"Привлеченная к дознанию..."

Розалия Землячка

Розалия Самойловна Землячка родилась в 1876 году в богатой семье в Киеве. Семнадцатилетней девушкой пришла в революцию. Через год она член Киевского комитета, вскоре последовал арест. С трудом удалось взять ее из тюрьмы на поруки, но новый арест заставил провести в тюрьме уже три с половиной года. В тюрьме тяжело заболела. После тюрьмы была выслана под надзор полиции в Полтаву. С 1901 года — агент «Искры» в Одессе. В этом же году она встречается в Цюрихе с В. И. Лениным. В 1903 году делегат II съезда партии. В труднейших условиях объезжает партийные комитеты центральных городов, информируя о решениях съезда. В 1904 году участница «совещания 22» под руководством Ленина в Женеве. С большим риском провозит документ в Россию и вновь объезжает комитеты, активно работает в подготовке III съезда партии. В декабрьские дни 1905 года Землячка — секретарь Московского комитета партии. Весной 1906 года арестована и заключена в Сущевскую полицейскую часть, откуда совершает побег. В 1907 году работает в Петербургском комитете. Вновь арестована и провела в Литовском замке полтора года. В 1909 году направлена на нелегальную работу в Баку. По требованию В. И. Ленина выезжает в Париж — здоровье резко ухудшилось. В эмиграции пробыла полтора года, вновь возвратилась в Москву на партийную работу. В Февральскую революцию Землячка — секретарь городского комитета Москвы. В героические дни октября 1917 года принимает участие в руководстве восстанием. Летом 1918 года Землячка переходит на политическую работу в Красную Армию. Три года гражданской войны провела на фронте, начальник политотдела 8-й и 13-й армий. В 1921 году одной из первых женщин награждена орденом Красного Знамени. После гражданской войны на большой государственной работе. В 1927 году работает в ЦКК РКИ. В 1931 году член коллегии Наркомата путей сообщения, с 1939 года председатель Комиссии советского контроля и заместитель председателя Совета Народных Комиссаров СССР. Умерла Розалия Самойловна Землячка в 1947 году.

УЧИЛИЩЕ ФИДЛЕРА

Неслышно отворилась парадная дверь училища Фидлера, и молодая невысокая женщина в черном пальто и котиковой шапочке заторопилась вдоль полутемного Лобковского переулка. Пройдя несколько шагов, она привычно огляделась по сторонам и поспешила к Чистым прудам. Тихо поскрипывал снег под ногами, мороз пощипывал лицо, забирался за воротник. Вьюга выла и свистела, осыпая колючим снегом. Порыв ветра был так силен, что ей пришлось задержаться около уличного фонаря. Она поглубже надвинула маленькую котиковую шапочку, подняла воротник и засунула руки в муфту. Усмехнувшись краем губ, женщина стряхнула с муфты звезды снежинок и, убедившись в отсутствии слежки, вышла на Чистые пруды.

Бульвар утопал в снежных завалах. Горбатые тени деревьев темнели и дрожали в желтых пятнах, отброшенных уличными фонарями. По дорожке, залитой лунным светом, вышагивал городовой. Женщина нахмурилась: эта незначительная встреча разрушила очарование зимнего вечера.

Вновь надвинулись тревога, озабоченность, раздумье.

С царской тайной полицией Розалия Самойловна Землячка вела долгий и ожесточенный поединок. Ее выслеживали и арестовывали, бросали в тюрьмы и высылали под надзор, привлекали к дознанию и держали в крепости. Она меняла адреса и явки, фамилии и клички, города и даже страны, но не меняла своих убеждений...

Землячка пересекла Мясницкую, окликнула извозчика. Тот стряхнул снег с полога, похлопал заледеневшими рукавицами, затянул потуже красный кушак и перебрал вожжи. Старенькая лошаденка неторопливо затрусила вдоль мшистых от инея домов Мясницкой.

Землячка, поежившись, укрыла ноги в модных, но холодных ботинках медвежьим пологом... Этот декабрьский вечер был особенным в ее жизни. Она возвращалась с конференции большевиков, принявшей решение о вооруженном восстании.

Совсем недавно, часа лишь три назад, в парадном подъезде училища Фидлера, где происходила конференция, Землячку встретили два дружинника в бобриковых пиджаках, с револьверами у пояса. Один из них, рябоватый, горбоносый, шепнул кличку Розалии Самойловны маленькой женщине, поместившейся за столиком неподалеку от входа. Та, улыбнувшись, зашуршала тонкими листами папиросной бумаги...

Землячка вошла в переполненный актовый зал училища Фидлера. Рабочие, дружинники, руководители «пятерок» оживленно переговаривались, нещадно дымя махоркой, и Розалия Самойловна сразу же закашлялась.

Шум в зале постепенно затих; за столом, покрытым зеленым сукном, поднялся Шанцер, известный в подполье по кличке Марат. Из слов его запомнилось главное.

— Сегодня мы должны не агитировать друг друга, — говорил он глуховатым голосом, — а спокойно взвесить наши возможности. Предстоит решить вопрос о судьбе революции, вопрос о жизни и смерти очень многих...

Марат провел рукой по ежику стриженых волос, тронул очки в тонкой металлической оправе и, сощурившись, начал оглядывать зал. Внешне Марат был спокоен. Но Землячка, хорошо его знавшая, по некоторой, едва приметной суетливости движений и по нарочитой медлительности, с которой он произносил слова, поняла, что он взволнован. Она сидела на стуле, чуть согнувшись, и слушала, подперев подбородок рукою. Весь вечер звучало: восстание, восстание, восстание! И чем больше она вслушивалась в речи ораторов, тем большее раздумье овладевало ею...

Молоденькой девушкой ушла Розалия из богатой семьи, из родительского дома. Сейчас ей тридцать один. И уже тринадцать лет скрывается она в подполье, по чужим углам, с чужими паспортами... А сколько здоровья и сил унесли аресты и тюрьмы, вечные опасности, вечные лишения!..

И вот, сидя в этом зале, она вслушивалась в слова рабочих и понимала, что Москва живет революцией. Ночами в подвалах Высшего технического училища студенты учатся стрелять. Дружинники разделились на «пятерки». На заводах готовят бомбы-«македонки». И чувство глубокой ответственности перед этими людьми, столь уверовавшими в победу над царизмом, наполняло ее сердце тревогой и беспокойством. Дружинников на Москву — горстка. Нелегальная доставка оружия чрезвычайно трудна, и оружия мало, очень мало. Силы слишком неравны. Она взглянула на Марата. Его лицо было бледно, глаза горели.

...Пел Шаляпин. Он поднялся, огромный и широкоплечий, в черном костюме.

Землячка впервые слушала Шаляпина, пристально его разглядывала. Широкий лоб, прямой нос, пытливые глаза. Он пел «Дубинушку». Люди замерли, очарованные могучим голосом. Казалось, актовый зал стал тесен, мал. А шаляпинский голос все ширился, все крепчал, как буря:

И зал грянул беспощадно могуче, всеразрушающе:

Шаляпин откинул красивую голову, закрыл глаза. Голос его катился подобно набату. Казалось, песня раздвинула стены и поднялась свободной, гордой птицей. И не стало шпиков и жандармов, поджидающих у стен училища, не стало всего гнусного и мерзкого, что угнетало и унижало сердце русского человека... Песня, могучая и раздольная, одна лишь звучала в эту темную вьюжную ночь.

Землячка пела вместе со всеми. Ее властно захватила и вела куда-то в неведомые дали песня. Но еще больше покорил ее зал. Какая сила и какая мощь!.. Нет, нельзя победить и поставить на колени русский пролетариат! Пусть безоружен, пусть не искушен в схватках... Будущее принадлежит ему!

На конференции в училище Фидлера Землячке поручили возглавлять в дни восстания Замоскворечье.

...Старенькая лошаденка обогнула церковь. На Красной площади было людно, несмотря на поздний час. Около памятника Минину и Пожарскому, против Торговых рядов, толпились хмельные купчики и приказчики, босяки и ночлежники с Хитрова рынка. Землячка остановила извозчика. Недобро усмехнулась: хороши участники «патриотической манифестации» в честь царского дня! Но зато уж для погромов незаменимы...

Ударили часы на Спасской башне, и от Лобного места навстречу Землячке двинулся невысокий коренастый человек в бобриковом полупальто с барашковым воротником и меховой шапке-ушанке.

— Здравствуйте, Савельев, — подошла к нему Землячка. — Заждались... Такая лошаденка немудреная попалась. Думала, не доберусь...

— Да ничего... Тут целый спектакль на завтра готовится. Насмотрелся за вечер-то. — Савельев сдвинул на затылок меховую шапку и улыбнулся серыми умными глазами.

Она познакомилась с ним сразу же по приезде из Петербурга, как только начала вести работу на заводе Гужона. Он был рабочим в литейном цехе. Возглавлял боевую дружину. Но подружились они на стрельбищах в подвалах Высшего технического училища. Понравился спокойствием и независимостью суждений. Стрелял он удивительно метко, и она, рассматривая его мишени, шутливо выговаривала:

— Шли бы вы, Савельев, к эсерам. Первым бы человеком стали. Готовили бы из вас цареубийцу...

Савельев тоже смеялся.

И сейчас Землячке было приятно в этот поздний час на площади встретить знакомого человека среди разношерстной и чужой толпы.

Савельев должен уточнить явку и проводить Розалию Самойловну на конспиративную квартиру на Шаболовку. Встречу у Лобного места она назначила ему не случайно, любила для таких встреч выбирать людные места, не привлекающие внимания. Снег повалил густыми хлопьями и, подобно кускам ваты, ложился на воротник и плечи Савельева. Пушистые и легкие хлопья слепили глаза, и Землячка сняла очки, близоруко щурясь.

— Розалия Самойловна, посмотрите, какой сброд собрал митрополит Владимир в Успенском соборе. Там уже началась служба в честь царского дня. Готовится к завтрашнему: всех хитрованцев подобрал, по серебряному рублю сулил, проповедь воинственную произнес: громить евреев и, уж как водится, большевиков. Вот тебе и святой отец... — Савельев развел руками и зло сплюнул, показывая глазами на купчиков, валивших толпою из Спасских ворот.

— Да, горячий завтра денек будет, — задумчиво ответила Землячка. — А вы и в соборе побывали?! — полувопросительно-полуудивленно спросила она Савельева.

— Я здесь давно. Всего насмотрелся.

— Ну и преотлично. По дороге расскажете...

Землячка резко повернулась и заторопилась к собору Василия Блаженного с куполами, напоминавшими татарские шапки. Савельев прибавил шагу.

— Так где? — чуть приостановившись и повернувшись лицом к Савельеву, переспросила Землячка.

— У Епифанова, — ответил Савельев.

— Поедемте на извозчике. Кстати, мой уже отъехал с каким-то купцом. Вот и славно — возьмем другого. Товарищи наверняка заждались.

— Вместе поедем?! А конспирация! — Савельев удивленно посмотрел на нее.

Землячка с каким-то радостным азартом, азартом, который рождался у нее в минуты опасности и риска, закончила:

— Садимся вместе. Извозчика на Ордынке отпустим, а там до Шаболовки доберемся тихими переулками. Я знаю такие проходные дворы, — глаза ее засверкали от удовольствия, — ахнете...

Савельев широко усмехнулся: проходные дворы были слабостью Землячки. На заседаниях руководителей «пятерок» Розалия Самойловна всегда требовала соблюдения конспирации. При этом частенько ссылалась на Ильича. Рабочие, как и Савельев, не понимали, зачем нужна эта конспирация: все знают друг друга не первый день, да и работают вместе. Землячка оставалась неумолимой:

— Сесть в тюрьму — нехитрое дело. В партии каждый человек на счету...

Больше всего удивило тогда Савельева ее требование знать проходные дворы Замоскворечья. Она даже своеобразные экзамены устраивала. Боевики лишь руками разводили: как она, киевлянка, за такое короткое время смогла так хорошо узнать район?.. Время и события помогли оценить ее настойчивость. Проходные дворы и запутанные лабиринты переулков помогли многим уйти от слежки, а то и от верного ареста.

И вдруг сейчас она сама нарушает конспирацию: возможно, слежка, а они едут вместе. Савельев наморщил лоб, поплотнее надвинул шапку. Землячка уже садилась в извозчичьи сани, нетерпеливо поглядывая на медлившего Савельева.

— Трогай. На Ордынку, — проговорила она, прикрывая лицо муфтой.

ЦАРСКИЙ ДЕНЬ

Студеный день 6 декабря 1905 года. В багряном мареве солнце. Резкий, пронизывающий ветер сбрасывает снежные шапки с деревьев, суетится вдоль улиц, обшаривает дома, стучит ставнями... Завьюженные улицы безлюдны. Лишь изредка купец с толпой приказчиков пошумит, направляясь на Красную площадь. И снова зыбкая тишина, необычная для праздничного дня. Люди притаились в домах за закрытыми ставнями, боятся глаза показать: погром навис над городом.

Поодиночке, небольшими группами проходят на площадь дружинники. Вместе с ними Землячка. Она в сером пуховом платке, на ногах — валенки. Рядом с нею вышагивает долговязый Костя Десятников — боевик из типографии Сытина. Темно-синее пальто болтается на его худых плечах. Меховая ушанка надвинута на глаза, шея закутана толстым шерстяным шарфом.

Землячка глянула на багряное марево, на красноватые полосы, резко обозначившиеся на снегу.

— Смотрите, Костя, для царских-то именин и солнце в крови.

Костя наклонился, ссутулился и, пряча смешинки в карих глазах, с чувством продекламировал:

Землячка любила эту песенку, родившуюся совсем недавно. Песенка пришла из большевистской листовки и прижилась.

— Ну, братан, не отставай. — Десятников обернулся к мальчугану лет одиннадцати, который путался в полах купленного на вырост пальто.

