шутку, обманули меня, ваша светлость, — овладев собой, сказал Йорк. — С вашего позволения я пойду посоветуюсь со своими приближёнными.

Генрих посмотрел на меня, ожидая подсказки, но я была уже готова действовать сама.

— Думаю, король хочет, чтобы вы остались, дорогой герцог, — проворковала я сладким голоском.

Йорк сверкнул на меня глазами, я была единственной присутствующей женщиной, затем перевёл взгляд на короля.

— Что вы хотите сказать, ваша светлость? — спросил он; в его голосе звучала неприкрытая угроза.

— Его светлость хочет сказать, дорогой кузен, — ответила я, — что вам лучше всего остаться там, где вы находитесь, чтобы мы могли решить некоторые важные вопросы и вы могли подтвердить свою клятву верности. Вам не следует опасаться за свою безопасность. Если вы выглянете наружу, то увидите: шатёр окружён вооружёнными стражниками, а что до ваших приближённых, то им оказывают радушное гостеприимство.

Если бы взгляды могли убивать, я тут же упала бы замертво. Но восторжествуй моя воля, кузен Ричард первым отправился бы на тот свет. Такой поворот событий мог бы значительно изменить ход истории.

Но этому не суждено было случиться. Ричард и его приближённые вполне могли бы открыто нарушить письменное повеление короля, предать главного министра некоему подобию суда и отрубить ему голову... но король не хотел без суда и следствия казнить королевского герцога, причём его поддерживал и Эдмунд. Я сыграла в орлянку — и проиграла.

Но только в конечном итоге. Пока же Йорка, прежде чем он смог вернуться к своей свите, заставили подтвердить клятву верности. Я часто раздумывала потом: что он им, любопытно, сказал? Пока же моя решительность, как это уже было ранее, когда я освободила Сомерсета, пусть на короткое время, напомнила Генриху, что он король, он Плантагенет и, как предполагается, все мужчины и женщины должны трепетать перед его грозным взглядом. Я знаю, что катастрофа, случившаяся с моим мужем в следующем году, объясняется двумя причинами: неожиданной беременностью жены и полным поражением во Франции. Можно было предположить и третью причину, ещё более существенную: необходимость, пусть и недолгая, действовать как истинный король подорвала его рассудок, совершенно непригодный для такой цели.

Как бы там ни было, страна вдруг осознала, что у неё есть король. За пасхальную неделю Генрих приказал амнистировать сто сорок четыре человека.

— Я намерен покончить с внутренними распрями, — сказал он мне.

Затем он велел заняться нашими делами во Франции. Укрепления Кале и других ещё остававшихся у нас городов были тщательно осмотрены и наилучшим образом отремонтированы. И самое лучшее, он убедил моего давнишнего поклонника Джона Толбота, графа Шрусбери, — того самого, что на свадьбу подарил мне одну из любимейших книг, — принять командование.

Толбот, после смерти Бедфорда, несомненно, был наилучшим солдатом своего времени. Однако его последовательно отодвигали в сторону честолюбивые стремления Суффолка, Йорка и Сомерсета. В то время ему было уже за шестьдесят, а это немалый возраст для полководца, облачённого в латы и восседающего на коне; последние пару лет он замещал Йорка в Ирландии. И вот наконец был призван, чтобы отстаивать наше дело. Нам казалось, что теперь всё пойдёт хорошо.

Завершив эти весьма серьёзные дела, Генрих отправился в одно из своих долгих путешествий, намереваясь покончить с состоянием анархии, которое возобладало почти по всей стране. Начал он с Норфолка, оттуда переехал на запад, обогнув Эксетер и Бат, проехал вдоль границы с Уэльсом, посетил Херфорд и Ладлоу и наконец ненадолго заехал в Кенилуорт.

В октябре он снова предпринял путешествие: побывал в Стамфорде и Питерборо, а затем завернул в свой любимый Кембридж.

Не знаю, чего он достиг, совершая эти свои поездки, я не сопровождала его, но в конце лета мы встретились в Кенилуорте. В его отсутствие я проводила время очень приятно. Эдмунд находился у меня под рукой, и наши дела, казалось, наконец-то были в порядке. Даже из Франции, где Толбот отвоевал почти всю провинцию Гиень, поступали неизменно хорошие известия.

Если не принимать во внимание дорогого Эдмунда и моё растущее разочарование отсутствием наследника, это лето ушло на улаживание различных матримониальных дел, два из которых оказали исключительно большое влияние на будущее. Ещё до того как Генрих отправился в своё путешествие, Эдмунд привёз и представил при дворе свою племянницу Маргариту Бофор. Маргарите было тогда девять лет; что касается её внешности, то я бы не назвала её хорошенькой, но она была наследницей нашего покойного кузена Джона Бофора и, следовательно, унаследовала также большинство поместий Джона Гонтского, что делало её, с точки зрения будущего мужа, весьма и весьма привлекательной. Конечно, я могла бы присвоить Эдмунду титул герцога Сомерсетского, но, разумеется, я не имела возможности распоряжаться огромными богатствами кузена Джона, перешедшими к его единственному, оставшемуся в живых ребёнку.

Джон умер в 1444 году, восемь лет назад, когда Маргарита была ещё младенцем, и с этого времени дядя являлся её опекуном. Это означало, что он мог пользоваться доходами с её капитала, хотя и не самим капиталом. А потому вот уже восемь лет Эдмунд был очень богатым человеком, даже если говорить только о наличных деньгах. Теперь, в своём новообретённом могуществе, он хотел целиком и полностью решить это дело к своей выгоде. Эдмунд привёз Маргариту для того, чтобы выхлопотать разрешение короля на её брак со своим старшим сыном, которого также звали Генри. Таким образом Генри Сомерсет должен был немедленно унаследовать поместья и богатства своего дяди, а со временем и отцовский титул, это позволило бы объединить все богатства Бофоров.

Замысел Эдмунда представлялся мне чрезвычайно разумным, о чём я и сказала. Увы, пробудив в моём Генрихе желание действовать, как подобает истинному королю, я вложила ему в руки оружие против самой себя. У Генриха вдруг появилось множество собственных идей. К вящему удивлению всех, оказалось, что он отнюдь не был равнодушен к различного рода финансовым кризисам, которые затрудняли ведение его королевского хозяйства. И нетрудно себе представить, что, если король и королева время от времени оставались голодными, те, кто подъедал крошки с королевского стола, испытывали ещё более сильный голод. В этом отношении особенно заботила моего мужа судьба его единокровных братьев, которых он поклялся содержать в течение всей их жизни. Поэтому ему пришло в голову, что можно сделать полезный шаг в решении всех наших проблем, выдав замуж кузину Маргариту за Эдмунда Тюдора, который был хорошо сложенным, но очень бедным, без единого пенни в кармане, молодым человеком двадцати двух лет и, стало быть, моим ровесником. Этот брак не только сразу бы сделал Тюдора баснословно богатым, но и, поскольку его преданность трону не вызывала никаких сомнений, превратил бы его в такой же источник наличных денежных средств, каким некогда был покойный кардинал.

