Повесть о доме Тайра

I

Кто и когда написал «Повесть о доме Тайра»? Кто автор этого сочинения, до сих пор популярного в японском народе? Первые сведения о создателях «Повести» сообщает поэт и прозаик японского Средневековья монах Кэнко (1283–1350) в своей знаменитой книге «Записки от скуки»: «В царствование императора Го-Тобы жил на свете Юкинага, прежний правитель края Синано, известный своей ученостью… Сей монах Юкинага создал „Повесть о доме Тайра“ и обучил слепца по имени Сёбуцу рассказывать эту повесть. А Сёбуцу, уроженец восточных провинций, расспрашивал воинов-самураев о ратных делах и о них самих и помог Юкинаге все это описать. От рождения обладал Сёбуцу исполнительским даром; нынешние певцы-сказители все ему подражают»[1].

Итак, один человек, «известный ученостью», создал «Повесть», а затем «обучил» другого… Знакомая, традиционная версия! В Японии у каждого прославленного сочинения обязательно должен был быть автор, в крайнем случае допускалось содружество двух таких авторов. Именно так, согласно традиции, появилось в 712 году, на заре японской истории, древнейшее произведение японской литературы «Записи о древних делах» (яп. Кодзики). Только по сравнению с «Повестью» творцы «Записей» как бы поменялись местами: сперва, как сказано в предисловии, слепой певец выучил наизусть мифы и легенды, бытовавшие в народе, а уж потом некий ученый муж оформил и записал их в назидание потомкам… Однако современная филологическая наука, не отрицая важной, благотворной роли людей, превращавших устные сказы в произведения литературы, убедительно доказывает иное, фольклорное происхождение эпических памятников Японии.

Из книги монаха Кэнко, умершего в 1350 году, явствует: уже в первой половине XIV века «Повесть о доме Тайра» существовала как законченное, сложившееся произведение.

Следовательно, возникла она в XIII веке, по свежим следам событий, всколыхнувших всю Японию в конце XII столетия и ставших важным рубежом в ее исторической судьбе. «Повесть» дошла до наших дней во множестве списков, варьирующих один и тот же сюжет — борьбу двух военно-феодальных домов Тайра и Минамото. По свидетельству японских филологов, ни одно произведение средневековой литературы не имеет столько разночтений и вариантов, как «Повесть о доме Тайра», начиная от самых ранних, коротких списков и кончая пространными, длинными, бытовавшими даже под отдельными самостоятельными заголовками, такими, например, как «Повесть о расцвете и гибели домов Тайра и Минамото». Наличие столь большого количества вариантов уже само по себе говорит о фольклорном происхождении «Повести», отдельные части которой возникали стихийно, а затем вставлялись или, напротив, изымались из письменных текстов.

Став произведением литературы, «Повесть» обрела новую, качественно отличную жизнь: произошла своего рода дефольклоризация эпоса.

Что же касается певцов-сказителей, о которых говорится в книге монаха Кэнко, то такие певцы существовали в Японии еще в древние времена. Были они и в Средние века. Сведения о странствующих сказителях, профессиональных исполнителях различных баллад и сказов, встречаются уже в источниках X века. Чаще всего бывали они слепыми. В народе их прозвали «монахами с лютней» (яп. бива-хоси), потому что голова у них была обрита, как у буддийских монахов, а свои сказы они распевали под аккомпанемент лютни, отдаленно напоминающей нашу домбру. Такую лютню, струны которой издают низкий, глубокий звук, завезли в Японию из Китая, куда, в свою очередь, лютня попала из Ирана, с которым в те отдаленные времена шла оживленная торговля по знаменитому Шелковому пути. Средневековая японская живопись запечатлела этих «слепых бандуристов» средневековой Японии и на уличных перекрестках, и во дворцах знати. Несомненно, что они-то и были первыми создателями «Повести», а уж потом ученые люди превратили их сказы в произведение литературы.

Слепой сказитель Сёбуцу и «прославленный ученостью» Юкинага, о которых говорит Кэнко в «Записках от скуки», воспринимаются как обобщенные образы типичных фигур той эпохи. Ясно, что наставником слепого уличного певца мог быть лишь тот, кто был во всеоружии знаний своего времени, человек литературный, начитанный. В конечном итоге не так уж существенно, был ли то именно Юкинага или в процессе записи сказов к ним приложили руку несколько человек: совершенно очевидно, что они, ученые люди, обогатили содержание «Повести» достижениями японской литературы, уже имевшей к XIII столетию многовековую историю. Больше того, именно они привнесли в «Повесть» богатство чужеземной культуры Индии и в особенности Китая, язык и литература которого в свое время сыграли для Японии ту же роль, что язык и литература Рима и Греции для средневековой Европы. Трудам и таланту этих людей «Повесть» обязана многими художественными достоинствам.

И все же одной лишь эрудиции ученых людей было бы недостаточно, чтобы превратить «Повесть» в столь популярное — если не в самое популярное — произведение из всего, что создано многообразной японской литературой эпохи Средневековья. Секрет всенародного признания «Повести» кроется, на наш взгляд, в том, что она ярко передает думы и чувства людей своего времени, рассказывает не только о том, что делали эти люди, но и о том, что они чувствовали, чем жили, как страдали и радовались, что любили, а что ненавидели, иными словами, приоткрывает нам духовный мир тех, кто жил в эпоху, столь отдаленную от нашего времени. Недаром выдающейся японский филолог Итиноскэ Такаги (1888–1973) назвал одну из своих фундаментальных работ, посвященную литературе эпохи феодализма, «Повесть о доме Тайра. Окно в Средние века». Лирический — в широком смысле этого понятия — характер повествования давно уже отмечен филологами как одна из наиболее своеобразных особенностей японской литературы начиная с момента ее возникновения. В большой степени присущ он и «Повести о доме Тайра», составляя ее притягательную черту. Этот лирический характер повествования позволяет нам увидеть происходящие в «Повести» события глазами живших тогда людей, заглянуть в их своеобразный духовный мир. Но прежде чем говорить, из чего складывался этот духовный мир, необходимо хотя бы в самых коротких словах сказать, что представляла собой Япония в том далеком XII столетии, в обстановке которого разворачиваются события «Повести».

