Пророчества Авеля. О будущем России

Одоевский В. Ф. Житие и страдание отца и монаха Авеля; Колдовство XIX века: письма к графине Е. П. Р...-ой о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, каббалистике, алхимии и других таинственных науках.

«Письма» князя В. Ф. Одоевского, особенно «колдовство XIX века» — широко известны среди интересующихся и серьезно занимающихся проблемами мистического. Впервые они были опубликованы в «Отечественных записках» за 1839 год.

Князь Владимир Федорович Одоевский — русский писатель, философ, музыковед и музыкальный критик, общественный деятель. Последний представитель рода Одоевских — одной из старших ветвей Рюриковичей. Он оставил богатое литературное наследие. Особенно известны его сказки для детей, такие как, например, «Городок в табакерке» и знаменитые «Сказки и повести для детей дедушки Иринея». Русский князь в петербургский период своей жизни увлекался мистическими учениями, средневековой натуральной магией и алхимией. Что не удивительно: ведь и сам город этот, Санкт-Петербург, склонен к мистике. Он и сам был в каком-то смысле предсказателем. Так в своем незаконченном утопическом романе «4338 год», написанном в 1837 году, он предсказал появление Интернета. В тексте романа есть такие строки, описывающие будущее устройство мира: «между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далёком расстоянии общаются друг с другом». И увлечения его мистикой не были баловством. Книги его внимательно изучались всеми, серьезно занимающимися областью мистического. По некоторым версиям, книги его вместе с книгами «ужасными и преужас-ными» хранились в архивах сверхсекретного отдела, занимавшегося в ЗО-е годы XX века аномальными явлениями, под руководством чекиста Бокия...

Этими книгами были «Письма» князя В. Ф. Одоевского, особенно «Колдовство XIX века», впервые опубликованные в «Отечественных записках» за 1839 год. Для этого же издания подготовил князь Одоевский и книгу «Житие и страдания монаха Авеля». Позднее именно эти два произведения часто издавались под одной обложкой. Не отойдем от этой традиции и мы.

Письма к графине Е. И. Ростопчиной, или Колдовство XIX века

Письмо первое

Вы требовали от меня, графиня, какую-нибудь повесть, да пострашнее. К сожалению, повести не по моей части: это дело одного известного вам моего приятеля, который любит пугать честной народ разными небывальщинами. Что до меня касается, я сам ничего не изобретаю: я умею только с грехом пополам пересказать чужое. Чтоб исполнить по мере сил ваше желание, я, если не расскажу вам повесть о привидениях, то по крайней мере осмелюсь представить самый источник, из которого берутся страшные повести. Я должен признаться, что этот предмет издавна обращал на себя все мое внимание; к нему привлекала меня не одна поэтическая его сторона: мне казалось, что под всеми баснословными рассказами о страшилищах разного рода скрывается ряд естественных явлений, доныне не вполне исследованных, и причины которых частию находятся в самом человеке, частию в окружающих нас предметах.

С чего начать? Несколько выше я, кажется, проговорился о главных основаниях моей системы, то есть о необходимости искать причин видений и привидений, во-первых, в нас самих, а во-вторых, в предметах, нас окружающих. Эти основания, как основания почти всех теорий дурных и хороших, кажется, недовольно ясны; постараюсь выразиться подробнее.

В прошедшем году, я переехал с дачи ранее обыкновенного; несколько теплых дней захватили меня в городе. Однажды, около полуночи, сделалось так душно, что я отворил окошко в моем кабинете, но однако же, не слишком полагаясь на теплоту петербургских ночей, благоразумно сел в кресла, стоящее в другом углу. Не поскучайте этими подробностями: они очень важны; больше всегда вспомните, что мой кабинет в четвертом этаже. Ночь была в самом деле прекрасная, городской шум утих; все домашние в доме у меня спали; «на светло-голубом эфире, златая плавала луна...» Как бы то ни

было, я вполне наслаждался этим чувством тишины, столь редким в многолюдном городе. Вдруг сзади меня послышался шелест шагов; сначала я подумал, что проходит кто-нибудь из домашних, и не обратил на это внимания; но шелест продолжается; он походил на медленное шарканье больного человека; словом, это были точь-в-точь такие шаги, каких можно ожидать от привидения; признаюсь вам, что я несколько... хоть удивился, встал с кресла, посмотрел вокруг себя: двери были заперты, шелест явственно слышался в углу у печки; я прошел в другую комнату — везде вокруг меня было спокойно; вхожу опять в кабинет — в углу у печки опять тот же шелест, который то ослабевал, то усиливался, смотря по тому, как приближался к углу, или удалялся от него. Представьте себе на моем месте человека или больного, или пораженного какою-либо потерею, или просто с пламенным воображением, а не меня, холодно читавшего в это время корректуру какой-то статистической статьи: чего б не могло воображение присоединить к этому действительному шелесту шагов? Я не успел выйти из недоумения, как шелест шагов прекратился: я еще был в раздумьи над этим странным явлением, как шаги послышались снова: это уже было слишком. Мне было досадно, и даже, признаюсь вам, немножно страшно. Прислушиваясь внимательно к этому невидимому звуку и стараясь призвать на помощь все свое хладнокровие, я заметил, что в промежутках между шагами было что-то мерное, привидение как по метроному не делало одного шага скорее другого. Я подумал сначала, что здесь играло ролью отражение звуков часового маятника, но скоро нашел, что это дело невозможное, ибо часы находились от меня за несколько комнат. Осматривая внимательно кабинет, я наконец подошел к растворенному окошку и скоро услышал тот же звук, но гораздо сильнейший; загадка объяснялась самым простым образом: на Фонтанке, против моих окон, стояла барка с дровами; из нижней ее части, находящейся над водою, выплескивали воду, обыкновенно натекающую в подобные барки: звук, производимый этим плеском, не слышен при городском шуме, но столько был силен, что, входя в открытое окно четвертого этажа, по особому акустическому устройству комнаты отражался именно в одном углу ее, и почти не был слышен в другом. Вот какого рода явления я называю причиною привидений, находящеюся вне нас и обманывающею нас в больном или здоровом состоянии.

Такого рода явлений тысячи; скольким заблуждениям подвергает нас какое-либо странное устройство комнат! Вам известна большая часть акустических обманов, происходящих в комнатах со сводами, или имеющих эллиптическую форму. Помните старую залу Большого театра: в некоторых ложах вы слышали суфлера гораздо явственнее, нежели актера; казалось, что суфлер говорит вам на ухо; часто вы слышали в одной ложе духовые инструменты прежде струнных, в другой — струнные прежде духовых. Вы, верно, также замечали, сходя с лестницы после бала, когда жар общих разговоров, кажется, усиливается, — что вдруг одно слово, сказанное не громче другого, раздается по всему подъезду; это случается тогда, когда звук этого слова настроен в один тон с каким-нибудь стеклом в окошке, а иногда и целым сводом. Все эти явления понятны и даже могут быть вычислены, ибо происходят в определенных, измеренных линиях; но какой математик приведет в числа все фантастические линии, происходящие в наших дедовских домах от бесчисленных пристроек и перестроек каждого нового поколения, каждого нового жильца? Какие тут могут произойти трубы, звукопроводы, так сказать акустические микроскопы? А вы знаете, что именно в старых домах привидения любят поселяться, шуметь по ночам и делать всякие проказы. На сей-то род явлений я намерен обратить преимущественное внимание, как вы увидите это впоследствии; теперь же мы побеседуем с вами о первой причине видений, то есть происходящей в нас самих, почти без всякого содействия внешней природы.

Все эти наблюдения, правда, уничтожают поэзию привидений; но успокойтесь, еще много останется —

...в природе, друг Горацио,

Что и не снилось нашим мудрецам.

Письмо второе

У нас пять чувств, как известно: зрение, слух, вкус, обоняние, осязание; но часто болезни или природное расположение органов, посредством которых действуют наши чувства, т. е. глаза, уши, язык и проч., действуют так неправильно, что чувства наши передают уму совершенно ложные впечатления; это продолжается до тех пор, пока наш организм не придет в натуральное здоровое положение. Каждое чувство, которого орган находится в болезненном состоянии, весьма удобно может нас вводить в заблуждение и давать ложную идею о предметах; так, например, одержимому желтухою все предметы кажутся желтыми; при сильном засорении желудка теряется вкус, пища и питье кажутся горькими; от одной болезни ослабевает зрение, от другой слух, и так далее. Все эти явления, когда наши чувства дают нам о предметах такое понятие, которое противоречит нашему обыкновенному понятию о том же предмете, ученые называют общим именем: обманом чувств.

Обман же чувств делят на два главных рода: на иллюзию (illusions) и галлюциона-цию (gallucination). Одно на другое довольно похоже. Но под словом иллюзия (что можно перевести просто словом: чувственный обман) ученые понимают то состояние, когда человек составляет о каком-нибудь предмете противоречащее истинному или нашему обыкновенному об нем понятию; под словом же галлю-ционация (что можно перевести: способность к видениям; не привидимость ли?) разумеют такое состояние организма, когда человеку являются предметы, в самом деле не находящиеся пред ним, часто в настоящем своем виде, но с символическим значением.

