Глава VII ФУКИАГЭ (Окончание)

В двадцатых числах восьмого месяца[437] во дворце отрёкшегося от престола императора Сага был устроен пир по поводу любования распустившимися цветами. Туда отправились все без исключения сановники и принцы, сочиняли стихи и исполняли музыку.

— В течение года мы много раз любуемся деревьями и травами. А какие самые подходящие дни для этого осенью? — спросил отрёкшийся император.

— На равнинах цветы и травы красивее всего в двадцатых числах восьмого месяца, а в горах — в десятых числах девятого, — ответил младший военачальник Личной императорской охраны Накаёри.

— А где именно на равнинах и в горах нужно любоваться Растениями? — продолжал отрёкшийся император.

— Если говорить о близлежащих местах, то лучше всего на Равнине Сага и поле Касуга или в горах Огура и Араси, — сказал Накаёри. — Дикорастущие растения малопривлекательны, но если они растут недалеко от жилищ и люди всё время ухаживают за ними, то растения становятся облагороженными. Однако с цветами и с клёнами дело обстоит иначе.

— Удивительно, как густ в этом году цвет листьев и как очаровательны цветы, — промолвил император. — Не устроить ли нам соколиную охоту на каком-нибудь живописном поле?

— В этом году клёны и цветы действительно таковы, как вы изволили сказать. Листья на деревьях покраснели рано хоть падает на них та же роса, что и всегда, и мочит их тот же осенний дождь, они производят поистине необычайное впечатление. Генерал Личной императорской охраны[438] вместе семьёй выезжал на поле Охара и говорит, что место это точно создано для прогулок, — рассказывал Накаёри.

— Как замечательно! — воскликнул император. — Чудесно, когда есть возможность свободно разъезжать. А произошло у них в путешествии что-нибудь необычное?

— Нет, ничего. Соколов было много, но только один из них оказался по-настоящему хорош.

— А не знаешь ли ты какой-нибудь прелестной местности, куда бы и мы могли отправиться на соколиную охоту? — спросил император. — Подумай-ка!

— Из того, что я видел в последнее время, самым подходящим местом является провинция Ки, о которой я вам рассказывал. Во всех шестнадцати великих государствах[439] столь изумительного места не найти, — ответил Накаёри.

— Вот оно что! — воскликнул император. — Очень бы я хотел всё это увидеть! Мне много о тех местах рассказывали, но как мне туда поехать? Ведь мы, императоры, не вольны в своих передвижениях[440]. Это был бы беспримерный случай.

— Как же, подобные случаи бывали, — вступил в разговор правый министр Тадамаса. — В Танском государстве императоры уезжают на охоту далеко от столицы и отсутствуют по десять, а то и по двадцать дней. А если отправиться в путешествие всего на четыре-пять дней, что в этом будет недозволенного?

Императору Сага такое предложение пришлось по душе.

— Ну, разве что… — протянул он.

А придворные стали говорить наперебой: «Именно сейчас пышно цветут все цветы и травы. Лучше вам отправиться немедленно, пока они не увяли».

— Надо обо всём хорошенько распорядиться, — сказал император.

‹…› Он назначил в свиту людей талантливых и всех без исключения приятной наружности ‹…›.

— Пир девятого дня девятого месяца мы проведём там, — сказал отрёкшийся от престола император.

Он велел взять в Фукиагэ литераторов. Император знал, что Суэфуса — выдающийся книжник, и изъявил желание, чтобы и он был в свите. Генерал Масаёри помог молодому человеку обзавестись всем необходимым, начиная с одежды, коня и седла.



Итак, отрёкшийся от престола император Сага, принцы, сановники, блистающие талантами, красивой наружности, все решили ехать в Фукиагэ. Минамото из Ки, узнав об этом, приготовился к их приезду самым исключительным образом.



Из столицы выехали в первый день девятого месяца. Не буду рассказывать о том, как они ехали. Наконец поезд прибыл в провинцию Ки. От самой заставы Танэмацу выложил дорогу золотом, серебром и лазуритом. Когда гости прибыли во дворец в Фукиагэ, для них открыли западные ворота. Был пятый день месяца, час обезьяны[441]. В усадьбе всё было приготовлено удивительным образом и всё блестело.

Гости стояли друг подле друга. Император Сага, оглядывая всё кругом, думал: «Второго такого места на свете не найти. Как можно было построить всё это?» О накрытом по этикету столике, преподнесённом императору, говорить не приходится, но и перед принцами и сановниками были поставлены столики из аквилярии и сандалового дерева, и на них лежало всё, что можно найти в горах и на море; стражникам Личной императорской охраны шестого и пятого рангов было преподнесено прекрасное угощение, соответствующее их чину. Первым взял палочки император, за ним принялись за еду остальные. Подняли чаши с вином.

