"Привлеченная к дознанию..."

Клавдия Кирсанова

Клавдия Ивановна Кирсанова родилась в 1888 году в Кунгуре Нижегородской губернии. В революцию пришла с пятнадцати лет — у гимназистки Кирсановой при обыске найдены нелегальные издания. В 1904 году вступает в ряды РСДРП, ведет пропагандистскую работу среди учащихся и солдат Пермского гарнизона. После разгрома баррикад на Мотовилихе в декабрьские дни 1905 года продолжает работу в военной организации. В 1906 году арестована, приговорена к восьмимесячному заключению в крепости. После приезда в Пермь Я. М. Свердлова становится его помощником по военной работе. В 1908 году вновь арестована за участие в организации побега политзаключенных пермской тюрьмы, отправлена в ссылку в Иркутскую область. Из ссылки бежала и вновь арестована в Саратове. В 1909 году в Перми была судима за побег из ссылки и приговорена к трем годам каторги. Вскоре была вновь судима по делу военной организации РСДРП — четыре года каторги и ссылка на вечное поселение в Сибирь. Каторгу отбывала в пермской каторжной тюрьме. В 1913 году этапом была отправлена в Якутскую область. Из ссылки К. И. Кирсанову освободила Февральская революция. Она направляется на Северный Урал, в Надеждинск. В годы гражданской войны — член Военной коллегии Богословского горного округа по борьбе с контрреволюцией. С Урала отозвана в Москву, где работает секретарем Хамовнического райкома. По партийной мобилизации К. И. Кирсанова направлена в Омск секретарем горкома. В 1922 году по возвращении в Москву назначена ректором Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова. В 1933 году за работу среди женщин награждена орденом Ленина. Долгие годы работает в отделе пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Пламенный пропагандист и агитатор, видный деятель международного женского движения. В 1945 году выезжает в Париж на Международный конгресс женщин. Умерла К. И. Кирсанова в 1947 году.

Остроконечное здание пермской губернской тюрьмы, обнесенное высокой кирпичной стеной, она увидела сразу, как только вышла на Вознесенскую улицу. Холодный ветер с колючим снегом, налетевший с низины, заставил девушку поглубже надвинуть смушковую кубанку и поднять воротник короткого жакета. Она потерла вязаной рукавичкой раскрасневшиеся на морозе щеки и прибавила шагу.

Грузно оседая на рессорах и поднимая искристую морозную мглу, проехала тюремная карета с глухо зашторенными окнами.

Девушка поспешно перешла улицу и оказалась на узенькой тропке Анастасьевского садика. В этот пасмурный день оголенные тополя и липы чернели сиротливо, подчеркивая суровость тюремного здания.

По Анастасьевскому садику с разных сторон были протоптаны тропинки, и все они, словно лучи, сходились у тюремных железных ворот. Клавдия, стряхнув снег с жакета, отворила дверь в канцелярию, и ее тотчас оглушил разноголосый шум свиданной комнаты.

Женщины и дети торопливо и сбивчиво пытались что-то объяснить подслеповатому седому надзирателю, принимавшему передачи за узким столом. Клавдия заняла очередь за сгорбленной старушкой в салопе.

Пермская губернская тюрьма переполнена. Комнату для свиданий делила железная решетка, частая и ржавая. Параллельно решетке тянулся деревянный невысокий барьер, гладко отполированный локтями, к которому допускались посетители. Между решеткой и барьером по узкому коридору прохаживался старший надзиратель.

В красном углу светилась лампада перед иконой божьей матери в серебряном окладе. Старушка в салопе молча поставила на стол кошелку и туесок с молоком. Негнущимися узловатыми пальцами вынула из кошелки белый узелок.

— Трофимову, сынку, на башню... — проговорила она, и сморщенное лицо ее затряслось.

Надзиратель короткими толстыми пальцами поворошил узелок, разломил буханку ситного, заглянул в туесок. Потом поднял голову и решительно отодвинул котелок с пельменями.

— Знаешь ведь, старая, пельмени-то в котелке по инструкции не положены.

— Сынок просил... Его любимые... Прими, батюшка, век буду бога молить. — Она низко-низко поклонилась.

Надзиратель насупился, помедлил и молча сунул передачу в большую плетеную корзину.

Этого надзирателя Клавдия знала: человек не злой, но служака ревностный. И сегодня, увидев его на дежурстве, огорчилась: у нее в туеске стальные пилки, а в двойном деревянном дне записка о положении дел в Пермском комитете...

— Студенту Льву Герцу, в крепость, — сказала Клавдия, когда подошла ее очередь. — Жениху моему... — И, поставив туесок на стол, принялась вынимать из кошелки ситный, баранки, домашнее печенье.

— Эх, барышня, барышня, — заворчал надзиратель, — зачастили к нам. Такая красавица, а женишок, вишь, в тюрьме... Нехорошо-с...

Надзиратель поднял очки на лоб, взглянул на девушку. Серая смушковая кубанка серебрилась на ее небольшой, горделиво посаженной головке, из-под кубанки улыбалось румяное кареглазое лицо. Каштановые волосы выбивались на лоб, тугие косы падали ниже пояса.

Старик привычно проверял передачу. Ломал баранки, домашнее печенье, ситный... Наконец взял туесок... У Клавдии сильно колотилось сердце.

Отодвинув локтем туесок и открыв ящик стола, надзиратель вынул список заключенных, находящихся в крепости. Близорукими глазами просматривал фамилии, перелистывал листы желтоватой бумаги.

— Так вот, барышня, передачу примем, а на свиданьице... — он кашлянул, — разрешения нет.

— То есть как это нет? — удивилась Клавдия, поправляя каштановую прядь. — Я вчера заходила к начальнику тюрьмы, — не задумываясь, прибавила она, — он сам разрешил. Нет, нет, тут, верно, опять канцелярия что-то напутала... Уж вы, пожалуйста, распорядитесь, — вежливо, но властно закончила она и отошла к скамье, на которой пристроилась мать Трофимова, ее добрая знакомая.

Старушка огляделась, зашептала:

— Спасибо, доченька, не забываешь старую. За деньги спасибо. Сразу поняла, что ты их приносила, когда конвертик-то нашла. Плохо без сыночка. С голоду померла бы, кабы ты не позаботилась.

— Да я-то тут при чем? — улыбнулась Клавдия. — Хороших людей много, не оставят в несчастье.

Карие и лучистые глаза ее тепло смотрели на Трофимову. Лицо стало задумчивым. Да, старушка верно догадалась: деньги приносила она. На беду, вчера поднялась метель, снег ходил по городу белой стеной, и Клавдия с трудом разыскала покривившийся домик с деревянным забором.

В этот вечер Клавдия разносила деньги по нескольким адресам в разные концы города. Продрогла отчаянно. Но разве в этом дело? Деньги эти надо было еще раздобыть! В дни получки сборщики подходили к рабочим с книжкой и по копейкам собирали деньги для семей арестованных.

— Бросила бы ты по тюрьмам-то ходить, — снова зашептала Трофимова. — Молодая, красивая, — старушка любовно выговаривала девушке, — образованная. Да тебя первейший жених возьмет... Гляди-ка, сам богач Губонин засватает. Семья у вас хорошая, достаток небольшой, но имеется. Батюшка твой всем деткам образование дал, и бог его здоровьем не обидел. Жить бы да радоваться. А ты все по тюрьмам...

Старушка так искренне ее жалела, что Клавдия засмеялась.

— Прости меня, старую, — растерялась она. — Знать, молодым виднее, как на свете жить.

По свиданной прошло легкое движение. Все вскочили со своих мест и, торопясь, толкаясь, устремились к деревянному барьеру. Женщины в нагольных полушубках пропускали вперед детишек. Глаза были обращены к железной решетке.

Клавдию всегда удивляло, как по неуловимым признакам, известным только им, определяли женщины выход заключенных: не прошло и пяти минут, как послышался глухой топот, звон кандалов и громкий мужской разговор. За решеткой появились арестанты. Качнулось пламя в керосиновой лампе, дрогнула лампада у иконы божьей матери, нарастал плач и крик в свиданной.

Клавдия протиснулась к барьеру. Решетка мешала рассмотреть лица, девушка боялась пропустить Свердлова. К нему «невестой» и пришла она на свидание.

При аресте Яков Михайлович назвался Львом Герцем, предъявив студенческий билет имперского Лесного института.

Время свидания истекало, Свердлова не было. Что могло произойти? Клавдия терялась в догадках. Опять взметнулись истошные женские голоса — это ввели новую партию арестантов. Опять дрогнуло пламя в керосиновой лампе, и, перекрывая шум свиданной, послышался зычный бас:

— Родненькая моя! Наконец-то!

«Яков Михайлович! — обрадовалась Клавдия. — Только не знает, под каким именем пришла...»

За решеткой колыхнулись заключенные, и она увидела осунувшееся смеющееся лицо Свердлова, тонкими длинными пальцами он держался за решетку. Невысокий, худощавый, в серой арестантской одежде, Михалыч казался подобранным и сильным. Густые волнистые волосы падали на высокий лоб, темные глаза мягко смотрели сквозь стекла пенсне. Черные усы и черная бородка подчеркивали матовый цвет лица.

— Левушка, — громко крикнула Клавдия, — молоко получили?

— Отличное молоко! Благодарствую, — отозвался Свердлов.

— Как здоровье? — Клавдия наклонилась через барьер.

— Барышня! Не дозволено! — Старший надзиратель сделал запретный жест. И усмехнулся. — Женишка бог голосом не обидел, и так услышите... Иерихонская труба!

— Хорошо! — послышалось в ответ. — Не волнуйся! Тут меня осматривал лекарь. Говорит, после голодовки начался процесс в левом легком... Только я его успокоил — это еще с Николаевских рот, когда меня в карцере избивали...

— Не дозволено! Не дозволено, молодой человек! — заторопился к решетке старший надзиратель.

— А бить жандармам дозволено? — зло огрызнулась Клавдия, сверкнув карими глазами.

Шум в свиданной затих.

— Насильники! Убийцы! — раздался истошный крик.

Молодка, прижимая к груди ребенка и ожесточенно работая локтями, проталкивалась к барьеру. Клетчатый полушалок сбился. Клавдия заметила маленькое покрасневшее ухо. Зашумели арестанты, затрясли решетку. Старик с обветренным лицом и вислыми усами хрипло бросил:

— Дождетесь, ироды!

Забегали надзиратели, оттаскивая заключенных от решетки. Те огрызались. Свердлов взмахнул рукой и бросил в толпу:

— До свидания, товарищи! Сила за нами!

Появился начальник тюрьмы с аккуратно подстриженными усиками. В черной длиннополой шинели с голубым кантом. Он обвел сердитым взглядом настороженную толпу. Стараясь казаться спокойным, приказал:

— Прошу расходиться! Время истекло...

Свиданная медленно пустела.

В Анастасьевском садике мела метель. Серебрилась кора деревьев, покрытых изморозью. В густом кружеве инея застыли невысокие липки, ветви их напоминали узоры на прихваченных морозом стеклах.

Клавдии очень хотелось приподнять деревянное дно в порожнем туеске, возвращенном ей в тюремной канцелярии. Торопливо пробегали люди, и она не решалась.

Что означают слова о Николаевских ротах? Неужели его хотят перевести в эту тюрьму с каторжным режимом? Свердлов пока в Николаевских ротах не сиживал. Если он их назвал... Хуже и не придумаешь. Ведь здоровье у Михалыча не ахти какое. Да... А голодовка?! Значит, политические голодали. Били его действительно. Только не в Николаевских ротах, а в нижегородской тюрьме. Он тогда был совсем мальчиком. После побоев и карцера у него началась чахотка.

Она не выдержала, спряталась за густым орешником: так и есть — в туеске записка!

Крупно, размашисто писал Свердлов. «Хорошо жить на свете! Жизнь так многообразна, так интересна, глубока, что нет возможности исчерпать ее...»

Клавдия недоуменно шевельнула бровями.

«...При самой высшей интенсивности переживаний можно схватить лишь небольшую частицу. А надо стремиться к тому, чтобы эта частица была возможно большей, интересной... Болею душой за участь Трофимова, Меньшикова и Глухих. Во что бы то ни стало, при любых трудностях необходимо всех их вырвать из тюрьмы. Военный суд им грозит смертной казнью. Организацию побега возлагаю на вас. Михалыч».

Смертная казнь! Лицо Клавдии сделалось серым. Долго стояла она у куста, не замечая ни мороза, ни ветра, со стоном и воем снующего по лучам Анастасьевского садика.

Ранними зимними сумерками Клавдия, кутаясь в белый пуховый платок, подошла к двухэтажному дому на Большой Ямской улице.

Старик, сгорбленный и худой, в оленьем треухе, подставил лестницу к уличному керосиновому фонарю и грязной тряпкой протирал закопченное стекло. Тусклый свет желтым пятном расползался по деревянному тротуару.

Тропинка, плотно утоптанная и посыпанная хвоей, упиралась в новый дом с высоким крыльцом.

Клавдия обмела веником валенцы и по крутой лестнице поднялась на второй этаж, в квартиру Володи Урасова.

Чистенькая горница с бревенчатыми стенами, за ситцевой занавеской на окне — герань, в плетеной клетке — щегол. Пахло дымком и свежеиспеченным хлебом. На зеленоватой клеенке пофыркивал начищенный самовар.

За низким столиком у русской печи на чурбаках расположились Урасовы — отец и сын. Отец сапожничал, сегодня ему помогал и Володя.

Приходу гостьи Урасовы обрадовались. Володя удивленно вскинул густые русые брови, снял черный матерчатый фартук.

— Раздевайся, Клавдичка... Погрейся с морозцу-то, — глуховато пригласил Урасов-старший.

Он провел большой рукой по окладистой бороде и долгимзадумчивым взглядом посмотрел на девушку. Тяжело вздохнул и, всунув деревянную колодку в стоптанный сапог, стал ритмично постукивать молотком.

— Спасибо, Александр Иванович. От чая не откажусь, — поблагодарила Клавдия, развязывая пуховый платок.

Скинув пальто, поправила синее гимназическое платье, потерла озябшие руки.

Володя, высокий, широкоплечий, с тонким лицом и большими голубыми глазами, медленно помешивал в стакане ложечкой. По спокойному выражению лица Клавдии трудно догадаться, чем вызван этот необычный приход. Дом Урасовых, с недавних пор превращенный в тайный склад динамита, товарищи без крайней нужды не посещали.

— Ну, вы тут чаевничайте, а я ненадолго в амбар схожу, — поднялся Александр Иванович.

Володя с благодарностью взглянул на отца. Хлопнула дверь, и Клавдия услышала, как тяжело заскрипела лестница.

— Понимает, что поговорить надо. Вот и надумал... — Володя отставил стакан, придвинулся к Клавдии. — А ведь волнуется, да как волнуется... С каменоломен притащили динамит. Заранее обмозговал, где его припрятать. Но так все быстро завертелось, что подготовиться толком не сумел. Ну, на первый случай разложил патроны... В пергаментной бумаге они на чертовы пальцы похожи. Запихнул их под матрац и улегся спать. Решил: ночью перенесу. На беду, в ту же ночь братан заболел — все глаз не сомкнули. Утром — гудок, побежал на завод, а динамит оставил. Так и провертелся несколько ночей — все случая подходящего выбрать не мог... Тут-то, Клавдичка, и понял я по-настоящему своего отца. — Голубые глаза Володи потеплели, на лице появилось мягкое, доброе выражение. — Как ни прятал динамит, а скрыть не удалось, все узнал: то ли заметил, что тревожусь, то ли случай... Прихожу домой, а он — мрачнее тучи. «Ты что же, отцу родному довериться боишься?.. Ну удружил, сынок... Давно за тобой приглядываю — думаешь, не знаю, что в боевой дружине состоишь, оружие прячешь... Молчу, потому что одобряю. А на динамите спать-то нечего: не перина, поди! Уложим так, что и комар носу не подточит!» — Володя заулыбался, добавил с нежностью: — Товарищ он у меня настоящий!

— Завидую тебе, — задумчиво ответила Клавдия. — У меня дома этого нет. Мама добрая, очень добрая, но восемь человек детей, с ног сбивается... Не понимает меня. Все кричит: «Смотри, на каторгу угодишь!.. Стыд-то какой падет на семью. Кто сестер замуж возьмет, если каторжанкой будешь?» — Клавдия вздохнула. — Жаль ее, а что поделаешь...

Она налила в стакан свежего чая и отрезала кусок теплого морковного пирога.

— В печке щи горячие... Может, попробуешь?

— Некогда, Володя. Дел много. — Она помолчала. — Нужно пять бомб. Простые фитильные, с бикфордовым шнуром. Лучше в трехдюймовых шрапнельных банках — сработать им придется. К пятнице управишься?