Десятников приостановился, надрывно закашлялся. Жил он на Пятницкой в покосившемся домике — снимал комнату у вдовой купчихи. Жил с двоюродным братом, малым разбитным, бедовым; его тоже звали Костей. Так они и прослыли: Костя Большой и Костя Маленький. Землячка знала Костю Маленького и иногда давала ему поручения. И в этот день Костя Маленький увязался за братом, несмотря на его явное неудовольствие. Мальчишка поднялся раненько, и по упрямому сопению Десятников понял, что оставить его дома не удастся. Поругал-поругал для порядка и махнул рукой: все-таки спокойнее — под присмотром будет...

Блеснули купола Василия Блаженного. На Красной площади у Лобного места установлен алтарь. Огромная толпа с хоругвями Николая-угодника, купчики с трехцветными флагами, босяки с портретами царя.

В толпе Землячка заметила Литвина-Седого — члена Московского комитета. Улыбнулась ему, кивнула дружинникам с Пресни.

Хор запел «Боже, царя храни». На Лобное место поднялся митрополит Владимир. Он поправил на впалой груди широкий золотой крест, благословил толпу, громко начал торжественную службу.

Оклады икон сверкали на солнце, и люди обнажили головы. Рядом с певчими, истово крестясь, стоял известный московский богач и погромщик Трофимов. Распахнув меховую шубу, он гнусаво подтягивал хору, отирая платком дряблое лицо в красных прожилках.

В толпе замелькали зеленые студенческие шинели. Появились и курсистки. Рабочих становилось все больше.

Молебен приближался к концу. Оглушительно грянул хор «Многая лета». Толпа отхлынула от Лобного места. Вновь донеслось «Боже, царя храни», и процессия, медленно колыхнувшись, направилась к Тверской.

Рядом с Землячкой шел пристав; его острые глазки так и стреляли во все стороны. Но, будто спохватившись, он осенил себя крестным знамением и резким голосом подтянул хору. Именины государя императора проходили чинно. Процессия миновала пестрые лавки Охотного ряда, громоздкую Охотнорядскую церковь и медленно поплыла вдоль Тверской.

Солнце, прикрывшись перистыми облаками, посылало свои холодные лучи на промерзшую землю, серебрило покрытые инеем дома.

Нестройное пение стало затихать — процессия остановилась на площади перед дворцом генерал-губернатора Дубасова.

В морозном воздухе отчетливо, как выстрел, стукнула дверь балкона. На дворцовом балконе появился генерал-губернатор Дубасов. Парадная шинель делала его величественным. Золотом сверкали тяжелые эполеты. Он поднял руку, туго затянутую в белую перчатку, приветствуя верноподданническую манифестацию. Процессия замерла; тишина, звенящая и настороженная, нависла над Скобелевской площадью, ждали слова генерал-губернатора.

И вдруг чей-то молодой голос крикнул:

— Дружинники!

Сверкнула разорвавшаяся бомба-«шумиха». Толпа шарахнулась. Землячка на мгновение увидела счастливое лицо Литвина-Седого. Купцы, приказчики и хитрованцы, спотыкаясь и бранясь, разбегались по переулкам. Богач Трофимов, обмякнув и отрезвев, ошалело смотрел на портреты царя, валявшиеся на мостовой. Дружинники-рабочие деловито отбирали у перепуганных купчиков трехцветные царские флаги. Флаги трещали, рвались. И вот уже над площадью реял красный стяг. Его поднял Костя Десятников. Вскоре их стало несколько, они развевались по ветру, как пламя. Красные стяги из царских флагов!

На чугунном фонаре с выгнутым стержнем, стоявшем перед дворцом, Землячка увидела маленькую фигурку. Вглядевшись, узнала Костю Маленького. Он старательно укреплял красный стяг.

С шумом захлопнулась балконная дверь. Дубасов не счел возможным оставаться свидетелем этой «кощунственной» сцены. Костя Маленький, вцепившись в фонарь, озорно засвистел и сипло, простуженно прокричал:

— Скатертью дорожка! До новых встреч!

Землячка засмеялась, торопливо сняла очки, боясь потерять их, и стала пробиваться к Литвину-Седому.

Плечистые дружинники подняли его над толпой. Сдернув шапку-ушанку, он прокричал зычным, густым басом:

— Товарищи! Черносотенная манифестация прекращена. Большевики предлагают провести митинг, — и вновь прокричал: — Ми-тинг!

— Ура! — раздалось в морозном воздухе.

И грянуло:

Быстро заполнился небольшой зал театра «Аквариум». Желающих попасть на митинг так много, что двери решили не закрывать. Пестрый и гулкий шум голосов висит в воздухе вместе со струйками сизого табачного дыма. Землячка сидит с Савельевым в третьем ряду кресел и большими серыми глазами спокойно и доброжелательно разглядывает зал.

— Послушайте, Савельев, зачастила я что-то по театрам...

Савельев поднял нависшие густые брови и вопросительно посмотрел на нее.

— Не так давно была здесь с Сиротинским, да вы его знаете по Московскому комитету, а сегодня вот с вами... — Глаза ее светятся лукавством. — Интересный здесь случай произошел. Собрали в зале охотнорядцев. Кому-то пришла блестящая мысль организовать их в профессиональный союз... ну, за это дело и взялся Сиротинский. Оратор он блестящий, да и смелости отменной. Пришли мы с Сиротинским под охраной дружинников. В зале запах рыбы, мяса так и бьет в нос. Оглянулись — лица зверские. Одеты в чуйки, сапоги бутылками. У многих кожаные фартуки и на поясе навешаны ножи всех размеров.

Савельев, усмехнувшись в щеточку рыжеватых усов, слушал с большим интересом: Землячка не очень-то любила о себе рассказывать.

— Долго их агитировал Сиротинский — успеха никакого! Сидят и злобствуют, а он терпение потерял... Взял да и крикнул: «Долой царя!» Какой тут вой поднялся! Мясники бросились к трибуне, орут отчаянно, некоторые даже ножами размахивают... Тут я подняла дружинников и тоже к трибуне — спасать Сиротинского. Растерянности никакой, стоит спокойно, лишь губы побелели. Насупился и еще громче прокричал: «Долой царя!» Если бы растерялся — растерзали бы мясники. Вот что значит мужество! Еле мы увели его... Такой упрямец! А мясники замерли от удивления. Сцена получилась, как у Гоголя в «Ревизоре».

Землячка тихо рассмеялась. На ее высокий большой лоб наползли морщины. Савельев что-то хотел ответить, но она остановила его.

На сцену поднялся Литвин-Седой. Молоденькая курсистка, непонятно каким образом очутившаяся в президиуме, встряхнув кудряшками, торопливо отодвинулась и уступила ему дорогу.

— Свобода не милостыня. Ее не выпрашивают, а берут с бою. Такой железный закон истории, — низким и густым басом проговорил Литвин-Седой, проведя рукой по вьющимся волосам. — Час великой битвы близок. Монархия или революция — так сегодня решается вопрос. Что принесет России завтрашний день — свободу или цепи рабства, — решаем мы, друзья!

Аплодисменты взорвали тишину зала. Тощий плоскогрудый чиновник почтового ведомства, стоявший в проходе около Землячки, аплодировал яростно, глаза его, круглые и черные, с восторгом смотрели на оратора. Он расправил на груди красный бант и подался вперед. Благообразный господин, сидевший от Землячки слева, поглаживал пышные усы и кивал головой. Землячка скосила глаза, едко улыбнулась уголками губ.

— Долой царя! — крикнул Савельев, насупив нависшие русые брови. — До-лой ца-ря!

На него возмущенно зашикали. Седой благообразный господин всплеснул по-женски пухлыми руками и демонстративно повернулся круглой спиной. Савельев, упрямо сжав рот, чувствительно толкнул его локтем и стал в проходе рядом с дружинниками.

— Вооруженное восстание — единственный выход, если мы хотим покончить с самодержавием. Вместо самодержавия царя мы утвердим самодержавие народа! — гремел со сцены голос Литвина-Седого. — В царский день мы заставили замолчать черную сотню. Но борьба только начинается...

— Господа, черт знает что происходит! — возмущенно вскочил со своего кресла благообразный господин. Его белые холеные щеки покрылись ярким румянцем.

Какая-то смутная тревога взметнулась по залу. Землячка уловила общее движение. Кто-то истошно и надрывно прокричал:

— Казаки! Ок-ру-жа-ют!

Голос потонул в общем гуле. Розалия Самойловна заметила, как ее сосед слева мелкими крестами осенил пухлую грудь; как торопливо сорвала красный бант курсистка, покидая президиум; как испуганно затоптался чиновник почтового ведомства, столь влюбленно смотревший на Литвина-Седого; как воровато вынул из кармана револьвер угреватый гимназист и бросил его под кресло. Но зато к президиуму с разных концов зала, расталкивая перепуганных обывателей, потянулись дружинники. Литвин-Седой посоветовался с товарищами и сказал отчетливо:

— Друзья! Во избежание ненужного кровопролития митинг прекращаем. Выходите спокойно, без паники...

Нестройный и гулкий шум голосов, топот и шарканье ног, испуганные лица и трусливые взгляды — все это всколыхнуло у Землячки горькое и тяжелое чувство. Волной, мутной и назойливой, передавались все новые и новые подробности: у выхода из театра казаки обыскивают, подозрительных арестовывают. Землячка все еще слышит визгливый и истерический крик чиновника из почтового ведомства. Руки его противно трясутся, а нижняя челюсть отвисла, словно неживая. Зал медленно освобождается от публики. Время тянется тягуче и трудно. Ко всей этой чистой публике, случайно оказавшейся на митинге, Землячка чувствует неприязнь: обывателям ничего не грозит. Охранка и казаки охотятся за революционерами и дружинниками. Вот они-то очутились в ловушке. Что делать? Как уйти? Как спасти дружинников? Что, если смешаться с толпой? Достала из кармана браунинг. Бросить оружие? Она присела в кресло и закрыла уставшие глаза. Нет, невозможно. Денег у партии мало, а оружие страшно дорого. Как труден путь нелегальной доставки оружия, может лишь знать профессиональный революционер! Она наморщила лоб и убрала браунинг в карман пальто. С оружием расстаться немыслимо. К тому же членов Московского комитета партии охранка знает в лицо и не упустит возможности арестовать...

Савельев, вернувшись с улицы и стряхивая снег с барашкового воротника, сказал, что к казакам присоединились драгуны, подвезли артиллерию. Видно, приготовились к настоящей осаде театра. Дубасов уверен, что поймал руководителей восстания в ловушку. Землячка зябко поежилась и решила выйти в сад, где еще толпился народ, ожидая своей очереди в узкий коридор, оставленный казаками. Стала пробираться между кресел и натолкнулась ногой на что-то твердое. Нагнулась — револьвер. Изменив своему намерению, она стала ходить между кресел и выискивать револьверы.

— Савельев, револьверов не хотите? — нарочито безразличным голосом спрашивает она.

— Розалия Самойловна, вот здорово! Вот подвезло! Револьверы гужоновцам, — просит он, повернув к ней лицо с упрямо сжатыми губами. — А то ведь одно горе: ребята рвутся в бой, а оружия — пшик!

— Розалия Самойловна! Савельев! Сюда! Скорее! Все в сад! — крикнул долговязый Десятников. — Литвин приказал разобрать забор в Комиссаровское училище... А там... — Десятников присвистнул. Его улыбчивые глаза радостно смотрели на Землячку.

— Хороший ты парень, Десятников! — Савельев хлопнул его по плечу.

В заборе, отделявшем сад «Аквариум» от Комиссаровского училища, оторвали несколько досок. Темнело. Снег валил густо.

— Проходите! Проходите! — командовал Литвин-Седой. — Спокойно... По одному...

„ЛЕТУЧАЯ ТИПОГРАФИЯ“

Это была самая необычная типография: без ротационных машин, без шрифтов, без бумаги. Типография не имела помещения. И все же в эти тревожные дни она выпускала газету восставшего народа «Известия». Большевики прозвали ее «летучей типографией».

Пятнадцать наборщиков и пятьдесят дружинников — вот и весь штат. А типография? Типография — любая из существующих в Москве. Поодиночке и небольшими группами дружинники осторожно подходили к типографии, в которой намечали печатать газету. Быстро занимали все входы и выходы, прячась в тамбурах с револьверами... А Москва жила своей обычной жизнью. По городу расхаживали городовые, на сытых лошадях разъезжали жандармы, сновали филеры, спешили горожане.

Случалось, что в типографию, где печатали большевистскую газету, заскакивали шпики. Их пропускали. И они сидели, пока не отпечатывали весь номер. Это был железный закон «летучей типографии». Газету набирали, верстали, пускали на ротацию. А дружинники стояли у окон и дверей с револьверами и охраняли печатников, поглядывая на городовых, топтавшихся в проулках. Тем временем росли и росли пачки газет на толстой шершавой бумаге. Закончив печатать, снимали охрану. И дружинники превращались в разносчиков, тщательно спрятав под пальто драгоценные листки. Иногда к «летучей типографии» подъезжали извозчичьи сани, и газеты прятали под сиденье. Это считалось крупной удачей — сразу уходила большая партия.

Но случалось и так: рабочие печатали газету, а дружинники вели перестрелку с солдатами. Шумели ротационные машины, мелькали газетные полосы, гремели выстрелы. Однажды против «летучей типографии» генерал-губернатор Дубасов выставил две роты пехоты, эскадрон драгун и два артиллерийских орудия. «Летучая типография» превратилась в осажденную крепость, и дружинники долго вели перестрелку с драгунами. Снаряды подожгли помещение, огонь лизал стены ротационного цеха, дым застилал глаза, а горсточка дружинников защищала типографию. Типография стала баррикадой, а газета — ее знаменем.

В темном Варваринском переулке на Шаболовке стоит ничем не примечательный дом. Узкая тропка, кружась среди снежных сугробов, ведет к маленькой двери, обитой клеенкой.