Рассмотрим обманы чувств в двух вышеозначенных видах и скажем несколько слов хоть об обмане, производимом в нас чувством зрения.

Иногда, например, как выше замечено, внешние предметы представляются нашим глазам совсем не того цвета, какой они действительно имеют. Если, став против окон, долго смотреть в одно и то же время на предметы светлые и темные, а потом обратить глаза свои на светлую стену, то в эту минуту предметы, казавшиеся до того темными (например, рамы в окошке), представятся светлыми. Таким образом, когда зрение наше вдруг переходит от предметов темных к светлым и обратно, то предметы, которых впечатление осталось еще в органах зрения, покажутся различно окрашенными, или, что все равно, глазам будут представляться какие-то цветные пятна. Если, сидя под окном, во время ясного солнечного дня будете долго держать в руках книгу, так чтобы солнечные лучи прямо в нее ударяли, то буквы будут казаться в глазах то зеленого, то красного цветов. Сюда принадлежат и цветистые окраины, с которыми представляются иногда в глазах наших предметы, сильно освещенные, когда мы на них долго смотрим. Если кто долго занимается с сильным напряжением умственных способностей, находится в душевном расстройстве, или изнуряет свои физические силы продолжительным бдением, не укрепляя себя сном, то весьма часто черные буквы на бумаге кажутся ему с красными или голубыми окраинами. То же самое бывает и у оконничных рам, если прилежно устремить зрение на предметы, за окном находящиеся, или, став пред окном, долго смотреть на какой-нибудь предмет, находящийся между окном и глазами, например, на какое-нибудь острие, палку и тому подобное. В желтухе, как сказано выше, больному все предметы кажутся желтыми: в других болезнях они же нередко представляются зеленоватыми.

Диц рассказывает о себе следующее: «я сам по собственному опыту удостоверился однажды, что внешние предметы могут представляться глазам нашим не в натуральном их цвете, хотя бы и не происходило никакой материальной перемены в органах зрения. Однажды вечером лег я в постель, чувствуя небольшую боль от засорения желудка; когда на другой день я встал с постели, то к удивлению моему заметил, что все окружающее меня было прекрасного зеленого цвета, как будто бы я смотрел в очки с зелеными стеклами. Сначала мне никак и не приходило в голову, что такая перемена в зрении происходит собственно от болезненного расположения глаз моих, а потому и обратил я внимание спавшего в той же комнате брата на такое странное оптическое явление; лишь после его неоднократных уверений, я убедился, что меня обманывает зрение. Чрез несколько времени предметы, представлявшиеся мне сначала светло-зеленоватого цвета, стали казаться в темно-зеленом, но чрез полчаса цвет этот начал становиться бледнее, и наконец исчез совершенно, уступив место натуральному. Кажется, нельзя было думать, чтобы в такое короткое время могла произойти какая-либо материальная перемена в органах самого зрения,— как, например, изменение в цвете глазной жидкости,— и нельзя было допустить, чтобы все это так скоро пришло в прежнее положение, почему должно приписать этот обман зрения особенному сочувствию глаз с желудком». У некоторых людей такая перемена зрения весьма обыкновенная; иным внешние предметы кажутся совершенно бесцветными или сероватыми, а преимущественно того цвета, который известен у живописцев под именем sepia. Другим же предметы представляются смешанных цветов, например: светло-желтого с зеленым, пурпурового с синим, темно-красного, темнозеленого и темно-коричневого е черным. Один гравер купил себе темно-коричневый суконный сюртук вместо зеленого, и носил в твердой уверенности, что его сюртук зеленый; этот же самый гравер, еще в детских летах, беспрестанно ошибался в выборе и употреблении красок и принимал одну вместо другой; отчего рисунки его имели самый странный, фантастический колорит. Некоторым все цвета без различия кажутся или синими, или коричневыми; другим же они представляются синими или желтыми с различными оттенками.

Другой род обмана зрения состоит в том, что мы иногда, вместо того чтоб представляющиеся нашему зрению предметы видеть просто поодиночке, видим их вдвойне и даже в нескольких повторениях. Если под вечер, во время сумерек, или в мрачный день, будете смотреть пристально несколько минут на окошко и потом поворотите глаза несколько в сторону так, чтобы та часть глаз, в которых удерживается еще отпечаток или изображение темноватых оконничных перекладин, упадала бы на прозрачное стекло, то увидите множество светлых полосок, изображающих деревянные переборы оконничной рамы, которые будут извиваться по светлому стеклу. Или, проколите на карте булавкою два отверстия, и притом так, чтобы они отдалены были друг от друга на такое же расстояние, какое находится на лбу между обоими глазами; потом зажмите один глаз и смотрите другим чрез карту на горящую свечу или на кусок белой бумаги, на которой сделана черная точка; тогда увидите следующее явление: сначала будет вам казаться, что вы смотрите сквозь туман; оба карточные отверстия покажутся вам гораздо более, нежели каковы они в самом деле; потом покажется вам, что они начинают сливаться в одно с другими своими окраинами, и наконец, составят один общий круг, а свечное пламя или черный пункт, на бумаге изображенный, представится глазу вдвое более настоящей своей величины. Этого мало: каждый предмет может казаться в несколько раз более, смотря по тому, сколько будет сделано отверстий на карте.

Близость или отдаленность предмета имеет большое влияние на обман зрения; так, например, известно, что дети часто протягивают руки к луне, думая схватить ее; слепорожденные, которым удачная операция расторгла завесу мрака, скрывавшего от них видимую природу, думают, что все предметы непосредственно находятся пред ними. То же самое рассказывают и о Каспаре Гаузере, которому предметы, видимые им в окно, казались большою картиною. Нервы зрения у одного сумасшедшего были так чувствительны, что однажды, рассуждая о действиях солнечных лучей, он представлял себе, что они от него не далее как в четырех шагах. Одна безумная рассказывала по выздоровлении своем следующее: «Однажды, вечером, лежала я в постели и смотрела пристально на мою надзирательницу, которая мне тогда представлялась в виде какого-то страшного привидения. Тут вдруг показалось мне, что горевшая на столе сальная свечка стала бегать по комнате; но всего удивительнее было для меня то, что огонь по-прежнему горел на столе, а сало текло из отверстия в стене в виде фонтана или водопада. Мне представилось, что этот водопад устремляется прямо на меня, что он душит меня, отчего я и стала громко кричать».

Предметы, спокойно лежащие или стоящие, иногда зрению нашему представляются движущимися. Во время езды на пароходе деревья, по сторонам дороги находящиеся, или берега, кажутся мимо летящими. В обмороке или в сильном опьянении все предметы кажутся кругом вертящимися около одного центра. Некоторые люди, одержимые психическими болезнями, не могут ни читать, ни писать, потому что им представляется, будто буквы на бумаге бегают, прыгают и гоняются одна за другою.

Иногда предметы представляются зрению навыворот. Одна девица, одержимая истерикою, во время своих припадков воображала, что видит все окружающие ее предметы навыворот, что ей казалось очень смешно; столы для нее были опрокинуты, люди ходили на головах; с прекращением припадков прекращалось немедленно и ее заблуждение. В некотором смысле принадлежат сюда также и те случаи, когда больной видит только одну какую-либо часть в предмете.

От этого, может быть, происходило, что некоторые видели людей без головы, дома без крыш и прочее тому подобное. Для объяснения этого нужно было бы прибегнуть к анатомическим объяснениям, которые вас испугают, графиня. Довольно, если я вам скажу, что этот странный обман зрения происходит от бездействия некоторых органов глаза, в то время как другие его части находятся в должном порядке.

Как часто мы не узнаем некоторых предметов и лиц, или принимаем их за другие! Это, вероятно, удавалось вам неоднократно испытывать и над собою; здесь также обман зрения. Верно, случалось вам также, во время путешествия или прогулки в темную ночь, видеть в каждой сосне, в каждом высоком дереве подобие башни или строения, принадлежащего к тому месту, к которому вы спешили. Новички в морском деле нередко принимают отдаленную землю за волнующуюся массу тумана и наоборот. Лунный свет очень благоприятствует таким обманам зрения: Гоген говорит, что ему очень часто случалось принимать длинные тени, бросаемые на землю высокими предметами, за вырытые в земле канавы... Но пора кончить эти общие примеры и рассказать вам несколько анекдотов, в которых лунное сияние играет важную роль.

Письмо третье

Древние, по свидетельству Плиния, [...] приписывали луне разные чудеса: они называли ее звездой духа жизни или жизненного духа; они думали, что от ее влияния земля наполняется питательными соками; что при ее приближении все вещества расширяются, а с ее удалением сжимаются; что между новолунием и полнолунием растут раковины, количество крови в человеке увеличивается, и прочее, тому подобное. До сих пор простолюдины приписывают луне какую-то таинственную силу; вспомните рассказы о действии луны на оживление вампиров, мертвецов; недаром и поэты поклоняются луне и ждут от нее вдохновения. Знаете ли, отчего все это происходит? Увы, от того, что свет луны удивительно способствует обману зрения! Мне очень жаль бедной луны, но, должно признаться, что все рассказы о являвшихся привидениях тогда наиболее сомнительны, когда таинственное происшествие случилось при лунном сиянии. Сколько раз висящие на стене невинные полотенца, освещенные луною, были принимаемы за привидения!