Судзуси было пожаловано право являться в императорский дворец. Его призвали к отрёкшемуся от престола императору, который, глядя на него, решил: «Он ничуть не хуже тех, кого я выбрал в свою свиту».

Началось исполнение музыки. Император изъявил желание играть на лютне, Накатада сел за японскую цитру, Накаёри — за цитру, Судзуси же — за кото. Видно было, что он не робел в присутствии высокого гостя и не терялся.

— Где ты смог научиться так играть? — спросил император и велел ему поиграть на цитре, и на этом инструменте Судзуси тоже играл изумительно.

Он превосходил многих знаменитых виртуозов. Глядя на Судзуси, сидящего за кото, император произнёс:


— Ещё вчера говорили:

«Сосёнка так молода,

Что только две ветки на ней».

Но вот уже тень густую

Она на землю бросает.


Принц Сикибукё произнёс:


— Далёко протянулись под землёй

Корни сосны.

И ветка, милостей не знавшая доселе,

Входит в круг

Других дерев в саду.[442]


Принц Хёбукё сложил:


— Вчера или сегодня

На берегу морском

Произросла сосна?

Но погляди, как ветви

Она раскинула красиво!


В девятый день был устроен пир[443]. Вокруг сиденья императора Сага всё блистало всевозможными украшениями. Хризантемы были окружены изгородью, вертикальные прутья её сделали из сандалового дерева, а горизонтальные из аквилярии; прутья связали лентами из разноцветных нитей. Землю посыпали золотым песком, а к почве примешали чёрные благовония. Хризантемы украсили серебром. Цветы начали увядать, их густо усыпали лазуритом и малахитом.

В этот день ранним утром отрёкшийся от престола император велел доложить, сколько лепестков в хризантемах[444], и внук Танэмацу преподнёс императору цветы. К цветку было прикреплено стихотворение:


«Мокрую от росы,

Хризантему в полном цвету

Сорвал и украсил главу.

Пусть долго длится

Царствования эпоха!»


Император, глядя на него, подумал: «Он очень чистосердечен» — и произнёс:


— Сверкают, как жемчуг,

Капли росы

На хризантемах в саду.

Издали взглянешь на них —

И радостью полнится сердце.[445]


Принц Сикибукё сложил:


— Осень. Роса покрывает

В саду хризантемы.

Но почему же

Росу моих глаз

Выплакать я не могу?


Принц Накацукасакё сочинил:


— Лет сколько скрыто

В этом саду хризантем?

Из гущи цветочной,

Росою покрытой, получишь

Жизнь в тысячу лет.[446]


Принц Хёбукё произнёс:


— В одном собравшись саду,

Пышно цветут

Белые хризантемы.

Ветер далёко разносит

Их аромат.[447]


Левый генерал Масаёри сложил:


Срок в тысячу лет затаив,

Белая хризантема

В этом саду ждала…

И росинки на листьях её

Кажутся жемчугом.[448]


Император вышел из своих покоев. Принцы и сановники сели в ряд. Во дворе были разбиты парчовые шатры, в которых литераторы и учёные заняли отведённые им места. Император распорядился, чтобы Накаёри, Юкимаса, Судзуси и Накатада сидели возле него.

Перед императором поставили девять шкафчиков с полками из аквилярии. На каждой полке стояло по пятнадцать, чашек из аквилярии, выточенных на токарном станке, и по пятнадцать чашек из золота. В чашки было положено шестнадцать сортов свежей и сушёной снеди, всевозможные морские продукты и фрукты. Всё было сервировано очень красиво. Внесли девять столиков, на которых стояло столько же чашек из аквилярии и из золота, в которые были положены редкостные угощения. Перед сановниками и принцами поставили столики из сандалового дерева, на которых стояли сандаловые чашки, выточенные на токарном станке, с угощением, соответствующим положению гостя. Перед остальными гостями — вплоть до прислуживающих придворных чинов: сопровождающих, конюхов и других слуг — также поставили угощение, столики были накрыты парадно и очень красиво. Всевозможная снедь переполняла подносы. Начался пир.

Тема для стихотворений была нелёгкой. Литераторы, сочинив стихи, преподнесли их императору, а учёные стали читать стихи вслух. Среди этих последних был и Суэфуса. Император был очень доволен его чтением, похвалил и велел прочитать стихотворения ещё раз. Затем были зачитаны сочинения четырёх молодых людей: Накаёри, Юкимаса, Судзуси и Накатада. Император был восхищён их умением и похвалил их. «Эти молодцы сочиняют стихотворения ничуть не хуже потомственных литераторов, которые несколько раз ездили в Танское государство. Предлагая трудную тему, — думал отрёкшийся от престола император, — я хотел испытать не учёных, которые специально обучались наукам, а этих молодых людей, сочиняющих стихи для препровождения времени. Юкимаса уже был в Танском государстве, но возвратился на родину ещё молодым. Накатада — внук Тосикагэ, скончавшегося тридцать с лишним лет назад. Он известен всему миру как большой умница, но ведь Накатада выучился не у деда. Своё музыкальное искусство Тосикагэ передал дочери, а от неё оно перешло к Накатада. Это поистине замечательно! Но вряд ли Тосикагэ передал своей дочери и литературное умение. И Накаёри, и Накатада совершенно удивительны. Должно быть, это будды, возродившиеся в человеческом облике».