В эту лунную морозную ночь к дому пробирались дружинники. В горбатой тени, отбрасываемой домом, стоял Костя Маленький, он вместе с дружинником охранял явку. Чуть поодаль — Савельев. Черный барашковый воротник и низко надвинутая шапка, запорошенная снегом, скрывали его лицо. Заметив редкого в столь поздний час прохожего, Костя вразвалочку выходил навстречу, внимательно вглядывался в него и провожал к Савельеву. Тот отделялся от дома и проверял пароль. Тогда бесшумно открывалась дверь. Хозяин конспиративной квартиры, токарь Епифанов, встречал гостей. На столе уютно гудит ведерный самовар. Смешная матрешка в пестром сарафане на чайнике. Около матрешки сгрудились парадные, зеленые в белый горошек, чашки.

На грубо сколоченных табуретках гости. Третий раз в декабре Епифанов приготовился отмечать свои именины.

Землячка любовно разглаживает первый номер «Известий», и по маленькой комнатенке плывет запах типографской краски. Розалия Самойловна устраивается поближе к лампе-«молнии», и теперь видно ее красивое лицо, темно-русые густые волосы, большие серые глаза с золотистыми зрачками. На левой щеке темнеет едва заметный шрам.

Савельев подкрутил фитиль лампы, чтобы прибавить свету. Землячка поплотнее укрепила дужку пенсне и низким грудным голосом начала читать:

— «Московский Совет рабочих депутатов, Комитет и группа Российской социал-демократической рабочей партии и Комитет социалистов-революционеров постановили:

Объявить в Москве со среды 7 декабря, с 12 часов дня, всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее в вооруженное восстание».

В комнате, оклеенной дешевенькими бесцветными обоями, застыла тишина. Лишь слышится молодой женский голос да преувеличенно громко тикают ходики с чугунными гирями-шишками.

— «...Если бы собрать всю кровь и слезы, пролитые по вине правительства лишь с октября, оно утонуло бы в них, товарищи! Но с особой ненавистью царское правительство обрушивается на рабочий класс...»

Землячка обвела близорукими глазами сидящих рабочих. Вот Епифанов, хозяин явочной квартиры, с открытым лицом и чуть раскосыми черными глазами. Свои большие натруженные руки с короткими пальцами он положил на стол. Землячка заметила, как при чтении они сжимались в кулаки. Рядом с ним Костя Большой. Его тонкие нервные руки с чуть искривленными указательными пальцами скорее напоминают руки музыканта, чем наборщика. Он зажал папиросу, стесняется закурить, щадя Землячку. Она плохо переносит дым, как все больные туберкулезом, и Десятников это знает. Обычно улыбчивые и смешливые глаза смотрят с редкостной серьезностью. Чуть ссутулясь, сидит Адамович, положив руки с переплетенными пальцами между колен. В организации он появился недавно, но боевиком стал заметным. Широкие плечи его плотно облегает сатиновая косоворотка в синий горошек. Время от времени он приглаживает густые вьющиеся волосы. Тут же пристроился и Савельев. Морщины набегают на большой лоб, и кустики нависших русых бровей сдвигаются. Землячка смотрит на этих людей и понимает, что всех их, таких разных, роднит одно великое дело — служение людям.

В низкой комнатенке тесно. Савельев бросил недокуренную папиросу и погасил ее ногой. Самовар все так же весело и бурливо шумел, пахло дымком.

— Розалия Самойловна, а знаете, что сегодня приключилось... — прерывает ее раздумья Десятников, хитро подмигнув товарищам. — Газету-то...

— Да, да. Расскажите, Костя, как печатали первый номер. — Она снимает пенсне и вглядывается в его смеющееся лицо близорукими глазами.

Десятников покраснел от удовольствия. Ему и самому хотелось все рассказать, да как-то стеснялся....

— А дело было так: захватили наши дружинники типографию. Расставили ребят у всех дверей — и сразу же в наборный цех. Спешим, литеры так и постукивают. Только закончили набор — смотрим, хозяин пожаловал. Сам господин Сытин. Вошел через парадный подъезд. Важный такой. Шапка бобровая, да и на воротнике бобер серебром отливает. А в парадном дружинники — наши да и от Кушнарова. Шапку никто ломать не стал, попросили пройти в кабинет. Хозяин бросил сердитый взгляд, но ничего не сказал. Ну, я пошел его проводить. Кабинет большущий. Туда уже загнали всех, кто ненароком пришел в типографию. В низком креслице сын Сытина. Такая на нем немудрящая тужурка, а в руках, как всегда, книга. В мягких креслах развалились директора. И среди них этот Фролов, с птичьим лицом. Тьфу... Не люблю я его, грешным делом, хоть он везде и кричит, что вышел из рабочих... Только я вот никак в директора не выйду. — И Костя рассмеялся.

Савельев тоже захохотал, ямочка на подбородке стала заметнее. Потом безнадежно махнул рукой: Костя, мол, неизлечим.

— Смотрю, значит, — продолжал Костя, кашлянув в платок и вытирая им губы, — дальше что будет... На середине кабинета стоит стол на львиных лапах. На столе чернильница с бронзовым шаром и телефон. Около телефона дружинник с маузером. Здоровый парень из типографии Кушнарова. К Сытину подбежал Фролов; щеки у него в красных пятнах и дрожат.

«Иван Дмитриевич, что же происходит в типографии? — запищал он, как комар. — Машины стоят, по лестницам снуют какие-то парни с револьверами. Нас, администрацию, никуда не выпускают».

«Это ты должен мне объяснить, — зло и устало обрывает его Сытин. — Ты ведь директор...»

«Сегодня начинается всеобщая забастовка, отец, — говорит сытинский сынок, а сам все книжечку-то поглаживает. — У Кушнарова уже бастуют...»

«Дожили.. Опять бастуем, — вспылил Фролов и принялся маленькими шажками бегать по ковру. — Деньги прибавили, рабочий день сократили... Нет, все им мало... Полицию!» — кричит он визгливо — и к телефону.

Дружинник грозно посмотрел на него и положил руку на трубку. Фролов плюнул и свалился на диван под портретом Екатерины Второй. Пальцами барабанит по подлокотнику — успокоиться не может, а Сытин задумчиво подошел к окну и смотрит на улицу.

«Долго мы так будем сидеть?» — не терпится Фролову.

«Пока они газету не напечатают», — все так же спокойно отвечает Сытин-младший и опять листает книжку.

Костя Большой вновь приложил платок к губам и надрывно закашлялся. Епифанов налил в чашку воды и протянул ему. Маленькими глотками Десятников отпил воду, и Землячка опять услышала его приглушенный голос:

— «Нельзя разрешать в нашей типографии печатать газету, — опять петухом поднялся Фролов. — Раньше лишь шрифт воровали. Теперь и типографию захватили. Дожили...» — А рука его опять за трубочку телефонную берется.

И опять на дружинника нарвался. Парень попался крепкий. Фролов сверкнул глазами да на диван... Рядом с кабинетом контора. Слышу: там крик, шум, гвалт. Выбежали мы с Сытиным. Гляжу: дружинники держат за воротник молодого парня. Одет чисто, не по-рабочему, в контору пришел как заказчик, а сам, сволочь, хотел казаков вызвать. Пронюхал, что газету печатаем. Он — за аппарат, а тут его дружинники и сцапали... Братан мой, уж как водится, там крутится. Ну и опознал его. «Шпик, шпик!» — зашумели разом. Взяли да и сфотографировали, потом карточки раздадут рабочим — пусть знают гадину... А шпика потащили в ротацию. Газету уже отпечатали, и в цехе лишь бумага разбросана. Валики из машины вынуты, печатники их бензином промывают. Дружинники газеты под пальто распихивают, а некоторые и за голенища прячут. Готовятся, значит, разносить...

— А шпик куда делся? — спрашивает Землячка.

— Дали пинка под зад — и полетел во двор. А наши начали баррикаду строить. Так вот и отпечатали первый-то номер!

— Здорово, право, здорово! — радуется Савельев.

Костя Большой, вытянув усталые ноги, пускал голубоватые струйки дыма. По его хитровато прищуренным глазам Землячка поняла, что Костя еще что-то хочет рассказать, и непременно смешное. «Неисправим», — подумала она, мягко улыбнувшись.

Как много значит в их жизни, опасной и изменчивой, веселая шутка!..

— Иду я вчера на кондитерскую фабрику Эйнема — воззвания несу. Оглянулся — шпик пристроился. Я — в переулок, он — за мной. Ныряю в проходные дворы; он, видно, их знает, гад. Беру извозчика — не отстает. Плутал, плутал, устал до смерти; в ногах вата, во рту дрянь; возьмут — каюк. Весь ведь в нелегальщине... Проверил — тащится, проклятый. Только подмечаю, и он устал, еле дышит, а отстать не хочет. Здоровый, черт, попался.

Вижу церковь святой Варвары, — продолжал Костя, — еще мальчишкой туда ходил с отцом. Тихая такая церквушка, неприметная. И вдруг решился: беру за пятак свечу, бац на колени перед великомученицей.

Громкий хохот покрыл его слова. Костя и сам смеялся.

— Ну и отчудил, — не утерпела Землячка, играя черным шнурком пенсне.

— Ну вот, стою на коленях, отдыхаю, а сам нет-нет на шпика зыркаю. Тот обалдел. Эх, думает, не за тем шел, дурак... Постоял, постоял, помаялся, кругом старухи, вредные, злые. Шипят на него, косятся. Он и подался к выходу, давай бог ноги, а я знай поклоны кладу. Шпик-то на меня еще раз посмотрел, да с такой злостью!.. Вот так-то за пятак и спасся. Спасибо святой Варваре, помогла...

Тихо скрипнула дверь. Вошел студент-связной, стряхнув с воротника снег, с удивлением посмотрел на смеющихся товарищей. Он снял перчатки, старательно начал протирать вспотевшие очки, тихо и будто виновато произнес:

— Несчастье: Марата взяли, Васильева...

КУРСКИЕ МАСТЕРСКИЕ

Ветер завалил снегом окраины Москвы. Замерзшие и тусклые окна домов жалобно вздрагивали, а ветер все гнал и гнал острый, колючий снег, ухал и взвизгивал.

Второй день длится митинг в мастерских Курского вокзала. Народу несколько тысяч. В первых рядах — старики, молчаливые, сосредоточенные. Слушают внимательно, согласно кивают головами, но с решением о стачке медлят.

Землячка, расстегнув пальто, сбросив на плечи платок, поглядывает на стариков. Она понимает их состояние. Страшно терять работу — детишки, жены насидятся без хлеба... А сердце разрывается от обиды: мастер кричит, хозяин штрафами задавил. Потеряешь же работу — еще хуже может получиться. Вот и сидят, думу думают.

— Товарищи, после манифеста, когда царь обещал свободу, насилия не прекращаются. Кровь народная льется рекой. Газеты закрываются, за стачки грозят тюрьмой. Так где же она, «действительная неприкосновенность личности», обещанная манифестом?! Тюрьмы забиты революционерами... — Землячка перевела дыхание. — Вчера охранка устроила новый налет. Арестованы наши боевые друзья... Долго ли будут терпеть русские рабочие?! Долой преступное царское правительство!..

Розалия Самойловна легко сошла с трибуны и села в первом ряду, вытирая платком раскрасневшееся от волнения лицо.

Неторопливо в президиум поднимается худощавая женщина, работница с кондитерской фабрики Эйнема. Из-под черного полушалка выбилась седая прядь волос. Потертое суконное пальто, отделанное тесьмой, пахнет нафталином, и Землячка понимает, что оно праздничное.

— Я по писаному говорить не умею... Здесь вот молодая учительша говорила о манифесте...

Землячка скрестила руки на груди и напрягла слух — ее частенько принимали за учительницу, как вот эта старая работница.

— У нас на фабрике в каждом цехе иконы. Лампады горят... Вроде все должно делаться по божеским законам. А мастер обсчитывает, хозяин Гейс не пропустит случая рабочую копейку отнять. За все штраф и штраф... Стали мы хозяину требования предъявлять, значит, о деньгах. А он как гаркнет: «Всех выгоню!» Вот и поговорили! И еще... Сильно нам, бабам, обидно: почему платят вполовину меньше? Ежели я в лавке покупаю калач, то за него не возьмут полкопейки, как я баба?! Нет, возьмут целую... Почему же платят вполовину меньше, чем мужикам? Видно, нет другого выхода — нужно бастовать...

Работница посмотрела на сидящих рядом с Землячкой стариков и пошла неторопливо на свое место. Шла спокойно, величаво. Голова ее гордо запрокинута, на красивом лице ни малейшего волнения. Землячка проводила ее восхищенными глазами — вот она, русская работница, такую ничем не сломить, ничем не напугать!..

На трибуне — рабочие, рабочие, рабочие... Землячка радуется — хороший признак, зашевелился народ. Неожиданно у нее заныло под ложечкой: вторые сутки перекусить некогда. Речи часами, забежать в чайную нельзя — у входа черносотенцы караулят, требуют на расправу «агитаторшу»... Шепнул ей об этом Костя Маленький, попросил не выходить... Землячку тронула его забота, но есть хотелось отчаянно.

— Тетенька, мясники с Охотного ряда с ножами ждут вас, ножи большущие... Страсть-то какая! — Глаза его, обычно веселые и смешливые, как и у брата, округлились от испуга.

Землячка потрепала его за рыжие вихры, посмотрела на плохонькую шапку-ушанку, торчавшую из кармана, на большие, не по размеру, башмаки.

— Есть-то небось хочется, — по-приятельски нашептывал он Землячке. — Нам, мальчишкам, нипочем голодать, а вы — антиллигентка.

Розалия Самойловна усмехается: забавный паренек.

— Вы не волнуйтесь... Они будут бастовать, так мне братан сказывал. Оружие не знают, где достать, вот и тревожатся...

Костя вынул из-за пазухи ломоть черного хлеба, завернутый в платок, и отдал Землячке, предварительно подув на него.