Володя кивнул, не вдаваясь в расспросы.

— И еще вот что... Необходима веревочная лестница, — продолжала Клавдия. — Надежная, аршин на десять... — Она достала из кармана чертеж. — По этим размерам... Еще два крюка отковать. Михалыч поручил подготовить побег Трофимова, Меньшикова и Глухих. Они теперь в башне, военного суда ждут. — Голос Клавдии звучал сухо, излишне деловито. — Сам знаешь, за экспроприацию...

Володя побледнел: смертная казнь! Как все обернулось... Только что же это? Зачем столько бомб?

— Будешь с дружиной участвовать в побеге, — объясняла Клавдия. — Прикроете отход товарищей. Завтра в восемь у Кафедрального собора передам ящик с браунингами. У тебя лежат берданы, так ты их достань... Думаю, Володя, без «лесных братьев» нам не обойтись... Связь с тюрьмой беру на себя... Михалыча на днях переведут в Николаевские роты. Торопиться нам надо, каждый час дорог. Побег приурочим к дежурству Янека. Давай вечерком с ним встретимся. — Она помолчала. — Да, Володя, еще... Товарищ Артем поручил в городском театре разбросать листовки о выборах в Думу. Передам их завтра, а ты подбери ребят понадежнее. Мотырева, Архиреева... Не следовало бы вас посылать в театр, но людей мало. Поредела дружина от арестов.

— Ничего, Клавдичка, выдюжим, — баском сказал Урасов. — Сама, гляди, не сорвись.

Ближе к окраине Перми, на Разгуляе, высились кирпичные стены военных казарм. Над массивными железными воротами двуглавый орел. У ворот полосатая караульная будка.

Вечерами у казарм молодежь собиралась на гуляния. Толпились солдаты, свободные от дежурств. Стайками мелькали подростки в засаленных полупальто и ушанках. Лузгая семечки, павами проплывали в нарядных шалях молодки.

Парни переговаривались с солдатами и угощали их табачком.

А солдат в Перми в ту зиму оказалось много. Помимо Ирбитского резервного батальона, который большей частью нес караульную службу в губернской тюрьме, местный гарнизон усилили Псковским полком.

Клавдия с Володей фланировали вдоль казарменных стен.

— Ну, Клавдичка, займемся сибирским разговором! — Посмеиваясь, Володя протянул горсть каленых кедровых орешков.

Молодые люди гуляли здесь не впервые. По заданию комитета Клавдия вела пропаганду в Ирбитском батальоне, а Володя обычно сопровождал ее.

Яна Суханека они заметили неподалеку от караульной будки. Был он среднего роста, худощавый, подвижной. Из- под черной бескозырки с белым околышем выбивались вьющиеся волосы. Широкие густые брови подчеркивали голубизну чуть выпуклых глаз. Суханек помог Клавдии создать большевистскую группу среди солдат, распространял в казармах листовки и прокламации.

— Что ж так поздно? — улыбнулась Клавдия.

— Только освободился после наряда...

Не торопясь вышли они из толпы, не торопясь двинулись в сторону вокзала, освещенного электрическими огнями.

В пуховом платке, в валенцах, Клавдия не отличалась от фабричных девушек. Суханек наклонился к ней, рассказывая что-то веселое, и ловко извлек из кармана Клавдиной шубейки тонкие шуршащие листовки. Сунул их за шинель. Встречные солдаты провожали Яна завистливым взглядом: ишь, какую раскрасавицу отхватил! А Клавдия, храня на лице улыбку, тихо и быстро говорила:

— Дела плохи, Янек. Трофимова, Меньшикова и Глухих ожидает военный суд. Приговор один — смертная казнь. Побег будем устраивать в твое дежурство. Хорошо, если бы попал в охранение наружной стены: товарищи спустятся по веревочной лестнице...

— Трудно, Клавдичка, сейчас все больше ингушей назначают, — нахмурился Ян. — Тяжело с ними — по-русски не знают, темные, фанатичные. Попробуй-ка распропагандируй.

— И все же нужно, Янек. Ведь жизнь... — Голос ее дрогнул. — Давай подумаем, как лучше организовать побег... Ты ведь хорошо знаешь все подступы к тюрьме... Следует еще раз проверить толщину стены...

Клавдия умолкла. Ян вытянулся перед офицером. Девушка кокетливо ему улыбнулась. Их благородие был навеселе. Видать, кутнул в вокзальном буфете. Офицер небрежно кивнул Суханеку, внимательно оглядел Клавдию. Солдат с девицей близ вокзала — явление обычное. А девица, черт подери, куда как хороша!

— Пронесло! — облегченно вздохнул Суханек. — Молокосос новоиспеченный, житья от него нет. Пойдем отсюда. День воскресный — офицеров полно в буфете... Как это я сразу-то не сообразил... Ну, слушаю, Клавдичка, говори.

— Трофимов с товарищами в башне, в одиночке. Надо передать им план побега. Сам знаешь как... — И просительно добавила: — Может, узнаешь, когда Михалыча переведут в Николаевские?..

Неторопливо шествуют барышня и солдат. Влюбленно. Барышня встряхивает тугими косами, улыбается. Солдат поглядывает по сторонам — не напороться бы на офицера. А Володя Урасов, надвинув на глаза пыжиковую ушанку и отвернув воротник, следует позади.

Поднялся ветер и начал раскачивать на прямой как стрела улице редкие деревья. На синеющем небе появились первые звезды. Стало холодно.

— Значит, до завтра! — сказала Клавдия. — На старом кладбище.

Клавдия вздрогнула: от мрачного склепа отделился человек, шагнул навстречу. Вглядевшись, узнала Володю. Под тенью разлапистой ели — Ян.

Светил молодой месяц. Среди холмиков чернели покосившиеся кресты. Клавдия, оступившись, увязла в сугробе. Володя помог ей найти едва приметную стежку.

— Осторожно, — предупредил он. — Скоро обрыв.

В низине тускло мерцал лед Егошихи. Здесь все знакомо. В оврагах близ Егошихи Пермский комитет не раз проводил солдатские сходки. Охранять их поручали дружинникам.

Мрачной громадой надвигалась тюрьма. И овраг делался все страшнее и глубже. С этой глухой стороны Клавдия задумала подойти с дружиной.

— Не люблю кладбища. — Девушка зябко повела плечами. — Да еще зимой и ночью. — Показывая на овраг, спросила: — Как считаете, удобное место?

— Нет, не годится. Провалим дело, — возразил Суханек. — Может, попробуем с Вознесенской?

— Ну уж надумал, там всегда народу-у-у... А про караулку забыл?.. — Клавдия покачала головой, взглянула на Володю.

— Он верно говорит — сказал Урасов. — Пошли. Сама согласишься.

Поселок за Камой Клавдия обошла стороной. Последний поселок, затерянный на крутых холмах. В морозном воздухе слышался ленивый перебрех дворовых псов. Мерцали едва приметные огоньки домишек, задавленных снегом. Доносился стук колотушки ночного сторожа.

Черной стеной поднимался лес. Дикие места. Мрачные. В лесной тишине дрожали смутные шорохи. На Клавдию наваливались зубчатые тени елей, пугая и настораживая. Серебристая пыль висела в морозном воздухе, слепила глаза. Трещали деревья, хрустел под ногами снег.

Немалый путь прошла она в эту звездную, лунную ночь. Обычно ее к «лесным братьям» сопровождал Володя Урасов. Но теперь пришлось идти одной. Шла и вздрагивала от неясных звуков и криков ночных птиц. Временами останавливалась; в синей мгле ей слышались осторожные шаги.

Наконец лес начал редеть. Вот и пустырь артиллерийского полигона. Оврагом пробралась на закованную льдом Гайву. И опять стеною встал лес. Теперь главное — не пропустить малинник. Только заметить его под снегом не так- то просто. Девушка круто поднялась на холм и принялась разыскивать тропку, запорошенную снегом, тропку, что ведет к землянке «лесных братьев». «Эх, если бы рядом был Володя!» — Клавдия вздохнула. А на Александра Ивановича больно смотреть — так изменился за эти дни. Клавдия встретила его на Вознесенской — шел с передачей к сыну в тюрьму.

Сразу же после ареста Володи в городском театре в дом на Большую Ямскую, где жили Урасовы, нагрянула полиция. Нашли оружие. Составили протокол, а на ночь оставили засаду — троих полицейских. Один из них взял с этажерки коробку с папиросами. Папиросы? Откуда? Вот эти-то папиросы и озадачили Александра Ивановича. Он вопросительно посмотрел на Клавдию.

— Неужто Володька курит?.. Баловаться начал!.. Выкурили полицейские эти папироски и заснули... Едва разбудили, когда утром смена пришла.

И тут Клавдия сразу все поняла. Улыбнулась.

— Не волнуйтесь, Александр Иванович! Не курит Володя... Здесь хитрость одна.

Александр Иванович успокоился, приподнял ушанку и пошел к тюрьме. А Клавдия долго смотрела ему вслед. Папироски-то эти она приносила Володе, и были они особенными. В табак подмешивалось снотворное; она тайком доставала его в Александровской больнице.

Возьмет Володя пачку папирос и пойдет с боевиками ночью по глухим переулкам угощать постовых. Заведет вначале разговор, а потом уж и папироску предложит. Выкурит полицейский такую папироску и через полчаса заснет. А Володя, притаившись в стороне, ждет этой минуты. Тихонько, на цыпочках подойдет и острым ножом обрежет «смит-вессон». Оружия у боевиков мало...

Тяжело взмахнув крыльями, взлетела с ели сова. Хрустнула сухая ветка, и Клавдия заметила дрожащую тень, похожую на потревоженного медведя.

— Кто здесь? — не выдержала она, выхватив пистолет из кармана.

На залитую лунным светом поляну вышел человек в овчинном полушубке и больших валяных сапогах.

— Лбов! —воскликнула Клавдия и бросилась навстречу.

— Клавдичка! — радостно отозвался мужчина и крепко расцеловал девушку. — Почему одна по ночам расхаживаешь? Где Володька-то?

Клавдия опустила голову.

— Молчишь... Взяли Володьку?.. Да? — проговорил Лбов. — Может, что похуже? Говори же ради бога!

— Арестовали. В театре. Листовки разбрасывали...

— Н-да... Хороший парень... Вот сволочи... — И спохватился: — Замерзла небось, да и страху, поди, натерпелась... Идем, идем!

Землянка едва виднелась среди сугробов. Лбов обломил ветку, замел следы. Неторопливо открыл маленькую дверцу, пропустил девушку.

Внутри землянка оказалась просторной: грубо сколоченный стол, длинная скамья. Горела оплывшая свеча в железной кружке. Вдоль бревенчатых стен тянулись нары.

Когда они вошли, из-под овчинных полушубков показались лохматые головы.

— А, Клавдичка! Клавдичка пришла!

Клавдия узнала голос Вани Питерского. Он присоединился к отряду недавно, после разгрома патронной мастерской на Охте, в Петербурге. Вот его и прозвали Питерским.

Огромные тени заходили по стенам, к столу стали подсаживаться «лесные братья». Все они были дружинниками и в декабрьские дни геройски сражались на баррикадах в Мотовилихе. А Лбов командовал боевиками на Висиме, когда солдаты и казаки шли на штурм. Баррикада на Висиме оказалась последней, которую заставили замолчать.

До восстания Лбов работал на мотовилихинском заводе, куда поступил сразу же, как только вернулся с военной службы.

— Отслужил царю, — приговаривал на баррикаде Лбов, целясь из маузера в карателей, — теперь и рабочему классу послужить надобно.

В декабрьские дни пермские власти объявили Лбова вне закона, за поимку обещали крупную награду. Но народ оберегал его.

После поражения революции Лбов не захотел сложить оружия, как не захотел и признать поражения. Укрылся в лесу. Вместе с ним укрылись боевики, за которыми числились убийства царских чиновников и жандармов. Так возникли в лесах близ Перми «лесные братья», объявленные государственными преступниками; все они подлежали смертной казни в случае поимки.

Но «лесные братья» не прекратили борьбы. Баррикада передвинулась в лес. Совсем недавно к «лесным братьям» присоединились питерские боевики. Отряд разросся, окреп.

Пермский комитет собирал деньги среди рабочих, помогал «лесным братьям». Клавдия держала связь между «лесными братьями» и комитетом.

— Как живы-здоровы, товарищи? — радуясь встрече, спросила девушка.

Лбов грузно опустился на скамью. Рослый и широкоплечий, он невольно сутулился за низким столом. Иссиня-черные волосы лежали крупными волнами на плечах, жгучая черная борода делала его похожим на Пугачева. «Могутный человек, право же, — подумала Клавдия, глядя на него. — Могутный!»

— Жалко Володьку... Помню, как-то мы пригласили его на явку в Старую Слободку, начали требовать динамит и винтовки. Знали, что у него в тайнике хранятся. — Лбов погладил пышную бороду. — Посмотрел я на него — паренек безусый. А паренек-то динамит не отдал... «Без решения комитета не могу!» Всего лишь и сказал. Как отрезал. И баста! Я его еще тогда похвалил: «Молодец, парень, дисциплинку чувствуешь...» Эх, Володька... — Лбов грохнул по столу кулаком. — Как я ненавижу этих сатрапов!

Клавдия достала пакет, заколотый английской булавкой.

— Вот деньги от комитета. Держи, Александр Михайлович. Это вам Богомаз передал вместе с приветом. А это гостинцы, — Клавдия отвела глаза: гостинцы-то были от нее. — Здесь сушки, домашнее печенье... А теперь получайте письма.

Лбов зажег еще одну свечу, поставил в железную кружку. Землянка сразу сделалась больше и просторнее. Письма расхватали мгновенно.

— Ну, Клавдичка, выкладывай новости. Да смотри, чтобы хорошие, — сказал Лбов, заметно повеселевший после весточки из дому.

Клавдия улыбнулась. Знала, как жадно ждут «лесные братья» рассказов о городе, о делах в комитете, как стосковались они о близких, как дорого им каждое слово.

— Хороших мало... Виделась с Михалычем воскресным днем. Похудел... В Николаевские роты его перевели...

Все хорошо знали Свердлова: не раз приходили из чащобы в Мотовилиху послушать Михалыча. В землянке стало тихо. Лбов гневно тряхнул черной гривой.

— Почему не отбили? — в упор глядя на Клавдию, сурово спросил он, и лицо его передернулось.

— Не отбили... Суда еще не было, серьезных улик пока нет... А неудачным побегом можно дело испортить...

— Бежать ему надо... Бежать! А мы поможем, — настойчиво продолжал Лбов. — Михалыч смелый, а для побега главное — смелость... Все эти фараоны дрожат, когда видят настоящего человека... Помню, как-то зашли мы с товарищем в Мотовилиху. Вечерело. Идем по улице, а товарищу моему страсть как курить захотелось. Кинулся он в карман — спичек нет. Огляделся — на посту полицейский. Подошел и спросил: «Дай прикурить!..» А у того аж руки задрожали. Узнал, сволочь! — довольно басил Лбов, морща высокий лоб.— Ну, закурил дружок, и мы пошли вразвалочку. Знаю, стрелять не станет. Рука не поднимется...

— Обожди, Александр Михайлович, — перебила его Клавдия. — Дело есть серьезное... Троим нашим товарищам смертная казнь грозит. Михалыч поручил организовать побег... Но почти все дружинники в городе арестованы. Вот и наш Володя... Плохо, что при обыске оружие нашли... Я тут вам листовку принесла — ее-то и распространяли в театре. — И Клавдия положила на стол папиросный листок.

— За что же товарищей пеньковая веревка ждет? — прервал ее Стольников, натягивая на плечо полушубок.

Стольникова Клавдия уважала. Был он правой рукой Лбова, его другом и советчиком. Лбов любил его, как брата, за отвагу и щедрое сердце. Она посмотрела в широко раскрытые голубые глаза Стольникова и начала самую трудную часть разговора:

— Трофимов с товарищами шел на экспроприацию. Для партии потребовались деньги. Только неудачно: кто-то предупредил охранку, и вся группа напоролась на засаду. Завязалась перестрелка... Товарищей арестовали. Теперь их ждет военный суд, наверняка присудят к виселице. — Клавдия придвинулась к Стольникову: — Времени у нас в обрез. Смертники сидят в башне. Окно камеры выходит в Анастасьевский сад. Для побега все готово. Установили связь с солдатом караульной службы... Но без вашей помощи не обойтись... — И, прижав руки к груди, горячо добавила: — Дело трудное. Знаем, показываться вам в городе опасно... Мы поначалу думали обойтись дружинниками... Но трудно. Товарищей при побеге нужно прикрыть.