Что ж, если король принял решение, смертным не столь высокого сана остаётся лишь смириться. Эдмунду Бофору пришлось горько пожалеть о своём решении представить юную леди ко двору, в то время как его соименник Тюдор был ещё не женат, Эдмунд же Тюдор в один миг оказался в рядах высочайшей знати, и возникла необходимость присвоить ему титул, соответствующий его богатствам. Так как возвести его в герцогское достоинство Генрих не мог, то сделал его графом Ричмондским, а его младшего брата Джаспера — графом Пемброкским. Естественно, я испытывала двойственные чувства. Я не желала ничего кроме самого лучшего для Сомерсета, однако не могу отрицать, что иметь близкого родственника, богатого, как сам Крез, было весьма утешительно. Понятно, что ни я, ни кто-либо другой в то время не имели ни малейшего понятия о том, к каким поразительным последствиям приведёт этот брак, хотя тогда ещё он не был делом решённым.

Второй брак, который в это лето вызывал во мне живейший интерес, также имел прямое отношение к королевской семье и также оказал глубочайшее влияние на всю нашу жизнь, хотя это влияние как будто бы уже перестало сказываться.

.Джон, герцог Бедфордский, ныне покойный, прославленный дядя моего мужа, человек очень крепкий, одинаково неутомимый как дома в постели, так и на поле сражения, после смерти своей первой жены вторично женился на самой красивой женщине в Европе. Следует иметь в виду, что я пишу о периоде, предшествовавшем моему рождению. Так вот, его женой стала Жакетта Люксембургская, дочь Петера Люксембургского, графа Сен-Поля. Я уже упоминала о том, какая всё-таки поразительная причудница судьба! Достаточно вспомнить, что этот самый граф Сен-Поль, когда я была ещё ребёнком, просил моей руки для своего сына, но затем отступился, видя, что дела моего папа идут всё хуже и хуже. Таким образом я вполне могла бы стать юной золовкой этой самой Жакетты, двадцатью годами старше меня.

Герцогиня Бедфордская была, несомненно, очень счастлива в своём замужестве, хотя, как это часто случается, когда выходят замуж за государственного деятеля и солдата, герцог почти не имел времени, чтобы согревать её постель, и уж конечно, он не нашёл времени зачать в её чреве ребёнка; в этом отношении он оказался ещё неудачливее, чем его знаменитый брат. И когда, как его брат, через шесть лет после женитьбы он умер, Жакетта, как и моя тётя Катрин, осталась молодой вдовой, не имеющей даже сына, который мог бы её утешить.

Она пошла той же тропой. Да и какая сильная духом женщина спасовала бы при таких обстоятельствах? Но будучи самой красивой женщиной в Европе, она сошлась не с простым постельничьим, как это сделала Катрин, а, как говорили, с самым красивым мужчиной в Англии, неким сэром Ричардом Вудвиллом. И несколько лучше, чем тётя Катрин отдавая себе отчёт в том, к чему она стремится, даже вышла замуж за этого малого.

Это не спасло её от заслуженной взбучки со стороны короля, а Ричарда — от пребывания в Тауэре, но затем её и его, как тётю Катрин и её возлюбленного — Тюдора, простили и даже позволили им поселиться в одном из уголков сельской Англии, принудив тем самым провести остаток своих дней в полной безвестности. Есть люди, самой судьбой обречённые на безвестность, однако существуют и другие, которые, как бы ни старались, неизбежно становятся предметом всеобщей ненависти и обожания, — эти чувства лишь две стороны одной монеты. Жакетта и Ричард не искали ли славы, ни богатства. Занимались они исключительно любовью, да так успешно, что у них родилось ни много ни мало семь сыновей и шесть дочерей, — герцогиня проявила удивительную плодовитость, хотя это ничуть не повредило её наружности.

Летом 1452 года дочери Жакетты и Ричарда, их первенцу, исполнилось пятнадцать лет, пришла пора выдавать её замуж. Когда красивейший мужчина во всей стране женится на красивейшей женщине Европы, даже если к этому времени она и оказалась на втором месте, есть все основания полагать, что у них родятся красивые дети. Так и случилось, причём старшая дочь была наикрасивейшей из всех. Звали её Элизабет (во Франции мы называли бы её Изабеллой), и должна признаться, приняв приглашение на свадьбу, я испытала нечто вроде болезненного укола, увидав её впервые.

Когда тебя превосходит красотой женщина, которая старше, чем ты, это можно перенести довольно спокойно, утешаясь мыслью, что она первая состарится. Но когда тебя превосходит красотой женщина, которая на семь лет моложе тебя, это дело нешуточное.

Разумеется, я очень быстро сообразила, что у меня нет причин тревожиться. Белла Вудвилл была высока, пожалуй, чересчур высока для женщины, тогда как мой рост внушает всем мужчинам желание баюкать меня в своих объятиях. Беллу природа одарила необыкновенно красивыми, мягкими, как шёлк, золотистыми волосами, длинными и прямыми, однако чересчур послушными, моя же вьющаяся тёмная шевелюра, даже если и не колыхалась, непременно приковывала к себе взгляды. Безупречно правильные черты лица Беллы отличались некоторой строгостью. Её безукоризненно прямой нос был чуть-чуть длинноват, а рот, хоть и походил на розовый бутон, — маловат. Никто не мог бы сказать дурного слова о форме её подбородка, разве что он слишком заострён. Ничего легкомысленного во всём облике, ничего похожего на Мой вздёрнутый нос, которым я так гордилась, на мой широкий рот и округлый подбородок. Глаза у Беллы были холодно-голубые. Мои же — зелёные, выражающие полноту чувств. Когда мы познакомились с ней поближе, я убедилась, что фигура у неё очень хороша, в свои пятнадцать лет она, безусловно, была стройной девушкой, тогда как я к двадцати двум годам достигла чувственной пышности.

Самая большая разница, однако, заключалась в наших характерах. Я была сама пылкая страсть. Невзирая на все перипетии моей жизни, такой до сих пор и остаюсь. Белла — сдержанная, даже замкнутая. Но слабодушной я бы её никак не назвала. Тогда я ещё не знала всей глубины её целеустремлённости, неукротимого желания во что бы то ни стало добиться богатства и могущества для себя и своей семьи, вознестись на самые высокие вершины, стать вровень со мной, что стоило жизни многим людям, и не в последнюю очередь её родственникам.