— Спасибо.

Костя подумал, почесал в затылке, достал из кармана луковицу, а потом и соль:

— Берите... Так вкуснее...

— И впрямь вкуснее, Костя. — Она посыпала крупной солью ломоть хлеба и начала жадно есть. Луковица аппетитно похрустывала на зубах.

И вдруг Костя исчез. Землячка недоуменно оглянулась. Нет... И вот его взлохмаченная голова появилась в президиуме. Он что-то доказывал, прижимая к груди руки.

В мастерских возмущенно закричали:

— Дело серьезное! Не в игрушки играем!

И все же Костя на трибуне. Очевидно, поддержал Савельев. Землячка это поняла по хитроватому выражению, появившемуся на его лице. Костя огляделся по сторонам; держался он солидно, подражая взрослым, говорил степенно и вдруг сорвался:

— Вы не бастуете, потому что не знаете, где взять оружие? Спросили бы нас, мальчишек. Без оружия какая уж там забастовка или восстание! Так мы с братаном думаем... — Он оглянулся на Савельева и мальчишеским звенящим голосом закончил: — В витринах оружейных магазинов Биткова и Фидлера-Кинкеля мировые ружья и револьверы. Там и браунинги, и револьверы, и пистолеты...

— Вот пострел! — громко воскликнул Савельев, широко ухмыляясь.

Громкий гул пронесся по мастерским, рабочие зааплодировали. Смеясь, аплодировала и Землячка.

— Тетенька, так вы одна не ходите. Мы вас через дыру выведем. — Рыжая голова Кости вновь появилась около нее. Казалось, он был совершенно равнодушен к успеху. — Вы тощая и маленькая, а дыра порядочная... Мясники останутся с носом. Ну как, пойдете с нами? — Костя просительно взглянул на Землячку.

— Пойду, Костя, — кивнула она, стряхивая с пальто крошки ржаного хлеба.

Предложение оказалось кстати. Уже несколько дней чувствовала она слежку. Внешне этот человек даже приятен, одет по-рабочему, а руки белые, и все же каждый раз после встречи не покидало неприятное ощущение. «Шпик», — подсказало ей сердце. И сегодня встретилась с ним глазами, когда возвращалась после выступления. Шпик, безусловно, шпик!

Речь Кости, такая мальчишеская, задорная, развеселила рабочих. Землячка это сразу почувствовала. Быстро, легко поднялась на трибуну и, сняв пенсне, требовательно бросила:

— Друзья, долго ли будем думать? Ребята и те знают, что делать в такие дни. Знают и где оружие можно достать... А уж дружинники не подкачают!

— Восстание! Стачка! — ураганом понеслось к трибуне.

В этот день рабочие Замоскворечья приняли решение о восстании.

Стачка в Москве стала всеобщей...

„КУХАРКА“

На конспиративной квартире собралась «пятерка» по руководству московским вооруженным восстанием. «Пятерка»... Нет Шанцера, нет Васильева — их арестовали в первый день восстания. Нет Литвина-Седого — он с дружинниками на Пресне. От «пятерки» остались двое — Лядов и она, Землячка.

Москва объявлена на чрезвычайном положении. Идут повальные обыски и аресты. Как много боевых друзей потеряли они за эти дни! Одни погибли на баррикадах, других сразила казацкая шашка, третьи в тюрьмах, в полицейских участках. Пожары, кровь, аресты...

В небольшой гостиной у замерзшего тусклого окна — Лядов, худощавый, чуть сутуловатый. Его лицо печально. Руки осторожно отодвигают тяжелую портьеру. По площади проезжает конный наряд полиции. Офицер покачивается на рослой лошади. Площадь хранит следы недавних боев. На мостовой разбросаны мешки с песком. У опрокинутой набок пролетки — пузатая бочка в железных обручах, а поверх нее — кровать с круглыми шарами.

Семеновцы окружили рабочих. Пропускают по одному. Обыскивают — ищут оружие. За оружие — расстрел на месте. Посыльным все сложнее стало пробираться к «пятерке», отрезанной от районов.

Землячка сидит за небольшим столиком, усталая и скорбная. Глаза ее покраснели от бессонных ночей. Бисерным почерком наносит на папиросную бумагу явки и пароли, которые помогут дружинникам уйти в подполье, избежать ареста. Уже не первый час работает Розалия Самойловна, напрягая память. Из множества адресов отбирает самые проверенные. Эти крошечные листки папиросной бумаги должны многим спасти жизнь, сохранить для борьбы.

Лядов смотрит на ее худое, бледное лицо с тенями под глазами. «Почти прозрачная стала за эти дни, — думает он сокрушенно. — Одни лишь глаза остались».

Два длинных и два коротких звонка нарушили тишину гостиной. Землячка быстро сдвинула трубочку папиросной бумаги и вопросительно поглядела на Лядова. Лядов вынул из кармана револьвер, отошел от окна. Взяла браунинг и Землячка. Дверь в гостиную плотно закрылась; послышались торопливые шаги в прихожей. Щелкнул замок.

Землячка не любила и боялась этих томительных минут неизвестности. Что принесут они? Арест или встречу с другом?! Капли холодного пота покрыли ее лоб. Настороженно и тревожно поглядывает она на дверь, пытаясь понять, что происходит в прихожей. Скрипнула дверь: в гостиную ввалился Савельев.

— Наконец-то добрался, Розалия Самойловна, — проворчал он, пожимая руку Землячке. — Еле проскочил: тридцать шесть раз обыскивали... Пять часов шел с Пятницкой. Все проходные облазил, то облава, то патрули. Зверствуют, сволочи!

— Принесли?

— А как же! — Савельев садится на низенький, обитый красным плюшем диван и из-за двойного голенища сапог осторожно вытаскивает белые листки. — У сытинцев печатали... Последние...

На тонких листках воззвание Московского комитета партии:

«Новая схватка с проклятым врагом неизбежна, близок решительный день. Опыт боевых дней многому нас научил, этот опыт послужит нам на пользу в ближайшем будущем.

Славные борцы за свободу и счастье рабочего класса, бессмертные защитники баррикад, показали и нам и рабочим всей страны, что мы можем бороться не только с ружьями и нагайками, но и с пушками и с пулеметами. И теперь, как и в первые дни, гордо развевается красное знамя на наших баррикадах.

Мы не побеждены... Но держать без работы всех рабочих Москвы больше невозможно. Голод вступил в свои права, и мы прекращаем стачку с понедельника. Становитесь на работу, товарищи, до следующей, последней битвы! Она неизбежна, она близка...

Ждите призыва! Запасайтесь оружием, товарищи! Еще один могучий удар — и рухнет окончательно проклятый строй, всей стране ненавистный!

Вечная память погибшим героям-борцам, вечная слава живым!..»

Землячка передала воззвание Лядову и подошла к окну. Долго смотрела на занесенную снегом площадь. Мела поземка, завывал ветер. На площади пожарные в медных блестящих касках сжигали баррикаду. Огонь разгорался быстро, густой дым окутал площадь.

Жалобно дрогнули стекла. «Стреляют на Пресне», — поняла Землячка. Над Москвой раздавались тяжелые удары пушек. Языки пламени дрожали в вечернем сумраке и делали фигуры пожарных большими и грозными. Темной стаей носились перепуганные вороны. Их подняла артиллерия и вся эта суматоха на площади.

Из окна на кухне зарево над Пресней было видно еще отчетливее. Землячка вздохнула, набрала из обливного кувшина пригоршню воды, освежила лицо. Потом подошла к громоздкому буфету, достала хлеб и колбасу.

— Розалия Самойловна, вам нездоровится?

Она оглянулась, сказала смущенно:

— Устала. И настроение отвратное.

— Н-да, — вздохнул Савельев. — Чего уж веселого. — Он помолчал и вдруг, мягко улыбнувшись, добавил: — Еще повоюем!

Землячка посмотрела на него и тоже улыбнулась.

— Я тут придумала одно дело, — сказала она. — Бои в городе закончены. Остались последние баррикады на Пресне да на Шаболовке. Ну, на Пресне, там Литвин-Седой. А вот на Шаболовку нужно пробиться... Десятникова с боевиками зажали семеновцы. Им помощь позарез нужна. Понимаете? Нам бы раздобыть лихача...

— Опасно, Розалия Самойловна. Вас ведь всякий филер знает. Схватят наверняка. А солдатские патрули на каждом перекрестке...

— Боитесь? — Она колюче смотрела на Савельева.

Он повел плечами.

— Нет, зачем же. О вас беспокоюсь...

По широкому Садовому кольцу быстро несутся извозчичьи сани. Студеный ветер обжигает лицо, перехватывает дыхание. Седоков двое — барин и кухарка с большой плетеной корзиной.

Над Москвой сгущаются темно-сиреневые сумерки. В окнах домов зажигается свет и едва мерцает сквозь замерзшие стекла. Перекрестки тускло озарены фонарями. Торопливо проходят редкие прохожие, прижимаясь к заснеженным заборам. Гнетущая, угрюмая тишина. На сером зимнем небе все ярче разгорается кровавое зарево: горит фабрика Шмита, лесные склады, горят дома Пресни. С Ваганьковского кладбища бьет артиллерия. Пахнет дымом, гарью. На снегу копоть, пепел, головешки...

Неподалеку от трактира Губонина громкий, требовательный окрик останавливает извозчика. Путь преграждают семеновцы. Высокий офицер с крупным неприятным лицом поднимает руку:

— Проезд запрещен... Стой!

Барин в санях презрительно выпячивает нижнюю губу. Кухарка, щурясь, глядит на солдат, сжимая красными варежками плетеную корзину, из которой высовывают головы два гуся. Один из них, с желтым пятном под немигающим глазом, вытягивает длинную гибкую шею, водит глазами-пуговицами по сторонам.

«Начнут обыскивать — буду стрелять», — решает Землячка.

Лихач невозмутимо похлопывает кнутовищем, а в больших глазах под нависшими бровями — ожидание. «Живым не сдамся, — думает Савельев. — Дорого заплатят. Уложу первым офицера. Буду прикрывать отход Лядова и Землячки — их нужно спасти».

Барин раздраженно откидывает медвежью полость и вылезает из саней.

— Действительный статский советник Левкин, — рекомендуется он, чуть наклонив голову в каракулевой шапке. Крупные завитки каракуля серебрятся от инея. — Три дня сидим из-за беспорядков без провизии. Вынужден был взять кухарку и отправиться к Елисееву. — Он разводит руками. — Дожили, господа!..

— Прошу извинить, — говорит офицер, — вынужден подвергнуть вас обыску. Москва на чрезвычайном положении...

— Милостивый государь... — фальцетом начинает статский советник.

Офицер смотрит бесцветными глазами, и солдаты молча начинают обыскивать, выворачивая карманы и прощупывая одежду. Кухарка низко надвигает на лоб вязаный платок. Скуластый солдат со злыми глазами-буравчиками приближается к саням.

— Что везешь, голубушка? Показывай...

— Как же показывать? — глуповато улыбается кухарка, прыснув в красную варежку. — Вот они, гусаки-то...

Гусак зашипел, захлопал освободившимся от веревки крылом. Кухарка испуганно прижала к груди корзину.

«Га-га-га...» — раздалось в морозном воздухе.

Кухарка старательно удерживала гусака, а тот махал крыльями, вытягивал длинную шею и гоготал.

Солдат попятился. Вид у него был сконфуженный. Офицер брезгливо махнул рукой:

— Проезжайте.

Сани тронулись, и ветер с колючим снегом ударил в лицо. Савельев машет кнутом:

— Но, залетные!

Землячка улыбается, а Лядов ворчит:

— Пятый раз обыскивают, дурачье!.. Доехать спокойно не дадут...

Сани летят на Шаболовку. Землячка придерживает гусаков и поднимает воротник потертого пальто. Мелькают одноэтажные деревянные дома, трактиры, лавчонки. Лихач сворачивает с Калужской и останавливается у трактира с разбитыми стеклянными фонарями.

Землячка отдает гусаков Савельеву, а сама с Лядовым продолжает путь пешком с неизменной корзиной в руках. Тихими переулками и малоприметными проходными дворами они заходят на баррикаду с тыла. Слышны выстрелы и отрывистый лай пулемета. Семеновцы поднялись в пятнадцатую атаку. Озаренное вспышками выстрелов, трепещет красное знамя на баррикаде.

Высокий плотный дружинник, заметно сутулясь, с маузером на солдатском ремне, встречает Землячку.

— Адамович, — шепчет Землячка, ставя корзину на потемневший снег. — Нужно уходить... Привезла явки...

— А баррикада? — хрипло говорит Адамович, не глядя на нее.

— Оставляем баррикаду...

Адамович смотрит на нее в упор. Он ранен, голова забинтована.

— Оставляем баррикаду, — повторяет Землячка.

При вспышках ружейных залпов, в дрожащем пламени подожженного семеновцами трактира баррикада напоминала беспорядочное нагромождение льдин. Пули свистели, освещая ночную темноту яркими вспышками. Назойливо и зло выговаривал пулемет.

— Пушки! Пушки подвезли! — прокричал знакомый Землячке студент-связной.

Над баррикадой нависает жуткая тишина.

Очевидно, солдаты готовились к новой атаке. Дружинники, курсистки с санитарными сумками торопливо приближались к баррикаде, чтобы убрать убитых и оказать помощь раненым. Землячка увидела, как студент-связной, низко пригибаясь к земле, потащил ящик с патронами. Посмотрел в сторону Землячки, и она поразилась суровому и злому выражению его лица. Громкий детский плач, столь неожиданный в тревожной тишине, заставил ее обернуться. Дружинники на брезенте несли убитого. Адамович медленно стянул ушанку. Землячка смотрит в его широко раскрытые глаза и понимает, что произошло непоправимое. Рядом с носилками семенила маленькая сгорбленная фигурка. Мальчонка лет одиннадцати, рыжий и вихрастый, держал руку убитого и, всхлипывая, размазывал по лицу крупные слезы.