Началось вручение подарков. Судзуси поставит перед императором девять серебряных столиков с ажурными серебряными шкатулками, в которые были положены узорчатый шёлк и парча, редкие лекарства и невиданные благовония[449]. Императору подобных вещей видеть ещё не приходилось. Среди них были искусные изделия из серебра и золота. Перед сановниками и принцами поставили в ряд столики с подарками. Правому и левому министрам и принцам были преподнесены белый шёлк и сто тон[450] шёлковой ваты. Стражникам пятого ранга и ниже также были вручены чудесные подарки. И сановникам из свиты были вручены награды согласно их рангу.

Наступила ночь. Перед императором зажгли висячие фонари, сделанные из золота, масляные лампы и факелы из аквилярии. Двенадцать шатров из корейской парчи[451] сверкали, как рыбья чешуя. Площадка для танцев была из аквилярии, доски соединены проволокой, приготовленные музыкальные инструменты сверкали золотом, серебром и лазуритом. Сорок человек играли на органчиках, столько же на флейтах. Гости играли на струнных инструментах и исполняли танцы. ‹…› Редко можно было слышать такое исполнение. Там собрались самые выдающиеся музыканты и показывали всё своё мастерство. Когда на духовых и ударных начали исполнять рандзё, к ним присоединились струнные. В ту ночь было сыграно очень много произведений, господа музицировали до рассвета.

На рассвете звуки музыки затихли, и издали стали доноситься слова молитвы. Услышав их, отрёкшийся от престола император произнёс:

— Кто это так удивительно проникновенно читает сутры? Позовите-ка его сюда.

Один из архивариусов императора сел на коня, отправился в ту сторону, откуда неясно слышался голос, и прибыл в храм, где обнаружил отшельника, читающего сутры. Это был Тадакосо, который всеми силами старался не вспоминать об Атэмия, но во всех шестидесяти с лишним провинциях молил богов; «Дайте мне увидеть её хотя бы один только раз!» Он не обратил никакого внимания на придворного, но тот увёл его силой. Когда придворный доложил, что отшельник явился, император распорядился привести его во двор и подвести к лестнице. При взгляде на отшельника он понял, что несмотря на нищенское рубище (монах был одет в одежду из коры деревьев и из мха), это был человек необыкновенный. «По-видимому, тут что-то кроется», — решил император и стал подробно расспрашивать:

— По какой причине, в каких горах вы выполняете службы?

«Я удалился от мира, нет никого, кто бы меня знал. Но, может быть, государь меня вспомнит», — подумал Тадакосо.

Император велел Тадакосо читать из «Павлиновой сутры» и из «Сутры о сути прозрения»[452], а Накаёри и Юкимаса — аккомпанировать ему на кото. При этом не было никого, кто бы не был охвачен печалью и не проливал слёз.

Император Сага смутно припоминал, что когда-то он видел этого отшельника. Генерал Масаёри и Накатада повстречали монаха в Касуга и теперь узнали его, но, предполагая; что Тадакосо стыдится своего нынешнего положения, и проникшись его скорбью, делали вид, будто не узнают его, и сидели возле императора с отсутствующим взглядом. Император пытался вспомнить, кто же этот монах, которого он знавал когда-то, и наконец догадался: «Тадакосо!» Утвердившись в этом, император обратился к левому генералу:

— Мне кажется, что я встречал этого отшельника, и действительно, я вспоминаю одного человека. Как тяжело! Когда-то я обменялся с ним клятвой в нерушимой дружбе. Я хочу узнать, он ли это.

Генерал, глубоко опечаленный, не мог ничего ответить. Император спросил у правого министра:

— Не служил ли этот человек во дворце в то время, когда я правил страной?

«Государь узнал меня», — понял Тадакосо, и слёзы градом хлынули у него из глаз. Все, начиная с самого императора, рыдали в голос.

— С тех пор, как я впервые увидел этого подвижника, я хотел доложить вам, что это Тадакосо, но он чрезвычайно стеснялся своего положения и твердил: «Пусть никто не знает, что я ещё живу в этом мире» — поэтому я до сих пор ничего вам не сказал, — проговорил Масаёри.

Император, бесконечно огорчённый, велел Тадакосо подняться к нему.

— Все эти годы, вплоть до сего времени, не было дня, чтобы я не думал о том, что ты исчез. Почему же ты таким странным образом погубил себя? — спросил он.