Вот вам действительно случившийся анекдот, который убедит вас в справедливости моих слов. В отдаленной части Шотландии путешественник был застигнут ночью на дороге и принужден искать себе ночлега в одной маленькой и уединенной хижине. Путешественник наш принят был радушно, и хозяйка, отводя его на покой в особую комнату, стала уверять его с каким-то загадочным и боязливым видом, что окно хорошо заделано. Осматривая прилежно стену, в которой было прорезано это окошко, путешественник заметил, что возле окошка был пролом, вероятно сделанный для того, чтоб увеличить отверстие. Когда он пожелал узнать тому причину, то получил в ответ, что один пастух, который незадолго до того времени ночевал в самой этой комнате, повесился на ее дверях. По общепринятому в той стране суеверному правилу, не позволялось вытащить тело самоубийцы сквозь двери, а окно было для того слишком узко, почему хозяева дома и вынуждены были проломать часть стены, чтоб вынести покойника. При этом рассказе дали путешественнику заметить, что с тех пор пастух иногда показывается ночью в этой комнате, отчего никто из домашних никогда в ней не ночует. Хотя путешественник наш и не верил привидениям, однако ж не без некоторого тайного страха лег в постелю, положив подле себя на всякий случай оружие. Между тем во сне пригрезилось ему какое-то страшилище, которое, как казалось ему, стояло у его постели. Когда он проснулся, встревоженный сновидением, то заметил, что сидит на постели с пистолетом в руке. Окинув комнату боязливым взором, он ясно увидел при лунном свете, что у стены, прямо против него и рядом подле окошка, стоит, закутавшись в гробовой саван, какой-то длинный и неподвижный призрак. Путешественник с большим усилием решился наконец приблизиться к этому ужасному видению, в чертах и одежде которого, как казалось, он узнавал то самое страшилище, которое нарушило сон его. Подошедши кое-как к стене, стал он шарить рукою по тому месту, где, как казалось ему, стоял призрак, но, не находя ничего под рукою, возвратился опять к постели; однако ж он побоялся опять лечь спать. После некоторого отдыха, в продолжении которого он успел собраться с мыслями и придумать средство освободиться от столь неприятного положения, путешественник принялся снова за свои разыскания и наконец открыл, что предмет его ужаса происходит от ударения лучей лунного света на стену, ибо лучи эти, проходя чрез разбитое в окне стекло, образовали собою длинный, блестящий призрак, которому разгоряченная предшествовавшим тому сновидениям фантазия путешественника с невозможною точностью придала черты, наружность и все принадлежности трупа, приготовленного к погребению.

Сюда принадлежат также воздушные оптические явления, случающиеся с путешественниками в песчаных степях, которые так часто обманывали французских солдат во время бонапартовой экспедиции в Египте. Во время дальних и затруднительных переходов чрез знойные пески, при палящем солнце, умирая от жажды, они часто думали видеть перед собою вдали роскошные цветущие поля или обширные озера, в которых надеялись утолить жажду; но, подходя к тому месту, где предполагали отдохнуть и освежить силы, они снова находили ту же степь, те же пески; луга, озера — были оптический призрак, происходивший от волнения паров или нагретого воздуха. Это волнение в малом виде можно заметить днем, смотря на предметы сквозь то место, которое находится над пламенем горящей свечи, — и даже в поле, летом, в жаркий полдень, если, прилегши к земле, смотреть издали на дальний лес, или на другой темный предмет.

Знаменитый Кардан, не помню в каком городе, однажды чуть было не сделался жертвою простого народа, который, собравшись на площади, смотрел на изображение человека, находившегося будто бы в облаках. Кардан показал народу, что это изображение было портрет статуи, находившейся на каком-то здании и отражавшейся в густых парах воздуха. для произведения такого оптического обмана нужно много условий, но оно возможно. Вспомните обо всем, что писано о явлениях, известных под именем «миража», «фата-морганы». Я не упоминаю о них, ибо, они описаны во многих детских книгах. Арабские и персидские поэты рассказывают нам много чудесного о сих явлениях. Иногда, и в особенности в то время, когда дух наш, в каком-либо нравственном волнении, как будто ожидает чего-то сверхъестественного, тогда самые обыкновенные, ежедневно нами видимые предметы делаются в глазах наших в самом деле сверхъестественными. Вот вам пример: повар одного купеческого корабля во время переезда сделался болен и умер; надобно прибавить к этому, что у него одна нога была короче другой, почему он и ходил прихрамывая. Несколько дней после того, как спустили в море труп его, лейтенант этого корабля будит капитана ночью и объявляет ему, что повар плывет за кораблем и что все матросы собрались у борта смотреть на чудо. Капитан рассердился, сначала приказал было оставить его в покое и наблюдать, кто прежде прибудет в Ньюкестль: корабль ли, на котором они плывут, или повар, которому вздумалось плыть туда же. Но скоро лейтенант счел нужным еще раз разбудить капитана, говоря, что экипаж приходит в совершенное отчаяние, да и что он сам в большом недоумении, ибо в самом деле видел перед кораблем что-то страшное, движущееся в воде, и которое, как все уверяли, походило на повара как две капли воды; что на нем была даже шапка, в которой обыкновенно он ходил. Капитан вышел на палубу, нашел весь экипаж в таком расположении духа, что счел нужным сказать, будто и ему в самом деле тут кажется что-то странное, о чем он прежде и не думал, и будто бы он теперь не знает, как разрешить эту загадку. Слова эти так встревожили весь экипаж, что все матросы от страха не знали, что делать, и почти оставили управление кораблем. Наконец, капитану пришла счастливая мысль направить ход корабля прямо на фантом повара, но ни один человек не решался взяться за руль. Вынужденный сам исполнить эту работу, капитан приблизился к неизвестному призраку и открыл, к общему удовольствию и смеху, что пред кораблем плыл не покойник-повар, наделавший им столько хлопот, но просто кусок дерева, принадлежавшего какому-нибудь разбитому кораблю и имевший подобие человека. Не догадайся капитан приблизиться к мнимому привидению — нет сомнения, что это происшествие сделалось бы происшествием, которому были очевидные свидетели, а эти свидетели не отказались бы даже подтвердить под присягою то, что они видели своими глазами, — и кто-нибудь, например, доктор Кернер, засвидетельствовав подписи очевидных свидетелей, обнародовал бы это происшествие во всеобщее сведение; долгое бы время переходила эта история от одного легковерного рассказчика к другому, и не один исправный и смелый, но суеверный моряк дрожал бы, может быть, от страха, слушая такое повествование... Кстати, о моряках: некто был подвержен морской болезни, которая перешла в умственное помешательство. Движения его глазного яблока были так неправильны, что он не мог ничего ясно видеть. Когда по этой причине предметы в глазах его колебались, а ноги не довольно твердо служили, то он имел привычку кричать: «море сильно волнуется».

В некоторых болезнях человек принимает одно лицо за другое. Весьма замечательное смешение лиц рассказывает доктор Драке: один из его пациентов страдал умственным помешательством и конвульсиями: «Я был однажды свидетелем, — говорит доктор, — одного весьма замечательного помешательства в уме и чувствах моего больного; однажды конвульсии, которым он был подвержен, только что прекратились за несколько минут до моего прихода. Когда я вошел в комнату, то нашел его сидящим на краю постели и отчасти в помешательстве; я начал просить его выпить принесенное мною лекарство, но он упорно стал отвергать мое предложение, уверяя, что он совсем не болен. Наконец, после многих убеждений, он согласился принять лекарство, однако с условием, если оно будет предписано доктором Драке. Напрасно я его уверял и старался доказывать, что я именно доктор Драке; он никак не хотел верить словам моим, утверждая, что я доктор С., который прежде лечил его домашних. Видя, что никак не могу его разуверить и вывести из такого забавного заблуждения, я тотчас прибегнул к хитрости, которая имела желанный успех; я взял шляпу, раскланялся, вышел из комнаты, так чтобы он мог это видеть, и через несколько минут вошел опять с большим шумом, причем все тут находившиеся со мною раскланивались, как с новопришед-шим, и громко называли меня доктором Драке. Я подошел к постели больного, взял его за руку и был им тотчас признан за доктора Драке, несмотря на то что за несколько минут он принимал меня за другого врача. Он стал мне рассказывать довольно связно, что его хотели обмануть, призвав, для пользования, доктора С., благодарил меня за посещение и очень охотно согласился выпить лекарство, которое прежде никак не хотел принять от меня, когда я ему казался другим человеком. Вскоре потом лекарство мое стало действовать и умственное затмение больного миновалось».

