Профессия – призрак

Большое испытание ради маленькой фотографии

Несмотря на вновь обретенную решимость, у подножия идущей от кордегардии величественной лестницы меня охватила минутная слабость. Второй, еще более сильный, ее приступ я ощутил, проходя по кабинету естественной истории, где птицы замерли в своем полете, млекопитающие застыли на бегу, где изогнулись ящерицы, свернулись в колбах змеи и на булавках распростерли крылышки распятые бабочки… А вдруг по мановению фотографа все эти твари оживут и бросятся за мной омерзительной стаей?

Наконец, с помощью Уинстона, который то подталкивал меня, то тянул за руку, я добрался до двери мэтра Дашснока.

— Должен тебя предупредить, — зашептал тут Уинстон, — что сон у мэтра Дашснока очень крепкий, а это, конечно, серьезная помеха для охотника за призраками. Вот почему полгода назад он обзавелся собачонкой, таксой, которую зовут Юпитер. Эта такса спит под кроватью хозяина и будит его яростным лаем, как только ей почудится что-нибудь подозрительное. Таким образом мэтр Дашснок уже дважды делал снимки при вспышке магния: в первый раз на фотографии получился сквозняк, во второй раз — сам лающий Юпитер. Но ты не бойся — это не собака, это будильник.

— А этот Юпитер, он и вправду маленький? — прошептал я.

— Да это же написано на двери!

Уинстон поднял свечу и осветил мраморную дощечку, на которой читалась старинная надпись:

Пришлось мне признаться, что я не знаю латыни, и тогда Уинстон по доброте душевной перевел:

— Это означает: «Берегись любимого песика» или «Берегись любимой собачонки»! Мэтр Дашснок никак не может решить, как правильнее — «собачонка» или «песик». Он купил эту мраморную дощечку в Помпеях, когда был наставником детей лорда Билвизи, купил за кусок хлеба, так что я сомневаюсь насчет ее подлинности. Но зато доподлинно знаю, что «любимая собачонка» или «любимый песик» и в самом деле крошечный.

Поднеся свечу к моему лицу, Уинстон окинул меня критическим взглядом…

— Надо подкрепить твой дух, как когда-то подкрепляли свой солдаты Веллингтона перед битвой при Ватерлоо [31], где, кстати, лил проливной дождь, что явствует из самого названия этого места. Подкрепляющее имеется в погребе у капитана Мэллори…

Винтовая лестница спускалась вниз в сырой сводчатый подвал — неожиданная встреча с Уинстоном помешала мне добраться до него раньше. Здесь стояли бочонки с пивом для повседневного употребления; в ящиках с перегородками, отдыхая после долгого странствия, лежали на боку многочисленные винные бутылки, а еще тут были ящики с ликерами, виски и марочным пивом.

— Виски — это для призраков-стариканов, — со смехом успокоил меня Уинстон. — Но в этой коробке есть кое-что более для тебя подходящее…

И он извлек из коробки, уже вскрытой, маленькую бутылочку.

— Эту жидкость мы можем потреблять без страха: Джеймс отдает ей должное — на это миссис Биггот закрывает глаза. Кстати, эта жидкость полезна для здоровья. Видишь, на этикетке написано: «Гиннесс — это то, что вам нужно!» Так что спорить не о чем!

Я выдул прямо из горлышка первую бутылку «Гиннесса» — она показалась мне горькой. Вторая понравилась больше…

— Тебе когда-нибудь приходилось пить пиво, Джон?

— Очень редко…

— Тогда двух бутылок довольно!

После двух бутылок «Гиннесса» на почти пустой желудок я почувствовал, что ко мне возвращается уверенность, и, желая поскорей покончить с делом, сам потребовал, чтобы мы отправились к фотографу.

После чего, обняв меня, Уинстон шепнул мне в самое ухо:

— Смелее, Джон! Macte animo [32]! — как любит говорить мэтр Дашснок. Я никогда не забуду, что ты для меня делаешь. Отныне мы — друзья до гроба.

И Уинстон со свечой исчез в коридоре, оставив меня в темноте — только из-под двери мэтра Дашснока сочился слабый свет, как видно, и впрямь от ночника, а тусклое мерцание в другом конце коридора указывало мне, в каком направлении я могу спастись бегством.

Сжимая в правой руке бильбоке, левой я тихонько приоткрыл дверь, взывая к милосердию Божиему. Мне предстояло встретиться лицом к лицу с тем, кто всех страшнее для подростка, — с учителем, привыкшим к ремню: в детстве пороли его самого и он был жертвой, в зрелом возрасте он сделался палачом и стал пороть других.

Палач Уинстона в ночном колпаке с помпоном, который он напялил на себя, несмотря на жару, лежал на спине и глухо храпел — ночник освещал его профиль. Справа от кровати на стуле чернел костюм учителя, залоснившийся от старости, и белели длинные рваные подштанники. Слева на прикроватном столике рядом с ночником и очками действительно красовалась вышеописанная груша. А разместившийся в изножии кровати фотоаппарат «фолдинг» уставился на меня своим объективом, похожим на глаз громадного зверя.

