— Не забудьте выпить чайку, — дружеским тоном наказывал Таланов, и Геннадия вдруг охватила досада! он сердился на себя, сознавая, что действительно позволил себе бестактность, плохо подумал о Таланове. А он, оказывается, прямой человек, высказал все, что накипело, и опять такой же.


На пути встретился командир корабля и недовольно глянул на Геннадия:


— Что вы тут расхаживаете?


— Реактор хочу посмотреть, товарищ командир.


— Делать вам нечего. Поспали бы лучше, а то, станется с вас, прогуляете время, а на вахте носом клевать придется...


— Не беспокойтесь, товарищ командир, — проговорил Геннадий и пошел дальше. Ему действительно хотелось увидеть реактор. Не на якоре — в мертвом виде, а на ходу, во время движения корабля. Открыв тяжелую массивную дверь, он очутился в коридорчике и встретил знакомого энергетика.


— Привет, товарищ лейтенант, — улыбнулся тот. — Чем обязаны вашему приходу?


— Просто хочется посмотреть.


— Не боитесь?


— Чего же бояться. Служим-то вместе, на одном корабле. Только разве что нас отделяют переборки...


— Не обижайтесь. Был тут у нас один чудак. Мчался мимо реактора полным ходом. А мы крутимся вокруг него целыми днями, и ничего не случается...


Геннадий посмотрел на его круглое лицо с завидным румянцем и подумал: такую цветущую физиономию не грешно поместить на обложке журнала «Здоровье».


Энергетик взял Геннадия за плечо:


— Идемте! Ничего сверхъестественного вы не увидите. Но все же...


Они вошли в отсек, большую часть которого занимал пульт управления атомной энергетической установкой. В самом деле, на первый взгляд ничего особенного, как везде — офицеры за пультом, а перед ними циферблаты, шкалы, кнопки. Но за всем этим будничным, привычным — сложный мир ядерной физики, высшей математики, электроники...


— Прошу сюда!


Энергетик подвел Геннадия к толстому смотровому стеклу, через которое опять-таки ничего особенного нельзя было увидеть. Стенки котла — и все.


— Смотрите, все это и есть реактор. Увы, процесс распада ядра увидеть невозможно. Поверьте на слово: какие-то ничтожные граммы ядерного горючего унесут нашу махину хоть на край света...


Об этом было сказано просто, без желания удивить штурмана.


Геннадий поблагодарил и направился дальше, к ракетчикам. «Мы — обеспечивающие, «подсобники», а они — главные герои», — думал он, пробираясь через отсеки, открывая и захлопывая за собой двери тяжелой переборки.


Первым, кого увидел он в ракетном отсеке, был командир группы старший лейтенант Переделкин, шустрый, разбитной, за словом в карман не полезет.


— Вот так гость! Кто к нам пожаловал! Сам штурманский бог сошел с небес и удостоил великой чести...


Геннадий знал веселый нрав ракетчика, его страсть поговорить и сразу предупредил:


— У меня мало времени. Хочу посмотреть, что у тебя делается...


Переделкин лихо подмигнул:


— А у меня еще меньше времени. К тому же, имей в виду, я не мастер экскурсии водить, как это делают некоторые мои знакомые перед лицом высокого начальства. Все-таки рискну, чем черт не шутит.


Он подвел Геннадия к щиту, глаза разбегались от множества огней, похожих на праздничную иллюминацию.


— Видишь, перед тобой все как на ладони. По сим приборам мы узнаем самочувствие наших красавиц: температуру, влажность и прочее... А тут мы получаем данные из штурманской части. Ну а дальше сам знаешь: нажал кнопку — и она, матушка, полетела. Проще простого. Не правда ли?!


Геннадий рассмеялся. Он понял, что Переделкин спешит от него избавиться. Не показав и сотой доли своего хозяйства, он протянул руку:


— Будь здрав. Иди отдыхай. Спокойной ночи, приятных сновидений.


Стало неловко за свое любопытство. Всему свое время. Экскурсиями надо заниматься на якоре, а не в походе.


Вспомнив строгое лицо командира корабля и его наказ, Геннадий поспешил в кают-компанию, попил чайку и скоро лежал на верхней койке, а заснуть не мог: в голове роились впечатления прожитых дней.


8


Пересекли море и приближались к заданному квадрату. До старта осталось несколько часов, а лодка уже вышла на боевой курс, и все находившиеся на вахте с сосредоточенным вниманием готовились к тому долгожданному моменту, когда ракета вырвется из недр атомохода и уйдет ввысь.


Таланов и Кормушенко сидели за одним столом, занятые обычным делом: один был поглощен расчетами, другой колдовал над графиками, ему одному понятными, требующими адского терпения.


Взгляд на приборы. Записи. Расчеты. Поток цифр. Быстрый и точный анализ. Каждый миг надо знать место корабля, вести счисления, вовремя вносить поправки, призывая на помощь теорию ошибок и теорию вероятностей.


Несколько раз открывалась дверь, и в рубку просовывалась голова то ракетчика, то старпома, то вахтенного офицера. Оно понятно. Штурманы ведут корабль точно по курсу. И не дай бог, если среди многих тысяч цифр, которыми они оперируют, вкралась какая-нибудь ошибка...


— Как ваши дела?


— Нормально, — терпеливо отвечал Таланов. Действительно, все шло своим чередом. Геннадий только что снял показания приборов, отложил на графике несколько точек, соединил их разноцветными линиями, бросил карандаш, поудобней уселся в кресле, ожидая, когда надо будет произвести очередные наблюдения. И вдруг прямо перед глазами вспыхнули две сигнальные лампочки. Казалось, они озарили красным светом всю штурманскую рубку. В тот же миг раздался противный голос ревуна. У Геннадия до боли сжало горло. Он выключил ревун и, посмотрев в полное тревоги лицо Таланова, тихо доложил:


— Гироазимут вышел из строя.


— Сам вижу, — жестко отозвался Таланов. — Идите узнайте, в чем дело.


Геннадий бросился в гиропост. Голубев и остальные электрики копошились в приборах.


— Товарищ лейтенант, гироазимут не работает, — виновато доложил Василий.


— Знаю. А что случилось? Голубев пожал плечами:


— Как минимум — обрыв в цепи, как максимум — авария.


Геннадий открыл первый шкаф, посмотрел — вроде все на месте.


— Ну что, Геннадий Даниилович? — нетерпеливо спросил вошедший Таланов.


— Должно быть, сгорел транзистор или полупроводниковый диод в схеме приборов управления.


— Ах ты черт...


Выждав минуту и немного успокоившись, Таланов передал по громкоговорящей связи в центральный пост:


— Товарищ капитан первого ранга! Вышла из строя система курсоуказания.


Геннадий не слышал, что ответил Доронин, только через несколько минут он сам появился в гиропосту, сердитый, побагровевший.


— Что стряслось?


— Центральный счетно-решающий прибор не работает.


— По какой причине?


— Так сразу сказать нельзя. Прибор очень сложный, s нем тысячи деталей; сельсины, синусно-косинусные вращающиеся трансформаторы-интеграторы, полупроводниковые диоды...


— Как будете выходить из положения?


— Придется проверить все схемы, товарищ командир.


— Действуйте. Иначе надо дать шифровку в штаб флота, просить разрешения отставить стрельбу.


Таланов и Кормушенко стояли руки по швам.


— Постараемся, товарищ командир.


Доронин удалился, а они подошли к шкафам электронного оборудования, похожим на слоеные пироги: несколько рядов деталей, обвитых густой паутиной проводов.


Геннадий смотрел на Таланова вопросительно: «С чего начнем?» А у того уже созрел план действий.


— Ящики с запасным инструментом, — скомандовал он Голубеву. И когда ящики стояли у его ног, он сказал: — Давайте попробуем заменить первый усилительный блок.


Ему подали блок. Поставив его, он глянул на стрелки, — они по-прежнему были неподвижны.


Кормушенко не отходил от командира ни на шаг. Он беспрерывно смотрел на часы: ему казалось, что время ускорило бег. Невеселые думы роились в голове: он почему-то чувствовал себя во всем виноватым — чего-то не предусмотрел, чего-то не сделал. Даже страшно подумать, что будет, если по вине штурманской части стрельба сорвется. Томило ожидание. Хотелось действовать своими руками тотчас, немедленно.


— Товарищ капитан третьего ранга! Разрешите, я попробую.


Тот охотно уступил место.


По раскрасневшемуся, вспотевшему лицу Геннадия, по двум черточкам, ясно обозначившимся между бровями, можно было понять, что он старается как может, а ничего не выходит... Блоки почему-то не слушались, не входили в пазы. Геннадий даже не заметил, как прищемил палец левой руки и на схему, лежавшую на палубе у его ног, капнула кровь.


— Спокойнее, Геннадий Даниилович, спокойнее, — сказал Таланов. — Мой старый учитель всегда говорил: торопливость нужна только при ловле блох.


В эту минуту по трансляции послышался голос вахтенного:


— Капитана третьего ранга Таланова к командиру.


Привычным жестом поправив пилотку, Таланов вошел в центральный пост.


Доронин смотрел вопросительно:


— Ну что, выяснилось?


— Пока не знаем, товарищ командир.


— Как же это могло произойти?


— Накануне выхода в море лейтенант Кормушенко работал с этим прибором и, возможно, допустил какую-то оплошность.


Доронин развел руками:


— Слушайте, вы же опытный штурман. Как же можно перед самой стрельбой?! Зачем разрешили затевать какие-то там эксперименты?


— Товарищ командир, лейтенант Кормушенко убеждал меня в больших возможностях нового комплекса, говорил, что мы можем значительно сократить время приготовления корабля к бою. Я, правда, усомнился. Ну, он человек упрямый, не послушался, решил доказать свою правоту. Конечно, надо было этим заниматься в другое время, не перед стрельбой.


— А где вы были? Читали романы?


— Никак нет, тоже готовился.


Доронин сидел в раздумье, постукивая по столу карандашом. Вызвал шифровальщика, продиктовал депешу в штаб флота, предупредив: «Держите наготове. Без моего приказания не передавайте».


— Ладно. Потом разберемся. Идите и принимайте все меры, — сказал он Таланову. — У нас осталось слишком мало времени.


И когда за ним захлопнулась переборка, Доронин подумал: «Вот тебе и передовой экипаж! Кругом отличники и классные специалисты. На груди значков не сосчитать, а стрельбу обеспечить не можем».


* * *


Пока не было Таланова, Голубев, видя старания Кормушенко и досадуя на то, что ничего не получается, подумал: «Эх, была не была, скажу сейчас: товарищ лейтенант, разрешите мне пойти к командиру корабля и доложить: дескать, все случилось по моей вине, я вас ослушался и прочее такое... Ну, меня накажут, оставят без берега — как минимум, или посижу на губе — как максимум. Ничего со мной не случится. Мне и служить-то меньше года осталось. А вы офицер, у вас все только начинается...» Но как раз в эту минуту послышался голос лейтенанта:


— Давай сюда схему!


Василий послушно расстелил схему на палубе. Геннадий на коленях ползал по ней, вглядываясь в хитроумные переплетения ломаных линий, в эту густую сеть условных значков — крестиков, треугольников, квадратов, словно верил, что сейчас откроет какую-то тайну.


Вспомнилось училище, практические занятия в лаборатории, а потом базовый береговой штурманский кабинет. Сколько раз приходилось вот так же искать неисправности, созданные опытными инструкторами! «Там я мог их найти, — подумал он. — Неужели здесь это сделать не удастся?»


Вдруг он резко поднялся и открыл шкаф.


Несколько минут стоял в раздумье. Мертвая схема как будто ожила в голове.


— Проверим вот этот узел... Теперь этот... — бормотал он. — Нет, надо еще раз... С самого начала пройдем всю цепь сигнала. Дай-ка осциллограф, — обратился он к Голубеву, а тот, будто читая мысли лейтенанта, уже протягивал ему один проводник, держа второй на «земле».


Когда он прошел с прибором первый каскад и взялся за второй — к нему полностью вернулась уверенность. Штырьки контрольно-измерительного прибора перемещались от одной детали к другой, пальцы уже не дрожали.


— Так, хорошо... Тут все в порядке... Пошли дальше... И вдруг стрелка прибора задрожала и остановилась.


Все ясно! Вот она, проклятая неисправность!


— Что бы вы думали? — радостно повернулся он к Голубеву. — Сгорело сопротивление. Только и всего! Давайте-ка, Василий, заменим...


Голубев, ловко орудуя отверткой и ключами, поставил новые конденсаторы, и в тот момент, когда стрелка пришла в движение и белым светом замигали лампочки, вошел Таланов, остановился, широко открыв глаза:


— Нашли?


— Так точно! Сгорело сопротивление. Теперь полный порядок.


— Какой же вы молодец, Геннадий Даниилович.


Поздравляю! — он пожал руку Кормушенко и помчался в центральный пост.


По его возбужденному виду командир обо всем догадался:


— Ну что, нашли?


— Так точно. Сгорело сопротивление. Теперь полный порядок. Штурманский комплекс работает!


— А кто нашел? Таланов замялся:


— Коллективным умом дошли, товарищ командир... — Коллективным умом, — с сарказмом повторил Доронин. — Ишь, гении собрались…


* * *


Б день и час, назначенный штабом флота, подводная лодка — в заданном квадрате. По отсекам пронесся сигнал боевой тревоги, и люди, незадолго до этого занятые обедом, шахматами, выпуском «Боевого листка», сейчас на своих постах.


По трансляции сухой монотонный голос сообщает:


— До старта осталось сорок минут... Тридцать девять... Тридцать восемь...