Лбов молчал. Казалось, он хотел послушать, что скажут друзья. Клавдия посмотрела на него. Лбов, потупившись, обхватил руками горячую кружку.

— В комитете мне сказали так: дело для «лесных братьев» рискованное. Пускай решают сами.

— Помозговать следует... — Лбов пил большими глотками горячий чай, похрустывая сушками.

— А чего тут думать? Надо идти! Не можем мы, как лешие, в глухомани сидеть, — горячо бросил Ваня Питерский. — Надо, а вернее, обязаны...

Тикали карманные часы, лежавшие на столе. Над кружками поднимался пар. Плыли клубы махорочного дыма.

— А в общем вперед — мое любимое правило. Вперед, как учил Суворов, — могучим басом пророкотал Лбов и вновь стукнул тяжелым кулаком по столу. — Давай, красавица, выкладывай. «Лесные братья» не оставят товарищей в беде. Пойдем на штурм пермской бастилии!..

— Спасибо, товарищи! Я так и думала... Только тебе, Александр Михайлович, лучше в лесу остаться, — осторожно заметила Клавдия.

— Конечно, Александра не возьмем, — подтвердил Стольников. — Его каждый встречный узнает. Зачем судьбу испытывать?!

— Живем вместе и умрем вместе. Лбов — не двух лет по третьему. Выкладывай, Клавдичка. — И он обнял Стольникова.

Клавдия разложила на столе план тюрьмы и Вознесенской улицы. Жирным крестом пометила караульное помещение, обвела кружочком башню.

— Побег назначен на вторник. Всего два дня. У Сибирского тракта буду ждать вас в семь вечера. Передам бомбы... А уж остальное на месте. Только порядок и дисциплина, товарищи. — Девушка помолчала и добавила: — Ну, давайте письма, я потопаю...

Розвальни остановились. Клавдия, закутанная в белый пуховый платок, вскочила в них. Лошади рванули и понеслись. Снег больно ударил в лицо. Девушка сжимала в руках кошелку с бомбами. Лбов нахлестывал лошадей.

Мелькали верстовые столбы Сибирского тракта. Позади осталась застава с двуглавым орлом. Проскочили деревянный мост и оказались на Разгуляе. Лбов, чуть привстав, лихо размахивал кнутом и покрикивал на низкорослых крестьянских лошадей.

У низины, после Разгуляя, лошади замедлили бег. Девушка оставила кошелку с опасным грузом, выпрыгнула из розвальней и показала Лбову на глухой, заснеженный проулок.

— Лошадей привяжи там. Сами к тюрьме. Рассыпаться в садике напротив караулки и ждать меня. Да, телефон не забудьте обрезать. — Она махнула рукой и тотчас исчезла в воротах проходного двора.

Поодиночке, спрятав оружие под овчинные полушубки, скрывались в темноте «лесные братья».

Проходными дворами Клавдия вышла на Вознесенскую улицу. Впереди тускло горели огни — тюремные огни. На углу Вознесенской и Анастасьевского садика возвышался деревянный дом чиновника Черногорова.

Клавдия поднялась по лестнице, тихонько постучалась.

За дверью послышались торопливые шаги. Худощавая девушка с приветливым лицом крепко обняла Клавдию.

— А я уж беспокоилась, — сказала Антонина, — думала, не случилось ли недоброе. — И прошептала: — Ой, боюсь за тебя...

Клавдия, отстранившись, торопливо проскользнула в комнату. Под низким абажуром на столе стоял нехитрый ужин со стаканом горячего чая. Комната угловая, и широкое венецианское окно выходило на Вознесенскую улицу. Окно это приходилось напротив башни пермской губернской тюрьмы.

В квартире Соколовых, которые снимали ее в доме Черногорова, Клавдия появилась не случайно. Отсюда она установила связь с заключенными, придумав систему трех абажуров — желтого, красного и зеленого. Зеленый абажур служил сигналом побега. И вот долгожданный час настал. Клавдия едва сдерживала волнение.

— Клавдичка, я ужин собрала. Садись, садись, — хлопотала Тоня.

— Спасибо. Времени нет.

— Чаю, хоть чаю выпей...

Настенные часы пробили половину восьмого. Девушка погасила лампу. И сразу же в чернеющей темноте замерцало оконце башни. Клавдия порывисто сняла абажур с лампы. Тоня, вопросительно взглянув, подала ей другой — зеленый. Клавдия кивнула: да, сегодня, как условлено, зеленый... И она широко отдернула тюлевую занавеску. Прижалась лицом к холодному стеклу. Темь, непроглядная темь... И там вдалеке — едва приметное оконце тюремной камеры.

Лампа стояла на подоконнике, освещая Клавдию снизу широкой зеленоватой полосою — ее напряженное лицо, ее плотно сжатые губы.

Тоня, крепко обняв подругу, смотрела в зимнюю темь: там, в одной из одиночек башни, сидел ее жених... Но вот в камере заколебался свет, призрачный, неживой, моргнул и погас: сигнал принят.

Клавдия перевела дыхание.

— Спасибо, Тонечка. Прощай!..

— Помни, я одна дома... — быстро проговорила Антонина. — Может, понадоблюсь... Жду тебя...

— Спасибо. Дверь пока не закрывай... Мало ли что может произойти. — Клавдия поцеловала подругу и выбежала из комнаты.

Над городом висела густая вечерняя мгла. Кругом тихо, безлюдно. Впереди мрачно чернела тюрьма. Клавдия свернула с тропинки Анастасьевского сада в узкий проход между сугробами, раздвинула ветви, увидела Ваню Питерского. В руках у него веревочная лестница.

За кустами и сугробами залегли вооруженные «лесные братья». Клавдия выпростала из кармана шубейки браунинг, всмотрелась в одинокую фигуру: часовой прохаживался у тюремной стены.

Послышалась резкая отрывистая команда: происходила смена караула. У тюремной стены, освещенной блеклым фонарем, занял свой пост Ян Суханек.

Ожиданием жили в этот вечер не только «лесные братья» и Клавдия Кирсанова. Ожиданием жили и узники башни.

Беспокойство началось с того дня, когда через волчок в шестую одиночку на каменный пол упала записка. Трофимов, громыхнув кандалами, поднял ее и молча кивнул Глухих. Тот, подтянув кандальный ремень, чтобы меньше слышался звон, двинулся к волчку, заглянул в узкий тюремный коридор. Потом повернулся спиной и закрыл волчок затылком.

Трофимов раскрыл записку. Почерк, похожий на вязанье, — женский почерк. Он придвинулся к керосиновой лампе, висевшей над столом. Откашлялся.

«Дорогие товарищи! Сердцем всегда с вами. Любим и гордимся. Примерно через неделю будем встречать в Анастасьевском садике. Сигналом послужит зеленый свет в третьем окне от угла в доме чиновника Черногорова на Вознесенской. Ждите после семи. Готовим лестницу и железные крюки. Действуйте решительно и помните побег Баумана. До встречи, друзья, на воле! Наташа».

— «Наташа»! — повторил Трофимов. — Это кличка Клавдии Кирсановой. Значит, она готовит побег...

С этого дня и началось ожидание. С этого дня и воскресла надежда. Вскоре в волчок упал план башни и путь побега. Нужно спуститься вниз по железной лестнице. Направо входная дверь, которая и приведет к тюремной стене...

День побега приближался. Трофимов с блестящими глазами ходил хмельным от счастья. Говорил он мало, только удивленно встряхивал крупной головой и пожимал плечами. Даже Меньшиков, осторожный и самый старший среди них, все чаще мечтал о доме. Воля, жизнь, друзья!

Одно лишь их беспокоило и мучило: как уйти без товарищей?!

Здесь, в башне, в каждой камере замурован друг. Уйти и не помочь товарищам — невозможно! И Трофимов разработал свой встречный план.

Меньшиков и Глухих одобрили его.

Февральским днем в камеру принесли заснеженный туесок. Трофимов сразу начал его прощупывать. Глухих по обыкновению закрыл волчок затылком.

— Ура! — Трофимов вынул из берестяной коры две гибкие стальные пилки. Вскинул их на ладони и с чувством добавил: — Великое дело — рабочая солидарность!

— Запомним день десятого февраля, — в волнении сказал Меньшиков.

Глухих не удержался и заплакал. Трофимов молча положил руку на плечо друга. Потом подошел к Меньшикову, сел на табурет, прикованный цепью к стене, и начал распиливать кандалы. Глухих стоял у волчка. День выдался удачный. В тюрьме дежурил дядька Буркин, старый и добродушный надзиратель. Он попусту не придирался к узникам, и при нем дышалось легче.

Тихо повизгивала стальная пилка, острая и мелкозубчатая. Она быстро согревалась, оставляя едва видимый след на кандалах. Взмах, еще взмах, и с худых синеватых рук Меньшикова упали кандальные цепи, звякнув о каменный пол. Тот почувствовал непривычную легкость и стал растирать разбухший красный рубец. Глаза его озорно сверкнули.

Глухих знаком подозвал Трофимова к волчку. Нетерпеливо отобрал у него стальную пилку, присел у табурета на пол и начал распиливать ножные кандалы. Башенные часы отбили шестой удар, арестованные закончили работу.

Густые сумерки вползали через решетчатое оконце. Темнело. Арестанты поспешно улеглись на нары, ожидая, когда дежурный из уголовных зажжет керосиновую лампу. Натянули серые одеяла, изъеденные молью, под самый подбородок, испытывая непривычную легкость.

У двери остановился надзиратель. Медленно опускалась по блоку закопченная керосиновая лампа. Щелкнул замок, и дверь распахнулась. Уголовный Мухин, с угрюмым и неприветливым лицом, снял стекло, зажег фитиль. Он пониже пристроил лампу над квадратным столом и, недоуменно взглянув на спящих «смертников», вышел. Вновь резко щелкнул замок. В волчке показался расширенный глаз надзирателя Буркина. Послышались шаги, заскрипела дверь соседней камеры.

Трофимов отбросил одеяло, спрыгнул с койки.

— Давай, браток, к волчку. — Он кивнул Глухих и, когда тот закрыл волчок, повернулся к Меньшикову: — Топай, родимый, к окну... Нужно проверочку сделать...

И хотя все понимали, что проверочку делать рано, что до назначенного срока еще более часа, Меньшиков стал под окном, Трофимов ловко влез ему на плечи и ухватился руками за решетку. Прошли томительные минуты ожидания. Наконец он повернулся к товарищам и отрицательно покачал головой.

— Да рано же, черт возьми! — Трофимов спрыгнул на пол, виновато посматривая на друзей. — Еще кипяток не разносили.

— Конечно, рано, — добродушно посмеиваясь в пушистые усы, подтвердил Меньшиков и быстро приказал: — Ложись!

В коридоре опять послышались гулкие шаги. Началась раздача ужина.

С глухим скрежетом башенные часы пробили семь. Жизнь в тюрьме затихла. Теперь у заключенных остался один час.

В шестую одиночку вместе с сумерками заползла тревога. Ровно в восемь надзиратель обычно сдавал ключи от одиночек в контору, и тогда побег невозможен. Успеют ли товарищи на воле? Кто будет стоять на часах у башни? Свой ли человек?..

Первым не выдержал Трофимов. Он поднялся с койки и начал холщовым полотенцем тщательно протирать стекло. Подкрутив фитиль на лампе, Трофимов вновь вскарабкался на плечи Меньшикова. Крепкими руками ухватился за чугунную решетку. Глаза неотступно следили за третьим окном от угла. Временами его сменял Глухих. А Трофимов отдыхал, закрывая волчок.

Хрипло и устало часы отбили еще удар. «Значит, семь часов тридцать минут». И в это время его подозвал Глухих. Они поменялись местами. Стараясь не шуметь, Трофимов еще раз вскарабкался на плечи Меньшикова, прильнул к окну.

Из темноты в зеленом свете абажура выплывало девичье лицо. Лампа ярко освещала Клавдию.

Трофимов не мог оторваться от окна. Вместе с Клавдией в одиночку заглянула жизнь, торжествующая, молодая. Haконец он опустился на пол. Счастливо улыбаясь, вытер вспотевшее лицо, обнял Меньшикова.

— Начнем! Путь свободен. Клавдичка подала сигнал...

Желтый свет керосиновой лампы разливался по одиночке. В настороженной тишине Трофимов снял горячее стекло с лампы и раздавил его. Послышался звон, и на каменный пол, сверкнув в темноте, полетели осколки. Трофимов заспешил к волчку.

— Эй, дядька Буркин... Дядька Буркин! — хрипловато закричал он. — Стекло на лампе лопнуло.

В волчке появился встревоженный глаз. Темнота в камере, густая в дрожащем свете фитиля, озадачила его.

— Подожди... Сейчас принесу... Эка незадача! — И надзиратель, громыхая связкой ключей, заторопился в ламповую, расположенную тут же, в башне.

Трофимов и Глухих заняли свои места. Тяжело вздохнув, медленно отворилась железная дверь.

— Арестованные накинулись на надзирателя, схватили, зажали ему рот, потащили к железной койке. Боролись ожесточенно и зло. Наконец Буркина плотно связали холщовыми полотенцами и заткнули рот кляпом.

— Лежи, дядька... Не хотелось в твое дежурство... Но пришлось, — тихо бросил Трофимов, отбирая у надзирателя наган и связку с ключами.

Гулко стучали по тюремному коридору деревянные коты Трофимова. Он взглянул на Глухих и повернул не к выходу из башни, как предусматривалось планом, а к одиночкам.

На железных дверях одиночек мерцали белые номера, Глухих уверенно шел за ним. Витая лестница с входной дверью осталась позади.

Неумело орудуя ключами, Трофимов начал подбирать их к пятой одиночке. Массивные стальные ключи плохо слушались. Трофимов перебирал их в руках, пытаясь разглядеть номер. Но номеров не значилось. Ключи, словно близнецы, лежали на широкой ладони. Сердито выругавшись, Трофимов стал действовать наугад. Открыть одиночки оказалось делом нелегким. Ключи не подходили к замкам. Приходилось вновь и вновь менять их. Каждый замок имел свой секрет. И эти секреты должен был разгадать Трофимов.

В башне находилось одиннадцать одиночек на двух этажах, соединенных витой лестницей. И эти одиннадцать одиночек нужно открыть Трофимову, иначе он не мог уйти из башни. Не мог...

Наконец распахнулась первая тюремная дверь.

— Свобода! Выходи, братва! — крикнул Трофимов и двинулся дальше.

Глухих обнял товарищей и начал распиливать кандалы.

В башне нарастал шум. Раздавались громкие голоса. Скрипели двери. Звенели кандалы. Во всех камерах у волчков стояли заключенные, торопили Трофимова.

Пока Глухих распиливал кандалы, а Меньшиков дежурил около надзирателя, Трофимов пытался открыть седьмую одиночку. Ключ легко вошел в скважину, но замок зажал его и не выпускал. Трофимов нервничал, тряс дверь, а замок цепко держал ключ.

Вдруг распахнулась дверь ламповой. Уголовный Мухин, случайно задержавшийся в этот вечер, испуганно всплеснул короткими руками и сипло пробормотал:

— Караул! Спасите!

Трофимов резко повернулся и поднял наган.

— Не стреляй, кормилец. Не стреляй... Вот те крест — не выдам! — И Мухин начал мелко креститься.

— Черт с тобой! — в сердцах бросил Трофимов. — Сиди здесь, пока не уйдем, — и опять завозился с ключами.

И сразу же по витой лестнице раздался дробный стук деревянных котов. Мухин, воровато озираясь, бежал к дежурному по тюрьме. Трофимов выстрелил, Мухин ахнул, присел и... вновь побежал.

Выстрел гулко разнесся под тюремными сводами. Зазвенел пронзительно звонок, и по железным ступеням лестницы тяжело загромыхали сапоги надзирателей.

— Тревога! — крикнул Трофимов. — Уходи, Глухих, в камеру.

Трофимов опустился на одно колено и, как в дни баррикад, прицелился в надзирателя, рыжая голова которого появилась в лестничной клетке. Глухих быстро подскочил к нему. В коридоре поднялась ружейная стрельба, сизый пороховой дым заплясал под низкими сводами. Пуля пробила Трофимову плечо. Правая рука повисла. Трофимов упал. Глухих прикрыл собою друга, долго отбрасывал надзирателей, пытавшихся захватить Трофимова. Но вот он покачнулся и медленно осёл на залитый кровью пол.

Тупым кованым сапогом рыжий надзиратель ударил Трофимова. Тот открыл глаза, мутно посмотрел по сторонам. Услышал стоны Глухих и, собрав последние силы, втащил его в камеру, захлопнув дверь.

Волчок осветился ярким пламенем. Это начальник тюрьмы Гумберт выстрелил из браунинга. Надзиратели, тяжело дыша, ввалились в камеру. Первым к Трофимову подскочил Гумберт.