— Я скрылся в горах вот почему. Отец всегда говорил мне: «Если ты даже поразишь меня мечом, я не буду обвинять тебя». Но как-то однажды отец мой был болен и не появлялся в императорском дворце. Я отправился домой, не получив на это разрешения, и неожиданно для себя увидел, что отец сердит на меня. «Нет преступления страшнее, чем причинять вред родителю», — сказал он. Душа моя пришла в смятение, я фазу же покинул мир, стал жить в лесах и горах, общаться с медведями и волками. Я питался плодами деревьев и сосновой хвоей, одевался в листья, древесную кору, мох. Так я жил все эти годы, — рассказывал Тадакосо, проливая кровавые слёзы.

Император слушал с глубокой печалью, затем произнёс:

— Что толку сокрушаться о прошлом! Отныне ты всегда будешь со мной, будешь за меня молиться. Всё это время ты был жив, но я отыскать тебя не мог!

И император сложил:


— Из глубокой долины

Наконец перед нами

Облако показалось.

Почему ж до сих пор

В горах его не находили?[453]


Тадакосо ответил на это:


— Лучезарное небо покинув,

Средь горных хребтов

Облако скрылось.

Нет долины такой

Где бы сердце его не страдало.[454]


Принц Сикибукё сложил:


— Облака всё небо покрыли.

Осенний туман

Горы окутал.

Кто думал, что поднимешься ты

Со дна глубокой долины?


Принц Накацукасакё произнёс:


— С высокого неба

Спускается облако

В тёмные горы.

Не утратило веры оно, что там

Найдёт пик высокий.[455]


Правый министр Тадамаса сложил:


— Войдёшь в эти горы,

И чёрной станет одежда.

Не напрасно прозвали

Тёмной тебя,

Высокая круча![456]


Левый генерал Масаёри сложил:


— Кто может подумать,

Что облако это

Белым было когда-то

И с ветром носилось

В небесном просторе?[457]


Пир окончился на рассвете.

Таким образом, когда отрёкшийся от престола император находился в Фукиагэ, много было устроено различных развлечений. Покидая взморье, император взял с собой в столицу Судзуси. Танэмацу приготовил в дорогу сановникам и принцам коробы с одеждой, лошадей, походную кухню. На пути в столицу придворные устраивали разнообразные утончённые развлечения.


* * *

Когда отрёкшийся от престола император возвратился из провинции Ки, он получил приглашение от царствующего императора полюбоваться алыми листьями клёнов в Саду божественного источника, Синсэн.

Правый генерал Канэмаса сказал по этому поводу госпоже с Третьего проспекта:

— Вместе с отрёкшимся от престола императором из провинции Ки приехал Минамото. В Сад божественного источника изволят отправиться император и отрёкшийся от престола император. Там, конечно же, будут исполнять музыку. И Накатада тоже должен будет играть на кото. Если так, то мне хотелось бы, чтобы он своей игрой затмил всех других. Может быть, дать ему один из инструментов, которые, по твоим словам, пока никому нельзя показывать?

— Мой отец никому эти кото не показывал, и если я выставлю их перед всеми, я нарушу завет, — не соглашалась она.

— Если Накатада один только раз публично поиграет на этом удивительном инструменте ‹…› — настаивал Канэмаса. — Согласись только, и тогда вряд ли чьё-нибудь музыкальное исполнение прошлого и будущего сравнится с его игрой.

В конце концов генерал получил от жены «нан-фу» и взял его с собой, отправляясь в сад в свите императора.



Отрёкшийся от престола император прибыл в сад. В выезде в сад принимали участие все, кто был чем-то известен, с особым тщанием для этого случая избрали литераторов. Император Сага, между прочим, рассказал:

— Мне твердили, что существует какое-то совершенно удивительное место, я захотел увидеть его своими глазами и отправился туда, в усадьбу Судзуси. И действительно, то, что я увидел, ни на что в мире не похоже. Я решил, что нельзя оставлять этого молодого человека жить там в неизвестности, и взял его с собой в столицу. Дайте ему ранг, позволяющий входить во дворец[458], и держите его при себе.

— Так я и сделаю, — сказал император.

Он изъявил свою волю, и Судзуси получил право отныне являться во дворец.

Праздник начался. Объявили тему для сочинения стихотворений, и через некоторое время сановники, принцы и литераторы опустили свои сочинения в предназначенную для этого шкатулку. Для Суэфуса была приготовлена особая тема, его посадили в лодку одного, и он отплыл на середину пруда[459]. Он сочинил необыкновенно красивое стихотворение, ему сразу же присвоили степень кандидата, и был объявлен указ о его повышении.

Стали исполнять музыку. Сановники сполна показали своё искусство. Император Сага, слушая, подумал: «Сановники доказывают всё, на что они способны. Нельзя, чтобы ни Судзуси, ни Накатада так ничего и не сыграли» — и наклонился к императору:

— Попросите их поиграть на кото.