Геннадий во власти цифр. Они выстраиваются в столбики, складываются, умножаются... Они указывают курс и точное место корабля. То главное, без чего не обойтись ни командиру корабля, ни ракетчикам, — они в нужную минуту по десяткам проводов пошлют в шахту свои команды. И тогда оживет металлическая сигара, заработают все ее автономные приборы и системы. Получив команду — курс, дальность, она уйдет в воздух...


А пока все в предельном напряжении... Где-то командир корабля не отрывает глаз от сигнальных огней на пульте управления; где-то мичман Пчелка цепко держит штурвал управления рулями глубины.


— Десять минут... Пять минут... Минута...


За все время похода не было такой угнетающей тишины. Даже шуршание карандаша по бумаге слышно. Последний раз определяются курс и место корабля. С непривычки Геннадия лихорадит.


— Корабль в точке старта!


Толчок. Удар по всему корпусу. Кажется, лодка провалилась и замедлила ход, а через несколько секунд освободилась от тяжелого груза и опять набирает скорость.


Взгляд на приборы убеждает Геннадия, что все это иллюзия. Глубина та же и ход такой же, как был до старта.


Геннадий смотрит на штурмана, Таланов на Геннадия. Даже не верится, что все позади. Труды, усилия, поистине дьявольское напряжение в один миг унеслись вместе с ракетой, а они остались здесь, в рубке, в непонятном ожидании.


Они сидят молча, наслаждаясь покоем и тишиной.


Через несколько минут Таланов поднимается, расправляет плечи и почти торжественно объявляет:


— Все, Геннадий Даниилович! С нас взятки гладки! Видели нашу службу? Хорошо, если получим высокую оценку за стрельбу.


— А если промахнулись? — невзначай вырвалось у Геннадия.


— Типун вам на язык. Тогда зачислят нас в отстающие и будут прорабатывать...


Геннадий со страхом подумал: «Придем, доложат Максимову о неполадках с комплексом. Он скажет: подать сюда Тяпкина-Ляпкина. Плохо знаете свое дело. Предупреждаю о неполном служебном соответствии. Заодно папу вспомнит. Будет мне тогда уже не до истории подледного плавания. И вообще — ни до чего...»


Но эти мысли не могли затмить главного: в походе он стал полным хозяином и властителем техники. Сам нашел поломку. Сам и поправил. Правда, не будь рядом товарищей — все могло кончиться печально. Собранность Таланова, хладнокровие и выдержка перед лицом надвинувшейся беды подавили растерянность Геннадия, помогли ему овладеть собой. А Василий Голубев! Как он переживал! Готов был разбиться в лепешку... Без слов все понимал... «Эх ты, минимум-максимум. Зря я огорчался твоим поведением...»


* * *


Лодка первый раз всплыла в надводное положение.


Доронин, вахтенный офицер и сигнальщик стояли на открытой части мостика, наслаждаясь утренним колючим ветерком, смотрели в бинокль на длинную гряду сопок, на это серо-стальное, вечно холодное неласковое море, на его высокие крутые валы, несущие на своих гребнях густые шапки пены.


Не о делах на берегу думал сейчас Доронин. Одна мысль не оставляла в покое: поражена ли цель? Раздумья прервал голос сигнальщика:


— Прямо по курсу торпедный катер.


Доронин глянул вперед: на полной скорости мчался навстречу катер, он точно родился из морской пены. Когда поравнялся с бортом атомохода, трель длинного свистка перекрыла грохот волн. Максимов, стоявший на мостике в кожаном реглане и шапке с золотистым крабом, сделал отмашку, поднял мегафон, и через широкий раструб среди ветра и всплеска волн донесся совсем чужой, незнакомый голос:


— Иван Петрович! Поздравляю! Стреляли отлично!..


Хотелось сразу ответить,- да вот беда — у Доронина не оказалось под рукой мегафона, а в свисте ветра все равно ничего не разберут, и он только помахал рукой в знак благодарности.


Катер тут же развернулся и лег на обратный курс. Он быстро отдалялся от атомохода, на полном ходу мчался вперед и скоро затерялся среди валов, что катились один за другим и где-то на горизонте сливались в одну серо-свинцовую массу.


— Слышали? — спросил Доронин, будто очнулся после долгого сна.


— Так точно, слышал! — откликнулся вахтенный офицер. — Значит, все в порядке? Можно поздравить вас, товарищ командир!


— Меня меньше всего. Себя поздравляйте, — буркнул Доронин и стал поспешно спускаться вниз, чтобы объявить по трансляции о встрече с командующим и повторить его слова.


Через полчаса лодка входила в гавань.


9


Если Максимов не отлучался в Североморск или еще дальше — за пределы Мурмана, он ежедневно в восемь ноль-ноль являлся в штаб. Еще с курсантских лет из всего распорядка корабельной жизни ему больше всего полюбился торжественный ритуал подъема флага, эти непередаваемо прекрасные минуты, когда все останавливается, все отступает на задний план. Эти священные минуты знаменуют начало трудового дня, а кроме того, моряки отдают почести боевым товарищам, всем известным и безвестным, кто когда-нибудь сражался под этим флагом и сложил свою голову.


И сегодня он стоял в одном строю с офицерами, старшинами, мичманами, взяв руку под козырек, следя за тем, как бело-голубой флаг бежит наверх и трепещет на ветру...


По пути в каюту Максимов увидел Доронина и протянул ему руку:


— Небось сердитесь на меня?! Не дал отоспаться, с утра пораньше вызвал на доклад.


Доронин молодецки тряхнул головой:


— Привычны, товарищ адмирал.


— Рассказывайте.


Они вошли в каюту. Максимов сел, откинувшись на спинку кресла, и стал слушать обстоятельный доклад командира корабля.


Доронин извлек из папки плановую таблицу и другие отчетные документы и принялся рассказывать, как прошли пять суток — от выхода атомохода с базы до старта ракеты. Получалось — поход как поход, ничего особенного... О том, что случилось за несколько часов до старта, Доронин сообщил скрепя сердце. Скрыть такое немыслимо и признаться в грехах тяжело... Он неторопливо все изложил, подчеркнув, что в этом происшествии есть большая доля вины Таланова. Лень и беспечность дают себя знать...


Максимов кивнул понимающе.


— Что вы можете сказать насчет лейтенанта Кормушенко?


— Решил доказать, будто инструкции по уходу за техникой устарели, вроде корабль значительно быстрее можно изготовить к бою.


— А вы знаете, вероятно, он прав! — оживился Максимов. — Представьте, я тоже об этом все время думаю...


— Возможно, и прав. Только, товарищ адмирал, посудите сами, разве можно накануне похода устраивать эксперименты?! Я их с Талановым крепко продраил... А в остальном ничего худого о Кормушенко сказать не могу. Парень разворотливый, старательный, толк будет...


— Очень хорошо, — удовлетворенно сказал Максимов.


Когда доклад был окончен, Максимов вскинул голову, тряхнул седой шевелюрой и достал из сейфа фотопланшет.


— Теперь я продолжу, — он дал знак Доронину подойти ближе. Оба наклонились над снимками, сделанными с самолета в момент взрыва ракеты. — Можете полюбоваться своей работой. Тут эпицентр взрыва, а тут — центр цели. Как видите, почти абсолютная точность попадания.


И, отложив планшет, он выпрямился во весь рост.


— Командующий флотом доволен стрельбой и, скажу по секрету, решил наградить вас, Иван Петрович, ценным подарком.


Доронин смутился, покраснел:


— Мне бы лучше своих поощрить, товарищ адмирал.


— Кого именно?


— Хотя бы ракетчиков, энергетиков, боцмана. Ну и Таланова. Все же он обеспечил стрельбу.


— Согласитесь, Иван Петрович, у нас есть скверная черта. Мы чересчур либеральны, терпимы к ленивцам и болтунам. Порой возмущаемся, глядя на них, кипим, из себя выходим — и сами же зло поощряем.


— Неудобно обойти... Все-таки командир боевой части... — нерешительно произнес Доронин.


Максимов возмутился:


— Что значит неудобно?! Запомните раз и навсегда: оценивать людей по делам, и только по делам, а не согласно табели о рангах.


— Вы правы, товарищ адмирал. Если говорить откровенно, я бы скорее поощрил лейтенанта Кормушенко.


— Не торопитесь. Без году неделя на корабле. Еще посмотрим, на что он способен. Ну хорошо, готовьте представление на остальных. Я буду ходатайствовать перед комфлотом.


Доронин повеселел:


— Есть! Будет исполнено.


Дверь в каюту была плотно закрыта, Максимов приказал во время разговора никого к нему не впускать. На телефонные звонки отвечал коротко, односложно: «Занят. Не могу! Звоните позже!» И все время о чем-то думал.


Доронин уже поднялся, считая, что дела закончены, но Максимов, как видно, не собирался его отпускать. Прошел по каюте, отдернул шторку иллюминатора, в лицо брызнуло солнце.


— Весна стучится к нам в двери.


— Пора, — отозвался Доронин.


— Весна, весна, — задумчиво произнес адмирал. Он подошел к Доронину совсем близко и положил руку на плечо. — Стреляли вы хорошо, Иван Петрович. Даю маленькую передышку, отдохните, займитесь мелким ремонтом. А потом... — Он намеренно сделал паузу и продолжал, растягивая слова: — Потом вашему экипажу предстоит одно весьма серьезное дело.


— Какое, разрешите узнать?. — насторожился Доронин.


— Эээ... Пока не скажу.


— А все-таки? Никто, кроме нас двоих, не узнает.


— Не выпытывайте. Все равно не скажу. Секрет, военная тайна... — улыбнулся Максимов, взглянул на часы — было время обеда — и пригласил Доронина в салон.


10


Весна приносит людям радость и новые надежды. Северяне полгода не видят солнца, и для них это счастье вдвойне.


После долгой, невыносимо тоскливой полярной ночи, в которой часами колеблются сполохи северного сияния, будто завеса, скрывающая далекие неведомые миры, после метелей и ураганов наконец-то в небе повисает хилый желток, пока еще даже непохожий на настоящее солнце. Он светит, да не греет. И все же это первые признаки весны.


В такую пору небо отливает голубизной, вода светлеет и что-то напоминает о юге. Увы, только напоминает...


...Нынче весна шла победным маршем, и морякам было чему радоваться: на всех кораблях соединения контр-адмирала Максимова стрельбы прошли с высокими оценками — итог нелегкого воинского труда. Впрочем, не все чувствовали себя причастными к этой победе.


После возвращения с моря Геннадий ходил удрученный. Поход он считал не очень удачным началом своей службы на корабле. История с навигационным комплексом наверняка стала известна всем, вплоть до командира соединения. И наверняка все порицают Геннадия. Правда, ему в глаза ни одного худого слова не сказали. Но это еще ровно ничего не значит. Люди тактичны, делают скидку на молодость. Он не находил себе покоя... Правда, на работе это состояние не сказывалось. Таланов по-прежнему нагружал его делами и, нельзя жаловаться, относился к нему неплохо. Особенно после награды, полученной от командующего, — именных штурманских часов — он подобрел и при каждом удобном случае старался проявить свои дружеские чувства. Однажды он сказал:


— В последнее время вы мне что-то не нравитесь. Что с вами, Геннадий Даниилович?


И Геннадий признался:


— Да вот, история с комплексом...


Таланов рассмеялся:


— Чудак вы! Если по такому поводу волноваться, то совсем жизни не будет. Берегите здоровье, оно приходит граммами, а уходит килограммами. Вырабатывайте в себе иммунитет. Неприятности были, пронесло, и тут же забудьте. Старайтесь жить проще, и все будет в порядке.


— У меня так не получается, — сознался Геннадий.


— Не волнуйтесь, через несколько годков службы получится. Бытие определяет сознание. Обратите внимание на нашего командира. Сухарь сухарем. Попробуйте вывести его из терпения. Не выйдет! Горячие, не в меру экспансивные личности быстренько выходят в тираж, а он со своим иммунитетом сто лет проживет, ничего не станется. Поймите, Геннадий Даниилович, наше героическое время требует железных нервов. Закаляйтесь, воспитайте в себе равнодушие, и тогда вам тоже сто лет жить и радоваться.


— Сто лет, пожалуй, многовато.


— Ошибаетесь, Геннадий Даниилович. Наука доказала, что это вполне реально. Недавно в газете читал, будто в Аджарии двенадцать стариков перевалили за сто пятьдесят. А столетних там сколько угодно...


— Мне кажется, не в том счастье, сколько прожить. Как прожить — важнее...


— Побольше и получше, — улыбнулся Таланов. В руках у него был новый научно-фантастический роман, и, судя по всему, он не мог дождаться уединения. — Не забудьте, сегодня у нас уйма дел: корректура карт, бумага о работе штурманского комплекса, заявки в гидроотдел на запчасти для приборов. Отнеситесь со всей серьезностью, Геннадий Даниилович. Если затрет, я тут по соседству... — сказал он, подмигнув, и удалился.


Геннадий встал и помассировал руки, занемевшие от долгой работы над картами.


11


Было Восьмое марта — торжественно-суматошный день. Пожалуй, самый суматошный из всех праздников в году. Веселое возбуждение ощущалось с самого начала. В вестибюле играл оркестр, прожекторы освещали ковровую дорожку, и на широкой мраморной лестнице, ведущей в зал Дома офицеров, откуда-то вдруг появился целый цветник хорошеньких девушек в наимоднейших платьях и с немыслимыми прическами.


По настоянию самих женщин в этом году все было задумано просто и интересно: гости проходили в зал, там их ждали сервированные столы. Моментально собирались знакомые, сколачивались компании.


Открывала торжество председатель женсовета Анна Дмитриевна Максимова, одетая в свое неизменное темное платье с белым воротничком и белыми манжетами из гипюра. Уставшая от дневной беготни, она понимала всю значимость момента и сейчас старалась настроить себя на шутливо-деловой лад.


