Поздняя птица

IV

Дымились туманом пруд, сады и улица. Недалеко от правления стоял огромный бурый бык. Завидев машину, побежал по улице.

Председатель находился один в правлении, сидел за столом и дремал. Федор покашлял тихонько в кулак. Председатель сразу встал и как ни в чем не бывало зашагал взад-вперед по кабинету.

– Здравствуй, – сказал Федор.

– Как работа? – спросил председатель.

– Отличненько.

– Нам нужны такие рабочие, – сказал председатель, выпрямился, чуть выгнувшись в животе вперед, деловито оглядел Федора. – Мы должны за таких обеими руками зацапливаться и не пускать от себя.

– За кого? – спросил Федор.

– За вас, как у тебя имя?

– Федор.

– Вот именно, Федор, должны держаться, ибо вы – основа нашего мироздания.

– Чего? – не расслышал Федор. – Как ты сказал?

– Основа, – нерешительно кашлянул председатель. – Мы не основа. Что там ни будь, но не основа. Понял?

Председатель сел, достал ручку и начал что-то писать, изредка поглядывая на стоящего Федора. Кончил писать и сказал:

– Ты напрасно обиделся, Федор. Основа – это хорошо! Я тоже основа. И дай бог…

– Чего это я обижаюсь. Кто это тебе сказал, пред? Я не обижаюсь, но таким словом меня не ругай. Я не основа, я человек.

– Все равно, – сказал председатель.

– Нет, пред, не все равно. Меня чтоб этим не обзывал. Я не люблю быть основой. Я сам по себе. Понял?

Председатель вышел из кабинета. В кабинет заглянул бухгалтер.

– Здравствуйте.

– Слушай! – закричал Федор. – Чего ты на меня обижаешься? Я же вижу!

Бухгалтер хлопнул дверью. Федор вышел в коридор.

– Закрепляйся за теми же комбайнами, – сказал председатель. – Слушай, ты раньше у меня был?

– Один день находился у вас.

– Это у тебя полуось отлетела?

– Нет, а в чем дело?

– Или у тебя что, поршень заклинило?

– Нет, ничего не было, вызвали меня обратно. Нужен я был в срочном порядке. Без меня им не сладко, а в чем дело?

Председатель не ответил. Федор пошел к своей машине и уехал к комбайнам.

День с утра выдался ясный, но к обеду набежали тучи и зачастил дождь. Федор вспомнил о старике, развернул машину и по лугу, по склону холма, петляя между валунами, поехал к нему.

Федор остановился возле клуба.

В клубе двое парней играли в шашки, а двое на сцене боролись, ухватив друг друга за полы пиджаков. У одного парня, когда ему подставили ножку, затрещала пола, затем издала почти ружейный треск и оторвалась. Видать, крепкой была, раз так громко трещала. Завклубом, старая, пенсионного вида женщина, надев очки, равнодушно просматривала картинки в журнале «Наука и жизнь» и что-то про себя шептала.

Федор постоял, поглядел на борющихся, на старую женщину и, вздохнув, направился к старику.

Во дворе старика стоял козел и мотал головой, грозясь ударить. Стоило Федору только войти во двор, как козел с яростью кинулся на него, Федор увернулся, а козел с размаху сильно ударил по тазу, прислоненному к дереву. Не понимая, что случилось, ошалело поглядел на парня, все больше закипая злостью. Снова бросился. Федор ускользнул прямо из-под рогов, подставил козлу ногу, и тот с размаху грохнулся оземь. Теперь козел решил действовать иначе. Осторожно, никак не выдавая своего злого умысла, подходил к парню. Тот внезапно схватил козла за рога. Из избы вышел старик и похлопал Федора по спине.

– Здоровьем не обижен, чего и говорить. Так ведь, Федя?

– Конечно, точно, – согласился Федор. – Сила у меня есть.

– Все округ боятся его, а ты вот взял и поборол. У тебя что-то есть такое. Я никого не полюбил так сразу.

– Ну, про любовь ты брось, – смутился Федор. – В любви-то как раз мне – пшик, не везет. Была одна в Мценске, ушла, паразитка.

– Не может быть! – удивился старик. – От тебя?!

Федор сразу сник и покачал головой. Поглядел на небо и все не мог понять, чего на улице не хватало, а потом вспомнил, что недавно шел дождь…

– Эта техника сложная, – сказал он. – Это тебе не машина, не основание какое-нибудь. Выпить ведро рассола или побороть козла всяк сумеет. Это что, это просто. Понятное дело. Она вышла замуж за маленького грамотного культурника. И пойми ее. Значит, думаю, что не сила тут нужна. Мне б десять классов кончить экстерном… Это верное дело, а то уж двадцать лет…

После этого они еще долго сидели за обедом, ели картошку и яйца, пили молоко, потом почему-то ели зеленый лук и чеснок, огурцы с хлебом, опять пили молоко.