— Сейчас я прикажу. Но должен признаться, что Накатада часто отказывается играть, — ответил император, и, подозвав к себе Накатада, произнёс: — Отрёкшийся от престола император изволил сказать: «В такой очаровательный день, как сегодня, он уклоняется от службы. В ночь, когда Накаёри и Юкимаса играют не жалея рук, этот знаменитый виртуоз ничего не делает». Поэтому сыграй что-нибудь.

Настроив «сэта-фу» в лад произведения «Варварская свирель», император передал его Накатада. Настроив в тот же лад «ханадзоно-фу», он передал его Судзуси. Оба молодых человека почтительно приняли инструменты.

— Другие, может быть, припасли для такого очаровательного дня что-то новое, — сказал Накатада, — но те произведения, которые я время от времени исполняю, я уже играл перед моими государями, и для сего дня ничего не осталось.

— Если ты ничего не припас для этого случая, сыграй то, что ты играл раньше, — ответил император. — Талант нужно показывать другим и следует прислушиваться к их суждению. Если сегодня вечером ты не будешь играть, что о тебе будут говорить? Начинай же, не медли.

Но Накатада играть не собирался.

— Разве для тебя желание монарха ничего не значит? — продолжал император. — Когда государь приказал отправиться на гору Хорай за эликсиром бессмертия, Сюй Фу пустился в путь[460], потому что нельзя не подчиниться императорскому приказу. Так или иначе сыграй что-нибудь.

Но Накатада, несмотря на монаршее желание, не начинал играть, а уговаривал Судзуси.

— Что с тобой делать! — воскликнул император. — Судзуси, начни играть хоть ты.

«Какое неприятное положение!» — подумал про себя Судзуси, но начал играть «Варварскую свирель» в той версии, которая издавна сохранялась в его доме. Наконец и Накатада принялся тихонько ему подыгрывать и, в свою очередь, исполнил это произведение. Музыка стала звучать всё громче и громче. Все были совершенно захвачены ‹…›. Накатада доиграл «Варварскую свирель» до конца. Все присутствовавшие, начиная с самого государя, проливали слёзы восторга. Император преподнёс музыкантам чашу с вином со словами:


— Проходит осень…

И наконец я слышу,

Затворница-цикада

В ветвях сосны

Сливает голос с кото.[461]


Накатада на это ответил:


— Цикаде разве

Слышать не привычно

Глубокой осенью

В глухих горах

Шум ветра в соснах?[462]


Отрёкшийся от престола император обратился к Судзуси:


— Осенняя ночь

Подходит к концу.

В тени сосны молодой,

На которую пала роса,

Наслаждаюсь прохладой.[463]


Судзуси на это ответил:


— Не может придворный

Под невысокой сосной

Прохладную тень обрести.

Ветер суровый

Капли росы разметал.[464]


Второй принц обратился к Накаёри, который играл на лютне:


— В сосен тени

Прохладу находят.

Но любезнее мне

Не знающий устали

Ветер широкий.[465]


Накаёри на это ответил:


— Сосны так близко!

Но разве кто-либо

Захочет присесть

В тени их прохладной,

Когда ветер бушует осенний?[466]


Принц обратился к Юкимаса, который играл на цитре:


— Осенний ветер холодный…

Цикады, собравшись

В тени сосен густых,

В восторге шуму его

Внимают.[467]


Юкимаса на это ответил:


— Прошло столько лет,

А сосна

Всё так же в зелень одета.

И напрасно холодом дышит

На неё ветер осенний.[468]


Четвёртый принц обратился к Накадзуми, который играл на японской цитре:


— Не слышал совсем,

Что ветер

В соснах шумит:

Так наслаждалась душа

В этой прохладе![469]


Накадзуми ответил ему:


— Как сравнивать можно

Ветер, что мощно шумит

В верхушках сосен,

И робкое дуновенье

Средь трав болотных![470]


‹…›[471] Все, спустившись во двор и выстроившись в ряд, исполнили благодарственный танец.

Итак, Судзуси и Накатада друг другу в игре на кото не уступали. Тогда Канэмаса поставил перед императором «нан-фу», которое он принёс с собой, и сказал:

— Этого кото Накатада ещё не видел. Пусть он сыграет что-нибудь на нём.

Когда Накатада был ещё раз призван к императору и коснулся струн инструмента совершенно равнодушно, раздались звуки, от которых сотряслись небо и земля.

Все присутствовавшие замерли. Накатада подумал: «Это судьба. Отказаться играть на этом кото уже невозможно. Против воли, но буду играть так, что изумятся небо и земля».

Судзуси играл на кото, ранее принадлежавшем Ияюки, оно было таким же превосходным, как «нан-фу». Кото принесли и поставили перед отрёкшимся от престола императором, и он настроил его в лад «нан-фу», в котором Накатада играл произведение, услышанное его дедом у семи музыкантов. Судзуси играл на кото Ияюки так великолепно, что возбуждал у всех зависть.