— Товарищи женщины! — начала она. — Обращаюсь именно к вам, ибо сегодня ваш, то есть наш, праздник. Приветствую и поздравляю вас, дорогие подруги. Приветствую и поздравляю наших мужей, сыновей, братьев, отцов и даже дедов. Им посчастливилось иметь таких хороших подруг, как мы...


Переждав вспышку смеха, Анна Дмитриевна продолжала:


— Не сочтите это самохвальством. Я не стану подкреплять мое утверждение цифрами и фактами. Издавна известны подвиги русских женщин... Нам, подругам военных моряков, часто приходится расставаться с нашими близкими. Мы и в мирное время привыкли к тому, что опасности и трудности сопутствуют мужьям и отцам, женихам и братьям... Только мы условились веселиться, а поэтому слушать мою команду. — Она повернулась к девушке в матросской форме, стоявшей у импровизированной мачты, и уже совсем другим, приказным голосом произнесла: — Смирно! Флаг веселья и дружбы поднять! Девушка потянула шкертик, и под звуки корабельного горна и шумные аплодисменты всего зала пополз вверх бело-голубой флаг. Когда он развернулся, гости засмеялись еще громче, увидев на нем забавную рожицу веселого человечка, расплывшегося в улыбке до самых ушей.


— За наше здоровье, друзья! — сказала Анна Дмитриевна, подняв высоко бокал, наполненный шампанским, и первая чокнулась с мужем. Через секунду в шумном говоре, звоне бокалов утонули короткие слова, которыми она обменялась с Максимовым.


Пир начался.


Некоторое время спустя гости разошлись по комнатам отдыха. Крутился барабан лотереи... Слышались выстрелы духового ружья в комнатном тире. Танцевали. Конечно, солидные — вальс и танго, кто помоложе — последнюю новинку: бодрый, ритмичный «липси».


Перед Геннадием и Верой, скромно стоявшими у окна, проходили в танце молодцеватый Доронин, невозмутимый Южанин и многие другие, знакомые и незнакомые офицеры со своими дамами. Особенно эффектно выглядели Талановы. Он — в новом костюме с иголочки, три орденские ленточки на груди. И она — высокая, стройная блондинка. Голубое джерсовое платье удачно гармонировало с нежно-розовым лицом, высокой прической: шелковистые волосы ее были перевязаны голубой лентой.


Откуда ни возьмись, появилась Анна Дмитриевна.


— Вы что же не танцуете?


Верочка бросила смущенный взгляд на Геннадия.


— Он стесняется...


— В таком случае идемте, я вам найду другого кавалера.


Анна Дмитриевна взяла Верочку за руку, подвела к Максимову. И они закружились в вальсе...


Талановы не играли, не танцевали, с отрешенным видом людей, которым все это наскучило, переходили из одной комнаты в другую.


— Стандартные удовольствия. Не могли придумать что-нибудь интереснее, — произнес он.


— Тсс... Максимов! — дернула его за рукав жена.


Максимов, в веселом, добродушном настроении, обходил гостей. Через минуту они поздоровались, и Талановы поспешили выразить благодарность за веселый праздник.


— Я-то при чем?! — удивленно глянул на них Максимов. — Женщины все организовали, их и благодарите.


— Положим, товарищ адмирал, — Таланов шутя погрозил пальцем, — мы знаем эту кухню: от вас все исходит...


— Если уж хотите знать правду — все исходит от начальника политотдела. Впрочем, это не существенно, — сказал он и собрался идти дальше, но Таланов его задержал:


— Товарищ адмирал! Можно один вопрос?


— Пожалуйста.


— Мне кажется, у вас есть ко мне какие-то претензии?


— Есть! Не знаю, стоит ли сегодня?..


— Стоит, и даже очень стоит, — подхватил Таланов. Максимов тряхнул головой и сказал, попыхивая трубкой:


— Перестаньте пудриться и делать красивую мину при плохой игре!


Максимов вежливо поклонился и пошел дальше.


12


...В тот день корабельные работы закончились на два часа раньше обычного. Коммунисты встречались в Ленинской каюте береговой базы, теперь они были не начальство и подчиненные, а члены одной семьи.


Уж так повелось — на партийном собрании делает доклад командир корабля. Всегда в эту пору и по одному и тому же поводу — о боевой и политической подготовке экипажа.


Внимательно, с уважением слушали капитана первого ранга Доронина. Успехи экипажа налицо. А вместе с тем, если бы спросить командира: «Это потолок, выше которого уже не прыгнешь?» — «Нет, — ответил бы он. — В наших возможностях куда большее... Сегодня нам впору соревноваться не только с кораблями нашего соединения. Мы можем бросить вызов друзьям по оружию на Балтике и в глубинах Тихого океана».


Не довольствоваться тем, что есть, а идти дальше — призывал Доронин.


Доклад продолжался недолго. Доронин, зная, что он не ахти какой оратор, всегда брал краткостью и лаконизмом. Он дал нужную «затравку». Призывать к активности не пришлось. Выступали охотно, рассказывали о своем опыте. Многие старались заглянуть в завтрашний день. Коллективная мысль искала новые пути еще более разумно жить, учиться, идти вровень с развитием техники, непрерывно поступающей на флот.


Говорили, что сегодня моряку мало иметь среднее образование. Советские подводные корабли буквально начинены самыми умными машинами и приборами, терморезисторами, фотодиодами и фотоэлементами, радиоэлектронным и счетно-решающим устройством. Имея дело с такой техникой, даже рядовой матрос должен владеть инженерными знаниями.


Собрание близилось к концу. Секретарь партийного бюро в последний раз быстро пробежал глазами социалистические обязательства, которые должны обсудить коммунисты, а потом и весь экипаж. И тут произошло нечто неожиданное: в среднем ряду поднял руку мичман Дубовик и попросил слова. «Чего вдруг?» — подумали все. Другому могли сказать: «Надо было раньше. Прения кончились, потерпи, дружок, до следующего раза». Но Дубовик-Пчелка — авторитетная, уважаемая личность, и послышались голоса: «Дать слово. Дать!..»


Он нерешительно вышел вперед, поправил прическу. Все взгляды были обращены к нему. И он невольно оторопел, засомневался: к месту ли будет то, о чем подмывало сказать? *


Все притихли, ждали. А он переминался с ноги на ногу — длинный, неловкий, как будто сожалея, зачем напросился на выступление. Но было уже поздно, и, поборов минутное торможение, он начал говорить, мешая русские слова с украинскими, что прежде получалось забавно и всегда вызывало добрые улыбки. Сейчас было не до улыбок. Его речь была для всех слишком неожиданной. Все притихли, насторожились.


— Друзи! — точно выдавил он из себя и захлебнулся. — ...Мы добрэ потрудились, нас наградив командующий, я тоже получив подарунок, за що хочу сказаты спасибо. Но, дороги друзи, сердцэ мое роздырае обида и биль за нашего молодого офицера товарища Кормушеико. Я, як коммунист и парторг подразделения, не можу молчаты. Хочу сказать по чести, як все було... Лейтенанта Кормушенко мы знаем один год. Добрэ знаем, вин честный хлопец, работяга, А що получилось? Получилось всэ наоборот! Товарищ Таланов доказав, будто внн негидный офицер!


Сказав это, Пчелка встретился взглядом с Талановым, сидевшим справа от него, тот вздрогнул и зарумянился, и это опять повергло мичмана в сомнения: надо ли было выступать? Остановиться было невозможно, точно внутри с неудержимой силой раскручивалась туго заведенная пружина.


— Я хочу знать, кто найшов у походе неисправность? — И, подняв указательный палец, Пчелка взмахнул в воздухе: — Кормушенко найшов! А хто устранив все неполадки? Кормушенко устранив! Зачим же товарищ Таланов втэр очки начальству, чужу работу выдав за свою?!


Пчелка опять глянул на Таланова; его лицо напоминало докрасна раскаленный котел, который вот-вот взорвется.


— Мени стыдно перед цим хлопцем за товарища Таланова и за нас всих, що мы бачили несправедлывисть, а молвить про це смелости не хватало. Мы все-таки чэ-стны люды и больше не могим цэ скрывать!...


Он смолк, вытер платком вспотевший лоб и вернулся на свое место с таким видом, точно вот здесь, на глазах у всего честного народа, устроил себе казнь за то, что в передовом экипаже, в том самом подразделении, где он парторгом, случилось такое позорное дело: лейтенант в походе выполнил трудное задание, вовремя обнаружил причину и предупредил аварийное положение, а славу присвоил себе его начальник.


Стало шумно. С мест доносились возмущенные голоса. Людям не хотелось поверить, что все это правда. Командир боевой части, коммунист, совсем неглупый человек дошел до такого...


Решили выслушать объяснение Таланова. Надо отдать должное его уму, выдержке, уменью владеть собой. Он поднялся, вышел вперед и всем своим видом дал понять, что человеку нанесли незаслуженное оскорбление; сейчас люди узнают правду, и все станет на свои места.


— От меня требуют объяснения. Что ж, я готов. Постараюсь коротко, не задерживая ваше внимание.


— Можно и подробно! — заметили с места.


Таланов не ответил, продолжая развивать свою мысль:


— Еще накануне похода лейтенант Кормушенко отменил существующие инструкции ухода за материальной частью и решил разработать свои собственные.


— Не самостийно, а с вашего согласия, — вставил кто-то.


Таланов выслушал не перебивая и тем самым еще раз хотел подчеркнуть чувство собственного достоинства.


— Здесь утверждают, будто я дал «добро». Пора знать, дорогой товарищ, такие вещи на словах не делаются. Если я согласился, то в документе должна стоять моя подпись. Где она, покажите?!


Он сознательно сделал паузу и терпеливо ждал, что за этим последует. Все молчали. Он решил: противники убиты наповал — и обрел больше смелости.


— Так что сами видите, накануне похода без моего ведома и участия лейтенант Кормушенко все перевернул с ног на голову. Отнесся безответственно, материальную часть должным образом не подготовил. Ну а что было дальше — сказал командир корабля. Мне ничего не остается добавить. Разве только выразить сочувствие нашему парторгу товарищу Дубовику, его явно ввели в заблуждение...


Объяснение Таланова, вместе с тем, что говорилось в докладе Доронина, прозвучало вполне логично и убедительно. Начинали рассеиваться сомнения, казалось, что мичман Дубовик стал жертвой обмана либо налицо явно тенденциозное отношение к Таланову...


Максимов молча сидел за столом президиума и то привычке что-то рисовал на листе бумаги, делая вид, будто ничто другое его не занимает. Теперь он поднялся и обратил к Таланову свой взгляд:


— Позвольте вас спросить... Таланов насторожился.


— Я хочу услышать от вас, кто все-таки выявил и устранил неполадки?


Таланов повернулся к Максимову, не замечая всех остальных.


— Трудно сказать, товарищ адмирал. Коллективными усилиями... Там были Голубев, Кормушенко, я... Еще позвали Зобина.


— Может быть, товарищ Зобин и поможет нам внести ясность, — предложил Максимов.


Худой, тщедушный капитан третьего ранга нехотя поднялся, вышел вперед и неторопливо начал объяснять:


— Да, я был. вызван... К сожалению, мы все ничего не могли сделать без лейтенанта Кормушенко. Мне кажется, только он и знает по-настоящему эту технику. Во всяком случае, довольно быстро нашел причину аварии и все исправил своими руками.


— Ах вот как! — с удивленным видом произнес Максимов.


Таланов недовольно замотал головой:


— Не совсем точно, товарищ адмирал.


— Что ж, по-вашему, я врать буду?! — с досадой отозвался Зобин.


Объявили десятиминутный перерыв. Моряки по одному выходили на свежий воздух, курили, спорили. Никто к Таланову не подошел. Он удалился в глубину коридора и стоял там, прислонившись к окну.


Прошло смятение. Улеглись душевные страсти. Партийное собрание продолжалось.


Офицер Зобин, поначалу нехотя отвечавший на вопросы, казавшийся спокойным, даже безразличным, теперь снова поднял руку и настойчиво попросил разрешения сказать всего несколько слов.


— Для меня ясно, — произнес он, негодуя, — товарищ Таланов присвоил чужой труд, чужую славу. Такой поступок позорит честь старшего офицера и коммуниста...


Он хотел продолжить, но понял, что все с ним солидарны, и зашагал прочь.


Доронин снова взял слово и признался в том, что слишком доверял Таланову, был о нем более высокого мнения, после похода настаивал на награждении его ценным подарком, а вот — попал в такое незавидное положение.


Тут с места ему подали реплику:


— Не делай добра — не получишь зла!


Невзначай брошенная фраза вызвала у Доронина желание ответить.


— Нет, я с вами не согласен, — заявил он. — У нас одна семья, и при всей требовательности, продиктованной нашей строгой службой и нашим первейшим Долгом перед Родиной, мы вместе с тем должны Считать законом дружбу и по-хорошему, по-доброму относиться друг к другу.


— Правильно! — послышались голоса.


И Максимов присоединился, кивнул в знак согласия.


Таланов все это время сидел безучастно, скрестив руки на груди, не поднимая головы. И лишь услышав, что будет выступать Максимов, бросил взгляд вперед и напрягся. Все разом отступили от него, и виделись только седая голова, два острых глаза и крупная адмиральская звезда, отливавшая золотом на погонах.


— Сперва я дам справку, — сказал Максимов, вынул из кармана и развернул какую-то бумагу. — Мне сейчас принесли документ, который представит для вас некоторый интерес. Позвольте огласить...


И он начал читать акт, составленный бригадой специалистов, вызванных с завода. После похода они осмотрели, проверили аппаратуру в штурманской части и пришли к такому выводу: «Узел П-3 штурманского комплекса вышел из строя по причине несовершенства конструкции, а также дефектов, допущенных в процессе монтажа. Следует отметить работу инженерного состава подводной лодки, сумевшего в море выявить и своими силами устранить дефекты, обеспечив решение боевой задачи. В дальнейшем необходимо проверить узел П-3 в лабораторных условиях и принять меры к его дальнейшему конструктивному усовершенствованию...»