Но в ту пору, не подозревая о грядущих переменах судьбы, я видела перед собой красивую, хотя и не слишком броскую девушку, отдалённую родственницу королевской семьи, которая выходила замуж за сельского джентльмена Джона Грея, сына лорда Феррерса Гроуби, который не имел абсолютно никаких шансов подняться над своим теперешним уровнем. Я же была королевой, милостиво изволившей посетить её свадебный пир. К тому же меня гораздо больше интересовала её мать, о которой я много слышала, но встречалась с ней впервые. Тётя Жакетта — по первому своему браку она приходилась мне тётей, — казалось, была польщена моим вниманием, да и всё семейство, видимо, взволновало моё решение посетить их скромное празднество. Находясь в самом щедром расположении духа, я предложила, чтобы Белла, когда её семейная жизнь окончательно устроится, заняла своё место при дворе, среди моих фрейлин. Её близкие с восторгом приняли моё предложение. Чего лучшего могла желать молодая девушка, чем место при дворе, под покровительством самой королевы, на что ещё могла надеяться? Но если тебя зовут Элизабет Вудвилл, ты можешь стремиться к гораздо большему. Тогда, однако, я не имела никакого понятия о честолюбивых устремлениях Беллы.

Иногда я думаю, что 1452 год был моим последним счастливым годом. Но, конечно, трудно сказать, когда именно начинается и когда заканчивается удачный год. Полностью ли совпадает он с годом календарным? В этом году я была счастлива, частично моё счастье перешло и в следующий год.

Признаюсь, я не пролила ни одной лишней слезы, когда умер архиепископ Стаффорд. Хотя я и часто упоминала его имя, о нём самом мне почти нечего сказать. Архиепископ участвовал в моей коронации — помазал меня холодным миром; он не сумел подавить восстание Кейда и во всех других отношениях — и как человек, и как прелат — оказался малополезным. После его смерти мы смогли назначить архиепископом верного Кемпа. Для меня, во всяком случае, это было большим утешением.

Рождество мы провели весело, ни в чём не нуждаясь. Единственной ложкой дёгтя в бочке мёда оказались гнусные слухи, которые распространял Йорк среди лондонцев. Эти негодяи никогда меня не любили и мгновенно подхватывали все распускаемые обо мне сплетни, коих ходило великое множество. Сомерсет негодовал, потому что эти сплетни были небезосновательны и, как нетрудно догадаться, он являлся их мишенью. Ему не оставалось ничего иного, как созвать парламент в Ридинге, подальше от толпы, где проще управлять событиями. И в начале марта мы выехали в Ридинг.

В тот момент я была счастливее, чем когда-либо ещё в своей жизни, ибо впервые у меня наконец произошла задержка с месячными.

Не было никаких сомнений, что зачатие произошло в последнюю неделю января, когда Генрих страдал каким-то недомоганием и официально предполагалось, что я сплю одна; как раз в это время Сомерсет жил во дворце, ибо состояние дорог не позволяло ему возвратиться домой. Мы провели вместе две-три упоительные ночи, до сих пор на нашу долю никогда не выпадало подобное везение, но так как нам уже приходилось проводить вместе ночи без каких-либо последствий, кроме взаимного утомления, я и на этот раз не предполагала, будто может произойти нечто неожиданное. Как я уже упоминала, к этому времени во мне укрепилась уверенность, что материнство не для меня, поэтому когда я видела такие самой судьбой предназначенные для родов машины, как Жакетта Вудвилл, с трудом сдерживала желание сплюнуть.

Однако неожиданное всё же произошло. Последние месячные прошли у меня как раз перед тем, как Сомерсет провёл со мной ночь. Поэтому я ждала наступления очередных месячных в третью неделю февраля. Но они так и не начались.

Мы уже были на пути в Ридинг, когда на коже у меня появилось первое пятнышко, вернее, когда Байи сказала мне об этом. Разумеется, я готова была кричать от радости, хотя Байи и поспешила сказать, что одна ласточка весны не делает. В ближайшее время мне следовало осуществить план, который я составила как раз на такой непредвиденный случай, и тогда самое худшее, что могло случиться, это преждевременные роды.

К этому времени Генрих уже оправился от своей простуды, и по прибытии в Ридинг я тут же забралась к нему в постель, приговаривая, как сильно соскучилась по теплу его объятий за то время, пока он болел. Он был рад это слышать, однако проявленная мной настойчивость слегка его обескуражила. После утомительно долгой возни я всё же преуспела в своих намерениях. Должна сказать, что, будь у этой жалкой возни хоть какой-нибудь свидетель, Одна мысль о том, что подобное действо способно привести к беременности, вызвала бы его неудержимый смех. Если вспомнить о том, что на протяжении всей истории нас, бедных, беспомощных женщин, насиловали и грабили все случайно или не случайно проходящие мимо солдаты, то, думаю, никто не станет оспаривать, что я оказалась несчастнейшей из всех, ибо мой муж даже не мог оседлать меня как следует, дать мне удовлетворения, более того — не чувствовал его и сам.

Однако я всё-таки добилась своего, хотя и требовалось переждать пару месяцев, прежде нем объявить о своём положении. Словно разделяя со мной тайную радость по этому поводу, парламент, умело подобранный Сомерсетом, находясь также в превосходном настроении, ассигновал нам крупные суммы денег и назначил следующее своё заседание на ноябрь. Йорк и Невилли отсутствовали, и всем заправлял Эдмунд. И вот к концу мая в разговоре с королём я с полной уверенностью сообщила ему о том; что затяжелела.

Его реакция встревожила меня. Несколько минут он смотрел на меня не отрываясь, и я даже подумала было, что он не слышал моих слов.

— У меня будет от вас ребёнок, ваша светлость, — сказала я самым обезоруживающим тоном. Уж если прибегаешь к такой чудовищной лжи, надо принять все возможные меры, чтобы в неё поверили.

Потрепав меня по щеке, он печально улыбнулся.

— О Мег, — произнёс он, — дорогая, дорогая Мег. Вы всё ещё надеетесь? Но вы не можете затяжелеть. Господь не благословил нас детьми — ни меня, ни вас.

Я так и не смогла убедить его. Поэтому не было обычного в таких случаях колокольного звона; почти никто в стране не знал, что наконец мне улыбнулось счастье: я в положении. Говорю «почти никто», потому что беременность королевы, разумеется, нельзя держать в тайне, тем более что, родись у меня сын, драматически изменились бы судьбы и надежды очень многих. Сомерсет походил на пса с двумя хвостами, я с трудом смогла убедить его, что он должен радоваться за короля и Дом Ланкастеров, а не за будущее дитя и его мать. Боюсь, однако, что его неразумное поведение не осталось незамеченным.