Пьянство также производит род бреда (delirium tremens). Один солдат, находясь в таком состоянии, принимал пользовавшего его врача за своего вахмистра, которого, вероятно, очень боялся. Один ремесленник в подобном припадке садился с ложкою в руке за стол, на котором лежала раскрытая книга. Эту книгу он принимал за блюдо с кушаньем и прилежно черпал из нее ложкою, приговаривая притом, что рыба очень неприятна для вкуса. Один молодой человек, недавно женившийся, приходил в исступление каждый раз, когда он замечал нежные ласки между мужем и женою, потому что в каждой чужой жене воображал видеть свою собственную. Одна дама, подверженная частым истерическим припадкам, сидела беспрестанно подле окошка, и как скоро замечала на небе какое-нибудь красивое облачко, то, принимая его за воздушный шар, начинала кричать из всех сил: «Гарнерень! Гарнерень! Возьми меня с собою!» Один кавалерийский офицер, примечая на небе массу скопившихся облаков, воображал видеть в них отряд войска, отправленного Наполеоном в Англию по воздуху для высадки. Часто люди, страдающие расстройством умственных сил, собирают бережно и хранят тщательно каменья, битые стекла и прочее, принимая их за алмазы, жемчуг, разные драгоценные камни и редкие произведения природы. Часто больные этого же рода принимают тени за настоящие и действительные существа. Некто, одержимый ипохондриею, в припадке болезни схватил палку и, начав колотить ею по полу между стоявшей в комнате его мебели, добрался до гостиной, где в это время были у него гости. Бросаемые на пол мебелью тени он принимал за мышей. За этими-то незваными гостями бегал он с палкою из угла в угол, стуча ею по полу под находившеюся в комнатах мебелью, и, разумеется, чем более он бегал и колотил по полу, тем обманчивее для него была игра света и теней, происходившая от отражения горевших в комнате свечей. А как тени от скорого движения его беспрестанно переходили с места на место и казались ему множеством мышей, то и полагал он выгнать их из комнаты стуком своей палки и крайне сердился, не видя успеха в своей работе. Один больной не хотел пить никакого вина, потому что отражавшееся в бутылке изображение врача его он принимал за своего брата, который будто бы спрятался в бутылку, что и поселило в нем опасение проглотить брата. Одна молодая дама, находившаяся в помешательстве, часто отказывалась вовсе от пищи, уверяя иногда, что кушанье набито иголками, которыми она может подавиться...

Однако пора кончить это длинное письмо. Если бы мы жили в нежном, остроумном веке Демутье и Эмилии, я бы к этим обманам зрения присоединил описание другого действия глаз и насказал бы вам тысячу нежностей и учтивостей. Но мы живем в веке холодном, положительном, и теперь, чтобы занять вас, я смело делаю выписки из медицинской книги и знаю, что вы за это на меня не посетуете. В будущем письме поговорим о представлении в наших глазах несуществующих предметов. Обещаю вам много страшного...

Письмо четвертое

Я бы теперь должен описать вам, графиня, те обманы зрения, которые известны под именем галлюцинация, и которые наиболее подавали повод к рассказам о привидениях. Но, может быть, вы спросите меня: чем могу я вас уверить, что привидение было действительно лишь обман зрения?.. Вопрос довольно затруднительный. Часто подверженный галлюцинации рассказывает о своем видении так живо, так вероподобно; иногда его можно уличить в явном обмане, например как Паскаля, который беспрестанно думал, что возле него пропасть; но бывают случаи, где поверка нашими собственными глазами не может иметь места, например, когда рассказываемое происшествие, утверждаемое многочисленными свидетелями, случилось в отдаленном от нас времени или месте; иногда же, увы, мы должны умолкнуть просто от недостатка наших сведений. Разумеется, многое, что теперь нам кажется чудным, непонятным, подверженным сомнению или полному отрицанию, будет делом понятным и обыкновенным для наших потомков, точно так же, как чудесное и невероятное для древних — ныне для нас принадлежит к числу вещей самых обыкновенных. Один из замечательных людей нашего времени, защищая свою промышленно-поэтическую теорию, выходившую из пределов возможного, и которая ныне сделалась добычею истории, говорил: «Положим, что в век Августа кто-либо изобрел порох и компас, скрыв свое изобретение, в продолжении двадцати лет трудился бы над его усовершенствованием, и наконец дошел до того, что мы ныне называем артиллериею, минами; вообразим, что изобретатель предстал бы тогда пред знаменитых людей августова века, держа в одной руке пороховой патрон, а в другой компас, и произнес бы следующую речь: «Мм. гг! Этим черным порошком можно переменить всю тактику Александра Македонского и Юлия Кесаря; этим черным порошком я могу взорвать на воздух Капитолий (посредством мины), за версту разрушить городские стены (бомбы и проч. т. п.), в одну минуту обратить весь Рим в развалины (взрывом большого количества пороха), на расстоянии 500 шагов истребить все римские легионы (артиллерия), уравнять силы самого слабого воина с силой самого сильного (ружье), наконец, с помощью этого черного порошка я могу носить в кармане гром и молнию (карманный пистолет); при пособии же сего другого орудия (компаса) я могу направить ход корабля, как днем, так и ночью, как в тишь, так и в бурю, терять берег из вида и не справляться с звездами».

Нет сомнения, что умные Меценат и Агриппа, выслушав такую речь, сочли бы оратора сумасшедшим, а между тем в этой речи нет ни одного слова, которое бы ныне не относилось к предметам самым простым и обыкновенным. Таковы и мы в отношении к нашим потомкам. Сколько таких явлений, которые ныне нам кажутся невероятными, но которые, может быть, действительно происходили, и которые отвергает лишь наше гордое невежество! До открытия электричества, вероятно, благоразумные люди считали вздором — рассказы о пламени, появляющемся иногда наверху мачт, которое древние назвали Кастором и Поллуксом; рассказы об искрах, являвшихся на железном шпице, не помню, какой-то горы, и служивших для окрестных жителей предвещанием бури; до изобретения термометра и гигрометра сколько раз, может быть, деревенская помещица, занимавшаяся пряжею, бранила своих прях, зачем иногда пряжа гладка, а в другое время шершава, и причисляла — (вероятно, и до сих пор причисляет) — к сказкам уверения работниц, что в сухую погоду пряжа шершавится. Теперь все это понятно и не должно возбуждать ничьего удивления.

Нет сомнения, что многие из таких явлений, которые мы ныне приписываем суеверию и предрассудкам, некогда войдут в разряд самых обыкновенных. Вы верно слыхали о знаменитом графе Сен-Жермен; много рассказывается о нем пустого; но нет сомнения, что этот знаменитый шарлатан обладал большими для его времени сведениями; если почесть девяносто девять из всего рассказываемого о нем ложным, то все останется одна сотая происшествий, которые могли случиться, и которые между тем не объяснены. Вспомните, что Робертсона, которого фантасмагория и гальванические опыты ныне так известны, за тридцать лет считали не в шутку колдуном, несмотря на то что он обыкновенно начинал свои представления объявлением, что он не колдун, а только естествоиспытатель. Что было бы, если бы он выдавал себя за колдуна? Граф Сен-Жермен, напротив, любил окружать себя таинственностью, но почти нет сомнения, что он знал много такого, чего и ныне мы не знаем. Явления так называемого животного магнетизма для нас теперь если не ясны, то явны. Вообще, вся жизнь этого человека заслуживает больше внимания, нежели как то обыкновенно полагают. Вот вам один из мало известных о нем анекдотов, но имеющий почти историческую достоверность:

В начале XVIII века жил в Париже человек очень богатый, по имени Дюма; в том источнике, из которого я почерпаю это сведение, означены подробно его звание, улица и дом, в котором он жил; я почитаю здесь излишним входить в эти подробности. Семейство Дюма состояло из сына и дочери; сверх того, в доме находилась работница, заведы-вавшая домашним хозяйством.

Дюма за его богатство обвинили, по тогдашнему обычаю, в магии и сношении с духами; этот слух наиболее подкреплялся тем, что у Дюма в верхнем этаже дома находилась комната, откуда хозяин наблюдал звезды и вычислял, по правилам астрологии, влияние звезд на судьбу рожденных под тем или другим созвездием. Многие приходили к нему за этого рода сведениями.

Каждую пятницу, ровно в три часа после обеда, Дюма уходил в таинственную комнату и запирался на замок; вслед за тем, каждую же пятницу слышались на улице тяжелые шаги огромного мула, который останавливался у ворот волшебного дома. Этот мул мог бы почесться красивейшим животным в свете, если бы на левом боку не имел широкой кровавой раны отвратительного вида. На этом муле сидел человек, не уступавший ему ростом и дородством, гордый и важный видом; но на лбу его видны были три столь красные живые рубца, что их можно было принять за раскаленные уголья; по крайней мере так всем казалось, ибо при виде страшного всадника проходящие отворачивались и закрывали глаза.

И всадник и его мул, в течение тридцати лет (Дюма было девяносто лет) являлись по пятницам постоянно, и никто не знал, откуда они приезжали, ни куда отправлялись; потому что если и следили за ними, что случалось довольно часто, их теряли всегда из вида в окрестностях кладбища Des Innocens. Всадник, приезжая к Дюма, оставлял мула на дворе непривязанным; сам же, без доклада, отправлялся в верхнюю комнату, отпирал, не постучавшись, дверь, внутри и снаружи обитую железом, и запирался с хозяином на час времени; потом сходил один, садился на мула и уезжал во всю прыть. Дюма выходил гораздо позже, уже к вечеру.