— Оно понятно, — просто, буднично рассуждал Максимов, точно он был не на трибуне, а сидел с Дорониным в каюте на диване. — На то и испытания боевой техники в море, плавании, чтобы выявить все конструктивные недостатки. И Москва не сразу строилась...


Он остановился, перевел дух...


— Меня интересует другая, совсем не техническая, я бы сказал, этическая сторона дела. Как мог товарищ Таланов представить себя героем дня? Почему не дрогнула рука, когда он получал именные часы от командующего флотом? Ведь мог же сказать: извините, мне не положено, это сделал мой подчиненный, ему и награда. Не-е-ет... Не таков Таланов!


Неожиданно для всех Максимов вдруг смягчился:


— Сам по себе проступок не ахти какой... Не служебное преступление! А все же мы его осуждаем. Почему? Да потому, что негоже так поступать офицеру и коммунисту — эти два понятия у нас неразделимы, — веско заметил он и обратился к Таланову: — Почему у вас так получается?


Лицо Таланова окаменело, и только судорожно двигались пальцы рук.


Максимов смолк, чего-то ожидая среди снова наступившей тишины, и через минуту-две продолжал:


— Потому что за красивыми фразами, которыми вы способны многих обольщать, скрывается честолюбие, корысть, желание легко прожить за чужой счет. Справедливо говорили тут, вы присвоили чужой труд, получили награду и, решив спрятать концы в воду, дошли до того, что просите списать Кормушенко на берег. Надеетесь, придет другой, такой же самый, вы его запряжете и поедете дальше?! Нет, мы вам этого не позволим! Служите честно и своим трудом добывайте себе славу.


...После собрания Доронин с виноватым видом подошел к Максимову и, получив разрешение, сел с ним в машину. По дороге в городок, оба усталые, долго молчали, потом Доронин, испытывая неловкость, спросил:


— Теперь как быть с Талановым, товарищ адмирал?


— Никак! Сегодня мы все сказали ему в глаза. Я Думаю, он понял. Очередное воинское звание нужно задержать, и пусть служит дальше...


— Прикажете наложить взыскание?


— Не торопитесь. Без взысканий воспитывайте в людях честность и сознание воинского долга. Все мы не ангелы, живет в нас добро и зло. Одно поддерживать, другое убивать — наша с вами забота...


Доронин больше ни о чем не спрашивал. Когда машина остановилась у дома Максимова, Доронин вышел, попрощался и продолжал путь...


13


Порой кажется, что время движется куда быстрее часовой стрелки. Уйдя поутру в Североморск, Максимов успел наведаться в техотдел флота, заехал к редактору флотской газеты, вручил давно обещанную статью и точно, минута в минуту, был на приеме у командующего флотом. До ночи еще далеко, а он — дома. Торпедный катер выручает. Не успеешь оглянуться — ты у себя в Энской. В пути он думал: застанет ли Доронина, — и, сойдя на пирс, приказал немедленно его разыскать, а тот и в самом деле уже собрался в городок, стоял на автобусной остановке и ждал машину. Максимов встретил его добродушной шуткой:


— Что, под конвоем привели?


— Почти. Я было домой собрался...


— Скоро придется забыть о доме. Сюда перекочуем, Иван Петрович. Всерьез и надолго.


— Будет приказано — перекочуем, — невозмутимо ответил Доронин.


Максимову не терпелось поделиться новостями, но прежде спросил о Таланове.


— Ходит молчаливый, переживает... — сказал Доронин.


— Что и требовалось доказать... Продраили за дело. Будет помнить. Эх, воспитание, воспитание... Начинается оно с колыбели — и до самой гробовой доски...


Доронину хотелось поскорее узнать, что в Североморске, по какому поводу вызывали командира соединения, и он робко заговорил:


— Как ваша поездка, товарищ адмирал? Максимов сразу оживился.


— Больше не буду таить, — сказал он и по привычке положил руку на плечо Доронину. — Все решено! Пойдем с вами на полюс! Задача нам поставлена, прямо скажу... Даже не одна — две задачи. Ракетная стрельба с полюса...


Доронин кивал понимающе.


— А дальше вот какая загвоздка. Вторая половина задачи совсем для нас с вами непривычна. Нам поручают установить на полюсе автоматическую метеостанцию.


— Но этим же занимается полярная авиация, — заметил Доронин.


— И авиация, и флот. Вы представляете — тысячи километров ледяной пустыни... Сколько таких станций требуется, чтобы иметь полную картину погоды в Арктике и на всем протяжении Северного морского пути?! Вы скажете, на то есть дрейфующие станции. Правда, есть. Но это стоит не дешево... А риск? А человеческие жизни?! Если треснула льдина — можете представить, во что обходятся спасательные работы. Автоматическая метеостанция — разумная штука. Установили ее — и никаких забот... Стоит она целый год, по нескольку раз в сутки передает сведения насчет силы ветра, влажности и прочее такое... Треснет льдина, погибнет аппаратура — тоже беда невелика...


— Так что же, к нам прикомандируют метеорологов?


— В том-то и дело, что нет! Все надо выполнить своими силами.


Доронин провел ладонью по лицу. Редко он бывал так озадачен.


— А у меня есть еще одна коварная мыслишка... — с таинственным видом сообщил Максимов. — Хотелось бы заснять старт ракеты и кинопленку приложить к отчетным документам. Есть у нас кинолюбители?


— Как же! Лейтенант Кормушенко.


— Кормушенко? — удивился Максимов.


— Заправский кинолюбитель, со своими фильмами. Если хотите, можно посмотреть.


— Ну что ж, предположим, Кормушенко. Да что же мы с вами стоим... Прошу, садитесь, в ногах правды нет. — И первым сел в кресло. — Вам понятна суть?


— Так точно! Значит, придется высаживать людей на лед?


— Придется. Ледовый десант. Готовьте трех человек наверняка и резерв на всякий случай.


— Товарищ адмирал, сколько времени им придется пробыть на льду?


Максимов задумался.


— Трудно сказать. Задание рассчитано на несколько часов. Но кто знает... Обстоятельства... Во всяком случае, будут приняты все меры безопасности. Получим специальное снаряжение, средства связи. Авиаразведка даст полную картину этого района. Случись что, — Максимов повернулся к карте, висевшей во всю стену, и указал на маленький кружочек, — здесь поблизости наша дрейфующая станция с вертолетами. Они будут в готовности.


...Часы показывали за полночь. В каюте Максимова горел свет и не умолкали голоса. Двое советовались, обсуждали, что предстоит сделать, и, казалось, перед ними вставал тот, теперь уже недалекий, день.


14


Геннадий, по заданию Таланова, писал отчет о походе. Позвонил телефон, он взял трубку и узнал голос командира корабля.


— Есть!


Отложив в сторону бумагу, поднялся, надел пилотку и быстро зашагал через отсеки.


После похода командир ни разу с ним не говорил. Виделись часто. На корабле иначе невозможно. Всякий раз Доронин проходил мимо и, казалось Геннадию, делал вид, что не замечает его. Лейтенант думал, что всему виной история, приключившаяся в походе. Не без опаски шел он в центральный пост. Но командир встретил его просто, усадил на диванчик и сел рядом:


— Послушайте, штурман, вы как-то хвастались своим кинолюбительством. Какие фильмы вы могли бы показать личному составу?


Все передумал Геннадий, только в голову не приходило, что его невинное занятие может представить интерес.


— Будни училища... Московский Кремль... Путешествие в Крым...


— Они у вас в каком состоянии?


— Могу показать.


— Так вот, бывают кинофестивали международные, всесоюзные, городские, районные... Мы устроим корабельный фестиваль, — весело сказал Доронин.


* * *


Через несколько дней Геннадий привез на корабль катушки с фильмами и проекционный аппарат.


Была суббота. Личный состав освобождался после обеда. С утра разнеслась весть — будут показывать любительские фильмы, и нашлось много желающих посмотреть творчество лейтенанта Кормушенко.


В Ленинскую комнату береговой базы моряки набились битком.


Геннадий повесил экран, установил проекционный аппарат, подвел шнур и все время смотрел на пол, беспокоился: вдруг кто-нибудь ногой заденет за шнур — и прервется демонстрация.


Заправил пленку в аппарат и ждал. Осталось погасить свет и пустить механизм. В это время с шумом и грохотом внесли несколько кресел.


— Для кого? — поинтересовался Геннадий.


— Командование прибудет, — сообщил старшина и тут же исчез.


Вскоре открылась дверь, послышался голос все того же старшины: «Смирно!» — и Геннадий увидел контрадмирала Максимова, начальника штаба Южанина, командира корабля и еще нескольких старших офицеров. Они прошли вперед, заняв приготовленные места. Геннадий с опаской смотрел на их спины, Его разбирала досада: хотя бы за сутки сказали — будет начальство, он бы прежде сам просмотрел фильмы, перемонтировал, а теперь — хочешь не хочешь — показывай все подряд, и, возможно, позора не избежать...


Максимов дал сигнал начинать.


Нажата кнопка, зарокотал моторчик, на экране поплыли здания, замелькали обычные картины жизни училища: лекции, занятия в кабинетах, библиотека, музей истории подводного плавания. Ничего примечательного. И лишь когда появился курсант в обнимку с девушкой, среди зрителей началось движение...


Временами на экране вообще ничего нельзя было разобрать, и какой-то матрос, под общий смех, воскликнул: «Египетские ночи».


Другие фильмы — о Кремле и путешествии в Крым — оказались куда интереснее, особенно для тех, кто не видел этих мест.


Следя за медленно вращающимися катушками проекционного аппарата, Геннадий не упускал из вида спины Максимова, командира корабля и остальных офицеров и думал об одном: нравится или нет? Ничего было не понять: они как будто приросли к креслам, сидели неподвижно.


Все сошло благополучно, неудачных кадров в фильмах оказалось меньше, чем думал Геннадий, да и лента ни разу не оборвалась. Когда окончился сеанс и вспыхнул свет, раздались аплодисменты. Геннадий услышал первую похвалу от Пчелки:


— Товарищ лейтенант, поздравляю! Здорово! — сказал мичман, протянув ему руку.


Моряки окружили Геннадия, занятого перемоткой лент. Максимов и командир корабля выходили молча, о чем-то переговариваясь. На Геннадия, с его хозяйством, даже не обратили внимания.


Он сложил аппарат в футляр, упаковал фильмы и в одиночестве побрел к автобусу.


* * *


Вера сразу заметила, что он расстроен:


— Ну как прошел твой фестиваль? Геннадий махнул рукой:


— Кажется, начальству не понравилось. Черт дернул меня заикнуться о своем доморощенном кино...


— Они тебе сообщили, что не понравилось, или это твоя догадка?


— Нет, я так думаю.


— Опять ты со своей мнительностью... Думал, сразу после сеанса тебе начнут расточать комплименты?!


— Не комплименты. Хоть бы сказали что-нибудь, а то прошли мимо — ноль внимания, фунт презрения. Ясно, не понравилось...


— Ничего не известно. А если даже не понравилось, тебе за это голову не снесут.


— Ты права, Мышонок, — Геннадий с благодарностью глянул ей в глаза, начал успокаиваться и только тут заметил, что Танюша давно подстерегает момент, когда отец поужинает и они начнут играть. — Вот мы сейчас будем раскладывать кубики. Правда, доченька?


Таня подняла голову и захлопала в ладоши: составлять из кубиков кошек, собак и особенно жирафа было для нее самым большим удовольствием.


* * *


В понедельник Геннадий явился на службу и услышал по радиотрансляции:


— Лейтенанта Кормушенко к командиру корабля. Вошел в каюту. Командир отложил в сторону карты и жестом пригласил садиться.


Потом он озабоченно потер лоб и, пристально взглянув на Геннадия, предупредил: все, что он узнает сейчас, пока должно остаться в тайне. И начал рассказывать о большом походе, намеченном на ближайшее время.


— Я не могу назвать район, куда мы пойдем. Одно скажу: пойдем далеко. Будем плавать подо льдами.


И на лед должны высадиться. Вот тут-то и предстоит вам работа.


— Снимать придется? — догадался Геннадий.


— Не только. Если вас высадят на лед, не растеряетесь?


Он посмотрел Геннадию в глаза. Геннадий пожал плечами.


— Наверное, нет. Смотря, что там нужно делать? — спросил он нетерпеливо, ожидая подробностей.


Доронин встал, прошелся по каюте раз-другой и остановился перед Геннадием, высокий, лобастый, провел ладонью по голове и неторопливо, почти слово в слово, повторил то, что узнал от Максимова насчет установки автоматической метеостанции и киносъемки.


— Вам все придется выполнять своими силами, — заключил он. — Установить станцию и произвести съемку старта ракеты...


— С моим любительским киноаппаратом может ничего не получиться, — засомневался Геннадий.


— Наивный вы человек! Дадут аппаратуру, какая вам и не снилась... Кроме того, вам будут приданы еще два человека из рядового или старшинского состава. Подумайте сами, кто, на ваш взгляд, необходим. Я доложу адмиралу, он рассмотрит предложение и решит. Имейте в виду, пока никому ни слова... — повторил он.


Геннадий вышел из каюты и направился в штурманскую рубку. Появилась масса вопросов, и прежде всего хотелось понять: почему решили ему дать такое поручение? Ведь есть на корабле другие офицеры, более заслуженные, опытные? А кого же взять с собой? Пчелка бы подошел!.. Только разве его отпустят? Впрочем, имеется же у него помощник, дублер. А вторым надо конечно же взять Голубева!.. Есть у него какая-то отягощенность в характере, в поступках, в мыслях. Но в то же время верный, преданный паренек.