И тогда в облаках раздался гром, под землёй загрохотало, поднялся ветер, по небу побежали облака, сместились луна и звёзды. Точно камни, посыпались градины, загремел гром, засверкала молния. Снег толстым слоем покрыл землю и сразу же растаял. Накатада играл большие произведения семи музыкантов, ничего не пропуская. Судзуси играл только те большие произведения, которые сочинил Ияюки. С небес, танцуя, начали спускаться небожители. Накатада, аккомпанируя им, произнёс:


— При слабом блеске зари

Небесную деву увидел.

О, если б она

На земле подольше осталась,

Позволив собой любоваться!


Небожители ещё раз исполнили танец и поднялись в небо.

При виде всего этого император совершенно растерялся и не мог понять, как ему быть. Он сразу же пожаловал Накатада четвёртый ранг и назначил его вторым военачальником Правой личной императорской охраны. Судзуси он пожаловал такой же ранг и такую же должность. Судзуси был Минаморо[472], и если бы он даже не играл на кото так превосходно, ему полагались и этот ранг, и подобная должность. Его деду, Танэмацу, император пожаловал пятый ранг и назначил его правителем провинции Ки.

— Сегодня я хочу пожаловать Накатада и Судзуси нечто, чего ни у кого, кроме как у тебя, в нашей стране нет, — обратился император к Масаёри.

— Я готов повиноваться, — ответил тот. — Но если чего-то пет даже во дворце государя, как же это может найтись у меня?

Император добродушно рассмеялся:

— У тебя много дочерей. Среди них есть удивительные красавицы, отдадим их Судзуси и Накатада в жёны в вознаграждение за игру сегодня ночью.

— Я рад исполнить любое ваше желание, но дочерей, которые были бы достойны стать наградой за сегодняшнюю игру, у меня нет, — ответил генерал.

— А та, которую зовут Атэмия? — возразил император. — Разве она не была бы самой лучшей наградой? Отдадим её в жёны Судзуси, а Накатада отдадим мою дочь, которая воспитывается в твоём доме[473].

Судзуси и Накатада, стремглав сбежав вниз, исполнили благодарственный танец. Затем император вручил им указы о повышении их в ранге. На указе, предназначенном Накатада, император написал стихотворение:


«Ветер, в соснах шумящий,

Стремительно веет

И краску сушит.

В тёмно-пурпурный цвет

Снова одежды окрась…»[474]


Накатада написал в ответ:


«Очень густа

Пурпурная краска,

Которой одежды мы красим.

Боюсь, что нет ветра такого,

Чтоб её высушить».[475]


Отрёкшийся от престола император написал на указе, предназначенном Судзуси, стихотворение:


«Поздняя осень.

В полях увядают

Пышные травы.

С надеждой гляжу

На росток мурасаки»[476].


Судзуси к этому приписал:


«Не может цветок

Без благодатной росы

К небу подняться.

Сегодня капли её

Красят одежду мою».[477]


Левый министр написал на указе о назначении Танэмацу:


«Дева на Тацута-горе

Из листьев клёна багряных

Сделала шляпу

Для одинокой сосны,

Чтоб её от росы защитить».[478]


Танэмацу на это ответил:


«Под сень густых веток сосны,

Что вознеслась

На вершину зелёной

Сао-горы,

Смиренно вхожу».[479]


‹…› Судзуси и Накатада, спустившись вниз, исполнили благодарственный танец. Император распорядился подготовить указ о разрешении Танэмацу посещать императорский дворец[480], и его тут же принесли.

Отрёкшийся от престола император был изумлён всем, что произошло:

— Накатада бесконечно превосходит в музыкальном искусстве своего деда, Тосикагэ. Судзуси — это воплощённый бодхисаттва. «Варварскую свирель» создал Ияюки в то время, когда в мастерстве своём он был равен Тосикагэ. Но вот ‹…› Ияюки умер, и с ним погибло его мастерство. Судзуси всего двадцать лет с небольшим. Но когда он играет, мне кажется, что я слышу Ияюки. Как же это может быть?

Судзуси на это ответил:

— В этом году исполнилось всего шесть лет, как Ияюки покинул этот мир. В своё время он решил: «Службой при дворе признания не добьёшься. Нет никакого смысла служить той дворе в качестве учителя музыки. Лучше следовать пути бодхисаттвы». Он уединился в глухих горах и предался служению Будде. Когда мне было пять лет, мы с дедом совершали паломничество в Кумано, и там я увидел монаха-отшельника, который и был Ияюки. «Когда-то я был известен как исполнитель на кото, — сказал он. — Живя в этом грешном мире, я до сего дня печалился о том, что моё искусство умрёт вместе со мной. Если ты переймёшь его и потом передашь людям, я и после того, как уйду из этого мира, буду рядом с тобой и буду тебя защищать». Закончив обучение, он сказал: «Теперь уже скоро моё мёртвое тело бросят в глубокую долину на съедение свирепым хищникам» — и опять удалился в свои глухие горы. Меня мучит, что до сих пор я не выполнил его завещания.