Могу только догадываться, какое впечатление эта новость произвела на семейство Йорков в их сэндалском замке. Кузен Ричард предпочёл сделать вид, будто ничего не произошло, тем более что официального объявления так и не последовало. Гордячка Сис обеспокоилась куда больше. Без сомнения, она уже подсчитывала, через сколько месяцев станет королевой, поэтому даже мысль о том, что её чаяния не сбудутся, была невыносима для неё. Она тотчас же примчалась в город, объявив, что причина её приезда не имеет ко мне никакого отношения, но, находясь поблизости от Вестминстера, куда мы возвратились, она, естественно, не могла не нанести королеве визит вежливости.

Была середина июня, предполагалось, что моя беременность исчисляется четырьмя месяцами, но хотя я носила очень просторную юбку, её намётанный глаз — она сама только что родила сына Ричарда, отвратительного малого, который позднее титуловался Глостерским, — тотчас же определил, что дошедшие до них слухи имеют под собой веское основание.

— Господь благословил вашу светлость, — заметила она, перед тем как уйти.

Это был триумф, которому я могла бы порадоваться, но вдруг оказалась перед лицом катастрофы.

Всё началось, хотя я и не отдавала себе полного отчёта, со смертью архиепископа Стаффорда. В своё время Генрих тяжело переживал кончину предшественника Стаффорда архиепископа Кентерберийского, Чичеле, умершего ещё в 1443 году. В то время я не была знакома с королём, но по дошедшим до меня слухам он впал в очень сильное расстройство, так что кардиналу Бофору пришлось уверять его, что кончина Чичеле не имеет к нему никакого отношения и её никак нельзя считать недобрым предзнаменованием. Теперь его утешал Кемп, но за прошедшие десять лет Генрих стал куда более склонен к глубокой меланхолии, чем прежде.

Этот единственный удар он ещё мог бы перенести. Но в начале месяца пришло известие о захвате Константинополя турками. Это событие назревало уже давно; несчастные византийские императоры, как они упорно продолжали титуловать себя, хотя их «империя» сократилась до размеров английского графства, посылали многочисленные посольства на запад, прося помощи в борьбе с нечестивым врагом. К несчастью, в глазах любого истинного христианина византийцы, с их своеобразным пониманием религии, выглядели такими же язычниками, как и поклонники Мухаммеда, поэтому никто не спешил с помощью.

Но у Плантагенетов была в крови страсть к походам в те далёкие знойные земли. Ричард Львиное Сердце потратил целое состояние, разъезжая по Палестине. Эдуард I участвовал в крестовом походе, когда получил весть о том, что стал королём Англии. После своего изгнания из Англии Генри Болингброк отправился в Константинополь, чтобы сражаться с турками; на родину он вернулся полный воинского духа и опыта, хотя и больной, чтобы потребовать себе корону. Многие утверждали, что, если бы Генрих V с его военным талантом и валлийскими лучниками воевал на Балканах, а не под Азенкуром, он оказал бы христианству куда более важную услугу, нежели участвуя в династийных распрях.

Всё это лежало тяжким бременем на душе человека столь религиозного, как мой Генрих. Самсон не был солдатом, но имей возможность, не сомневаюсь, снарядил бы армию, чтобы помочь византийцам. Прежде у него не хватало на это денег, а теперь было уже слишком поздно. Он впал в уныние, связывая это бедственное для христиан положение с нашей недавней тяжёлой утратой. Уныние его ещё не усугубилось, когда, как и Гордячка Сис, он уже не мог отрицать свидетельство собственных глаз. Я была, несомненно, беременна, оставалось только предположить, что это результат его неохотных усилий. Таким образом, ему предстояло стать отцом. Я никогда не была уверена, какое именно из этих двух обстоятельств угнетало его больше всего.

В середине июля последовал завершающий удар. Благодаря стараниям Толбота наши дела во Франции, казалось, пошли на поправку. Но 17 июля, при Кастелоре, Толбот потерпел сокрушительное поражение. Сам он погиб, его армия разбежалась, и Англия лишилась почти всех своих владений во Франции. К концу месяца, после ста лет почти непрерывной войны, в руках англичан, стремившихся завоевать Францию, остался лишь один морской порт — Кале.

Эту ужасную новость люди передавали друг другу шёпотом, боясь произнести её вслух. Генрих V и Бедфорд, Эдуард III и Чёрный Принц — эти могучие воины употребили всю свою жизнь и немалый талант для осуществления одной-единственной цели, однако все их усилия, как оказалось, пошли прахом.

Англичане не любят проигрывать войны, да и кто любит, но некоторые народы вынуждены смириться с обстоятельствами. Только не англичане, которые привыкли к победам.

Все эти события — смерть Стаффорда, падение Константинополя, моя беременность, а теперь и роковое поражение во Франции — несомненно не могли самым серьёзным образом не сказаться на состоянии хрупкого рассудка Генриха, тем более что они последовали сразу после того, как он впервые за всё время своего царствования решился полностью осуществлять свою самодержавную власть. Не я одна считаю, что он делал это очень успешно. Но Генрих, с его неискоренимой склонностью сомневаться в себе, начал задумываться, не явилось ли его самоутверждение вызовом Господу, не оно ли повлекло за собой все эти бедствия. Верно это или нет, но 10 августа, случилось самое страшное. В этот день король впал в беспамятство.

Я знаю, что зачастую «беспамятство» является эвфемизмом для понятия «безумие». Но я употребила это слово в его буквальном смысле.

С тех пор как я затяжелела, мы с Генрихом спали отдельно. Он считал, что иметь интимные отношения с беременной женщиной — противно Божьей воле. Я не имела твёрдого собственного мнения по этому поводу, но главной моей заботой было уберечь ребёнка, чтобы он родился здоровым. Поэтому я спала в отдельной опочивальне. В то утро меня разбудил Уэнлок, который с трудом помешал постельничьим приблизиться ко мне.

— Ваша светлость, — запинаясь, проговорил мой верный гофмейстер. — Ваша светлость!.. Король!..

Первым моим предположением, признаюсь, было, что Генрих умер. Я стала быстро продумывать все возможные неприятные последствия, которые могла повлечь за собой его смерть, одновременно, с помощью Байи, облачая своё обнажённое, вспухшее впереди тело в домашнее платье. В этом дезабилье я и бросилась в спальню короля, сопровождаемая джентльменами из его свиты, а также Уэнлоком и Байи. Войдя, я с первого же взгляда убедилась, что оправдались мои худшие опасения. Генрих лежал на спине, совершенно неподвижный, устремив глаза в потолок.