15


На улицах появились афиши. Впервые в бухту Энскую приезжал симфонический оркестр Ленинградской областной филармонии. Обычно концерты устраивались в Мурманске, Североморске. А жители далеких баз довольствовались телевизионными передачами.


Кормушенки тоже взяли билеты, но пришли с опозданием. На цыпочках прокрались к своим местам. Вера быстро глянула вокруг: не хотелось, чтобы знакомые заметили их вынужденное, но очень уж «немузыкальное» опоздание. Тотчас же она вгляделась в первый ряд, обычные места Максимовых пустовали.


— Гена, почему Максимовых нет?


Геннадий сразу же насупился: «Ну, hchoi пять минут до похода, адмирал не счел возможным уйти с корабля, а лейтенант слушает симфонии...»


В антракте Вера спросила:


— Ты что, чем обеспокоен?


Он отмахнулся:


— Да нет, это музыка...


А сам не мог оторваться от самотерзания! «Легкомысленный простофиля. Без году неделя на флоте, в канун такого похода... Развлекается! Концерты слушает...»


Правда, совесть его чиста. Не настаивал, не отпрашивался, просто сообщил командиру корабля: «Жена купила билеты на концерт. Как быть?» — и услышал в ответ: «Раз билеты есть — идите». Очевидно, Доронин считал, что Геннадию нужна какая-то разрядка. В последние недели ему крепко досталось: службу нес наравне со всеми, а по вечерам вместе с Пчелкой и Голубевым они по чертежам изучали устройство метеостанции, сидели над книгами о технике киносъемки, а кроме того, возились с аппаратами, присланными из Москвы, делали пробные съемки, после проявления смотрели кадры, разбирали ошибки... Ведь придется снимать двумя аппаратами — обычным способом и так называемой рапидной съемкой, позволяющей увидеть на экране движение в замедленном темпе.


Никогда прежде Геннадий не ощущал такой тревоги и озабоченности: все время находишься во власти одной идеи и даже во сне шагаешь с друзьями по снежному полю...


В антракте вышли в фойе. Геннадий озабоченно вглядывался в публику, хотелось встретить кого-нибудь из сослуживцев. Увы, он оказался в одиночестве. Кругом — посторонние люди.


Ему стало еще горше, решительным жестом он взял Веру за руку:


— Пошли домой?


— Что ты! Во втором отделении самое интересное. Геннадий рассердился:


— А мне надо на корабль.


Вера в таких случаях не перечила.


Геннадий проводил ее до самого дома. У парадной остановились. Он держал Верину руку, и в эту минуту она показалась ему даже не мышкой, а трогательным боязливым воробышком, вопросительно глядящим на него и готовым по первому зову лететь с ним куда угодно. Хотелось смотреть и смотреть на нее. Но надо идти... Уж так устроена жизнь военного человека, что «надо» все время оказывается превыше всего остального.


Он коснулся губами холодной щеки.


— Прощай, Мышонок. Может, еще успею забежать.


— Не прощай, а до свидания, — поправила она и крепко прижалась к его груди.


* * *


В тот день Анна Дмитриевна попросила начальника базового клуба оставить для них места, но когда она сообщила о концерте Михаилу Александровичу, он только хмыкнул в трубку: «Соблазнительно! Постараюсь освободиться. Но за успех поручиться не могу...» Анна Дмитриевна прождала его весь вечер, а у Максимова даже не было минуты сказать ей, что работы по горло и даже выше, пусть пригласит на концерт кого-нибудь из знакомых.


Несколько дней назад в Энскую вошел специальный корабль с двумя длинными ящиками на борту, замаскированными брезентом, и под усиленной охраной. Вскрыли ящики и блестящие металлические сигары осторожно погрузили в контейнеры подводного атомохода. Никто, кроме Максимова и Доронина, не должен знать всех деталей похода.


Максимов находился в том приподнятом состоянии, какое нередко бывает у людей всех возрастов и профессий в канун больших событий. Так чувствует себя студент перед экзаменом; конструктор, день и ночь несущий вахту у испытательного стенда изобретенной им машины; композитор, когда впервые со сцены исполняется его новая симфония. Дирижер еще только взмахнул палочкой, а творец музыки предельно возбужден: радость и тревога будоражат его сердце.


Было уже поздно, когда все наконец разошлись. Максимов, оставшись один, снял трубку и позвонил Анне Дмитриевне. Обрадовался ее голосу, повеселел, точно сбросил с себя многодневную усталость.


— Не сердись, Анечка, честное слово, хотел составить тебе компанию, а тут началась такая музыка — никакого концерта не надо. Завтра опять полундра... Ты уж не обижайся, скорее всего, не смогу вырваться.


Как ни была Анна Дмитриевна привычна к таким положениям, как ни сроднилась и с внезапными отлучками мужа, и с задержками до глубокой ночи (а то и до следующего дня) в штабе или на кораблях, с вечными неожиданностями, со всегдашними секретами, все-таки она оставалась самой обычной женщиной...


Получив очередной нагоняй, контр-адмирал только тряхнул головой. Да-с, ничего не попишешь! Можно любой из женщин навязать самые разумные «мужские рефлексы», но истребить женский, безусловный, до конца, видимо, никогда не удастся. Он осторожно положил трубку и долго ходил по каюте. Что тут скажешь? И в самом деле, быть женой военного, да еще моряка — не так-то сладко...


По привычке военных лет контр-адмирал усталость заглушал крепким горячим чаем из термоса, который всегда стоял на маленьком столике в готовности номер один.


Он налил чаю и не спеша отпивал глоток за глотком. Хотелось отключиться от всего, чем занимался целый день. Но мысли и душевные силы были по-прежнему сосредоточены на предстоящем походе, которым жили на базе все — от командира соединения до кладовщиков продчасти.


16


...Странное и даже удивительное ощущение владело Максимовым. Просыпаясь, он лежал на узеньком кожаном диване, и кругом была совсем другая жизнь, чем та, к которой он привык изо дня в день: никто не звонил по телефону. Южанин не протягивал бумаг на подпись, не вызывали на совещание в Североморск. Тот мир остался где-то далеко-далеко...


Вокруг стояла томительная тишина. А ведь Максимов всегда любил походы, заполненные тяжелым морским трудом. Именно о таком труде военных лет часто вспоминалось ему.


И теперь, в часы затишья, под шорох воды, обтекавшей лодку, он снова думал о прожитом, вспоминал тех, кто ходил с ним в далекие опасные плавания. Вспоминал тепло, душевно своих старых друзей. Исключение составляли немногие. Разве что Зайцев. Есть у них с Талановым что-то общее...


Кто остался навсегда светлой личностью — так это Вася, Василий Шувалов, бедовый малый, по-собачьи преданный Максимову. Как кончилась война, демобилизовался и исчез с горизонта, а все хотелось узнать, где он, что из него вышло.


Не мог знать Максимов, что в эту самую пору, пока он в море, там, дома, в один из дней раздался звонок — и на пороге перед глазами удивленной Анны Дмитриевны выросла крупная фигура мужика в пыжиковой шапке, в дубленке с таким же пыжиковым воротником. Он стоял в нерешительности, и на широком добродушном лице застыла загадочная улыбка.


— Можно повидать товарища адмирала? — робко спросил он и тут же поспешил уточнить: — Максимова Михаила Александровича...


— Его нет, а вы кто будете? — спросила Анна Дмитриевна.


— Вы меня, конечно, не знаете...


Анна Дмитриевна смущенно развела руками и вынуждена была сознаться:


— К сожалению...


— В таком случае разрешите представиться, — он вытянулся по-военному и козырнул: — Василий Шувалов!


«Шувалов! Шувалов!» — повторяла про себя Анна Дмитриевна. В памяти мгновенно вспыхнули рассказы Максимова об Отечественной войне, и припомнился Василий Шувалов, который служил на корабле Максимова сигнальщиком.


— Вася, Василий... Как вас по отчеству, извините, забыла? — спросила растерянная Анна Дмитриевна. — Сколько раз мы с мужем о вас говорили и все хотели узнать — куда вы пропали?


— Страна наша велика, и запросто можно потеряться. А я забрался на самый край света. — И шутливым тоном добавил: — Подальше от знакомых. Разоблачиться позволите?


— Да-да, пожалуйста.


Он разделся, прошел в столовую и уселся в кресло. Анна Дмитриевна, рассматривая его широкое лицо, изрезанное морщинами, и редкие седые волосы на голове, подумала о том, что годы дают себя знать. Вася Шувалов! Верный друг и телохранитель Максимова! Бедовый старшина, о котором в войну сложилась поговорка: «В огне не горит, в воде не тонет». А вот уже и к нему старость подбирается...


— Так где же мой командир? — спросил Шувалов.


— В море.


— И надолго?


— Кто знает. Вы плавали и сами знаете...


— Точно! — подхватил он. — В войну мы, бывало, ходили встречать конвои. Уходим, скажем, на трое суток, а нарвемся на «волчью стаю», и давай ее гонять, пока хоть одну немецкую лодку не потопим...


— Где же вы теперь живете и какими судьбами попали в наши края? — расспрашивала она, сожалея в душе, что нет мужа. Как бы он порадовался этой встрече! Какой приятный для него случай повидать человека, который навсегда остался в памяти.


— Живу за тридевять земель, в тридевятом царстве, — пробасил Шувалов. — Честное слово, настоящее царство природы. Впрочем, мать-природу мы маленько побеспокоили, тряхнули старую грешную землю, вытягиваем из нее золото, алмазы. Теперь догадались, откуда я к вам пожаловал?


— Из Якутии, что ли?


— Точно так. Алмазный город строим. Город под куполом. Вы понимаете, что это за штука?


Анна Дмитриевна смотрела широко раскрытыми глазами, а он продолжал:


— У вас, северян, морозы пятнадцать — двадцать градусов — редкость. А у нас шестьдесят не в диковинку. Ютимся пока в старых деревянных домишках. Пройдет годика три — не хуже москвичей заживем. Вы даже не поверите, без пальто по улице ходить будем, в открытом бассейне купаться.


Анна Дмитриевна еще больше удивилась:


— Как же это так?


— Вот смотрите! — Шувалов достал из кармана блокнот и начал рисовать. — Весь город будет заключен под стеклянным колпаком. Вот в таком виде!


— Позвольте. Откуда же тепло возьмется?


— Все предусмотрено. Строится мощный гидроэнергетический каскад. Энергии хватит с избытком. Э, да что говорить, построим — тогда узнаете...


— А вы что там делаете?


— Волею божьей, заместитель начальника Госстроя Якутской республики.


— Когда же вы успели, Василий?! — удивилась она.


— Двадцать годков — не двадцать деньков! Было время уму-разуму набраться. В сорок девятом строительный институт кончил. Подумал: черт не брат, махну-ка в Якутию. Дальше наших мест нет земли. Только в океан можно податься... С маленького начинал, прорабом на стройке. Потом выше, выше по лесенке... Ну, да что особенного? В наше время люди не слепые, работу надо показать — и тебя оценят.


— Семьей небось обзавелись?


— Как же! Жинка геолог. Меня окрестила осатанелым ударником, а сама месяцами бродяжничает по тайге, алмазы ищет. Двое ребят, один в третьем, другой в будущем году школу кончает. Не вижу, как ребята растут. Честное слово, не вижу. Ухожу рано, прихожу к ночи. С ними бабушка воюет. А мы с жинкой договорились: есть силы — и надо штурмовать вовсю. Уйдем на пенсию тогда и заживем в свое удовольствие. А пока работы невпроворот. Летал сейчас в Москву, насчет сметных ассигнований. На обратном пути решил обязательно с командиром своим свидеться. Ей-ей, мне легче завернуть к вам, чем письмо написать. По совести скажу, во как осточертела всякая писанина. Жаль, не повезло увидать комдива, — вздохнул он и посмотрел на часы: — Я ведь ждать не могу, у меня там работа...


Анна Дмитриевна спохватилась: вроде соловья баснями не кормят, а в доме, как на грех, бутылки вина нет. Она хотела сбегать в магазин, Шувалов замахал руками:


— Какое там вино! У меня строгая диета, — отозвался он и, порывшись в кармане, достал алюминиевый футлярчик с таблетками валидола.


— Такой молодой — и уже сердце?!


— Ничего не попишешь, износ материальной части.


Все же Анна Дмитриевна поставила чай, выложила из холодильника все съедобное.


Шувалов сидел, подперев голову, не спеша отпивал чай и слушал рассказ Анны Дмитриевны о Максимове, сыне; как все трое были разлучены во время войны, встретились почти чужими и с какими трудностями налаживалась жизнь.


Потом стали вспоминать, с кем в войну Максимову служить довелось.


Взглянув на часы, Шувалов решительно встал:


— Мне пора!


— Оставайтесь, переночуете. У нас чужие люди останавливаются, а уж для старого друга всегда место найдется.


— Нет, спасибо. До ночи только-только дотопаю в аэропорт Мурмаши. Самолетом в Архангельск и оттуда прямым рейсом домой. Представляете, какая морока?!


Уже одетый, держа в руке чемодан, Василий наказывал:


— Михаилу Александровичу большой привет. Скажите, помню флотскую школу, многим ему обязан. Теперь знаю, где вы проживаете, и, будет случай, опять заверну. У меня ведь допуск в запретные места, так что в любое время могу появиться...


Когда за ним закрылась дверь, Анна Дмитриевна вернулась в столовую. Ей приятно было увидеть Василия. Хотя она его раньше не знала, но была полна симпатии к нему, вероятно, потому, что часто и всегда добрым словом его вспоминал Максимов.