Император Сага слушал этот рассказ с изумлением и печалю. Вскоре царствующий император покинул сад и вернулся во дворец.


* * *

Минамото Судзуси построил дом на Третьем проспекте и устроил всё самым лучшим образом, всё там сияло красотой Кладовые были заполнены сокровищами, утварь украшена золотом, серебром, лазуритом и отполирована до блеска.

Танэмацу со своей женой прибыл в столицу. Он стал носить красные одежды и белую дощечку для записей[481]. Жена готова была молиться на него.

— О таком блаженстве я и не мечтала, — говорила она. —


Жила я в унынии,

Видя, что дождь и роса

Тебя стороной обходят,

И вдруг — от радости замерло сердце:

Вижу красное платье.[482]


Танэмацу сложил:


— Когда ветви сосны

До облаков дотянулись,

Даже корней, доселе

Скрытых в глубокой земле,

Цвет изменился.[483]


Через некоторое время они возвратились в провинцию Ки и наслаждались жизнью в этих прекрасных местах.

Многие наперебой предлагали Судзуси жениться на их дочерях, но он на эти предложения не обращал внимания. Он всей душой отдавался службе в императорском дворце, завязывал дружеские отношения с придворными, все ценили его. Удача сопутствовала молодому человеку. Он занял таков же блестящее положение, как Накатада.


* * *

Отрёкшийся от престола император беспредельно сокрушался о Тадакосо и, устроив в своём дворце молельню, велел ему служить в ней. В прошлом Тадакосо, будучи учеником выдающегося наставника, глубоко проник в суть учения, и теперь его молитва обладала чудодейственной силой. По просьбе отрёкшегося от престола императора государь назначил Тадакосо святым отцом в часовню Истинные слова, Сингон[484]. У него было много учеников и приверженцев. Тадакосо пользовался огромным авторитетом, во дворце к нему относились столь же ласково, как и до ухода в монахи. Царствующий император приглашал его в свои покои. Тадакосо приезжал во дворец в прекрасном экипаже, с большой свитой.

Как-то раз, совершив службу, он выехал из дворца. Около ворот крепости стояла нищая старуха. Спина её была согнута. Зонтик, с каким ходят жительницы столицы, был совершенно изорван. Голова точно покрыта снегом, руки и ноги тоньше иголок. Одежда разорвана, изношена и так коротка, что ноги, как журавлиные лапы, торчали из-под неё. Увидев выезжающего из ворот подвижника, она воздела руки и поползла за ним, взывая к нему:

— Подайте мне что-нибудь!

У подвижника сжалось сердце. Он дал нищенке то, что у него было, и спросил:

— Кем ты была раньше? С каких пор ты живёшь подаянием, как сейчас?

— Я владела бесчисленными сокровищами, была женой первого человека в мире и делала всё, что приходило мне в голову, — ответила она. — ‹…› У сына того человека была необыкновенная внешность и золотое сердце. Живя в беспредельной печали, отец берёг его как зеницу ока. Но у меня — может быть, потому, что я была ему мачехой, — в сердце стали появляться злые мысли, и очень хотелось мне как-нибудь погубить его. Я спрятала драгоценный пояс, который хранился в доме отца, и сказала, что это сын украл его. Подстроила так, как будто юноша возвёл напраслину на отца, — в конце концов я его сжила со свету. За это я и понесла возмездие. Я совсем не думала, что положение моё изменится и я дойду до такого состояния. Свои огромные сокровища я подряда и перед смертью, узнала, что такое крайняя нищета.

«Уж не моя ли это мачеха, госпожа с Первого проспекта? — подумал подвижник и весь ушёл в воспоминания: — Она обвинила меня и в краже пояса, о возвращении которого отец так горячо молился. И опять же, из-за её ужасной клеветы отец рассердился на меня. Вот и открылось то, о чём я столь долго стенал, не в силах утишить огонь в груди. Так было угодно Провидению».

Довольно долго он оставался в раздумье.

— Как же ты возымела злые намерения против того невинного человека!.. — вздохнул он наконец. — За это тебя постигло возмездие, и ты дошла до такого состояния. Но нельзя допустить, чтобы в другом мире[485] ты погрузилась на дно ада…

Нищенка, обливаясь слезами, ответила:

— Угрызения совести жгут меня, как пламенем. Но что сделано, то сделано, и исправить ничего нельзя. А вспоминать об этом — только множить скорбь.

Глядя на неё, подвижник подумал: «Жить ей осталось уже недолго» — и сказал старухе:

— Я буду помогать тебе до самой смерти. Потом я похороню тебя и избавлю от адских мучений.

Он построил небольшой дом, поселил её там и всячески заботился о ней — приносил ей пищу и одежду.