Затем я. поняла, что король всё-таки дышит, хотя медленно и натужно, и вопросительно посмотрела на джентльменов.

— Его светлость не двигается, — сказал один из них.

— Его светлость не может двигаться, — уточнил другой.

Их утверждения показались мне абсурдными. Подойдя к своему господину и повелителю, я окликнула его:

— Не пожелаете ли вы мне доброго утра, ваша светлость.

Никакого ответа не было. Я решила, что он играет в какую-то непонятную мне игру.

— Вы не собираетесь пойти помолиться сегодня? — спросила я с некоторой резкостью.

Король даже не шевельнулся.

— Он не может двигаться, — повторил джентльмен, который уже высказывал эту мысль.

— Его глаза открыты, — парировала я, теряя самообладание. Нагнувшись над ним, я сказала: — Генрих. Это я, Маргарет, твоя милая Мег. Ты не хочешь мне что-нибудь сказать?

Ответа вновь не последовало. Я поняла, что, хотя он не хотел или не мог двигаться, его тело продолжало исполнять свои функции всю ночь. Он крайне нуждался в заботе.

— Позаботьтесь о своём повелителе, — выпрямившись, распорядилась я. — А вы, Уэнлок, соберите совет.

Милорды поспешили явиться. Но Сомерсет, как я распорядилась, пришёл первым. Вместе со мной он направился в спальню Генриха. К этому времени бельё уже поменяли, и комната выглядела более пристойно, чем прежде. Но Генрих по-прежнему лежал без движения, уставившись в потолок.

— У него апоплексический удар, — заявил Эдмунд.

То же самое, ещё ранее, сказали мне лекари.

— Конечно, — согласилась я, — и он не может, заниматься делами.

Эдмунд задумчиво погладил подбородок.

— Это означает...

— Что кто-то должен делать это вместо него.

— Стало быть, регентство, — пробормотал он. — В последний раз регентство сопровождалось большими трудностями. Герцог Хамфри был регентом в Англии, герцог Джон — во Франции...

— А добрейший кардинал стоял между ними, всячески стараясь их примирить. Но времена изменились, Эдмунд. Сегодня у нас нет королевских дядей. Нет Франции, которой мы могли бы управлять. Есть только кузены. И жена. — Он сглотнул. — Регентшей должна быть я, Эдмунд. Или им станет Йорк. Я думаю, нет надобности объяснять, какие последствия повлечёт такое развитие событий. Для нас обоих.

Он снова сглотнул.

— Они не хотели назначить регентшей королеву Екатерину.

— Вы наш главный министр, Эдмунд. И должны об этом позаботиться.

Он ещё раз сглотнул и поспешил прочь, оставив меня наедине с моими недобрыми предчувствиями, для которых имелись достаточно веские основания. Поистине несправедливо устроен этот мир, ибо нам, женщинам, приходится опираться на мужчин, зачастую куда более слабых, чем мы сами, чтобы выполнить то, что считаем необходимым. А Эдмунд, невзирая на всю его красоту и эффектную наружность, невзирая на кровь Плантагенетов в его жилах и несомненную любовь ко мне, безусловно был слабейшим человеком.

Вполне естественно, узнав о постигшем короля несчастье, все члены палаты лордов и палаты общин собрались в Вестминстере, и прежде чем мы успели опомниться, парламент начал внеочередное заседание. Эдмунд обрисовал сложившуюся ситуацию и предложил, чтобы, во имя моего ещё не родившегося ребёнка, меня назначили регентшей. Однако я не подсказала ему, чтобы он добавил, что его исключительное в своём роде предложение продиктовано обстоятельствами. Лорды набросились на него, как стая волков, а палата общин негодующе загудела.

Я никогда не знала наверняка, чем вызвано враждебное ко мне отношение — тем, что я женщина, да ещё и француженка, или граничащим с уверенностью опасением, что в случае, если я буду назначена регентшей, Сомерсет останется на своём посту. Так, несомненно, бы и произошло, хотя, стань я королевой-регентшей, приняла бы куда более активное участие в государственных делах.

Этого они, возможно, и боялись больше всего.

По этой или по иной причине, но наше предложение провалилось, хотя и удалось достичь компромисса. Благодаря усилиям верного архиепископа Кемпа было решено сохранить на ближайшие месяцы статус-кво в надежде на то, что Генрих за это время поправится. Лордам это пришлось не по вкусу, и меньше всего это понравилось Ричарду и его приверженцам, но никто не решился вступить в спор с архиепископом и тем более утверждать, будто болезнь Генриха может пагубно отразиться на управлении страной. Что до меня, то я была счастлива, что окончательное решение отложено; отсрочка не только давала мне время обрести обычное самообладание, но и, возможно, родить наследника престола.

Должна признаться, я была приятно удивлена тем, что кузен Ричард не поднял обычного шума, удовольствовавшись относительно скромными требованиями. Сказавшись больным, он даже не приехал в Вестминстер. Мы сочли это благом для себя, но нам следовало знать его лучше: Ричард просто разрабатывал свои тайные планы.

Между тем делалось всё возможное для исцеления Генриха. Создавшееся положение вызывало у меня большую тревогу. Я, конечно, знала, что дед Генриха по матери впал в безумие и что душевными расстройствами страдала вся семья Валуа. К счастью, наше семейство Анжу было боковым ответвлением.

Важно, однако, было то, что у Карла VI, как я слышала, безумие проявлялось только в странном по временам поведении, пока в один злосчастный день какая-то женщина не схватила его коня под уздцы и не предрекла ему скорую гибель. Вероятно, и она тоже была безумна, однако её пророчество произвело на короля драматический эффект: он обнажил меч и принялся с криками ярости рубить всех без разбору окружающих. Допустим, эта вспышка гнева объяснима. Но всю остальную свою жизнь, даже после того как пророчество ведьмы не оправдалось, он страдал подобными же вспышками буйства, и тогда всем, кто его окружал, не исключая и жены, угрожала опасность.

Правда, прелестная Изабо редко бывала с ним рядом. Большую часть своей жизни она проводила в отдалённых замках, обучая науке любви молодых сквайров; я уже не говорю о том, что она писала стихи.

Впрочем, дядя Шарли, хотя и вёл себя подчас странно, всё же никогда не накидывался с мечом на окружающих. Его безудержное распутство заставляет заключить, что он пошёл скорее в мать, нежели в отца. Что до кузена Луи, то я предпочитаю о нём пока умалчивать, хотя в своё время и должна буду многое поведать.