II

Это было феодальное государство, где власть от века принадлежала родовой потомственной аристократии в лице ее верховного представителя — императора, считавшегося прямым потомком богини Солнца, Аматэрасу. Хотя закон, установленный еще в VII веке, гласил, что земля, единственный источник экономического богатства и политической власти в те времена, является собственностью государства, а «добрый народ» (как, в духе конфуцианской терминологии, официально именовались те, кто обрабатывал эту землю) лишь периодически получает в пользование от государства земельные наделы в соответствии с численностью своих семейств, однако к XII веку дело фактически обстояло совсем иначе. «Нет земли под небесами, неподвластной государю!» — гласила древняя китайская песня, хорошо известная и в Японии. Но в полном противоречии с такой декларацией львиная доля японской земли в XII веке уже превратилась в частную феодальную собственность, принадлежавшую крупным и мелким владельцам вместе с прикрепленным к этой земле «добрым народом».

Это были привилегированные наделы аристократии, кормовые пожалования монастырям и, наконец, вновь осваиваемые земли на малозаселенном северо-востоке острова Хонсю, где японцы постепенно вытеснили в кровопролитной борьбе коренных жителей — айнов. К XII веку дело дошло до того, что в Центральной Японии, в так называемых Пяти Ближних землях, почти не осталось государственной земли, и, вместо того чтобы платить подати государству, сиречь — императорскому дому, крестьяне, работавшие на земле, принадлежавшей феодалу или монастырю, платили теперь подать своим непосредственным господам. Те же, в свою очередь, нередко вовсе отказывались подчиняться центральной власти, откровенно бунтовали против нее с оружием в руках. Неудивительно поэтому, что борьба за овладение землей велась непрерывно с нарастающей силой, то затихая, то вновь усиливаясь, на протяжении всей так называемой эпохи Хэйан, как именуются в японской истории четыре столетия, с IX по XII век.

Название «Хэйан» дано этому периоду по названию столицы, основанной в 794 году (современный г. Киото). Слово «Хэйан» в переводе означает «мир и покой». Звучит парадоксально, если вспомнить почти непрерывную цепь кровопролитных сражений, происходивших в эту эпоху! Правда, поначалу эти сражения велись на периферии страны, в отдаленных от столицы районах и, главное, центральной власти в столице до поры до времени удавалось, хоть и не без труда, усмирять эти бунты.

В самой столице расстановка политических сил тоже была достаточно сложной. Старинный аристократический род Фудзивара, соперничавший в мощи с императорским домом и также претендовавший на божественное происхождение, давно уже обладал такой громадной земельной собственностью, что это позволило ему, формально не посягая на прерогативы верховной власти, диктовать свою волю императорам. По своему усмотрению возводя на престол малолетних принцев, Фудзивара присвоили себе наследственную привилегию — должность регентов, а при совершеннолетнем императоре — канцлеров. Этот ключевой пост давал дому Фудзивара возможность долгое время быть фактическим диктатором страны.

Императорский дом пытался сопротивляться. С этой целью еще в конце X века был учрежден институт курандо, нечто вроде личного секретариата при императоре, позволившего императорскому двору действовать в обход государственного аппарата, целиком подчиненного Фудзивара. Институт курандо был, в сущности, уже первым шагом на пути к двоевластию. Но еще более причудливые формы организации политической власти возникли в XI веке, когда была создана так называемая система «инсэй» — «монастырского правления». Суть ее заключалась в том, что, стремясь освободиться от диктата всесильных Фудзивара, император добровольно отрекался от трона в пользу наследника, как правило — ребенка, зачастую не достигшего даже десятилетнего возраста, а сам, приняв монашеский сан, как бы удалялся от мира (резиденция такого экс-императора образно именовалась Приютом отшельника). Однако на деле этот император-отшельник имел свой двор, отдельный от императорского двора, свой штат придворных, свою дворцовую стражу и прочие атрибуты власти. Отсюда, из Приюта отшельника, он пытался по-своему управлять государством. Отношения между двором царствующего императора-ребенка, при котором Фудзивара по-прежнему исполняли должность регента, и Приютом отшельника, двором императора-монаха, фактически носили антагонистический характер. Борьба шла за ключевые должности в общегосударственном и провинциальном административном аппарате, за отторжение земель, за превращение их в личную собственность и т. д. Немалую роль играли и династические распри.

Система «инсэй» оказалась эффективным орудием в руках императорского дома, позволив ему постепенно ослабить засилье рода Фудзивара; в XII веке, в особенности начиная с его середины, власть дома Фудзивара окончательно ослабела. Это не означало, однако, что победа осталась за императорским домом. К этому времени на исторической сцене появился новый грозный противник.

До сих пор борьба шла внутри аристократии, будь то императорский дом Сумэраги или старинный род Фудзивара: теперь господству и тех и других в равной степени положил конец новый протагонист — воинское сословие, самураи. Но прежде чем окончательно вырвать власть из рук старинной родовой аристократии, самурайству в лице его наиболее могущественных представителей, феодальных домов Тайра и Минамото, предстояло решить спор между собой. Решающая схватка развернулась в 80-х годах XII века, хотя соперничество между этими двумя домами началось еще несколько десятилетий назад. Но теперь борьба уже не носила характера локальных стычек, отдельных восстаний и бунтов в различных районах страны, как то случалось в предыдущие годы. Теперь война охватила всю Японию, вовлекла обширные слои населения, в ее итоге коренным образом изменилось политическое устройство страны, начался новый этап ее истории — эпоха развитого феодализма. Трагические события этой борьбы надолго запечатлелись в народной памяти. Они-то и составляют содержание «Повести о доме Тайра».

III

Слово «самурай» происходит от старинного глагола «самурау» — служить, охранять. Самурай — человек, основным занятием которого является несение воинской службы, нечто вроде старого русского понятия «служивый». Самурайские дружины, эти отряды профессиональных воинов, сформировались исподволь, по мере роста земельной собственности, которую владельцам надо было защищать — в первую очередь от крестьян, то и дело восстававших против невыносимо тяжкого феодального гнета, но также и от соседей, таких же феодалов-землевладельцев, стремившихся расширить свои владения путем насильственного захвата чужой земли. Защита требовалась и от многочисленных разбойничьих шаек, буквально наводнивших страну в эту эпоху «покоя и мира» (в основном это были крестьяне, бежавшие, несмотря на угрозу жестоких наказаний, от своих господ); дерзость этих отчаявшихся, голодных людей доходила до того, что они грабили амбары и склады прямо в столице, принадлежавшие даже самому императорскому двору.

Отряды вооруженных монахов-воинов имелись и при крупных монастырях. Дом Фудзивара содержал своих самураев, императорский двор — своих, императоры-иноки в своем Приюте отшельника тоже, разумеется, не обходились без самурайской дружины. До поры до времени эти воины-самураи, занимая одну из самых низких ступеней на социальной лестнице эпохи Хэйан, были, казалось, послушными слугами своих нанимателей. Они считались простолюдинами, аристократия относилась к ним с презрением. Но к середине XII века положение коренным образом изменилось. Возникли сильные феодальные дома, владевшие не только обширными землями, но — и это главное — военной силой.