* * *

В одного из сыновей Масаёри, Мияако, вселился злой дух, и положение его сделалось очень серьёзным. Генерал немедля попросил о помощи Тадакосо, и перед его силой болезнь отступила. Как-то подвижник дружески беседовал с Мияако. Он расспрашивал его о жизни в усадьбе и сказал:

— Я хочу послать письмецо твоей сестре, которая играла этой весной на кото в храме Касуга. Передай ей, пожалуйста.

Тадакосо написал:


«Удалился от мира,

И скалы ложем мне стали,

Но дивный твой облик

Пред глазами моими стоит,

И забыть его не могу.


Так думаю я и днём, и ночью».

— Передай это Атэмия и обязательно принеси ответ, — сказал он.

— Она на такие письма даже не смотрит. Не знаю, что из этого получится, — ответил Мияако.

— Почему ты так говоришь? — удивился Тадакосо. — Я излечил тебя от тяжёлой болезни, войди же и ты в моё положение.

Хотя Мияако и полагал, что просьба подвижника невыполнима, он пошёл к Атэмия и передал ей письмо.

— Это ещё что такое? — возмутилась она. — Почему ты мне приносишь подобные письма?

Она разорвала послание и выбросила его.



В последний день девятого месяца пришло письмо от наследника престола:


«В соснах живущий сверчок

Бессердечную ждёт:

„Может быть, осенью этой?”

Когда же он сможет в вечнозелёных ветвях

Радостью насладиться?»


Атэмия ответила:


«Осенью цвет свой

Всё в природе меняет,

И только осенней порой

Слышится голос сверчка.

Как же поверить ему?»[486]


Санэтада преподнёс Атэмия сверчка судзумуси[487] и вместе с ним прислал стихотворение:


«Если б сверчок

Знал о думах моих,

То всю ночь напролёт

Возле себя ты слышать могла б

Громкий голос его».


Пришло письмо от принца Хёбукё, прикреплённое к распустившейся хризантеме:


«Самым надёжным в году

Мне кажется месяц девятый:

Ведь полон он

Ароматом цветка,

Что внемлет влюблённым речам».[488]


В последний день месяца пришло письмо от правого генерала Канэмаса:


«Месяц девятый,

Ревнивых не любящий,

Подходит к концу, и скоро смогу

Письмо я отправить. Но грустно,

Что осень кончается с ним…»[489]


От второго советника министра Масаакира пришло письмо в первый день десятого месяца:


«Тонкое летнее платье,

Всё омочив слезами,

Снял уж давно я…

Но его рукава

Всё ещё не просохли».


Принц Тадаясу, глядя в своём саду на тёмно-красные листья клёнов, написал:


«Всю осень я горько проплакал,

И красными стали

Слёзы мои.

Неужели пошла на мои рукава

Листьев кленовых парча?»


Второй военачальник Личной императорской охраны Накатада прислал письмо с реки Удзи, где ставили бамбуковый забор для ловли рыбы[490]:


«Можно ли счесть

Скользящие дни?

Не знаем мы счёта

Ни ночам,

Ни рыбе, к забору плывущей…»[491]


В день, когда выпал первый снег, второй военачальник Личной императорской охраны Судзуси прислал письмо:


«С неба высокого

На рукав кимоно

Снежинка спустилась.

Томлюсь ожиданьем,

Растает когда же она…»[492]


Масаёри, увидев это письмо, сказал своей дочери:

— Судзуси напоминает, что в девятом месяце император распорядился отдать тебя ему в жёны. Император уверен, что это человек замечательный и достойный.



От императорского сопровождающего Накадзуми пришло письмо в тот день, когда лил дождь:


«В месяц десятый

Из-за туч луна не выходит,

Льёт дождь непрерывный…

Но и его не сравнить

С бесконечной мукой моей».


Пришло письмо от младшего военачальника Минамото Накаёри, который был назначен императорским посланцем на праздник[493]:


«Мокрый рукав

Просохнуть не может никак.

Но выйти из дома

В разгар зимы я решился.

Что если увижу тебя?»[494]


Юкимаса отправился на поклонение в храм ‹…›. Когда Юкимаса в рассветный час возвращался, он увидел, как над прудом перед домом поднимаются утки[495], и сложил:


— Одиноко бреду я домой.

О, утки, в пруду

Плавающие неразлучно!

Поплачьте и вы

Об участи горькой моей!


Фудзивара Суэфуса в течение шестидесяти с лишним дней готовил ответы на экзаменационные вопросы. Он работал без отдыха днём и ночью. Раньше ночью он читал книги при отблеске от снега, а сейчас благодаря Масаёри он стал жить роскошно: еды было с гору, масла для светильников с море. Но всё же он о чём-то сокрушался[496]. Однажды, когда шёл снег, он сложил:


— Холодно. Падает снег.

Но жаром пылает

Сердце моё.

Разве наука избавит

От заблуждений любви?


Загрузка...