Я сделал три шага вперед и встал в выигрышную позу: бильбоке поднято на должную высоту, пальцы сжимают эфес шпаги, перо на шапочке воинственно торчит.

Если вы спросите меня, дорогие мои внуки, как я мог знать, что перо стоит торчком, когда упомянутая шапочка была у меня на голове, я отвечу вам, что рассказчик имеет право иногда молоть вздор. Впрочем, никто бы этой несуразицы не заметил, если бы в силу своей редкостной честности рассказчик сам не обратил на нее внимание почтеннейшей публики, рассчитывая на снисхождение.

Но напрасны были мои старания — сколько я ни позировал, все оставалось спокойным. Если такса не проснется, не проснется и мэтр Дашснок. Но если собаку не мог разбудить храп мэтра Дашснока, стало быть, зверюга туга на ухо.

Отчаявшись, я стал звать собаку:

— Юпитер! Фью-фью-фью!.. Посмотри, кто пришел…

Никакого впечатления. Я насвистывал все громче и громче — меня вдохновляли благородная дружба Уинстона и его вера в мою храбрость… Все напрасно.

Я не знал, что еще предпринять. И вдруг из-под кровати, где Юпитер продолжал осторожно прятаться, раздался громкий истерический лай. Никто не лает так упоенно и заливисто, как маленькие собачонки — ведь ни на что другое им не хватает храбрости.

Я своего добился и даже с лихвой: пронзительный лай поверг меня в такой ужас, что мне пришлось призвать на помощь всю свою решимость, чтобы не дать стрекача. Тем более что сцена оживала с невероятной быстротой — если не за счет собаки, то за счет ее хозяина.

Внезапно разбуженный храпун действовал как хорошо смазанная машина. Похоже, ночной лай собачонки вызвал у него краткую серию рефлекторных движений, как в опытах профессора Павлова — с той лишь разницей, что в Малвеноре отделение слюны вызывал не человек у собаки, а собака у человека, приманивая его не кормежкой, а эктоплазмой…

Первый импульс: приподняться на кровати и занять позу внимательного наблюдателя.

Второй импульс; водрузить на нос очки, чтобы лучше видеть.

Третий импульс: на всякий случай схватить грушу.

Все эти движения были проделаны в считанные секунды. Если учитель и спал глубоким сном, то проснулся он в мгновение ока.

Молниеносное воскрешение мэтра Дашснока снова повергло меня в шок, к тому же свое действие начало оказывать выпитое пиво. От шока вкупе с пивом на меня напала икота. Икота тем более ужасная, что я не был уверен, совместима ли она с моей ролью. И чем больше я ужасался, тем судорожнее икал. Окончательно потеряв голову, я прирос к месту.

Мэтр Дашснок, со своей стороны, являл собой весьма странное зрелище.

Сначала на его гнусной физиономии при виде меня отразилось глубочайшее изумление. Можно каждый вечер поджидать эктоплазму, лезть из кожи вон, чтобы заманить ее в ловушку, и все же, увидев ее, невольно обомлеть. Вера редко бывает настолько глубокой, как кажется на первый взгляд.

Потом уродливая физиономия учителя осветилась восторгом и почти похорошела. Специалисты, не говоря уже о невеждах, уверяли, что мэтру Дашсноку никогда не запечатлеть призрака на светочувствительной пластинке своего аппарата — и вот этот призрак наконец к нему явился, причем призрак объемный, отчетливый, предупредительный, первоклассная эктоплазма, и вдобавок на редкость услужливая. Снимок должен был удаться на славу.

К тому же призрак, хлебнувший лишку, наверняка менее прозрачен, чем призрак с пустым желудком. Такая консистенция эктоплазмы позволит провести более глубокое исследование.

Но потом восторг учителя сменился беспокойством, тревогой, смятением, и, продолжая икать, я заметил, как на лице мэтра Дашснока проступает испуг.

Быть может, ему передался мой собственный страх. Но скорее всего его напугала моя икота.

Мэтр Дашснок, без сомнения, вычитал из книг, усвоил и запомнил множество столь же достоверных, сколь удивительных подробностей, касающихся призраков, эктоплазм, оборотней, гномов, домовых и прочей нечистой силы, и наверняка старался предугадать, каким будет первое появление ее представителя, которого он, если повезет, быть может, первым в мире запечатлеет на фотоснимке. Обосновавшись в Малвеноре, он, конечно же, заранее рисовал в своем воображении, как будут выглядеть некоторые типические эктоплазмы: Артур, закутанный в простыню, с черными провалами вместо глаз и традиционной цепью; Артур-скелет с прыгающими челюстями, которые издают соответствующий лязг; Артур образца елизаветинской эпохи с брыжами вокруг шеи и рапирой в сердце…

Но Артур в башмаках с загнутыми носами, Артур и костюме XV века, на сто лет опережающем ожидаемую программу, и, главное, Артур сотрясаемый икотой — такой Артур перечеркивал все возможные предвидения и повергал мэтра Дашснока в мучительное недоумение.

В начале нашего века, дорогие мои внуки, люди верили в здравый смысл и, желая следовать ему в повседневной жизни, тем более ждали его проявлений от призраков.