Ветер шевелил русые волосы и красный бант на груди молодого человека. На белом худощавом лице алела тонкая струйка крови. Пуля попала в висок. Черты лица заострились и поражали удивительным спокойствием. Носилки мерно раскачивались, и казалось, что мертвый хочет подняться...

Мальчонка путался под ногами у дружинников и мешал им идти. Недетское горе застыло у него на лице.

— Братан, братан! — отчаянно кричит он.

Землячка вглядывается в мальчонку и, к ужасу своему, узнает Костю Маленького. Она пытается его задержать, но мальчонка смотрит расширенными от ужаса глазами и не видит ее. Он спешит за носилками, путаясь в полах длинного пальто, и шепчет посиневшими губами:

— Братан... Братан...

РОТМИСТР МИРОНОВ

Последние дни марта. 1906 год. Воздух наполнен ароматом набухающих почек и чуть прелой листвы. Полдень.

Под низкую арку входит Розалия Самойловна. Тонкая рука в лайковой перчатке держит букетик подснежников. С крыши кирпичного дома, к которому она направляется, свисают ледяные бороды. В солнечных лучах они играют и искрятся. Крупные капли падают на заснеженный тротуар. Капля за каплей...

Землячка поднимает голову и слушает звонкую капель, смотрит на быстрые ручейки, уносящие последние следы зимы. Она с удовольствием подставляет солнцу лицо с едва заметными веснушками, прищуривая глаза. Легкий ветерок шевелит желтоватые перышки на модной весенней шляпке. Оглядываясь, прошлась вдоль кирпичного дома. Кажется, все благополучно.

Стремительно поднялась на третий этаж в одну из неприметных докторских квартир на Кисловском, которых так много в тихих московских переулках.

Розалия Самойловна остановилась у двери с начищенной медной ручкой и нажала кнопку звонка. Молоденькая горничная в белой наколке помогла даме снять пальто и пригласила в гостиную. В кабинете доктора Калантарова раздался едва уловимый шорох, но Землячка, занятая своими мыслями, не придала этому значения.

В гостиной на узком диване и полумягких креслах, раскрыв газеты и журналы, сидели участники конференции военной социал-демократической организации, которую удалось собрать с большим трудом в эти весенние дни 1906 года. Лиц их Землячка разглядеть не могла.

— Добрый день, — сказала она, улыбаясь большими серыми глазами.

Газеты и журналы зашевелились. Землячка увидела Ярославского, его открытое лицо, вьющиеся волосы, высокий лоб. Он пожал ей руку и пригласил к столу:

— Начнем. Все в сборе. Подсаживайтесь.

Землячка отодвинула обитое плюшем кресло, достала из ридикюля бумагу и карандаш.

Солнечный зайчик скользнул по мраморному столику, позолотил раму старинного портрета над диваном.

— Ну и денек сегодня, — певуче заметила она. — Весна...

Резкий звонок прозвучал в прихожей, прозвучал требовательно, по-хозяйски. Вновь зашуршали газеты и журналы. Розалия Самойловна приложила платок к щеке.

Горничная зачем-то приоткрыла дверь в гостиную, испуганно заглянула туда и поспешила на звонок. Землячка напрягла слух: все еще надеялась, что кто-то из пациентов пришел на прием к доктору. Напрасно. Она заметила, как жандармский ротмистр резко отстранил горничную и торопливо шагнул в гостиную.

— Господа, придется повременить с лечением зубов... Сопротивление бесполезно. Вы арестованы.

Землячка опустила газету «Русское слово» и аккуратно начала складывать платок.

— О, какой сюрприз!.. Вот не ожидал! Розалия Самойловна! — Ротмистр сиял от удовольствия. — Вы неуловимы! Попробуй-ка разыщи вас в Москве! Честь имею представиться — ротмистр Миронов. — Офицер наклонил голову с черными нафиксатуаренными волосами и прищелкнул каблуками. — А, господин Ярославский! Сердечно рад, — с деланным удивлением рассматривал ротмистр задержанных. — Те-те-те, и господин Костин здесь... Ба, знакомые все лица...

Он уселся, сдвинул газеты, принялся составлять протокол.

— Начнем с дамы... Розалия Самойловна, — произнес он все так же любезно, — ордер на арест предъявить или поверите на слово?..

Землячка поднесла подснежники к лицу.

— Очевидно, происходит смешное недоразумение. Я рада знакомству, но ордер можете не предъявлять. Я не та, за которую вы меня принимаете. Пожалуйста, мой паспорт.

Она порылась в ридикюле и выложила на край стола документ на имя мещанки из Могилева.

— Розалия Самойловна, — и он укоризненно покачал головой, — почему вы столь плохого мнения об охранном отделении? Паспортов, имен у вас предостаточно. — Он помолчал и повертел в руках паспорт. — На сей раз Осмоловская. Гм... Надеюсь, вы не заставите устанавливать личность, терять время на ненужные формальности и очные ставки?

Ротмистр Миронов щелкнул замком портфеля и начал убирать протоколы конференции, отобранные при обыске у Ярославского.

Землячка удивленно развела руками. На лице появилась насмешливая улыбка, глаза с откровенным недоумением смотрели на ротмистра.

«Крепкий орешек», — подумал Миронов. Служба в охранном отделении научила его разбираться в людях; он понимал цену подлинного мужества.

Миронов подошел к камину с чугунной решеткой, взял серебряный колокольчик и позвонил:

— М-да... Весьма сожалею, мадам.

Дверь кабинета отворилась, и на пороге выросли жандармы.

Семь шагов в длину, четыре шага в ширину, массивная, обитая железом дверь с глазком, сводчатый кирпичный потолок. Оконце с решеткой и гладкими скосами вместо подоконника, пол из грубо отесанных каменных плит, железная койка — вот и все приметы камеры Сущевской полицейской части на Селезневке.

Землячка, тяжело вздохнув, опустилась на узкую койку, привинченную к полу. Кто-то осторожно тронул ее за локоть. Она вздрогнула и подняла голову. К удивлению своему, увидала Татьяну, сестру Ярославского, очень похожую на брата. Ее привезли в участок недавно, арестовали на какой-то сходке. Землячка обрадовалась. Татьяна прижалась к ней плечом и зашептала:

— Брата сюда же привезли? Вместе взяли?

Розалия Самойловна кивнула головой.

— Условия здесь сносные. Все зависит, с чем взяли. Чистыми?

— Какой там чистыми... Громкое дело раздуют. — Землячка устало махнула рукой.

Первые часы заключения всегда очень тягостны. «Нужно успокоиться и все взвесить, — подумала Землячка. — Безвыходных положений не бывает. Как огорчится Ильич, узнав о провале конференции. Ловко же сработала охранка. Опять не обошлось без провокатора... Очевидно, в соседней камере Ярославский...»

Землячка прислушалась, покосилась на смотровой глазок и тихонько постучала в стену. Трижды повторила условный сигнал. Тюрьма молчала. Она поднялась с койки и направилась в противоположный угол. Провела рукой по шершавой мокрой поверхности и вновь начала выстукивать. Замерла. Соседняя камера отвечала глухими дробными ударами — за стеной оказались уголовные. Не повезло. Розалия Самойловна отошла, заложив руки за спину. Горькая морщина появилась на лбу. Нужно, очень нужно договориться с товарищами. Главное — разыскать Емельяна. Вряд ли прогулки здесь совместные. Тогда должны заговорить тюремные стены... А пока терпение и терпение.

Пережитое волнение давало себя знать, хотелось во всем разобраться. Татьяна понимала ее состояние: трудно свыкнуться с мыслью, что ты уже не принадлежишь себе.

Землячка легла на железную койку, укрыла ноги грубым одеялом и предалась воспоминаниям. Первую ночь она провела без сна. Воспоминаний тюремщики отнять не могли...

Вновь ее «привлекли к дознанию». На сей раз по делу военной организации социал-демократов.

В тюрьме она сидит не первый раз, да, очевидно, и не последний. Впрочем, если будет доказано ее участие в вооруженном восстании, вернее — в «пятерке» по руководству восстанием, то ее ждет смертная казнь или «высочайшая милость» — замена казни каторгой без срока... Вряд ли дождаться ей царской милости: слишком велик синодик «прошлых грехов»... У кого из профессиональных революционеров он чист? У Шанцера? Или у Васильева-Южина? А их взяли первыми. Вот уже более трех месяцев, как они в тюрьме. Арестовали их сразу же, седьмого декабря, в первый день восстания.

В те дни — дни радости — известие об их аресте показалось неправдоподобным и даже нелепым. Она направлялась в район Замоскворечья после заседания «пятерки». Настроение отменное — началась революция! Она весело подшучивала над своим другом Шанцером, которому предстояло уговаривать меньшевиков, тот лениво отругивался: хотелось живого дела, а не разговоров. А когда и Васильев стал ругаться, то она не могла себя сдержать и звонко расхохоталась. Расхохотался и Шанцер, поправляя бабочку на белоснежной сорочке с жестким крахмальным воротничком. Он собирался с Васильевым на заседание коалиционного комитета, чтобы заставить меньшевиков примкнуть к восстанию. В этом случае остановилась бы Николаевская железная дорога и связь Москвы с Петербургом была бы прервана. Правительство не смогло бы перебрасывать войска в Москву, и генерал-губернатор Дубасов не получил бы подкрепления...

Розалия Самойловна давно дружила с Шанцером. В Москву его прислал Ильич.

Встреча, на которой арестовали Шанцера, состоялась на квартире мелкого банковского служащего в Косом переулке.

Связной-студент принес Марату пачку только что вышедшей газеты «Известия». Чуть влажные листы пахли еще типографской краской.

Совещание оказалось долгим и, в сущности, бесполезным. Эсеры, которые также присутствовали на этой встрече, ограничивались туманными фразами. Они стояли, как всегда, за террор и в подробности не вдавались. Меньшевики произносили драматические речи: и сил мало, и оружия нет, и кровопролитие страшило... Особо упорствовал Переверзев с Николаевской дороги, оказавшийся решительным противником восстания.

— Но если Николаевская дорога останется в руках правительства, то в Москву будут переброшены каратели, — горячился Марат.

В минуты огорчения Марат пощипывал бородку и надевал очки в металлической оправе, словно желая лучше рассмотреть собеседника. Много резких слов наговорил он Переверзеву, и тот не выдержал:

— Я не могу отвечать за Николаевскую дорогу... Меня вообще каждую минуту могут арестовать!

Все замолчали. Фигура Переверзева была столь комична, что Шанцер, пряча лукавые искорки в глазах, не утерпел:

— Это почему же?

— За мной идет слежка. — Переверзев возбужден; лицо испуганное, бледное, руки трясутся, но говорит с пафосом. — Шпики ходят по пятам. Жизнью рискую. Но я революционер и пришел на совещание, хотя и не уверен в его необходимости.

— Болтун, а не революционер, вот вы кто, сударь! — зло оборвал его Марат. — Революционер никогда не подведет товарищей... Заседание прекращаем.

Бесшумно исчезли эсеры, смущенно поднялись меньшевики. Переверзев уходил оскорбленным.

Марат начал натягивать пальто, в это время в дверь бешено заколотили. Васильев вынул револьвер, но Марат остановил его. Дверь подперли столом и начали быстро уничтожать компрометирующие бумаги. Дверь трещала и вздрагивала под ударами, наконец слетела с петель, и в комнату ворвались жандармы. Марат покосился на Васильева и выложил револьверы.

...Она знала привычку Шанцера носить в каждом кармане по револьверу. Оратором он был самозабвенным. И вот однажды на митинге у него вытащили из кармана револьвер. Шанцер так увлекся, что не заметил пропажи. Но потом сунул руку в пустой карман и растерялся. С тех пор он в каждом кармане носил по револьверу.

И сейчас, в камере, она припомнила, как пыталась установить связь с арестованными, мечтала организовать побег, но сделать ничего не удалось.

Обыск производили торопливо.

Жандармский офицер разыгрывал либерала. К тому же он страшно боялся адской машины и осторожно обходил... старенький граммофон. Думал, что именно там она и запрятана. На потертом коврике у дивана валялось воззвание с призывом к вооруженному восстанию, написанное Васильевым. Жандармский офицер поднял его и сокрушенно покачал головой.

— Материалов вполне достаточно, чтобы отправить вас, господа, на виселицу.

Офицер закончил составлять протокол ареста, предложил его подписать. Шанцер поднес бумагу к близоруким глазам и начал читать. К удивлению Васильева, он громко рассмеялся:

— Позвольте, господин офицер, здесь значится лишь пять револьверов системы «бульдог», а где же отобранные маузеры? Какая странная забывчивость: не указали в протоколе два маузера, и на столе их нет. Куда же они делись?

Офицер покраснел и свирепо взглянул на жандармов. Те отвели глаза.

Васильев откровенно хохотал, поглаживая рукой маленькую бородку.

— Господа, мы понимаем, что оружие нынче чертовски дорого, — с издевкой продолжал Шанцер. — Продать его можно нашему же брату революционеру. Ну, а как же царь- батюшка? Наносить урон казне! — Голос его звенел. Он пародировал обвинительную речь прокурора, а речей этих за свою жизнь наслушался немало. — Что же получается, господа? Мы, революционеры, с открытым сердцем отдаем оружие, беспокоясь о казне... И вдруг оно пропадает! Обижаете нашего заступника, который и так растерял оружие на русско-японской войне! Нехорошо, господа! — Шанцер вздернул бородку, швырнул протокол на стол. — Нет, подписать не можем при всем желании, господин офицер. — И весело подмигнул Васильеву: — Не так ли, друг?

Васильев согласно кивнул.

Щелкнул смотровой глазок. Землячка поднялась, подошла к маленькому окошечку, до которого и дотянуться-то непросто.

— Опять небо в клетку, — горестно прошептала она, расстегнув верхнюю пуговку платья.