17


Адмирал неторопливо, но без медлительности — как каждый день — вставал, одевался и, наливая из своего неизменного термоса крепкий «морской» чай, думал о наступающем дне. Вспоминал разговор накануне похода с главнокомандующим Военно-Морским Флотом, его заботливые напутственные слова и напоминания, запечатлевшиеся в памяти Максимова: «Учтите, по ту сторону океана вовсю рекламируют «подледную стратегию». Я перед отъездом к вам читал в американском журнале статью военного обозревателя. Он, видите ли, называет Северный полюс стратегическим центром третьей мировой войны. Опасается, как бы мы там не устроили свои военные базы. Ну, базы мы создавать там не собираемся, а чувствовать себя полными хозяевами нам и сам бог велел».


Еще с далекой поры учебы в Военно-морской академии Максимова все больше занимала мысль об океане. Не только Северном Ледовитом, что постоянно на карте перед глазами. Мысли его простирались дальше и дальше, он думал о Мировом океане.


Не будь напряженности во всем мире, советские люди давно бы проникли в его глубины и нашли бы там сказочные блага. Пищу. Топливо — сколько нефти! Минералы! Химическое сырье...


Интерес Максимова к океанографии был хорошо известен всем близким и сослуживцам, часто в разговорах за столом принимал участие Юра, и ему незаметно передалась отцовская страсть. Недаром, окончив школу, сын пошел не куда-нибудь, а в кораблестроительный институт — он мечтал о кораблях будущего...


О, если бы человеку было дано две жизни! Тогда, возможно, вторую жизнь Максимов посвятил бы изучению богатств Мирового океана: он часто старался представить то, возможно и не близкое, время, когда во всех странах мира победит коммунизм, люди будут без. страха жить на этой многострадальной планете, отдавая силы науке, знаниям, творчеству.


А пока в мире идет борьба, счастье созидания выпадает на долю далеко не всех. Ты — созидаешь, а мне приходятся нести вахту, охраняя твое созидание, и тебя самого, и всю твою землю. На то и советский военный флот, и ракеты, и этот поход, да и вся жизнь Максимова.


* * *


... Пошел седьмой день с тех пор, как команда подводного атомохода распрощалась с огнями последнего маяка. В подводном положении корабль изредка показывал глазок перископа. И всякий раз перед взором вахтенного офицера расстилался пустынный океан: белые гребни катились бесконечной чередой до самого горизонта.


Становилось сумрачно: небо было в серых тучах, и казалось, что они своими краями задевают гребни волн. А теперь и этого не видно — наверху крепкий ледяной потолок. И странное, даже неприятное чувство охватывает при мысли, что корабль закупорен в толще воды под ледяной броней.


Максимов вышел из каюты и увидел в центральном посту Доронина, который с утра обошел все отсеки и боевые посты и теперь сидел перед экраном гидролокатора. Глаза его щурились и неотрывно следили за бесконечной серой полосой, которая то светлела, то темнела...


Он доложил, что все нормально, никаких происшествий, корабль идет на заданной глубине; до пункта назначения осталось тридцать миль. Максимов прошел дальше, в штурманскую рубку.


Таланов рывком поднялся и застыл в напряженной позе. Максимов как ни в чем не бывало, точно не было этого разговора, резкого, нелицеприятного, на партийном собрании, подошел к столу, взглянул на карту: да, восемьдесят девятая параллель осталась позади. Линия, начертанная автопрокладчиком, взбиралась на самую «макушку» Земли, где переплетаются невидимые меридианы, образуя густой плотный пучок — Северный полюс.


— Каков потолок? — обратился он к Таланову.


— Лед толщиной три метра.


Максимов молча направился к двери.


Таланов опустился на стул.


Дернул же его черт ко всем своим превратностям уже после собрания, в канун похода, прийти к командиру корабля и возражать против назначения Корму-шенко во главе ледовой группы! Доказывал, что он не может остаться без младшего штурмана.


Скоро Максимов вернулся в центральный пост и остановился у экрана гидроакустического комплекса: целей не было, акустик время от времени докладывал: «Горизонт чист!» Наступил час смены вахт. Из отсеков потянулись матросы, старшины: стараясь не нарушить порядок, бесшумно занимали свои места. Вместе с новой сменой в центральном посту появились и трое десантников с санками, палаткой, ящиками с аппаратурой, продуктами и другим снаряжением.


Завидев Максимова, Геннадий вытянулся и отрапортовал:


— Товарищ адмирал! Ледовая группа к высадке готова. Командир группы лейтенант Кормушенко...


Максимов взглянул с симпатией на бледное худощавое лицо лейтенанта с тонкой полоской усов и резко выдававшимися скулами, тронул сумку с кинокамерой, висевшую у того через плечо:


— Пленки хватит?


— Шесть запасных кассет, товарищ адмирал.


— После выстрела снимайте сколько влезет. Слышите?! Вот их непременно запечатлейте, — показал он на спутников Геннадия. — Получится исторический фильм. Это вам не Крым. На полюс так просто не доберешься...


Все трое улыбнулись. Они стояли руки по швам, одинаково неуклюжая полярная одежда стерла различие между ними. Геннадий мало чем отличался теперь от широкоплечего мичмана Пчелки и маленького старшины штурманских электриков Голубева с походной рацией за плечами. Плотные серые свитера, стеганые брюки и меховые унты. Все — как один.


— Ну что, товарищ мичман, «еще одно последнее сказанье...»? Говорят, вы были в колхозе пчеловодом, наверно, вам никогда не снилось такие ульи ставить на полюсе? — улыбнулся Максимов, показывая на ящики с приборами и металлические треноги, на которых предстоит смонтировать метеостанцию.


— Кажу честно, не думав, товарищ адмирал.


— Теперь вы будете универсальным пчеловодом: и на земле, и на полюсе...


— Туточки, я бачив, все пчелы белые, особо когда снижний заряд налетит, бисова сила, — отшутился мичман.


Послышался доклад из штурманской рубки: «До места осталось пятьдесят кабельтовых». Стрелка часов бежала по кругу, время приближалось к полудню.


Там, в родных краях, радисты уже настраивались на волну подводного атомохода: откуда им знать, что лодка в зеленой толще океана не может найти полынью!


Всю аппаратуру — высокочувствительные телевизионные камеры, эхоледомеры, перископы — направили на поиск этого долгожданного «окна». Максимов не отходил от телевизионной установки. Он пристально всматривался в экран. Рядом с ним, в таком же нетерпеливом ожидании, стоял Доронин.


Двенадцать. Время вышло! А на телевизионном экране беспросветная темнота, перья эхоледомера не сходятся. Максимов явно нервничает. Заложив руки за спину, измеряет шагами небольшое пространство центрального поста. Глянул на Доронина и усмехнулся:


— Что-то нам не светит, командир.


— Морозно, товарищ адмирал. Возможно, к нашему приходу затянуло «окошки».


— Не может быть. Одни затянуло, другие откроются... Он собирался еще что-то сказать, но послышался голос вахтенного на эхоледомере:


— Полынья!


Быстро отдавались команды. Стрелка глубиномера отклонилась. Командир слегка приподнял перископ. Поочередно с Максимовым они жадно припадали к окулярам, но тут же наступало разочарование: перед глазами чернела все та же подледная вода. Значит, полынья осталась где-то позади...


Новые команды. Атомоход ложился на обратный курс, шел самым малым. И вдруг, застопорив ход, командир посмотрел в перископ и, заметив слабый изумрудно-зеленоватый отблеск, сообщил: «Кажется, нашли!»


Он не ошибся: над атомоходом появилось разводье, оно полностью открывалось в поле зрения перископа.


— Товарищи! Будем всплывать на полюсе! — объявил Максимов, его взгляд задержался на десантниках, готовых к высадке.


Доронин и все остальные, находившиеся в центральном посту, стояли в сосредоточенном молчании, следя за стрелкой глубиномера...


Насос откачивал воду из уравнительной цистерны. Лодка медленно всплывала. На глубине десяти метров Доронин поднял перископ, осмотрел полынью и скомандовал:


— Продуть среднюю!


Всплывали осторожно. Открылся люк, первыми вышли на мостик Максимов и Доронин. Морозный ветер ударил в лицо. Трудно было дышать, не хватало воздуха. Вокруг хмуро, пасмурно, неприглядно. Максимов видел глыбы торосистого льда самой причудливой формы и думал о коварстве ветра на полюсе: сейчас он безобидно резвится над поверхностью льда, а может превратиться в жестокий ураган.


Лодка оказалась в центре полыньи, малым ходом подошли к краю поля. Радисты передали радиограмму в штаб флота, а матросы рулевой команды спустили трап.


— Итак, — в последний раз напомнил Максимов, обращаясь к троим десантникам, — вы сходите на лед и двигаетесь заданным курсом... В точке «а» Кормушенко и Голубев устанавливают аппаратуру и готовятся к съемке, а вы, мичман, обследуете крепость и толщину льда. Если трещин нет, начните устанавливать метеоаппаратуру. Все время держите с нами связь по УКВ. На случай, если станция выйдет из строя или будут другие неполадки, у вас есть про запас ракеты. Насчет условных сигналов мы договорились. Пришли в заданную точку — немедленно докладываете о готовности и ждете сигнала. Увидев красную ракету, знайте, что на корабле объявлена боевая тревога и мы готовимся к старту... Что же еще? — Максимов на минуту задумался. — Если что-нибудь непредвиденное произойдет, нервничать не надо. Вам будет обеспечена помощь. Вопросы есть?


— Все ясно, товарищ адмирал! — отозвался Геннадий.


— Ясно, — подтвердили его спутники.


— Ну а коли ясно, ступайте! Счастливого пути! — он обнял всех по очереди и проводил до трапа.


Двое саней, нагруженных аппаратурой, продуктами, палаткой, спустили на лед. В одни впряглись Геннадий с Голубевым, другие волочил за собой мичман Пчелка.


Удаляясь, они несколько раз поворачивались к кораблю и размахивали руками; постепенно их фигурки превратились в маленькие черные точки, хорошо заметные на ослепительной белизне снега.


Резкий встречный ветер, который моряки зло называют «мордотык», крутился низко, над самым льдом, бросал в лицо острые снежные иголки. Пороша заметала следы трех моряков, пробивавшихся в неведомую даль.


Порой они почти исчезали среди этой беспрерывной пляски снежного вихря, а когда ветер стихал — их фигурки снова чернели на льду. Теперь они шли, не замедляя шага, не оглядываясь.


Максимову, глядевшему им вслед, почему-то опять вспомнились военные годы. Вот так же наши корабли ходили на Новую Землю, и моряки отправлялись по льду к мысу Желания, чтобы доставить маленькому гарнизону боеприпасы и продовольствие. Не хотелось уходить с мостика. Казалось, пока он тут стоит и наблюдает — все хорошо. А спустись он в центральный пост — может случиться всякое...


Снизу послышался голос радиста:


— Прошу разрешения на мостик, товарищ адмирал. Вам радиограмма из штаба флота.


— Добро! — отозвался Максимов.


Матрос протянул листки. Максимов прочитал их, вернул обратно и, взглянув на часы, сказал себе: «Пора!»


18


...Сигнал тревоги заставил всех быстро спуститься вниз. Максимов смотрел на приборы, и ему ясно представилось огромное необозримое пространство, тишина льдов, среди которых, подобно плавнику косатки, выступает маленькая одинокая точка — рубка подводного атомохода. И виделись Максимову трое, шагающие по снежной целине с санками на буксире все дальше и дальше от корабля.


До пуска оставалось совсем немного. Длинные гладкие ракеты с плавниками и хвостом, напоминавшие китов-детенышей, покоились в контейнерах.


Доронин сосредоточенно следил за пультом ракетного комплекса. Вспыхнул сигнал готовности. Теперь достаточно было нажать красную кнопку на пульте управления, чтобы ракета вырвалась из недр лодки и унеслась в заоблачную высь.


— Товарищ адмирал, ракета к пуску готова! — доложил он.


Казалось, секундная стрелка корабельных часов мчалась быстрее обычного.


По тишине, настороженности, установившейся в центральном посту, можно было понять — решительный миг приближается...


Вот уже стрелка прошла последний круг. Доронин взглянул на Максимова, тот кивнул. Рука командира протянулась к заветной кнопке...


Максимов остро чувствовал всю значительность происходящего. В сознании запечатлелось: «Товсь! Старт!» И ответный сигнал: — «Команда исполнена!» Взревели стартовые двигатели. Содрогнулся корпус, какая-то дьявольская сила закипела в чреве корабля. Толчок. В следующий миг ракета отделилась от корабля и поплыла в небо.


Множество глаз следили за ней по приборам.


— Товарищ адмирал! Ракета идет точно по курсу, — доложили по трансляции.


И потом ежеминутно доносились эти слова: «Точно по курсу! Точно по курсу!..» Скоро, скоро, скоро...


— Товарищ адмирал!.. С берегового КП доносят — цель поражена!


Вот этого и ждал Максимов! Он мысленно представил полигон — клочок земли, обозначенный на карте ничтожно малым квадратом, и огромную воронку на месте взрыва. И тут же подумал о тех троих, оставшихся на льду.


Прозвучал сигнал отбоя тревоги, рубочный люк открылся. Максимов вышел наверх и увидел вокруг корабля почерневший снег. Яростно бился ветер, и снежинки непрерывно кружили в воздухе. Максимов навел бинокль. Десантников не видно. И вообще трудно было различить, летел ли снег или он поднимался с ледяного поля, крутил вихрь, и было похоже — близится ураган.


Пурга неслась к кораблю, засыпала снегом. Все находившиеся на мостике распустили тесемки ушанок, еще плотнее нахлобучили их на лбы.


Да, надвигался ураган. Это можно было заметить по сгустившимся облакам, висевшим низко над льдами, и по шквалистым порывам ветра.