Такие поступки возбудили различные толки в соседстве. Сын Дюма был уже не молод, ему было около пятидесяти лет. Каждый год собирались женить его, а между тем он все оставался холостяком, как равно и сестра его в девках, которой уже было сорок пять лет, и которая была, по словам кумушек, большая ханжа, зла, и любила сплетни.

Сам Дюма пользовался необыкновенным здоровьем. Ни немощи, ни морщины не обличали его старости; он был проворен и силен; говорили даже, что он постоянно пользовался благосклонностью нежного пола, и в околотке ходило множество о нем на этот счет анекдотов; даже в сем отношении он считался человеком очень опасным.

В одно утро, тридцать первого декабря 1700-го, в среду (заметьте, не в пятницу), около десяти часов, послышались поспешные, тяжелые шаги большого мула. Дюма случайно находился в своем кабинете. Незнакомец сошел с мула, по обыкновению, без доклада явился пред тем, кто вероятно не ждал его вовсе, потому что, при виде незнакомца, старик вскрикнул с ужасом. Между ними поднялся спор; оба говорили горячо; спор длился. Наконец, таинственный ездок вышел из комнаты, и мул помчал его с такою быстротою, что соседи утверждали, будто не могли следовать за ним глазами.

Когда старик Дюма сошел в свою очередь, дети насилу могли узнать его. Это не был уже прежний сильный и крепкий старик: смерть была запечатлена на его лице бледном, холодном, изрытом морщинами; глаза потухли. Он объявил сыну и дочери, что не станет обедать с ними, и вскоре изъявил желание возвратиться в свою тайную комнату; он не мог уже взобраться туда один, и сын и дочь должны были взять его под руки и встащить по лестнице, по которой, казалось, он бы не мог и сойти без помощи. Ему заметили это, и он приказал прийти за ним в четыре часа. Сын, по приказанию Дюма, запер дверь снаружи и взял ключ с собою.

Что происходило в этой комнате, неизвестно. В четыре часа в комнату сына вошел какой-то проситель, имевший дело до его отца; сын попросил его помочь ему свести старика вниз; отперли дверь, вошли — комната была пуста: Дюма исчез.

Все поиски были тщетны. Призвали архитекторов, каменщиков, столяров, плотников, печников, осмотрели и обшарили все углы и стены комнатки, но не нашли никакого следа потаенного выхода, и самые деятельные розыски полиции ничего не могли открыть в этом необыкновенном похищении. Тогда подозрение пало на детей Дюма. Они роздали большие суммы, чтобы доказать свою невинность, и тот и другая умерли, не получив никакого сведения об участи отца своего. С тех пор ездок, в течение тридцати лет еженедельно посещавший старика, не являлся более; мало-помалу все это дело забыли. Между тем воспоминание о нем не совершенно изгладилось, и вот что случилось пятьдесят лет спустя: маршал Вилльруа, весьма наклонный к суеверию, часто рассказывал своему царственному воспитаннику Людовику XV разные повести о духах и привидениях. Первые впечатления дитяти никогда не изглаживаются. Сделавшись королем, Людовик XV слушал с удовольствием подобные рассказы, и даже не отказывался от вызывания духов.

В числе страшных историй, которые в молодости наиболее нравились королю, рассказ о скрывшемся Дюма наиболее поражал его. Он любил вспоминать об этом происшествии и наблюдал, какое действие оно производит на слушателей. Однажды король рассказал его в присутствии графа Сен-Жермен. Граф вызвался найти развязку истории Дюма и объяснить подробности, оставшиеся неизвестными. Маркиза Помпадур слышала этот разговор, приняла участие в предложении графа и упросила короля дозволить ему открыть таинственные происшествия. Прочие собеседники пристали к ней, и граф должен был исполнить свое предложение.

«Сейчас, ваше величество, — сказал он, поклонившись, — прошу только десять минут срока». Тогда с большим хладнокровием он стал чертить линии, писать разные алгебраические и астрологические фигуры и тщательно рассматривать; не прошло десяти минут, как он обратился снова к королю:

«Ваше величество! — сказал он. — Работники и мастеровые, искавшие следов Дюма, или были подкуплены лицами, которые хотели скрыть это дело, или они знали свое ремесло очень плохо. Вот что происходило в одном углу комнаты подле входа; одна половица была подвижная и скрывала лестницу, которая обходит все комнаты; на конце лестницы род погреба; сюда отправился Дюма, приняв напиток, который возвратил ему силы; но здесь, выпив сильный прием опиума, он заснул и не проснулся более».

«Поэтому злой дух посещал его?» — спросил король. «Ваше величество, — отвечал граф, — я не могу поднять последней завесы, закрывающей эту тайну, не подвергаясь, в противном случае, величайшим опасностям».

Король замолчал и не стал более расспрашивать графа; но г-жа Помпадур, более любопытная, сообщила начальнику полиции открытие графа, прося его немедленно учинить новые разыскания на месте. Начальник исполнил ее волю, что явствует из дела, найденного в архивах полиции. Нашли подвижную половицу, лестницу, подземелье, и в последнем, посреди множества астрологических и химических инструментов, труп Дюма, еще покрытый одеждою. Он лежал на земле; подле него находились черепки разбитого агатового сосуда и хрустальной склянки; на одном из черепков последней сохранились еще следы опиума.

Во Франции носились слухи, что развязка этой истории была придумана маркизой Помпадур и главным начальником полиции, для забавы короля. Предположение более странное, нежели самое происшествие; развязка так многосложна, соединена со столь многими физическими затруднениями, что подлог мог легко обнаружиться, слух о том дойти до короля, а такой обман не мог представить никакой выгоды ни начальнику полиции, ни самой маркизе. Впрочем, если это предположение и справедливо, то все останется непонятным, куда девался старик Дюма. Верьте, или не верьте этому рассказу, графиня, но на всякий случай заметьте, что в этом происшествии прекрасный предмет для самой страшной повести.

Письмо пятое

В последнем письме, графиня, я вам рассказал происшествие, при нынешнем состоянии наших сведений необъяснимое. Но, может быть, скажут: это происшествие, отделенное от нас целым веком, не должно обращать на себя внимание и служить достаточною причиною для обвинения нашего века в невежестве. Но вот вам другое происшествие, случившееся два или три года тому назад, описанное людьми, доныне существующими и заслуживающими полную доверенность. Сие происшествие тем более обратило на себя мое внимание, что его пытались объяснить доныне известными законами природы, и что хотя некоторая часть таинственной завесы приподнята в сем случае, до какой степени — судите сами. В 1837 году, г. Лэн, известный английский писатель, проведший лет семь в Египте, издал книгу «Ап Account of the Manners and Customs of the Modem Eqyptians». Вот некоторые отрывки из сей книги вместе с замечаниями ученых издателей «Quarterly Review».

Черная магия, эта собственность или, лучше сказать, эта вечная и непроницаемая тайна египтян, сохранившая доселе свое существование на Востоке со времен фараонов, была постоянно предметом исследований и тщательных наблюдений ученых путешественников всех веков и всех наций. Тщетно многие из них пытались проникнуть в этот чудный, загадочный, туманный мир; тщетно любознательный мир их блуждал около непроницаемых стен сокровищниц восточной мудрости: тайна осталась тайною, и чары египтян не перестают доселе изумлять не только людей суеверных, но и самых опытных, благоразумных, холодных.

Г. Лэн упоминает о многих случаях, которых он был очевидным свидетелем, и после которых он остался вполне убежденным в действительном существовании этих чудных чарований, так же точно, как и капитан лорд Прюдо (Prudhoe), майор Феликс и Салт (Salt), бывший в Египте консулом, и многие другие. Все они принесли дань изумления сим древним, доныне необъяснимым таинствам.

Выписываем несколько строк из упомянутой книги Лэна.

«Несколько дней после моего первого приезда в Египет, г. Салт сильно возбудил мое любопытство рассказом об одном обстоятельстве, касавшемся до магии. У него пропали кое-какие вещи; как он подозревал людей своих в покраже, то, чтобы застращать их и тем заставить самого вора сознаться, г. Салт послал за знаменитым чародеем Мугреби. Чародей объявил, что он покажет точное изображение человека, укравшего его вещи, какому-либо отроку, какого выберет сам консул. Позвали одного из мальчиков, работавших в то время в саду. Чародей начертил пером на ладони правой руки ребенка какую-то диаграмму, в середину ее налил каплю чернил и приказал мальчику пристально смотреть в эту каплю. Потом маг сжег какие-то благовония и несколько лоскутков бумаги, исписанных волшебными знаками; в то же время стал называть различные предметы, повелевая им являться в капле чернил. Мальчик действительно объявил, что он видит все те вещи, наконец, и изображение виноватого: мальчик описал подробно его рост, фигуру и одежду, и сказал, что он его знает, бросился прямо в сад, и показал на одного из работников; работника привели к консулу, и вор в ту же минуту сознался в своем проступке».

Это открытие не имело бы большой важности в глазах наших,— продолжают изда-те л и «Quarterly»,— если б на этом и остановилось могущество так называемого мага: мальчик был соседний, он знал работника, и потому мог знать, что он ворует,— все-таки это любопытно; но несравненно любопытнее обстоятельство, которое вслед за этим рассказывает г. Лэн. Решившись видеть своими глазами все, что он слышал от г. Салта, он обратился к переводчику, находившемуся при британском консульстве, с просьбою: привести шейха Абдель-Кадера-эль Мугреби, на которого, казалось, сниспала магия древних магов времен фараонов, и которого имя знакомо всякому, кто читал прелестную сказку «Му греби-волшебник».

Предварительные чары, состоящие в сжигании ароматических веществ и кориандра, разумеется, должно почитать пустяками, точно так же, как и жжение лоскутков бумаги, исписанных различными заклинаниями, каковы, например, «туршун туриушун», имена, как говорил маг, знакомых ему духов.

На этот раз мальчик был взят из толпы фабричных, возвращавшихся в то время с работы, и следственно не мог иметь предварительного сообщения с старым магом. Когда были сделаны все приготовления, сопровождаемые различными таинственными движениями, маг пробормотал несколько невнятных слов, и потом, обратясь к мальчику, спросил Мугреби, значит западный человек,— рожденный в Марокко или, по большей части, в Мавритании — стране мавров. В этой области, где находились большие школы магии, до сих пор занимаются кабалистикою с необыкновенным рвением. Зам. изд. «Quarterly» его: «видит ли он что-нибудь в чернилах?» Мальчик ответил «нет»; но спустя минуту мальчик затрепетал и как бы испугался: «Я вижу,— сказал он,— человека, который метет землю». — «Когда он отметет, скажи мне», продолжал маг. Вслед за этим мальчик отвечал: «Он кончил». Тогда маг снова, прервав свое бормотанье, спросил у мальчика: «знает ли он, что такое значит флаг?» и на ответ его «знаю» велел ему произнести, не отвращая глаз от чернил: «Принеси флаг». Мальчик исполнил его приказание и вскоре сказал: «Он принес флаг». — «Какого он цвета?» — спросил волшебник: мальчик отвечал «красного». Велено было потребовать другой флаг; исполнив это, мальчик вскоре объявил, что человек принес другой флаг, и что тот был черного цвета. Таким образом было велено потребовать третий, четвертый, пятый, шестой и седьмой; и мальчик объявлял, когда они показывались, именуя цвет каждого, как то: белый, зеленый, черный, красный и синий. Потом волшебник спросил его: «Сколько флагов перед тобою?» — «Семь», — отвечал мальчик. Когда это все кончилось, маг положил в жаровню второй и третий лоскуток бумаги, на которых были начертаны заклинания; насыпал еще благовоний семени кориандра; густой дым, поднявшийся с угольев, был нестерпим для глаз. Когда мальчик описал все семь являвшихся ему флагов, волшебник велел ему сказать: «Принеси султанскую палатку». Мальчик исполнил это и, спустя короткое время, объявил, что несколько человек принесли палатку, большую, зеленую, и что они ее раскидывают; потом он прибавил, что они сняли ее. Вслед за этим, по команде мага, мальчик вызывал в свое чернильное зеркало одни предметы за другими, как то: солдат с палатками, которые они разбили, а потом сняли и сами стали в ряды; за солдатами следовали четыре человека, тащившие быка, и трое других, которые погоняли его; потом быка убили, разрезали на части, положили мясо в печку и сварили; солдаты съели мясо и вымыли руки. После того явился султан; он ехал к ставке своей верхом на сером коне; голова султана была покрыта высокою красною шапкою; он подъехал к ставке и сел возле нее; ему подали кофе, и кругом его явились придворные. Мальчик явственно видел все эти предметы в чернилах, по мере того как он по повелению мага вызывал их.

Хотя этот мальчик был выбран самим г. Лэном, но все можно было подозревать, что между им и магом существовала какая-нибудь связь; что предметы, которые будто бы он видел в чернилах, ему вовсе не являлись, а что мальчик выучил их наизусть в условленном порядке. «Но мы совершенно убедились,— говорят издатели Quarterly,— что между ними не могло существовать подобного сношения». Дальнейший рассказ Лэна еще любопытнее:

«Маг спросил меня, не угодно ли мне будет приказать мальчику вызвать кого бы то ни было из моих знакомых, разлученных со мною или даже умерших. Я назвал лорда Нельсона, о котором мальчик, без всякого сомнения, никогда не слыхивал, ибо, после многих попыток, он едва был в состоянии произнести его имя. Маг приказал мальчику сказать султану: «Господин мой тебе кланяется и просит тебя, чтоб ты привел лорда Нельсона: покажи его взорам моим так, чтобы я мог его видеть; поскорей!» Мальчик исполнил приказание и немедля прибавил: «Посланный ушел и воротился; он ведет человека, одетого в черное европейское платье: этот человек лишен левой руки». Потом промолчал минуты две, и, всматриваясь пристально и внимательно в чернила, мальчик прибавил: «Нет, он не лишен левой руки: она у него лежит на груди». Эта поправка придала более точности описанию; в самом деле, у лорда Нельсона рукав обыкновенно был пришпилен к груди; но не левая, а правая рука была у него оторвана. Не говоря, что подозреваю мальчика в промахе, я спросил у мага, так ли в капле чернил являются предметы, как обыкновенно они являются взору, или навыворот, так как в зеркале, где правая сторона становится левой. Маг отвечал, что они показываются как в зеркале, и потому описание мальчика было безошибочно.

«Другое лицо; которое я велел вызвать, был египетский уроженец, находившийся долгое время резидентом в Англии, где он носил европейское платье; задолго перед отъездом моим в Египет он захворал, и когда я оставил Англию, он все еще лежал больной в постели. Я думал, что имя его, слишком обыкновенное в Египте, может сбить с толка мальчика в описании, хотя другой мальчик,

в первом посещении мага, и описал весьма правильно то же самое лицо, сказав, что он носит европейскую одежду, и, судя по его описанию, она была похожа на ту, в которой я видел его пред моим отъездом из Англии. На этот раз мальчик сказал: «Вот человек, несомый на некоторого рода носилках и закутанный в простыню». Судя по этому описанию, надо было предполагать, что этот египтянин или все еще лежал в постели, или уже умер. Мальчик прибавил, что лицо его закрыто; маг сказал, чтобы он велел открыть его; мальчик исполнил приказание и сказал: «Лицо его бледно; у него есть усы, но нет бороды». Все это было совершенно правильно. Если предположить, по весьма естественному заключению, что, после обыкновенных вызываний флагов, шатров и султана, англичанину ближе всего пожелать вызвать герцога Веллингтона или лорда Нельсона, а французу — Бонапарте или маршала Сульта, и что для этого кудесник предварительно приготовил какое-нибудь описание этих знаменитых людей или по портретам, или по сведениям им собранным, то кудесничество мага покажется мало удивительным. Но вот что необъяснимо: присутствовавшие пожелали видеть Шекспира — и мальчик сделал точное описание наружности сего поэта. Как можно предположить, чтоб египтянин знал Шекспира? Ни маг, ни мальчик не имели, без сомнения, случая видеть ничего подобного сделанному описанию, верному и точному. Но и то могло быть, что кто-нибудь еще прежде просил волшебника вызвать великого поэта, и что на первый раз магия ошиблась; ибо, как говорит г. Лэн и другие, несмотря на все могущество волшебника, ему однако ж случалось делать промахи; неудачу он обыкновенно приписывал или неблагоприятной погоде, или глупости или летам мальчика, и пр.; в таком случае маг, дорожа своею славою и народностью, вероятно употреблял все средства, чтобы добыть где-нибудь изображение лица, в изображении которого он ошибался,— для избежания неудачи в другой раз. Хоть это предположение может быть допущено, но каким же образом могло быть передано это сходство портрета? — «Между магом и мальчиком,— говорит г. Лэн,— не существовало никакого заговора,— я в этом совершенно уверен, и потому что мальчик, исполнивший роль, которую я описал выше, был выбран в моих глазах между множеством других проходивших по улице и потому, что он отверг подарок, который я впоследствии предлагал ему с тем намерением, чтоб он сознался мне, что он не видал в чернилах тех предметов, которые будто являлись глазам его».

Такая же история была и с другим мальчиком в нижеследующем случае. Конечно, можно предполагать, что живописные изображения или описания, где-нибудь добытые, могли дать магу точное понятие о некоторых известных лицах; но каким образом волшебник мог предварительно приготовить описание неизвестного человека, лежащего в саване, или, например, как объяснить следующий случай, более изумительный, нежели все вышеизложенное ?

«Один англичанин, присутствовавший при подобном гадании, насмехался над всеми этими чудесами и объявил, что он до тех пор не будет убежден в их действительности, пока не сделают ему вернейшего описания его отца, о котором, как он был совершенно уверен, никто из присутствовавших не имел никакого понятия. Мальчик, назвав, как водится, по имени требуемую особу, описал человека, в европейской одежде, с рукою, приложенною к голове, в очках, одной ногою стоявшего на земле, тогда как другая нога его была приподнята назад, одним словом, в положении человека, только что сошедшего со стула. Описание было совершенно верно во всех отношениях. Отец этого англичанина, постоянно страдавший головною болью, обыкновенно придерживал голову рукою; что же касается до его ноги, то она была повреждена после падения с лошади на охоте».

Тут уже не могло быть никакого предварительного сообщения между мальчиком и магом, а главное то, что и сам волшебник не мог иметь об этом предмете никаких сведений. Можно допустить, что мальчик действительно видел все, им описываемое; таким же образом и сам г. Лэн, если б он был на месте этого ребенка, мог видеть то же самое. Волшебник доказал это, приготовив однажды магическое зеркало из чернил на ладони одной молоденькой англичанки, которая, посмотрев в него немножко, сказала, что «она видит метлу, которая сама собою мела землю», и это ее так испугало, что она не хотела долее смотреть. Слушая рассказ (нигде ненапечатанный) лорда Прюдо и майора Феликса о чудных действиях египетского мага, мы полагали, что все эти явления были производимы посредством тайного сообщения мага с мальчиком, так же точно, как то было с говорящей куклой-женщиной и с знаменитым игроком в шахматы; но это мнение совершенно уничтожается рассказом г. Лэна. Впрочем, желая получить некоторые пояснения насчет предосторожностей, которые он принимал при сих таинственных явлениях, мы сделали г. Лэну несколько вопросов, как например, о месте действия, о том, внутри или вне дома проводили опыт; об обществе, которое при этом собиралось, толпилось ли оно около его или иначе; как он сам стоял относительно мальчика и мага, и многие другие вопросы, на которые он нисколько немедля и с подробностию отвечал нам. Действие, как видно, происходило в маленькой гостиной в 15 футов длины и десять ширины, и которую он описывает самым подробным образом, со всею ее мебелью и убранством; маг посетил его вечером. Лэн пишет: «Общество наше состояло из мага, мальчика, Осман-эфенди (переводчика при британском консульстве) и меня. В смежном кабинете никого не было, и туда нельзя было иначе попасть, как через гостиную. Я был один, когда явился маг. Он прямо сел на диван, и долго сидел, почти не шевелясь; единственные его приготовления были заклинания, которые он начертил на бумаге, и которые я тут же списал; потом велел он принести жаровню и благовоний. Я не сводил глаз с мага во все время его действий. Я сел возле него по правую, Осман по левую сторону, а мальчик был поставлен против мага на скамейку; перед мальчиком была поставлена закрытая жаровня. Левой рукой маг держал его за пальцы правой руки, в которой были налиты чернила; в правой руке маг держал лоскутки бумаги и благовония, которые он по временам бросал на горящие уголья; он строго приказывал мальчику ни на одну секунду не отводить глаз от чернил во все продолжение действия. Заставляя мальчика вызывать какое-нибудь лицо, я с удвоенным вниманием наблюдал за магом и Османом. Последний,— я в этом совершенно уверен,— не намекал ни словом, ни знаком; да и к тому же лица, которых вызывал мальчик по моей просьбе, были ему неизвестны. Я принял все меры, чтоб он не имел предварительных сношений с мальчиком, и иногда даже случалось, что опыт не удавался, когда Осман мог иметь с ним какое-нибудь сношение. Короче сказать, нет предосторожности, которой бы я не взял в этом случае. Здесь еще необходимо упомянуть весьма важное обстоятельство, что мавританское наречие мага было мне гораздо понятнее, нежели мальчику. Это наречие нельзя назвать чисто мавританским: это была какая-то смесь наречий книжного, мавританского и египетского, так что маг должен был переменять слова свои, для того, чтоб мальчик его понимал».

Итак, мы можем сказать, что участвовали в колдовстве только трое: маг, жаровня со всеми принадлежностями и мальчик; мы бы могли также принять чернила за четвертое средство чарования; но понятие, которое мы составили об этом действии, придает очень мало важности чернилам. Мы говорили, что волшебник мог иметь рисунки тех предметов, которые видел и описал мальчик; но каким образом сей последний мог видеть эти рисунки, когда ему было строго запрещено «отводить на одну секунду глаза свои от чернил в продолжении всего действия». Это самое изъясняет, между прочим, почему мальчик должен быть известных лет: слишком малый, он бы не умел объяснить видимые предметы; слишком взрослый — мог упрямиться, или, увлеченный любопытством, посмотреть и на то, что, может быть, ему и не следовало видеть. Нет сомнения, что хотя мальчик не видел рисунков, но видел предметы, на них изображенные, и видел их посредством отражения,— это доказывается превращением в магическом зеркале правой руки лорда

Нельсона на левую. Но, может быть, сам заклинатель без намерения допустил это. Признание мага г. Лэну, что предметы являются мальчику как в зеркале, может повести к некоторой разгадке этой тайны. Постараемся объяснить наше предложение: отражаемые предметы картины могли являться в вогнутом зеркале, прикрепленном, вероятно, где-нибудь к одежде мага, и скрытом в складках широкой и неуклюжей верхней его мантии; жжение благовоний, кориандра и лоскутков бумаги, от времени до времени повторяемое, должно было беспрестанно усиливать как жар, так и облако дыма под самыми глазами мальчика, куда и могли переходить все изображения, ибо г. Лэн говорит, что волшебник, жаровня и мальчик находились в одном направлении и могли иметь сообщение; так как первый держал крепко пальцы мальчиковой правой руки, то и мог, управляя им по произволу, наблюдать, чтоб фокус отражения упадал в магическое чернильное зеркало; а строгое запрещение мальчику подымать глаза было делано без сомнения с тем умыслом, чтоб не допустить его видеть то место, откуда проистекал луч отраженного света. Все эти штуки могли быть легко устроены так, что ни г. Лэн, ни Осман этого не подозревали и не заметили, потому что они сидели за зеркалом, а действие, производимое этим зеркалом, известно всем. Сэр Давид Брустер (Bruster), в своих письмах о натуральной магии, говорит: «Вогнутое зеркало есть главный инструмент волшебника и всегда играет важную роль во всех оптических обманах; поверхность этого зеркала эллиптическая; если какой-нибудь предмет изображен в одном фокусе эллипса, то в другом фокусе этот предмет является в обратном виде и покажется зрителю, посаженному на известное место, висящим на воздухе, так что, если зеркало и настоящий предмет, отраженный в нем, скрыты от взора присутствующих, то явление это может показаться сверхъестественным. «Посредством этих-то зеркал,— говорит Брустер,— жрецы капищ языческих вызывали богов, и привидения являлись посреди дыма, подымавшегося с курений». Необыкновенные действия подобных заклинаний описаны знаменитым Бенвенуто Челлини, который сам был в одном из них участником: «Целые легионы духов,— говорит он,— явились, по повелению волшебника, посреди дымной атмосферы обширного покоя»; короче, посредством того же самого зеркала, несколько лет тому назад показывали в фантасмагории жителям Лондона друзей их, разлученных с ними или умерших. Как же нам не предположить, чтобы уроженец страны, славившейся в древности своими заклинателями, не имел понятия о вогнутом зеркале?

Итак, полагаем, что мы успели приподнять несколько завесу этих таинств; но еще о многом мы не можем сделать никаких догадок. Мы не можем сделать никакого заключения о средствах, какие употреблял волшебник, чтобы произвести изображения лиц частных, не имеющих никакой известности, как то случалось в присутствии г. Лэна и лорда Прюдо. Нам остается только заметить, что тут воображение могло играть главную роль и весьма способствовать очарованию; но и эта мысль уничтожается, когда подумаем о характере тех лиц, которые были свидетелями этих чудес.

Прибавим к замечаниям ученых издателей «Quarterly», что курение само по себе могло играть значительную роль во всем этом представлении. Некоторые вызыватели духов прошедшего века, как открылось впоследствии, употребляли в курениях разные одуряющие вещества, которые могли всех присутствующих приводить в некоторый род помешательства. Когда-нибудь подробнее поговорим об этом любопытном предмете.

Критический подход (в рамках учения православной церкви)

В православных изданиях XIX-XXI веков мы также можем найти жизнеописания монаха Авеля. В некоторых из них монах-провидец изображен истинным христианином, настоящим подвижником, обладавшим пророческим даром и сильно пострадавшим от властей за свои предсказания. Некоторые источники называют его подвижником благочестия и даже именуют его «преподобным отцам». Но есть и другой, критический подход, базирующийся на более беспристрастном анализе исторических документов.

По воспоминаниям современников, монах Авель действительно предстает перед нами как истинный предсказатель-черноризец. Однако есть свидетельства и о так называемой «бесовской прелести» монаха.

Свои откровения Авель, как он сам пишет, получал «свыше», слыша голоса или видя видения. На допросе в Тайной экспедиции при первом аресте Авель заметил, что глас повествовавший ему о царствовании Екатерины Великой и Павла I, возможно, был «демоническим».

О странном характере полученных Авелем «откровений» высказывался и митрополит Санкт-Петербургский Амвросий. После беседы с ним 29 мая 1800 года он пишет в своем послании: «...Из разговора (с ним) я ничего достойного внимания не нашел, кроме открывающегося в нем помешательства в уме, ханжества и рассказов о своих тайновидениях, от которых пустынники даже в страх приходят. Впрочем, Бог весть».

На несколько странное и необычное поведение Авеля в тюрьме Петропавловской крепости указывает и донесение коллежского советника Александра Макарова генерал-прокурору Обольянинову от 26 мая 1800 года.