Ее лихорадило. Поплотнее закуталась в большой шерстяной платок, одолжила его у Татьяны. Трудно привыкать к спертому тюремному воздуху. К тому же у нее туберкулез, нажила в киевской тюрьме. Заключение она всегда переносила тяжело. Особенно первые дни — задыхалась, обливалась холодным потом. Кашель разрывал грудь, не давал спать, к горлу подкатывался сладковатый ком.

Заскрипели ржавые петли тюремной двери, и в камеру вошел надзиратель:

— Пожалуйте на допрос.

Тюремные дни одинаковы, одинаковы, как стертые монеты. Полутемная камера и залитый светом кабинет следователя. Громоздкая машина «правосудия» приведена в движение. Допросы, дознания, очные ставки следуют почти непрерывно.

Розалия Самойловна осунулась и побледнела за эти дни. Особенно она устала сегодня. Двенадцать часов перекрестного допроса. Двенадцать часов нечеловеческого напряжения. Двенадцать часов непрерывной битвы с умным и коварным врагом. От утомления дрожали ноги, пересохло во рту, разболелась голова.

По обыкновению, арестованную посадили лицом к свету. После полутемной камеры у нее плыли яркие оранжевые круги перед глазами. Вопросы сыпались то вкрадчивые, как журчание ручейка, то резкие, как удар плети. Лицо ее оставалось непроницаемым. Землячку запугивали и шантажировали, уговаривали и обольщали. Она упорствовала и молчала. Миронов несколько раз вытирал платком вспотевший лоб и, наконец, не выдержал:

— Знал, что с вами придется нелегко, но всех сложностей даже предположить не мог. Это самый тяжелый допрос в моей практике. Если так будет продолжаться и впредь — вынужден лишить вас прогулок.

И опять влажные холодные стены камеры. Семь шагов в длину и четыре шага в ширину — вот и весь ее путь. Но она упрямо шагает по камере. Татьяна молча на нее смотрит. Борьба только начинается, и нужно сохранить силы. А разве легко достались Бауману двадцать два месяца в Петропавловской крепости и четырнадцать месяцев в Таганской тюрьме?!

И припомнила она солнечный октябрьский день, которыми так богата русская осень. Бауман, освобожденный из Таганской тюрьмы под залог, ворвался на заседание Московского комитета. Обсуждался ответ на царский манифест 17 октября о так называемых «свободах» и «действительной неприкосновенности личности». Кто-то предложил отпечатать листовку, злую и хлесткую. И из-за листовки начался спор, жаркий и тяжкий. Бауман не захотел принимать участия в этом споре. Он весь светился: вновь на свободе, вновь среди боевых друзей!

— Пошли освобождать политических заключенных! Я уходил из Таганской тюрьмы и дал слово — вырвать всех на свободу. За дело, друзья!

Он энергично поднялся, отодвинул стул и распахнул створки окна. В комнату ворвался гул возбужденных голосов. Землячка через плечо Баумана глянула на улицу. Революционная Москва бурлила. То были грозные дни октябрьской политической стачки 1905 года.

Заседание комитета происходило в Высшем техническом училище на Немецкой. Манифестация вспыхнула стихийно. У Баумана от удовольствия засверкали глаза. Он подхватил Землячку под руку и потащил на улицу. Смеясь, пробирался за ними и Шанцер.

— Становись! — крикнул Бауман.

Рабочие и дружинники, студенты и манифестанты выстраивались в колонну. Землячку, как и Баумана, захватила грандиозность происходящего. Красные знамена, стяги, транспаранты, красные банты у студентов, красные повязки на руках дружинников. Счастливые, возбужденные лица, свободные, гордые голоса... Бауман поднял руку, приветствуя знакомых дружинников. Внимание его привлекли рабочие, которые толпились у ворот прядильной фабрики Шапова.

— Сейчас я их сагитирую и приведу сюда! — крикнул Бауман, показывая глазами на рабочих.

Фабрика Шапова находилась неподалеку, но Землячку охватило нетерпение. Манифестация задерживалась, задержка, хоть и небольшая, казалась ей непозволительной. Она пыталась отговорить Баумана, но удержать его не удалось.

— Не пройдет и пяти минут, как я буду с вами!

Бауман решительно остановил извозчика, взял у дружинника красное знамя и направился к рабочим, словно птица, окунулся в родную стихию. Он был счастлив. Таким и запомнила его Землячка.

Толпа бурлила... Смех... Знамена...

Она вынула из кармана серой юбки часики и приготовилась ждать. Прошли роковые пять минут... Бауман был мертв. Землячка едва не закричала от горя, до крови закусив нижнюю губу. Шествие прекратили. Актовый зал заполнили рабочие, дружинники. В центре зала на столе, покрытом красным стягом, покоилось тело Баумана.

Землячка взглянула на Шанцера; по его лицу катились крупные слезы. Многие плакали не стыдясь.

...Три дня прощалась рабочая Москва с Бауманом. Землячка не отходила от гроба. Временами к ней присоединялся Шанцер, тихо о чем-то спрашивал. Розалия Самойловна смотрела на посеревшее лицо, воспаленные глаза и плохо его понимала. Она и сама постарела за эти горестные дни.

Все новые и новые делегации входили в зал. Венки, увитые черным крепом, стяги, осенние цветы, непрерывные траурные митинги у гроба.

Но вот в зале установилась какая-то особенная, торжественная тишина. Рабочие и дружинники опустились на колени. Зазвучала клятва. Землячка, стоя на коленях, повторяла ее слова:

— Жить и бороться, как Бауман... Быть преданным революции, как Бауман... Встретить последний час, как Бауман...

Она поднялась, отряхнула рукой платье и поцеловала Шанцера.

Клятву она твердила осенними ночами, когда вместе с дружинниками с револьвером в руках охраняла красный гроб. То были страшные ночи: охранка задумала выкрасть Баумана, испугавшись народной манифестации. Нет, Бауман и мертвый принадлежал народу...

Землячка лежала с открытыми глазами. В решетчатое окно пробивался слабый мутноватый рассвет. Татьяна спала, укрывшись с головой, и тихо всхрапывала.

Допросы и раздумья, допросы и раздумья. И так день за днем. Долго ли будут держать в участке? Наверно, скоро переведут в тюрьму. Следствие она старается затянуть, но Миронов явно спешит. Нужно отдать ему должное: не глуп и дело знает досконально. Трудно приходится на допросах.

Землячка встряхнула головой: мысли все какие-то грустные. Плохо быть оторванной от революции. А почему оторванной? Ведь бежал Бауман из киевской тюрьмы? Бежал!

Побег! Безусловно, это единственный выход. Кольцо следствия затягивается. Вчера Миронов разбил ее версию о мещанке из города Могилева Марии Казимировне Осмоловской, православного вероисповедания, за которую она себя выдавала. На несчастье, в Могилеве оказалась здравствующая мещанка Мария Казимировна Осмоловская, вдова коллежского регистратора, семидесяти пяти лет.

Землячка еле сдержала улыбку, когда Миронов предъявил карточку сморщенной старушенции в капоре с лентами и ввалившимся беззубым ртом.

— Неужели это вы, Розалия Самойловна? — спросил он участливо, а глаза смеялись.

Да, действительно смешно. Миронов думает на этом деле построить карьеру. Процесс обещает быть громким. Бойкий ротмистр вообще высоко метит. Розалия Самойловна повернулась к стене и подложила ладонь под голову. Бежать! О чем бы она ни думала, о чем бы ни вспоминала — бежать!

ПРОГУЛКА

В камеру вошел надзиратель. Землячка от Татьяны знала, что зовут его Вадимка, что он сластена и пьяница. Передал коробку конфет, наполовину опустошенную, и спокойно отвел глаза, заметив ее возмущение.

Волосы у надзирателя зализаны на прямой пробор, он так и благоухает дешевыми духами. Мундирчик отутюжен. Вадимка служит в полиции недавно, на лице, скуластом и безбровом, улыбочка.

Розалия Самойловна нетерпеливо поглядывает на часы. Сегодня разрешена прогулка, на которую она возлагает большие надежды.

Маленький дворик, мощенный булыжником, примыкал к полицейской части. В дни передач через этот дворик проходили родственники и близкие. Если же совпадет время прогулки со временем передач, то можно на ходу переброситься словом.

Солнце заливает тюремный дворик. Землячка с удовольствием прохаживается по кругу, стараясь поближе держаться к калитке, через которую пропускали посетителей. Ждет Катенину, свою давнюю подругу.

Дворик усажен тополями, почки их набухли, позеленели и покрылись лаком. На голых ветвях прыгают взъерошенные воробьи. Слышится заунывный великопостный звон. Это у Пимена. Стояла страстная неделя, и колокола мрачно гудят о суетности мирской.

Землячка знала этот храм. Совсем недавно пришлось укрываться в нем, спасаясь от слежки, да не одной, а с Костей Маленьким. Она шла на Миусы к трамвайщикам. Сопровождал ее Костя. Как никто другой, он знал лабиринты тверских и миусских переулков. И вдруг за ними увязался шпик. Они стали петлять, нырнули в проходной двор у дома Курникова, облицованного кафелем с красными и синими цветами, и выбрались на Сущевскую. Началась оттепель, улица утопала в грязи. Ноги скользили и проваливались. На Селезневке удалось смешаться с толпой богомольцев и свернуть к церкви святого Пимена. Золотились купола, и голуби грелись на солнце.

Она усмехнулась, заметив растерянное и удивленное лицо шпика. Но все же он вошел в ворота церковного дворика, стянул барашковую шапку, перекрестился. У большой иконы святого Пимена было особенно людно. Землячка, сощурившись, начала рассматривать схимническое одеяние святого. На черной рясе череп и скрещенные кости. Лик грозный и неумолимый. «А церковь все твердит о милосердии и любви к ближнему», — подумала она.

Около входа толпа, пестрая, безмолвная. Дети с худенькими лицами и ввалившимися глазами. На паперти нищие. В рубище юродивый с деревянной тарелкой у босых ног. Старухи мелко крестятся и подают милостыню.

Костя пристроился к простоватому приказчику в поддевке. Землячка встретилась с Костей взглядом. Мальчик ни единым жестом не выдал знакомства. Настоящим подпольщиком стал. Как изменился после смерти брата! Вытянулся, похудел, а глаза совсем взрослые.

Розалия Самойловна знала, что после гибели брата его усыновил Савельев. Они вместе скрывались в Шуе, а потом в Иваново-Вознесенске.

Землячка поворачивает голову и встречает открытый взгляд Кости. Большое, купленное на вырост пальто расстегнуто. Виднеется сатиновая рубаха и тонкий шелковый поясок. Лицо осунулось, под глазами синяки.

«Трудно мальчонке», — думает Землячка.

Костя зажег копеечную свечу у светильника и начал пробираться к Землячке.

«Шпика решил спугнуть», — поняла она, чувствуя за своей спиной тяжелое астматическое дыхание незнакомца.

— Куда? — свистящим шепотом спрашивает шпик, хватая его за руку.

— Дяденька, пусти, дай пройти, — нарочито громко отвечает Костя, стараясь привлечь внимание к шпику. — Там, в углу, икона Спасителя. Мамка велела свечку поставить...

— Пусти мальчонку, — потребовал старик с клюкой, сердито сверкнув глазами. — Здесь храм божий!

— Дяденька, пусти меня, — канючит Костя.

На них стали оглядываться. Шпик покраснел, съежился и, зло посмотрев на Костю, заторопился к выходу.

Костя опустился на колени у иконы Спасителя в богатом окладе, подмигнул Землячке. Чистым и звонким голосом подпевал хору, набожно крестился и клал поясные поклоны.

— А мальчонка-то и впрямь старательный, — шепнул Землячке старик с клюкой, недавний его защитник. — Ишь, какой истовый...

А звон все плыл над Селезневкой. Заключенных вывели на прогулку. Медленно тянется время. Землячка нервничает... Наконец на маленьком дворике показалась быстрая и стремительная Лидочка Катенина. В руках у нее желтый саквояж. «Передача», — догадалась Землячка. Она прибавила шагу.

— Спасибо, что пришла. Решили бежать. Процесс будет тяжелым. Я договорилась с Ярославским. Он тоже просит помощи. Нужны надежные квартиры, чтобы укрыться в первые дни, деньги и план окрестности. Мужчинам еще нужна пилка, хотят снять решетку. Лучше всего запечь пилку в куличи и передать в пасхальные дни. Участок завален передачами — досмотра тщательного нет. — Землячка обернулась и бросила взгляд на жандарма. — Да и вина побольше — охрану подпоить... Мне лично передай шляпу, вуаль, перчатки, ну и, конечно, адрес...

ШЛЯПА, ВУАЛЬ, ПЕРЧАТКИ

Тюремные дни скучны. Только Землячка не замечает этого. Она мысленно разбирает «технику» побегов. «Искровцы» бежали из киевской тюрьмы. Отличный побег! Но он ведь был групповым... Уйти вместе с мужчинами? Боязно подвести — прежде нужно помочь им. К счастью, связь налаживается, адреса и явки переданы, возникли трудности с планом окрестности. Но как-нибудь и это устроится.

А как быть ей? Но ведь известны не только групповые побеги. Хотя бы побег Кропоткина... Нет, слишком дерзок. Он бежал среди бела дня.

Друзья тщательно готовили побег. Разыскали квартиру, окна которой выходили в госпитальный дворик. Кропоткин в это время находился под усиленной охраной. Сначала сигнал побега решили подать воздушными шарами, но потом отказались. Шары почти не поднимались вверх. И на помощь пришла скрипка. Звуки ее заполнили окрестность. Сначала надзиратели удивленно поднимали головы, прислушивались, потом привыкли, перестали обращать внимание. И как только приближался час прогулки заключенного, так начинала петь скрипка. Чаще всего играли «Колыбельную» Моцарта. По-матерински нежно утешала она заключенного, рассказывала ему об удивительно прекрасном мире, звала за собой.