– Самое лучшее дело – кино, – сказал под конец старик. – Я всегда люблю кино.

Они направились в клуб. На улице подсыхало. Солнце село, но тяжелый, мокрый воздух был теплый. У клуба толпились и ждали конца выступления бухгалтера. В первом ряду сидел председатель и, внимательно слушая оратора, время от времени доставал из кармана большую тетрадку и записывал что-то в нее. Бухгалтер говорил долго и вдохновенно, приводил многочисленные факты абсолютного отсутствия культуры у многочисленных тружеников села, призывал следовать «некоторым незначительным образцам культуры, которые все-таки имеются у них в селе». Все подозревали, что в качестве «образца» он предлагал себя. «Читать, читать и читать, – закончил бухгалтер, – в книгах, которые сочиняют замечательные наши писатели, вы найдете целый океан мудрости и культуры!» Первым захлопал председатель, потом завклубом и три женщины из второй бригады.

Но кино так и не началось: на подстанции сгорели предохранители.

– Чертовы подлюги! – горячился старик. – Всегда у них так. Киномеханик упьется – не дают кино. Света нет – опять же. Пошли, Федя, быка глядеть.

– Какого быка? – осматривал Федор толпящихся у клуба девчат.

Вокруг председателя собралась кучка колхозников.

– Напишем куда надо, напишем, – отвечал он им. – Докладную напишем, с печатью пошлем. Мы законы ихние знаем и свое не уступим. Ни на грамм! Это же государственное преступление, когда хлебному народу кино не показывают. Я напишу, я им дам всем! Мы законы знаем. Я скажу: или – или!

Старик семенил рядом с Федором. В его походке, в том, как он держался сейчас, было что-то молодое, сильное, и оно как-то не вязалось с его худенькой, высокой, совсем старческой фигуркой.

– Дядя Гриша? – спросил спешащий паренек. – Дядь Гриша, вы на бугая?

Старик не ответил, а только чуть улыбнулся и кивнул Федору на паренька.

– И мы на бугая, – сказал паренек и побежал.

– Что это за бык? – поинтересовался Федор.

– Бык, эге, это бык! Его привезли со скотозавода. Тут недалече есть такой. У нас есть Спутник, но он так, сморчок, а этот не такой. И Балет наш не такой.

– Конечно, этот лучше, я думаю, – серьезно ответил Федор.

У летнего загона толпились мужики и студенты, приехавшие на уборку.

Сбившись на одну сторону загона, стояли коровы, а на другой стороне в одиночку стоял огромный дымчатый бык. На дразнивших его мужиков он не обращал ни малейшего внимания. Сердитый и сосредоточенный, он, казалось, обдумывал что-то и готовился к чему-то ответственному. Эта сосредоточенность и серьезность пугали коров.

Когда Федор со стариком подошли к загону, бык неожиданно вздрогнул, шумно, так, что заходило кольцо в носу, потянул воздух и повернулся к Федору; по его огромному телу прошлась судорога, и он, приподняв тяжелые веки с красных, свирепых глаз, глянул на Федора и еще раз шумно втянул в себя воздух.

– Рубашка, – сказал кто-то. – Красная рубашка!

И вдруг бык неторопко затрусил к коровам; что-то в нем шумно хлюпало, будто по крайней мере в огромной бочке заплескалась вода. От него, как от огня, шарахнулись прочь коровы.

Федор и старик направились домой. В переулке встретили председателя и бухгалтера, о чем-то шумно спорящих.

– Федор! – позвал председатель. – Подь сюда! Федор, скажи нам. Только, ответственное дело, честно, прямо в глаза: кто старше, Цезарь или Петр Первый, русский царь? Вот он, – засмеялся председатель, указывая на бухгалтера, – говорит, что, если по возрастной линии, – Цезарь. Говори, только честно.

– А чего, – отвечал Федор, – не знаю. Кажется, Цезарь.

– Цезарем назовем бугая, – сказал бухгалтер.

– Подвел ты меня, подвел! – отчаялся председатель. – Ладно, скажи, Цезарь английский был король или Гамлет английский?

– Не знаю, – ответил Федор.

– И я не знаю, – сказал старик, кашляя.

– Цезарь из Рима! – возмутился бухгалтер. – Пора знать! Мы же кино вместе смотрели! Гамлет – это принц Датский…

– Ты мне не выкай, – ответил на это председатель. – Я тебе не тешша. Тешше выкай, может, курочку сварит, хотя у тебя нет тешши. А в Риме Цезаря не было. Я тебе говорю. Откуда там Цезарь, скажи на милость? Глупостев мне не говори!

– В таком случае, – тихо проговорил бухгалтер, – я в следующей лекции скажу об этом.

Бухгалтер повернулся и, прихрамывая, направился домой.

