Промелькнувшие годы

6

И внезапно все это кончилось. Февральскую революцию Антонина Львовна заметила по шуму в доме — неумолчный говор гостей тянулся далеко за полночь. И еще: когда переехали на дачу, ей стал надоедать какой-то мальчишка. Он, появляясь у калитки, выкрикивал певучим бабьим голосом: «Ма-ли-ины зрелой, хоро-ошей! Ма-ли-ины!..» И, подмигивая, показывал пустое лукошко.

И хотя между шумом в гостиной и этим мальчишкой ничего не было общего, но почему-то так и запомнилось то время: полуночный говор и мальчишка с пустым лукошком.

Потом была Октябрьская революция и гражданская война. Не стало Коммерческого банка, не стало и директора банка... Сперва в ход пошла квартира. Борис Петрович сбывал мебель, картины, посуду. Держалась еще спальня Антонины Львовны, затем и она — со всей безделушечной ратью — тронулась в поход. Последними ушли зеркала и мягкие стулья грушевого дерева. Потом Борис Петрович поступил в Мосзаготтоп, надел прозодежду того времени — коломянковую серую толстовку с вихлявым пояском — и, не понимая, к чему все это, принялся за ломберным столиком (за которым его усадили) что-то писать и что-то считать...

А потом Антонина Львовна его оставила.

...В городе открывались лавки, протирались витринные стекла, на порогах вбивались конские подковы для счастья... Отощавшие было купцы, которые до этого в каком-нибудь Губпродхиме или ГВИУ безымянно подмахивали бумажки: «секретарь», «делопроизводитель», «счетовод», теперь вешали просторные вывески — золотом по синему: «А. Анисимов» или «Телогреев и сыновья».

И один такой вошел в жизнь Антонины Львовны. До революции он был тучен — страдал одышкой, отеками. Старался больше ходить пешком — не помогало. Доктор прописал велосипед. Хрупкая машина содрогалась, когда он взбирался на нее, но все оставалось по-прежнему. Ездил на воды, и там опять массаж, гимнастика и тот же велосипед, но деревянный, неподвижный — в станке, как муха на липкой бумаге: мелькание крыльев, жужжащий комочек тумана, а взлететь не может...

И вдруг за годы революции все прошло, от всего излечился... Оказывается, никакого велосипедного моциона не надо было — всего-навсего следовало мало, плохо и редко есть... И какая-нибудь ржаная каша «шрапнель» и немудреная рыбка вобла сделали из Власа Никитича Крутогорова стройного, бодрого, здорового человека. Даже в выражении лица появилось какое-то одухотворение, какая-то приват-доцентская осмысленность — насмешливая и строгая.

В это время и познакомилась с ним Антонина Львовна. Влас Никитич уже входил в силу. На Сретенке открыл галантерейный магазин в две широкие витрины, отсудил себе прежнюю квартиру, перекупил обратно свою мебель, стал строить дачку на Клязьме... Жизнь Антонины Львовны пошла по-прежнему — почти по-люсиновски, но хлопотливее: настоящую вещь надо было теперь искать не в магазинах, а у перепродавцов и в комиссионках. Однажды так она встретилась со своим трельяжем — в полутемном помещении он показался чужим и маленьким и какой-то дурацкий ярлык на середине зеркала!.. Она вздохнула, отвернулась и старалась больше не вспоминать о Люсинове: он так, наверное, и не поднялся от своего ломберного столика, от своей счетоводской незначимости... Вот и трельяж не вернул в дом...

Дела у Власа Никитича шли хорошо, широко. Наладил связи с провинциальными кустарями, за прилавком уже стояли четыре продавца, и при магазине появилось отделение готового платья. Торговля шла ходко, прибыльно — магазин был неподалеку от шумной базарной площади. Больше всего раскупались пальто из так называемого тамбовского драпа. И шли они хорошо, ибо на рубль-два были дешевле, чем в государственном магазине.

Незаметно Влас Никитич стал опять прибавлять в теле, опять появилась одышка, сонливость. Однажды Антонина Львовна нашла в его лице что-то очень чужое себе, что-то простое, аляповатое...

Власа Никитича между тем потянуло к разнообразию жизни. Сперва он сошелся со своей магазинной кассиршей, потом с худенькой пугливой артисткой из цирка. Туся играла негритянку-горничную в одной водяной пантомиме. Вместе со своей жестокосердной госпожой-миллионершей она прыгала с горящего парохода в воду. Плывя по бурному океану, Туся делала несколько насмешливых жестов, которые должны были напомнить госпоже-капиталистке о том, что перед лицом опасности все теперь равны.

На берегу океана, который изображал прорезиненный холст, укромно, таясь за пальмами, стоял Влас Никитич. Как только мокрая Туся, поспешая за кулисы вслед за своей раскаявшейся госпожой, пробегала мимо него, он накидывал на нее большое, пятьдесят шестого размера, пальто из тамбовского драпа, заворачивал и тащил к выходу. Член месткома крафт-акробат Гуго Леопарди бежал за ним следом, понося его за купеческую дикость, за гусарство...

У подъезда цирка дожидался уже автомобиль с желтой полосой на кузове — частная прокатная машина. Летели в меблированные комнаты «Новая Вена». И тут Влас Никитич сам отмывал умбру с лица Туси, стаскивая с ее рук такого же темно-коричневого цвета длинные перчатки, сам переодевал Тусю в сухое платье...

А потом Власа Никитича арестовали. Оказалось, пальто-то из тамбовского драпа были отпущены с государственной швейной фабрики. Да и не отпущены, а по сходной цене, с приятельской скидкой, позаимствованы через сподручных людей...

Имущество Власа Никитича было описано, а сам он был ввергнут в узилище.

Антонина Львовна дожидалась его, сидя на тесовых табуретках в опустевшей квартире... Она и сама не понимала, чего она ждет.

Сосед по дому, Арсений Иванович, к которому она охотно приходила жаловаться на свое неприкаянное житье, со дня на день мог уехать на Урал, где ему давали большой металлургический завод. Он осторожно давал ей понять, что хотел бы ехать туда не один...

Но Антонина Львовна ждала,— может быть, ее держало чувство какой-то деликатности, может быть, не знала, кому же ключи от квартиры передать, кому эти табуретки вручить...

В одно зимнее утро приехала из Мурома, вся обвязанная шерстяными платками, сестра Власа Никитича. Узнав о судьбе брата, женщина распустила на шее тугие узлы платков и заплакала. Антонина Львовна разделила ее слезы. Они плакали, сидя друг против друга. Потом большая, с громким голосом женщина заходила по квартире, рассказывая о муромских свадьбах, о покойниках, о новорожденных, о кражах и о пожарах... Антонине Львовне казалось, что пустая квартира наполнилась чем-то пошлым.

К вечеру гостья, вспомнив о брате, опять пригорюнилась, завсхлипывала. Антонина Львовна не присоединилась к ней. Смотря на нее, она вдруг подумала: «Вот кому можно передать квартиру».