Землячка поправила волосы. Вспомнился родной дом. Мать, напевавшая ей, маленькой девочке, эту тихую, ласковую песню. Закусила губу, смахнула слезу. Давно не получала весточки из дому. Живы ли они? Все ли там благополучно? Как тяжело приходится ей без Мани. Они так дружны с сестрой и близки. Много света и радости принесла в ее жизнь Маня, доверявшая ей самое сокровенное. Где теперь она? Знает ли об аресте? Здорова ли?

Розалия Самойловна закрыла лицо руками, словно пыталась спрятаться от непрошеных воспоминаний.

В семнадцать лет простилась с родным домом. Да и могла ли она довольствоваться безбедной жизнью, когда народ стонал от горя? Усмехнулась: безбедная жизнь — не те слова. Отец ее — известный в Киеве купец первой гильдии, богач, а дочь — революционерка!.. Нет, лучше думать о побеге Кропоткина, чем терзать себя...

...Друзья Кропоткина наняли лучшего рысака Петербурга, знаменитого Варвара. Кто-то из участников побега в роскошной пролетке подкатил к воротам тюрьмы. В ногах узел с платьем. Наступили томительные минуты. Кропоткин прохаживается по дворику, настороженно прислушивается. Облокотился на ружье стражник. Скрипка помолчала — и вдруг бравурные звуки марша. Кропоткин точным и рассчитанным движением кидается на часового. Отшвыривает его от ворот, сбрасывает арестантский халат и выбегает на улицу. Его втягивают в пролетку. Варвар от нетерпения бьет копытами и косит кровавым глазом. Кучер трогает вожжи, и Варвар с места берет галопом. Кропоткин на ходу надевает пальто и цилиндр.

А скрипка все еще плачет. У скрипача от волнения дрожат руки. Растерянно мечутся часовые, гремят выстрелы, голосят бабы, и ухмыляются горожане.

Кропоткин неторопливо проезжает по Невскому...

Землячка радостно смеется. Какое мужество и какое самообладание! Хватит ли сил? Она закрывает глаза, словно решение уже найдено. Сгустились сумерки. В эти часы в камере особенно мрачно. Загромыхала дверь, и вошел надзиратель. Под потолком зажглась тусклая электрическая лампочка. Землячку всегда забавляла эволюция тюремного освещения... Она сидела при керосиновой лампе... Сидела при свечах... И вот сидит при электричестве...

Марии Ветровой в Трубецком бастионе светила керосиновая лампа. Высокими каменными стенами стиснуты его казематы. Луч солнца не проникал в камеры-склепы для заживо погребенных. Жандарм, подсматривающий в глазок. Окошко, затемненное металлическими ставнями.

И Ветрова восстала. Она взяла лампу, облила себя керосином и подожгла...

Теперь уж не подожжешь: электричество. Детские больницы без света, а здесь в тюрьмах — электричество! Прогресс! Землячка поежилась. Сырость, темнота, тишина — эти вечные спутники заточения ей хорошо знакомы.

Сегодня дежурил надзиратель по прозвищу Николай Второй. Он и впрямь напоминал царя: гладко зачесанные волосы, пушистые ржаные усы, да и пьяница безбожный.

Надзиратель принес большой медный чайник. Камера грязная, а медь начищена до блеска. Землячка с удовольствием налила себе кипятку, обхватила руками горячую кружку. Задумалась. Она не сомкнула глаз и в эту ночь: бежать...

Сущевская полицейская часть построена недавно, и побег отсюда, пожалуй, невозможен: усиленная охрана, пулеметная башня, метровые стены, тяжелые двери. Но в декабрьские дни здесь побывали дружинники, забросав ее бомбами. Камера и сейчас еще, после недавнего ремонта, пахнет краской. Запах этот, смешанный с сыростью, особенно неприятен. И всю эту сырость вбирают больные легкие. Она провела рукой по шершавой стене, постучала каблуком по каменным плитам...

А если побег не удастся? Тогда что же? Погибать? Нет, нужна хитрость...

На тюремной койке под тонким соломенным тюфячком лежат желтые кожаные перчатки, шляпа и модная вуаль.

Землячка была на допросе и не видала, как эти вещи очутились в камере. Только знает, что передала их Катенина.

Сердце тревожно бьется: побег становится реальностью. Как теперь волнуются на воле, страшась за нее. Катенина дала явку в гостиницу «Луч». Кажется, удачно. Там обосновались актеры. Двери не закрываются ни днем ни ночью. В одном из номеров живет знакомая актриса. Там и будет ее ждать Катенина.

Дни заключения тяжки. Она похудела, кружится голова, ноги ватные, чужие... А если слабость одолеет в час побега?

Несколько шагов по камере. Маленькое оконце с решеткой. За решеткой — солнце, за решеткой — небо, за решеткой — товарищи. Долго смотрит она на виднеющийся клочок неба и грезит о воле. Из тюрьмы может уйти только физически сильный человек. Кропоткин в Трубецком бастионе заставлял себя проходить несколько верст в день. Камера его по диагонали имела девять шагов. Он прикинул: девять шагов сто пятьдесят раз — получится верста. Тысячу пятьдесят шагов по камере, в которой девять шагов!

И Землячка переводит свои семь шагов в версты и шагает, шагает по камере... Думы... Думы... Побег выверяется во всех мелочах. И так день за днем...

Наконец она решается. Бывают минуты, когда камера остается открытой: разносят вечерний чай. Эти минуты и должны спасти.

Громыхает засов, скрипит тюремная дверь, и в камеру входит надзиратель Николай Второй. Он не один, а с купцом Анучиным. Татьяна шутливо с ними здоровается, хитровато прищуря большие глаза.

Всю страстную неделю Анучин не выходит из тюрьмы. По обыкновению, пьян и полон желания «Христовым именем» спасти «заблудшие души». Карманы его набиты душеспасительными книжонками. Анучин недавно «свершил хождение по святым местам». Был в Иерусалиме, посетил гроб господень, привез сандаловые крестики... Купец богат — владелец нескольких магазинов в Москве. Сыновья его причастны к революции и арестованы. Кажется, даже сидят в этом участке. Вот Анучин и зачастил. Но, помимо всего, ему мецената из себя приятно разыгрывать. Заключенные над ним посмеиваются, а надзиратели заискивают. Купец щедро поставляет в тюрьму корзины с пивом и колбасами, а в пасхальные дни — и вина с коньяками.

— Праздник воскресения Христова, — Анучин поднял вверх указательный палец с грязным ногтем, — праздников праздник и торжество из торжеств. Так учит церковь. — Купец рыгнул и качнулся.

На нем темно-зеленая суконная поддевка и шелковая малиновая рубаха. Лицо потное, волосы подстрижены под скобку, маленькие осоловелые глазки... Анучин остановился у койки Землячки и неожиданно тонким голосом запел:

Николай Второй, придав пьяному, отекшему лицу молитвенное выражение, подхватывает:

У Николая Второго масленые глаза; он еле держится на ногах и редкостно вежлив. Правда, подозрительность его не оставляет. Надзиратель проверяет петли на двери, подходит к окну, трогает решетку.

Вчера бежали Ярославский с товарищами, воспользовавшись общей пьянкой. Ярославский посулил уголовным, сидевшим с ним в одной камере, полсотни, и те сделали в толстой тюремной стене пролом. Через этот пролом и ушли...

Землячка с замиранием сердца ловила слабые и заглушенные удары. Тюрьма шумела пьяными голосами. И лишь пр суматохе, поднявшейся к ночи, поняла, что побег свершился.

Ушли... Она пожала руку Татьяне и задумалась. Теперь бежать будет сложнее. Тюрьма всполошилась, охрану усилили, да и пьянствовать, кажется, стали меньше.

Розалия Самойловна не смогла уйти с Ярославским: не хотела осложнять их положения.

Землячка представила, как волнуется Катенина, поджидая ее в гостинице. Сорвался назначенный день побега. В эту ночь она не сомкнула глаз, как не сомкнула их, наверно, и Катенина.

Сегодня первый день пасхи... Надо бежать... Землячка надела Татьянин жакет, отороченный белкой, шляпу, приготовила перчатки и, закутавшись в большой шерстяной платок, прилегла на кровать... Так и застал ее Анучин с надзирателем Николаем Вторым.

В камеру доносится непривычное оживление: подвыпившие надзиратели перекликаются в коридорах. Веселие, к счастью, разгорается.

Землячка презрительно смотрит на купца, и Анучин, подхватив свою корзину с куличами и пасхами, выходит из камеры.

Николай Второй несколько смущен. Он потоптался на месте, словно раздумывая, куда пристроить большой начищенный чайник.

— Кипяточек, пожалуйте, барышня.

Землячка отводит глаза: иначе он прочтет ее намерение. Голосом, осевшим от волнения, просит:

— Дверь не запирайте. Душно что-то в камере.

Николай Второй ставит чайник на каменный пол и уходит, оставляя дверь приоткрытой.

Землячка выпрямляется и резко сбрасывает платок. Руки немного дрожат, и пальцы путаются в бесчисленных, как ей кажется, застежках жакета. Тревожно глядит на дверь и каждый шорох воспринимает сердцем. Где-то в конце коридора чуткое ухо ее улавливает шаги. Холодный пот выступает на лбу. Если надзиратель подойдет к двери — конец...

С каким-то ожесточением Розалия Самойловна поправляет вуаль... Вновь шаги... Они звучат явственно и отдаются горячими толчками крови в висках. Землячка отходит в дальний конец камеры и напряженно всматривается в дверь. Пронесло... Значит, есть еще несколько минут. Подбегает к койке и делает чучело. Привычным движением поправила косу и опустила белую расшитую вуаль.

шепчет она Татьяне побелевшими губами любимые с детства стихи.

Тяжело вздохнула и шагнула к двери. Отворилась железная дверь. Кажется, что она оглушительно скрипит — сейчас сбегутся стражники.

Минута... другая... Тишина.

Начинается длинный полутемный тюремный коридор. Под массивным колпаком едва мерцает лампа.

Землячка на цыпочках, крадучись, делает первые шаги. Еще шаг... Еще... И вот позади тюремный коридор. Теперь — самое страшное: главный вход в часть и дежурка, в которой собираются надзиратели. Розалия Самойловна едва не падает, запутавшись в складках длинного платья: лестница, которую она не разглядела да и попросту забыла в волнении. Пять ступенек, крутых и холодных, как сама тюрьма. Она всегда их считала, когда вели на допрос к Миронову. Эти пять ступенек отделяли тюрьму от полицейской части. Если миновать их, то попадешь на главный вход. Широкий коридор соединял участок и тюремный дворик.

Направо дверь, через нее проходят жильцы флигелечка, расположенного в тюремном дворике. Риск велик: во флигелечке живут семьи тюремных служащих.

Землячка задержалась на последней ступени, огляделась и быстро сошла вниз. Подумав, повернула налево, к дежурке. Так опаснее, но зато короче путь.

Сзади послышались быстрые шаги, звонкие подковы били по каменным плитам коридора. Землячка заставила себя остановиться. Дежурка шумела пьяными голосами. Дверь ее резко распахнулась, и огромный веснушчатый жандарм уставился на даму. Но тут он заметил офицера и поспешно задрожавшими пальцами начал застегивать пуговицы мундира.

Молоденький жандармский офицер быстро приблизился к Землячке.

— Я правильно иду к выходу, мосье? — певуче справляется она.

Офицер польщен разговором с элегантной молодой женщиной. Он холодно глядит на хмельного жандарма и, предупредительно наклонив голову, отвечает:

— Мадам, здесь всего несколько шагов. Позвольте проводить.

Глаза прищурены — в них вопрос. И Землячка опять певуче отвечает:

— Я приезжала к доктору поздравить с праздником свою маленькую крестницу, а уж проводами не стала утруждать хозяев. Теперь жалею...

Она чуть заметным кивком головы показывает на дежурку.

— Пасха, мадам, — сухо отвечает он.

Офицер галантно предлагает Розалии Самойловне руку, и они проходят дежурку. Надзиратели при виде офицера встают и молча провожают взглядом нарядную даму.

Около полицейской части топчутся жандармы. Они смотрят на небо и гадают, будет ли дождь.

Землячка тоже смотрит на небо: только понять не может — то ли это тучи, то ли темно в глазах от нечеловеческого напряжения.

— Кажется, будет гроза. Остановите лихача... Или крикните извозчика, если он свободен, — просит она офицера.

— Хорошо, мадам. — Офицер кивает одному из жандармов, и тот направляется к извозчику.

Извозчик стар, борода у него окладистая и седая. Он сидит на высоких козлах и лениво зевает, поглядывая на приближающуюся даму с жандармским офицером.

— Подавай! — кричит жандарм.

Резкий ветер едва не срывает шляпу с беглянки. Землячка испуганно удерживает ее рукой.

— А грозы не миновать, — прощается она с офицером и садится в пролетку.

Извозчик мягко перебирает вожжи.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Январской ночью у перрона Павелецкого вокзала дожидался отправления специальный поезд.

Люди в ватных полупальто, в шинелях, низко надвинув буденовки и треухи, торопливо проходили в вагоны. Вот уже пронесли последние венки, вот уже почти опустел перрон, в окнах вагонов, слабо освещенных фонарями, перестали мелькать тени, а Землячка все стояла и стояла на перроне, не замечая ни морозной мглы, ни вокзальных часов. И только когда ее окликнули, она медленно, будто с трудом, пошла к головному вагону, к паровозу.

Паровоз тяжело вздыхал, плакал тонкими струйками пара.

Землячка взялась за ледяные поручни паровоза, по железным ступенькам поднялась наверх. В ярком зареве увидела бронзовое, словно литое, лицо Кости. Короткими сильными толчками швырял он в топку глянцевитые куски антрацита. Огонь ревел и бушевал в топке, косматые языки жадно накидывались на уголь.