Чем сильнее я икал, тем больше искажались черты мэтра Дашснока. Такса продолжала надсаживаться лаем, а ее хозяина, столкнувшегося с загробным пьянством, охватывал незапланированный ужас. Выходит, все научные данные о призраках, собранные мэтром Дашсноком, оказались вздором? Неужели от него ускользнули важные особенности эктоплазм?

Наконец нервы мэтра Дашснока не выдержали, он забился под одеяло, и его жалобные вопли слились с визгом его собаки.

Нажать на грушу он забыл!

Я в полном смысле слова остолбенел. Что скажет Уинстон?

Выбора у меня не было. Нетвердой поступью добрел я до груши, схватил ее, снова встал перед объективом и, стиснув правой рукой мое подержанное бильбоке, другой нажал пусковой механизм, сначала инстинктивно зажмурившись.

Сквозь опушенные веки мои глаза ослепила белая молния. Я выпустил из рук грушу и дал деру, далее не позаботившись закрыть за собой дверь.

Вырвав свечу из рук Уинстона, я шепнул ему на бегу:

— Все вышло не так…

— То есть как это? Что это значит?

— Он так перепугался, что мне пришлось самому себя сфотографировать!

Дребезжащий голос мэтра Дашснока, взывающего о помощи, дал нам понять, что наш разговор слишком затянулся. И я предоставил Уинстону самому выпутываться как знает из сложившегося положения.

Скатываясь по первым ступеням лестницы так быстро, как только мог, чтобы при этом не задуть свечу, я вдруг услышал за своей спиной отчаянные вопли Уинстона:

— На помощь, мэтр Дашснок! Я видел Артура с громадной шпагой! Помогите! На помощь…

Крики Уинстона напомнили мне его просьбу и, продолжая спускаться по лестнице, я в свою очередь несколько раз прокричал: «У-ух! У-ух! У-ух!» настолько выразительно, что напугал самого себя и мое выступление закончилось полузадушенным стоном.

Можно себе представить, какое живописное зрелище, наверное, являли взору Юпитера дрожащие в объятиях друг у друга мэтр Дашснок и Уинстон!

Но, пробегая по кухне, я вдруг почувствовал, что кто-то следует за мной — это оказалась такса!

Я остановился — такса перестала семенить. Я пустился дальше — она за мной.

Собака была мне здесь совершенно некстати. Если она побежит за мной до самой башни, она потом приведет туда других. Я попытался ее напугать. Но таксы призраков не боятся — они ведь не знают, что такое призрак. С той минуты, как Юпитер проснулся, он сразу учуял человека! И мои попытки нагнать на него страху привели только к тому, что пес устроил настоящий концерт, захлебываясь яростным лаем. Положение с каждой минутой ухудшалось.

И тут я увидел в буфетной ножку индейки, обглоданную почти до кости, и бросил ее собаке. Но, даже зажав в пасти кость, такса продолжала преследовать меня по пятам. На редкость любознательная собака!

А между тем до меня стали долетать тревожные звуки. Мы с Уинстоном и мэтром Дашсноком подняли на ноги весь замок.

Доконал меня голос леди Памелы, чья комната была отделена от кухни только столовой.

— Что случилось? Я слышала голос Артура! Я его узнала! Артур, где вы? Почему вы прячетесь? Артур! У-ух-у-ух!

Еще минута, и все бросятся к леди Памеле… Надо было срочно запереть куда-нибудь таксу или привязать ее… Но чем?

Я потерял голову. Шум приближался. В двух шагах от меня собака грызла кость, на которой обнаружила остатки лакомого мяса. Изменив тактику и шепча всякие ласковые слова, я незаметно подкрался к таксе, а потом бросился на нее и, по счастью, ухватил за ошейник. И сразу же запер разъяренную собаку, так и не выпустившую из пасти кость, в буфетной.

Поспешно унося ноги, я подумал, что Юпитер вскоре созовет обитателей замка в кухню, и мой ужин в кладовой снова придется отложить до лучших времен. Как тут было не отчаяться. Я умирал с голоду!

Искушение было слишком велико — надо захватить с собой хоть что-нибудь, чем можно заморить червячка. Я открыл буфетную, с трудом отнял кость у собаки и снова запер таксу под ее яростный визг.

Уже давно пора было укрыться на чердаке!

Там я с отчаяния принялся обгладывать кость. Хотя моя голова была отуманена пивными парами, у меня все-таки хватило здравого смысла, чтобы оценить всю опасность моего положения. Вот уже вторую ночь проводил я на почти пустой желудок в этой тюрьме, — для одних позолоченной, для других лишившейся даже своего серебра, — оспаривая пропитание у собаки и с минуты на минуту ожидая катастрофы. Сама дружба Уинстона — отнюдь, впрочем, не бескорыстная — была чревата еще дополнительной опасностью. Я был пленником замка и зависел от Уинстона! Как далеко еще до следующего воскресенья, когда я смогу убежать!

Раздираемый жестокими страхами, я улегся спать в короб из ивовых прутьев, который, как это ни смешно, внушал мне нелепое чувство безопасности.