Но никогда ещё эта, очевидно наследственная, болезнь не проявлялась в полном упадке умственных и. телесных сил, хотя в болезненном состоянии Карл VI не узнавал (или не желал узнавать) свою королеву. Можно не без основания предположить, что некоторые части мозга и тела продолжают функционировать даже во сне, или мы умирали бы каждую ночь. Вот в этих-то частях мозга и тела и теплилась жизнь Генриха. Но он не говорил и, казалось, ничего не видел и не слышал. Он был не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой, и его приходилось кормить как грудного младенца, когда у матери нет молока, а кишечные отправления происходили как бы сами собой. Нам не приходилось возлагать особых надежд на будущее.

Однако, повторяю, его болезнь проявлялась отнюдь не так, как у других членов семьи. Тем не менее он был королём и следовало приложить все усилия, чтобы вернуть ему утраченное здоровье. Некоторые из применявшихся врачами методов производили неприятное впечатление: ему втыкали булавки в ягодицы, опрокидывали на него вёдра ледяной воды либо начинали обращаться с ним как с новорождённым, кричали ему «цып-цып-цып», точно он был курицей, называли всякими, до тошноты омерзительными, именами, но ни один из этих методов не приносил ни малейшей пользы.

Всё это время я никак не вмешивалась в лечение. Если бы я чувствовала себя достаточно здоровой и бодрой, то попробовала бы применить метод чувственного возбуждения, как ни претило бы это мне. Но моей единственной заботой был ребёнок. Эта осень показалась мне самой долгой в моей жизни, но наконец 13 октября у меня начались схватки. Фрейлины встревоженно хлопотали вокруг меня, но, невзирая на общую суматоху, я вела себя спокойно и мужественно, ведь этого момента я ждала всю свою жизнь. И вот наконец на руках у меня был сучащий ножками младенец, который дёргал меня за груди.

Оповещать об этом событии короля не имело никакого смысла, поэтому немедленно была созвана палата лордов. Я очень сожалела, что отсутствует Йорк, мне бы так хотелось взглянуть на выражение его лица. Однако почти столь же радостно было видеть подобострастие тех, кто присутствовал. Всё в новорождённом, от бледно-голубых глаз до рыжевато-золотых волос, свидетельствовало о том, что он настоящий Плантагенет. Разумеется, первый пушок на голове очень быстро сменился локонами того же цвета. Но такие волосы были не только у герцога, Сомерсетского, но и у его кузена — короля, поэтому никто не высказывал сомнений.

Всё это время король занимал важнейшее место в моих мыслях, но я не хотела, чтобы ему показывали сына, пока не смогу присутствовать при этом сама. Через два дня, сопровождаемая моими фрейлинами, Сомерсетом, Букингемом и архиепископом Кемпом, я вошла в королевскую опочивальню.

Меня ждало болезненное разочарование. Генрих оставался совершенно неподвижным, даже когда я положила возле него ребёнка.

— Что же нам делать? — со слезами на глазах спросила я архиепископа.

— Молиться, ваша светлость.

Я уже упоминала о том, как трудно возлагать надежды на молитвы. К тому же, учитывая, каким образом достигнут мой триумф, я просто не смела молиться. В глазах всего мира я должна была выглядеть как гордая мать следующего короля Англии, и, думаю, это мне удавалось. Своего сына я решила назвать Эдуардом. И так было уже три Генриха, и, похоже, эта линия постепенно вырождалась. Я думала об Эдуарде III и его сыне Чёрном Принце — вот поистине выдающиеся люди!

К тому же старшего сына Йорка звали Эдуардом. Я была уверена, что мой сын превзойдёт этого ничтожного юношу. Может быть, он и превзошёл бы, проживи достаточно долго...

Всё это время мы жили в условиях глубокого политического кризиса. На Рождество я велела перевезти Генриха в любимый им Виндзорский замок, всё ещё надеясь, что это будет способствовать его выздоровлению. Но даже на протяжении довольно трудного путешествия он ни к чему не выказывал интереса. На улицах Лондона стали появляться ужасные подмётные письма, где недвусмысленно намекалось, что их будущий король — ублюдок, поэтому было ясно, что действовать следует со всей решительностью. Будь на то моя воля, я приказала бы схватить преступников и сварить их в кипящем масле, но Сомерсет, по всей видимости угнетённый сознанием своей вины, колебался. Я убедила его созвать парламент и официально ознакомить его членов с моим ходатайством о том, чтобы до выздоровления короля меня назначили регентшей и я правила от имени своего сына.

Были созваны палата лордов и палата общин. Вместе с Букингемом, ставшим в последнее время одним из самых ревностных моих сторонников (как и все влюблявшиеся в меня мужчины из ближайшего окружения), я много раз, без какого бы то ни было успеха, показывала Эдуарда его законному отцу. Тем не менее Эдуард, несомненно, имел полные права на престол, и архиепископ Кемп заверил меня, что у нас есть все основания надеяться на удовлетворение моей просьбы. Он и в самом деле выступил перед парламентом с убедительнейшей речью. Сидя на галерее, я восторженно слушала его, исполняясь такой же уверенностью, как и он.

От моего внимания, однако, не ускользнуло, что наш верный друг уже довольно стар и выглядит не слишком здоровым. На следующий день он умер. Все старые люди умирают, это единственное, что им всем удаётся. Но столь скоропостижная и несвоевременная смерть Кемпа заставила меня заподозрить, что кто-то поспособствовал его восшествию к Творцу.

Однако тут я уже ничего не могла поделать. Как только Кемп испустил последний вздох, события вышли из-под моего контроля и стали стремительно развиваться. На следующий же день депутация палаты лордов потребовала, чтобы их допустили к королю, Лорды якобы хотели выслушать мнение короля по поводу назначения нового епископа, но истинной их целью, очевидно, было желание самолично убедиться в состоянии здоровья Генриха. Мне не позволили присутствовать при этом, но они, без сомнения, пришли к вполне определённым выводам, ибо на следующий день Ричард был назначен регентом.

Прежде чем я смогла переварить это убийственное для меня сообщение, в окружении своих многочисленных родственников явился сам Ричард. Вели они себя весьма учтиво. Да и почему бы им не вести себя учтиво, если желанное яблоко само упало в руки? При свидании со мной Ричард даже опустился на колено.

— Ваша светлость бесспорно согласится, — объяснил он, — что в подобные смутные времена ни одна женщина, даже столь одарённая, как вы, не сможет управлять этим государством. Поверьте мне, я готов к всевозможным уступкам, но как официально признанный наследник престола чувствую себя обязанным выполнить свой долг перед нашими подданными.

— Дорогой кузен, — сказала я ему, — ваши слова — как бальзам на мою смятенную душу. Однако я должна поправить вас, всего одно небольшое уточнение. Наследник престола лежит здесь. — И я показала на колыбель, стоявшую рядом с моим креслом.

— Ваша светлость, — ответил этот хитрец, — я желаю счастья вам и вашему сыну. Принц не сможет управлять страной, по крайней мере, в течение шестнадцати лет. Может быть, если страна этого пожелает, он будет провозглашён королём и гораздо раньше. Тогда я отойду в сторону. Но на протяжении многих лет он будет нуждаться в регентстве, и я позволю себе заявить без ложной скромности, что во всей стране нет человека, более подходящего для выполнения этой обязанности.

Естественно, я не могла не заметить, что он назвал принца моим сыном, а также не обратить внимания на слова «если страна этого пожелает», которыми он обусловил провозглашение Эдуарда королём. Но его тщательно продуманные слова поставили передо мной трудную проблему. Ибо он говорил абсолютную правду. Что же касается того, на ком лучше всего остановить выбор, на самом подходящем мужчине либо на самой подходящей женщине, то это уже другое дело. Во всяком случае, я не могла ничего предпринять. Сомерсет не имел сторонников. Сторонники же Йорка составляли восемьдесят пять процентов палаты лордов да, вероятно, и палаты общин. Букингем может сколько угодно качать головой и кусать губы, но он не станет бороться со своим кузеном Ричардом Йоркским. Тогда как я, готовая противостоять ему всеми своими силами, изнурена вторым по трудности периодом в жизни всякой женщины — периодом кормления ребёнка.

Таким образом я всецело оказалась в руках моего злейшего врага. Не говоря уже о его жене.

Я не хочу, чтобы кто-либо, по воле случая прочитавший эти слова, — впрочем, упаси Бог, чтобы такое произошло, — сколько-нибудь усомнился по поводу моего отношения к Ричарду Йоркскому. И всё же честность принуждает меня сказать: герцог не только был самым подходящим человеком, чтобы править Англией, чему он вскоре дал веские доказательства, но, получив высшую власть, поддерживаемый значительным большинством в обеих палатах парламента, он вскоре обрёл могущество, какого не имел ни один человек после смерти Великого Гарри. И он не злоупотреблял этим могуществом.

У Йорка были несомненные права на престол. Если говорить о его сыновьях (не столько об Эдуарде Марчском, сколько об этом гнусном сопляке Ричарде Глостерском, обожавшем прикидываться этаким несчастным уродом, хотя все знают, что он здоров и силён, как лошадь, и ни перед чем не останавливается, добиваясь своих целей, и, должно быть, будет продолжать делать то же самое от имени своего распутного брата), то можно удивляться, что дорогой Генрих протянул ещё девятнадцать весьма горестных лет, а я всё ещё жива и даже пишу эти строки.

Но в то время Ричард Глостерский ещё играл на коленях Гордячки Сис, и Йорк добросовестно соблюдал обязанности, которые накладывало на него положение. Он посетил короля, чтобы ознакомить его с мерами, предпринимаемыми правительством. Посещение это, разумеется, было бесполезно, ибо Генрих продолжал смотреть отсутствующим взглядом в потолок. Конечно, он тотчас же сместил Сомерсета со всех его постов и заточил в Тауэр, чего и следовало ожидать. Хотя мне и пришлось дать своё позволение на арест дорогого Эдмунда, я добилась того, чтобы его не обвиняли в измене и не угрожали казнью. Заверения Йорка, будто Эдмунд лишён свободы в интересах собственной безопасности, выглядели вполне правдоподобно.

Верно и то, что Йорк выдвинул своего собственного ставленника на пост архиепископа Кентерберийского, но его кандидатуру было трудно оспаривать, ибо этот человек был одним из королевских кузенов. Зовут его Томас Буршье, и он является — так как всё ещё жив и всё ещё архиепископ, хотя ему уже за восемьдесят! — третьим сыном Уильяма Буршье, графа Юэсского, от леди Анны Плантагенет, дочери Томаса Вудстока, младшего сына Эдуарда III, а стало быть, первым кузеном Букингема и близким или дальним родственником всех нас. Этому учёному, глубоко верующему прелату в то время только-только исполнилось пятьдесят, но он уже был епископом Вустерским. Я ничуть не сомневалась, что в стране много более достойных прелатов. Не сомневалась и в том, что Ричард остановил на нём свой выбор, потому что был уверен в его поддержке. Но Ричард, будучи весьма, тонким политиком, выбирая Буршье, заручался и поддержкой Букингема; Букингем же, в свою очередь, оставался одним из главных моих сторонников, поэтому мне и пришлось дать своё согласие.

Устроив все эти важнейшие дела, Ричард энергично взялся за управление страной. Скудость казны не позволяла ему предпринимать какие-либо авантюры во Франции, во всяком случае, я не думаю, чтобы он решился это сделать, ибо тогда ему понадобилось бы покинуть страну и короля — и меня. Но в стране был водворён порядок, и для меня наступили счастливые времена. Никто не решится обвинить меня в том, что я несправедлива к моему врагу, но я нисколько не заблуждалась относительно истинных его намерений. Кузен Ричард старался управлять Англией как можно лучше не ради Генриха, он делал это ради следующего короля в простодушной уверенности, что этим королём будет он сам. Угроза рокового исхода витала над нами денно и нощно, ибо человек, который не в состоянии двигаться и кажется мёртвым, разве что дышит, переваривает пищу и испражняется, может в любой момент прекратить все физиологические отправления.

Никто из окружающих меня людей не давал себе труда задуматься над тем, что произойдёт в таком случае. Йорк отмёл все инсинуации относительно рождения принца Эдуарда, но не оставалось сомнений, что он верит им. Поэтому он и считал себя законным наследником. Объявит ли он себя королём в случае смерти Генриха? Или останется регентом при Эдуарде? Как бы там ни было, в его интересах, чтобы мой сын так и не достиг возраста, когда сможет править сам. Задолго до этого возраста он будет умерщвлён или объявлен незаконнорождённым. И все эти возможности непосредственно, затрагивали мою жизнь.

Нетрудно понять, что настал не очень счастливый для меня период. Сомерсет, готовый сражаться за меня, был в заточении. Букингем, который, как я знала, также готов сражаться за меня, находился на свободе. Но ни один из этих королевских герцогов, ни даже они вместе не могли стать достойными противниками Ричарда Йоркского, поддерживаемого Невиллями. Мне следовало найти равную им силу, но пока ещё я не знала, к кому обратиться. Оставалось только ждать и надеяться, что на мою защиту выступит какой-нибудь юноша — и у Сомерсета, и у Букингема были сыновья, Генри Бофор, красивый и сильный, уже блистал воинскими талантами... но он оставался ещё слишком молод.