– Пятьдесят пять лет живу, а такого человека не встречал, – покачал головой, председатель. – Грамотный, честный, редкостный человек, но такой дурной, каких свет не видывал. Я дурак, а он еще дурнее меня. Цезарь, оно вроде звучит так, знаешь, благородно, будто барина имя, а Петр – это все же русское имя. Петр, Петя – это ведь смотри как хорошо. Он хочет, чтобы бугай сменил имя, пусть станет Цезарем.

Вокруг посерел совсем воздух, расплылись, потеряли очертания избы.

– Благодать какая, – сказал председатель. – Такая красотища, а ты в доме если спишь, грех ведь. Так говорю?

– Конечно, – согласился Федор.

– И все-таки тебе пятьдесят один, хоть ты давеча сказал, что пятьдесят пять, – сказал старик и попятился. Прямо из-за забора на них выплыл колхозный бугай, не тот, который был в загоне, но все равно большой и свирепый.

Заметив мужиков, бугай остановился, ковырнул мокрую землю копытом, мотнул головой, будто говоря: уходите прочь!

– Цыц! – крикнул на него председатель, повернулся и побежал. – Кто выпустил его? – закричал он. – Я тому покажу! Кто выпустил Балета?

Старик схватил Федора за руку и потащил назад.

– Идем, Федя, у тебя рубашка красная, – заговорил шепотом старик; Федор почувствовал, как задрожала рука у старика. – Федя, идем, он дурной, он затоптал мальчугана, Петю Коляева. Идем.

Федор стоял и глядел на рассвирепевшего бугая. Он взревывал, ковырял землю, но с места не сходил. Может быть, его смущал рост человека, возможно, он все больше и больше закипал злостью и ждал, когда злость окончательно переполнит его. Как бы то ни было, но стоило только Федору, уступая просьбе старика, сделать шаг назад, бугай бросился. Федор увидел, как неожиданно метнулся вперед старик и отлетел в сторону, отброшенный сильным, безотказным ударом. Он не сообразил даже, в чем дело, как прямо под собой увидел короткие толстые рога и здоровенную, широкую холку со вздыбленной шерстью. Федор не успел бы даже отскочить, и машинально ухватился за рога. Ухватился и чуть не опрокинулся, изо всех сил нажал к земле, выворачивая бугаю голову. Даже вскрикнул от злости и прижал голову к земле, заставляя быка стать на колени.

«Еще немного, – думал он, – и бугай ослабнет». Но бугай, казалось, набирался сил, а Федор слабел, немели, наливаясь тяжестью, руки. Он вспотел, вспотели и руки, и рога выскальзывали из потных рук. Бугай встал на передние ноги, попятился, а потом кинулся вперед, и Федор, выпустив рога, отскочил в сторону. Но злость на бугая взяла свое, и он шагнул к нему. Бугай, видимо, не ожидал этого, повернулся и затрусил за ветлы.

Старик охал и стонал, а когда Федор наклонился над ним, обхватил его голову, тот заплакал.

– Ну-ну, чего ты? – говорил Федор. – Конечно, непонятно, как ты оказался впереди меня?

В избе под желтым абажуром ярко горела электролампочка, резкие, косые тени прочертили пол, белые бока печи; вокруг царила глубокая, осязаемая тишина. Федору от слов старика, от этой тишины стало необыкновенно хорошо.

Послышался шум проезжавшей машины. Машина остановилась. Это был председательский «бобик». Из него выскочил председатель и быстро заторопился к избе. Вот он вбежал в калитку. И не успел сделать несколько шагов, как вдруг взмахнул руками и полетел на землю. Федор выскочил во двор.

– Что, кто такой? – закричал председатель. – В чем дело?

Он лежал, не поднимаясь, и осыпал руганью стоящего рядом козла.

– Кто ты такой? – спрашивал козла председатель. – Какое ты имеешь право нападать на меня? Да я тебя, знаешь, что я тебе сделаю? Я тебя туда отправлю, где Макар телят не пас! Ты ударил председателя!

Увидев Федора, козел бросился прочь.

– Черт! Он меня уже десятый раз сбивает. Не любит председателей. Ну да мы дадим ему еще погоды. Как дела? Все в порядке?

– Конечно, в порядке, пред. Старика малость того, оказывается, задел все-таки. А так мы ничего. Старика жаль. Он сам, понимаешь, пред, такой…

– Он такой, такой, – перебил председатель. – Я его, поверь мне, шестьдесят лет любезно знаю. Ну, может, там вру лет на десять, но все одно. Это не старик, это просто дурак. Но какой дурак, дай бог всем нам быть такими дураками. Это умный дурак. А впрочем, я тебе по дороге расскажу, поедем ловить бугая. Я еще двух мужиков прихвачу. Он ведь людей попорет, коров пободает. Он ведь Коляева Петю забодал, я себе этого не прощу. Это я виноват. Давно пора его сдать. Поехали, а то я всю ночь спать не буду: вдруг кого посадит на рога.