— Ты, сволочь, стрелял?

Дуло нагана плясало перед глазами Трофимова. Потом рукоятка резко опустилась на его голову.

— Отвечать отказываемся... Показаний не даем, — прохрипел Трофимов.

— Дашь, сволочь... Дашь, дашь, дашь! — истерически кричал Гумберт. — Заставим!..

Началась расправа. Заключенных били прикладами, кололи штыками.

...Все так же неторопливо вышагивает часовой. Клавдия не отрывает глаз от кирпичной тюремной стены: ждет товарищей. Ваня Питерский наготове держит веревочную лестницу, железные крюки.

— Что-то долго, Клавдичка, — басит Лбов, сверкая темными глазами под густыми, серебряными от инея бровями.

— Ждать всегда долго, — отвечает Клавдия, чувствуя, как ее трясет озноб.

Но тут с треском распахнулась дверь караульного помещения, оттуда высыпали солдаты.

— Готовьсь! Не подпускать солдат к башне! — крикнул Лбов.

Пригибаясь, Лбов перебежал к тюрьме. Стольников полз следом, не теряя его из виду. Клавдия вновь с надеждой посмотрела на высокую тюремную стену. Желтоватая полоса от фонаря освещала Яна Суханека.

И вдруг солдат вскинул винтовку, троекратно выстрелил в воздух.

«Что случилось?»

Сердце у Клавдии сжалось. Ян предупреждал об опасности.

Троекратно прозвучал выстрел. Клавдии показалось, что Ян замахал рукой и что-то крикнул.

С низины шеренгой двигались надзиратели. Винтовки они держали наперевес. Клавдия поднялась.

— Отходить... отходить...

Лбов одним ударом сшиб ее с ног. И тотчас над Клавдией засвистели пули.

— Прочь, девка, — приказал Лбов. — Ползи, говорят тебе! Я их бомбой осажу! Стольников! Куда прешь на рожон? Назад!

Из караулки ответили залпом. Клавдия заскользила к темному проулку. Ваня Питерский с колена бил по черной шеренге. Бил спокойно, деловито.

Вновь всплеск огня разрядил ночь: Клавдия увидела Лбова, сильного и яростного. Пули жужжали над его головой.

— Отходим, Александр Михайлович... Отходим! — вновь кинулась Клавдия к Лбову.

Лбов, без ушанки, с почерневшим лицом, схватил ее за плечо и круто повернул от тюрьмы. Еще раз оглянулся на стену около башни.

Клавдия с отчаянием посмотрела на Лбова: провал... Опять провал... Лбов втолкнул ее в синеющую подворотню у дома Черногорова. Обнял за плечи.

— Прощай! Нам пора уходить... Может быть, махнешь с нами, Клавдичка? — с надеждой спросил он. — Пропадешь здесь...

— Спасибо, Александр Михайлович! Без комитета не могу. Уходи скорее...

— Негоже бегать мне, как зайцу! Много чести фараонам.

Выстрелы звучали все ближе. Солдаты караульного взвода прочищали тюремный садик. Лицо Лбова было страшно. Он поднял огромный кулак и погрозил тюрьме. Распахнул дверь, толкнул девушку в парадный подъезд и бесшумно исчез.

В подъезде Клавдия встретила Антонину Соколову, бледную, встревоженную.

— Все пропало! — хрипло сказала Клавдия, шатаясь от усталости и волнения.

Ветер клонил ветви деревьев до земли, кровавым шаром сверкало солнце.

Клавдия обкладывала зелеными ветками свежую могилу Вани Питерского. Могила возвышалась на бугре под разлапистой елью. Погиб он недавно в глухую ночь. Погиб от солдатской пули, попав в засаду. И не стало бесстрашного боевика Вани Питерского...

Хоронили Ваню ночью. Плакала вьюга. Пудовым, обжигающим руки ломом долбили мерзлую землю. Ваня лежал на сером брезенте. На лице застыла тихая улыбка. Чернела ранка от пули на гладком лбу. Незрячие глаза смотрели в высокое небо, под которым так мало пришлось ему пожить. Долго и безмолвно стояли «лесные братья». Низко склонил голову Лбов, роняя скупые слезы. Бросил первую горсть земли.

С того дня и зачастила Клавдия на старое кладбище.

Клавдия оглянулась на тюрьму, отделенную рвом от кладбища. Вздохнула. И показалось ей, что из решетчатых окон смотрят на могилу Вани Питерского друзья... Смотрят и скорбят вместе с нею... Поклонившись до земли, Клавдия медленно побрела по узкой тропке.

Еще одна свежая могила привлекла ее внимание. Тяжелый металлический крест отбрасывал тень, похожую на виселицу. На кресте громоздился пышный венок с траурными бантами. Клавдия расправила широкую шелковую ленту, прочла: «За спасение тюремной администрации».

Большой осиновый кол был вбит рядом с крестом. Сверху на зачищенной коре жирно чернело: «Иуда!»

Тюрьма гудела, как шмелиный рой, когда Трофимова с товарищами, оглушенными и избитыми, уносили в тюремную больницу. Спас их от смерти дядька Буркин, которому удалось привести в башню тюремного врача. Молодой врач схватил за руку Гумберта и потребовал прекратить избиение. Лицо его покрылось красными пятнами, голос звенел от возмущения. И Гумберт сдался. Врач вызвал санитаров и не разрешил надзирателям нести носилки, опасаясь, что они добьют заключенных. Скорбным было это шествие. Слабо стонал Трофимов. С помертвевшим лицом лежал Меньшиков, что-то силясь произнести обезображенным ртом. Кричал Глухих с куском шашки в бритой голове.

И все же Трофимов нашел силы утром переслать политическим записку на вощеном пакетике от порошка. Принесли ее в корпус санитары. «Нас предал Мухин. (Мы избиты до полусмерти.) Прощайте, товарищи. Трофимов».

Дрожали от ударов двери, звенели стекла, с треском падали койки... Политические начали обструкцию.

Записку Трофимова переслали уголовным. Уголовные вынесли Мухину смертный приговор. Перепуганный, он решил отсидеться в канцелярии. Только и там разыскал его повар — арестант Березин. Тяжелой походкой подошел к Мухину. В руках огромный кухонный нож. Презрительно бросил: «Сдохни, сволочь!»

Начальство устроило Мухину пышные похороны. На панихиду в тюремную церковь сгоняли силой. Вели себя арестанты непочтительно: смеялись, переговаривались. Никто не жалел предателя-иуду...

Клавдия шла и думала: две жизни, две смерти.

На фамильном склепе купцов Грибушиных возвышался мраморный ангел с крестом. Маленький невзрачный человек с глазами-буравчиками притаился у холодного камня. Пристально взглянул человек на Клавдию, но она не обратила на него внимания. Прошла, опустив голову.

Клавдия подходила к желтому двухэтажному дому на Оханской улице. Здесь снимал квартиру купеческий сын Вениамин Кутузов.

Тяжелым оказался март 1907 года. Неудавшийся побег, друзья — одни в тюрьме, других и вовсе нет в живых. Пермь на «чрезвычайном» положении, боевиков судят военным судом. Новое горе легло на плечи: убили Ваню Питерского, а вскоре ранили Демона из отряда Лбова. Рана начала гноиться. Клавдия боялась гангрены. Правда, удалось привезти городского врача, но положение оставалось критическим. Перевязки делала она. Приходила вечером с желтым кожаным саквояжем.

Раненый Демон приютился на квартире купеческого сына Кутузова. Обросший, худой, он лежал на широкой кровати, морщился и тихо постанывал, когда Клавдия снимала окровавленные присохшие бинты. Бережно она обрабатывала рану, накладывала свежую повязку. А выхаживала раненого Евдокия Чечулина, тихая, добрая и отважная женщина.

— Плохо он ест, Клавдичка, — жаловалась Евдокия. — Кормлю с ложечки, как ребенка. Хорошо хоть, спать стал... Аж вечор испугалась — спит и спит. Потом думаю: а ведь сон-то — лучшее лекарство.

Демон улыбнулся в усы:

— Она мне спать не дает. Ешь да ешь... Одним держу — сбегу в лес к Лбову...

Все трое рассмеялись.

И вдруг кто-то дернул ручной звонок. Девушка, подхватив раненого, вопросительно посмотрела на Евдокию. Та растерянно развела руками: в этот час никого не ждали. Демон вынул из-под подушки револьвер, попытался сесть, но не смог и упал на руки Клавдии.

В дверь барабанили. Клавдия, опустив раненого на подушку, скользнула к окну. Напротив дома стояли околоточный, дворник и еще какой-то субъект. Звонок захлебнулся, смолк. Послышался окрик:

— Отворяй! Полиция!

Евдокия тоскливо взглянула на Клавдию. Та выпрямилась, скрестила на груди руки.

— Пусть ломают. А ты, Евдокия, не трудись... Нам полиция ни к чему... Это они без нас обойтись не могут. — И Клавдия ободряюще подмигнула Чечулиной. — Мы чисты, как голубки... — И вдруг прикусила губу, спросила Демона: — А вы тут никакой нелегальщины не развели?

— Как не быть? — вздохнул Демон.

Евдокия отобрала тонкие листы прокламаций, поднесла спичку, бумага как бы нехотя загорелась. В дверь бешено барабанили.

— Давай револьвер, товарищ, — твердо сказала Клавдия. — Весь дом обложили. Стрелять бесполезно.

Демон, поколебавшись, отдал револьвер, Клавдия швырнула его в помойное ведро.

— Клавдичка, запомни, — проговорил Демон, — зовут меня Илларионом Парашенковым... Из крестьян Вятской губернии. Может, когда...

Дверь затрещала и грохнулась. С минуту было тихо. Но вот что-то зашуршало, заскреблось об пол, и в комнату медленно вполз щит из толстых досок.

— Бросай оружие! — грозно прокричал хриплый голос. Клавдия не могла удержаться от смеха. Вот так штука, черт побери! Такой арест в Перми — новшество.

— Бросай щит! — насмешливо ответила Клавдия. — Какое у нас оружие? Отродясь в глаза не видели!

Щит отодвинулся, показалась сконфуженная физиономия жандарма. Комната наполнилась полицейскими. Ротмистр Самойленко казался обескураженным при виде столь мирной группы.

Играя пенсне, строго объявил:

— Все вы арестованы. Да-с, — пробормотал он. — Кирсанова... Чечулина...

Громыхая сапогами, полицейские кинулись к Демону, оттолкнули женщин, сдернули ватное одеяло. Клавдия вспыхнула:

— Перед вами тяжелораненый. И я, как фельдшер, протестую...

— Полноте, госпожа Кирсанова, — пренебрежительно заметил ротмистр, — боюсь, фельдшером вам не суждено стать, как не удалось и гимназию закончить.

Самойленко доставал с этажерки книги, перелистывал их, швырял в сторону. Одна из книг в кожаном переплете его заинтересовала. Острым ножом ротмистр надрезал корешок, извлек записку. Надел пенсне, прочитал: «Горжусь мужеством героев, которые отдают жизнь за народ. Счастлива, что иду одной дорогой с героями. Безумству храбрых поем мы песню...»

Клавдия, покосившись на Самойленко, узнала свою записку к Демону. Но теперь не до улик. Она оттолкнула полицейского, помогла раненому одеться. Евдокия подала ему шинель. Полицейские, никчемно суетясь, мешали им, пытались оттащить от Демона.

— Евдокия, — командовала Клавдия, — запоминай номера: этот второй, а этот пятый...

Полицейские испуганно стянули шапки с номерами, пихнули за пазуху.

— Вот так-то лучше, — насмешничала Клавдия. — Революция научит вас вежливости.

Ротмистр побелел.

— Вы за это ответите, госпожа Кирсанова.

— И вы ответите, — отпарировала Клавдия.

Самойленко, кисло улыбнувшись, приказал:

— Увести!

Поезд набирал скорость. Иркутск остался позади. Клавдия облегченно вздохнула. «Как хорошо — одна в купе! Отосплюсь... Спасибо товарищам — устроили по-царски».

Девушка не сразу узнала себя в зеркале: бледная, круги под глазами, складки у рта.

грустно проговорила она, поставила саквояж на плюшевый диванчик, неторопливо сняла жакет с бархатным воротничком. Отколола атласную шляпку-пирожок. Провела рукой по каштановым волосам и поправила тяжелый узел.

Клавдия села ближе к окну, откинулась на спинку диванчика. Проносились телеграфные столбы, красноватые будки стрелочников, заводские остроконечные корпуса. Синело небо над могучими кедрами.

В купе было уютно, и Клавдия отдалась ощущению покоя, подчинилась размеренному перестуку колес и плавному покачиванию вагона. Взгляд ее стал задумчив, печален. И воспоминания нахлынули на нее...

...В ссылке, куда она попала после крепости, пришлось нелегко. Народ неприветливый, кругом непроходимая тайга, никто тебя не стережет, рождается иллюзия свободы, а живого дела нет. Выдержала лишь месяц такой жизни.

Ну вот... вот она и сбежала из этой проклятой ссылки. Сколько она там торчала, в этом Балаганском уезде? Нынче октябрь, октябрь девятьсот восьмого, а приговор вынесли весной прошлого года. До Иркутска добиралась на крестьянских лошаденках. Тайга уж пылала осенними красками. А беглянка думала, где найдет она приют, где достать деньги и хоть какую-то одежонку поприличнее. После долгих мытарств разыскала в Иркутске явку.

Хозяйка, молоденькая курсисточка, обещала связать ее с организацией ссыльных. Пришлось несколько дней сиднем сидеть и крошечной горенке. Изредка заглядывала к ней опрятная старушка, вдова бедного чиновника, и уводила на свою половину. Старушка чем-то напоминала Клавдии ее мать.

Красный угол в горенке занимал большой киот с витыми венчальными свечами. Свечи старушка берегла на счастье. Только счастье обходило стороной этот маленький дом...

Старушка не досаждала расспросами, а сама рассказывала, как мужа схоронила, как сын умер. Как-то под вечер, когда снег на дворе лежал багровый, привела племянницу, невысокую, ладную девушку, и та застенчиво предложила Клавдии паспорт. Клавдия задохнулась от счастья. Настоящий паспорт, «железка», как говорили в подполье. Да с таким-то паспортом сам Столыпин не страшен!

Потом обрядили Клавдию в синий жакет, дали ей шляпу, ботинки. А потом и плетеную корзину. Девушка сложила в нее старенькую шубейку, и сразу появился багаж. Теперь можно думать о России...

Поезд стучал, уносил ее все дальше и дальше от Иркутска. Придется остановиться в Екатеринбурге, чтобы замести следы. А там — в Москву, к друзьям...

За окном кружился мертвый лист. Бродили осенние тени. Могучие кедры, как родные братья, один к одному. Клавдия прикрыла глаза.

...Судили ее по процессу «двадцати двух», судили вместе с питерцами. Тогда по процессу из питерцев проходили боевики: Сибиряк, Учитель, Ястреб, Гром, Демон...

Военный суд судил их за «принадлежность к преступному сообществу, составившемуся для насильственного ниспровержения установленного основными законами образа правления...». Здание окружного суда оцепили солдаты. Как-то среди них Клавдия разглядела Яна Суханека. Она готова была поклясться, что заметила в глазах его слезы.

Сибиряка приводили закованного, под усиленным конвоем. Боялись этого богатыря! Твердо шагал он, окруженный солдатами. Бряцали ружья, поблескивали штыки. А Сибиряк лишь пренебрежительно оглядывался по сторонам. На процессе Клавдия узнала его фамилию: Савельев. Дмитрий Петрович Савельев. В Пермь прибыл тайком из Петербурга. Держали его в «полуротках», страшной военной тюрьме за Сибирским трактом. Около «полуроток» чернело крестами старое солдатское кладбище. В «полуротки» помещали смертников. Там же и вешали их.

Под каменными сводами прокурор читал обвинительное заключение. Был он, прокурор этот, невысок, сутуловат. Читал монотонно. Когда дошел до хранения в доме Чечулиных «бомб, начиненных гремучим студнем», голос его осекся. Сибиряк с видимым удовольствием слушал перечисление своих «преступлений», щурился, улыбался, поддакивал. Знал, что его ждет смертная казнь, но а к комедии суда относился хладнокровно. Клавдию привозили на суд из губернской тюрьмы. Она сидела в башне, в той самой башне, из которой пыталась организовать побег товарищей. Стоял апрель, бездонное голубое небо. Природа готовилась к цветению, а здесь, в здании суда, свершалось убийство.

И однажды солдат, подталкивая Сибиряка штыком, прокричал: «Иди, иди, висельник проклятый... Вот уж о ком веревка-то плачет!» Сибиряк резко повернулся, уперся грудью в острие штыка. Солдат опешил, не выдержал его яростного взгляда и попятился. Сибиряк покачал головой, презрительно сплюнул и, громыхая кандалами, прошел к скамье подсудимых. В тот день он попросил: «Клавдичка, вся надежда на тебя... Ведь повесят, сволочи... Я боевик и умереть должен достойно. — Помолчал и добавил: — Понимаешь, с оружием в руках. Оружие бы... Любое. Даже вот эти кандалы. Поспрашивай у себя на башне, может, что придумать можно».

И в первый раз в его глазах Клавдия прочла отчаяние. Не смерть страшила, а унижение...

Почти всю ночь перестукивались в башне. Надзиратель Буркин грозил карцером, но сделать ничего не мог. То на одном конце, то на другом раздавался стук. Стучали на первом этаже, стучали на втором. Стучали в стены, стучали в пол. Надзиратель решил при проверке доложить по начальству, но утром внимательно посмотрел на Кирсанову и досадливо махнул рукой.

Сибиряк ждал Клавдию. По ее глазам понял — дело сделано. Читали обвинительное заключение. Прокурор, потрясая запиской, взятой при аресте Кирсановой, желчно подчеркнул: «Безумству храбрых поем мы песню!» Клавдия задохнулась от негодования. Да, она писала эту записку... Да, она всегда восторгалась и будет восторгаться мужеством героев, павших в борьбе... Этого чувства господину прокурору не понять: «Рожденный ползать — летать не может!»

Прокурор побагровел, потребовал призвать Кирсанову к порядку. Подсудимые смеялись. Конвоиры таращили глаза. Отчаянно дребезжал колокольчик в руках председателя...

Прокурор вытер лоб и продолжал, поглядывая на Сибиряка:

— Если бы встали тени убиенных чинов полиции... Если бы они ожили и смогли заговорить, то преступник, именующий себя Сибиряком, содрогнулся бы от ужаса... Покрылся бы холодным потом от раскаяния и стыда...

И тут голос прокурора заглушил бас Сибиряка:

— Если встанут тени убитых и замученных за народное дело царскими опричниками, то прокурору придется оледенеть... Здесь холодным потом не обойтись... Нас мало, но придет время, когда народ сделает то, что мы не сумели сделать!

Обвиняемые придвинулись к Сибиряку, придвинулись и застыли. Наступила тишина. Зал притаился. Председатель прервал заседание.

Вечером огласили приговор военного суда. Зловещие тени падали от решетчатых окон... Сибиряка и его товарищей приговорили к смертной казни через повешение. Клавдию ждала крепость и ссылка на вечное поселение в Сибирь.

Осужденные начали прощаться. Железные руки Сибиряка обхватили Клавдию. Они поцеловались в последний раз.

Смертников уводили. Побрякивали прикладами конвоиры. Клавдия с трудом сдерживала слезы. Сибиряк прокричал:

— Боритесь, товарищи! Боритесь до последнего вздоха! Мы еще постоим за себя!

В камере Клавдия долго плакала. И теперь, в вагоне курьерского, вспомнив все это, она залилась слезами...

С приведением приговора в исполнение торопились. Сибиряк это знал. Ночью он развернул план, переданный Клавдией. На вощеной бумажке был нарисован нижний угол двери в камере номер пять, там стоял жирный крест. Между дверным косяком и шершавой стеной узники нашли узкую, едва приметную щель. Когда-то в камере сидел рабочий — боевик с Мотовилихи, ему-то и принадлежал этот тайничок: если в щель осторожно опустить тонкую иглу, то можно зацепить конец суровой нитки, а потянув за нее, достать стальную пилку.

В гулкой ночной тишине раздались приглушенные шаги тюремной стражи. На кованых сапогах войлочные туфли. Двигались воровато, крадучись. И все же Сибиряк услышал их. Услышал и встретил, как боец. Первым вошел грузный Высоцкий, начальник «полуроток», которого ненавидели за жестокость. И сразу же Сибиряк обрушил на его голову кандалы, завернутые в полотенце. Высоцкий ахнул и мешком повалился на пол. Смертники набросились на стражников, смертники крушили тюремщиков кандалами...

По тревоге в «полуротку» ворвались солдаты, открыли стрельбу, коридор заволокло дымом. До самого утра продолжался яростный бой. Сибиряк и его друзья погибли. Их расстреляли в камере. Мутноватый рассвет робко пробивался через решетчатое окно. Всхлипывал дождь.

...За окном была тайга. Паровоз тоскливо гудел.

Переждав несколько дней в Екатеринбурге, Клавдия вновь села в поезд Иркутск—Москва. В купе оказалась семья чиновника, скучная и чопорная. Тихо постукивали колеса, бранились соседи. Девушка лежала на верхней полке и рассматривала знакомые места. Каждая верста, которую с такой обидной быстротой пробегал поезд, дорога и близка до мелочей.

Она даже матери не сообщила, что будет в Перми проездом. И когда поезд пришел в Пермь и она увидела знакомый городской вокзал, ей сделалось так тяжко, грустно и одиноко, что она в сердцах упрекнула себя за излишнюю осторожность.

Поезд стоял, как показалось Клавдии, долго, очень долго. Неподалеку от вокзала возвышались красные казармы. Туда она частенько ходила с Володей Урасовым. Припомнились встречи с Яном Суханеком. Неудавшийся побег Трофимова из башни. Тогда Трофимова и его друзей избили так, что на суде им даже не вынесли смертного приговора. Теперь Трофимов в тюрьме. Осужден надолго. Клавдия знала, что и Лбова казнили... Пермская тюрьма, мрачная, жуткая. Каких героев поглотила она, свела в могилу...

Соседи по купе сошли в Перми. Девушка осталась одна. И вдруг она уловила звон шпор. Ближе... Ближе... Она натянула на голову одеяло и отвернулась к стене. Сердце лихорадочно забилось: неужели все кончено?..

Поезд тронулся. Дверь открылась. Клавдия услышала, как новый пассажир положил вещи. Осторожно кашлянул. Постоял. Она почувствовала его взгляд. Заскрипели пружины. И сладковатый табачный дым наполнил купе.

Был вечер, и горел свет. В купе сидел жандарм. Клавдия приподнялась на локте, посмотрела на него и зевнула, прикрыв рот ладошкой. Жандарм, молодой еще мужчина, любезно улыбнулся:

— Уж и Вятку проехали, а вы, барышня, все спите.

— Вятку? — искренне удивилась Клавдия.

— Ну, с Вяткой-то пошутил... Сейчас чай подадут... Не желаете ли?

— Да уж, право, пора. Пройдите, пожалуйста, в коридор. Я оденусь...

Мужчина наклонил голову и вышел, медленно задвинув за собой дверь. Клавдия тоскливо посмотрела в окно. Спустилась с полки, причесалась, оправила бантик на белой кофте, потуже затянула широкий пояс. Вздохнула и пригласила попутчика.

Жандарм, ладный и щеголеватый, щелкнул каблуками и подсел к девушке.

Клавдия незаметно окинула взглядом его багаж. Плохо. Очень плохо... Один портфель. Вряд ли с таким багажом пускаются в путь по личной надобности. Арестует. Наверняка арестует...

Жандарм не отрывал от Клавдии пытливых глаз. Девушка старалась не замечать его настороженности. Чуть прищурив карие глаза, спросила:

— Так вы в Кунгуре иль в Перми сели? Вошли так тихо, что я и не расслышала...

— В Кунгуре, — ответил жандарм, вновь внимательно посматривая на Кирсанову. И представился: — Петр Петрович Семипалов.

— Очень приятно... Наталья Порфирьевна Фадина. — Она поднялась, взяла с верхней полки шитый бисером ридикюль, улыбнулась беспомощно и добавила: — Боюсь паспорт потерять. Я ведь в первый раз в такой дальней дороге без матушки. Долго ль до беды? И так обрадовалась, когда вас увидела, ну, думаю, слава богу — приличный человек рядом будет. А у меня, знаете ли, — все более оживляясь, продолжала Клавдия, — неудача. Да, да... Сейчас расскажу. Я сама родом из. Тулы... Может, бывали? Нет? Жаль, очень милый городок. Там у нас на Губернской собственный дом. А семья большая, очень большая. — И девушка, улыбаясь, широко развела руками. — Двенадцать детей.

— Двенадцать! — ахнул жандарм. — Ну и ну!

— И все девочки! А я после гимназии надумала к сестре, в Екатеринбург... Она обещала место гувернантки в хорошем доме. Матушка поплакала и отпустила: ведь к родной сестре... И что же? Представьте положеньице: приезжаю, а сестра и не думает устраивать меня — заставила своих детей нянчить. Пятерых, один другого меньше. Замучили... Стала проситься в гувернантки — зять запротестовал: живи, мол, у нас... Зачем держать в доме чужую прислугу? Ты родня, вот и живи. Думала-думала и решила уехать. Может, в Москве место найду...

Клавдия презрительно оттопырила губы и передернула плечами. Петр Петрович слушал внимательно. Девушка нравилась ему.

— Справедливо... Очень справедливо... — согласился жандарм. — Что за жизнь для образованной барышни — с детьми возиться? — И многозначительно прибавил: — Детки не уйдут...

— Хотите домашних пирогов? — встрепенулась Клавдия. Она сняла с полки саквояж и выложила на узенький стол морковные пироги, крутые яйца, кусок вареного мяса...

Петр Петрович достал из портфеля кусок запеченного окорока. Бросил на столик газету:

— Будьте хозяюшкой...

Клавдия скосила глаза на газету. «Пермские ведомости»! Еще совсем свежая.

— Газеткой интересуетесь? У меня есть сегодняшняя...

— Нет, зачем же... Это уж пусть стриженые барышни читают или те, которые в пенсне... — Покраснев, доверительно сообщила: — Я рукодельничать люблю... Работу и в дорогу взяла...

Клавдия достала из саквояжа черную бархатную подушечку, наполовину расшитую, и сумку с яркими шелками.

— Вы мне что-нибудь расскажите... А я займусь.

Она склонилась над работой. Петр Петрович вздохнул: «Чудо как хороша! Наивна. Непосредственна. Скромна». Клавдия взглянула на него из полуопущенных ресниц и сердечно попросила отведать пирогов. Жандарм, собирая губы в улыбку, с чувством поблагодарил:

— Спасибо... Какое удовольствие встретить такую девушку, как вы! Спрошу чаю, и вместе откушаем.

Он вышел. Осторожно закрыл дверь. Клавдия быстро отвернула угол «Пермских ведомостей», и сразу же статья, набранная жирным шрифтом, привлекла ее внимание: «О Пермской военной организации».

«...После ареста главной руководительницы Пермской военной организации СДРП Клавдии Кирсановой весной 1907 года снова названная организация начала развивать свою деятельность среди нижних чинов Пермского гарнизона. Не встречая среди масс нижних чинов особого распространения, эта организация приобрела небольшое количество деятельных членов из состава 11-го Пехотного Псковского полка, 232-го резервного батальона, Пермской конвойной команды, писарей Управления Пермского Уездного Воинского Начальника и 54-го драгунского, ныне 17-го уланского Новомиргородского полка, которые под руководством городских интеллигентов и интеллигенток распространяли между нижними чинами нелегальную литературу, проводили собрания и возбуждали своих сотоварищей к производству активных выступлений против военного начальства...»

Клавдия откинулась на спинку и закрыла глаза. Провал... Военную организацию она создавала с таким трудом.. Значит, и Ян Суханек арестован. Тогда, после неудачного побега Трофимова, начальство наградило его орденом святой Анны и чином ефрейтора. Теперь он в военной тюрьме. Очевидно, докопаются и до его роли в подготовке побега.

Горечь и боль переполняли ее сердце. Она почувствовала, что начинает бледнеть. Зябко передернула плечами и, достав шерстяной платок, накинула его. Отчаянно заболела голова. Взяли... Взяли...

Из статьи Клавдия поняла, что объявлен ее поиск по делу военной организации. И если б она не сбежала из ссылки, то ее доставили бы под конвоем в Пермь.

Удивленно взглянула она на Петра Петровича, не сразу поняв, почему в купе оказался жандарм. Петр Петрович держал в вытянутой руке кулек с огурцами и участливо спросил:

— Вы, я вижу, здесь скучаете. Решил дождаться станции и прикупить огурчиков... Смотрите, рябые, с хрустом...

Клавдия плохо его понимала. Голос слышался откуда-то издалека. Петр Петрович старательно подкрутил подстриженные усы и недоуменно взглянул на нее. Клавдия молчала. Петр Петрович вспыхнул от обиды и растерянно положил кулек на столик. Клавдия с трудом воспринимала происходящее. «Можно ли представить большее страдание,— подумала она. — Узнать об аресте товарищей и выслушивать болтовню нагловатого жандарма!» Клавдия наклонилась над работой, руки ее быстро замелькали. Стежок за стежком, стежок за стежком. Петр Петрович осторожно кашлянул. Озабоченно нахмурясь, Клавдия посмотрела на его круглое самодовольное лицо. Хотелось побыть одной, подумать... И вдруг ее охватила такая тоска, что, казалось, не хватит сил вынести: и эту игру с жандармом, и эти горестные раздумья, и это стремление уйти от опасности.

— Я тут, пока вас ждала, — приглушенно заговорила она, — вспомнила родных, и так горько стало в одиночестве...

Петр Петрович пожал ей руку, сочувственно кивнул головой.

— Я ведь понятие имею. Это считают, что ежели жандарм, то и не человек... Хорошим людям я всегда помогу. Знаете ли вы, что такое жизнь? — Он поднялся во весь рост. Помолчал и, закатив глаза, хрипловато прочитал:

«Господи, — тоскливо подумала Клавдия. — Не хватало мне от жандарма услышать стихи Надсона... Вот что значит мода!» И сухо заметила:

— Что такое жизнь — стихами не определишь...

— Справедливо, очень справедливо. Когда везешь политических, они все больше стихи читают... Иногда очень душевные...

«Что ты понимаешь о жизни!» — закипело раздражение у Клавдии.

Она заставила себя улыбнуться и начала разрезать тонким ножом вареное мясо. Петр Петрович ел с удовольствием.

Дверь в купе открылась. Заглянул низкорослый человек. Он вежливо поздоровался и, увидев жандарма, торопливо захлопнул дверь. Клавдия тихо усмехнулась: ширма превосходная!

Дни проносились, как верстовые столбы за окном вагона. Петр Петрович становился все более любезен и внимателен. А однажды, когда Клавдия вышла на остановке в Казани, Петр Петрович сделал ей предложение по всей форме.

Клавдии еле удалось погасить лукавые огоньки в глазах. Слушала скромно, низко наклонив голову. Петр Петрович, взяв ее за руку, говорил:

— Я уж не молодой... Людей повидал, а такого человека, как вы, Наталья Порфирьевна, не встречал. У меня серьезные намерения. Есть сбережения. Человек я положительный и на семейную жизнь смотрю здраво. Купим домик с садом... Заживем, как все добрые люди.

Задумчиво поглядывала на него Клавдия.

— Домик... Сад... — Ответила медленно, тихо: — Я и сама думала о семейной жизни. Мечтала о человеке положительном и серьезном. Я не бесприданница. Только без благословения родительского не могу дать согласия. Доеду до Москвы, а там сразу к тетке. Потом — в Тулу... — Опустила глаза и прибавила: — А тогда уж ждите...

Петр Петрович просиял, гордо повел ее в буфет «распить бутылочку шампанского». Так состоялась их «помолвка». Теперь он заботился и опекал ее открыто.

На стоянках поезда Клавдия несколько раз встречалась с низкорослым человеком. Тот даже о чем-то разговаривал с Петром Петровичем. Только Петр Петрович рассмеялся и громко, чтоб его расслышала Клавдия, ответил:

— Моя невеста. Едем к родным...

Низкорослый человек кисло поздравил и вежливо откланялся. Клавдия перестала обращать на него внимание. Только как-то спросила Петра Петровича: о чем это хлопочет их попутчик?

Петр Петрович досадливо махнул рукой:

— Да все беглых из ссылки ловит... Какая-то курсистка удрала из-под Иркутска. — И нежно прошептал: — Не тревожьтесь, моя голубушка, Наталья Порфирьевна... Это не должно интересовать вас. Это все политика. А вам, красавице, там делать нечего.

Глаза Клавдии сузились. Только влюбленный Петр Петрович ничего не замечал. Мысли о женитьбе захватили его целиком...

Клавдия старалась не говорить о будущем. Рассеянно отвечала на его вопросы. Иные думы и иные заботы тревожили ее. Пугала Москва. Явка надежная. И все же... Товарищи приютят на первое время, свяжут с организацией. А если в Москве провал? В такие минуты она смотрела на Петра Петровича колюче, зло. А он терялся и мучился: чем это мог огорчить свою невесту?..

Москва их оглушила. Паровоз тяжело вращал красные колеса. Бегали и кричали носильщики. Толпились на перроне пассажиры. Пытливо заглядывали в лица господа в котелках, которых Клавдия определяла безошибочно. Филеры. Однако как их много в первопрестольной!

Петр Петрович нес плетеную корзину и не отрывал от Клавдии горящих глаз. Она шла спокойно, положив свою маленькую руку на руку Петра Петровича. Опустила на шляпе вуаль и в очередной раз уверяла его, что дня лишнего не задержится в родительском доме. Который раз Петр Петрович проверял: не потеряла ли суженая его адрес? И Клавдия в доказательство раскрывала ридикюль...

На площади под большими часами они расстались. Петр Петрович усадил «невесту» на извозчика и долго махал вслед рукою.

Прокатив по Мясницкой, Клавдия вновь вернулась к вокзалам. Сдала вещи в багаж, взяла нового извозчика и поехала к Зоологическому саду, на Пресню...

В этот холодный осенний день в саду народу было мало. По пруду плыли багряные листья осины, тоскливо и протяжно кричали селезни с подрезанными крыльями. Застыли черные лебеди в накрахмаленных оборках.

Клавдия опустилась на скамью. Рядом Пресня. Пресня, о которой так много говорено и слышано. Здесь, у Зоологического сада, тогда, в декабре, возвышалась баррикада. Отстреливались дружинники. Трепетал красный флаг, расползался пороховой дым, стонали раненые. Воображение нарисовало картину баррикадного боя столь явственно, что Клавдия вздрогнула. Долго смотрела она на кленовые листья, тронутые первым морозцем, поднялась и пошла к выходу. Замелькала решетчатая ограда. Девушка оглянулась на черных лебедей и пруд, запорошенный опавшими листьями...

«Пресня» — белело на железном кружке деревянного двухэтажного дома. Клавдия заметила грузного дворника в фартуке с начищенной бляхой. Дворник шумно сметал мусор метлой... А вот и второе окно, завешенное голубоватыми гардинами. Но почему нет герани? Почему нет условного знака? В чернеющем парадном стоял господин в коротком пальто. Филер... Клавдия прошла мимо дома, опасаясь лишний раз повернуть голову. Ее догнал дворник. Снял толстую рукавицу и, откровенно разглядывая, спросил:

— Кого разыскиваете, барышня?

Клавдия смерила его презрительным взглядом и, поправляя шитую вуаль, бросила через плечо:

— Пора бы знать жильцов своей улицы.

Провал. Кольцо сомкнулось.

Карцер в новом корпусе пермской тюрьмы, в которую Кирсанову препроводили после ареста, напоминал тесный каменный мешок. Шершавые слезящиеся стены, холодный цементный пол. Полумрак. Массивная дверь. Под самым потолком оконце в бахроме паутины. По стене ползают мокрицы. Клавдия их всегда боялась. Она гадливо передернула плечами и, поставив чайник у двери, начала изучать стены. О чем только они не рассказывали!

Раскинув руки, Клавдия уперлась в стены «дарового» помещения. Стуча котами, двинулась, выставив плечо. Это старый прием — в темноте легко расшибить лицо. Хорошо еще, что «светлый» карцер не такой строгий, как «темный». Правда, она побывала не так давно и в «темном». Тогда лишь по звону кандалов определяла время суток. Даже волчка в двери нет — изолировать так изолировать! И девушка порадовалась бледной и дрожащей полоске света, пробивавшейся сквозь паутину решетчатого оконца. Тряхнула косами и запела:

За дверью загремели кандалы. Видно, у каторжанина отстегнулся ремень, цепи лязгали по камню. А может, надзиратель кого-то вел в карцер и отобрал ремень.

Она вновь притопнула котами, еще громче пропела:

В коридоре захохотали. Послышался сердитый окрик, и раскрылась маленькая форточка, словно квадратный глаз. Надзиратель заглянул в карцер:

— Госпожа Кирсанова! Перестаньте. Наденем смирительную...

— Ну уж, сидеть в вашей вонючей дыре да не петь! — И, подойдя вплотную к квадрату, наставительно закончила: — Говорила начальству и повторяю вам: администрация должна согласовывать режим с заключенными. Поскольку я не принимала участия в его разработке, то правила поведения буду определять сама! А теперь потрудитесь закрыть форточку и оставить меня в покое, как гласит инструкция.

— Опять за старое, госпожа Кирсанова! — проворчал надзиратель. — Пора бы и образумиться!

— Доложу по начальству, что вы вступаете в недозволенные разговоры с заключенными. — Лицо девушки приняло наивно-доверчивое выражение. — Может быть, записочку передадите или подскажете, чем можно в карцере заниматься! А?

— Пфу... — Надзиратель махнул рукой и захлопнул квадрат.

Клавдия прислушалась. Надзиратель стоял под дверью и молчал.

— Вот теперь дело! — удовлетворенно проговорила она и схватилась рукой за щеку.

Зуб отчаянно болел. От резкой, дергающей боли, подкравшейся неожиданно, выступили капельки холодного пота.

Виновата в этой боли сама. В тюремной больнице во вторник дантист подготовил зуб к пломбированию. Дантист был свой человек. Приносил записки, письма, запрещенные книги. Работал не спеша. Надевал на тонкий крючковатый нос роговое пенсне и, включив бормашину, начинал рассказывать о новостях на воле. Она дорожила этими встречами. И даже не пожалела свой здоровый зуб. Садилась на высокий стул, откидывала голову на спинку и слушала, боясь хоть слово проронить. Иногда постанывала, охала, опасаясь, как бы кто из надзирателей не подсматривал. Работу дантист не заканчивал. Так случилось и в последний раз. Снял эмаль, обнажил нерв, повозился с зубом, вручил письмо от товарищей — и ушел. Только больше не появлялся. Она слышала, что его неожиданно обыскали в канцелярии и арестовали.

И вот зуб проклятый!.. Она замотала голову косынкой, подняла воротник бушлата. Не помогло. Налила в кружку воды и отломила кусок вязкого, сырого хлеба. Хлеб прилипал к зубам, а боль от холодной воды сделалась нестерпимой. Клавдия, заткнув уши ватой, чтобы не заползли мокрицы, свернувшись калачиком, прилегла на плиты камня и заставила себя заснуть...

За дни, которые Кирсанова провела в карцере, в одиночке №3, предназначенной для особо важных преступников, появился новый арестант, Мерзляков. Обвиняли его в убийстве пристава в Ижевске.

— Пристав был гад, — пощипывая русые брови, говорил он Володе Урасову. — Увечил рабочих, как дикой зверь. Я его предупредил: брось, говорю, сволочь, а то, гляди-ка, найдутся руки!.. А тут дружка моего, Васятку, сгребли. Пристав измутузил его в кровь, два ребра сломал, зубы пересчитал. Несколько суток Васятка без сознания провалялся. Ну, я и не выдержал. Ночью подкараулил да и уложил из маузера. Тут меня и взяли: знали, что грозился. Маузер нашли, но никто ведь не видел... Как говорится, улик-то прямых нет! Не могут же присудить к смертной казни? А? Как ты думаешь? Должны соблюдать законность? Правда?

Он с тревогой смотрел на Володю.

— Не могут! Факт! Нет улик! — соглашался Урасов.

Мерзляков веселел и начинал долгий рассказ о жизни, об ужасах и беззакониях, творимых на заводе...

И все же Мерзлякова приговорили к смерти. С суда он уже не вернулся в камеру к Урасову, где находился в дни следствия. Он стал узником третьей одиночки, к которой приставили нескольких надзирателей, следивших за каждым его движением.

Володя Урасов не отходил от стены и стучал почти открыто. Косточка указательного пальца вспухла, кожа сбилась.

Начались для тюрьмы страшные дни ожидания. Вот тогда, после карцера, и вернулась Клавдия. В камере их находилось трое — худенькая Ксения Егорова, обвиненная в хранении бомб, молчаливая Кетова, прошедшая по делу незаконной перевозки оружия, и она, Кирсанова. По соседству сидел Володя Урасов, с которым они встретились после долгой разлуки.

Девушка сразу поняла — беда, увидев усиленный наряд надзирателей в коридоре.

— Мерзляков? — прошептала она, обнимая Егорову. Ксения кивнула. Поспешно встала и налила Клавдии стакан кипятка, руки ее дрожали. На побледневшем лице резко выделялись красные от слез глаза и набухшие веки.

— Так ведь улик-то прямых не было! — возмутилась Клавдия, обхватив тонкими пальцами кружку.

— Нашли... — устало ответила Ксения, и голос ее дрогнул. — Не спим какую ночь... Ждем, чтобы проводить...

Тяжело вышагивали надзиратели. В эти вечерние часы, когда солнце скользило по зернистой стене, камера показалась Клавдии склепом. Она вздрогнула и испуганно посмотрела на Ксению, боялась, что та прочтет ее мысли. Ксению трудно было узнать: так изменилась за это время. Клавдия жадно пила кипяток, но и он не спасал от озноба.

Клавдия уселась на кровать и начала стучать Мерзлякову:

«Дорогой друг, послушай прекрасные строки:

Она горестно сжала голову руками — какие нужны слова, когда смерть стоит на пороге! Схватила выщербленную ложку и опять застучала:

«Всем сердцем с тобой в эти последние дни. Любим тебя и всегда будем помнить. Что нужно? Все сделаем!»

«Спасибо, Клавдичка. Меня тут и Володя и Ксения не забывали... Дорогие мои, хорошие... Ты лучше расскажи, как твой зуб?»

Загремел засов. Появился надзиратель по кличке Шик. «Молод, красив и шикарен», — с издевкой говорили о нем в тюрьме. Надзиратель пропустил уголовного с бачком. К дверям поднесли ушат с кипятком.

— Что приуныли, невесты? — прошепелявил уголовный, обнажив прокуренные корешки зубов, и участливо добавил: — Сегодня разлука! Получайте!

— Ишь, разговорился... Кавалер! — оборвал его надзиратель.

Уголовный влил в бачок с вдавленными боками три половника и ушел. Из бачка повалил густой пар. Клавдия машинально помешала ложкой «разлуку»: кровавые сгустки печени, куски легкого, коровьи зубы... Бр-р!

Ксения взяла с подоконника «динамит» — ломти вязкого серо-грязного хлеба. Его клали на ржавые оконные решетки для просушки. Кетова вопросительно поглядела на подруг и, подражая артельщикам, постучала ложкой по краю бачка. Обычно стук этот их всегда смешил, но сегодня никто не обратил на него внимания.

— Ешь, Клавдичка.

Клавдия поднесла ложку ко рту, но плачущая стена ожила. Стучал Мерзляков:

«Сегодня казнь!»

«Откуда? — метнулась Клавдия. — Откуда узнал?»

«Приходил начальник тюрьмы. Спрашивал, нужен ли священник. Отказался. «Вы и так петлю наденете. Зачем священник!»

...В эту ночь тюрьма не спала. Заключенные поделили в камерах ночные часы. Дежурили. Клавдия лежала молча. Чудились воровские шаги тюремщиков в войлочных туфлях. Она вскакивала с койки и подбегала к волчку, ощущала себя бессильной в этой каменной могиле. Ах, если бы удалось открыть дверь!

И все же они пропустили момент, когда надзиратели пришли за Мерзляковым. И тем оглушительнее взметнулся его голос:

— Прощайте, товарищи! Палачи пришли! Живите! Не поминайте лихом!

Тюрьма ожила вмиг. Забегали, закричали в камерах. Клавдия колотила кулаками в железную дверь, едва сдерживая рыдания.

— Прощай! Прощай!

К Клавдии подошла Ксения. Они обнялись. Громыхнула дверь у железной витой лестницы. Все стихло. Тюрьма замерла. Увели...

И в звенящей тишине раздался высокий и страстный голос. Клавдия пела, глотая слезы, пела, сжав, кулаки:

Песню подхватили. Пели товарищи, пели братья по партии. И Мерзляков услышал эту песню...

Клавдия в холщовом каторжном платье, заложив руки под серый фартук, стояла посреди камеры и презрительно гнусавила:

— По указу его императорского величества временный военный суд в городе Перми, выслушав дело крестьянки Клавдии Кирсановой... — она перевела дух, — признал Кирсанову виновной в подговоре, учиненном по соглашению с другими лицами, составить сообщество с целью насильственного изменения в России, путем вооруженного восстания, установленного законами основного образа правления и замены такового демократической республикой, каковое сообщество, однако же, не сотворилось, а потому и на основании последней части сто второй статьи Уголовного уложения — в каторжные работы на три года, как лишенную уже ранее всех прав состояния... — Девушка смешливо наморщила лоб и закончила: — А я-то и не знала, что у меня в России так много прав, а главное — состояния! Знаменитым человеком становлюсь, товарищи! Сразу два процесса! Едва закончился процесс о побеге из ссылки, как уже привлекают к дознанию по делу военной организации. Да-с, от каторги не отвертеться... Хорошо, если срок придется отбывать здесь, в Перми. Все к дому поближе... Слушай, Ксения, а прокурор со своим хохлом, ей-богу, похож на мокрого петуха, еле сдержалась — так и хотелось дернуть за этот хохол...

— Все шутишь, Клавдичка, — с ласковым укором проговорила Кетова.

Она сидела у окна, ловила последние лучи солнца. Продолговатое лицо ее казалось особенно бледным. Клавдия, вздохнув, посмотрела на Ксению Егорову. Глаза их встретились, и Клавдия увидела такое участие, что у нее перехватило дыхание. «Нас трое, — подумала Клавдия, — трое в этом сыром каземате, и только товарищество может спасти. Главное — не утратить бодрости, не поддаться тюремной тоске. Иначе не выдержать...»

Клавдия неторопливо расчесывала длинные волосы и думала, думала. Почему Ксения все время молчит? Она пытливо поглядела на подругу.

— Ксения! Что случилось? А?

— Отец меня хочет сделать «подаванкой».

— Как?

— Матери я почти не помню, отец мне мать заменил. Вчера приехал из Екатеринбурга, пишет, что хочет подать прошение на высочайшее имя. Просить милости... — Голос Ксении дрогнул. — Четыре года каторги и вечное поселение, видно, испугали его. Письмом своим душу мою... И как это он не понимает? А ведь ближе никого на свете нет...

— А ты? — осторожно спросила Клавдия.

— Я? — удивилась Ксения. — Написала через тюремную канцелярию, что, если он подаст прошение, покончу самоубийством. Какой еще выход?!

— Отец поймет, — не очень уверенно заметила Клавдия...

— Да... Он прислал ответ. Тоже через канцелярию. — Она протянула Клавдии лист бумаги.

Письмо было короткое: «Кто не слушается мать-отца, тот послушается тюремного колокольца!»

Подошла к столу и Кетова, отложив книгу. Начали разглядывать розоватую бумагу, перекрещенную бурыми полосами: администрация, боясь молочной тайнописи, обрабатывала письма йодом.

— Разукрасили! — усмехнулась Клавдия. — И родительских писем не щадят...

— Отец всегда любил стихи и меня приучил... — как бы оправдываясь, сказала Ксения. — В тюрьме стихи словно живая вода. Начнешь читать — человеком себя чувствуешь.

Клавдия мечтала, отрешенно смотрела на закатное солнце. Но вот и оно скрылось где-то там, далеко-далеко, и сумрак сгустился в камере, и будто еще тише стало в тюрьме.

На шнурке из коридора опустили пятилинейную лампу. Дважды щелкнул замок, вошел надзиратель, поднес спичку к лампе, и блеклый свет разлился по камере.

— Эх, Буркин, Буркин, и зачем зажгли эту коптилку? — тихо проговорила Кетова. — Уж лучше б чайку принесли.

— Не положено по второму разу, — беззлобно отозвался надзиратель и, волоча ноги, удалился.

Клавдия налила в кружку воды и стала держать ее над лампой. Стекло быстро покрылось копотью, противно запахло керосином, но Клавдия не сдавалась:

— Решено: будем на лампе греть воду. Все же лишний раз горячее. А?... Первую кружку Ксении, потом тебе, Кетова. Когда я из Сибири бежала и останавливалась в Екатеринбурге, удивительные вещи услышала про Свердлова. Ты, Ксения, знаешь Михалыча. Там, в седьмой камере, старостой его выбрали. Это у него тюремная профессия. Приходит как-то начальник тюрьмы, Свердлов ему и говорит: «Нужен на ночь кипяток». — Клавдия переменила затекшую руку, продолжая держать кружку над лампой. — Сказал Михалыч раз, повторил другой, ссылаясь на какие-то ему известные тюремные инструкции, начальник и разрешил. Но только седьмой камере. Свердлов протестовать: почему, дескать, одной камере? Начальник заупрямился. Яков Михайлович думал-думал и придумал. Проделали отверстие в соседнюю камеру. Шило у Михалыча нашлось. В это отверстие вложил жестяную трубочку. Михалыч садился на корточки и, обжигая руки, лил из чайника кипяток, а там уж соседям — только кружки подставляй. На день отверстие заделывали черным хлебом... — Клавдия старательно разлила нагретую воду по кружкам, поставила на стол. — Пора укладываться, на ночь тепленького хлебнем, оно и хорошо.

Клавдия аппетитно откусывала от горбушки, запивала хлеб редкими глотками. Половину горбушки подложила под подушку. Ночью набегут мыши и усядутся на железной спинке кровати, свесив длинные голые хвосты. Как станут наглеть и полезут по волосам, так нужно хлеб бросать на середину камеры. Мыши сбегут по жидким прутьям, затеют драку.

В окно пробивался лунный свет. Отошел еще день...

— На прогулку! — зычно крикнул дядька Буркин.

— Врача! У нас больная!

Клавдия стояла у железной койки, на которой лежала, натянув грязноватое суконное одеяло, Кетова. Ее черные тоскующие глаза лихорадочно блестели, на впалых щеках полыхал румянец.

В тюрьме свирепствовал тиф, и Клавдия боялась за Кетову.

— Ксения! Клавдичка! Идите на прогулку! Ведь всего-то пятнадцать минут! А я пока засну. — Кетова постаралась улыбнуться. — Ну, идите, не беспокойтесь обо мне.

— И то правда, — посоветовал Буркин. — Врача все равно не дождетесь. Почти все уголовные свалились.

С надзирателем Буркиным заключенные считались: не злой и не придира. В его дежурство перестукивались почти без помехи, а иной раз и записку просили передать в город, и Буркин не отказывал.

— Прошу вас, идите, — прошептала Кетова.

Низкие облака висели над тюремным двориком. Сыпал частый дождичек. Цветочная клумба — предмет гордости и забот администрации — в этот серенький осенний день показалась Клавдии совсем жалкой: палки георгинов, рахитичные ноготки, побуревшая трава. А ты ходи да ходи вокруг этой дурацкой клумбы как заведенная.

У канцелярии околачивался помощник начальника тюрьмы Ямов. Обрюзгший коротышка, он хмуро следил, как прогуливаются заключенные. На вышке торчал солдат с винтовкой. Все было обычным, но сегодня именно эта тупая обыденщина возмутила Клавдию. Она переглянулась с Ксенией, та все поняла, и они разом повернули назад, изменив маршрут прогулки.

У Ямова брови удивленно шевельнулись. Он помедлил, решив, должно быть, что каторжанки ошиблись. Потом крикнул:

— Ходить по кругу! По кругу!

— Помойная яма-то разоряется, — толкнув Ксению локтем, громко сказала Клавдия. — Нашел лошадей, чтоб гонять...

Ямова точно толкнули. Он мигом очутился посреди дворика.

— Почему нарушаете порядок?

— Какой такой порядок? — усмехнулась Клавдия.

— Прогулка только по кругу! — Левая щека у Ямова задергалась.

— А у нас кружится голова. Понятно? — вызывающе ответила Кирсанова и, взяв под руку Егорову, как ни в чем не бывало продолжала беседовать с нею, словно и не замечая помощника начальника тюрьмы.

— В карцер! Прекратить прогулку!

В карцере вонь и сырость. Около параши шмыгала крыса.

— Как же быть с Кетовой? Она без помощи не может. Нужно что-то придумать. — Клавдия вынула из кармана бушлата кусок хлеба.

— Теперь в лучшем случае на семь дней, — огорченно отозвалась Ксения. — А здорово, что мы проучили этого рыжего...

— Ты не пугайся... Я сейчас истерику закачу... Выпустит как миленькие...

Клавдия легла на скамью, распустила косы и завыла:

— Мама! Ма-ма! Ма-ма!

В голосе ее слышалось столько страдания, что Ксения содрогнулась. Крик всколыхнул зловещую тишину.

— Ма-ма! Ма-ма! Ма-ма! — неслось по гулким полутемным коридорам.

Тоска, боль, отчаяние перекатывались под тюремными сводами. Ксения зажала уши руками и со страхом смотрела на подругу. Клавдия полузакрыла глаза. Линии рта исказились горькой гримасой, косы лежали на полу.

— Ма-ма! Ма-ма! Ма-ма!

— Кирсанова! Прекрати! — закричал в форточку надзиратель.— Всю тюрьму взбаламутила...

И тюрьма начала оживать. Загромыхали кулаки о железные двери, забегали надзиратели по коридорам.

— Ма-ма! Ма-ма! Ма-ма!

Дверь карцера вздрогнула, и на пороге выросла фигура начальника тюрьмы, Клавдия не шевельнулась. Рядом с начальником сутуловатый фельдшер тюремной больницы. Начальник пропустил его вперед:

— Осмотрите!

Фельдшер, дохнув махоркой, сосчитал у Клавдии пульс, потрепал рукой по щекам, посмотрел глаза, оттянув нижнее веко. Фельдшер слыл добряком.

— Сильное нервное потрясение, господин начальник... Потрясение, которое может дать тяжкие последствия. В карцере оставлять больную крайне рискованно.

— Начальство и порядок нужно уважать, госпожа Кирсанова... Но раз больны, освобождаю вас от наказания, строго предупредив... — Начальник приложил руку к козырьку фуражки, вышел.

Через час Клавдия снова хлопотала в камере около больной Кетовой. Ксению выпустили к вечеру.

Подобного случая тюрьма не знала.

Весна 1913 года обещала быть ранней и дружной. По утрам еще прихватывали легкие заморозки, но дни выдались красные, высокие.

Клавдия стояла у решетчатого оконца. Звонкая весенняя капель била по железному навесу. Наступил последний день ее каторги в пермской тюрьме. Клавдия ждала отправки этапом в Якутскую область на вечное поселение... Вечное поселение, к которому она приговаривалась второй раз.

Первым ушел этапом Володя Урасов. Уходил он ранним утром, и только дядька Буркин, передав записку отцу, помог по-людски ему собраться.

Потом уходила Ксения. Родных у нее в городе не было. Клавдия, упросив того же дядьку Буркина купить материю, сшила ей полотняное платье.

А сегодня ждала отправки она. Нехитрые пожитки давно сложены в холщовый мешок и отобраны на проверку в тюремную контору. Только заветный кусок мыла она спрятала за пазуху. По прошлому разу знала — отберут. Непременно отберут! Новички всегда страдали в этапе без мыла. Пылища, духота, грязь... А мыло отбирали — боялись, что кандальники им воспользуются и снимут цепи. Кандальников в партии наверняка много будет. Почти вся партия. Уголовные, политические шли в кандалах. В редких случаях политических заковывали попарно в наручники. Только женщины шли свободно. Клавдия зло рассмеялась. «Свободно! — под охраной роты солдат... Свободно! — в вагонах с решетчатыми окнами и отделениями для конвоя... Свободно! — под присмотром палочной команды среди глухих сибирских деревень...»

Загремел засов, и Клавдия, натянув бушлат на полосатое каторжное платье, вышла за надзирателем на тюремный двор.

Пахнуло свежестью. Рассвет казался хмурым. По серому

небу расползались палево-малиновые разводы. Тяжелые тени придавили тюремный двор.

Солдаты стояли цепью. Белели начищенные пуговицы на черных шинелях да околыши фуражек. Слышалась команда, щелкали затворы винтовок. Конвойный офицер, длинный и тощий, с озабоченным и сердитым лицом, еще раз пересчитал партию по списку и начал выстраивать каторжан по пяти в ряд. Клавдия попала в седьмой ряд третьей с края.

Рассвет уже наступил, по-весеннему скорый и солнечный, а партия все еще толпилась на тесном дворе. Суетился начальник тюрьмы, раздраженный, злой. Кричали конвойные, в пятый раз делая перекличку. Толкались надзиратели, проверяя прочность кандалов. Слышались соленые словечки уголовных, продрогших и уставших от ожидания.

Наконец массивные железные ворота распахнулись, и, окруженная плотным кольцом солдат, партия двинулась по сонному городу к вокзалу. Сразу же от Анастасьевского садика бросились люди с узелками в руках. Клавдия жадно разглядывала бежавших. Вчера она послала с надзирателем Буркиным матери записку и очень волновалась, что какие-то непредвиденные обстоятельства помешают ее получить. «Хоть бы разок повидать мать! Вот так, издали».

Только сейчас она поняла, как волновалась все это время. Прошло четыре года с того дня, когда в городском суде Клавдию приговорили к каторге. Четыре года, как она не виделась с матерью! Запомнила ее глубокие морщины у глаз, окаменевший от горя рот. Мать смотрела на дочь черными тоскующими глазами. Крупные слезы текли по дряблым щекам. А потом она попыталась улыбнуться. Но улыбка получилась страдальческая. И долго еще при мысли об этой улыбке у Клавдии горестно сжималось сердце. Им попрощаться не дали; судили ее тогда по делу военной организации. Конвоиры скрестили штыки, когда мать попыталась обнять дочь. Клавдия чуть ли не с кулаками бросилась на рябого солдата, препровождавшего ее в губернскую тюрьму.

— Я за тебя на каторгу иду, а ты мою мать прикладом! — И, не утерпев, сказала с сердцем: — Дубина стоеросовая!

Мать плакала навзрыд, крестила ее издали сухими маленькими пальцами. Клавдия низко поклонилась, стараясь запомнить ее на долгие годы. Так они расстались в тот памятный горький день.

Партия уже поднималась по Вознесенской улице. Блестели от дождя крыши домов. Дул пронизывающий ветер. Стояла вязкая глубокая грязь.

Клавдия не находила матери среди небольшой горстки провожающих, непонятно, какими правдами и неправдами узнавших о дне выхода партии.

И вдруг из глухого проулка устремилась сгорбленная маленькая фигурка. «Мать! — сразу узнала Клавдия. — Наконец-то! Мать!» Клавдия замедлила шаг, и тут же на нее налетел каторжанин, больно отдавив ногу.

— Шагай! Шагай! — гортанно прокричал черноусый солдат и выразительно прищелкнул затвором.

Путаясь в широкой юбке и вытирая слезившиеся глаза, мать, словно не видя солдат, шла к Клавдии. Она вытянула руки и, сразу обессилев от волнения, начала спотыкаться и шататься. Клавдия замахала ей, ужасаясь, как постарела и высохла мать за эти годы. Закусив губу, Клавдия с трудом различала дорогу. Всеми силами она старалась сдержать слезы, а слезы застилали глаза. Она боялась их вытереть, чтобы не расстраивать мать. Только махала, махала рукой.

Мать схватилась за сердце и уронила на вытоптанную мостовую белый узелок. Она с трудом поспевала за партией, и расстояние между ними все увеличивалось.

— Держись, Яковлевна, держись! — прокричали откуда- то сбоку.

Клавдия повернула голову и увидела, как подхватил мать Александр Иванович, отец Володи Урасова. Поднял с земли узелок. Сдвинув на лоб треух и расстегнув полушубок, быстро догнал партию:

— Кирсановой! Клаше!

Узелок поймали, и вскоре вместе с увесистым ударом от уголовного он оказался у Клавдии в руках. Она прижала его к груди, и на нее пахнуло теплым ржаным духом. Клавдия прижала узелок покрепче.

Звенели кандалы, кричали простоволосые женщины, поблескивали штыки. А Клавдия все оглядывалась и оглядывалась на сгорбившуюся мать.

На вокзале партию ждали. На перроне находился усиленный наряд жандармов, цепью отделивший каторжан от публики.

Синели арестантские вагоны с густыми железными переплетами на окнах. Вперед вышел все тот же конвойный офицер, длинный и тощий, и начал резким неприятным голосом делать перекличку. Клавдия плохо следила за происходящим.

Мать стояла около кадки и не отрываясь смотрела на нее. Она уже не плакала. Глаза ее с болью и нежностью разглядывали дочь. Действительно, легко ли среди каторжан с бубновыми тузами увидеть свою дочь! Вновь в Сибирь! Вновь навечно! Все тюрьмы да аресты, каторга да этапы. И матери хотелось громко закричать, чтобы вернули ее дочь. Она уже стара, и у нее так мало осталось сил. Мать даже рассердилась на дочь. Почему, почему она не может жить, как все?! Мать бы нянчила внуков, и дочь была бы всегда рядом. Но, поймав жесткий и твердый взгляд, который Клавдия бросила на жандармского ротмистра, она сразу сникла: нет, никогда ее дочь не смирится. Никогда!

Клавдия опять взглянула на мать и улыбнулась. Мать закивала седой головой, заволновалась. Побледнела ее Клавдичка, побледнела, сердечная. И так подумать — ведь не за себя страдает! Осунулась, и в карих глазах нет былого молодого задора. Лишь тоска да боль! Сердцем мать поняла, как изменилась дочь за годы каторги. И небывалая нежность захлестнула ее сердце. Нежность и всепрощающая материнская любовь. Она подивилась, как могла упрекать Клавдичку или осуждать ее. Ужаснулась своей жестокости и, глотая слезы, закричала:

— Клавдичка, доченька моя! Береги себя, ласточка! Ласточка моя!

Мать растолкала толпу и придвинулась вплотную к цепи жандармов.

Никогда она так не любила свою Клавдичку, никогда не испытывала такой муки, как в эти последние минуты прощания. Она во всем оправдывала дочь. Ругала себя за старость и неумение понять того дела, которому Клавдия отдала жизнь. Она тянулась к дочери, чтобы прижать ее к груди. И опять им помешали. Жандармы стояли сплошной стеной, и, как ни старалась мать, пройти ей не удалось. Она погрозила сухоньким кулаком. Клавдия засмеялась, придвинулась поближе. И опять смотрела на нее, смотрела, чтобы унести в сердце образ матери на долгие годы разлуки.

...В вагоне оказалась невероятная толчея, духота. Клавдия вместе с женщинами-уголовными заняла боковую клетушку.

Убегал город, и лицо матери расплывалось, как белое пятно. И как только застучали колеса, как только замелькали версты и полустанки, в вагоне запели. Клавдия вздохнула, радуясь, что позади остались тюрьма, Ямов, опостылевшая камера... Перемена обстановки рождала надежды. Да и конвойные на этапе притихли, словно понимали, что каменных стен нет.

Напротив Клавдии, пристроившись на низенькой плетеной корзине, сидела женщина. Лицо ее, широкоскулое и миловидное, портил грубый рубец на левой щеке. Она с любопытством разглядывала Клавдию и, наконец, низким голосом спросила:

— Политическая?

Клавдия кивнула. Руки ее ловко укладывали косы в пучок.

— А за что? Такая молодая, красивая... Жить тебе и веселиться, а ты — в политику. Не убивала, не воровала, а каторжанка!

— Бывает...

Клавдия развернула узелок, собранный матерью. И опять сердце защемило от боли. Припомнила, как заплакала мать, когда ударил вокзальный колокол, как махала она платком, как пыталась бежать за вагоном.

— Угощайся. Домашние.

— А меня к столу не пригласите, красавицы? Гостем буду. Гость в доме — хозяйке счастье.

Клавдия подняла глаза. Смуглый цыган с красивым лицом и жгучими глазами остановился против них. Он был закован в ножные и ручные кандалы. Иссиня-черные волосы, курчавая борода, нависшие брови делали его похожим на ворона. В правом ухе сверкала серебряная серьга. Цыган загремел кандалами, протянул грязную руку. Клавдия дала ему пирог. Цыган блеснул зубами.

— Будем знакомы. Конокрад Яшка. — Он шутовски приподнял плоскую каторжанскую шапочку, жадно начал есть.

— Пошел, пошел на место, басурман проклятый! — Haкинулся на него унтер из караульной команды. — Вишь, кавалер выискался!

Цыган передернул плечами и, позванивая кандалами, начал наступать на крикуна. Плечи его мелко тряслись, ноги дробно отплясывали. Сочным голосом, не отводя глаз от унтера, цыган запел:

Унтер глядел на него с ожесточением, а Яшка, озорно сверкнув белками глаз, пел.

Весь вагон вторил Яшке, похохатывая и притопывая:

Этап начался.

Взошло солнце, и яркий свет заполнил лес, окутанный утренней дремой. Над таежным безмолвием звенела тишина. Изредка потягивал свежий ветер, предвестник зимы, да шуршал мертвый лист, кружась, падая на землю. Осень выдалась необычной для Северного Урала. Почти весь октябрь стояли теплые дни. Деревья красовались оранжевым кружевом, будто осень не хотела уступать дорогу зиме. Солнышко светило мягко и приветливо. Трепетала береза, в ее зелень желтым золотом вкраплялся пожухлый лист. Не уронили своих бордово-красных треугольников клены.

Среди рыжих лиственниц темнели крепкой хвоей ели. Отливала свинцом осина... А ночью выпал снег, густым покрывалом одев землю, хлопьями облепив деревья. Тайга, убранная искрящимся снегом, казалась призрачной, неживой. Ветер срывал листья и перекатывал их, зеленые, бордовые, оранжевые, по белому снегу. В снежном серебре миллиардами хрустальных лучей засверкало солнце.

По небу ползли облака, оставляя едва приметную тень на земле. Облака проползали лениво, и тогда в бездонном куполе небес проглядывала такая синь и голубизна, что у Клавдии Ивановны перехватывало дыхание.

День разгорался. Пела и звенела тайга. Обвешанные сверкающими каплями деревья бросали на землю резкие тени, словно палочные удары.

Клавдия Ивановна, поправив мешок за спиной и расстегнув шинель, присела на пенек. Уже не первый день идет она тайгой в расположение Волынского полка. Развязала мешок, достала кусок хлеба. Начала аккуратно есть, стараясь не ронять крошек, как когда-то в пермской тюрьме. На кустах рябины прыгали дрозды. С тонких ветвей падали ягоды каплями крови на снег. Тяжелые раздумья не оставляли ее. Припомнилась весна 1917 года в Якутске. Весна бурная, расцвеченная кумачовыми полотнищами и революционными декретами. С первой зеленоватой дымкой, появившейся над тайгой, Клавдия Ивановна начала собираться в дорогу. Наступил день, когда вскрылась Лена. Колония политических ссыльных, среди которых находилась и Кирсанова, покинула Якутск. Позади остались долгие годы ссылки, гонения, нужды...

Трудные дороги революции привели Кирсанову в Надеждинск, небольшой городок на Северном Урале. Здесь она устанавливала Советскую власть, ждала посланцев от Владимира Ильича Ленина.

А теперь кровь и пожар обрушились на землю. Кровь и пожар. Белые овладели Уралом. Все, чему была отдана ее жизнь, все, чему была отдана жизнь товарищей по партии, — попрано и поругано. Советская власть в Надеждинске низложена. Завод отобран у рабочих. В городе бесчинствует «белая дружина» — лавочники и черносотенцы, нацепившие на рукава белые повязки. Хлещут нагайками. Расстреливают коммунистов. Рабочих загоняют в казармы.

По щекам катились слезы. Клавдия Ивановна чувствовала их горько-солоноватый вкус. Белые в Надеждинске!

Она ушла из города с последним эшелоном. Всю ночь в Совдепе семьям красноармейцев и рабочим раздавали муку, деньги. Женщины не расспрашивали ни о чем. А лишь горестно, поджав губы, смотрели на нее, комиссара. Нужно было уходить. Белые рвались к Верхотурью. Захватят его — тогда Надеждинск будет отрезан. Торопливо листала она протоколы заседаний Совета, первые декреты, первые приказы... За каждым клочком бумаги — бессонные ночи, мучительные раздумья. А теперь документы сжигались. Она помешивала железной кочергой в голландке красные катушки бумаг с траурной каймой пепла да слушала, как ревет огонь.

На станции дожидался состав-коротышка из восьми вагонов: двух классных и теплушек. Попыхивал паровоз большой трубой, рассыпая искры. Тоскливо лязгали буфера. Пробегали и красноармейцы, подтаскивая к вагонам ящики с документами. Грузили оружие, пулеметы.

Сиротливо чернели остроконечные башенки надеждинского вокзала. Мигал фонарь водокачки. Сухим листом била береза в ее запыленные оконца. А там, на севере, сверкал вечным снегом Денежкин мыс.

Клавдия Ивановна поправила кобуру маузера на кожанке. В глазах провожающих увидала испуг, сказала громко:

— Мы вернемся! Обязательно! — И, уже стоя на подножке вагона, прокричала: — Вернемся!

Вагон трясло. Брызги фонтаном разлетались из-под шпал и залепливали грязью стекла. От тряски уныло скрипели полки. В горячечном бреду метался тифозный больной. Неторопливо переговаривались рабочие. Впереди ждала неизвестность. И от этой неизвестности у Клавдии Ивановны, как и у всех сидящих в вагоне, болезненно ныло сердце. Она придвинулась к окну. Вдали виднелись трубы Надеждинского завода, приземистые домишки, окруженные заборами, одинокие фигурки людей. Город уходил. Поезд прибавлял ходу...

Эшелон проскочил на Вятку, а Клавдия Ивановна задержалась в Верхотурье. В монастыре, напоминавшем крепость, собрались представители Совдепа. Совещание было недолгим. Коммунисты рассылались по уезду: поднять повстанческое движение. Для защиты Советской власти в округе создали Военную коллегию; членом ее стала Кирсанова.

Начались трудные дни. Кирсанова собирала отряды, произносила речи, убеждала людей. Не спала, держалась усилием воли. И все же Верхотурье под напором беляков пришлось оставить. Она ушла и из этого города с последним эшелоном.

Эшелон снова уходил на запад, а Клавдия Ивановна осталась на станции Выя, чтобы попасть в Волынский полк.

Там, в Вые, и узнала, что творилось в Надеждинске, так полюбившемся ей.

В город пришли каратели, пришли, словно в завоеванную страну, с нагайками и шомполами.

На князя Вяземского, командира карательного отряда, жутко смотреть. Верзила саженного роста. Лицо жестокое, глаза безумные, весь опух от пьянства, на черной папахе — череп и кости.

Князь Вяземский с трудом выдержал торжественную встречу, которую ему устроили на вокзале местные лавочники и духовенство. Особенно суетился регент церковного хора.

Маленький, с пухлым румяным лицом, он, благоговейно взмахнув руками, начал «Многая лета». Хор старательно ему вторил. Князь скривился, откровенно зевнув. После торжественного богослужения регент подкатился к князю, осторожно ступая короткими ножками. Он приветствовал князя пышной и громкой речью от партии кадетов, членом которой имел честь быть. Почтительно наклонил лысеющую голову и замер. Князь Вяземский взорвался, побледнев от гнева, процедил сквозь зубы:

— Партия... На святой Руси партия?! Распустились, подлецы... Расстрелять!

Глаза его бешено сверкнули, и регента схватили. Князь, ударив плетью по высоким сапогам и не глядя по сторонам, прошел мимо оробевшей толпы.

Ночью начались аресты. Арестованных сгоняли к дому барона Таубе. Пытки, избиения, допросы... Утром первую партию арестованных повезли на расстрел. Окровавленных и полураздетых, их везли через весь город на санях. Конники с обнаженными шашками сопровождали обреченных.

Расширенными от ужаса глазами смотрели женщины, пытаясь пробиться к саням с осужденными. Слышались стоны, проклятия...

Расстреливали на окраине города близ татарского кладбища.

А потом князь Вяземский начал порку для устрашения. Экзекуция происходила у дома барона Таубе, в пристройке. Целыми днями раздавались крики истязуемых, ругань пьяных карателей. Пол, стены, даже потолок забрызганы кровью. Пороли нещадно. Обливали холодной водой и вновь пороли, посыпая раны солью. И так день за днем...

Пора в путь. В последний раз оглянулась Клавдия Ивановна на лес и, ориентируясь по компасу, двинулась на запад, к деревне Вологино, где квартировал Волынский полк.

Над деревней курился сизоватый дымок. Доносился лай собак. Чернели крыши домов, покрытые дранкой.

Сопровождаемая молоденьким красноармейцем, направилась к избе. Здесь размещался штаб полка. От долгой дороги она устала и предвкушала отдых и ночлег.

На продолговатом столе сразу же увидела карту. Над ней склонились командиры и о чем-то спорили, не обращая внимания на вошедших. Больше других горячился Симонов, моряк, ее товарищ по Надеждинску. У русской печи гремела чугунами старуха.

Клавдия Ивановна сняла мешок, опустила его на лавку.

— Товарищ командир... Доставил тут гражданочку до вас! — сказал красноармеец по-юношески звонко.

— Ну, кто там? — недовольно отозвался высокий худощавый человек, приподнимая голову от карт.

— Клавдия Ивановна! — обрадованно закричал Симонов, сдвигая по привычке бескозырку на лоб. — Вот здорово!

Клавдия Ивановна развязала черный платок, сняла шинель. Огляделась. Пригладила каштановые волосы и, улыбаясь, протянула руку командиру.

— Волков, — представился он.

— Здравствуйте... Здравствуйте... Наконец-то добралась. Как обстановка? — Она осторожно отстегнула булавку, из бокового кармана платья достала бумагу. Развернула, протянула ее Волкову. — Верхотурье пало. Третьего дня. Положение тревожное. Создана Военная коллегия. Вот мой мандат. Волков, скосив глаза, читал:

«Как член Военной коллегии, тов. Кирсанова имеет неограниченные права в Богословском горном округе, а именно: ликвидировать неработоспособные учреждения и учреждать новые; смещать и назначать должностных лиц; по борьбе с контрреволюцией тов. Кирсанова имеет право организовывать отряды, вооружать их и вести самую беспощадную борьбу с контрреволюционерами означенного округа.

Тов. Клавдия Кирсанова имеет право разговоров по прямому проводу, телефону, подачи телеграмм с надписью «военная», бесплатного и беспрепятственного проезда во всех поездах всех жел. дор. линий, также требовать паровозы и целые составы, что подписью и приложением печати удостоверяется».

Командир аккуратно свернул мандат, возвратил его Кирсановой:

— Мы бы тебя, Клавдия Ивановна, и без мандата приняли... Вот послушай обстановку...

Командир был для Клавдии Ивановны человек новый. Он привел из Сосьвы с металлургического завода отряд рабочих-красногвардейцев, который влился вместе с надеждинцами в Волынский полк. Говорил немного. Движения его сдержанны.

— Положение складывается так, товарищ Кирсанова, — Волков расправил карту, разрисованную красными и синими линиями. — Полк занял позицию по реке Актай. Вот здесь проходит линия окопов. Тут, за рекой, белые. Штаб их в селе Путивке. Полк свежий, недавно сформирован. Располагает пушками, пулеметами. Мы же все время отходим с боями от самой Тавды. Бойцы устали. Обмундирование летнее. От полка осталось два батальона. Вооружены винтовками и двумя пулеметами. Что делать?

— Наступать! Волынский полк будет участвовать в наступлении на Верхотурье. Не можем мы оставить Верхотурье. Здесь железнодорожный узел, здесь сердце Богословского горного округа. Здесь подступы к Туринским рудникам, к Надеждинскому металлургическому заводу, к золотым и платиновым приискам... Надо выбить белых из Верхотурья. Знаю, что полк устал, долгое отступление измотало его, бойцы плохо одеты... Знаю... И все же наступать — другого выхода нет! — Клавдия Ивановна подошла к Симонову. — Вяземский бесчинствует в Надеждинске... Сердце стынет от горя, как узнаешь об его художествах. Нужно коммунистов послать в его отряд, начать пропаганду... — И озабоченно спросила: — Как с патронами?

— Да плохо. По два десятка на бойца, — глуховато ответил Волков.

— Плохо, — согласилась Кирсанова. — Вот отобьем Верхотурье и тогда отправим полк на переформирование. Ты проводи меня, Симонов, к надеждинцам... Пойду поговорю с товарищами, а через час соберем коммунистов.

С шумом распахнулась входная дверь. В морозном облаке в избу ввалился молоденький красноармеец. Вытянулся Перед командиром:

— Товарищ Волков! Беляки в атаку пошли!

Кирсанова схватила шинель и поспешно выбежала за командиром, на ходу завязывая платок.

Обстрел нарастал. Слышались тяжелые раскаты артиллерии и лающий треск пулеметов. Бежать было трудно. Ноги проваливались в снегу, хлестал ветер. Она привычно ощупала маузер. Позади остался последний дом. Вот и окопы. Прижавшись к земле, бойцы вглядывались в берег Актая. Полк ждал команды и огня не открывал. Она спрыгнула в окоп, больно ударившись о мерзлую землю. Прилегла к земле и так же, как и бойцы, начала смотреть на пологий берег Актая. Загрохотала артиллерия, вздыбив снежный фонтан, и смолкла. Наступили жутковатые минуты затишья. Взвилась красная ракета. По белому насту, высоко поднимая ноги, пошли в атаку солдаты.

Клавдия Ивановна ощупала вороненую сталь маузера. Нет, это не оружие в бою! Обрадовалась, увидев на небольшом возвышении под кустом орешника пулемет. Тупорылый ствол его блестел на солнце. Она вылезла из окопа, обдирая руки о мерзлую землю, двинулась к пулеметчикам. К счастью, первым номером оказался надеждинец, запевала из отряда Симонова. Парень приветливо кивнул и тихо, словно могли услышать, сказал:

— Будешь, Клавдия Ивановна, патроны подносить. — И уже чужим голосом крикнул: — Ложись!

Белые наступали. Гремел барабан. Лучи солнца играли на золотых погонах. От черных высоких папах солдаты казались неестественно большими и грозными. Послышалась громкая команда, и заученным движением солдаты взяли винтовки наперевес. В руках офицера сверкала шашка.

Клавдия Ивановна лихорадочно подсчитывала. Батальон. Еще батальон. Еще... Да, силы не равны. Полк вымуштрован. Озлобленные лица. Золотые погончики вольноопределяющихся. Сынки лавочников и заводчиков спасают «свободную» Россию!

Рокотал барабан, печатал шаг полк. Морозная земля гулко передавала размеренные удары. Кирсанова посмотрела на пулеметчика. На лице его нетерпение. «Что же это Волков не дает сигнала! — забеспокоилась она. — Патроны жалеет...»

Было страшно смотреть на марширующие сапоги, слушать барабанный гром. «Решили дать показательный бой, сволочи! Знают, что полк измотан и оружия мало», — пронеслось у нее.

Черные шеренги приближались, она уже хорошо различала лица солдат. Брезгливо морщил губы высокий черноусый офицер. Испуганно таращил глаза правофланговый, громила саженного роста. Штыки, примкнутые к винтовкам, зловеще покачивались. Ближе, ближе, ближе...

— По врагам революции огонь! — послышался хриплый голос Волкова.

И сразу же ударил пулемет: тра-та-та, тра-та-та... Клавдия Ивановна подтащила ящик с патронами, залегла. Волынцы дали залп. Пули со свистом перелетали через Кирсанову. И вдруг, раскинув руки, упал черноусый офицер, сверкнула его шашка. Строй нарушился, начал редеть, понеслись проклятия. Наконец-то замолчал барабан. Пулемет захлебнулся, первый номер истошно прокричал:

— Патроны! Патроны!

Кирсанова чуть дрожащими руками начала вытаскивать ленты из железной коробки. Молоденький красноармеец, испуганный и притихший, лежал у пулемета вторым номером и расширенными глазами глядел вперед. По неестественной бледности, покрывшей его веснушчатое лицо, Кирсанова поняла — первый раз в бою. И, полная сочувствия, пожалела его.

— Ползи к Симонову! Скажи, чтоб фланги не забывали. Я заменю тебя!

Клавдия Ивановна улыбнулась. Она уже овладела собой. Белые вновь пошли в атаку. Ряды сомкнулись, зазвенел барабан. Волынцы молчали. Первый номер развернул пулемет, и резкая пулеметная очередь прошила шеренги.

Глухо ударили пушки. Снаряд, взвизгнув, разворотил орешник. Пулеметчик качнулся и отвалился, раскинув руки. Клавдия Ивановна кинулась к нему. На высоком лбу чернел осколок снаряда, тонкая струйка крови заливала лицо.

— Убит, — тихо проговорила Кирсанова.

Накрыв его голову ушанкой, словно он мог простудиться на мерзлой земле, придвинулась к пулемету. Вернулся молоденький красноармеец и беспомощно замер. Клавдия Ивановна чужим голосом приказала:

— Ленту! Ленту!

В шум боя, в гром артиллерийской пальбы и треск выстрелов вновь влилась пулеметная очередь: тра-та-та, тра-та-та... На конце тупорылого ствола пулемета плясало красное пламя. Клавдия Ивановна не отпускала гашетку. Била уверенно, прицельно. Беляки отступили. Полк бежал, офицер с широким полковничьим погоном озверело колотил солдат нагайкой. И тогда Кирсанова поднялась во весь рост, вынула маузер, громко прокричала, повернувшись к волынцам:

— Вперед за Советскую власть! — И первой бросилась по снежному насту, слыша за собой тяжелый топот солдатских сапог.

Волынский полк пошел в атаку.