Сквозь вой пурги слышался какой-то тяжелый скрип, Максимов посмотрел вниз: большие и маленькие льдины, заполнявшие полынью и до сих пор находившиеся в ленивом дрейфе, теперь, словно набравшись силы, приходили в движение, обступали корабль, жались к его бортам.


Ветер бесновался, поднимая в воздух белесую массу снежной пыли. Она слепила глаза. Максимов не пытался смотреть в бинокль. Где уж там увидеть, что делается вдали, куда ушли трое! Не различить даже зеленоватых торосов где-то совсем рядом, в таинственном сумраке.


Максимов и Доронин знали: в это время года на полюсе всегда неспокойно. И все же картина внезапно разразившейся пурги смутила их.


Ветер крепчал, превращаясь в бешеный шквал, меняя направление. Среди густого снега на какой-то миг блеснул просвет, и Максимов увидел, как с нескольких сторон на корабль наступают плавучие ледяные горы, сокрушая на своем пути мелкие льдины.


— Всем вниз! — крикнул Максимов.


Люди скатывались по отвесному трапу в центральный пост. Сигнал «срочного погружения» перекрывал все остальные шумы.


Последняя радиограмма, переданная десантникам, гласила: «Началось сжатие льда. Иду на погружение».


Максимов и командир спускались последними, у них над головой захлопнулся рубочный люк. Корабль, разворотив образовавшееся вокруг ледяное поле, быстро уходил на глубину.


19


Долюшка женская! Адмиральская ты жена или жена мичмана, лейтенанта, а заботы одни и те же... Дом и все связанное с ним на твоих плечах... И оттого что Максимов находился в плавании, Анна Дмитриевна не чувствовала себя свободной, все равно приходилось крутиться по хозяйству. Разве что не требовалось к определенному часу приготовить завтрак, обед, ужин, смотреть на часы в ожидании мужа. С книгой в руках она могла лишний час проваляться в постели. Читала она, смотрела телевизор, готовила или занималась стиркой — из головы не выходила одна тревожная мысль: как он там, все ли в порядке?


Этот единственный день мог быть совершенно свободным от общественных и домашних дел. Но в ранний час в доме Максимовых раздался телефонный звонок. Верочка сообщила: в магазине дают яблоки — и спрашивала, взять ли на долю Максимовых?


Анна Дмитриевна сказала, что сама придет: ей, кроме яблок, надо сделать еще кое-какие покупки. Оделась и скоро встретилась с Верой у входа в гастроном.


Пока Вера стояла в очереди за яблоками, Анна Дмитриевна занялась остальными покупками и теперь не спеша рассматривала витрину кондитерского отдела. К ней подошла жена начальника штаба Южанина и тихо спросила:


— Насчет наших слышали?


— Нет. А что именно?


— Лейтенант Кормушенко остался на полюсе с двумя моряками, — прошептала на ухо женщина. — Бурая был. Лодка пошла на погружение, а они застряли на льду...


Анна Дмитриевна побледнела:


— Откуда вы знаете?


— Радио с моря получили. Только это — между нами, — строго наказала она и исчезла.


Анна Дмитриевна стояла ошеломленная, даже и понимая, что с ней происходит... «Мерзкая баба!..» Сколько Максимов ни вел борьбу с «сарафанным радио», как ни наказывал отдельных болтунов среди офицерского состава, они были неистребимы, и через них жены иногда узнавали то, что никому из гражданских лиц не положено знать.


Кто-то тронул ошеломленную Анну Дмитриевну за плечо. Она оглянулась и увидела Верочку: из-под белого пухового платка смотрели улыбающиеся глаза. Она подняла сумку, наполненную яблоками, и сказала:


— Все в порядке. Пошли! — Взяла Анну Дмитриевну под руку, и они направились к выходу. — Давайте я донесу ваши яблоки, — настаивала Вера. Она остановилась под фонарем и, пристально взглянув на Анну Дмитриевну, заметила бледность лица. — Что с вами? Вам плохо? — испуганно спросила она.


— Немного нездоровится. Не обращай внимания, со мной бывает: не выспишься — и голова побаливает...


— Тем более, давайте доведу вас до дому, отдохнете, и все как рукой снимет.


Вера попыталась насильно отобрать авоськи, нагруженные всякой снедью.


— Знаешь, Верочка, — неожиданно сказала Анна Дмитриевна. — Мне домой что-то не хочется. Я бы Танюшку повидала.


Вера обрадовалась.


— Ох как хорошо! Идемте, посидим, чайку выпьем... Они поднялись на второй этаж и открыли дверь. Таня бросилась им навстречу:


— Тетя Аня, скоро папа привезет мне большого-пребольшого медвежонка.


— А где твой папа?


— На Севере, в гостях у белых медвежат.


Таня показывала своих кукол, потом с трудом уложили ее спать.


...За окном выла вьюга, а в комнате было тепло, уютно. В полумраке сидели две женщины, такие разные по возрасту, внешности, характеру. Одна — седая, с усталым лицом, сдержанная, замкнутая. Другая — круглолицая, розовощекая, наивно-простодушная, с открытым доверчивым сердцем. Эти две женщины, совсем непохожие одна на другую, сейчас не чувствовали между собой разницы. И это понятно: они были связаны морем и одной судьбой.


Анну Дмитриевну слегка лихорадило, она попросила шерстяной платок, накинула на плечи и сидела на тахте, поджав под себя ноги, собравшись в комочек. Она не решалась заговорить первой. И только когда Вера приласкалась к ней, положив голову на плечо, не выдержала, мягко сказала:


— Ой, Верочка, сколько таких походов на моей памяти, и все обходилось хорошо. Уж такая дурная наша бабья натура. Муж в море, по горло в работе, ему некогда вспомнить о семье, а нам все страхи мерещатся, сидим на бережку и разными мыслями терзаемся.


— Вы думаете, ничего не случится?


— Ничего, — твердо сказала Анна Дмитриевна и погладила ее шелковистые волосы.


В сумраке Вера не могла видеть лица Анны Дмитриевны, но ощущала близость своей старшей подруги и верила ей больше, чем себе самой.


20


— Тооо...варищ лейтенант... Тоо...варищ лейтенант... Тооо...варищ...


Человек шел сквозь пургу, припадая на ушибленную ногу. Снег слепил, забивался внутрь мехового капюшона. Он брел, тяжело передвигая ноги, останавливаясь, поворачивался то в одну, то в другую сторону и, натужив горло, по-прежнему звал:


— Тооо...варищ лейтенант...


Еще час назад он был не один, а вместе с друзьями, видел огненную шапку, вспыхнувшую над кораблем, и металлическую сигару, что вынырнула из пламени и несколько секунд почти неподвижно висела в воздухе, прежде чем устремиться ввысь. Запомнилась фигура лейтенанта Кормушенко, он в этот момент прильнул глазом к видоискателю кинокамеры.


«Было это или нет? — думал сейчас Пчелка, не выпуская из рук бура. — И как все быстро произошло!»


Одно знал: вины его тут нет и быть не может. Едва ракета скрылась в небе, он, не дожидаясь товарищей, осмотрел участок: лед блестел, как на катке, и трещин не было заметно. На глаз наметил четыре точки, в которых надо сделать лунки, и начал сверлить первый шурф. Сколько раз практиковались там, дома! Наверное, десятка три лунок высверлил вот этим же самым буром. И метеостанцию не раз собирали и устанавливали, как бы всерьез и надолго. Все получалось хорошо. А тут паковый лед не поддавался. Сверлящее приспособление с острым, как у стекла, изломом отскакивало. Кормушенко и Голубев уже шли к нему. Их разделяло сто пятьдесят — двести метров. Лейтенант тащил одни сани, Голубев — другие. И вдруг все скрылось в снежной пелене.


Пчелка оказался один среди ледяной пустыни.


Первые несколько минут он продолжал бурить, хотя не видел ни бура, ни шурфа. Снежные ядра бомбили лицо. И тут вдруг бур сорвался на ногу. Сразу Пчелка не ощутил боли, должно быть, спасла меховая прокладка унтов. Только выпрямившись в рост и сделав несколько шагов в сторону, он почувствовал, что правая нога вроде совсем чужая, одеревеневшая. Тут вовсе ослепило снегом, и он пошел, зная только одно: нужно найти своих.


Выбиваясь из последних сил, он звал Голубева и Кормушенко. Кричал, широко открывая рот, но вой ветра заглушал звук его голоса.


Мичману казалось, что, если он остановится, буран обязательно прижмет ко льду, и это представлялось самым страшным. Он шел прихрамывая, стараясь не думать о больной ноге, и не выпускал тяжелого механизма. Онемевшие от мороза руки отекали, хотелось им дать отдых. Но тут же он начинал думать о том, что шурф еще не готов, достаточно отпустить бур на минуту — его занесет снегом и похоронит среди пустыни. А без него все дело пропало. Приборы-то не потерялись, они принайтовлены к санкам, друзья, наверное, прикрыли их своими телами. А брось бур — и тогда хоть зубами грызи лед. Нет, такое невозможно.


И как ни тяжело было, он двигался со своей ношей, то держа ее под мышкой, то крепко прижимая к груди.


Растирая рукавицей лицо, он снимал наледь. Бесполезно! Через несколько минут опять на щеках и бровях нарастала снежная маска.


Пчелке становилось жутко. Ему не хотелось быть трусом даже перед самим собой, а вместе с тем он понимал: такое путешествие может быть бесконечно долгим и неизвестно чем закончится... «Терпение и выдержка, — говорил он себе. — Иначе их не найду и сам погибну». И тут же подумал: чего испугался? Снежного заряда? Так ведь он частый гость и в бухте Энской. Налетит среди бела дня, сыплет снег, град бьет больно в лицо. Прошло несколько минут — и его как не бывало! Может, и здесь такое?.. Только дольше и плотнее эти заряды... Он стыдился самого "себя. Ему не хотелось выглядеть жалким, никчемным. А между тем ему было тяжко. Ох как тяжко. Бур казался теперь совсем непосильной ношей. Пчелка тащил его на плече. Плечо ныло, резало, нестерпимо болело, и Пчелка остановился, воткнул бур в снег и оперся на него руками. Силы его убывали, но мысль о том, что задание не выполнено и где-то поблизости лежит на санках автоматическая метеостанция, не выходила из головы, заставляла крепиться, и после минутной передышки мичман двинулся дальше.


Сколько он шел — трудно сказать. Только вдруг снег начал редеть, блеснули просветы, ветер промчался куда-то вперед, унося с собой белые вихри. Протерев глаза, Пчелка наконец увидел необозримое белое поле, залитое солнцем, висевшим низко-низко над горизонтом. Лучи его ослепили, не давали возможности открыть глаза. Это было похоже на чудо: из мрака вырваться на солнечный простор. Правда, при всем обилии света совсем не ощущалось тепла. Казалось, будто сверхмощный прожектор заливает снежную целину. Стоит ему погаснуть, как опять наступит снежное затмение. Пчелка вспомнил о защитных очках.


По приказанию Максимова их вложили каждому моряку в карманчик, скрытый под меховой подкладкой. Было приказано на солнце без очков не ходить. Можно получить ожог глаз, а то и хуже — заболеть снежной слепотой. Первый раз без опасения положив к ногам бур, Пчелка надел очки и изумился при виде неба, раскинувшегося широким голубым шатром над белой пустыней: в пейзаж точно рукой художника были вписаны призрачные ледяные сопки с голубоватыми вершинами. Мороз основательно пощипывал нос и щеки. К тому же боль в ноге становилась все ощутимее, хотелось снять меховой сапог и посмотреть, что там случилось, но удерживала боязнь обморозиться.


Мичман осматривался по сторонам, прислушивался. Кругом была такая напряженная, даже устрашающая, тишина, будто на всем пространстве в несколько тысяч квадратных километров Северного полюса осталась одна-единственная живая душа — это он, Пчелка, мичман Дубовик. Он поднял над головой ракетницу, и тишину ледяной пустыни прорезал выстрел. Когда вдалеке послышался ответный выстрел, Пчелка принял его за эхо. Но скоро в небо взвилась зеленая ракета, и теперь Пчелка не сомневался — нашлись его друзья. Рука с ракетницей опять взметнулась над головой, и палец несколько раз нажал на курок. В небе опять прочертили след ответные зеленые огоньки. Сразу позабылись все невзгоды: ушибленная нога, мороз... Он увидел там, вдали, черные точки, явно двигавшиеся к нему. Явления рефракции, так характерные для этих мест, искажали перспективу, и Пчелка не мог определить, как далеко от него товарищи. Он взвалил на плечо бур и, прихрамывая, зашагал им навстречу.


Многое в жизни приходит и забывается, а вот минуты, когда бежали к нему друзья и как все трое, встретившись, обнялись, а потом с гиканьем и счастливыми возгласами устроили общую свалку, — такое останется в памяти навсегда...


Лейтенант Кормушенко, растирая щеки, сказал:


— Ну, мичман, мы остались одни...


Пчелка смотрел вопросительно, думая — что это значит?


— Началось сжатие льдов, и корабль погрузился, — сообщил Кормушенко. — Но у нас нет оснований отчаиваться. Василий, включи-ка станцию, может, кто откликнется. А мы будем выполнять задание.


Продрогший, съежившийся Голубев, должно быть, так и не снимал наушников: на груди по-прежнему висел маленький микрофон. Сейчас он снова повторял:


— Я «кит пятнадцать»... Я «кит пятнадцать»... Никто не отвечал.


Пчелке захотелось рассеять тяжелые мысли, собиравшиеся как тучи перед грозой.


— Куда ж вы подавались, товарищ лейтенант? Я тильки лунку начав рубать, глянув, а вин след простыв... — с забавной гримасой на лице рассказывал он.


— Мы с Василием взялись за руки и не отходили от саней, — объяснял Кормушенко, продолжая растирать снегом обмороженную щеку. — А вот вы-то как, мичман?