Как известно, православно-аскетическая литература настаивает на том, что бесконтрольное, некритическое принятие на веру демонических видений и голосов и даже просто контакты с ними часто заканчивается для подвижника умоповреждением.

В качестве доказательства «умоповреждения» авторы критического подхода к личности монаха приводят следующие иллюстрации.

«1) Фрагмент из “Жития Дадамия” — это ничто иное, как изложение своей биографии, поскольку новое имя «Дадамей» по словам Авеля было дано ему “духом”, назвавшим его также “вторым Адамом”. Наличие фантастического бреда величия, переплетенного с еретическими искажениями веры — налицо. “Он (Дадамий) находится во всех твердях и во всех небесах, во всех звездах и во всех высотах, в самом существе в них ликуя и царствуя, в них господствуя и владычествуя”... после этого он “воцарится на тысячу годов”, и будет тогда “по всей земли стадо едино и пастырь в них един, потом мертвые воскреснут”.

2) Грустную картину смешения грубой ереси и бредовых построений человека, потерявшего чувствительность к логическим противоречиям, видим в тексте толкований Авеля на Книгу Бытия:

“В начале сотворены тверди и тверди, миры и миры, державы и державы, царствы и государствы, а потом и протчая вся: и тво-ряша тако и размышляша девять годов сущих и два-десять и един духовных. В сущих годах вся размысли и вся расположи, а в духовных вся сотвори и вся утверди... Потом сотвори человека и выше человека и выша во всяком мире человека; и число всех сотворенных человек, елико есть число всех миров: сотвори Богочеловека по образу своему и по подобию. Сотвори их мужа и жену, имя им положи: Гог и Магог, Адам и Ева; Гог и Адам муж есть: а Магог и Ева жена его; Гог и Магог прежде сотворен: а потом Адам и Ева сотворены. Гог и Магог и семя их до Адама жили на земли три тысячи и шесть сот годов; готова земля и всего рода его вся старая Америка и вся новая Америка. Адамова земля и всего рода его вся Азия и вся Европа и вся Африка — сия убо земля... Сам Гог и Магог жил на земле всех лет живота своего четыреста и два года и четыре месяца, потом умре и погребен бысть. Детей всех было у них сто и два десять и два, пол мужеской и пол женский; и жили они на земли всей жизни, как выше сказано двенадцать тыщ годов: житие их простое на подобие скотов и зверей. Закон им дан естественный, вся творяху по совести: но токмо сей род просветятся при конце века верою и благочестием. Потом же весь род готов и весь род адамов скончаются. А восстанут другие веки и другие роды, и будут тако жить всегда и непрестанно, и тому не будет конца, ей тако. Аминь”.

Заметим, что согласно современной психопатологии такого рода тексты говорят о наличии тяжелого, т. и. парафренного бредового нарушения мышления...»

Вполне вероятно, Авель мог сознательно формировать у знакомцев своих образ себя как провидца-юродивого. Однако, как замечают авторы, «наличие подлинного юродства исключается наличием грубых еретических искажений учения Церкви, как в приведенных выше фрагментах, так и в других его писаниях».

Далее авторы приводят примеры лжепро-рочеств монаха Авеля, т. е. тех, которые не сбывались, хотя и давались именем Бога.

«1) В обоих вариантах автобиографии — в “Житии и страдания отца и монаха Авеля” и в тексте “Жизни и жития отца нашего Дадамия”, написанных им самим, имеется точное указание на то, что Авель-Дадамий должен прожить 83 года и 4 месяца». Однако согласно архивным исследованиям документов Спасо-Ефимиевского Суздальского монастыря, дата смерти Авеля 1857 год. То есть он прожил 74 года.

2) Генерал-прокурор князь Куракин в письме на имя императора Павла I писал о том, что митрополит Санкт-Петербургский

Гавриил упрекал Авеля за его предсказания о своем будущем архиерействе.

3) Согласно протоколу допроса в Тайной экспедиции от 5 марта 1796 года, Авель показывал, что ему были открыты “гласом, яко боговидцу Моисею” следующие подробности: “Егда воцарится сын ея (Екатерины Великой) Павел Петрович, тогда будет покорена под ноги его вся земля Турецкая, и сам султан, и все греки, и будут они его данники; а 2-е, скажи ей, егда сия покорена будет и вера их лжива истребится, тогда будет единая вера и един пастырь по всей земле, тако бо есть писано в Священном Писании. ...Посемже иди и рцы смело Павлу Петровичу и двум его отрокам, Александру и Константину, что под ними будет покорена вся земля”. Этого не случилось...

4) Во время этого же допроса в Тайной экспедиции от 5 марта 1796 года Авель письменно свидетельствовал о том, что сын Екатерины Павел “восстанет” на нее...

И это “пророчество” не исполнилось.

5) В протоколах того же допроса зафиксировано, что Авель особенно настаивал на “божественности” предсказания о том, что “процарствует мати его (Павла I), Екатерина Алексеевна, всемилостивейшая наша государыня 40 лет: ибо так мне открыл Бог”. Однако годы ее царствования с 1762 по 1796, то есть всего 34 года царствования.

Некоторые православные авторы обвиняют монаха Авеля в ереси.

В качестве доказательств они ссылаются на следующие факты.

«Согласно донесению об Авеле генерал-поручика Заборовского графу А. Н. Самойлову от 19 февраля 1796 г., “сделан был ему допрос, но без великого успеха, кроме темного показания о некоем еврее Феодоре Крюкове, которого Авель признавал Месси-ею и которого он видел в Орле”. При допросе, осуществленном несколько ранее преосвященным Павлом, епископом Костромским и Галичским, Авель называл себя “предтечей Готовым”. Епископ Павел также свидетельствовал о вере Авеля в уже состоявшееся пришествие ожидаемого иудеями Мессию в лице некоего еврея Феодора Крюкова и о путешествии его для свидания с Крюковым в г. Орел. Епископом Павлом взгляды Авеля были оценены как ересь.

Заметим, что среди творений, сочиненных Авелем, находилась таблица «Планет человеческой жизни».

«Очевидно еретический характер имеют вышеприведенные его комментарии ветхозаветной истории происхождения человечества. Очевидно — грубое повреждение догмата о первородном грехе. Эсхатологические пророчества Авеля также расходятся с православной традицией — налицо хилиастиче-ские идеи в разных вариантах. Взгляды монаха Авеля на происхождение человеческого рода и грядущие судьбы человечества напоминают некоторые талмудические предания».

Предсказания Авеля были непосредственно связаны с политической жизнью страны. Есть мнение, что сам он был связан с масонами, в частности имел личное знакомство с обер-прокурором А. Н. Голицыной, известным масоном. На тесную связь Авеля и А. Н. Голицына указывал и известный церковный историк М. В. Толстой. Он же приводит и такой удивительный факт: «При кончине в распоряжении крепостного крестьянина Василия Васильева (монаха-нестя-жателя Авеля), проведшего значительную часть жизни в казематах и тюрьмах, оказалось составляющим 10,5 тысячи рублей ассигнациями. Эту сумму Авель пожертвовал перед смертью на устроение нового иконостаса в церкви Св. Николая в Спасо-Ефи-миевом монастыре и на нужды монастыря». (Для сравнения: годовое жалованье профессора Московского университета в ЗО-е годы XIX века составляло 300 рублей в год.)

Этот же автор приводит и неблагосклонный отзыв об Авеле и его предсказаниях св. Филарета Московского: «Митрополит Филарет по поводу последнего предсказания Авеля писал от 25 апреля 1829 года своему викарию Иннокентию из Петербурга между прочим следующее: “Слух о предсказателе в Серпуховском монастыре, без сомнения, относится к известному Авелю, который там был, но который в 1826 году за то, что, как говорили, предсказывает, заключен в Спа-со-Ефимиев монастырь, где и доныне остается. Жаль, что вы сего не знали, и не сказали, кому следовало”. Затем уже от 2 мая 1829 года Филарет писал: «Возвращаю вашему преосвященству переписку о предсказательной молве. Благодарю, что вы хорошо развязали сей узел. Одно не худо бы прибавить, что Авель уже сидит под надзором».

Далее, авторы делают следующее заключение: «Вышеизложенные факты говорят о том, что жизнь Василия Васильева (монаха Авеля) вряд ли может быть оценена как жизнь подвижника благочестия. Перед нами почти неоспоримые свидетельства о лжепророке, пребывавшем в демонической прелести, вера которого характеризовалась грубыми искажениями догматического характера. Мы также имеем косвенные свидетельства в пользу того, Авель со своими “пророчествами”, к которым относились с большим доверием в столичных светских салонах, мог быть в той или иной степени ангажированным в большие политические интриги своего времени (возможно, в связи с деятельностью масонов), — слишком политизированным был характер его “пророчеств”. В этом ключе становится объяснимым таинственный источник его огромного богатства. Существующий в настоящее время образ Авеля как православного подвижника-монаха и истинного пророка о судьбах России, присутствующий в том числе и в православных изданиях, представляется нам не соответствующим фактам, реально имевшим место в прошлом. Остается только удивляться, в силу чего все эти факты, доступные для широкого читателя на протяжении более чем столетия, традиционно игнорируются теми, кто пишет о прорицателе-Авеле».