Между тем аристократия никакой своей армии не имела. Пышные наименования военачальников дворцовой стражи, присвоенные отпрыскам аристократических семейств нередко еще в детские годы, носили чисто декоративный, церемониальный характер. Больше того, вековая традиция предписывала аристократу с презрением относиться к военному делу, оно считалось уделом грубых мужланов-неучей, аристократам же подобало заниматься науками, литературой, искусством… Таким образом, аристократии во главе с императорским домом нечего было противопоставить военному и политическому напору сословия самураев, кроме интриг. Однако интриги, даже самые изощренные, — плохое оружие против меча. С середины XII столетия фактически диктатором Японии становится феодальный дом Тайра, завладевший к этому времени, как о том говорится в «Повести», большей половиной всей японской земли. Двадцать с лишним лет продолжалось самоуправное владычество феодальных князей Тайра, а затем наступил конец — весной 1185 года, 24 марта, в решающем морском сражении в Симоносэкском проливе дом Тайра окончательно пал под натиском более мощных самурайских дружин, воевавших под знаменами Минамото, другого могущественного феодального дома[2].

Минамото пришли с востока, то есть из восточных провинций главного японского острова Хонсю. Они-то и оказались в конечном итоге победителями в долгой кровавой борьбе за власть. «Повесть» часто именует их «восточными дикарями», в многочисленных эпизодах рисует их жестокость и грубость, высмеивает невежество. Тем не менее они предстают перед нами как носители вновь формирующейся морали, морали воинского сословия. Этические категории, определявшие поведение воина-самурая, были важнейшей составной частью его мировоззрения. Переплетаясь с буддийскими и конфуцианскими идеями, эти новые этические категории стали неотъемлемой частью духовного мира воинов-самураев, главных героев «Повести».

IV

Этика самураев, кодекс самурайской чести, бусидо…[3] Все эти понятия, известные ныне далеко за пределами Японии, приобрели в нашем XXI веке, увы, печальную славу. Кто не знает, что идеологическим оружием японского империализма был именно этот пресловутый кодекс, что мораль самураев вколачивалась в головы японцев на протяжении долгих лет существования милитаристского японского государства, служила оправданием его многочисленных преступлений против соседних с Японией народов Азии. Кодекс самурайской чести (бусидо), в его законченном виде сложившийся в XVI–XVII веках, продолжал оставаться на вооружении у идеологов милитаристской Японии вплоть до ее капитуляции в 1945 году во Второй мировой войне. Как известно, в наши дни снова находятся охотники воскресить эти средневековые догмы.

В XII веке все, разумеется, обстояло совсем иначе. Борьба за землю, за власть над этой землей диктовала рождение новых, специфических моральных устоев. В ту далекую пору заповеди самурайской морали в общем не отличались от нормативов рыцарской чести в феодальной Европе. Храбрость восхвалялась, трусость порицалась. Верность считалась добродетелью, измена — пороком. «Повесть о доме Тайра» рисует множество конкретных примеров этих традиционных положений рыцарства, о какой бы стране ни шла речь.

Идея верности, вассального долга, усиленно культивируемая в последующие века как один из краеугольных камней самурайской морали, присутствует и в «Повести» в качестве важного компонента кодекса самурайской чести. «Повесть» с недвусмысленной прямотой высказывается о подлинной основе этой вассальной верности — таковой является расчет на материальное вознаграждение от господина. «Что толку, что ты срубишь мне голову? — говорит своему противнику поверженный в схватке самурай. — Все равно награда тебе выйдет только в том случае, если твой господин снова будет благоденствовать в прежнем довольстве!» «Владетельные господа могут прославиться подвигами своих вассалов, — говорят друг другу накануне сражения братья Кавара. — А таким худородным, как мы, приходится добывать славу своими руками!..» В ответ на вопрос полководца Ёсицунэ, что представляют собой рядовые самураи, взятые в плен после удачной битвы, его вассал отвечает: «Им все равно, какому господину служить. Кто будет властвовать над страной, тому они и будут верны!» — после чего Ёсицунэ без малейшего колебания включает бывших пленников в свое войско, очевидно не усматривая в подобных мотивах ничего необычного.

Та же причина — надежда на материальное вознаграждение — определяла стремление самурая вступить в бой первым и при этом обязательно на глазах у своих соратников; конечно, здесь присутствовало и гипертрофированное честолюбие, и желание похвастать воинской доблестью, но главное было в другом — нужны были свидетели, которые, в случае смерти воина, подтвердили бы исполнение долга, чтобы вознаграждение досталось семье убитого, его вдове и детям.

Интересно и ценно, что «Повесть о доме Тайра», рисуя множество конкретных ситуаций, в которых оказываются ее герои, не просто иллюстрирует отдельные положения самурайской морали, но и отчетливо демонстрирует авторское отношение к этим нравственным нормам и, что особенно примечательно, далеко не всегда оценивает их положительно. Это авторское отношение зачастую не совпадает с идеалами кодекса самурайской чести. Известно, что презрение к смерти, готовность отдать жизнь за своего господина как высшее проявление вассальной верности, более того — решимость покончить с собой в случае гибели господина считается едва ли не самой главной категорией в своде доблестей самурая. Она-то и привела к возникновению обычая харакири, заимствованного, как о том говорится в исследованиях некоторых ученых[4], от айнов, с которыми воинам северо-восточных провинций на протяжении долгого времени приходилось не только сражаться, но и общаться. В последующие века, пожалуй, никакая другая из заповедей кодекса самурайской чести не прославлялась, возвеличивалась и пропагандировалась так усердно, как именно эта готовность к смерти. В XX веке не только у японских, но и у некоторых западных «теоретиков» возникла даже целая концепция, поэтизирующая самоубийство чуть ли не как специфическую особенность японской нации, как нечто возвышенное, прекрасное. «Повесть о доме Тайра» тоже рисует сцены самоубийства (правда, харакири здесь отнюдь не единственный способ свести счеты с жизнью), но только как акт отчаяния, совершаемый в безвыходном положении: самураи XII века хорошо знали, что плен равнозначен смерти, только более мучительной… Примечательно, однако, что «Повесть» не только не прославляет смерть, но, напротив, неоднократно в прямых высказываниях утверждает самоценность жизни как высшего блага, дарованного человеку. «Что ни говорите, а жизнь дороже всего!» — говорит Нарицунэ Фудзивара, один из ссыльных на острове Демонов. «Только сейчас я понял, как драгоценна жизнь, как она дорога, когда дело идет о собственной жизни!» — восклицает князь Томомори Тайра, чудом спасшийся от преследования врагов. «Известно, что жизнь дороже всего на свете, — рассуждает другой самурай. — Для всех людей, и благородных, и низкорожденных, жизнь в равной степени драгоценна. Говорят, что люди предпочитают уйти от мира, постричься в монахи, лишь бы сохранить жизнь!» И совсем уж неожиданно в устах феодального воина, в полном противоречии со всеми устоями самурайской морали звучит наставление, которое дает своей жене князь Корэмори, уезжая на битву: «Если ты узнаешь, что я убит, не смей и думать о том, чтобы удалиться от мира, принять постриг… Снова выходи замуж, спасись сама и воспитай наших деток… Не может быть, чтоб на свете не нашлось доброго человека; он тебя пожалеет!» Все эти высказывания вложены в уста положительных героев «Повести», которым выражено сочувствие, душевное благородство которых всячески подчеркнуто. Бросается в глаза, что авторское отношение к категориям самурайской морали, как оно показано в «Повести», выглядит по меньшей мере неоднозначно.