— Усе ничего. Тильки нога, хвороба ее возьми, под бур подвернулась, — сообщил Пчелка, показывая на ушибленную ногу. Теперь он сбросил меховой сапог, снял носок, и все увидели черноту, выступавшую на голени.


— Давай-ка я тебе помассирую, враз пройдет, — предложил Голубев. Но едва он дотронулся до больного места, как Пчелка вздрогнул и отстранил его руку:


— Ладно. Потерплю.


Он осторожно натянул меховой сапог.


— Товарищ лейтенант, никто не отвечает, — произнес Голубев, снова и снова включая рацию. Его черные глазки умоляюще смотрели на Кормушенко. — Может, дадим СОС?!


Кормушенко выпрямился и строго глянул на него:


— На войне люди попадали в окружение врагов, без снарядов, патронов. Голодные, ремни ели, и то не теряли надежды. Ты же сам стоял под дулами немецких автоматов, а тут нюни распустил...


Голубев смутился, отвел глаза в сторону.


— Давай поихали, дело не ждет, — сердито проговорил Пчелка.


Все трое снова зашагали по снежной целине, под ослепительно яркими лучами полярного солнца. Они не нашли той площадки, которую Пчелка выбрал для установки метеостанции. Ее замело снегом, и они пришли к выводу, что поиски займут слишком много времени. Лучше все начать сначала. Благо есть лопаты. В нескольких местах разгребли снег. Проверили — трещин нет. Пчелка опять взялся за бур, начал сверлить лед. Чем глубже уходило острие, тем больше надо было усилий... Одному не справиться. Геннадий и Голубев помогали. Не терять зря ни минуты. Надо побыстрее установить станцию, чтобы проверить ее работу. Геннадий очертил квадрат, взял в руки кирку, ударил по льду с силой, наотмашь — раз, другой, третий... Скоро утомился. Снял шапку, вытер потный лоб и глянул на Голубева. Тот совсем съежился, изморозь выросла на бровях и ресницах.


— Ишь как тебя разрисовало. Небось закоченел? На-ка, враз согреешься, — Геннадий передал ему кирку и подошел к Пчелке, склонившемуся над буром. Завидев лейтенанта, тот распрямился и виновато проговорил:


— Никак до воды не добраться, бисова сила.


— Отставить! — скомандовал Геннадий. — Шурфик есть — и хорошо. Остальное сделает за нас взрывчатка.


Сняв с санок мешочек с толом и бикфордов шнур, он подошел к лунке и принялся забивать пробуренное отверстие, а когда все было готово, крикнул предостерегающе:


— Ребята, подальше...


Все трое поспешили в сторону, волоча за собой санки с приборами.


Синий огонек полз по шнуру к лунке, и очень скоро впереди грохнуло. Было похоже, будто в воздух летели обломки упругого толстого стекла.


Теперь все трое бросились обратно к лунке и увидели уже не шурфик, а небольшой колодец, по краям которого валялись осколки льда, а в глубине зияла неведомая пустота.


Геннадий опустил тут измерительную рейку с зацепом, а вытащив обратно, торжественно провозгласил:


— Вода! — И, посмотрев на деления, добавил: — Ого, два метра шестьдесят сантиметров. Что надо! Блок питания войдет тютелька в тютельку.


Геннадий сделал запись в книжке, спрятал ее в меховой карман и тут заметил, что Голубев, побледнев, опустился на снег, Геннадий тронул его за плечо:


— Что с тобой, Василий?


— Не знаю, озноб по всему телу...


Старшине неловко было сознаться в своей слабости.


— Не робей. Сейчас получишь хорошее лекарства. Геннадий достал фляжку, налил спирт в пластмассовый стаканчик и протянул:


— На, выпей. И вам, мичман, — добавил он, протягивая второй стакан.


Щеки Голубева разрумянились, улыбка чуть тронула его губы.


— Хорошо... Максимум удовольствия... — с блаженным видом произнес он, сбросив варежки и растирая руки. — Теперь и поработать впору. Разрешите включить рацию, еще попробую...


Геннадий кивнул. Сам он вместе с Пчелкой размечал боковые отверстия для треножника и мачты, на которую будут крепиться приборы метеостанции.


Солнце продолжало светить. Белые торосы отбрасывали длинные синеватые тени. Низко над самым льдом гулял ветер. Пчелке становилась жарко, и он расстегнулся, собираясь сбросить куртку, но тут послышался суровый окрик лейтенанта:


— Мичман! Вы в своем уме?


— Ничего, товарищ лейтенант, ничого, — смущенно откликнулся Пчелка, торопливо застегивая «молнию».


Работа спорилась, и она приглушила все тревожные мысли. Монтировали приборы на опорной мачте. Морозец пощипывал лицо, прихватывал концы пальцев. Геннадий и его друзья часто снимали рукавицы, растирали руки и продолжали действовать. Вспомнив, что давно во рту ничего не было, наспех перекусили бутербродами, запивая их горячим какао из термоса. И снова принялись за дело...


Мела поземка. Острые, как иглы, снежинки ударяли Геннадию в лицо, мешая разглядеть высоту ртутного столба. Он нагнулся, став спиной к ветру, и записал показания приборов, хотя книжечка намокла и паста карандаша расплывалась. Подняв голову и глянув вдаль, Геннадий заметил грозовые облака — кумулюсы, собиравшиеся на горизонте, и тревога охватила его: надо предупредить товарищей, не исключено, что опять разразится снежный буран...


21


С той минуты, как корабль исчез под толстой ледяной броней, весь экипаж волновался за своих товарищей, оставшихся там, среди белой пустыни, в лютой беснующейся пурге. На этот случай все было предусмотрено: связь, вертолеты дрейфующей станции. Наконец, сами десантники имеют и палатку, и солидный запас продовольствия. А все же тревога не оставляла моряков...


Максимов безотлучно находился в центральном посту или в штурманской рубке, еще больше, чем всегда, спокойно-сосредоточенный. Для начала он дал слово Доронину. Тот доказывал — не следует уходить далеко, ураган пронесется, через несколько часов можно всплыть и начать поиск десантников.


— Тем более — мы, кажется, недалеко от них...


Он показал на карту: ножка циркуля остановилась в кружочке, обведенном карандашом. Таланов недовольно повел плечом:


— Зачем терять время? Куда проще отойти подальше, всплыть и вызвать авиацию. Летчики немедленно начнут поиск.


— Я не согласен, — резко возразил Доронин. — Что мы, так уж беспомощны? Почему не попытаться снять их своими силами? Ведь там не катастрофа, у них достаточно мощная рация, продукты, теплая одежда, сигнальные ракеты, палатка. Запас живучести на две недели...


— Верно! И все же минуты промедления смерти подобны.


Доронин бросил на Таланова сердитый взгляд:


— Не паникуйте, штурман, на то мы и военные люди. Не они первые, не они последние на полюсе. Мы сделаем все зависящее от нас и только в самом крайнем случае обратимся за помощью...


Максимов терпеливо выслушал обоих и решительно поддержал Доронина:


— По данным ледовой разведки, у полюса много открытой воды. Полыньи и майны наблюдаются в большом радиусе. Мы, несомненно, найдем поблизости одну из них. Оснований для паники нет никаких. У нас все возможности снять десантников своими средствами. К помощи авиации мы прибегнем только в самом крайнем случае.


Оба кивнули, понимая, что слова командира соединения имеют сейчас силу приказа.


Задумчивый вид, осунувшееся лицо с синими жилами, вздувшимися на висках, выдавали тяжелое душевное состояние Максимова. Мог ли он поступить иначе, не погрузиться, а остаться в надводном положении и вступить в поединок со льдами, который при всех обстоятельствах, даже учитывая крепость корпуса атомохода, мог закончиться катастрофой?! А вместе с тем он чувствовал свою ответственность за тех трех, оставшихся на льду. Вспомнил свой последний разговор с ними, ясно представил исполнительного Кормушенко, справедливого Пчелку и немного мрачноватого Голубева. Максимов вышел в соседний отсек. Через приоткрытую переборку увидел командира ракетной боевой части.


— Готовим отчет по стрельбе, — встал и доложил приятель Кормушенко.


Пристально взглянув Максимову в глаза, он спросил:


— Товарищ адмирал, а разве нельзя было установить метеостанцию там, где мы всплыли?


Максимов выпрямился и, казалось, стал еще выше.


— Нет, нельзя, — резко сказал он. — В районе полыньи или там, где есть трещины, станция в тот же день может погибнуть.


Ракетчик, подумав, снова спросил:


— Товарищ адмирал! Как считаете, удастся их спасти своими силами?


Максимов посмотрел с удивлением, сделав вид, что для него такого вопроса вообще не существует.


— Не знаю, почему у такого бравого моряка, как вы, появилось сомнение?


— Оттуда никто живым не уходил.


— Как никто? А папанинцы! Разве вы ничего не слышали о папанинской эпопее?


— Слышал. Тогда вся страна была поставлена на ноги,


— Зато в ту пору не было такой техники и опыта... А мы с вами на атомоходе... Неужели вы считаете — мы бессильны что-нибудь сделать?


Офицер согласился:


— Да, атомоход — сила! Не чета корабликам того времени.


— Вот то-то и оно...


Максимов вернулся в центральный пост, долго глядел на светящуюся точку, медленно двигавшуюся по карте, и не мог успокоиться. Так все было хорошо! Точно, по плану пришли к полюсу. Ракета стартовала нормально. И должна же была случиться такая беда!


На войне люди отдают жизнь — оно понятно, борьба не знает пощады. А тут если погибнут — никогда себе не простишь.


Он поймал себя на том, что совсем некстати разнервничался, а ведь это может передаться и другим... И вспомнил слова, которые не раз приходилось слышать из уст комфлота: «Начальник смотрит на подчиненных двумя глазами, а на него самого смотрят сотни глаз».


— Ну, что слышно? — спросил он вахтенного офицера.


— Толстая ледяная броня, товарищ адмирал, — коротко ответил тот и показал на бумажную ленту эхоледомера: перья вычерчивали две неровные линии с причудливыми зигзагами, будто рукой ребенка выведенные горы и крутые спуски...


Максимов, приглядываясь к ленте, увидел вдруг, что обе линии слились в одну.


— Сошлись... — в радостном возбуждении произнес он и не успел кончить фразу, как со стороны донесся голос наблюдателя: «Полынья!»


«Наконец-то», — подумал Максимов. Сердце ныло, и хотелось только одного — скорее всплыть и начать поиск.


Подойдя к экрану, Максимов увидел вытянувшееся в длину, не очень широкое чистое пространство воды. Белая светящаяся букашка, обозначавшая самый корабль, вползала в это маленькое пространство. Хорошо, что полынья сравнительно близко от того места, где всплывали в первый раз.


Доронин осведомился о глубине, скорости хода и приказал немного отработать назад, с тем чтобы далеко не уйти.


Лодка остановилась, можно было поднять перископ. Доронин припал к окулярам, в глаза брызнул пучок яркого света, потом открылось пятно воды с голубоватым оттенком. Максимов вращал перископную тумбу, стараясь разглядеть кромку льда. Впрочем, его усилия были напрасны: до льда оставалось еще порядочное расстояние.


— Будем всплывать! — медленно проговорил Максимов.


И вслед за тем послышалась команда:


— Откачать одну тонну из уравнительной! Лаг показывал — скорость погашена.


Лодку неудержимо тянуло наверх, к ледяной кромке.


Максимов и Доронин, как и все находившиеся поблизости, напряглись, притихли, как будто ждали чего-то необыкновенного.


На экране открылась полынья во всю длину и ширь, а вокруг нее теснились бесформенные глыбы льда. Мелькнула тревожная мысль: так можно врезаться в лед, повредить рубку и все, что над ней, — перископ, антенны... Доронин поднял руку, и, заметив его жест, командир поста без слов все понял: дальше нужна предельная осторожность. Всплывать не так быстро, иначе взлетим, как мячик, и со всей силой ударимся о лед. И не очень медленно. Тут тоже есть опасность: снесет под ледяное поле, и можно повредить корпус.


Доронин только кивнул, а командир поста отозвался:


— Есть, товарищ командир!


Отданы нужные команды: все взгляды обращены к одному-единственному человеку — старшине, командиру поста. Он стоит в позе мага, совершающего таинство; перед его глазами одни лампочки вспыхивают, другие гаснут, и чувствуется, как невидимые силы подтягивают корабль все выше и выше...


Доронин видит серо-голубое пятно и темные ледяные бугры по краям. Только стрелка глубиномера все время отклоняется влево: 16... 15... 14... 10... метров.


— По местам стоять, к всплытию... — послышался голос командира.


И вот откинулся люк. Максимов, Доронин и сигнальщик выбрались наверх. Крепкий морозный воздух ударил в голову и опьянил. Перед глазами лежала снежная волнистая поверхность, покрытая застругами. Сквозь завесу перистых облаков светило солнце. Белая пустыня успокоилась.


— Совсем по-другому встречает нас полюс, — обрадовался сигнальщик.


Моряки щурились под лучами ослепительного солнца. Не верилось, что совсем недавно где-то поблизости крутила пурга и корабль был среди плавучих льдов, наступавших со всех сторон. Казалось, сейчас сама природа в союзе с подводниками.


— Радистам настраиваться на волну по УКВ, — напомнил Максимов.


Теперь была одна забота: оповестить десантников, что корабль снова всплыл. Придется помимо радиосигналов каждые три минуты выстреливать сигнальные ракеты. Минуты летели, в небо взмывали новые и новые ракеты: красные, белые, зеленые... Они растворялись, таяли в высоте. Пустыня молчала...


Ледяное безмолвие становилось нестерпимым. Хотя бы чайки или снежный буревестник пронеслись над кораблем. Нет.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги