"Привлеченная к дознанию..."

Конкордия Самойлова

Конкордия Николаевна Самойлова (Громова) родилась в 1876 году в семье священника, в Иркутске. В гимназии вступила в кружок «саморазвития», стала свидетельницей ожесточенных споров народников и марксистов. В 1896 году приезжает в Петербург, становится слушательницей Бестужевских курсов. В 1897 году первое политическое выступление во время студенческих волнений, вызванных самосожжением Марии Ветровой. В 1901 году арестована, последовала высылка из Петербурга. С трудом добивается разрешения уехать в Париж для окончания образования. Больше года провела в Париже. Здесь она познакомилась с В. И. Лениным, который читал лекции в Высшей русской школе общественных наук профессора Ковалевского. В 1903 году Конкордия Николаевна возвращается в Россию, становится членом комитета РСДРП в Твери. В Твери проработала недолго: грозил арест и пришлось выехать в Екатеринослав. В 1904 году вновь арестована и отправлена в Тверь. В губернской тюрьме провела четырнадцать месяцев. В 1905 году уезжает в Одессу. В дни декабрьского вооруженного восстания находится в Москве. Из Москвы направлена в Ростов-на-Дону, работает в городском комитете. Вновь арестована и выслана в Вологду. В 1906 году совершает побег из ссылки, работает в Москве. Усилившаяся слежка заставляет переехать в Луганск, откуда она направляется делегатом III съезда партии в Лондон. После съезда работает членом комитета в Петербурге. В 1909 году арестована и заключена в Литовский замок. С конца 1912 года работает секретарем газеты «Правда». В 1914 году участвует в издании журнала «Работница». В этом же году — пятый арест. Из ссылки освободила Февральская революция. В 1918 году выступает с докладом на I Всероссийском съезде работниц и крестьянок в Москве. В 1920 году совершает поездку по Волге на агитпароходе «Красная звезда», заведует политотделом. Умерла К. Н. Самойлова в 1921 году во время своей второй поездки на агитпароходе «Красная звезда».

— Битва русских с кабардинцами.

— Или прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа.

— Где вы читали эту книгу?

— Там, где любят женихов!

— Хорошо ли там жилось?

— Насчет пищи ничего, а спать было холодно.

Конкордия Громова с облегчением произнесла последнюю фразу пароля «третьей степени доверия». Пароль, который она получила в Париже, давал ей право войти в жизнь Тверского комитета РСДРП. Гусев, молодой худощавый человек — с ним она обменивалась паролем, — долго тряс руку.

С шумом распахнулась дверь. Куделли, смеющаяся, счастливая, вбежала в комнату и бросилась на шею.

— Кона, милая! Какое счастье!

— Вот уж кого не ожидала встретить! — обрадовалась Конкордия.

Конкордия стояла, держа подругу за руки. Солнце освещало ее высокую фигуру, энергичное лицо с карими глазами и широкими черными бровями. Полотняное платье с матросским воротником перехвачено синим поясом. Широкополая шляпа едва держалась на густом узле каштановых волос.

— Из Парижа, Кона, да? Что слышно про Второй съезд? — Прасковья Куделли не отрывала от нее восторженных глаз. — Отвечай же!

— Как отвечать, когда ты слова не даешь вставить! — Конкордия мягко улыбнулась. Обняв Пашу за плечи, кивнула на диван. — Присядем. Почему ты здесь?

— Долгая история. Тогда, после ареста на Бестужевских курсах, тебя в Иркутск, а меня в Псков. Потом побывала в Лондоне, Женеве. Вновь в Петербурге... Арест, и вот я в Твери. По правде говоря, мне повезло. Недалеко от обеих столиц, район рабочий. Морозовская мануфактура. Дел хватает!

Гусев не стал мешать разговору подруг, ушел, прикрыв дверь.

— У нас без конца аресты. Уранов словно взбесился: обыски по всему городу. Да что обыски — всю ночь громыхали тюремные кареты, арестовывали правого и виноватого.

— Уранов? — переспросила Конкордия.

— Да, Уранов, начальник Тверского жандармского управления. Ему снится партийный комитет. Очень много усердия, да мало результатов.

— Говорят, в городе арестовали более двухсот человек. Даже мой шурин, Иннокентий Иннокентьевич, которого никак не назовешь социалистом, и тот возмущен. Ну, а комитетчики уцелели? — Конкордия подняла брови.

— Уцелели. Правда, Гусева едва не схватили. Квартира его давно на примете. Вчера вернулся с заседания, раздеться не успел — звонок. Сразу понял, что за птицы. Начал нелегальщину прятать, дверь сорвали с петель. Жандармы с порога кричат: «Господин Гусев, вы арестованы!» Кто-то выстрелил. Гусев схватил лампу со стола, разбил и в темноте выскочил в окно, а там садами... Как мог удрать — диву даемся! — В голосе Куделли Конкордия уловила мягкость.

— Силы приходят к человеку в момент опасности. Много доброго мне говорили о Гусеве, да и впечатление он производит приятное. Вы его на съезд прочите? Шурин рассказал анекдот. Охранка платит по две тысячи наградных за выдачу комитетчиков. Какой-то шутник распустил слух, что комитетчики ходят в черных шляпах и крылатках. Вот всех и хватают. Черная шляпа и крылатка — вне закона!

— А знаешь, Кона! У императорского дворца на бульваре вечером задержали человека. Городовой грубо рявкнул: «Кто вы?» — Куделли едва сдерживала смех, в глазах озорные огоньки. — Тот заикаясь ответил: «Товарищ прокурора». Каков же был его ужас, когда вслед за оплеухой услышал: «Вот товарищей-то мы и забираем!»

— Видно, славно поработал комитет, если вызвал такую ярость... Куда определите меня? — На лице Конкордии сосредоточенное выражение. — Без дела сидеть не могу.

— Дело найдется. Обсудим на комитете. Долго ли была в Париже?

— Почти весь девятьсот второй год. Слушала лекции в Высшей школе общественных наук у Ковалевского. Наездами там бывал Владимир Ильич, читал лекции. И знаешь, малодоступное делалось простым, понятным. Блистательный и образованный марксист. Владимир Ильич подолгу разговаривал с каждым, кто вырывался из России. Как-то он уговаривал партийца: «Езжайте домой. Вы ведь практический работник, в таких у нас особая нужда». Вот, думаю, и мне пора. Уложила вещи и — в Тверь. Остановилась я у сестры, квартира ее неподалеку от кафедрального собора; шурин — смотритель духовного училища. Более удачный вариант трудно подобрать. Товарищи за границей советовали им воспользоваться. Жду тебя вечерком... Есть хорошие подарки.

...К чаю собралась вся семья. Наталья Николаевна, старшая, радовалась приезду матери и сестер. Она рано покинула родной дом и очень скучала.

Конкордию не видела она пять лет. Нашла ее совсем взрослой и похорошевшей. Но прошлое Конкордии тревожило: арест, исключение с Бестужевских курсов, непонятная поездка за границу. Опасалась и ее открытых демократических взглядов, знакомств.

Конкордия приехала к ней из Парижа. В таком городе, как Тверь, это расценивалось как сенсация. Наталья хотела пригласить друзей. Об этом ей уже намекали. Сам архиепископ Филарет выразил интерес к гостье. Поговорила с Конкордией, но та только рассмеялась. Удивлялась Наталья и изящным вещицам, которых сестра навезла великое множество. Странно, Конкордия никогда раньше не обращала внимания на них... Наталья рассматривала репродукции, такие красочные, яркие. Альбом с видами Парижа положила на ломберный столик, сразу же при входе в гостиную. Нет, положительно Конкордию трудно понять. А эти частые отлучки из дому, которые так тревожат матушку? У Конкордии есть другая жизнь, она пугает и страшит семью. Наталья поговорила с матерью, помолилась в Калязинском монастыре и решила ввести в дом отца Павла. Молодому скромному священнику симпатизировал Иннокентий Иннокентьевич. Загадывать рано, но есть же «господин случай»! Сегодня на чай, а вернее, на рассказы о Париже приглашен и отец Павел.

В гостиной мать, сестры, Иннокентий Иннокентьевич с отцом Павлом.

Наталья окинула стол озабоченным взглядом. Кажется, все в порядке: серебро, китайский сервиз. Во главе стола усадила мать. Незаметно для других похвалила ее туалет: черное атласное платье с тюлевой вставкой и воланом. Мимоходом поправила белую розу в волосах Калерии; младшая совсем недавно стала появляться на вечерах и мило конфузилась. Зато Конкордия удивила ее несказанно: вышла в домашнем полотняном платье. Так манкировать приличиями в провинциальном городке! Она переглянулась с матерью и усадила сестру рядом с отцом Павлом.

Молоденькая горничная на вытянутых руках внесла серебряный самовар. Запахло угольком, острые красные искорки упали на поднос.

Конкордия радостно улыбнулась:

— Самовар! К кофе я так и не привыкла. В Париже все горевала о самоваре. Налей, пожалуйста, покрепче. Проголодалась отчаянно.

Отец Павел предупредительно придвинул корзиночку с бисквитами, наложил в блюдечко варенья.

— Как понравился наш городок? Не правда ли, после Парижа маловат?

— Позволю не согласиться. Я патриот Твери, поклонник ее славной истории. — Иннокентий Иннокентьевич заправил салфетку за воротник сюртука. — Тверь дала Руси славные имена. Архимандрит Сергий присутствовал при венчании на царство Федора Алексеевича, а игумен Феодорит — при четвертом бракосочетании царя Ивана Васильевича.

Конкордия с аппетитом уничтожала бутерброды, запивая их крепким чаем. Удивленно подняла брови.

— В свое время по селам Тверской губернии ходил в народ Сергей Кравчинский. Он поселился у отставного артиллерийского офицера Ярцева батраком и ратовал за установление республики.

— Какой Сергей Кравчинский? — обеспокоенно поинтересовался Иннокентий Иннокентьевич.

— Да тот самый, что заколол кинжалом шефа жандармов Мезенцева в Петербурге. Это был ответ на казнь Ковальского, его товарища по «Народной воле». При налете на квартиру Ковальского жандармы дали залп из винтовок, ранили его, а связав веревками, топтали ногами. Смертный приговор Ковальскому читали более получаса у раскрытой могилы. В безоружного стреляли пятнадцать солдат. Яму забросали землей, а потом по могиле прошли с музыкой церемониальным маршем войска. — Щеки Конкордии горели, говорила сухо, сдержанно.

Калерия всплеснула руками. Любовь Петровна, мать Конкордии, нервно теребила шелковый платок. По крупному красивому лицу бежали слезы. Участливо и тревожно смотрела на Конкордию, страшась за ее судьбу. Наступило неловкое молчание. Наталья, вся в красных пятнах, стала предлагать чай.

Отец Павел провел рукой по бородке.

— Ужасный случай... Насилие и братоубийство объяснить трудно. На пасху пришлось служить на Морозовской мануфактуре. Так знаете — скандал! Рабочие возбуждены. Старики попросту заявили, что не могут от души произнести «Христос воскресе», пока распинают их братьев... Гибнут невинные даже в пасхальные дни, когда все глаголют о воскресении Христа. Так-с... Не подумайте плохого: я против смутьянов и бунтовщиков, но крайние меры не всегда себя оправдывают.

— Давайте о чем-нибудь другом! — Иннокентий Иннокентьевич под красноречивым взглядом жены переменил тему разговора.

— Конечно, конечно! А как наши соотечественницы ведут себя в Париже? — оживилась Наталья.

— Большинство — бесподобно. Одеваются по последней моде: красные шляпки, оранжевые платья и голубые зонтики. Парижане называют это яичницей красок.

Наталья преувеличенно громко рассмеялась.

— Комнату сняла в пансионе, где было два пианино. Там жили студентки консерватории. Представьте мой ужас, когда предупредительная хозяйка привезла третье! — Конкордия мягко взглянула на мать. Она понимала, что та расстроена, и ей хотелось, чтобы вечер закончился спокойно. — Сбежала, как последняя трусиха.

— Но ты же так любила музыку! — удивилась Калерия.

— Ее оказалось слишком много. У злобы черная радость, говорил Виктор Гюго. Такую же радость испытала я, когда закрыла за собой дверь пансиона.

Наталья заметила, как восхищенно поглядывал на Конкордию отец Павел. «Удивительная девушка», — думал он. К тому же разговор на социальные темы, модный в обществе, придавал известную остроту и оригинальность вечеру.

— Как трудно в житейском океане найти свое место! Только религия может помочь человеку. — Отец Павел придвинулся к Конкордии.

— «Давно называют свет бурным океаном, но счастлив, кто плывет с компасом!» — Конкордия задумчиво помешивала ложечкой в стакане. — Частенько вспоминается мне Карамзин. Только компас у каждого свой. Он зависит от чести и совести.

— Полно, Кона... Покажи лучше виды Парижа. — Наталья подала сестре альбом в сафьяновой коже, с медными застежками. — Я так тебе благодарна.

Альбом пошел по рукам. Конкордия рассказывала, радуясь оживлению сестер. Глаза ее часто останавливались на матери. Она вынула из карманчика часы — скоро восемь. В прихожей звякнул колокольчик. Наталья взглянула на горничную.

— Нет, это ко мне. Извините, возьму альбом показать подруге.

...Комната, которую сестра приготовила к ее приезду, была крохотной, но уютной. Стены оклеены белыми обоями, на окнах прозрачные тюлевые занавески. Низкая кровать в пене кружев. Мебель мягкая, удобная. Овальный столик, инкрустированный перламутром. На нем букет гвоздик: Наталья знала, какие цветы сестра любит больше всего.

Куделли с удовольствием огляделась.

— Настоящая светелка! — Она взяла со столика зеркальце в медной окантовке.

— Парижское... Вот еще альбом... Коробка от Пакэна, самого модного магазина в Париже. В ней я привезла матушке тальму с гарусом.

Куделли удивленно взглянула на нее. Помолчала. Повертела коробку с яркой наклейкой.

— Однако не думала, что ты там туалетами занималась.

— Приходилось...

Тихонько постучавшись, в дверь вошла Калерия. Конкордия мягко попросила сестру:

— Принеси, пожалуйста, таз с теплой водой.

— Таз? — не поняла Калерия.

— Да, эмалированный. И чтобы вода непременно теплая.

Когда сестра вернулась, Конкордия закрыла на задвижку дверь. Куделли осторожно наливала в таз воду из голубого кувшина. Калерия не отводила глаз от сестры.

— В Париже в холодные дни постели согревают глиняными кувшинами с горячей водой. Осень там промозглая, камины не спасают. Зато весной Париж прекрасен: бульвары в зеленом пуху, пестрые тюльпаны, каскады фонтанов. — Конкордия говорила неторопливо, ловко сняла ножницами медный ободок с зеркала. Она отделила стекло, а картон, на котором оно было закреплено, опустила в таз.

— Кона, что ты делаешь? — На круглом лице Калерии испуг. — Ты же испортишь!

Куделли ласково обняла девушку за плечи.

— Сейчас все увидим, — проговорила она и, вдруг догадавшись, придвинула к Конкордии коробку от Пакэна, бесцеремонно сорвала модные застежки с парижского альбома.

Разрозненные печатные листы с видами Парижа Конкордия погрузила в теплую воду.

— Ну, девочка моя, ты нам помогла, а теперь поди последи, чтобы никто из домашних не поднялся сюда ненароком. — Конкордия подтолкнула оторопевшую сестру к двери. — Заговори их, задержи...

Куделли, закатав рукава блузки, безжалостно взрезала паспарту ножом, счистила верхний слой с нарядной картинкой.

— Видишь, ничего особенного, — довольно посмеивалась Конкордия. — В Тверь прибыл «мелкий транспорт». Провозить через границу литературу с каждым днем труднее. Чемоданы с двойным дном, шляпные коробки — все проваливалось. Таможенники по стуку стали обнаруживать «Искру». — Конкордия подлила теплой воды в таз. — Действие рождает противодействие. Этот клеевой состав изобрели недавно. Им пропитывают листы отпечатанной бумаги без ущерба для текста. Склеивается много листов — и объем получается небольшой, и для таможенников практически неуловим. Вот полюбуйся: прекрасные картины Бёклина и не менее прекрасные номера «Искры».

Конкордия осторожно отдирала один от другого тонкие листы газеты, бережно раскладывала их на кружевном покрывале.

Куделли расцеловала подругу,

— Необходимо распределить литературу по районам, особенно в Заволжский. А то там крутятся дамы-благотворительницы из «Общества доброхотной копейки». Сами копейки в базарный день не стоят, а вреда от них... Кружки нужны. Возьмешься?

— Конечно! — Конкордия ловко прихлопнула мокрый листок на стенное зеркало.

Конкордия зачастила в Троицкую церковь, старинную, семиглавую. Стояли успеньевы дни. Верующие толпами валили по деревянному мосту через Тьмаку — мутную речушку, на берегу которой возвышалась церковь.

На рябой от дождя реке дрожало и множилось отражение витых куполов. Конкордия задержалась на мосту, осторожно осматриваясь по сторонам. Да, опять этот тип в серых панталонах и соломенной шляпе, надвинутой на глаза. Она приметила его в конке. Попетляла по пыльным улочкам и вновь обнаружила на мосту. Шпик... Девушка подождала, пока с ней поравняется тучная купчиха, окруженная домочадцами, и вместе с ними вошла в церковь.

Было прохладно и угрюмо. Продолговатые оконца едва пропускали свет. Железные решетки разрезали солнечные лучи. Круглые деревянные своды поддерживались массивными столбами, отчего в церкви казалось тесно. Низко опускалось железное кованое паникадило с шандалами в два яруса. Сверкали царские врата, переливаясь цветной слюдой. Над алтарем пестрела роспись, изображающая благовещенье. Пресвятая дева склонилась над прялкой, искрились рубиновые нити, голубело покрывало.

Гнусаво пел дьячок с козлиной бородкой, тихо разливался хор на клиросе. Конкордия дождалась окончания обедни. Заторопилась, укутав голову кружевным шарфом. Видела, как шпик тревожно вглядывался в толпу, нервно мял папироску в руке. Толпа повалила густая, уйти удалось незаметно.

На отшибе, неподалеку от Троицкой церкви, притаился домик старинной архитектуры. Резные наличники на окнах украшали его. Покривившееся крыльцо скрывали кусты дикого персика с серебристым благовонным листом. Домик утопал в яблоневом саду. Клонились ветви, усыпанные антоновкой. Листьев не видно — одни яблоки. Лишь тропинку, ведущую к дому, окаймляли пушистые сибирские пихты.

Этот укромный дом разыскала Куделли для особо конспиративных целей. Охранка орудовала так яростно, что типографии проваливались раньше, чем начинали работу. Последней провалилась типография в лесной сторожке близ Дорошихи. Оставшийся шрифт Конкордия собрала по горсточке, зашила в холщовые мешочки. Шрифт переносила небольшими порциями, боясь привлечь внимание охранки. И вдруг этот шпик. Случайность? Или?..

— Наконец-то, Кона! — Куделли встретила ее в полутемной прихожей. Конкордия уловила настороженность в ее глазах. — Опоздала-то как.

— Ровно на обедню. — Конкордия улыбнулась, чтобы успокоить подругу. — Проторчала в церкви. Право, славное соседство.

Конкордия осторожно сняла жакет, отвязала мешочки со шрифтом. По сдержанным движениям Куделли поняла, что ее подруга взволнована.

— Кона, что произошло?

— Шпик. Субъект в серых панталонах со стертым лицом... — Конкордия развела руками. — Благо, кончилась обедня, смешалась с толпой.

— Нет, это не случайность! — словно читая ее мысли, отозвалась Куделли. — Поспрашиваю в комитете, а пока прекрати ездить в Дорошиху. Типография, к сожалению, несбыточная мечта...

— Прекратить поездки согласна. Шрифт-то перенесла весь — два пуда по горсточке. Типография...

— Перестань, Кона! Станка нет, наборных касс нет, печатников нет. Полковник Уранов подрезал основательно. А тут еще шпики завертелись.

— Я тебе расскажу прелюбопытную историю со слов Бонч-Бруевича, только наберись терпения, о том, как в Москве повторили изобретение Эдисона — мимеограф...

В окно ударили крупные капли дождя. Куделли разогрела на спиртовке кофе.

— Ну и погодка! В такую только и слушать истории. — Она заметно повеселела, усадив Конкордию за стол.

— Как-то в газетах промелькнуло сообщение о гениальном изобретении Эдисона — мимеографе. Аппарат легко и быстро воспроизводил с печатного листа до тысячи оттисков. Конечно, подпольщики заинтересовались. На Кузнецком мосту в магазине Блока публика глазела на мимеограф: компактный, блестящий, изящной отделки. На Кузнецкий мост зачастил и Бонч-Бруевич. Мимеограф нужен был в подполье, но стоил больших денег. Изготовить мимеограф взялся Радин, связанный с марксистами. Взялся! Легко сказать, когда ничего не известно. Думали-думали и надумали... — Конкордия лукаво сощурилась. — Однажды в магазине появились четверо молодых людей в костюмах велосипедистов: узкие бриджи, шапочки с кожаным козырьком. Бонч-Бруевич накануне обегал всех знакомых, чтобы раздобыть эти костюмы. Радин вырядился посолиднее: еще бы, дядюшка четырех недорослей! В магазине продавались велосипеды. Красные, с никелированными спицами, низкими сиденьями, они стояли в углу, удивляя москвичей своей дороговизной. Хозяин магазина Блок, немолодой коммерсант, засуетился около покупателей, желавших приобрести сразу четыре велосипеда. Доказывал их преимущества, особливо подчеркивая, что шины из каучука. У Бонч-Бруевича глаза разгорелись...

Куделли посмеивалась, слушая подругу. Она хорошо знала Бонч-Бруевича, высланного в Тверь под надзор полиции. Высокий, сутуловатый, с добрыми близорукими глазами, он оживал в рассказе Конкордии.

— Неужто Бонч-Бруевич такой заядлый гонщик? — прервала ее Куделли.

— Да, отчаянный! Можно представить, что он чувствовал, когда осматривал эти чудо-машины. Торговались долго. Дядюшка сдерживал молодых людей, затевавших невиданное дело — поездку в Петербург во время летних вакаций на велосипедах. Блок уверял, что молодые люди правы и на Западе поездка на велосипедах дело привычное. За велосипедами Радин пообещал зайти через денек. На прощанье дядюшка остановился у мимеографа, посмеялся над блестящей, но бесполезной игрушкой. Хозяин обиделся. По секрету сказал, что за продажей мимеографов наблюдает полиция: каждый аппарат на учете, и смешного в этом мало. Более того, протянул схему, которую дядюшка небрежно засунул в карман резинового пальто: посмотрит, мол, на свободе. У него завод, надо множить документы. И тут свершилось то, ради чего была затеяна эта комедия. Хозяин решил показать прибор в действии. Радин развалился в кресле, племянники окружили аппарат. Блок намазал мимеограф краской, наложил вощеную бумагу, начал вращать ручку. Появились оттиски. Племянники незаметно делали свое дело: кто отковырнул краску, убрав в пробирку, кто засунул в карман вощеную бумагу, кто задавал отвлекающие вопросы. Так закончился визит в магазин Блока. Начались мучительные поиски. В московском подполье у Новодевичьего монастыря повторили мимеограф — и это все при первобытной технике, в условиях тяжелейшего подполья! — Конкордия помолчала. — И понимаешь, Паша, меня больше всего поражает настойчивость, с которой связан каждый шаг в нашей многотрудной жизни.

— Так ты захотела повторить мимеограф? — удивилась Куделли.

— Не совсем. Но не следует забывать, что есть шрифт, богемское стекло, краски, а главное — желание! Подожди, скоро Уранов опять будет хвататься за голову — в городе заработает типография. Владимир Ильич очень интересовался печатным делом на Западе. Он настаивал, чтобы в Россию перевозили матрицы, тогда типографии оказались бы избавлены от самой трудной части — набора. Но как это сделать здесь? Ты, Паша, дай-ка мне в помощь Потапыча — печатник он хороший, да и человек проверенный.

Наборных касс достать не удалось. Потапыч покачал головой и по привычке подвязал седые волосы тесьмой. чтоб не падали на глаза. Конкордия долго не могла привыкнуть к литерам. Потапыч дивился ее упорству и лишь изредка покрикивал, когда она не сразу узнавала нужную букву. В комнате душно, пахнет краской. В окна вставили щиты, обитые войлоком. Конкордия сутками не выходила из типографии, сказав родным, что гостит у подруги. Дома верили и не верили. Конкордия жалела мать, но дела оставить не могла. У Потапыча неожиданно поднялась температура, и первый набор пришлось делать самой. С пинцетом в руках старалась она извлечь из груды литер одну, нужную ей. Мешочки путались, шрифты высыпались, и приходилось вновь и вновь копаться с набором...

Медленно росла стопка отпечатанных листовок.

«События всколыхнули застоявшееся болото нашего захолустья, заставили говорить о себе и город, и деревню, и фабричную массу. Теперь все убедились, что наши ряды, ряды борцов за человеческое счастье, не фикция. Теперь все убедились, что социал-демократы и у нас в Твери представляют из себя известную силу, силу организованную и революционно настроенную...»

Конкордия перечитала листовку, удовлетворенно вздохнула. Скоро одиннадцать. Через час придет Куделли, чтобы разнести пачки по городу. Вот когда пригодятся модные накидки, скрывающие фигуру. Сильно удивилась бы матушка, увидев, как располнела ее дочь за эти сутки! Концы по городу предстоят немалые — казармы гренадерского полка, фабрика Берга, Морозовская мануфактура. А там уже товарищи расклеят их на стенах домов, на уличных фонарях и до дверей полицейских участков доберутся. Полковнику Уранову придется побеситься. В Твери подпольная типография!

Задребезжал звонок. Конкордия прислушалась: два длинных, один короткий. Условный. Но почему не в назначенный час? Потапыч сдвинул очки на кончик носа, откашлялся.

— Пожалуй, «тетушка» пришла за товаром.

У Конкордии дрогнуло сердце: до прихода Куделли целых сорок минут, без крайности она беспокоить не станет. Помедлив, осторожно прикрыла дверь каморки, где печатали листовки, набросила кружевную накидку. Улыбнулась Потапычу, прежде чем запереть его на ключ. Положила ключ в горшок герани, припорошив землей. Только после итого пошла к двери.

— Хорошо, что застала тебя! — Куделли раскраснелась от быстрой ходьбы, тяжело дышала. — Кона, из города нужно завтра же уезжать!

— Что случилось? У меня завтра занятия, да и вообще я не собираюсь покидать город.

— Так решил комитет. В кружке провокатор. Кажется, Волнухин. О тебе известно в полиции, адрес прослежен. Уранов подписал ордер на арест. Вот деньги. Переждешь день на квартире доктора Ваксмана, с ним договорено. Утречком принесу билет до Екатеринослава...

— В Екатеринослав! — не могла прийти в себя от изумления Конкордия.

— Да... Явка на Пушкинской улице у зубного врача Фриче. Пароль: «Мне нужно вставить фарфоровый зуб». «Фарфорового зуба у меня нет. Приходите завтра. Возможно, привезут из Гомеля». Запомнила?

Конкордия кивнула.

— Фриче свяжет с комитетом. Дела там тяжелые — провалы, обыски, да и типографию нужно ставить. — Куделли прижалась к Конкордии, тихо гладила ее по волосам. — Если бы ты знала, как трудно мне с тобой расставаться. Кружковцы полюбили тебя, в комитете меньшевики притихли...

— Да... А как же листовки?! Мы с Потапычем славно поработали. Знаешь, набор почти ничем не отличается от настоящего. Жаль бросать дело! Может быть, все не так серьезно? — Конкордия с надеждой смотрела на Куделли.

— Нет, весьма сложно. Уранов завербовал провокаторов среди рабочих. Допрашивал арестованных сам, предлагал папиросы, рассказывал о социалистах, «волках в овечьих шкурах». В общем второй Судейкин. Вот на такую удочку и попался Волнухин из твоего кружка. Парень он молодой, в рабочей среде не варился, на деньги жадный.

— Попроси зайти ко мне Калерию попрощаться, а то волноваться будут. Она и матушку подготовит.

— Как же, Кона? За домом, наверное, слежка. А главное, водить на конспиративную квартиру без надобности... — Куделли развела руками.

— Я могла бы встретиться с нею в городском саду или у Отроч-монастыря.

— Нет, рисковать не стоит. Подумаю, что можно сделать.

В окно ударили крупные капли дождя. Ветер поднимал опавший лист и пригоршнями бросал его на низенький домик.

День хмурился. Низкие облака прикрыли солнце. Потемневший липкий снег завалил мостовую Екатеринослава.

Конкордия в модной шубке, отделанной белкой, замерла у строгого двухэтажного особняка и смотрела, как по Екатерининскому проспекту проползала жиденькая патриотическая манифестация. Началась русско-японская война, и лавочники собрались на улицах с царскими портретами и хоругвями. Манифестантов сопровождал наряд полиции. Впереди маршировали два купца с царским портретом в руках. Шли они не в ногу, и потому царь переваливался с боку на бок. Уличные мальчишки, сдвинув на макушку меховые треухи, бежали за процессией. Хрипло, нестройно звучало:

Боже, царя храни!..

Боже, царя храни!..

У механической мастерской братьев Гаркснис процессия остановилась. В воротах показались мастеровые в холщовых фартуках. Под настойчивые окрики полиции неохотно стянули шапки. Вперед пробрался подросток с лицом, перемазанным мазутом, в небрежно наброшенном на худенькие плечи пиджаке. Огляделся. Выскочил на мостовую, прямо в огромную лужу, и начал разбрызгивать грязь. Грузный городовой, приподнимая полы черной шинели, кинулся к подростку. Но тот не испугался и, смешно копируя неуклюжего городового, скрылся в проходном дворе.

Рядом с Конкордией щеголеватый офицер громко возмущался поведением мальчишки и неловкостью городового. Офицер оказался знакомым. В одном купе ехали из Киева. Конкордия получила транспорт литературы в Киеве и теперь возвратилась в Екатеринослав, где поселилась после своего бегства из Твери.

В поезде Конкордия обрадовалась попутчику-офицеру. За ней началась слежка. Замелькал человек в коричневом пальто с каракулевым воротником и с неизменной газетой, прикрывавшей лицо. В Киеве стоило немалого труда отделаться от шпика, но у поезда тот ее поджидал. Офицер, который выказывал Конкордии явные знаки внимания, видно, сбил его с толку. В Екатеринославе коричневое пальто не появлялось, но настороженность не покидала девушку. На вокзале в Екатеринославе Конкордию не встретили, хотя телеграмму она подала заблаговременно. Девушка мучительно соображала, куда ей направиться со своим чемоданом. Извозчиков у вокзала не оказалось. Очевидно, заняты полицией в связи с происходившей манифестацией. Пришлось пойти с офицером. Он нес чемодан, проклинал бездельников извозчиков, сердился на полицию. Время тянулось, а Конкордия все не могла придумать, как отвязаться от попутчика. Не вести же его на конспиративную квартиру?.. Офицер добивался адреса. Конкордия посмеивалась: что ж, назвать Чечеловку, рабочий район, где она снимала комнату у путевого обходчика?..

Офицер вопросительно взглянул на девушку. Розовое лицо с аккуратной ниточкой усов. «Уж не догадывается ли? Кажется, кокетством и жеманством больше не продержаться». Лукаво улыбнулась, грассируя, сказала:

— Благодарю вас, блужданиям нашим пришел конец. Я дома. — Она подняла глаза на блестящую медную табличку на парадном.

— «Присяжный поверенный А. А. Александров»! — удивленно прочитал офицер. — Вот уж не думал.

Конкордия повернула голову. Действительно, она остановилась у дверей известного в городе адвоката. Скромно потупила глаза и, едва удерживаясь от смеха, проронила:

— Да, это мой родственник. — Подхватила чемодан, протянула руку в тонкой перчатке. — Принимаем по вторникам и субботам. Милости прошу!

Грациозно наклонила голову, нажала кнопку звонка. Массивная дверь распахнулась. Конкордия подала бородатому швейцару чемодан, оглянулась. Офицер приветливо кивнул, затянулся папироской и неторопливо двинулся вдоль улицы.

— Мне нужен господин Александров, — сказала Конкордия, втайне надеясь, что адвоката не окажется дома.

— Прошу наверх. Разрешите? — Швейцар помог Конкордии снять пальто и с легким полупоклоном указал на лестницу.

Конкордия машинально оглядела себя в зеркало. Узкое темно-серое платье, шапочка-пирожок, беличья муфта. Провела рукой по лицу, словно собираясь с силами, и поднялась по лестнице. Черные ботинки утопали в пушистом ворсе ковра.

Александров, высокий мужчина с энергичным лицом и орлиным взглядом, принял приветливо. Она опустилась в кожаное кресло, лихорадочно соображая, как начать разговор.

— Чем могу служить, сударыня? — Его черные глаза изучающе смотрели на девушку.

— Решила посоветоваться с вами. Моего кузена арестовали и отдали в солдаты во время студенческих волнений. Хотелось бы знать, есть ли юридическая возможность освободить его и вернуть в университет?

— Простите, с кем имею честь разговаривать? И кем вы интересуетесь?

— Мне нежелательно называть фамилию. — И, стараясь смягчить отказ, добавила: — У меня есть причина...

— Сударыня, как же я могу быть полезен, если вы решили не называть себя? — Он откинулся в кресле и забарабанил пальцами по сукну. — При таких условиях я вряд ли что могу сделать.

— Простите, я не хотела вас обидеть. — Девушка была искренне огорчена. — Разрешите мне зайти в другой раз...

Конкордия выпрямилась, Невольно посмотрела в окно. У парадного топтался субъект в коричневом пальто с каракулевым воротником. Она почувствовала, что бледнеет. Адвокат тоже взглянул на улицу, вздохнул, спросил с нарочитой небрежностью:

— Вы пришли с вещами?

— Да... Попросите швейцара вызвать извозчика и подтвердить при необходимости, что я ваша дальняя родственница. Мне нужно вернуться на вокзал. Может быть, успею к вечернему поезду...

— Гм, родственница, дальняя родственница... — Пальцы его все быстрее барабанили по столу. — А пока по чашке кофе?

Швейцар вытащил чемодан. Александров проводил Конкордию до извозчика, раскланялся. Извозчик гикнул, лошади понеслись.

У вокзала Конкордия увидела знакомого студента-технолога, которому должна была передать чемодан. Он беспокойным взглядом окидывал толпу. Девушка подняла руку, студент поспешил навстречу.

— Как я рад! Кто знал! Оказывается, с сегодняшнего дня курьерский приходит на два часа раньше обычного. — Он бережно снял чемодан. — Да, забыл на радостях, вам письмо. Держите...

...В маленький домик на Чечеловку Конкордия добралась к вечеру. Долго не решалась распечатать конверт, надписанный круглым детским почерком Калерии.

Припомнился последний вечер в Твери. Мать повидать не удалось. За домом следили, и она боялась подвергать родных опасности. Торопливо написала записочку Калерии: просила собрать самые необходимые вещи, уложив их в парижский саквояж.

В окно стучал ветер кленовым листом, по темному стеклу текли дождевые капли. Гнулись и скрипели деревья в саду. Конкордия прижалась лицом к окну, вслушивалась в вой ветра и шум дождя. Поезд отправлялся ночью. Она ждала сестру.

Дрогнула калитка. Закутанная Калерия перепрыгивала через лужи. Конкордия распахнула дверь, поцеловала сестру. Свет в прихожей не зажигали, и на лице Калерии выделялись лишь черные дуги бровей да пухлый полудетский рот. Конкордия сжимала худенькие плечи, чувствуя, как все тело содрогается от рыданий. Поправила мокрые пряди волос, выбившиеся из-под шляпки. Калерия смущенно улыбнулась и торопливо стала рассказывать, что из вещей удалось ей принести. Робко протянула шитый бисером кошелек с деньгами. Оказывается, ее в парадном встретил Иннокентий Иннокентьевич, потребовал сказать, куда собралась в такое ненастье. Она отказалась отвечать, тогда он выдернул ключ из двери. Калерия, боясь опоздать, выложила правду. Шурин достал из кармана деньги, отдал их ей. Конкордию это растрогало. Понимала: ему без неприятностей не обойтись. Сестра просила адрес, по которому можно будет писать. Конкордия грустно рассмеялась: адреса она и сама не знала. Решили писать в Киев на имя знакомого студента Шипова, а тот уж будет эти письма пересылать по назначению.

Провожать себя на вокзал Конкордия не разрешила. Опасно. Чавкала грязь под копытами тощей клячи. Дождь хлестал. Сутулился извозчик в брезентовом плаще. Раскаты грома перемежались яркими вспышками молний. Конкордия вымокла до нитки, зонт не спасал. Надеялась, что в такую непогоду мало найдется охотников торчать на вокзале. По перрону торопливо пробегали пассажиры. Падал косой свет из окон вагонов, да в лужах дрожали зеленоватые круги станционных фонарей. Она поплотнее повязала голову платком и, разбрызгивая лужи, прошла к вагону второго класса.

По условленному адресу она написала сразу же. Вести доходили тревожные. Уранов проявил в поисках редкостную настойчивость, которой она не находила объяснения.

Калерия держится молодцом; а ее лишили права выезда из города, отдали на поруки Иннокентию Иннокентьевичу, фотографируют как преступницу. Почему-то гнев Уранова обрушился на нее.

И вот теперь пришло письмо:

«14 января. Уже два месяца, как мы ниоткуда не получаем писем, за исключением твоих последних, которые ты мне послала по последнему адресу. Когда Ин. Ин. спрашивал, почему не доставляют нам писем, то ему сказали, что они лежат в «бесовском учреждении» нераспечатанными, а когда их вскроют, то, пожалуй, найдут в каком-нибудь из них твой адрес, а ведь это самое печальное: тебя найдут. Если ты можешь, то сама, конечно, поразмысли, что тебе предпринять: оставаться в этом городе или уехать куда-нибудь. Я уж, право, не знаю. Когда будут распечатывать письма, наверное, позовут и меня. Но когда это будет — для меня неизвестно. Ты, Кона, пиши мне пока одной по адресу: Винный склад, такому-то, как и писала. На Ин. Ин. не посылай никаких известий... Деньги пересылаем тебе на имя Нины Вас. Зощенко, от нее ты и получишь. Последний мой адрес не опасен, можешь пока писать. Остаемся все здоровы, чего и тебе желаем. Пиши».

Конкордия задумалась. Закоптила лампа, запахло керосином. Фиолетовые язычки лизали стекло, оставляя широкие бархатистые полосы. Вздохнув, она распечатала книгу, пересланную из Твери. Нашла тринадцатую страницу, принесла чугун с кипящей водой, сняла крышку. В лицо ударила горячая волна. Осторожно подержала страницу над паром. Между строк выступила тайнопись. По размашистому почерку узнала руку Куделли.

Паша писала, что против Конкордии в Твери возбуждено дело по обвинению в политическом убийстве. Оказывается, в ночь ее отъезда убили Волнухина — кружковца, которого уличили в провокаторстве. И в этом убийстве подозревается она.

Уранов разослал особые циркуляры с описанием примет Конкордии. Объявлен всероссийский розыск. Даны телеграммы на пограничные пункты о ее незамедлительном аресте и препровождении по месту совершения преступления. Послан запрос в Иркутск и настоятельное требование о задержании... Выехал филер в Москву... Калерию допрашивали долго, с пристрастием. Полковник Уранов делает карьеру: политическое убийство! Интриган! Ему нужен громкий процесс...

Ходики, заскрипев, пробили восемь. Прокричала деревянная кукушка, выпрыгнув из игрушечного домика. Конкордия натянула поношенное пальто. Неподалеку в Чечеловке собирался кружок, она торопилась.

Буферные тарелки ударили переливчато. Вагон подпрыгнул, быстро застучали колеса. Слабо мерцала свеча в железном фонаре. Скрипели полки под грузными телами жандармов.

Жандармов было четверо. Двое сидели напротив Конкордии, опираясь на шашки. Ночное время поделили между собою: двое храпели, эти бодрствовали, не спуская с арестованной глаз. Унтер, крупный рябоватый мужчина, курил, стоя у окна. На остановках ревниво следил за всеми, кто подходил к купе.

Конкордию усадили в углу. Арестовали ее на Чечеловке в тот день, когда она получила письмо от Калерии. Арестовали по доносу провокатора. В домике железнодорожника Ястребова, где собирались кружковцы, снимал комнату Салата, рабочий. Был он молод, не обременен семьей, не задерган заботами, но всегда угрюм, озлоблен. Она не вступала с ним в разговоры, не разрешала себя провожать. Удерживало какое- то подсознательное чувство. Хозяин, косая сажень в плечах, встретил ее в тот вечер с обычной приветливостью. На столе шумел самовар, Салата бренчал на балалайке на случай появления нежданных гостей.

Конкордия, скромно одетая, походила на кухарку. Знала, что ее разыскивают, каждый раз прибегала к маскараду, когда отправлялась на занятие кружка. Из дома выходила в парадном жакете, отделанном белкой, и меховой шапочке. В руках саквояж, а в нем — потертый жакет с тесьмой, черный платок. Неторопливо шла по Пушкинской, заходила на конспиративную квартиру к зубному врачу. Там снимала модный костюм. Низко повязывала голову платком, напяливала потертый жакет и исчезала черным ходом. Кухарка, ищущая место... Однажды она столкнулась с филером, тот равнодушно отвернулся, не спуская глаз с заветной двери. Ждал! Товарищи советовали ей оставить кружки, но она не соглашалась. В тот вечер говорили о русско-японской войне. И вдруг в комнату ворвалась полиция.

Ротмистр усадил напротив Конкордии жандарма с револьвером и запретил двигаться. Обыск производили тщательно. Главное, что заботило ротмистра, — оружие. Девушку заставили положить руки на стол, заявив, что при первом резком движении будут стрелять. Ее принимали за террористку.

С грустью смотрела Конкордия, как бесчинствовали в уютном домике, срывали со стен вышитые коврики, разворошили кровать, швыряли на пол подушки. По комнате летал пух. На крашеные половицы длинной кочергой выгребали золу, осторожно перекидывали тлевшие угли. Железными крюками поднимали половицы. Черноглазая хозяйка только всплескивала руками, но муж останавливал ее. Ротмистр снял икону со стены. Икону перевернули, выломали заднюю крышку, а потом, разоренную и растерзанную, оставили на полу. Хозяин покрутил головой от такого святотатства. Да и на всех этот поступок произвел отвратительное впечатление: вот она, власть, которая твердит о божественном начале всех начал! Ротмистр спохватился, приказал повесить икону, но повесили ее криво, словно бросили на стену и она прилипла.

Обыск результатов не дал. Конкордия радовалась. Накануне она долго спорила с Ястребовым: листовки за иконами, литература под половицами — все эти уловки известны полиции. А тайничок в сарае, засыпанный опилками и заложенный дровами, — дело надежное. С какой благодарностью глядела на нее хозяйка, понимая, что при отсутствии улик муж отделается легко.

Ротмистр интересовался только Конкордией. Рабочим он заявил, что верит в их добропорядочность, вот только следствию они должны помочь. Начал расспрашивать, тщательно занося ответы в протокол. Только никто не признался, что видел девушку раньше, что здесь происходило занятие кружка. Конкордия отказалась назвать свое имя, сказав, что забрела в домик случайно в поисках работы. Ротмистр, иронически осмотревшись по сторонам, бросил: «Конечно, в таком хозяйстве требуется экономка-мажордомша!» Конкордия спокойно продолжала объяснять: «Нет, зачем же? Хозяйка работает кухаркой у присяжного поверенного Александрова. Думала поговорить, может, поспособствует...» Женщина одобрительно кивала головой. Все присутствующие заявили, что собрались на именины хозяина. Кстати, это совпало с николиным днем. Все, кроме Салаты... Дело не в том, что он ее выдал. Конкордию арестовали бы и без показаний Салаты: жандармы знали, кто она. Но человеческая подлость всегда причиняла боль. Предал товарищей, друзей... Салата стоял особняком, будто прокаженный. Он рассказал все: о тайной сходке, которой руководила эта интеллигентка, о том, как оскорбительно и неуважительно отзывалась здесь о царе-батюшке. Ротмистр словно помолодел: рука его быстро бегала по бумаге. Он старался найти подтверждение у других, но те угрюмо молчали. Лишь хозяйка ругалась да стыдила доносчика. Ротмистр приказал выпроводить ее на улицу.

Конкордию отправили в жандармское управление, где без промедления ее принял полковник. Предъявили фото петербургского ареста, выписку из дела... По торжественности, с которой допрашивали, чувствовалось, что всему придают большое значение. Ее даже сносно кормили, на окне стоял глиняный кувшин с молоком: отпаивать на случай отравления.

Спать не пришлось. У волчка торчал надзиратель, в камеру каждый час заходил офицер. А потом вели через весь город к вокзалу. Девушка с трудом вытаскивала ноги из грязи. Сыпал липкий снег с дождем. Конец февраля для Екатеринослава — начало весны. С крыш валил густой пар, звенела весенняя капель. На улицах толпа. А она тащилась по мостовой, прижимая к груди узелок. Впереди жандарм на рыжей лошади, которая забрасывала Конкордию грязью. По бокам жандармы с шашками наголо. Трудно поспевать за их шагом, ноги проваливались в рыхлый снег.

Раз-два... Раз-два... Раз-два... Так шли жандармы, привыкшие к муштре. Раз-два... Раз-два... Так шла она.

На повороте Конкордия заметила адвоката Александрова. При виде процессии он быстро надел пенсне, лицо сделалось озабоченным. На мгновение глаза их встретились. Конкордия улыбнулась, благодарная ему за ту, первую встречу. Александров держал под руку девушку. «Дочь», — поняла Конкордия. В глазах девушки светилось восхищение. Она демонстративно поклонилась арестованной.

На вокзале ее устроили в комнату дежурного жандарма. К вагону проводили с осторожностью. Прошла сквозь строй черных мундиров, вызывая любопытные взгляды. Проследить за отправкой приехал сам полковник. В его поспешности уловила тревогу. Боялись каких-либо инцидентов, и все же инцидент произошел. Ястребов солидно стоял неподалеку от вагона. Конкордия с трудом заставила себя сохранить серьезность. Шляпа-котелок, щегольское полупальто — все это так мало подходило добродушному гиганту. Она старалась не глядеть на него. Как можно быть таким легкомысленным! Но все же внимание друзей ее тронуло. Забылся позорный путь по городу, наглый блеск шашек и это страшное: раз-два... раз-два... раз-два...

Ястребову удалось бросить ей букет первых фиалок. Кажется, жандармы даже успокоились: они ожидали бомбы, а тут фиалки! Ястребова увели, а измятый букет вернули ей. И вот теперь она прикладывает к разгоряченному лицу цветы. Друзья мои, товарищи!..

Поезд разрезал темноту. В желтом свете фонарей мелькали полустанки. На каждой станции их встречали жандармы. Тверь, окутанная молочным туманом, приняла неприветливо. Грязные сугробы на разъезженной мостовой, голые липы на Дворянской улице.

И опять Конкордию вели под конвоем жандармы. На Дворцовой площади били старинные часы. Двенадцать! Обычно в это время возвращалась из городской библиотеки Калерия. Только бы не встретить девочку, не испугать ее. Каково ей будет увидеть сестру, окруженную жандармами с шашками наголо!

Так и есть! На перекрестке у театральной тумбы стояла Калерия. Конкордия сразу узнала ее. Вот она отпрянула от тумбы и расширенными глазами глядит на приближающуюся процессию. Ветерок дергает пелерину, концы полосатого шарфа. Конкордия с тревогой всматривается в лицо сестры. Калерия сделала несколько нетвердых шагов, побледнела. Большие, как у матери, глаза потемнели от волнения. Она поднесла руку к губам, стараясь не закричать. Конкордия сжалась, словно хотела стать меньше, незаметнее, боялась окликнуть сестру, боялась не выдержать. «Бедная моя девочка, как много горя выпало на твою долю! Крепись, крепись!»

— Про-хо-ди! — пригрозил жандарм.

Калерия не вытирала слез. В грязи лежала папка с тетрадями — она даже не заметила, как обронила ее. Она тоже страшилась окликнуть сестру. Конкордия поравнялась с тумбой,

у которой замерла Калерия. Глаза ее потеплели в улыбке, да слегка вздрагивали губы. Жандармы маршировали по бокам. Раз-два, раз-два, раз-два... Ноги скользили по грязи. Раз-два, раз-два, раз-два...

Тверская губернская тюрьма была старой, прошлого столетия. Камера, куда поместили Конкордию, мало чем отличалась от екатеринославской одиночки. Сырая, мрачная. Окно, как иллюминатор, под сводчатым потолком за двойной решеткой. Койка привинчена к полу. Соломенный матрац и засаленное одеяло. Конкордию пытались переодеть в арестантское платье, но девушка заявила прокурору протест. Теперь знала порядки!

Тоскливо разглядывала она весеннюю синь за окном. Кажется, надолго — обвинение в политическом убийстве. В городе аресты. Уранов устраивал очные ставки, приводил рабочих-кружковцев. По их расстроенным лицам, по сочувственным взглядам понимала: признали. Один такой взгляд перехватил ротмистр. Подскочил к старому рабочему.

— Узнал? Она Вера, она же Конкордия Громова...

— Нет, такой не видел. У нас была другая барышня. — Старик низко ей поклонился.

Ротмистра взорвало.

— Ты чего, мерзавец, поклоны отвешиваешь?! Говоришь, не та, а сам кланяешься? Хочешь в каталажку за ложные сведения, старый черт?!

— Не кричи, ваше благородие, — спокойно ответил старик. — Сказал, не знаю. А поступаю я по обычаю. — И он опять низко поклонился девушке.

Ротмистра сменил следователь Матушкин, ее давний знакомый по Петербургу. В чем-то провинился, его перевели в Тверь. Матушкин сидел респектабельный, насупленный. Очные ставки отменил, увидев их бесполезность. От показаний Конкордия отказывалась. Матушкин пригрозил лишением прогулок, но почему-то медлил. Видно, понимал ложность обвинения.

— Вы анархистка?

— Почему анархистка? Я сторонница разумного порядка.

— И поэтому наводняете русское государство листовками, надеясь подорвать существующий строй? Ей-богу, вы заблуждаетесь! Зажигательными прокламациями можно лишь папиросы зажигать.

— В таком тоне говорить отказываюсь!

При допросе присутствовал Уранов. Он возразил громко, зло. Конкордия, отвыкшая в одиночке от шума, с трудом слушала его.

— Заставим, непременно заставим! Потом на коленях будете просить, чтобы приняли показания! Только я не приму, да-с, не приму!

— Пустое! Распорядитесь отправить меня в камеру. И предупреждаю, что при первом же посещении тюрьмы прокурором заявлю протест на недопустимое ведение следствия! И на допросы являться не желаю.

— Силой приведем! Вы приложили ручку к такому делу, за которое веревочка полагается. — Уранов гаденько рассмеялся. — Веревочка!

Матушкин прикрыл глаза ладонью. Он старался вызвать подследственную на разговор, а этот солдафон... Матушкин морщился, как от зубной боли.

— Прикажите отвести меня в камеру! — требовательно повторила Конкордия. — Вы унижаете не меня, а себя.

С того дня Конкордию на допросы больше не вызывали. Она сидела в камере и целыми днями читала немецкие книги из тюремной библиотеки. Прогулок и права переписки ее лишили.

Конкордия страдала от неизвестности. Правда, надзирательница намекала, что за пятерку передаст записку, но Конкордия, боясь подвоха, отказалась. И вдруг заговорила стена. Послышались удары — неуверенные, слабые, словно через вату. Бросилась на койку, прижалась к холодному камню. Неужели в соседней камере, так долго пустовавшей, появилась узница? И эта узница... Паша Куделли! Конкордия оживленно принялась выстукивать и вдруг опустила руку. А если? Нет, нужно убедиться, непременно убедиться...

Конкордия переступила порог своей камеры. Она попросила свидания с Матушкиным и, разумеется, сразу же его получила. Другого пути выбраться из камеры не предвиделось. За долгие бессонные ночи все обдумала, рассчитала. Дежурный надзиратель впереди. Конкордия сделала несколько шагов, наклонилась поправить шнурок на ботинке. Надзиратель повернулся, недовольно поморщился. Конкордия бросилась к дверям соседней камеры. Под рукой скользнула круглая, как пятак, железка. Конкордия прилипла к волчку. За столиком сидела Куделли! Голова склонилась над книгой, крупные белые руки лежали на коленях.

— Паша! — звонко позвала Конкордия.

Прасковья Куделли сорвалась с табурета.

— Кона!..

Коридор наполнился криками. Заключенные барабанили и железные двери, раздавались громкие голоса. Громову схватил надзиратель, невзирая на отчаянное сопротивление. Громыхали сапоги. Свистки. Вой сирены.

— В карцер! Немедленно в карцер! — орал дежурный с перекошенным от ярости лицом.

— Кона, милая! — кричала Куделли. — Что они с тобой делали?.. Кона!.. Кона!

Над Москвой занимался поздний декабрьский рассвет. Бледным шаром проступало солнце. Клубилась поземка. Тускло мерцали газовые фонари, озаряя улицы дрожащим светом.

На Лесную улицу, застроенную невысокими двухэтажными домами, вышла дама в меховой ротонде. У резных ворот конно-трамвайного парка топтался городовой, потирая озябшие руки.

Городовой удивленно оглядел даму, поднявшуюся в столь ранний час. «Видно, из благородных. Меховая ротонда, поди, немало стоит: мех золотом отливает. А шапка-то и муфта куньи!» — размышлял городовой, устав от безделья на посту.

— Милейший, надо бы извозчика, — потребовала дама.

— Да нет его, сударыня. — Городовой подошел поближе. — Время-то какое смутное. Бастуют-с...

— Благоглупости оставь при себе.

— Слушаюсь!

— Как же я доберусь на Ордынку? У княгини Дондуковой именины. Мне непременно нужно успеть к заутрене. — Дама переменила руку, в которой держала коробку с тортом.

Коробка обычная. На блестящем картоне розы, перевязана красной широкой лентой.

Городовой виновато пожал плечами. Дама, окинув его гневным взглядом, пошла направо.

Город просыпался. На улицу выползали дворники в белых фартуках, расталкивали ночных сторожей бакалейных лавок. Сменился караул у Бутырской пересыльной тюрьмы. За зубчатой красноватой стеной виднелась Пугачевская башня с закругленными оконцами. Дама замедлила шаг, тоскливо рассматривая массивные ворота, полосатую караульную будку, солдата с винтовкой.

Ветер ударил в лицо. Она прикрылась муфтой и, повернув на Долгоруковскую, прибавила шагу. У магазина Курникова заспанный приказчик снимал тяжелые болты на ставнях. Зевал рыжий худой пес. Топтался в подшитых валенках сторож, похлопывая варежками. Вьюга закружила быстрее. Стало плохо видно дорогу. Дама обрадовалась, заслышав звон колокольчика. Из снежной пелены показалась лошадиная морда. Дама, путаясь в неудобной ротонде, перелезла через сугроб. Извозчик отвернул овчинный воротник, остановил лошадь, лениво отстегнул медвежью полость.

— Побыстрее, тороплюсь!

Старик привстал, крикнул, и сани понеслись, разрезая белую метель. Конкордия с облегчением откинулась на сиденье. На коленях коробка от Елисеева.

Вот уж пятый день, как она приехала в Москву из Одессы. Четырнадцать месяцев отсидела в тверской тюрьме, доказывая свою непричастность к убийству Волнухина. Сколько пережито допросов, очных ставок! И наконец, Уранов признал себя побежденным. При последнем свидании глухо сказал, что следствие прекращено, хотя он лично уверен в ее виновности.

— В виновность мою вы никогда не верили, да и оснований нет! — возмутилась Конкордия.

— А вся ваша жизнь? — желчно заметил Уранов.

— Жизнь, — в раздумье повторила Конкордия. — Жизнь мы понимаем по-разному.

— Жизнь! — отпарировал полковник.— Вечно по тюрьмам, нелегальным квартирам... Под страхом ареста...

Освободили девушку условно. Ходатайствовала мать, а Иннокентий Иннокентьевич внес тысячный залог. Калерия, встретив сестру в тюремной канцелярии, громко сказала: «Они оценили тебя в одну тысячу, мы — значительно дороже!» На залог пошло приданое сестры. Конкордия ушла в подполье, оказалась на нелегальном положении. И опять поздней ночью уезжала из Твери. На вокзале торчал шпик — Уранов не оставлял ее в покое. После Твери поехала в Николаев, затем в Одессу.

Одесса бурлила. Началась октябрьская стачка 1905 года, бастовал порт, умолкли фабрики. На рейде взвился красный флаг. На улицах толпы народа. В комитете засели меньшевики.

Революция приближалась неотвратимо, словно девятый вал. При первом же известии о восстании Конкордия уехала в Москву. На одной из конспиративных квартир встретила Землячку, знакомую по Екатеринославу. Землячка, маленькая, хрупкая, в строгом черном платье, приняла радостно. Привычным жестом сняла пенсне и, щуря близорукие серые глаза, расспрашивала об Одессе. Больше всего интересовалась судьбой арестованного лейтенанта Шмидта. Землячка показала газету «Известия», напечатанную на шершавой желтоватой бумаге, с призывами к баррикадным боям. Землячка входила в пятерку по руководству восстанием, и задерживать ее Конкордия не посмела. При прощании Землячка сказала: «Конкордия — хорошее у вас имя! Конкорд — значит согласие!»

Громова получила явку на Малую Лесную.

Домик на Малой Лесной походил на провинциальную развалюшку. Придавленный снежной шапкой, с тусклыми стеклами. В нем всегда горел свет. Сугробы закрывали окна; обитая клеенкой дверь поддавалась с трудом. Но зато здесь имелось два выхода: один на Малую Лесную, где тропу зажимали разросшиеся кусты бузины, другой сливался с анфиладой проходных дворов, кончавшейся у оптовой лавки, неподалеку от Бутырки.

Хозяйка дома Мария Дмитриевна, миловидная, молодая женщина, из интеллигенток. Спокойная, неторопливая. У образа в красном углу светилась лампада. Темные блики расползались по стенам. Образок плохо уживался с внутренним убранством комнаты, заставленной ящиками и мешками.

Мария Дмитриевна, выслушав пароль, сразу же собрала на стол. Конкордия, продрогнув от долгого блуждания по незнакомой Москве, отогревалась у печи. В комнату частенько заглядывали молодые парни. Они тихо шептались о чем-то с хозяйкой и исчезали с тяжелой ношей.

В углу храпел какой-то верзила, сладко причмокивая губами. Мария Дмитриевна бесшумно двигалась по комнате, достала чугунок из печи. Запахло щами. Только теперь Конкордия почувствовала, как проголодалась за день. Хозяйка усадила ее за стол, придвинула дымящуюся миску.

Конкордию уложили на единственную кровать под ситцевым пологом. Утром она увидела: на полу вповалку спали рабочие. Положив красивую голову на руки, хозяйка прикорнула за столом. Очевидно, она не прилегла в эту ночь. Лицо ее припухло и казалось детским, напоминая чем-то Калерию.

Самовар фырчал, попахивал угольком.

Мария Дмитриевна налила Конкордии чаю, положила холодное мясо. Потом, осторожно переступая через спящих, повела в маленькую боковушку. На стене, оклеенной журнальными картинками, висела роскошная шуба, муфта, шапочка.

— Вам придется переодеться, маскарад выручает. В коробке из-под торта десять браунингов, отвезете их на Пресню. — Она поглядела на Конкордию и прибавила: — Боитесь — скажите. Здесь ничего зазорного нет. Найдут оружие — расстреляют на месте. Если спросят, откуда идете, назовите купца Мыльникова. Дом его на Бутырской, а родственников полным-полно! — наставляла Мария Дмитриевна.

Припоминая этот разговор, Конкордия и сейчас, сидя в саночках, улыбалась.

Сквозь метель разглядела всадников. Девушка вздрогнула, руки крепко прижали коробку. За время работы в подполье у Конкордии выработалось безошибочное умение предугадывать опасность. Напряглась, подалась вперед. Саночки окружили драгуны. Тяжелые лица будто высечены из камня. Взмыленные лошади.

— Стой! — Офицер щелкнул фонариком, направив луч на Конкордию.

Свет резанул, точно плеть. Конкордия быстро овладела собой. Чуть прищурив глаза, изящно наклонила голову и на отличном французском языке обрадованно воскликнула:

— Серж! Боже мой, какое счастье!

— Сударыня, не имею чести знать! — Офицер удивленно всматривался девушке в лицо.

Конкордия высоко подняла голову. Из-под куньей шапочки выбивалась каштановая прядь, лукаво искрились глаза, кокетливо изогнулась бровь, щеки раскраснелись на морозе.

— Полноте... Припомните бал у Корсаковых на Мойке. Мазурка была ваша... — щебетала она.

Офицер придержал лошадь. Ему осточертело гонять по морозу, подозревая в каждом смутьяна и бунтовщика. Даже на барышень стал подозрительно поглядывать. Балов у Корсакова кто не знал, на них съезжался весь Петербург. И он не раз танцевал в голубом зале. Не беда, что девушка перепутала имя, поклонников наверняка предостаточно. Но как хороша! Какая осанка, сразу видна порода...

— Вам нужны документы? — насмешливо переспросила Конкордия, подчеркивая нелепость инцидента. — Мама отговаривала меня от поездки в Москву, считала ее безумием. Но мне не верится: бунтовщики сильнее правительственных войск! К тому же княгиня Дондукова сегодня именинница, а я ее крестница! — Конкордия поклонилась ошеломленному офицеру, дотронулась до плеча извозчика. — Надеюсь вас там встретить.

— Прикажете записать-с? — Сухопарый приказчик с аккуратным пробором подобострастно вручил сверток.

Рука его, худая, пергаментная, раскрыла пронумерованную книгу.

— Нет, благодарствую. — Конкордия бросила кредитку на прилавок.

— Не желаете ли чашечку кофе? — осклабился приказчик. — Свежее мокко, только что получили... Лучшее в Ростове...

— Пожалуй. И бутерброды — боюсь, не скоро попаду домой. — Конкордия скосила глаза на окно, выходящее на Большую Садовую.

Там топтался шпик, помятый субъект, от которого ей не удавалось отделаться. Конкордия села за круглый столик и не спеша начала помешивать ароматный кофе. Да, братья Триоли — мастера своего дела...

Вот уже несколько месяцев, как она приходит в лавку Триоли делать несложные покупки. У нее даже кредит открыт. Пользуется им крайне осторожно, боясь потерять доверие хозяина. Живется трудно — денег нет.

Обыски, аресты, политические процессы... Весь этот 1906 год Громова в разъездах. Лишь последние три месяца обосновалась в Ростове. В комитете обещали достать «железку» — настоящий паспорт. Да случая подходящего не представляется.

Из Одессы уехала самочинно. Работать с меньшевиками, захватившими городской комитет, не могла. С горечью сравнивала себя с Кассандрой, пророчеству которой никто не верит. Партия готовилась к новому съезду. Фракционные перипетии и междоусобица чувствовались все больше. Нужен объединительный съезд. Но как должно произойти это объединение? Конкордия написала открытое письмо в Одесский комитет. Решила денек-другой выждать, спокойно все взвесить и отослать.

А тут новое огорчение: за ней идет слежка, усиленная, постоянная. Заметила ее неделю назад. Выходила из книжного магазина на Большой Садовой. Остановилась у витрины с новинками — проверялась. И вдруг шпик. В зеркале витрины хорошо разглядела его. Высокий блондин. В светло-серой тужурке, что вошли в моду в этом сезоне. На голове соломенная шляпа с пестрой лентой. С того дня незнакомец стал ее тенью — на проспектах, улочках, в переулках, проходных дворах. Изредка блондина подменял здоровенный детина с выпуклыми черными глазами. Кажется, заинтересовались всерьез.

А работы невпроворот! Баррикады на Темернике разгромили в пятом году. Разгромили и подпольную типографию. Недавно Конкордии вновь удалось ее поставить. Опять по горсточкам носила шрифт, собирала наборщиков, доставала бумагу. Практика богатая — в Екатеринославе, в Одессе, а теперь вот в Ростове. Хозяином типографии стал Петр Кириллов, тот самый студент Петербургского университета, из числа отданных правительством в солдаты. То были тревожные дни молодости... Метель. Вздыбленные лошади, уносящие тюремные кареты со студентами, и она, пытавшаяся передать им деньги на дорогу. Пять лет прошло. И вот встретились в ростовском подполье. Вспомнили гражданскую панихиду у Казанского собора... Нарвский полицейский участок... Кареты с тюремными решетками...

Домик для типографии приметили в глухом переулке за высоким забором. Петр поселился с семьей — жена, грудной ребенок. Конкордия привезла в подарок коляску. Петр руками всплеснул от удивления, разглядывая шелковые бубенчики на белом верхе. Конкордия зачастила с ребенком на прогулки по городу. Крестная мать, как считали соседи. Забьет коляску листовками, сверху положит розовый матрац с кружевной простынкой, а на матрац ребенка. Мальчик славный, чернявый, с пухлыми ручонками. Какие восторженные взгляды вызывал у простосердечных обывателей!

А теперь эти прогулки с коляской прекратились. Да разве они одни! Прекратились встречи с Улитой, хозяйкой конспиративной квартиры на Байковской улице, где собирался боевой комитет. Прекратились встречи в военно-техническом бюро. А дело широко развернулось: родилась оружейная мастерская — бомбы, гранаты, взрывчатка. Мастерскую пристроили в квартире техника Усенко в одноэтажном доме в Никольском переулке. Бомбы Конкордия выносила в корзинах с грязным бельем. Из крестной матери превратилась в прачку. Два раза в неделю приходила в Никольский переулок за грязным бельем. Первое время, когда разносила бомбы, очень тревожно себя чувствовала. Но ведь нужно. Однажды Конкордия пришла за бомбами. Лил дождь, и она решила переждать в мастерской. Осмотревшись, увидела на подоконниках пироксилиновые шашки, к ним и прикоснуться-то страшно; рядом фитили для бомб. Поежившись, подошла к столу, и там — разрывные бомбы. Между окнами доска с чертежом ручной гранаты. На стуле коробка с динамитом. В углу свернулся, словно змей, бикфордов шнур. Конкордия опустилась на кровать и тут же вскочила, прочитав надпись на картонке: «Просят не садиться!» Боком подошла к столу, стала разглядывать стеклянные палочки для набирания кислот. Как можно жить и работать в таких условиях, рискуя ежеминутно взлететь на воздух со всей мастерской?! Но опасность рождала силы — это она поняла давно.

Да, здесь работали, не думая о полиции, — живыми не сдадутся. Мужеству этих людей можно позавидовать. В памяти остался красный дом и мостовая из белых плит, звонко передававшая шаги.

...Конкордия покосилась на окно. Опять торчит шпик. Видно, столичный, местные работают грубее. Значит, придется возвращаться домой, не повидав никого. Шпик поднес к глазам карманные часы, завел их и захлопнул круглую крышку. Двенадцать. Скоро его сменят. Из-за угла вразвалку выплыл ее всегдашний в модной, светло-серой тужурке и соломенной шляпе с пестрой лентой. Перекинулись несколькими словами, и первый ушел. Всегдашний снял соломенную шляпу, вытер платком лоб. Жарко. Стоит на солнцепеке, иначе из лавки легко ускользнуть. Конкордия маленькими глотками допивала кофе. Приказчик разложил модные журналы, и она, сославшись на встречу, назначенную у магазина, сидела в томительном ожидании. В движениях шпика уловила беспокойство. Конечно, решил зайти в бузную, выпить стаканчик вина... Ушел, воровато оглядываясь. В ее распоряжении десять минут.

Конкордия поднялась, небрежно кивнула приказчику. Прозвенел висячий колокольчик над дверью. Она заспешила по Большой Садовой к книжному магазину Морозовых — там есть второй выход в переулок, в лабиринт проходных дворов и тупичков. В зеркальной витрине, заставленной книгами, увидела возвращавшегося шпика с раскрасневшимся лицом. Засуетился, не застав ее у столика...

Конкордия торопливо распахнула дверь в магазин. Не глядя на приказчика, склонившегося над кипою газет, прошла в дальнюю комнату за прилавком, скрытую от посторонних широкими полками. Села на пачку книг, уронив руки. Кажется, положение серьезнее, чем она предполагала. Слежка стала неотступной с тех пор, как ее ввели в Донской комитет РСДРП. Вынула письмо, перечитала.

«Заявляю членам бывшего Одесского комитета (большинства), что я не считаю возможным оставаться больше в здешней объединенной организации по следующим основаниям: прежде всего я нахожу, что разногласия между большинством и меньшинством по тактическим вопросам еще настолько существенны, что слияние в настоящий момент является вступлением на путь компромиссов и равносильно отказу от той единственно верной, революционной тактики, которой держалось до сих пор большинство и которая делала его левым, истинно революционным крылом РСДРП.

Слияние при наличности существенных разногласий может быть только механическим и должно привести на практике к майоризированию (то есть к простому количественному подавлению при местных условиях организации большинства меньшинством), а идейная борьба за влияние неизбежно при данных условиях окажется бесплодной и может вызвать лишь новые трения, конфликты и новый раскол. Таким образом, слияние, создав почву для новой дезорганизации, нанесет только большой вред положительной работе. Я считаю также, что происходящее здесь слияние является актом, нарушающим в корне всякие представления о партийной дисциплине, которую так энергично отстаивало всегда большинство в своей борьбе с антипартийными и дезорганизаторскими тенденциями меньшинства...

Факты такой принципиальной неустойчивости подорвали у меня всякое доверие к местной руководящей коллегии, и это в связи с указанными раньше причинами побуждает меня выйти из Одесской организации.

Май 1906 г. Пропагандистка Наташа».

Конкордия запечатала конверт. Отошлет сегодня же. Она прильнула к окну, приподняв зеленую занавеску. По улице проносились пролетки. Дамы в нарядных шляпах, похожих на птичьи гнезда, высоко держали кружевные зонтики. Прогуливался чиновник. Семенила монахиня в черном глухом платье. Пробежала девочка с обручем. Няня в пышном чепце держала ручку коляски, напоминающую ту, в которой Конкордия развозила по городу прокламации. Зорко проглядывала улицу. Нет, никого — улица свободна. На углу Большой Садовой и Пушкинской синел почтовый ящик. План созрел — опустить письмо, а там трамваем в Темерник... Давно пора подыскать надежную квартиру, обзавестись паспортом. Возьмет «мытый».

В подполье — целая наука об изготовлении паспортов. Когда-то она этим интересовалась. Наблюдала, как осторожно смывали танином и щавелевой кислотой чернила, как наносили новую фамилию и приметы, как с помощью тоненькой кисточки покрывали бумагу белком для придания глянца. Конечно, при проверке такой паспорт легко разоблачали, но все же он лучше, чем ее, столь скомпрометированный.

Конкордия надела на пышную прическу шляпу с широкими полями, скрывавшую лицо, и вышла на улицу. Кажется, все благополучно. Проверилась. На Пушкинской новых лиц не появилось. Конкордия, опустив вуаль, неторопливо двинулась вперед. На перекрестке у синего почтового ящика задержалась. Двуглавый оловянный орел смотрел мертвыми глазами. Открыла ридикюль, достала письмо. И тут же на камнях улицы заколебались тени. Ее схватили, стараясь вырвать письмо.

— Барышня, не поднимайте шума! — хрипел субъект, нахлобучив соломенную шляпу.

Около шпика выросли городовые. Испуганно засуетилась няня, прижимая к груди ребенка. Заплакала девочка с зелеными ленточками, обруч ее покатился, звеня и подпрыгивая. Конкордия попыталась освободиться, расправила плечи, тряхнула руками. Конечно, письмо не спасти. Но в ридикюле адреса трех конспиративных квартир... Только б не провалить людей! Письмо держала крепко. Шпик вырывал его. Конкордия громко вскрикнула, стараясь привлечь внимание прохожих. Арест на улице столь прилично одетой дамы, несомненно, должен вызвать интерес. Нужно выиграть минуты.

— Господа, что тут происходит? — Чиновник торопливо перебежал улицу.

Конкордия закричала сильнее. Шпик опешил. Лицо его покрылось красными пятнами. Письмо с оторванным уголком запихивал в карман. Он зло попросил чиновника не вмешиваться, но руку Конкордии отпустил. Расстегнув ридикюль и схватив бумагу, девушка запихнула ее в рот. Бумага, сухая, колючая, обдирала горло. Проглотить записку не удавалось. Шпик сильным движением оттолкнул чиновника и вновь уцепился за Конкордию. Горячая волна захлестнула ее, стало трудно дышать. Бумага раздирала горло. И все же она упрямо разжевывала ком, в котором была свобода доброго десятка товарищей.

— Выплюньте! Приказываю!.. — Пальцы железным обручем сдавили горло.

Конкордия задыхалась. Слезы градом катились по лицу. Чиновник испуганно ретировался. Но рядом появились студенты в зеленых тужурках... Или зеленым стало все вокруг? Сдвигались дома, кружились небеса. В глазах расплывались оранжевые разводы. Студенты все поняли, схватили шпика за руки, освободили Конкордию. Она жадно вдохнула воздух, с трудом сохраняя равновесие, и проглотила ком бумаги. Слезы полились сильнее. Послышались свистки. Городовые набросились на студентов. Началась свалка, топот, крики.

— Доложу... Доложу!.. — прошипел шпик, крепко держа ее за руки.

Конкордия откровенно улыбалась: вид у шпика комичный. Кричит, топает ногами. Внезапно ею овладело какое- то странное спокойствие, которое она не однажды испытывала в минуты серьезной опасности: ареста не избежать, а шпик, обескураженный неудачей, жалок и смешон.

В тот день Конкордия поджидала Аркадия Александровича у Красных ворот. На круглой башенке часы пробили семь. Теперь уже скоро. Над центральным проездом — портрет Елизаветы Петровны, по случаю коронации которой были сооружены Красные ворота. Массивные мраморные архангелы с мечом венчали арку. Мраморные колонны с дорогой росписью.

После побега из вологодской ссылки Конкордия оказалась в Москве. Ее кооптировали в комитет, только жилось на нелегальном положении плохо. Шпики заполонили город. Она скитается, прячется, и это в самую счастливую пору своей любви.

Мысли Конкордии невеселые — встречи урывками извели их обоих. Она-то еще держится, а на Аркадия страшно смотреть: похудел, под глазами мешки, все чаще дает себя знать сердце... Работы много — в окружкоме люди наперечет, да и Аркадию трудно: на нем газета. Но главное — Аркадия страшил ее арест, в неизбежности его он почти не сомневался. Конкордия старалась быть осторожной, тщательно конспирировалась, но разве этим убережешься! Кошмаром давили воспоминания о вологодской ссылке. Вынужденное бездействие, «циркуляр о лицах, состоящих под гласным надзором», которым запрещалось все: служба в государственных и земских учреждениях, педагогическая деятельность, частные уроки...

— Наташа! — Аркадий Александрович, боясь оплошности, даже наедине не называл ее настоящим именем. — Прости, задержался.

Он крепко пожал руку, заглянул в глаза.

— Говорила? — не выдержал Аркадий Александрович.

Разговор шел об отъезде. Нужно было договориться в окружкоме об отъезде из Москвы, на чем настаивал Аркадий Александрович. Она и сама томилась этой жизнью, но говорить об отъезде теперь, когда организация оголена после новых арестов, считала невозможным.

— Нет еще, случая не выдалось. — И, заметив, как вытянулось лицо мужа, добавила: — Сегодня, непременно сегодня!

Аркадий Александрович повеселел, медленно повел ее по Мясницкой улице. Осень шуршала желтым листом, стучала оголенными ветвями деревьев в окна одноэтажных особнячков. Аркадий Александрович поднял разлапистый кленовый лист, протянул Конкордии. Лист пламенел кровавыми прожилками и колол острыми язычками.

— Обедала? — Самойлов достал промасленный пакет. — Знаю, забегалась. Бери, филипповские...

Конкордия, засмеявшись, откусила пирожок: пообедать действительно не удалось.

— Хозяйствовать будешь сам, когда вместе поселимся. Смотри, как славно у тебя получается!

— Я всегда считал, что эмансипация погубит женщину... Как это у классиков: «Меркою достоинства женщины может быть мужчина, которого она любит». Так что теперь я значу весьма много.

Конкордия улыбалась. Как хорошо вместе! Забылись тревоги. Вот так бы шла и слушала неторопливый бархатистый голос.

— Где побывала сегодня?

Конкордия сразу поняла, о чем он спрашивает. Конечно, типография. Флигелек, ею подобранный, находился неподалеку от Красных ворот. Утром отвела туда наборщика, паренька из типографии «Труд». Вот об этом-то и заговорил Аркадий Александрович.

— Знаешь, все славно получилось. Человек хороший. Правда, спросил меня об условиях. «Да какие условия — будешь ходить раз в неделю в баню, тогда и воздухом подышишь». Парень почесал за ухом, ответил философски: «Что ж, условия как везде».

Аркадий Александрович захохотал.

— Парень осведомленный!

— Знаешь, он меня умилил, вернее, удивил мудростью. «Ночами буду стоять под форточкой — дышать свежим воздухом. А то силы быстро уйдут, а заменить наборщика — дело нелегкое». Обо всем этом рассуждал так неторопливо, спокойно. А ведь недавно вернулся из деревни. Уехал после работы в тверском подполье. Там условия ужасные были — больше месяца не выходил на улицу, работал без глотка свежего воздуха. Глаза и теперь воспаленные, лицо желтое... Пока бродили по улицам, парень жадно осматривался по сторонам, стараясь все запомнить: жить ему придется словно кроту. В флигелечке поселилось четверо: двое под видом мужа и жены, третья — прислуга, девица простоватой внешности, на ней лежит доставка бумаги, и он тень, которую никто не должен видеть. Набирать будут ночами, а печатать днем, когда уличный шум заглушает машину.

— По-моему, все удачно складывается, — одобрил Аркадий Александрович. — Куда тебя отвести?.. Взгляни, в окнах гаснет свет. Может быть, ко мне?

— Невозможно, ты сам на птичьих правах, — отрезала Конкордия, опасаясь, что может стать причиной его ареста. — Не фантазируй — это совершенно исключается. К тому же у меня в ридикюле одних паспортов семь, а адресов — добрая дюжина.

Конкордия говорила с непривычной для нее поспешностью. Боялась, что муж заподозрит неправду. Ночевать-то ей было негде: время тревожное, найти квартиру сложно.

— Ну прощай, а то неудобно в чужой дом поздно вваливаться. — И, видя его нерешительность, добавила: — Иди, милый. Право же, все благополучно. Завтра после семи у Василия Блаженного.

Аркадий Александрович, подняв воротник пальто, зашагал к Сретенке. Она остановилась у серого здания почтамта и долго провожала его взглядом. Куда же идти ночевать? До одиннадцати часов пробудет на почтамте, просмотрит журналы, полистает газеты. Потом начнется уборка, будет коситься служитель, появится сонный жандарм с красной физиономией... Все это знакомо. Правда, на почтамте она старается бывать не более двух вечеров в неделю. А дальше? На вокзал, пожалуй, на Курский. Все на примете — залы ожидания вокзалов, почтамт, телеграф.

На почтамте безлюдно. Зевали за решетчатыми сетками дежурные телеграфисты, на широкой скамье прикорнул дворник с медной бляхой. Конкордия для отвода глаз написала длинное письмо на Херсонщину, полистала «Ниву». Служитель, тяжело переставляя ноги, притащил ящик с мокрыми опилками. Начиналась уборка. Конкордия опустила письмо и, столкнувшись с жандармом, вышла на Мясницкую.

Блуждать по сонной Москве не хотелось, да и устала отчаянно. На извозчике доехала до Арбатских ворот. По привычке оглянулась — переулок безлюден. От чугунного фонаря падал свет на дом с венецианскими окнами. Конкордия завернула во двор. Зеленели ажурные акации, кусты золотых шаров. Дворник, несмотря на теплый августовский вечер, спал в тулупе, закрыв лицо круглым воротником, и отчаянно храпел. Конкордия, боясь разбудить его, заторопилась в цветник. Остановилась у черного хода. В подвале, в пятом окне от угла, горел свет. Облегченно вздохнув, придерживаясь за стены, начала спускаться по крутой лестнице. Ступени шаткие, прогнившие. Сердито прошипев, отскочила кошка. В темноте светились зеленые глаза. Загромыхали ведра, на которые наткнулась Конкордия. Выругала себя за неосторожность. Заскрипела дверь, и появилась хрупкая женская фигурка. Конкордия сразу шагнула из темноты, зная, как томительны эти минуты неизвестности.

— Ольга Петровна, простите за поздний час, я с вокзала. В Москве проездом... Ваша матушка просила непременно повстречаться, — Конкордия говорила отрывисто, на случай неожиданных свидетелей.

Ольга Петровна, узнав ее по голосу, обрадовалась. Пригласила зайти.

Комната была низкая. С кровати поднялась испуганная хозяйка. За ней маленькая девочка. Русская печь, раскрашенная голубыми цветочками, перегораживала комнату.

— Спите. Это ко мне с родины, — успокоила хозяйку Ольга Петровна, поправляя лоскутное одеяло.

Она обошла печь, не выпуская руки Конкордии. Узкая доска на чурбаках заменяла кровать. Рядом самодельная тумбочка с книгами, на стене под марлей парадное платье.

— Вот мои апартаменты!

Конкордия покачала головой: не думала, что Ольга Петровна так плохо устроена. Да, этот угол жилищем не назовешь. Очевидно, Ольга Петровна догадалась о ее мыслях, обняла за талию, прижалась щекой. Конкордия улыбнулась. Как часто приходилось за последнее время бывать в богатых московских квартирах, но оттуда ее выпроваживали под любым предлогом. А здесь, за печкой, такой душевный прием.

— Извините меня, но некуда деться. Никто не пускает, а Антона боюсь подвести.

— Какие извинения! — удивилась Ольга Петровна. — Я очень счастлива, а то в суматохе и поговорить толком не успеваем.

Конкордия благодарно пожала ей руку. Огляделась, не зная, куда сесть.

— На кровать... Какие церемонии. Сейчас щи достану из печки. Хозяйка всегда для меня оставляет. Она славная, знает, что я нелегальная, живу без паспорта, и жалеет. Девочка у нее прелесть! Вот свершится революция, обязательно пойдет учиться. Видали, как печь расписана? Все она. Способная...

Конкордия засмеялась ее горячности. Ольга Петровна, не слушая возражения, полезла в печь за чугунком.

— Дала клятву, Наташа, в доме всегда для друзей иметь щи. Именно простые русские щи! Наваливайтесь, не стесняйтесь... Со мной однажды произошел случай. До этой квартиры долго скиталась без постоянного пристанища, носилась целые дни по буржуазным домам в поисках денег для партийной кассы. И что же? Угощают тебя кофе в китайских чашечках, воздушными меренгами на серебре, а я жрать хочу. Денег нет, угла нет — кошмар! Как-то судьба мне улыбнулась и послала комнату на несколько дней. Хозяйка — немка, чопорная, негостеприимная. Каждое утро приносила самовар и подглядывала, с чем чай пью. А пить было не с чем. Воду-то спустишь, чтобы не вызывать подозрения, чашку перевернешь, но есть хочется. С утра я плохо себя чувствовала. Вернулась от галошной фабрикантши, она обычно давала деньги на социал-демократические издания. Да, галошная фабрикантша... Приходилось переживать пренеприятные минуты. Широкая мраморная лестница, наверху встречает горничная в белых крахмальных оборках, презрительно принимает пальто, подбитое ветром. Чувствуешь себя прескверно... Одета плохо, впускают тебя из оригинальничанья. В то утро фабрикантша отказала: она разочаровалась в социал-демократии и занялась франкмасонством.

Конкордия прыснула. Залилась смехом и Ольга Петровна.

— Да, франкмасонством! Правда, назавтра повезло. Моего мужа, ветеринарного врача, пригласили на бойню. Случилась эпидемия — никто на документы не смотрел. Деньги, им заработанные, забрала сразу, а то бумагу для типографии не могли купить... Так вот про щи, — веселой скороговоркой продолжала Ольга Петровна. — Притопала я от галошной фабрикантши домой. Озноб, голова горячая, есть хочу, как сорок братьев-разбойников. В квартире пахнет щами и мясом. Повертелась на кухне: думаю, угостит. Нет, куда там, жадюга! Хозяйка вела пустой разговор, нарезая крупные ломти хлеба. Дождалась я, пока она уйдет, схватила ломоть и обмакнула в кипящие щи. Так вкусно показалось, что и передать трудно. Сжевала ломоть, взяла еще один и убежала к себе. Ем украдкой, а сама плачу. Что за чертовщина! Вот и поклялась всегда для друзей иметь щи...

Конкордия ела с удовольствием. Щи действительно сказочные: жирные, горячие, с большим куском мяса. В словах Ольги Петровны горькая правда. Зеликсон-Бобровская, известная в партийной среде как Ольга Петровна, была замужем за богатым человеком. Только муж, как и жена, ушел в революцию. Родные его занимали прекрасную квартиру на углу Смоленского бульвара. Там теперь явка, тщательно законспирированная. А сама Ольга Петровна снимала угол за печкой. Счастлива. Как бы удивилась, если бы ей сказали, что можно избрать другую дорогу! Другая жизнь — тление, а не горение...

— Как-то меня арестовал молоденький жандармский офицерик, довольно интеллигентной внешности. Разыскал на полке «Капитал» Маркса и поднес с укором: «Вот, мадемуазель, все капитал изучаете, а в портмоне шестьдесят копеек!» — Ольга Петровна весело захохотала.

Конкордия отставила чугунок, стукнув деревянной ложкой по дну. Приятная истома разлилась по телу.

— Ольга Петровна, вправе ли мы обзаводиться семьей? — озадачила она хозяйку вопросом. — Мужа вы почти не видите: то вы в тюрьме, то он... Очевидно, семья для революционера непростительная роскошь.

— Откровенный разговор? — Ольга Петровна сидела на кровати, обняв Конкордию. — Конечно, нужна семья. Встречаемся редко, что ж! Зато знаешь, что есть человек, для которого ты самая прекрасная. Чувство самоутверждения очень важно. Муж ждет меня, мечтает о своей желанной.

Конкордия не выдержала и крепко расцеловала ее.

— Любите?

— Да, очень!..

— Думаю, что вам, Наташа, лучше уехать с Антоном. — Ольга Петровна назвала Аркадия Александровича партийной кличкой. — Жить в первопрестольной без паспорта после побега рискованно. Жаль, трудно будет заменить вас в окружкоме, да и кружки такие удачные. Но уехать необходимо...

Конкордия счастливо улыбалась. Хорошо, что Ольга Петровна так верно поняла ее. Как она обрадует Аркадия завтра!

— В Луганске нужны люди. В окружком передали письмо: людей нет. Город промышленный... Рабочий класс... Трудиться начнете, и Антон вздохнет. — Ольга Петровна проговорила с завистью: — Счастливцы там, в Луганске, каких пропагандистов получат.

С грохотом покатились ведра. Послышался удар, что-то тяжелое упало в коридоре. Конкордия встревоженно посмотрела на Ольгу Петровну. Та оставалась невозмутима, погасила лампу.

— Ну, пора спать! Хозяин явился. Раздевайтесь в темноте, если не хотите с хозяином до утра пререкаться.

— Zum Teufel!! Дрыхнете здесь, собаки! — послышался грубый бас. — Ich bin müde! Donner wetter!

Пьяный грузно ходил по комнате, натыкался на вещи и ругался, путая русские слова с немецкими. Произносил он их варварски.

— Хозяин — лакей в немецком клубе. Отсюда весь шик! — шепотом говорила Ольга Петровна. — Пьяница безбожный, полное ничтожество. Давно бы сбежала, да жену жалко — такая милая, такая страдалица! Они и живут-то на те деньги, что от меня получают, — девять рублей за угол...

Они лежали на доске, тесно прижавшись друг к другу, боясь свалиться. Уснуть в такой тесноте оказалось невозможным. И всю ночь ревел пьяный голос:

— О mein gott! Ich bin tot!

— Товарищи! Центральный Комитет партии поручил мне открыть нынешний съезд. С удовольствием исполняя это лестное для меня поручение, я прежде всего поблагодарю за те проявления симпатии, с которыми меня встретили. Эти проявления тронули меня потому, что, как мне показалось, они отчасти шли от тех лиц, с которыми мне пришлось в течение последнего года сломать не одно копье по тактическим вопросам! — Плеханов стоял на трибуне в отутюженном рединготе.

30 апреля 1907 года на окраине Лондона в реформистской церкви «Братство» открылся Пятый съезд партии. У остроконечного органа — трибуна. Большевистская фракция, куда входила Конкордия, заняла правое крыло. Меньшевики, поначалу распоряжавшиеся на съезде, — левое, желая подчеркнуть свою революционность. Неподалеку от Конкордии сидит Ленин, ладный, подобранный. Она видит, как старается он удержать улыбку, и начинает вслушиваться в слова Плеханова, круглые и ровные.

— Мы все-таки должны сделать попытку столковаться, а для того, чтобы столковаться, необходимо рассмотреть спорные вопросы без гнева и пристрастия — sine ira et Studio. И это облегчается тем обстоятельством, что в нашей партии нет ревизионистов...

Плеханов торжествен. Он оглядывает делегатов. У Конкордии от удивления вытянулось лицо, руки нервно теребят носовой платок. Как это — нет ревизионистов? А меньшевики?! Не они ли срывают все решения партии? О каком мире говорит Георгий Валентинович?.. Взять хотя бы собрание в Луганске. Разбирался вопрос о посылке делегатов на съезд. Как дрались меньшевики за мандаты, какие напраслины возводили на большевиков! За мандатом прикатил гастролер из столицы. Хорошо, что организация оказалась крепкой и на съезд прошли большевики — Клим Ворошилов и она, Конкордия Самойлова.

Взгляд ее задержался на Максиме Горьком. Он сидел на скамье большевистской фракции, слушал, приподняв мохнатые брови. Широкий в кости, худой, с задумчивым взглядом проницательных глаз. Недавно вернулся из Америки, куда ездил собирать деньги для революции. Поездка, как он считал, оказалась неудачной, но зато написана повесть «Мать».

И опять под высокими сводами звучали гладкие, как обкатанная галька, слова Плеханова. Он надеется на мир в партии, он призывает к единству с меньшевиками. Странно. Наивно. Споры с меньшевиками начались сразу, злые, ожесточенные. Видно, о мире трудно будет договориться, да Конкордия и не сторонница такого мира.

В перерыве большевистская фракция собралась в узенькой комнате. Глаза Конкордии прикованы к Владимиру Ильичу. Вся его коренастая фигура дышала молодостью, силой. Он сидел у стены, заложив ногу на ногу. Перелистывая записную книжку, делал какие-то пометки. Сутулясь и застенчиво улыбаясь, вошел Горький. Огромный, неторопливый. Остановился, и Конкордии показалось, что комната сразу заполнилась. Горький внес корзину, где аккуратными стопками лежали бутерброды. Тут же и Андреева, спокойная красавица с роскошными волосами. Кто-то из делегатов волоком втащил ящик с пивными бутылками. Пиво и бутерброды поставлял Горький.

Кажется, ни один партийный съезд не проходил с такими материальными затруднениями: денег в партийной кассе нет, делегаты голодали. И Горький решил помочь.

— Владимир Ильич, прошу к столу, — пошутил Горький.

Ленин встряхнул бутылку черного пражского пива, налил в стакан, отхлебнул.

— Ну как находите съезд, Алексей Максимович? — быстро спросил он, закусывая бутербродом с колбасой.

— Не во всем еще разобрался, но счастлив, что пригласили меня. А то сидел бы на Капри... Если зуб, выбитый из челюсти, способен чувствовать, то он, вероятно, чувствовал бы себя так же одиноко, как я.

— «Зуб, выбитый из челюсти»! — смеясь, повторил Ленин.

Конкордия подсела поближе. Прислушалась.

— Ко мне на Капри приезжали какие-то случайные революционеры, озлобленные, желчные, словно из России несется гнилая пыль. Упрекали, что я, как Лука, наговорил людям утешительных слов, а сам в кусты, то бишь на Капри. — Горький потрогал усы. — А молодежь поверила и набила себе шишки на лбу.

Ленин захохотал таким заразительным смехом, что все заулыбались. Рука его коснулась крутого лба. Конкордии редко доводилось слышать такой смех.

— «Ревизионистов нет на съезде»! — сердито повторил Ленин фразу Плеханова. — А кто сидит на левой стороне? Меньшевики упрекают нас в догматизме и отказываются вести политические споры. Иными словами, хотят вымотать, хотят сорвать съезд. Сорвут съезд — лишат партию политической линии. С меньшевиками большевиков разделяют крупные тактические разногласия. А нам предлагают, защищаясь софистикой, снять с повестки дня принципиальные вопросы. И все это якобы во имя практицизма и деловитости!

— О деловитости не следует забывать при работе на местах. Сейчас это фразерство и поза, — заметила Конкордия. — Помню, в пятом году, когда баррикады Пресни обагрились кровью, на заводах выступал такой деятель: «Организуйте профессиональные союзы!» Смеху подобно. Рабочие попросту отмахивались от болтуна. А нынче Плеханов уподобляет нас английскому средневековому парламенту, . который большинством голосов принимает prager book.

— Молитвенник! — воскликнул Ленин, обращаясь к рабочим-делегатам.

— И как это все кругло получается у Плеханова. Говорит изящно, что-то из латыни, броская английская пословица. Блеску много... — Конкордия развела руками.

— От теории на съезде мы не откажемся! Не беда, что кричат, будто большевики плохие теоретики. — На лбу Владимира Ильича упрямая складка. — Нет, замазывать теоретические разногласия и тем самым лишать партию политических задач не позволим!

— Меньшевики заделались практиками! Послушать Плеханова, так получается, что вся Европа с удивлением взирает на россиян: мол, дел непогожий угол, а они, словно схоласты, тратят время на бесплодные споры о том, сколько ангелов может поместиться на булавочном острие! — Конкордия не отводила глаз от Ильича. — Для Плеханова большевики стали врагами. Он, видите ли, приехал на съезд при плохом здоровье только для того, чтобы встретиться лицом к лицу со своими политическими противниками. Когда-то он был на левом фланге партии, а теперь сидит на левом крыле рядом с Мартовым, покрикивая, что большевики ушли в бланкизм. Сегодняшний Плеханов вступил в полемику с с Плехановым прежних лет...

— Трудная, паки трудная обстановка на съезде, хотя он и проходит в церкви «Братство»! — В карих глазах Ленина вспыхнул лукавый блеск. — Кстати, на съезде нет стенографа. А как бы важно донести до партии суть и смысл наших разногласий.

— Можно предложить товарищу Богдану... — нерешительно заметила Конкордия.

Владимир Ильич подошел к невысокому человеку в черной косоворотке. У Богдана от смущения вспыхнуло лицо. Конкордия знала Богдана по работе в Москве в окружкоме — скромный и славный человек.

— Да я, Владимир Ильич, застенографировал речь Плеханова, — глуховатым голосом ответил он на вопросительный взгляд Ленина. — Только стенограф я невысокого класса — практики нет. Думский стенограф записывает в минуту сто двадцать слов, а я сто.

— Что ж, совсем неплохо! — живо откликнулся Ленин, заложив руки за вырез жилета. — А где изучали стенографию?

— В ярославской тюрьме. Режим там тяжелый. Книг меня лишили сразу, но почему-то вручили самоучитель по стенографии. Вот и штудировал. Только плоховато с практикой, — вновь повторил Богдан, скосив глаза на Горького.

Горький усмехался в усы, внимательно прислушиваясь к разговору. Ленин энергично взмахнул рукой.

— Не беда — практика предстоит богатейшая! Возьмитесь, товарищ Богдан. Записи секретарей из рук вон... Решения и речи опубликуем в России, а если не удастся, так за границей.

— Возьмусь. В лепешку расшибусь, а сделаю! — Богдан бросил на каменные плиты пола шляпу.

Ленин сощурил правый глаз. Горький вынул из кармана кожаный кисет с табаком.

— Ах, какой все же русский славный народец! Я за эти дни словно свежего воздуха наглотался! — с чувством произнес он. — А все же, в чем суть разногласий на съезде?

— В кулуарах ко мне подошел рабочий. Он сидит среди меньшевиков, подошел с тем же вопросом. — В лучистых глазах Ильича запрыгала хитринка. — Видите ли, Алексей Максимович, меньшевики желают заседать в парламенте, а большевики готовят рабочий класс к революции.

— «К революции»... — вслух повторила Конкордия. — В единство с меньшевиками я никогда не верила.

— Что ж, товарищи, за дело! — Ленин первым шагнул в зал.

Конкордия с трудом отыскала дом, в котором остановился Владимир Ильич в Лондоне. Двухэтажный, выкрашенный серой краской, с палисадником, обнесенным низкой металлической оградой.

Шла она неторопливо. После вчерашнего заседания болела голова.

Ночью закончил работу съезд. Председательствовал Ленин. Меньшевики делали все, чтобы сорвать съезд. Одних протестов и заявлений сыпалось великое множество. Только выдержка и самообладание Ленина спасли положение.

В этом водовороте страстей Владимир Ильич один сохранял хладнокровие. Как резко отличался он от Плеханова! Ленин был спокоен, как человек, чувствующий силу. Движения его были точными, слова — уверенными. Ночью после заседания товарищи окружили Ильича. Он отвечал на рукопожатия, смеялся с удивительной непосредственностью: «Да, самый трудный день в моей жизни!»

Конкордия и сейчас удивлялась — двенадцать часов председательствовал Владимир Ильич!

На остроконечной башенке костела пробило девять. Она сверила часы и повернула к серому дому, чтобы проститься с Лениным перед отъездом. Дернула ручку звонка, и на пороге появился Владимир Ильич.

— Здравствуйте, здравствуйте! Прошу в столовую... — Он обернулся к хозяйке, вышедшей на звонок. — Это ко мне, благодарю вас.

— День майский, а туман и дождь, словно в сентябре. — Конкордия сняла дождевик и поставила зонт в угол.

— Да, англичане погодой явно похвастаться не могут! — согласился Владимир Ильич. — Я сегодня трудился с раннего утра. Закончили с товарищем Богданом работу над стенограммой... Кстати, кофе готов.

Кухня, холодная, просторная, сияла белым кафелем. Конкордия осталась наедине с Владимиром Ильичем.

— Значит, опять в Россию? Новизна радует первые, очень недолгие дни, а потом приходит тоска по родине, которую даже работой трудно заглушить. — У глаз Владимира Ильича собрались морщинки. Он погрустнел, задумчиво размешивая ложечкой сахар.

— Хорошо, что закончился съезд. Меньшевики готовы были вцепиться в горло каждому... А все же удалась провести резолюцию!

— Да, хорошо... Сегодня товарищ Богдан меня уморил. — Владимир Ильич рассмеялся. — Тимоновы письмена!

Конкордия, зная способность Владимира Ильича заразительно смеяться, улыбнулась, хотя в глазах ее недоумение.

— Тимоновыми письменами в древности называли стенографию, — заметил Владимир Ильич. — Товарищ Богдан объяснил все, что касается стенографии как древнейшего искусства. Сегодня Богдан показывает мне стенограмму. Читаю: «Разве это не бессильная утка от признания в сторону без признания?» — Ленин с трудом выговорил фразу, сдерживая смех. — «Нет, вы что-то не так записали», — заметил ему. Богдан разволновался и стал утверждать, показывая на свои крючки, что записал точно.

— Утка? — удивленно приподняла брови Конкордия.

— Вот именно утка! Да не простая утка, а «утка признания». Просмотрел свой конспект — ничего подобного. А Богдан горячится, доказывая разницу в знаках. Что могло произойти в тимоновых письменах?

— И что же оказалось?

— «Разве это не бессильная увертка от принципиальности в сторону беспринципности?» — раздельно проговорил Ленин. — Мои стрелы в меньшевиков у товарища Богдана превратились в мирных уток!

Владимир Ильич раскатисто хохотал. У Конкордии от смеха вздрагивала рука. Звенела ложка, ударяясь о чашку.

— Ну и тимоновы письмена!

— Вот именно так я ему и сказал: «Подвели вас, товарищ Богдан, тимоновы письмена!» — Владимир Ильич резко взмахнул рукой, словно обрезал фразу, мечтательно повторил: — В Россию уезжаете...

И вновь в его голосе Конкордия уловила тоску.

— В Россию, туда, где от финских хладных скал до пламенной Колхиды... — шутливо ответила Конкордия. — В общем в Россию, навстречу революции...

— Да, трудным путем идет русская революция. За каждым подъемом — поражение, надругательство самодержавия над народом. За каждым натиском революции — бешеный натиск контрреволюции. И все же силы реакции падают. Разрушаются те иллюзии, которые делали русский народ доверчивым и простодушным! — Ленин говорил медленно, словно раздумывал вслух. — Самодержавие покрыто повязками и бинтами, но оно держится, скрипит, свирепеет. А у меньшевиков либеральная буржуазия...

— Поистине, как говорят мудрецы, кого Юпитер хочет погубить, того лишит разума, — сказала Конкордия. — Разум потеряли меньшевики, все надежды свои связывают с либеральной буржуазией, уверовав в нее, как в союзника.

— Конституция, пожалованная царем, ломаного гроша не стоит, а какие литавры, какие громы победные!.. — Ленин возбужденно забарабанил пальцами по столу. — Либералы рычат на революцию, словно коты, увидавшие жирный кус. А Мартов на съезде требует распустить боевые дружины, забыть о революции!

— Пухленький Дан изрекает истины, для него съезд превратился в «дискуссионный клуб». А Плеханов весь на исторических параллелях, — с раздражением заметили Конкордия. — Плеханов обрадовался аплодисментам меньшевиков, сидевших на «крайне левых скамьях» церкви «Братства».

— Пусть меньшевики будут последовательными. Если они убеждены, что революция закончилась, тогда нечего болтать о ней... Революция переживает трудные времена. Вот почему я придаю такое большое значение работе каждого из нас. — Владимир Ильич мягко посмотрел Конкордии в глаза. — Будьте осторожны на границе. Очевидно, не следует сразу ехать в Луганск, а лучше покружить.

— Хорошо, Владимир Ильич! Итак, в губернию, поближе к рабочим кварталам, поближе к дымящимся трубам! — Конкордия протянула Владимиру Ильичу руку. — Обязательно напишу обо всем сразу же по возвращении.

День выдался пасмурный, хмурый.

В тюремное окно Петербургского дома предварительного заключения пробивался мутноватый рассвет. Конкордия Николаевна накинула выношенный халат. Подошла к окну. Стекло затянула ледяная корочка, и даже всегдашние друзья, голуби, не прилетели сегодня.

Шел десятый месяц заключения Конкордии Николаевны в Литовском замке. Четвертый арест за тридцать три года ее жизни. Тогда, после разговора с Люси, вызвавшего у нее такое сложное и противоречивое чувство, Конкордия Николаевна направилась на Выборгскую сторону. Провела занятия в кружке, написала длинное письмо Аркадию Александровичу, оставшемуся по делам в Харькове, и поздним вечером, усталая, добралась на квартиру. После съезда вернуться ей в Луганск не пришлось. Там ждал приказ об аресте. Она осталась работать в Петербурге, вошла в комитет. Дома ждала радость — телеграмма от мужа о приезде. Конкордия Николаевна побежала к хозяйке, начала приводить в порядок свое немудреное хозяйство. Завтра приедет Аркадий. Поезд приходил в два, и она рассчитывала к этому времени освободиться. В десятом часу заторопилась на Невский. Почему-то запомнились витрины модных магазинов. Решила, что вечерком обязательно завернет в пассаж и купит самое необходимое: коричневый жакет, новую шапочку — все это не так уж дорого, а выглядит вполне прилично.

День показался радостным. Ярко сверкал купол Казанского собора. Легкий снежок посеребрил улицы. В витринах цветочных магазинов красовались корзины белых канн. На темном фоне зеленого мха синели нежные гроздья распустившейся сирени.

Радостное чувство не покидало ее и в институте, где должно было состояться заседание Петербургского комитета. Приветливо поздоровалась с тучным швейцаром, сказав, что идет в библиотеку. В институте обстановка благоприятствовала конспирации: библиотека, студенческая столовая работали и в воскресные дни. Кроме того, по воскресным дням проходили занятия вольнослушателей, консультации профессоров. Шумно. Людно.

Конкордия Николаевна, по обыкновению, заглянула в столовую. Подсела к столу, заваленному баранками и сухарями. Налила из ведерного самовара чаю. Столовая гудела, словно пчелиный рой. Женщина, улыбаясь, слушала молодежь, с горячностью спорившую о стихах Блока. Увидев связного, поднялась по лестнице на четвертый этаж. В лаборатории, заставленной узкими шкафами с пробирками, колбами и реактивами, собрались комитетчики.

Заседание затянулось, и Конкордия Николаевна стала беспокоиться, что не успеет на вокзале встретить Аркадия Александровича... И вдруг в лабораторию влетел связной, лицо тревожное, озабоченное. Конкордия Николаевна почувствовала недоброе.

— Полиция оцепила институт!

Женщина кинулась к окну — на улице стояли громоздкие тюремные кареты. Решили забаррикадировать дверь. Связной вместе с Буйко, членом комитета, задвинули ее шкафами. Звенели колбы, хрустели под ногами осколки, Комитетчики надумали уйти черным ходом. Но едва открыли дверь, ворвались полицейские. Такого натиска не ожидали. На комитетчиков навели револьверы. Жандармский офицер, весь в серебряных шнурах, бесцеремонно копался в потертом портмоне Конкордии Николаевны. Раскрыв паспорт, иронически протянул:

— Екатерина Васильевна Никологорская! А паспорт то настоящий и прописок сколько! Проживаете, значит, на Петербургской стороне? А мы располагаем другими сведениями...

Конкордия Николаевна твердо смотрела ему в глаза. «Предали, предали... Люси?! — обожгла ее мысль. — Если докажут принадлежность к комитету — каторга! А Аркадий- то теперь сидит на вокзале и ждет».

— Пустые хлопоты, Конкордия Николаевна! — зевнул офицер, громыхая шашкой. — Паспорт-то чужой...

— Не понимаю вас. — Лицо Конкордии Николаевны невозмутимо.

Офицер наблюдал, как бесцеремонно обыскивали Михаила Буйко. Покрикивал:

— Руки! Руки!

Конкордия Николаевна бросила:

— Потрудитесь вести себя вежливо. Вы же при исполнении служебных обязанностей!

В голосе ее слышалось столько иронии, что офицер смутился. Буйко выворачивал карманы пиджака.

— Хороша работенка — арестовывать женщин да лазить по чужим карманам!

Офицер возмущенно шевельнул нафабренными усами и, сдвинув бумаги, начал составлять протокол.

— При аресте Петербургского комитета РСДРП обнаружено... — торжествующе скривил он тонкие губы.

— Комитета? — удивленно повторила Конкордия Николаевна. — Комитета?! Конечно, охранному отделению всегда хочется придать арестам значительность, даже если для этого придется отправить невинных на каторгу. Известно, по законам Российской империи за принадлежность к комитету полагается каторга, а чинам охранного отделения за выявление — наградные и победные реляции. Должна вас огорчить: комитет здесь не заседал.

— Значит, общество любителей природы? — зло парировал офицер.

— Угадали. Видите, по неосторожности во время опытов разбиты колбы и реактивы.

— Протокол подпишете?

— Вы фальсифицируете, а мы должны помогать?! — искренне удивилась женщина. — Нет уж, увольте!

Конкордию Николаевну вывели первой, поставив между усатыми истуканами — жандармами. Кивнула головой, прощаясь с товарищами.

И вот уже десять месяцев никого из друзей Конкордия Николаевна не видела. Привлекали ее к дознанию по делу Петербургского комитета РСДРП. Кажется, каторги не избежать. Бедный Аркадий! Повидаться им не пришлось. Бюрократическая машина вступила в действие: брак гражданский, не церковный. Охранное отделение, придравшись к формальности, запретило свидание. Тогда Аркадий, помощник присяжного поверенного, выразил желание защищать подсудимую Громову. Брак в этом случае признали и отклонили защиту.

Тоска... Думы, думы... Конкордия Николаевна зябко передернула плечами. После свидания со следователем сомнений не оставалось — в комитете орудовал провокатор. Осведомленность следователя удивляла. Разоблачили Конкордию Николаевну сразу: разыскали подлинную Никологорскую, в тюрьме устроили очную ставку. Женщина держалась хорошо, но Конкордия Николаевна, боясь подвергнуть ее серьезным испытаниям, признала, что паспорт нашла в вагоне и воспользовалась им, желая поступить в медицинский институт. Потом от Аркадия через надзирательницу получила записочку. Настаивал, чтобы взяла защитника. Отказать не смогла. Аркадий принял дело Буйко. Интересно, сумеет ли защита доказать, что они случайно оказались в лаборатории. Допросы ненавидела; необходимость изворачиваться, лгать угнетала. То ли дело в ростовской тюрьме, когда она попросту отказывалась от показаний. А теперь связана с товарищами: выработана линия поведения, и эту линию нужно строго выдерживать.

Сегодня день суда. Вечером принесли платье, в котором ее арестовали. Взяли грубые коты и вернули черные ботинки. Конкордия Николаевна рассматривала свой туалет с ужасом: за десять месяцев хранения в крепостном цейхгаузе платье покрылось плесенью, ботинки покоробились, носы их заострились. Как в таком виде появиться на суде?..

Она умылась с особой тщательностью, уложила волосы в тугой узел. Посмотрелась в смоченную водой грифельную доску, заменявшую зеркало. Сокрушенно покачала головой: лицо худое, морщины на лбу, гусиные лапки у глаз, в темных волосах седина. Как огорчится Аркадий! Осторожно вытянула из-под тюфяка платье, которое положила на ночь в надежде, что оно разгладится. Чуда не произошло — платье осталось жеваным и измятым. Конкордия Николаевна вздохнула. Села на койку, ожидая часа, когда поведут на суд.

Время тянулось долго. Наконец загромыхали ключи, ввалился старший надзиратель с серебряной медалью, тщательно оглядел ее и пригласил следовать за собой.

В канцелярии Конкордия Николаевна увидела своих товарищей, окруженных жандармами с обнаженными шашками. Пожала руки друзьям, не обращая внимания на ворчание ротмистра, и встала между жандармами.

— Конвой, шагом а-рш! — зычно прокричал ротмистр, звякнув шпорами.

Взвизгнули шашки, и процессия медленно двинулась. Потянулись длинные извилистые коридоры, лестницы с крутыми ступенями, заскрипели обитые толстым железом ворота. Арестованные глубоко вдыхали свежий воздух, радуясь небу и голубям.

Судебный зал окружного суда, где слушалось дело, напоминал концертный. Люстра, похожая на гроздь винограда, переливалась радужными огнями. На возвышении девять полукруглых кресел, золоченые спинки которых виднелись из-за продолговатого стола, покрытого малиновым сукном. Сверкал натертый паркет, позолота на раме царского портрета. Направо от стола, за деревянной перегородкой, скамьи подсудимых. Напротив трибуна прокурора и места для защиты.

Заседание оказалось закрытым, как на большей части процессов над социал-демократами. Кресла для публики занимали родственники, допущенные по особым билетам.

Жандармы в медных касках застыли у скамьи подсудимых. Конкордия Николаевна села в первом ряду вместе с Буйко. Страшилась свидания с мужем. Почти год разлуки, и вдруг такая встреча: она на скамье подсудимых, он на местах защиты. Конкордия Николаевна плохо слушала, что говорил Буйко, хотя и понимала его оживление после одиночного заключения. Взгляд ее прикован к тяжелой резной двери, откуда должны были выйти судьи, защитники.

Как ни ждала она этого момента, но все же с трудом подавила волнение, увидев высокую, чуть сгорбленную фигуру Аркадия Александровича. Шел он тяжело, с напряжением переставлял ноги. Лицо побледнело до синевы. Увидев ее, окруженную жандармами, судорожно глотнул воздух. Конкордия Николаевна подалась вперед, до боли вцепившись в деревянное перильце. Боже, как он изменился: почернел, состарился, отпустил усы... Аркадий Александрович расстегнул пуговицу накрахмаленной рубашки, ослабил галстук.

Самойлов опустился в кресло, закрыв глаза руками. Конкордия Николаевна вытерла слезы. На лице застыло спокойное выражение, как всегда, когда хотела скрыть волнение. К сожалению, Аркадия этим не проведешь.

— Суд идет! Прошу встать! — прокричал судебный пристав, размахивая тяжелым медным колокольчиком.

Аркадий Александрович с трудом поднялся, покосился на нее и виновато улыбнулся.

За судебным заседанием она не следила. С болью разглядывала мужа, замечая в нем все новые, нерадостные перемены. «Похудел-то как: сюртук болтается, словно с чужого плеча. Начал сутулиться».

Заседание тянулось долго. Дребезжащим голосом прокурор доказывал виновность подсудимых, требуя применить статью о каторжных работах. Затем резкие вопросы защитников, опрос свидетелей. Конкордия Николаевна не отрывала глаз от Аркадия Александровича. Посоветовавшись с коллегами, он попросил слова:

— Господин прокурор признал, что самое главное для суда — доказательство истины. От себя могу прибавить, что нужно сохранить хотя бы видимость законности.

Конкордии Николаевне нравилось, как умно и тонко говорил Аркадий Александрович, как блестяще высмеивал прокурора — индюка с университетским значком.

— С каких это пор каждый, кто пришел в институт, в общественное место, может быть заподозрен в противоправительственной деятельности?! С каких пор свобода и личная неприкосновенность могут быть попраны по любой случайности?! Чем, кроме судебного произвола, можно объяснить десятимесячное пребывание арестованных в крепости, хотя обвинение основано на домысле?! Сегодняшнее судебное разбирательство...

— Господин Самойлов, попрошу ближе к делу. Вы достаточно сказали о самодержавии, достаточно и о личной неприкосновенности. — Председатель суда в зеленом мундире с большой звездой поднял глаза на Аркадия Александровича. — Столь же достаточно и о практике суда.

Аркадий Александрович наклонился, словно приготовился к прыжку, подался вперед и, не обращая внимания на замечание председателя, закончил:

— Нельзя предположения превращать в бесспорные факты, подозрения превращать в улики, личную дружбу уподоблять сообщничеству, а совместное пребывание в одном помещении сводить к заговору... Практика российского суда вопиет против нарушения процессуальных норм...

Колокольчик в руках председателя яростно заливался. Возмущенно всплеснул круглыми ладошками судья с седыми волосами. Подсудимые с напряженным вниманием слушали Аркадия Александровича. «Цитирует Сергея Кравчинского!» — подивилась его смелости Конкордия Николаевна.

— От имени защиты прошу представить единственного свидетеля, на чьих показаниях основано обвинение! — устало заметил Самойлов.

Председатель неприязненно посмотрел на Аркадия Александровича. Сидевший рядом с Самойловым русобородый защитник приподнялся и, поклонившись суду, заговорил:

— Горячо присоединяюсь к просьбе коллеги. Мне также не удалось увидеть свидетеля, показания которого легли в основу процесса. Защита обязана ознакомиться с материалами обвинения. Об этом элементарном правиле не может забыть столь уважаемый суд... Теперь о моей подзащитной

Конкордии Николаевне Громовой. Представьте драму тридцатилетней женщины — желание получить образование и невозможность проживания в столице из-за грехов молодости...

Конкордия Николаевна почувствовала, как вспыхнули ее щеки. «Какие грехи молодости? О чем бормочет защитник?» Возмущенно поглядела на Аркадия Александровича, уловила его умоляющий, растерянный взгляд. Видно, так нужно. Только очень унизительно. Она обернулась к Буйко, тот добродушно ухмылялся. Жалостливая речь защитника не произвела впечатления.

— Да, образованная женщина не должна проживать в столице! Нонсенс, господа! А где еще можно получить образование? Мы говорим, вернее, кричим об эмансипации, а сами не допускаем женщину в столицу! «Легче решает и осуждает тот, кто меньше вникает!» — позволю себе привести изречение. Только суд не может руководствоваться этим... Верю в справедливость суда, как верят и они, оказавшиеся по роковой случайности на скамье подсудимых! — Защитник сделал широкий жест в сторону обвиняемых и сел с довольным видом, пощипывая русую бороду.

Конкордия Николаевна привстала — нет, в слезливых речах она не нуждается. Вновь и вновь готова подтвердить свою принадлежность к Петербургскому комитету РСДРП. Буйко взял ее за локоть, шепнув:

— Терпение! На каторгу успеем...

— Защита настаивает на немедленном приглашении в зал свидетеля обвинения! — почти прокричал Аркадий Александрович, опасаясь признания жены.

В зал под конвоем франтоватого ротмистра ввели плечистого человека, закованного в кандалы. Конкордия Николаевна замерла в ожидании. Звон цепей ближе, ближе. Она внимательно разглядывала свидетеля — русоволосый, с густой курчавой бородой, серыми осоловелыми глазами. Нет, она его не знает. Удивленно пожал плечами Буйко. Свидетель наклонил голову, будто боялся встретиться глазами с подсудимыми. Аркадий Александрович тревожно переговаривался с защитниками. После обычных вопросов к свидетелю о его имени и сословии наступила тишина.

«Какая-то провокация!» — вздохнула Конкордия Николаевна. Приготовилась слушать, подперев голову рукой.

— У защиты есть вопрос к свидетелю обвинения! — зазвенел голос Аркадия Александровича.

— Прошу! — кивнул головой председатель, поудобнее устраиваясь в кресле.

— Свидетель, чем вы можете подтвердить знакомство с людьми, сидящими на скамье подсудимых? Можете ли назвать их по фамилии, рассказать, при каких обстоятельствах произошло знакомство? Прошу припомнить все точно, ибо от ваших ответов зависит жизнь очень хороших людей, зависит...

— По-про-шу лишних советов не давать! — растягивая слова, прервал его председатель и, обратившись к свидетелю, добавил: — Отвечай, голубчик.

Свидетель приблизился к обвиняемым. В глубине его глаз запрятан страх. Опухшее лицо Конкордии Николаевны. Большие натруженные руки Буйко. Осунувшиеся лица рабочих в черных косоворотках... Тряхнув головой, словно отгоняя назойливую мысль, сказал:

— Я не знаю этих людей!

Ответ оказался неожиданным. По залу пронесся шорох. Конкордия Николаевна перехватила радостный взгляд Аркадия Александровича. Широко улыбался защитник с русой бородкой. Побагровел прокурор, насупился жандармский полковник.

— Свидетель, прошу не забывать показаний, данных на предварительном следствии! — Прокурор заметно нервничал. — Не следует вводить суд в заблуждение!

— Защита просит не оказывать давления на свидетеля. Перед законом, как и перед богом, которым он клялся, свидетель должен показать правду, одну лишь правду! — вскочил Аркадий Александрович.

В зале тишина. Свидетель стоял белый, как полотно, плотно сжав губы.

— Я не знаю этих людей! К партии никогда не принадлежал, политикой не интересовался... Приговорили меня к смертной казни за убийство! — с какой-то злой решимостью начал арестант, откинув прядь волос и обнажив рубец от удара кинжалом. — Потом господин начальник сказал, что меня помилуют, если подпишу показания. Бумаги я подписал... В камере стали меня срамить: мол, гублю хороших людей. Вот я и решил греха на душу не брать...

Свидетель низко поклонился подсудимым.

— Защита заявляет резкий протест! Отводит свидетели и просит записать в определение суда о недопустимости подобного ведения следствия!

— Убрать! — Председатель бросил презрительный взгляд на жандармского полковника.

К свидетелю подлетел франтоватый ротмистр, лихо козырнул суду. Кажется, он единственный не понял, что произошел скандал. В зале послышался смех, раздавались неодобрительные выкрики. Свидетель произвел сенсацию.

— Мы видели одного свидетеля с веревкой на шее. На его показаниях держалось обвинение в принадлежности подсудимых к Петербургскому комитету РСДРП. Свидетель не подтвердил показаний, насильственно вырванных у него во время следствия. Более того, он публично отрекся от них... — Самойлов высоко вскинул крупную голову. — Теперь обвинение располагает единственным «веским» доказательством того, что мы имеем дело с Петербургским комитетом. Это протоколы жандармского ротмистра, утверждающего, что при аресте были обнаружены листы белой бумаги и карандаши. Бумага и карандаши — улика, из-за которой господин прокурор грозит обвиняемым каторгой...

— Суд удаляется на совещание! — Председатель суда отодвинул малиновое кресло.

Аркадий Александрович бросился к скамье подсудимых.

Поздняя осень разбросала медными пятаками опавший лист. В холодном воздухе чувствовалось дыхание первых морозцев. На желтом ковре, устилавшем дорожки Кремлевского бульвара, серебрились изморозью жесткие кустики травы. Глухо шумела Москва-река, накатывая на парапеты набережной маслянистые волны. Неподвижными гусеницами застыли трамваи с фанерными щитами вместо окон. Рябели от пулевых вмятин зубчатые древние стены. Развороченная артиллерийским снарядом, зияла чернотой Спасская башня.

Засунув руки в карманы широкого пальто, по дорожке задумчиво шла высокая женщина. Неторопливо поправила прядь каштановых волос. На широкоскулом лице ее с правильными чертами искрились карие, чуть раскосые глаза. Неровный изгиб широких черных бровей, твердый, упрямый рот. Полной грудью вдыхала Самойлова морозный воздух, с радостным удивлением осматриваясь по сторонам.

Вновь она в Москве, где столько дорогих воспоминаний. Баррикады пятого года. Артиллерийские раскаты первой революции. Пряталась по конспиративным квартирам, стреляла из пистолета. Носила оружие и листовки по улицам, сотрясавшимся от обстрелов, перевязывала раненых и укрывала дружинников... Через год судьба вновь забросила ее в этот город после побега из вологодской ссылки. Пожалуй, это были самые тяжелые месяцы в ее жизни. Партийную организацию разгромили, восстанавливать приходилось по ниточке. За побег ждала каторга. Она жила на нелегальном положении, скиталась в поисках ночлега, укрываясь от шпиков, заполонивших первопрестольную...

После Октябрьской революции Конкордия Николаевна не раз собиралась приехать в Москву, да дел навалилось великое множество.

И вот теперь, в ноябре 1918 года, Конкордия Николаевна наконец-то здесь. На дорожках с желто-багровой листвой потрескивал кирпич, на который она наступала тупорылыми ботинками. Ботинки новые, из грубой юфти, на резинках, с матерчатыми ушками, отчаянно жмут. Получила их по талону в Петрограде, как делегат Всероссийского съезда женщин.

Из Петрограда поезд уходил рано. Сыпал мелкий дождь с мокрым снегом. Пристанционные здания с черными провалами окон. Заколоченные подъезды. Мертвые паровозы. Покореженные составы. На перроне стоял ее муж Аркадий Александрович. На путях блестящий состав из пяти вагонов, поданный для женской делегации. Лакированная обшивка вагонов. Сверкающий сталью паровоз с красными колесами — личный поезд царицы Александры Федоровны.

Петроградская делегация большая. Женщины в потертых пальто разглядывали поезд, не решаясь взяться за медные поручни. Удивили их и просторные салоны, затянутые белым атласом. Огромные зеркала в золоченых рамах. Инкрустированные столики красного дерева. Пушистые, словно первый снег, ковры.

Конкордия Николаевна махала рукой Аркадию Александровичу, прижавшись лицом к стеклу. В этом царстве света и роскоши чувствовала себя неуютно.

Бесшумно отошел поезд. Делегатки сидели притихшие, смущенные. Впрочем, это продолжалось недолго. На атласные подушки сбросили заштопанные шерстяные платки. Сняли со столика мраморную Венеру, отодвинули бронзовую лампу с хрустальными бусами. На столик легла ученическая тетрадь. Делегатки, сгрудившись, диктовали Конкордии Николаевне приветствие Всероссийскому съезду, старательно ставили подписи. Крупные, корявые буквы на листке ученической тетради.

Москва делегаток встретила приветливо. На Николаевском вокзале громыхал оркестр, развевались красные знамена. И тут же на вокзале Самойлова узнала, что совещание отложили: не закончил работу VI Чрезвычайный съезд Советов. Делегатки получили приглашение на Красную площадь, где должен был состояться первый парад республики.

И сегодня, в день парада, Конкордия с удовольствием прошлась вдоль Кремля. По крутому подъему поднялась на Красную площадь. В голубой выси застыли витые разноцветные купола храма Василия Блаженного. Искрился первый снег на широких плечах Минина, защищавшего бронзовой грудью Москву. Белело Лобное место с каменными ступенями.

У кремлевской стены, у невысоких холмиков братских могил, покрытых седой от инея травой, стояла горстка людей. Конкордия Николаевна сразу увидела Владимира Ильича Ленина. Черное пальто с каракулевым воротником, черная каракулевая шапка. На отвороте воротника у Ильича алел красный бант. Засунув руки в карманы, Владимир Ильич оживленно переговаривался с Яковом Михайловичем Свердловым. Конкордия Николаевна узнала Свердлова по черной кожаной куртке. Ладный, подобранный, в черной коже, он казался литым из чугуна. Владимир Ильич обратился с каким-то вопросом к Надежде Константиновне. Яков Михайлович подошел к Конкордии Николаевне. Быстрым движением стянул кожаное кепи. Густые волнистые волосы падали на открытый лоб. Темные глаза мягко смотрели сквозь стекла пенсне.

— Слышали о событиях в Германии? — пророкотал его бас. — Все это может закончиться только революцией!

— «Тираны дрожат, их короны, как призраки, тают!» — ответила Конкордия Николаевна.

— Уитман? — деловито осведомился Свердлов и, задумавшись, подтвердил: — Конечно, Уитман.

— А Красную площадь не узнать! — заметила Конкордия Николаевна. — Помолодела площадь: транспаранты, кумачовые стяги, цветы...

— Маркс говорил, что парижские коммунары штурмовали небо, — вновь забасил Свердлов. — Мы штурмовали и небо и землю!

— И небо и землю! Славно-то как!

— Двенадцать! Первый парад в истории освобождения человечества! — Свердлов подносит к близоруким глазам карманные часы, щелкает крышкой.

Воздух, прозрачный и синий, содрогается от грома оркестров. На Красную площадь через Иверские ворота вливаются потоки демонстрантов. Колышутся знамена. Гул голосов ширится, накатываясь и множась. Конкордия Николаевна счастлива. Смущенно протирает глаза, радостно пожимает руку Свердлову.

— Мы знали столько лет лишь борьбу без победы...

— А теперь победа, Конкордия Николаевна! По-беда! — басит Свердлов. — Таков исторический ход событий.

Бесконечной лентой движется людской поток. Трепещут знамена, блестят медью трубы оркестров. Из лазурной сини доносится рокот аэроплана. Конкордия Николаевна задирает голову и видит, как неуклюже плывет аэроплан, похожий на стрекозу. На площадь, медленно кружась, падают листовки.

Мимо братских могил, которые выросли в дни октябрьского штурма Кремля, шли рабочие. Гулко печатали шаг. Винтовки за плечами и звездочки на фуражках. Держали равнение на Владимира Ильича красные курсанты. Солдатские шинели, кожаные портупеи.

Четким строем прошли красноармейцы. На солнце поблескивали штыки, начищенные пряжки кожаных ремней. Выправка бравая, шинели потемнели от порохового дыма, дырявые сапоги обмотаны проволокой. Пролетарские полки одеты разномастно... Трудно... Тяжело... Но какая сила и уверенность в их движениях! Владимир Ильич приветливо поднял руку.

Прогрохотав по крупному булыжнику, артиллерийские лошади протащили пушки. Тупорылые стволы чернели вороненой сталью. Бородачи-артиллеристы в лихо заломленных фуражках. Дробный перестук копыт звонко раздавался по площади. Из-за Иверских ворот показалась конница. Гарцуют и пританцовывают лошади, сверкают остроконечные клинки. Конники, перехваченные ремнями. Эскадрон за эскадроном.

— Такая армия будет непобедима! Красные командиры, дети народа, будут иметь среди солдат авторитет! — доносится до Самойловой глуховатый голос Ильича. — Теперь не нужно больше бояться человека с ружьем. Царское офицерство ничего общего не имело с солдатами. Теперь мы едины и наша армия непобедима.

Переливчато перекликаются оркестры. Идут рабочие в кожанках и пиджаках, опоясанные широкими солдатскими ремнями с патронташами на боку. Замелькали красные косынки работниц. Конкордия подалась вперед. Мимо братских могил проходила колонна женщин-работниц. Ветер, словно парус, надул стяг:

МЫ ПУТЬ ЗЕМЛЕ УКАЖЕМ НОВЫЙ — ВЛАДЫКОЙ МИРА СТАНЕТ ТРУД!

Заискрились серые глаза Надежды Константиновны. Она аплодирует. Женщины идут, не отрывая глаз от Владимира Ильича. Не беда, что нет стройности в их шеренгах, что нет четкого шага... К удивлению Конкордии Николаевны, женщины запели «Дубинушку»:

Поют звонко, широко. Лица радостные, молодые. Запрыгали золотистые смешинки в карих глазах Ильича.

— Прав, бесконечно прав Бебель: не может быть полного освобождения человечества без установления социальной независимости... Работницы на Красной площади! — обращается Конкордия Николаевна к Надежде Константиновне. — На митингах в Петрограде работницы много добрых слов сказали делегаткам.

— Женщин поставим на службу социализма! Это давнишняя мечта Владимира Ильича. Но прежде их нужно раскрепостить — ясли, детские сады, общественное воспитание... А то интересы у большинства ограничены рамками семьи... В деревнях, как мне однажды сказали, кроме колодца, к которому ходят за водой, и пойти-то некуда. — Надежда Константиновна машет демонстранткам.

Полноводной рекой демонстрация обтекает Лобное место и уползает далеко-далеко, за собор Василия Блаженного.

В Благородное собрание, где начинал свою работу Всероссийский съезд женщин, Конкордия Николаевна пришла пораньше. Беломраморная лестница покрыта суконной дорожкой. В плетеных корзинах голубые шапки гортензий. Огромные зеркала в медных окантовках отражали женщин, поднимавшихся на второй этаж. У большинства на головах красные платочки. По натертому паркету осторожно переступала крестьянка в темной самотканой юбке и кофте с пышными буфами. Голова низко повязана черным платком, поверх него — красная косынка.

Конкордия Николаевна, пряча улыбку, отворачивается.

— Товарищ Наташа! На-та-ша!

Самойлова всматривается в толпу. Энергично работая локтями, к ней направляется невысокая женщина. Круглолицая, смеющаяся. Лицо знакомое... Конкордия Николаевна старается припомнить... Конечно, она, хозяйка квартиры. Екатеринослав, 1903 год. Арест в Чечеловке. Чистенький, выбеленный известью домик, рабочий кружок. Конкордия Николаевна шагнула навстречу. Обнялись, расцеловались.

— Все там же, в Екатеринославе, под паровозные гудки просыпаетесь? — пошутила Самойлова.

— Да нет. Крестьянствую. Муж погиб, мальчонка чахоткой заболел. Вот и подалась в деревню крестьянствовать.

— Ну и как?

— Меня в комбед выбрали...

Колонный зал залит светом. Тяжелыми складками падает бархат знамен с золотыми кистями. Строгий ряд беломраморных колонн. Хрустальные люстры. Под высокими сводами перекатывается глухой гул. В широко раскрытые двери вливаются делегатки. По бархатным дорожкам шаркают ноги в тупорылых ботинках и резиновых ботах, сапогах и лаптях. Женщины. Молодые. Старые. В потертых шерстяных платьях и застиранных ситцевых кофточках.

Напротив главного входа на возвышении президиум. Большой длинный стол утопал в живых цветах.

Конкордия Николаевна любуется цветами. Особенно хороши белые хризантемы, пушистые, словно завитые. Слышатся радостные приветствия, оживленные голоса. Колонный зал, строгий и чинный, напоминал сегодня потревоженный муравейник. Сколько счастливых лиц, радостных глаз, смеющихся губ! Вот она, поднялась матушка Россия!

Конкордия, заметив питерских делегаток, решила до начала совещания побыть с ними. Покрепче прижала папку к груди и двинулась сквозь поток. Ее перехватил Яков Михайлович Свердлов.

— Скоро начнем, Конкордия Николаевна, — пробасил, поправляя высокую дужку пенсне. — С приветствием от Центрального Комитета поручено выступить мне.

— Очень рада!

Яков Михайлович взглянул на ее разгоряченное лицо, дружески взял за локоть:

— Волнуетесь? Наконец-то в женском движении начинается период бури и натиска.

Конкордия Николаевна кивнула.

Свердлов закашлялся, глухо, надрывно. Тревожно покосилась на него. Бледный, худой, с пожелтевшей кожей и воспаленными от бессонницы глазами. «Болезнь дает себя знать», — с грустью подумала она.

— «Период бури и натиска... Бури и натиска...» — повторили рядом.

Конкордия оглянулась. Обрадовалась.

— А, Емельян!

Крутые плечи Ярославского плотно обтягивала косоворотка. В серых глазах радостное ожидание.

— Как с докладом, Емельян? — поинтересовалась Конкордия Николаевна. — Доклад твой президиум приурочивает на третий день... Именно среди женщин религия имеет глубокие корни. Да не мне вам это объяснять. Очень нужно умно и доходчиво рассказать делегаткам правду о религии. История русской женщины-работницы...

— История! История!.. — перебил Конкордию Николаевну Ярославский, пожевывая русый ус. — «Исторический путь не Невский проспект...»

— «Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность», — с улыбкой досказала Конкордия Николаевна любимые ею строки Чернышевского. — И все же, если вы сумеете донести до сердца русской работницы вред поповщины, презрение церкви к иноверцам, то партия получит горячих сторонниц в борьбе за отделение церкви от государства.

Емельян покачивал крупной головой. Вопросы религии его интересовали с давних пор. Еще в якутской ссылке написал немало статей по истории и происхождении религии.

— Так договорились? Доклад о религии за тобой... Что слышно о Клавдии Ивановне?

Конкордия Николаевна знала, что Клавдия Ивановна Кирсанова, жена Ярославского, находилась где-то в отъезде. Ярославский жену горячо любил и сильно тосковал.

— На Северном Урале Клавдия Ивановна, в Надеждинске. Положение там отчаянное: голод, беляки напирают. Недавно вывез оттуда детишек, а Клавдичка осталась. Сутками не выходит из Совета. Контрреволюция... Конечно, и в Надеждинске нужно кому-то работать, но плохо детишкам без матери...

Конкордия Николаевна смотрела на Ярославского с сожалением: знала, детишек ему приходилось брать даже на артиллерийские маневры. Одиночество переносил тяжело, но больше всего ему доставляли страдание голодные глаза девочек.

— Представь, Конкордия Николаевна, — вновь заговорил Ярославский. — Марьяна на деревья Нескучного сада смотрит с завистью. Да, да, завидует, что липы уж очень-то толстые. «Ишь, как они разъелись!» Каково это услышать от трехлетней дочери? Когда мы сумеем накормить республику?

— В Москве, говорят, увеличивают хлебный паек на четверть фунта...

— Увеличение пайка на сто граммов — это проблема номер один! — пробасил Свердлов, вновь появившийся из толпы. — Кстати, нужно монастыри отдать под приюты. — Он вынул маленькую книжечку и карандашом сделал запись. — Надежда Константиновна приехала.

Надежда Константиновна, с мягкими, добрыми глазами, приветливо поздоровалась. Конкордия Николаевна, знавшая Крупскую с давних пор, расстроилась, увидев, как похудела и осунулась она.

— Какой славный день! Прошел уже год после революции, а для подлинного раскрепощения женщины сделано мало. — Надежда Константиновна сокрушенно покачала седеющей головой.

— Годовщина революции! — Ярославский засмеялся в пушистые усы. Серые глаза его потеплели, округлились. И, улыбнувшись какой-то своей мысли, он повторил: — Годовщина!

— Как Владимир Ильич? Будет ли на съезде? Делегатки так ждут встречи с ним.

— К сожалению, он нехорошо себя чувствует. Дел множество, но обещался... Да, Конкордия Николаевна, мне показали стихи, посвященные пролетаркам. Написала их работница Берсеневской фабрики. Вручаю вам, как старому правдисту. Кстати, автор стоит у третьей колонны. — Надежда Константиновна, разыскав женщину глазами, кивнула ей. — Поговорите, пожалуйста, ведь первый опус!

Крупская отошла. Свердлов вновь исчез в толпе. Ярославского отозвали. Конкордия Николаевна направилась к работнице, на которую ей указала Крупская. Женщина была молодой, с голубыми мечтательными глазами.

— Ваши стихи Надежда Константиновна передала мне.

— А можно их вам прочитать? Умру, если сегодня не узнаю ответа.

Самойлова рассмеялась, махнула рукой:

— Читайте, что с вами поделаешь!

Женщина откашлялась. Лицо ее побледнело. Покачивала головой, прикрыв глаза:

Работница замолчала. Глаза ее с надеждой и беспокойством смотрели на Конкордию Николаевну. На лице ожидание, волнение, страх. Самойлова пожалела ее. Мягко положила руку на плечо, взяла листок, пробежала глазами.

— Что ж, по мысли стихи интересные. Только вот форма... Учиться нужно, непременно учиться... Стихи оставлю у себя. Вечерком встретимся.

Женщина вспыхнула. Конкордия Николаевна запрятала стихи в папку. Прозвенел звонок.

...В Колонном зале торжественная тишина. Конкордия Николаевна сидела в президиуме, оглядывала зал. Вот они, делегатки, собранные со всех уголков России. Скромные. В красных косынках. С блокнотами в руках.

На трибуне пожилая женщина в трауре. Самойловой виден ее строгий профиль и седые локоны прически. Это Кистеннен, возглавляющая финляндскую делегацию. Волнуясь, рассказывает о зверствах реакции. Восстание в стране, вспыхнувшее после революции в России, подавлено. Террор проносится снежным вихрем. Тысячи замученных, тысячи обездоленных. Расстрелы без суда и следствия. По дорогам бредут нищие, голодные дети, родители их за колючей проволокой концентрационных лагерей. Братские могилы русских и финских коммунистов сровняли с землей. Депутаты сейма в тюрьмах. Но рабочие Финляндии не теряют надежды на будущее...

В зале грозная тишина. Замерла Конкордия Николаевна. Плачет поэтесса. Горестно покачивает головой Крупская. Вновь кровь. Вновь тюрьмы... расстрелы...

Делегатки поднялись. Горькая минута молчания. Горькая минута памяти павших. Высоким сильным голосом Конкордия Николаевна, не отрывая глаз от Кистеннен, запела:

Под мраморными сводами крепнет песня. Низко склонили головы делегатки. На трибуну поднималась девушка. Лицо ее разглядеть не могла за огромным букетом хризантем. Тишина взорвалась овациями. Девушка, поклонившись Кистеннен, протянула цветы. Красная косынка, красная лента в белых хризантемах. Кистеннен прижала к груди букет. Заплакала.

Новый день заседания. Сегодня Конкордия Николаевна делала доклад и, как всегда, волновалась. И еще одно обстоятельство беспокоило ее — возможный приезд Владимира Ильича. Утром она переговорила с Надеждой Константиновной. Уверенности не было. Владимир Ильич чувствовал себя после ранения неважно. В перерывах ей не давали прохода делегатки. Все ждали Ленина.

Самойлова, отбросив карандаш, начала разглядывать зал. В первом ряду все дни сидит пожилая крестьянка. Ноги обуты в лапти. Кофта с высокими буфами из самотканой материи. Она не отрывает от оратора восхищенных глаз, аплодирует заскорузлыми руками. Рядом поэтесса, как шутливо ее величала Конкордия Николаевна. Она словно выросла за эти дни. В «Правде» Конкордии Николаевне удалось напечатать ее стихи. Товарищи посмеивались над столь горячей защитой. Пустяки, человек крылья расправил! Будет учиться, какие еще вирши-то выдаст...

Колонный зал бушевал, грохотал. Неистово. Самозабвенно. В первом ряду Владимир Ильич Ленин. В зал он вошел неприметно и пристроился рядом с крестьянкой в лаптях, за которой все эти дни наблюдала Самойлова. Крайнее кресло оказалось свободным. Владимир Ильич сидел в своей любимой позе, подперев голову рукой, и внимательно слушал докладчика, наклонив голову набок. Владимира Ильича узнали. Делегатки поднимались с мест. Аплодировали яростно, радостно. Владимир Ильич наклонился к женщине, она зарделась от смущения, но слушала спокойно, достойно... Овации не прекращались. Владимир Ильич вынул из кармана часы. Удивленно покачал головой и, поднявшись, направился в президиум. Ильич на трибуне! На трибуне после этих страшных дней болезни. На похудевшем лице еще заметнее широкие скулы. Владимир Ильич поднял руку, приветствуя делегаток. Зал грохотал, содрогался от восторженных криков. Окинув его зорким взглядом, чуть опустив уголки губ, Ильич ждал. Овации нарастали. Владимир Ильич с надеждой посмотрел в президиум. Конкордия Николаевна перехватила взгляд, беспомощно развела руками.

— Ура товарищу Ленину!

— Да здравствует вождь мирового пролетариата!

Зал гремел. Казалось, покачнулась огненная люстра, вот-вот рухнут белокаменные балконы. Их облепили делегатки, яркими маками вспыхивали косынки, которыми размахивали женщины. Крупская стояла рядом с Самойловой. Аплодировала, мягко улыбалась. Подобранная, в строгом черном платье. Гладко зачесанные русые волосы с легкой сединой. Умные серые глаза, упрямые складки у рта.

Наконец, Владимир Ильич показал залу часы и решительно замахал руками, требуя тишины. Тишина наступила неожиданно. Ильич заговорил, низко перегнувшись через трибуну, словно пытаясь поближе рассмотреть делегаток. Его излюбленная манера. Ильич умел покорять зал.

— Из опыта всех освободительных движений замечено, что успех революции зависит от того, насколько в нем участвуют женщины. Советская власть делает все, чтобы женщина самостоятельно вела свою пролетарскую социалистическую работу. Положение Советской власти трудно, поскольку империалисты всех стран ненавидят Советскую Россию и собираются на нее войной за то, что она зажгла пожар революции в целом ряде стран и сделала решительные шаги к социализму.

Широкой ладонью Ленин рубил воздух.

— До сих пор никакая республика не могла освободить женщину. Советская власть помогает ей. Наше дело непобедимо, так как во всех странах поднимается непобедимый рабочий класс. Это движение обозначает рост непобедимой социалистической революции!..

Владимир Ильич замолчал. Шквалом оваций ответил зал. Он мягко улыбнулся, разгладились морщинки у глаз, зааплодировал делегаткам. К трибуне бежали женщины с пушистыми букетами. Хризантемы. Владимир Ильич спустился с трибуны, принял цветы и тут же положил их на красное сукно в президиум.

Торжественная и величавая мелодия «Интернационала» поплыла над залом. Делегатки пели. Владимир Ильич пел вместе с работницами. Просто. Строго.