Еще в большей степени нетрадиционна оценка категории мужества. Храбрость и мужество, присущие самураю, прямым своим следствием предполагают беспощадность к врагу. Вот эту-то беспощадность, проще сказать жестокость, «Повесть» решительно осуждает. Порицание жестокости как следствия выполнения самурайского долга особенно зримо выступает в знаменитом эпизоде гибели юного Ацумори Тайра. Старый закаленный воин Кумагай, вынужденный убить Ацумори, сам называет свой поступок безжалостным («Какое безжалостное убийство я совершил!»), а затем прямо говорит, что «столь жестокое убийство» ему пришлось совершить только потому, что он родился в самурайской семье; непосредственно вслед за этим убийством Кумагай навсегда порывает с самурайским сословием, уходит в монахи, чтобы замолить грех, тяжким бременем лежащий у него на душе. История Кумагая и Ацумори выразительно показывает отрицательное отношение к некоторым устоям самурайской морали, нередко вынуждающим человека поступать против собственной воли и совести, совершать акты бессмысленной жестокости.

В равной степени осуждается в «Повести» и коварство, неразрывно связанное с той же жестокостью, — вероломное нападение на безоружного. Не случайно эпизод, в котором самурай убивает доверчивого юношу — рыбака, указавшего ему брод, со временем лег в основу прекрасной пьесы средневекового театра Но, где к самураю-убийце является дух матери убитого юноши и горько упрекает его в жестоком и коварном поступке.

Отношение к самурайской морали, как оно представлено в «Повести», весьма дифференцировано: отвага, мужество, честность, способность сострадать человеку в беде восхваляются, жестокость, вероломство, коварство прямо и недвусмысленно отвергаются. Жизнь человеческая почитается высшей ценностью. Самоубийство трактуется как мужественный поступок в безвыходной ситуации, и не более того. Впрочем, примириться с неизбежной смертью активно помогала религия, буддийское вероучение. Даже если не считать религию главным формирующим фактором идеологии самурайства, все же нельзя отрицать, что она занимала в духовной жизни самураев важное место. Буддизм по-своему, но достаточно стройно объяснял мучительные противоречия жизни, служил напутствием и, конечно же, утешением в предвидении ежеминутно грозившей смерти.

V

Буддизм проник в Японию из Китая через Корейский полуостров вместе с корейскими переселенцами в начале VI века, когда завершался процесс формирования японского феодального государства, и постепенно завоевал позиции ведущей религии, потеснив доморощенных японских богов, детищ уходящего в прошлое родового строя. Поначалу распространение буддизма проходило отнюдь не мирно, при дворе оно сопровождалось ожесточенной, даже кровопролитной борьбой, носившей отчетливо выраженный политический характер. В конечном итоге победа осталась за буддизмом. Феодальное государство оценило преимущества новой религии, в особенности учений буддийских сект Хоссо и Кэгон с их культом верховного божества Вайрочана (Лучезарного; яп. Русяна, Бирусяна), которого к тому же было легко идентифицировать с главным божеством исконного японского культа, с богиней Солнца, Озаряющей Небо Аматэрасу. В VIII–IX веках буддизм уже совершал победоносное шествие по Японии: оформились его ведущие секты — Сингон и Тэндай, возникли величественные храмы — Восточный храм Тодайдзи в г. Наре, с его самой большой в мире металлической статуей будды Вайрочана; близ Нары возник монастырь Кофукудзи, на горе Хиэй — монастырь Энрякудзи, на горе Коя, в краю Кии, появился монастырь секты Сингон. Буддизм искусно приспособился к местным условиям, объявив японских божеств бодхисатвами и создав таким образом модус вивенди для двух религий, исконной — синто и новой — буддизма. Понадобилось сравнительно немного времени, чтобы буддизм приобрел классические черты религии эпохи феодализма — стал крупным держателем земель, активно вмешивался в политику, содержал вооруженные отряды монахов-воинов, не уступавших в жестокости и воинственности военным формированиям западноевропейских монашеских орденов. «Повесть о доме Тайра» запечатлела образы этих монахов-воинов, их бесстрашие и свирепость, вполне равные воинским качествам светских рыцарей. «Повесть» выразительно свидетельствует о тесной связи буддийского клира с императорским домом и его аристократическим окружением, рисует интриги, систему подкупов, корыстолюбие и прочие черты, характерные для средневековой церкви, в какой бы части света она ни находилась.

Разумеется, роль новой, пришедшей из-за моря религии не сводилась только к негативным аспектам. Буддизм принес с собой в Японию плоды культуры высоких цивилизаций древности — Индии и Китая. Расцвела архитектура, возникли величественные храмы, с которыми не шли в сравнение примитивные капища японских богов, появились живопись и скульптура, изображавшие бесчисленный пантеон буддийских божеств, возник сложный торжественный церемониал. Все это вызвало к жизни новую, высокую для своего времени технику: совершенствовались ткацкое, гончарное, кузнечное ремесла, изучались науки — математика, астрономия, медицина и, конечно, основа основ всякой культуры — грамота. Письменность, неразрывно связанная с Китаем, с его языком, этой «латынью Дальнего Востока», была известна в Японии с давних времен, однако несомненно, что буддизм в значительной степени способствовал ее распространению и приспособил ее для нужд японского языка. Наконец нельзя не отметить появление в этот период в рядах буддийского духовенства выдающихся деятелей культуры, таких, например, как монахи Кобо-дайси (774–835) и Дэнгё-дайси (767–822), основатели буддийских сект Сингон и Тэндай, обоих можно с полным основанием назвать одними из первых просветителей Японии.

Но как бы ни велики были плоды материальной культуры, которые дал Японии буддизм, едва ли не большее значение имело его влияние на духовную жизнь средневекового японского общества. Буддийское мировоззрение стало ведущей формой идеологии средневековой Японии.

Как и всякая религия, буддизм учил, что земная жизнь человека всего лишь краткий этап на пути к вожделенной цели — вечной жизни в блаженной обители небытия, нирване. Эта идея подкреплялась несколькими главными догматами буддизма: идеей недолговечности, эфемерности всего сущего, учением о непрерывном круговращении жизни и смерти, законом причины и следствия, кармой. Согласно буддизму, живые существа в нашем мире совершают непрерывную цепь перерождений; от поведения самого человека зависит, в каком из миров предстоит ему вновь возродиться к жизни после кончины — праведник может попасть на небо, грешнику угрожает ад или новое появление на свет в образе какой-нибудь бессловесной твари, может быть, даже насекомого… Конечная цель — вырваться из этой цепи перерождений в сферу абстрактной духовности, полного недеяния, в Ничто; таков, согласно буддизму, единственный путь избавления от страдания, неизбежно сопряженного со всякой жизнью.

Впрочем, предоставляя лишь немногим избранным ученым-буддистам постигать философские доктрины буддизма с их идеей абстрактного духа, существующего вне материального мира, всем остальным буддийская церковь предлагала вполне конкретное описание рая с его сложной иерархией и целой галереей богов, божеств, небожителей, детально рисовала устройство ада с его шестью сферами, где обитают черти, вооруженные орудиями пытки. Красочный пантеон буддийских божеств численно, пожалуй, даже превосходит пантеон католических и православных святых, вобрав в себя сонм богов индуизма, доморощенных японских богов, а также некоторых божеств китайского происхождения. У каждого из них свои функции: богиня Каннон — милосердная заступница всех страждущих, Якуси — целитель недужных, Дзидзо — покровитель и защитник детей, Марией — защитница воинов; самураи почитали ее наряду с Хатиманом, чисто японским божеством, также объявленным бодхисатвой и тоже покровителем воинов…

Как и всякая религия в Средние века, буддизм служил государству, тесно слился с правящим классом. Его высшие иерархи назначались из числа принцев крови. Его ритуалы были полны мистики, суеверий, процветали всяческие заклинания, изгнание злых духов, откровенное шаманство, гадание, проклятия в адрес бунтовщиков — «врагов трона» и т. п., — короче, буддизм располагал полным набором средневековых религиозных атрибутов. «Повесть о доме Тайра» буквально пестрит эпизодами, рисующими религиозные акты такого рода. Житийные повествования, рассказы о чудесах, творимых верой, занимают среди этих эпизодов большое место.

Однако в переломные, критические моменты Средневековья каждой церкви приходилось сталкиваться с появлением ересей. Возникновение ересей — явление сложное, обусловленное целым рядом причин, неоднозначных в разные времена и в разных странах. Тем не менее они с удивительной закономерностью возникали как на Западе, так и на Востоке. Пришлось столкнуться с еретическими учениями и ведущей религии японского Средневековья — буддизму. В XII–XIII веках оппозиционным учением, противостоявшим традиционным сектам Сингон и Тэндай, стало учение Дзёдо и Дзёдо-синсю, учение Чистой земли, как именовался рай, где верховным божеством был будда Амида (санскр. Амитабха). Вероучение Дзёдо, носившее отчетливо демократический характер, зародилось еще в X веке и отмечено появлением известных проповедников. Многих из них можно считать выразителями чаяний самых широких народных масс. Пропагандисты амидаизма упрекали традиционные буддийские секты в забвении истинной сути учения Будды, разоблачали корыстолюбие и высокомерие высокопоставленных буддийских иерархов, не останавливались перед упреками в адрес светских правителей государства. Все это сочеталось с подчеркнутой простотой концепций амидаизма, что делало его особенно привлекательным в глазах самых широких слоев населения. Религия Дзёдо, Чистой земли, обещала всем людям рай не в награду за строительство храмов и пагод, не за богатые дары, подносимые церкви; для этого достаточно было просто верить в будду Амиду и как можно чаще взывать к нему, произнося его имя, а это делало амидаизм доступным даже для неграмотного и, главное, для неимущего человека. Неудивительно поэтому, что такие представители вероучения Дзёдо, как монахи Гэнку (он же Хонэн, 1133–1212) или Синран (1174–1268), а несколько позже Нитирэн (1222–1282), заступники простого народа, смело обличавшие несправедливость власть имущих, подвергались гонениям: их преследовали, ссылали в отдаленные, необжитые районы страны, случалось, даже грозили смертной казнью, хотя закон запрещал казнить лиц духовного звания.

«Повесть о доме Тайра» написана целиком с позиций амидаизма. Среди героев «Повести» мы видим реальные исторические фигуры адептов этого вероучения — идеализированный образ монаха Хонэна, окончившего свои дни в ссылке; гиперболизированный в духе эпической традиции образ монаха Монгаку (1120–?), неукротимого воителя за справедливость, отчего и пришлось ему тоже умереть в ссылке. Об умонастроениях этого бунтаря выразительно говорит стихотворение танка, авторство которого традиция единогласно приписывает Монгаку:

В «Повести» с глубоким пиететом излагаются поучения Хонэна, с восхищением, иногда даже с теплым юмором описаны удивительные приключения Монгаку, уделено много места описанию подвигов веры этих монахов, а также подробному изложению догматов исповедуемого ими вероучения Дзёдо. Именно эту разновидность буддизма исповедуют все положительные персонажи «Повести», мужчины и женщины, будь то знатные князья или простолюдины-слуги, бывшая императрица или простая девушка, танцовщица и певица. Симпатии создателей «Повести» целиком принадлежат амидаизму, что лишний раз свидетельствует о народном характере всего эпоса в целом.

Ревностными приверженцами буддизма показаны в «Повести» все главные действующие лица, воины-самураи, в особенности те из них, которым симпатизирует рассказчик. Это и не могло быть иначе: положительный герой средневекового книжного эпоса должен был быть богобоязненным и благочестивым. Перед смертью он обращает помыслы к Будде, умирает, как подобает благочестивому буддисту. В эпизодах такого рода особенно явственно чувствуется позднейшая «редакторская рука», украсившая повествование религиозным флёром. Исследователь японской средневековой литературы профессор Итиноскэ Такаги отмечает, что в действительности самураи вряд ли были настолько верующими, как их рисует эпос[5]. Так, например, в ряде списков «Повести» вовсе отсутствует сцена последней молитвы Таданори, которую тот считает своим долгом произнести перед смертью, уже после того, как противник отрубил ему правую руку по самое плечо. Не может быть сомнений, что религиозный колорит, пронизывающий многие эпизоды «Повести», был добавлен в процессе ее оформления в письменный памятник в соответствии с традиционными категориями средневекового мышления.