Через минуту Федор сидел рядом с председателем. «Бобик» трясся по неровной дороге. Сзади ехали на лошадях двое мужиков. Они курили и, зевая, переговаривались. Председатель вначале молчал, сосредоточенно курил. Федор глядел по сторонам. Объехали в селе все переулки, все подозрительные места. Бугая не было.

– Поедем к скирдам, – сказал председатель. – Ты где жил, Федор?

– В детдоме. Четырнадцать лет там, потом убежал из него. С тех пор работаю. Я в четырнадцать лет, как закончил семь классов, наутек. Потом еще один класс кончил, в Орле. Я в четырнадцать был как в двадцать, брали на работу без паспортов.

– Почему это у тебя, сокол ясный, нет блатных словечков? Чай, финки нет тоже? – спросил председатель, улыбаясь.

– А зачем?

– Ну как, а вдруг нападение? Вот скажи какое-нибудь блатное словечко?

– Зачем это тебе?

– Скажи. Ради интереса. Интерес такой имею.

– Не надо. Не хочу. Не помню.

– Хитришь, Федор. Поганец такой.

– Нет, ей-богу, нет!

– Хитришь, Федор, я вижу. И финки нет?

– Нет, она мне не нужна. Зачем мне?

– Ну как, а вдруг нападение? Я тебе говорил уже.

– Э-э, – рассмеялся Федор. – Люди, оне ведь божью коровку не обидят, не тронут, жалко, а ты, пред, про нападение. Если ты их боишься, значит, ты на них злой, тогда и нож нужен. А так, если пожалеть – хороший человек может, а обидеть, нет, никогда, не встречал такого. Вот ты же без финки?

– Без нее, но за меня в деревне всяк встанет. Ты – нежный человек.

– Говоришь, пред, на твою защиту встанут? А почему?

– Они меня любят. Чудак. Я это знаю.

– И ты их тоже любишь?

Председатель помолчал, выбросил папироску и опять закурил. Подъезжали к скирдам. Объехали их. Взлетели какие-то птицы, шарахнулись в темень, потом появились в свете фар.

– К дальним скирдам! – крикнул председатель верховым.

Поехали прямо по лугу. Прыгал свет фар и белыми столбами метался над неровностью луга.

– Ну как? – спросил Федор.

Председатель затянулся, выбросил папиросу и тогда только ответил:

– Не знаю. Иногда, кажись, сдается, что люблю, а иногда нет, не люблю. Особливо когда разойдусь. А так я за любого тоже смогу постоять, в грязь лицом не ударю. Но это еще не любовь.

– Всех любить трудно, – согласился Федор.

– А Григорий Ксенофонтович говорит, что можно. Он у нас председателем лет сто работал.

– Он председательствовал? – удивился Федор. – Он, говоришь?

– Он, Федор, от этого, кажется мне, и остался один. Сам знаешь, работа дурака любит. Хочешь схватить инфаркт, становись председателем. Все умные люди дураки. У него жизнь как сложилась? Первая невеста утонула. В пруду. Вторая утонула там же. Третья упала с лошади и убилась. Вот он и один. У него уж и сродственников, считай, нет. Но это голова! Это такой ум! Основание это. Я против него букашка, несмышленыш ползучий. Если б я был председателем правительства, я бы его наградил. Я бы его наградил орденом. Через него, я думаю, колхозники любят меня. Может, потому, как он меня предложил в председатели. Конечно, я ведь глупый. У меня образованье семь классов, меньше, чем у тебя. Но там еще курсы повышения того, чего нет. Сам понимаешь. Образование не то.

– Как не понимать.

– Я так все, Федор, вроде понимаю. Знаю, как и что делать, когда сеять и кого куда послать, сам любую специальность знаю. Тракторист – пожалуйста, агроном, шофер – все, одним словом. Все по мелочи умею. А как зачну размышлять об основании, не идет у меня. Я всем так и говорю об этом. Я на собрании не скрываю, у меня душа нараспашку, у меня замков нет. Я говорю, не умней каждого из вас, хотя я и председатель.

– Это так, – согласился Федор.

– Я иногда выпить хочу, тянет меня, спасу нет. И выпью с кем ни попало, с любым даже выпью. И не дома, а на людях. И никто меня не упрекнет, потому как всяк скажет – раз выпил, значит, не все в порядке в хозяйстве.

Помолчали. Вскоре показались скирды. Из-за туч глянула жидкая, бледная луна; обозначились холмы, на холмах серые валуны, точно заснувшие на ночь животные. Возле скирд стояли коровы, лениво глядели на машину.

– Чьи коровы? – спросил председатель у верховых. Те не поняли его. – Коровы чьи будут? – переспросил председатель. – Записать! Немедленно! Мы хозяев отчитаем. Даже летом едят колхозное сено. Безобразие!

– Сейчас, Митрич, – ответил один верховой. – Думаю, Котляровых и Сипловкиной, еще Никишиной.

– Запишите, – повторил председатель. – Мы с них взыщем, мы им так это не оставим. Пусть знают наши законы. Безобразие!

В это время из-за скирды показался бугай. Он выплыл медленно серой, громадной тенью. Видимо, его привлек свет.

– Он! – вскрикнул председатель. – Ситкин, в обход!

– Сейчас запишу, – отвечал тот.

– Бросай писать, чертов бюрократ! – закричал на него председатель. – Никого не надо записывать, что это у тебя, Соединенные Штаты? Надо у людей спросить, чтобы сами сказали. А вымогать через суд всякий дурак сумеет. Надо, чтобы сами поняли! Тогда польза есть. А так мне не надо, это только хуже, злобу рождает. Вон Григорий посадил одного, и сейчас клянут его дети. В обход!

Ситкин пришпорил коня и скрылся за скирдой. Бугай настороженно посмотрел на верхового, мотнул головой, и на загривке у него вздыбилась шерсть; услышав топот за скирдой, повернулся туда и исчез, потом выскочил из-за скирды и остановился как вкопанный, злобно глядя на машину и поводя головой. От него на сено падала тень, и это делало быка еще более громадным и страшным. Казалось, вот сейчас он поймет, в чем дело, и бросится на машину. Председатель выжидал.

Из-за скирды в это время показался верховой, свистнул. Бугай заметался, бросился бежать вдоль скирды. Второй верховой поехал ему навстречу и метнул аркан, но промахнулся. Коровы с любопытством глядели на происходящее и молча жевали.

Председатель включил мотор.

– Держись! – крикнул он Федору. Объехали одну скирду, другую, но бугая не было, и за третьей его не было.

– Вижу его! – крикнул верховой. – Вижу! Вон бежить, окаянный!

Верховой крикнул, свистнул, ударил лошадь ногами и ринулся в темноту, за ним поскакал второй. Когда «бобик» развернулся, то видно стало бугая. Он бежал от света фар в темноту, и его темное тело вместе с огромной тенью прыгало будто в воздухе. Гикая, неслись за ним верховые. Бросало на ухабинах так, что Федор бился головой о брезент.

– Держи его! – кричал председатель.

Свет фар плясал поверх неровной земли, выхватывая причудливые бугорки валунов, копны сена, вспархивающих птиц. Все это неслось, металось. Федор, опытный шофер, удивлялся, как председатель умудрялся вовремя объезжать копны, валуны, ямы, успевая при этом еще кричать:

– Бери пра-а-во! Правее, черт! Ситкин, нажимай, в обход, в обход, готовь свой аркан! Готовь, говорю тебе! Не слышишь, что ли? В последний раз говорю!

Ситкин приподнял руку, показывая, что готов. Бугай был уже недалеко, и он бросил аркан. Аркан взмыл птицей и опустился быку прямо на рога. Бык остановился пораженный, затем метнулся к Ситкину. Лошадь под верховым заржала, встала на дыбы и прыгнула в сторону. Бык не рассчитал направление и пронесся мимо, а Ситкин свалился с лошади. Председатель тормознул, выскочил из машины:

– Что, ударился? Что, не ранило? Не болит? Не болит совсем? Значит, не сломано ничего. В машину садись! За руль! Я сам на лошади!..

Председатель прямо взмыл на лошадь, крикнул и бросился в галоп с места. Крича и пронзительно взвизгивая, понесся за быком, вспарывая притихшую ночь свистом. Лошадь, почувствовав настоящего седока, неслась стремительно, вытянувшись в струнку, прямо летела в серых сумерках ночи. Потревоженные шумом, носились в воздухе спросонья птицы и шумно били о воздух крыльями. Быка нагнали. Он устал и оглядывался, ища, на ком бы выместить злость. Председатель метнул аркан, метнул одновременно аркан и второй верховой. Оба попали. Бык заметался, повернул к председателю. Верховой уперся изо всех сил, но его стянуло с лошади, и он упал на землю. Увидев упавшего, бык бросился к нему. Мужик вскочил и кинулся наутек, быстро развивая довольно большую скорость. Бык преследовал его, стягивая теперь с лошади председателя, упирающегося в свою очередь тоже что есть мочи. Еще секунду, и настиг бы убегающего, но в это время председатель пришпорил лошадь и, догнав быка, прыгнул ему на спину – как раз в тот момент, когда, казалось, бык должен подцепить на рога убегающего мужика. Бык остановился так неожиданно, что председатель не удержался и свалился с него. Бык мотнул рогами, и председатель отлетел в сторону, он кинулся к отлетевшему председателю… Из машины выскочил Федор.

Вот тут и случилось неожиданное. Увидев Федора, бык повернул прочь от председателя. Федор ухватился за аркан.

Председатель поднялся, охая и ругая быка.

С помощью мужиков Федор стреножил быка и повел его в село. Председатель поминутно трогал болевшую ногу. Верховые молчали, все еще переживая случившееся. Бык их здорово напугал.

– Зачем вы его держите? – спросил Федор.

– Мы его держим зачем? – удивился председатель. – Он же великолепный бугай! Если выбить дурость из его головы, да еще воспитать его, то такого не встретишь.

Быка загнали в зимний коровник, даже не расстреножив его. Федор сел в «бобик» к председателю, закурил. Ему очень хотелось спать; он чувствовал какой-то приятный, тихий звон в голове.

Старик не спал. Он сидел в потемках, закутавшись в шубу, и ждал Федора; рядом у его ног лежал козел и посвистывал ноздрями.

– Не спишь? – удивился Федор. – Я на твоем деликатненьком месте спал бы давно. Чего ты ночью не спишь?

Старик улыбнулся, а Федор сел рядом и рассказал старику о том, как ловили бугая.

V

В правлении никого не оказалось. Но вскоре появился бухгалтер. Федор стоял на пороге у входа в правление и смотрел на огромное красное солнце, всплывающее над землей. Над коровниками, над блестевшими янтарно ветлами струился пар.

– Идите сюда! – крикнул бухгалтер.

– Слушай, – сказал дружелюбно Федор, – чего ты на меня обижаешься?

Бухгалтер не отвечал и продолжал считать так, будто он и не звал его. Федор постоял, очень вежливо кашлянул, пошаркал тихонько ногой по полу, даже подумал, что он, видимо, ослышался, еще раз покашлял осторожненько – не покашлял, а просто дунул в кулак, – но бухгалтер не обратил на это никакого внимания.

– Слушайте, – рассердился Федор. – Чего это вы…

– Вот именно, – поднял голову бухгалтер. – Вы не читали классиков, наших уважаемых писателей. Они очень грамотно объясняют многие вопросы взаимоотношений. Вы очень бестактный, вы совершенно не понимаете, что с людьми нужно быть вежливым.

– А я? – удивился Федор. – Что же, я не такой, по-твоему? Извиняюсь тогда.

– То есть? – спросил бухгалтер, отложил в сторону счеты и встал.

– Деликатненько, – ответил Федор и подумал, что нужно уйти. Уйти нужно вовремя, незаметно и вместе с тем очень вежливо, повернуться и уйти, как говорил еще воспитатель в детском доме. Федор всегда это помнил. Очень хотелось повернуться и уйти, но было неловко просто вот так уходить, и он не помнил, чтобы ему приходилось это когда-нибудь делать.

– Непонятно? – спросил бухгалтер. – Вы опять выражаетесь непонятными для вас словами.

– Как так? А потом, я не выражаюсь. Если я начну выражаться, то вы уши заткнете. Хулиганы выражаются!

– Выражаетесь непонятными словами. Сами знаете, а выражаетесь. Впрочем, я вижу, ничего вы не знаете. Приедут из города и думают: в деревне все можно. Я все знаю. Деревня – это рассадник России, культуры ее. Здесь нужно осторожно говорить. Читайте книги, молодой человек. Не думайте…

– Никто ничего не думает, – буркнул Федор.

– Культурный вы человек или нет? – спросил строго бухгалтер, помял свои длинные пальцы, сел и уставился на Федора.

– Я? – спросил Федор.

– Вот именно, что вы.

– Конечно, я не знаю, но, конечно, я считаю, что культурный.

– Почему? – молниеносно проговорил бухгалтер.

– Вот привязался. Что я, пью или дерусь? Если бы я это дело делал, то понятно, а так я ничего такого не делал. Я у вас ни разу еще не подрался и вообще редко дерусь. Что я такого сделал?

– Деревня, – протянул бухгалтер.

– Кто это деревня?

– Вы – это деревня!

– Дурной ты, – повернулся Федор к выходу.

Он постоял возле машины, покурил и пожалел, что с языка сорвалось нехорошее слово, и опять вспомнил слова своего наставника: молча повернись и с достоинством уйди! А Федор не сумел молча повернуться и с достоинством уйти. «Эх, Федор, дубина», – ругал он себя. Ему поскорее хотелось увидеть председателя, с которым чувствовал себя очень хорошо, так хорошо, будто у них было много общего, а сейчас, особенно после ссоры с бухгалтером, ему не терпелось увидеть того. И непременно поговорить с ним… Обычно неразговорчивый, молчаливый, Федор впервые почувствовал острую необходимость говорить, ему нужно было высказаться. Федор все стоял, ждал, не зная, что делать.

– Идите сюда! – крикнул бухгалтер.

Федор сделал вид, что не слышит, а сам думал: идти или нет? Бухгалтер крикнул еще раз.

– Знаете, я погорячился, – сказал нервно бухгалтер. – Меня мучает то, что я мог вас обидеть.

– Ничуть, – пожал плечами Федор. – Я извиняюсь, а ты, а вы ничего, не пьяный же ты был. Так что элементарно ничего.

– Опять непонятное слово, – поморщился бухгалтер. – Знаете, неграмотно, черт побери! Культурно – это что значит? Это то, что вежливо, все время на «вы», только выкать. Поняли меня?

– Ясно. Мне это все ясно. Только я из вежливости тыкаю.

– А когда ругаетесь, то как?

– А я не ругаюсь, – отвечал Федор. – Мне не везет, я никогда не ругаюсь.

– Э-э, – сказал бухгалтер, – ехайте на поле. С вас ничего не возьмешь. Ехайте зерно возить, заместитель в районе, а председатель заболел, так что я один начальник.

– Вот вы-то культурный, а почему? – спросил Федор.

– Сейчас нельзя ответить, – сказал бухгалтер. – Это очень сложно. Но если хотите, то я всегда думаю, как поступить, чтобы культурно, грамотно, вежливо. Книги читаю, чтобы знать все. Если бы все стремились к этому, не было тогда ни ссор, ни войн – это в международном плане, в земном, так сказать. Человек загорячился, но если он начнет размышлять – почему, то горячка пройдет и все будет нормально. Пусть мне говорят самые низкие слова, но, если я знаю, что они недостойны меня, я их будто и не слышу. Я на них не обращаю внимания.

Было шесть часов утра. На поле уже тарахтели комбайны. Федор стал на подножку и поглядел округ. Далекие деревни голубыми клубочками стояли на холмах; на пригорках и в оврагах густо синели леса. Когда посигналили с комбайна, Федор подвел свою машину к комбайну и вел ее рядом до тех пор, пока кузов не наполнился пшеницей. Целый день возил он пшеницу. Под вечер переехали на другое поле и продолжали косить. Иногда верхом на лошади приезжал агроном, глядел на то, как косят пшеницу, и уезжал. Лошадка у него была маленькая, каурая, и ноги агронома свешивались почти до земли.

На току Федор увидел старика. Старик радостно улыбнулся и подошел к парню.

– На, поешь, – протянул Федору узелок с едой.

– Это давай, не откажусь, – проговорил Федор и смутился, неуверенно положил узелок на зерно и сел рядом. Он вспомнил вчерашний рассказ председателя и только сейчас внимательно оглядел старика, ища в нем что-нибудь значительное, такое, что выдавало бы бывшего начальника или что-нибудь необыкновенное, присущее людям большим, о которых Федор много читал: строгий, серьезный и очень пронзительный взгляд, высокий лоб с умными складками, лохматые брови вразлет и все такое. Но ничего в старике он не заметил. Старик сидел спокойно и торжественно, положив натруженные за долгие годы руки на колени, и радостно поглядел на Федора. Во всей его старческой фигуре проглядывало что-то прекрасное, хотя Федор не мог понять, что именно.

В узелке были очищенная картошка, зеленый лук, яйца, соль и масло. Крупную отваренную картошку Федор ел редко: в столовой ее не давали, потому что стоила она дешево. А теперь, глядя на картошку, он испытывал какой-то восторг и ел поэтому быстро, похрустывая луком и солью.

– Первая еда, – говорил старику.

Картошки было много, но Федор умял ее быстро. Потом старик ездил с Федором к комбайнам, а после двенадцати ночи они поехали домой. Всходил бледный месяц, уныло и отрешенно повиснув над полями и над рощами; тонкий, оплывший, он еле-еле просвечивал еще густой, дневной воздух. Спокойные, притихшие холмы, казалось, говорили о чем-то друг другу.

– Слушай, – сказал Федор, – я никогда такого не видал. Чтоб красиво так.

Федор направился купаться на пруд, а старик постоял возле машины и тоже пошел к пруду. Федор разделся и плюхнулся в воду. Фыркая, вразмашку поплыл к другому берегу. У ветел, росших на берегу, кто-то ойкнул и бросился бежать от пруда. Старик закричал:

– Натка, ты куда? Постой, пугливая девка, постой! Она всегда тут сидит одна, – сказал старик. – Она тебя испугалась. Красивая девка.

– Нет уж, спасибо. Я одной сыт деликатно по горло. Хватит с меня. Такая была хорошая краля, прямо жалость после этого…

Месяц скрылся. Федор говорил, фыркая в воде, а старик глядел на него внимательно, сосредоточенно. Федор вылез из воды, оделся и сел рядом и закурил, и старик тоже закурил.