Моё очевидное бездействие в преддверие резкого поворота в моей судьбе обусловливалось несколькими причинами. Прежде всего Йорк никак не ограничивал меня, проявлял снисходительность. Все, даже Гордячка Сис, относились ко мне с величайшим уважением, а самое приятное — моё финансовое положение разительно изменилось к лучшему. Йорк проявил большие, способности в сборе налогов, и впервые со дня замужества мне полностью выплатили причитающееся содержание.

Уверяю вас, что нет ничего более радостного, чем быть молодой матерью. Разумеется, я понимаю, что младенцам угрожают многочисленные опасности, что только один из трёх этих дорогих человечеству малышей достигает десятилетнего возраста, тем более совершеннолетия, и матерям часто приходится тосковать да горевать. Но в тот момент я чувствовала себя счастливицей. Эдуард был самым здоровым жизнерадостным ребёнком, какого только можно себе вообразить. Это даже тревожило меня, потому что характером ребёнок явно пошёл в Эдмунда и уже никак не напоминал Генриха. Однако никто не делал никакие намёков, я с восторгом наблюдала, как малыш растёт, и уже воображала себе, как, облачённый в латы и осенённый моим знаменем, он поведёт мои армии в сражение.

Была, однако, в то лето и ещё одна, третья причина, позволявшая мне чувствовать себя удовлетворённой, не знаю только, осмелюсь ли я о ней поведать. Но почему бы и нет, ведь я рассказываю обо всём без утайки.

Я уже писала, что два года назад, на свадьбе Элизабет Вудвилл и Джона Грея, я неосторожно обронила обещание со временем сделать блистательную молодую красавицу одной из своих фрейлин. И сама она, и её мать были в восторге, но через два месяца Белла оказалась в тягости. Да и чего, собственно, можно было ждать от удачного брака столь очаровательного создания с настоящим мужчиной, а не монахом?

Удалившись в сельскую глушь, она родила чудесного мальчика, но через два месяца снова оказалась в тягости. Эти волнующие события отняли у неё целых два года. Но весной 1454 года я терзалась, с одной стороны, беспокойством за здоровье и безопасность своего сына, с другой стороны, досадой, что мне так и не удалось стать регентшей. Появившись со своей дочерью в Вестминстере, Жакетта дала понять, что они были бы рады принять моё предложение.

Я сразу догадалась в чём дело: хотя сама Жакетта и продолжала рожать детей с однообразной регулярностью, она опасалась за здоровье своей дочери, которой, едва её утроба опустошалась, неугомонный муж тут же заделывал нового ребёнка. Мне, однако, было трудно понять, почему женщина должна опасаться подобного, ибо мне лично не слишком-то повезло в этом отношении. Тут самое время вспомнить, какого труда мне стоило затяжелеть и то, что я разрешилась от бремени в самый разгар политического кризиса, который мне удалось преодолеть, лишь пожертвовав дорогим Эдмундом. С того времени, как я абсолютно безуспешно пыталась растормошить Генриха, то есть с предыдущего марта, я была лишена того, что можно назвать истинным утешением. Подобное воздержание показалось бы длительным любой женщине, особенно такой, в чьих жилах струится не только голубая, но и алая кровь.

И всё же мне очень хотелось, чтобы Белла стала моей фрейлиной. Она была молода, в то время как все мои фрейлины уже начали стареть, и столь же умна, сколь хороша собой. Казалось, что единственное её желание — угодить мне. И у неё было двое мальчиков, один чуть постарше, другой чуть помоложе моего дорогого Эдуарда. Я уже воображала себе, как они станут вместе играть — и как вырастут настоящими паладинами, исполненными величайшего мужества.

Белла оказалась сама прелесть. Через несколько дней после того, как она вступила в мою свиту, я освободила бедную старую Байи от обязанности спать со мной — она так ужасно храпела — и заменила её своей молодой подругой. Я не хочу вдаваться в подробности наших отношений, замечу только, что женская любовь куда благороднее мужской, которой она, однако, ничуть не уступает в силе чувственности. Я употребляю слово «любовь» в самом земном её смысле. Белла не любила меня духовно: для неё я была лишь ступенью, ведущей к более высокому положению. И я не любила Беллу духовно: она служила мне утешением во времена испытаний и лишений. Я хотела её, и она не решилась отвергнуть объятий своей королевы.

Желания наши, в ту пору женщин ещё очень молодых — мне всего двадцать четыре, а Белле семнадцать, — были ограничены, зато каждая из нас высоко ценила красоту другой. Что ещё важнее — мы были подругами. Так, по крайней мере, я думала. Надеюсь, что не заслужу порицания, сказав, что теперь дружба представляется мне очень ненадёжной опорой.

Эти развлечения помогли мне скоротать долгое унылое лето, и наконец я увидела, что уже падают листья. Вместе со своими фрейлинами я очень скромно отпраздновала Рождество и передала свои добрые пожелания всё ещё находившемуся в заключении Эдмунду. Я молилась — безо всякой надежды, что мои молитвы будут услышаны Небом, но произошло чудо: они были услышаны.

27 декабря в мою комнату неожиданно вошёл Уэнлок. Я вместе с Беллой ползала на четвереньках, играя с детьми, но, едва взглянув на его лицо, поняла, что мне не следует досадовать на его вторжение.

— Ваша светлость, — сказал он, — сегодня его светлость отправил свои пожертвования в здешний Вестминстерский собор. А также в Кентербери.

Я уставилась на него, не в силах ничего понять. Белла захлопала в ладоши.

Мы тотчас же собрались и поехали в Виндзор. С Эдуардом на руках я дрожа вошла в королевскую опочивальню.

Генрих сидел на постели, а вокруг него толпились слуги, а также несколько священников.

— О Мег, — сказал он, — как хорошо вы выглядите!

— Ваша светлость... — Подойдя ближе, я протянула ему ребёнка. — Это наш сын, принц Эдуард.

— Да ну! — только и произнёс Генрих.

— Он очень похож на своего отца, ваша светлость, — заметила Белла. Разумеется, она сопровождала меня, так как мы были неразлучны. Мне её слова показались несколько двусмысленными, но Генрих истолковал их наиблагоприятнейшим образом.

— У него мои глаза, — сказал он.

— Не подержите ли вы своего сына, ваша светлость? — спросила я.

— О, охотно, мадам. — Он приласкал моего малыша. — Стало быть, Господь всё же благословил нас!

Было 30 декабря, и мне подумалось, что отныне всё в мире будет прекрасно. Однако оказалось, что это не так.