VI

К числу культурных ценностей, пришедших в Японию из-за моря, относится и собственно китайская политическая мысль, морально-этические концепции и, разумеется, богатая художественная традиция — поэзия, проза. Все это нашло свое отражение в «Повести». Следует подчеркнуть, однако, что в отличие от буддизма весь этот многообразный комплекс культурных достижений Древнего Китая был достоянием не столько самих героев эпоса, сколько тех, кто впоследствии превратил этот эпос в литературный памятник, иными словами, был привнесен в «Повесть» в процессе ее дефольклоризации.

Китайская политическая мысль и морально-этическое учение, как они представлены в «Повести», целиком восходят к конфуцианству в его ханьской и танской интерпретации. Здесь не место излагать в деталях историю ознакомления японцев с конфуцианством: начало этого знакомства, зафиксированное в исторических документах, относится уже к самому начальному этапу существования японского государства, к VI–VII векам, а судя по некоторым данным, возможно, даже к еще более раннему времени. Конфуцианские политические доктрины подчинения низшего высшему, подданного — государю как гармоническое следование велениям Неба соответствовали идеалам молодого японского феодального государства, а политическое устройство соседнего Китая, в особенности при династии Тан (618–907), стало образцом для подражания. Японские посольства, систематически посещавшие Китай, привозили оттуда не только достижения материальной культуры, но в первую очередь — и это хотелось бы особенно подчеркнуть, — плоды культуры духовной, книги. Для изучения этих книг в начале VIII века было создано учебное заведение «Высшая школа», имевшее статут правительственного учреждения[6]. В программу обучения входило изучение канонических конфуцианских книг, китайской истории, китайской словесности и математики, причем наибольшее значение придавалось изучению словесности. Студентами были юноши из аристократических семейств в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет. Знатные семьи (род Фудзивара, например) тоже создавали свои «колледжи» («Школа поощрения наук», яп. Кангакуин). Сходные учебные заведения, но меньшего масштаба, с числом студентов, не превышающим двадцати человек, имелись и в провинциях. Таким образом, изучение «китайской науки», как было принято называть всю сумму дисциплин китайского происхождения, не выходило за узкоклассовые пределы, было достоянием исключительно аристократии.

Назначением «Высшей школы» была подготовка чиновников для правительственного аппарата, и в этом японцы действительно преуспели. Уже в VIII веке государство располагало кадрами людей, свободно владевших «китайской наукой», умевших читать, писать и даже слагать стихи на китайском языке. В некоторых аристократических семействах профессия ученого даже стала наследственной (род Оэ, род Киёхара). Не только вся государственная документация, но даже личная переписка и дневники аристократов велись на китайском языке, мужчины-аристократы избегали писать по-японски даже после создания в IX веке японской фонетической азбуки, придворные дамы тоже умели при случае щегольнуть цитатой из какого-нибудь знаменитого китайского сочинения. Но широкие массы еще долгое время оставались чуждыми «китайской науке», в том числе и морально-этическим конфуцианским доктринам. Только по мере вступления Японии в период развитого феодализма, то есть примерно с XII–XIII веков, начинается постепенное внедрение конфуцианских идей в народ. Не случайно поэтому, что создатели книжного эпоса не упустили возможность обильно «начинить» широко популярную в средневековом обществе «Повесть о доме Тайра» конфуцианскими идеями, часто в виде прямых цитат из наиболее знаменитых китайских книг.

Было бы неправильно, однако, считать, будто, уснащая «Повесть» заимствованиями из классической китайской литературы, создатели книжного эпоса единственной своей целью ставили распространение конфуцианских идей. «Китайская наука» средневековой Японии состояла не только из канонических конфуцианских книг, она включала в себя также произведения и светских авторов — выдающихся китайских историографов, великих поэтов древности и Танской эпохи, чьи творения вошли в сокровищницу мировой культуры. До сих пор все это было достоянием только аристократии, но в XII–XIII веках, когда к активному участию в жизни пришли значительно более широкие социальные слои, они тоже захотели приобщиться к тому, что составляло культурный багаж эпохи. «Повесть о доме Тайра» стремилась удовлетворить эту настойчивую потребность. Для этого в популярной, доступной пониманию каждого форме, к месту (а порой и не совсем к месту!) здесь пересказаны известные сюжеты классической китайской литературы — история народного мстителя Цзин Кэ, поднявшего меч на жестокого циньского императора, страдания полководца Су У в плену у гуннов, коварные проделки капризной Бао Сы, из-за которой погибло царство, и многое другое, чем так богата классическая литература Китая. Но, разумеется, не забыты и собственно конфуцианские идеалы.

Живым рупором конфуцианских политических доктрин и морально-этического учения выступает в «Повести» князь Сигэмори, старший сын Киёмори, главы дома Тайра. Этот Князь — олицетворенное воплощение идеала благородного мужа, о котором толкует конфуцианство. Он верный вассал, почтительный сын, великодушный отец, гуманный, справедливый министр, строго соблюдающий все правила этикета в общении с людьми как высшими, так и низшими; не забыто описание его одежды (как известно, конфуцианцы придавали большое значение внешним формам поведения). Перед нами не портрет живого человека, а иконописное изображение идеального мужа, обращенное к нам в одном-единственном ракурсе, соответствующем нормативам средневековых представлений о характеристике человека.

VII

О принципах изображения личности в средневековой литературе существует немало работ ученых, в том числе ряд основополагающих исследований академика Д.С. Лихачева. Отсылая читателя к его трудам, все же позволим себе привести хотя бы одну цитату: «Человек был в центре внимания искусства феодализма, но человек не сам по себе, а в качестве представителя определенной среды, определенной ступени в лестнице феодальных отношений. Каждое действующее лицо в летописи изображается только с той его стороны, с которой оно характерно как представитель определенной социальной категории. Князь оценивается по его „княжеским“ качествам, монах — „монашеским“, горожанин — как подданный или вассал. Личность князя подчиняет себе события, интерес к князю поглощает интерес к событиям народной жизни». И далее: «Принадлежность к определенной ступени феодальной лестницы ясно ощутима в характеристиках действующих лиц летописей и эпопей. Для каждой ступени выработались свои нормы поведения, свой идеал и свой трафарет изображения. В светской области наиболее отчетливо определился княжеский идеал. Герои летописи — по преимуществу князья, ибо их действия, с точки зрения летописца, представляют суть исторического процесса»[7].

Типологическая общность принципов изображения личности в средневековых литературах разных стран очевидна для каждого, кто даст себе труд ознакомиться с содержанием «Повести о доме Тайра», проследить судьбы ее разнообразных героев — не только императоров и князей, но и монахов, и самураев, а также женщин самого разного социального положения, от знатных дам до «дев веселья». Вместе с тем было бы странно, если бы эти принципы всегда совпадали во всех деталях. Своеобразие каждого памятника, проистекающее из конкретных «сферических» условий, в которых этот памятник создавался, в значительной степени определяется тем культурно-историческим наследием, черты которого этот памятник неизбежно несет в себе. Так обстоит дело и с «Повестью», созданной уже после того, как литература Японии знала блестящий расцвет так называемой хэйанской прозы — новеллы, повести и даже романа с их неожиданным для Средневековья тонким психологизмом и лиризмом. Эта проза не могла пройти бесследно и для создателей «Повести»; естественно поэтому, что в ней заметна попытка, правда еще довольно неуверенная и робкая, нарисовать портрет более сложной личности, отразить даже некоторые противоречивые черты человеческого характера. Так, даже сам князь Киёмори, глава дома Тайра, жестокий деспот и главный виновник всех бед, обрушившихся на его потомков после его кончины, человек, портрет которого написан, казалось бы, в соответствии со средневековым литературным этикетом (по образному выражению академика Д.С. Лихачева, лишь «одной темной краской»), неожиданно проявляет милосердие по отношению к пленному самураю, зарубившему многих его вассалов (свиток четвертый, гл. «Нобуцура»), или, вопреки закону, щадит жизнь ребенка, сына врага («Уж кто его знает отчего?» — как бы в недоумении добавляет при этом создатель эпоса). Второй сын Киёмори, князь Мунэмори, малодушен, труслив, пренебрегает интересами своих вассалов, то есть сочетает в себе черты, наихудшие с точки зрения средневекового рыцаря. Но в конце «Повести» этот же Мунэмори показан нежным, заботливым отцом, полным любви к своим юным сыновьям, вместе с ним обреченным на казнь. И эпос, как будто начисто отказавшись от темных красок, которыми до сих пор рисовал нам образ князя Мунэмори, с глубоким состраданием описывает его горестные переживания. Опыт литературы предыдущих веков оказал значительное влияние на японский феодальный эпос. Старая литература обогатила его не только разработанной образностью, не только расцветила многочисленными поэтическими узорами, но и позволила наметить характеры, несколько более многогранные, чем можно было бы ожидать от произведения, созданного в эпоху Средневековья. В этом одна из примечательных национально-своеобразных особенностей эпопеи.

VIII

«Книги имеют свою судьбу» — гласит известная латинская поговорка. «Повесть о доме Тайра» удивительно точно подтверждает справедливость этого изречения. На протяжении долгих веков продолжала она жить в Японии в устной передаче слепых сказителей. Только теперь они уже не импровизировали, а, напротив, с завидным усердием заучивали наизусть уже готовые тексты. Возник как бы самостоятельный жанр монодического спектакля — исполнение «Повести» под аккомпанемент лютни (яп. Хэйкэ-бива), появились целые школы исполнителей, существовавшие по правилам цеховой феодальной организации, в японском языке родился даже специальный термин для обозначения исполнителя «Повести», достигшего высшей ступени в этом цехе сказителей, — кэнгё (мастер). Несколько таких мастеров еще и поныне существуют в Японии. С возникновением средневекового театра Но, а впоследствии, в XVII веке, — кукольного театра Дзёрури и театра живых актеров Кабуки, эпизоды, заимствованные из «Повести», превратились в самые популярные, любимые зрителями пьесы, что неудивительно, принимая во внимание поистине щедрую насыщенность драматическим действием, столь характерную для «Повести о доме Тайра». Популярность ее не увядает и в наши дни. Кинематограф находит здесь неисчерпаемый источник для все новых и новых интерпретаций, драматургия создает новые произведения, где знакомый сюжет освещается с позиций современного человека. Одной из лучших премьер 1979 года была признана пьеса ведущего современного драматурга Дзюндзи Киносита, написанная по мотивам все той же «Повести».

На наш взгляд, секрет этой неувядающей популярности кроется в глубоко народном характере «Повести», решительно доминирующем над всеми наслоениями средневековой феодальной идеологии. Дело вовсе не в том, что время от времени в «Повести» встречаются фразы типа «война — это бедствие для народа и разорение для страны» или слова сочувствия народу, заботы о его благосостоянии, вложенные, как правило, в уста императоров и князей. Сентенции такого рода испокон веков характерны для конфуцианской литературы, всегда именовавшей простой народ кормильцем и главной основой государства и призывавшей мудрых правителей лелеять землепашцев, словно родных детей… Истинная народность эпоса проявляется прежде всего в последовательном духе гуманности, в сочувствии ко всем страдающим, без вины виноватым, несправедливо обиженным. Недаром любимым народным героем японской средневековой литературы стал Ёсицунэ, воплощающий в себе лучшие, благородные черты воина — храбрость, талант полководца, честность, преданность и доброе сердце (это последнее свойство особенно подчеркнуто в эпосе), и тем не менее — а вернее сказать, именно в силу этого — павший жертвой злобы и зависти своего старшего брата, властителя Камакуры Ёритомо.

Народность эпоса сказывается в безоговорочном осуждении победителей во главе с Ёритомо, пятнающих себя неоправданно жестокими преступлениями. Побежденные благородны, победители коварны и жестоки. Таким показан в эпосе первый сёгун Японии, князь Ёритомо, воплощение лицемерия, злобы, жестокости и мелочной подозрительности, таково и его окружение. Эпос не щадит даже императоров: государь-монах Го-Сиракава — интриган, покорная игрушка в руках воюющих самураев, император Го-Тоба — пустой юнец, проводящий время в забавах и развлечениях. Кровавая война, несущая бесконечные невзгоды всем людям, изображена в эпосе без малейшего сочувствия любой из сражающихся сторон. И Тайра, и Минамото в равной степени жгут дома простолюдинов, чтобы осветить поле битвы… «Отцы потеряли сыновей, жены — мужей, и так было повсюду», — с глубокой скорбью заключают авторы эпоса. Скорбным апофеозом звучит исполненный поэзии эпилог, посвященный судьбе прежней императрицы Кэнрэймонъин, этой подлинной mater dolorosa[8] японской литературы. В образе этой женщины запечатлены женские судьбы той далекой эпохи, когда безутешным женщинам, потерявшим всех своих близких, лишенным опоры в жизни, оставалось только до конца своих дней оплакивать погибших сыновей и мужей.