– У нас в детдоме один воспитатель говорил: надо сначала влюбить в себя девушку, то есть подойти к ней, а когда она того, втюрится, отойти. Вот тогда она будет любить тебя. И не страшно в таком случае ничего. Он так и называл это – «подойти, чтобы отойти». Вот как надо. Ты почему не женат?

– Так получилось. Пойдем домой?

Они молча встали и пошли.

– Видишь, Федя, – заговорил старик, касаясь его плеча и сильно затягиваясь папироской. – Видишь, Федя. – Он несколько раз повторил «видишь, Федя», как будто раздумывая, говорить или нет.

Воздух посвежел, задвигался. Там, где был месяц, забелело пятно, а сам месяц, спрятавшись за облака, крался куда-то в сторону, будто хотел вдруг оказаться с другой стороны неба. Старик постелил Федору на полу, сам лег на печке. Полежал немного и встал.

– Видишь, Федя, – сказал он. – Получилось так. Нехорошо вышло, но теперь, когда я прожил свое, думаю об этом по-другому.

Федор приподнялся, сел на постели и стал слушать.

– Я как, Федя, оглянусь назад, то что? А то, что вроде не могу понять, как я жил, и с жизни не могу спросить. Потому как вроде честно. А тогда думаю: а так ли? Вот в тридцать восьмом Иван Шебко, мой сгодок, покойник уже, взял мешок зерна. Я настоял, и его посадили, три года дали. Все по закону, а как это, хорошо али как? Изверг, кричала мне его жена, выродок, чтоб у тебя, у меня, мол, дети в страшных муках корчились! Я хорошо помню: изверг ты, душегуб! Их сродственники сейчас, чтоб здороваться со мною, нет. Вот так, Федя. А я-то делал для них лучше, я сам становился за плуг, сам пахал, сам все делал. Ни один председатель этого не делал, разве только Дмитрич Копылов, наш нонешний председатель. Он не стесняется этого.

– Ясное дело, – сказал Федор.

– Суд судом, а дальше что вышло. В Ниполках была такая Марья Сизова. Она мне так и сказала: «Ты, Гриша, дурак! Ты такой идейный, что и меня по своей глупости засадишь». И вышла замуж за тамошнего. А я сказал, когда спросили здесь у нас про нее, что утонула. Неудобно, вроде гордость заела. Она жила там, у нее детенки пошли. У меня никого. У нее муж, шесть деток, а у меня кто? Один я.

Старик замолчал, встал, прошелся по избе, постоял у окна и махнул, рукой, будто отгоняя какую-то навязчивую мысль.

– А в прошлом годе она померла, – подошел он к Федору. – Пошел я на похороны, как только узнал. На погосте народ стоит, говорят, а я в отдалении наблюдаю и плачу. Столько пережил, а вот взяла жалость. И думаю, дай зайду к ним домой, посмотрю хоть, как она жила.

Федор закурил, закурил и старик.

– Ну вот, пошел я к ним домой. Захожу, а там поминки. Как надо все. Ее муж, старик, хотя по годам и молод, подумал, что я нищий. «Че тебе?» – говорит. Я говорю, что хочу помянуть. «Это можно, – разрешил он, – это можно». Выпили, глянул я вокруг. Заговорили. Я говорю, знал ее, очень за ней хорошо думаю. А он мне: «Знаешь, померла она, бог нас простит, но я рад, я хоть отдохну от ее на старости лет, съела меня, стерва, потому как сил у меня больше не было. Дети у меня большие, внуков женил троих, мне не плохо. Я с ней, говорит, ни один день хорошо не прожил, все ругань, все скандал, а теперь хорошо». Оглядел я еще раз их дом. Дом как дом, чуть лучше, чем у меня. Повернул я к себе. Ну, иду я тогда домой, думаю, что вот такая жизнь получается нескладная у меня. Встретил Дмитрича, он подвез меня. «Где был?» – спрашивает. Отвечаю, что вот когда говорил, будто она утопла, было не так. «Не верю», – говорит. Я убеждать, а он одно: «Не верю». Всегда верил мне, а тут не поверил. Потому не поверил, что всегда верил. Получается так, что я соврал, а это правдой стало. Значит, ложь может стать правдой, а правда – ложью. В жизни, я думаю, никогда не надо выдумывать, Федя. Я соврал в тот раз, а теперь мучаюсь.. Мешок зерна – тоже мУка. И думаю, что мало я хорошего сделал. А многое, что ране казалось хорошим, оказалось плохим.

– Мучаешь сам себя.

– Хорошо сказать… Но хочешь, Федя, знать: самый страшный судья – ты сам.

Федор закурил снова. Его раньше как-то не волновало то, о чем говорил старик. Раньше, день назад, смотря на спокойного, безмятежного старика, думал, что жизнь у него, как и у всех начальников, была спокойной, кроткой, безмятежной, что, когда он председательствовал, его не мучили сомнения, ему было хорошо и спокойно.