Неудивительно, что «Повесть о доме Тайра» вплоть до нашего времени будит живой отклик в сердцах японцев.

IX

Разностильность «Повести о доме Тайра» привлекала внимание японских филологов с первых же шагов современной японской филологической науки еще на рубеже XX века. В самом деле, в «Повести» наряду с просторечиями используется высокая лексика буддийской молитвы, встречаются сугубо китаизированные пассажи и тут же отрывки, восходящие к хэйанской прозе, написанные в чисто японском стиле (яп. вабун); изящные стихи танка соседствуют с бранными словами, которыми обмениваются самураи перед началом битвы, сухой язык исторической хроники сменяется патетическими сердечными излияниями, деловой стиль документальной записи — лирическими описаниями пейзажа… Было время, когда такой разнобой считался недостатком, ныне мы усматриваем в этой кажущейся пестроте характерные приметы средневековой литературы и — да простит нас читатель! — не можем удержаться от того, чтобы еще раз не процитировать академика Д. С. Лихачева:

«…Легко заметить различия в языке одного и того же писателя: философствуя и размышляя о бренности человеческого существования, он прибегает к церковнославянизмам, рассказывая о бытовых делах — к народнорусизмам. Литературный язык отнюдь не один. В этом нетрудно убедиться, перечитав „Поучение“ Мономаха: язык этого произведения „трехслоен“ — в нем есть и церковнославянская стихия, и деловая, и народно-поэтическая… Если бы мы судили об авторстве этого произведения только по стилю, то могло бы случиться, что мы приписали бы его трем авторам. Но дело в том, что каждая манера, каждый из стилей литературного языка и даже каждый из языков… употреблен им со средневековой точки зрения вполне уместно, в зависимости от того, касается ли Мономах церковных сюжетов (в широком смысле), или своих походов, или душевного состояния своей молодой снохи»[9]. «Этот средневековый этикет в употреблении соответствующего языка или стиля наблюдался не только на Руси, — пишет далее академик Лихачев. — Он еще значительнее в средневековых литературах многих других народов»[10].

«Повесть о доме Тайра» — наглядный пример такого дифференцированного использования разных стилистических «слоев» языка. Словесные формулы, то и дело разбросанные по тексту («Один равен тысяче!» — для описания воинской доблести, восклицание «Ближние да увидят, дальние да услышат!» — перед началом поединка, формула «…припадая к земле, взывая к небу…» — для выражения крайней степени горя), восходят к фольклорным истокам «Повести», в то время как цитаты из стихов Бо Цзюйи или из исторических трудов Сыма Цяня сразу переносят нас в атмосферу высокой литературы.

«Повесть» сыграла важную роль в дальнейшем развитии японской литературы. Прежде всего она написана в основном языком, близким к живому разговорному языку своего времени, в лексический состав которого уже прочно вошли к тому времени многие китайские заимствования. Что касается чисто стилистических фигур, то здесь впервые в японской литературе встречается прямой диалог, не сопровождаемый авторскими ремарками типа «…сказал он», «…спросил он». Наконец, здесь перед нами новый своеобразный жанр, впоследствии широко распространенный в японской литературе и получивший специальное наименование «митиюки» (странствие) — лирическое описание путешествия на фоне сменяющих друг друга картин природы, в духе национальной традиции всегда гармонирующих с душевным настроением человека.

Важную роль играет в «Повести» поэзия, выполняющая функцию как бы музыкального лирического аккомпанемента прозе. В «Повести» представлены почти все разнообразные поэтические жанры, существовавшие к тому времени в японской литературе, и, что особенно примечательно, вновь возродились к жизни после многовекового перерыва длинные стихи неограниченного размера, широко бытовавшие в древности в народной поэзии. Такие длинные стихи еще встречались в знаменитой поэтической антологии VIII века «Манъёсю», но затем надолго исчезли из японской литературы, уступив место кратким стихотворениям танка. Богатая поэтическая традиция предыдущих веков, как фольклорная, так и авторская, привела к тому, что образное мышление героев «Повести» во многом определяется устойчивыми поэтическими клише. Все это усиливало эмоциональное воздействие «Повести», прямо и непосредственно апеллировало к сердцам слушателей (не забудем, что «Повесть» предназначалась в первую очередь для устного исполнения, в особенности — ее наиболее знаменитые лирические отрывки, такие, например, как главы заключительной части).

Передать все это стилистическое богатство средствами современного русского языка — задача сверхтрудная, и переводчики полностью отдают себе в этом отчет. Окидывая мысленным взглядом проделанную работу, нам остается лишь повторить известную поговорку: «Feci, quod potui, faciant meliora potentes»[11].

Перевод (сокращенный) сделан с издания «Большая серия японской классической литературы», т. 32 и 33. «Повесть о доме Тайра» под ред. И. Такаги, М. Нисио, С. Хисамацу, И. Асоо, С. Токиэда, издательство «Иванами-сётэн», Токио, 1973, а также с издания: «Повесть о доме Тайра» под ред. Хатиро Сасаки, издательство «Мэйдзи-сёин», Токио, 1964.

В основу комментариев положен в первую очередь фундаментальный научный комментарий профессора Хатиро Сасаки, ныне покойного, опубликованный в вышеупомянутом издании, а также труды ученых: перевод и комментарии к «Историческим запискам» Сыма Цяня, выполненный Р.В. Вяткиным и В.С. Таскиным, переводы стихов Бо Цзюйи, созданные Л.3. Эйдлиным, и ряд других работ востоковедов.

Переводчик считает своим долгом выразить глубокую благодарность господину Масааки Кадзихаре, доценту университета Васэда в Токио, за ценные советы и разъяснения, без которых было бы невозможно осуществление данного перевода, а также господину Юдзиро Иванами, главе издательства «Иванами-сётэн», за разнообразные ценные материалы, во многом облегчившие работу над переводом.

Особо хотелось бы поблагодарить за дружеские советы и помощь ученых — доктора филологических наук П.А. Воронину, кандидатов филологических наук Д.Н. Воскресенского и Л.Е. Померанцеву и в особенности доктора филологических наук В.Л. Рифтина, взявшего на себя немалый труд просмотреть и исправить обширную китайскую часть комментариев.

Только благодаря доброжелательному участию и активному содействию столь многих людей как в России, так и в Японии стало возможным появление русского перевода «Повести о доме Тайра».

Ирина Львова