Костя на минуту распрямился, молча кивнул Розалии Самойловне, как кивают людям, прихода которых ждали.

Паровоз этот имел особую историю: совсем недавно он был полумертвой ржавой развалиной, но рабочие воскресили паровоз в дни ленинских субботников.

Мощный локомотив, его огненная глотка, его красные колеса, бегущие по стальным путям вперед и вперед, его сила, его непрестанное движение — все это казалось воплощением революции, натиска и решительности, вечно клокочущего сердца.

Он был очень похож, этот паровоз, на своих стальных собратьев. И все-таки он был особенный: его почетным машинистом путейцы избрали Владимира Ильича Ленина.

А она... она была очень взволнована, когда на этом же собрании стала помощником почетного машиниста.

И вот Розалия Самойловна стоит в кочегарке рядом с Костей и слушает грозный рев огня в топке.

Нынче, студеной январской ночью 1924 года, паровоз этот доставит делегатов съезда Советов, представителей Московского комитета партии в Горки... Землячка пристально смотрела на мятущееся пламя. Огонь со стоном пожирал жирный уголь.

Костя тронул ее за плечо и глуховато сказал:

— Розалия Самойловна, сейчас отправляемся...

Помог спуститься по железной лестнице. Она медленно приблизилась к вагону, чувствуя странную слабость в ногах и спазмы в горле.

Тихо, без привычного гудка отошел поезд. В вагонах никто не разговаривал. Едва светили фонари и стучали, стучали колеса. Сквозь стук их вдруг слышались подавленные рыдания. И опять все смолкало. Только постукивали все торопливее, все торопливее колеса, и тени мерно качались на холодных стенах, на заросших седым инеем окнах.

Землячка сидела в уголке вагона, подняв воротник пальто и прикрыв глаза. Поначалу мысли ее путались, шли сбивчиво. Она думала о жизни и смерти человека, который лежал в эту ночь там, в заснеженных Горках, в доме с колоннами. Думала о том, как много значил этот человек для России, для всего мира и для нее, Розалии Землячки. Думала о том, как жестоки и несправедливы законы природы, которым подчиняется хрупкая человеческая жизнь, и думала о том, как же все они будут жить без этого человека. И, тревожась обо всем этом, она чувствовала резкую, пронизывающую боль, от которой останавливалось сердце и спирало дыхание.

Но постепенно мысли упорядочились, будто подчинившись ритму движения поезда, и тогда и стук колес и скрип вагона неприметно начали разворачивать перед ней картины минувшего...

...1901 год. После шумной портовой Одессы маленький Цюрих казался сонным, почти безлюдным. Она стояла на мосту и дивилась прозрачности Лиммата. В глубине реки, как тень от ласточек, промелькнула стайка форелей. Солнце золотило песок и гальку. Оттуда, с моста, открывался живописный вид на Цюрихское озеро и горы, покрытые альпийской зеленью. Вдали виднелся парусник и чайки, кружившие снежной метелью. Над озером плыли розоватые облака. Выдался теплый ясный день, хотя уже был конец сентября. И день этот мало чем напоминал русскую осень с ее дождями, ветрами и пестрым листопадом.

На высокой башне готического собора пробило четыре. Надо было торопиться. Оправив шляпу со страусовыми перьями, она пошла по правому берегу в «большой город». Да, вот там, у городской ратуши, увидела велосипедиста. Он выехал как-то очень неожиданно из боковой улочки, и Землячка в замешательстве остановилась посреди булыжной мостовой. Велосипедист ловко соскочил, на отличном французском языке извинился.

Он был среднего роста, коренаст, с немного скуластым лицом и живыми умными глазами. Очевидно поняв, что перед ним приезжая, незнакомая с Цюрихом, велосипедист приветливо улыбнулся и спросил, не может ли быть чем-либо полезен.

— Благодарю вас, — обрадовалась Землячка. — Понимаете ли, все здешние улицы кажутся одинаковыми. Мои друзья остановились в одном из отелей, а в старой ли части города или новой, к сожалению, не знаю...

— Вы из России? — неожиданно озадачил ее велосипедист.

— Да. Выдает произношение?

Велосипедист рассмеялся коротко и весело.

— Простите, а какой отель вы ищете?

Розалия Самойловна назвала отель, глядя на любезного собеседника, и тут только уловила в его коренастой фигуре, в лице его и черной косоворотке что-то совершенно русское.

— А, — воскликнул он, — так это же совсем недалеко! Если позволите, я провожу.

Незнакомец быстро зашагал рядом с Землячкой, держа велосипед за руль и время от времени поглядывая на стопку книг, привязанную к багажнику: целы ли?..

Чистенький двухэтажный отель с готическими башенками и флажками-флюгерками, с узорчатой калиткой и красными каннами в садике понравился Землячке. Она сказала провожатому:

— Вот спасибо. Выручили... Очень рада встретить соотечественника.

Велосипедист наклонил голову и ответил несколько загадочно:

— Наверняка скоро увидимся.

Он вытер платком большой лысеющий лоб, вскочил в седло и быстро скрылся за углом...

Ох, как весело, как звонко смеялся Владимир Ильич над ее удивлением и смущением, когда их познакомили!.. Она шла на эту встречу с замирающим сердцем: ожидала увидеть «генерала» вроде Плеханова или Дейча, а увидела давешнего велосипедиста, милого человека лет тридцати.

— Почему же сразу не сказали, кто вы? — с некоторой досадой пробормотала она.

Ленин усмехнулся.

— Вот поди же, я еще и виноват! Сами тут заблудились. Я вас, можно сказать, вызволил... И вы же меня укоряете. — Он опять засмеялся заразительным смехом. — Ну ладно, товарищ Землячка, ладно. В следующий раз при встрече непременно представлюсь. — И, сразу посерьезнев, спросил: — Как дела в Одессе? Что происходит в организации? Письма ваши получаем, но ведь в письмах-то всего не скажешь... В Одессе давно?

— Недавно. Раньше в Полтаве работала.

— Вы что же, родом оттуда?

— Нет, выслали под надзор полиции после киевской тюрьмы. В тюрьме схватила туберкулез, но все же господа хорошие продержали два с лишним годочка...

— Гм... Туберкулез... А теперь как себя чувствуете? — осведомился Владимир Ильич.

— Спасибо. Хорошо. В Полтаве досталось-таки. Почему? Да там, Владимир Ильич, хоть и были наши, но тон задавали «экономисты». Все к рукам прибрали — кружки, технику. И такую, знаете ли, говорильню развели...

— А рабочим движением за этими спорами-раздорами заниматься некогда. Верно? — заметил Владимир Ильич.

— Куда там... — махнула рукой Землячка. — Но тут в самую пору подоспели номера «Искры». Мы ожили, честное слово. И план построения партии, мне кажется, хорош, и правильно, что «Искра» заговорила о крепкой организации. Быть агентом такой газеты — радость, настоящая радость, Владимир Ильич!

— А скажите, Розалия Самойловна, как читают «Искру» рабочие? Доходчивы ли статьи? Меня это, право, сильно заботит.

— Как читают? До дыр. Буквально, Владимир Ильич, до дыр. «Вот, — говорят, — это уж чисто нашенская газета!»

Расспрашивая Землячку, Ленин быстрыми шажками ходил по маленькой комнатке, время от времени взглядывая на Крупскую.

Надежда Константиновна сидела у письменного стола, неподалеку от балконной двери. Солнце мягко освещало ее спокойное ясное лицо. Своим бисерным почерком Крупская расшифровывала письма из России. Но хотя она не бросала пера, хотя сидела, наклонив голову, Землячка чувствовала, что Надежда Константиновна внимательно слушает разговор. Но вот она отложила бумаги и выпрямилась.

— Розалия Самойловна, — проговорила Крупская негромким грудным голосом, — а что в Одессе делает группа «экономиста» Рязанова? Все еще кормят рабочих красивыми фразами и задают тон?

— Нет. Рязанов с компанией теряют вес. Рабочие — за искровцев, — Землячка чиркнула спичкой и затянулась дымом.

Ильич сразу же отворил двери на балкон, покачал головой:

— А курить вам нельзя-с...

— Да, придется, наверное, бросить... — И, еще раз затянувшись папиросой, Розалия Самойловна загасила ее. — Так вот этот самый Рязанов... Под его влиянием Одесский комитет выпустил воззвание к работницам табачной фабрики Попова с чисто экономическими требованиями. Воззвание успеха не имело. Фабрикант обратился к полиции. Та стала хватать работниц и тащить их к станкам, аресты пошли немалые... Забежала я на фабрику, стала разговаривать с девушками, те и говорят: «Мы ничего не делали, а с нами полиция так подло поступила. Впредь будем бастовать, чтобы знать, за что мучают».

— Вы вот переслали нам листовку Одесского комитета, — сказала Надежда Константиновна, — наивна она. Ей-ей, до крайности наивна. Как это там? Что-то вроде: «Мы сидели себе смирно, никого не трогали, мирно отказались работать, а полиция...», и так далее. Вот и получается, что во всем виноваты не в меру расходившиеся защитники престола отечества, а не царизм.

Ильич остановился у балконной двери и спросил, растет ли количество стачек за последнее время.

— Безусловно, Владимир Ильич... В Ливадии произошел просто курьез: началась стачка у русского царя! — Глаза у Землячки сделались хитрыми, смешливые черточки запрыгали по лицу. — Произошел величайший скандал: у царя забастовали рабочие. Деньги им выдавали неисправно, задушили штрафами, администрация грубила... Управляющий имением, генерал, с ног сбился. «Шумите из-за пустяков», «вас сбивают злые люди», «социалисты — волки в овечьих шкурах», ну и прочая генеральская глупость... Только уговорить рабочих не смог. И что ж, царская контора пошла на уступки. «Ну и царь, — говорили рабочие, — кровь нашу пьет не хуже любого подрядчика».

Землячка расхохоталась. Ленин улыбался.

— Превосходно, — сказал он. — Паки важно эту корреспонденцию поместить в газету. Нам что позарез необходимо? А? — Владимир Ильич подошел к Землячке. — Как вы думаете? Нам все, самый малейший повод надо использовать для выработки политических требований. Нужна партия, единые действия... А у нас каждый комитет розно, на свой страх и на свой риск... Вот она, главная беда! Только съезд может положить конец разобщенности...

Владимир Ильич заглянул через плечо Надежды Константиновны в разложенные на столе письма. Крупская улыбнулась и, продолжая работать, сказала:

— Розалия Самойловна, нужны новые явки и адреса. Разумеется, самые надежные — литературу отправлять. — Она достала маленькую книжечку в сафьяновом переплете.

— А у меня... у меня ничего нет, — растерялась Землячка. — Связями пока не обросла. В организации, правда, есть новые люди, но все зеленые. Признаться, как-то боязно использовать их...

Владимир Ильич, казалось, разглядывал дальние горы с яркой альпийской зеленью. Но вот он обернулся и резко бросил:

— Вы же ставите себя в ложное положение. Профессиональный революционер — а ведь мы с вами именно профессиональные революционеры — обязан везде и всюду обзаводиться связями, адресами и явками. Это еще не все. Через месяц-другой хорошо возвратиться и проверить, архитщательно все проверить... У нас какая-то обломовская боязнь новых людей. И это у тех, кто хочет создать массовую организацию...

Владимир Ильич помолчал, ранние морщинки собрались у его глаз.

— Не подумайте, Розалия Самойловна, что все это я адресую только вам. Нет, нет, это наша общая беда, помочь которой может создание партии... Партия же без съезда немыслима...

Землячка открыла глаза. Все так же понуро сидят люди, постукивая закоченевшими ногами. За окном черная мгла. Грохочет встречный состав. А специальный поезд замедляет ход. Все тише... Тише... Лязгают буфера. Люди задвигались, поднялись, столпились у выхода.

Полустанок Герасимово тонул в снегах. Небо было хмурым, беззвездным.

Мужики в овчинных тулупах дожидались у полустанка с розвальнями и зажженными фонарями. Чуть начало светать, когда вереница саней тронулась по лесному проселку. Не всем достало места в розвальнях. Усадили женщин и тех, кто постарше. Остальные двинулись пешком. По краям дороги молча и хмуро стоял лес.

Землячка шла по обочине санного пути. Мороз пробирал до костей, перехватывал дыхание. Звонкое безмолвие нависало над лесом. Лишь слышалось всхрапывание лошадей да скрип снега под сапогами и валенками. Как всегда перед рассветом в зимнюю пору, дорога начала двоиться, словно ускользая от глаз, сманивая в сторону.

Землячка в своих кожаных башмаках давно уж не чувствовала ног. Стекла пенсне покрылись тонким ледяным налетом. Она оступилась, почти по пояс увязла в сугробе. Ей протянули руку, помогли... Ветер швырял в лицо колючие пригоршни, ветер пригибал к земле. Она шла, стиснув зубы, шла на последнюю встречу...

Впереди замерцали огоньки Горок — маленькой усадьбы, открытой ветрам. Медленно светало. Розвальни двигались к желтоватым огонькам... И люди двигались к этим огонькам...

...Много лет назад темной ночью шла она на свою вторую встречу с Ильичем. Но то было весной... Землячка только что избежала ареста — по липкой распутице уходила из Екатеринослава. Путь оказался не прост: явка, ночевка в чужих домах, корчмы, тайный переход границы, и, наконец, в апреле 1903 года снова Швейцария.

В первый день своего приезда она забралась высоко в горы. У ног раскинулся гигантский полумесяц Женевского озера. Вспенившаяся Рона с глухим рокотом несла воды талых снегов. В долине зеленели виноградники и цвели гранаты...

Она дышала полной грудью. Счастлива, что избежала ареста... Розалия Самойловна победно помахала широкополой шляпой и начала спускаться в город. Она скользила по тихим улицам Женевы. На ней весенний зеленоватый костюм — длинная юбка и жакет с разрезами на боках. Хорошо! И она твердила адрес: улица Фуайэ, 10.

Лозаннское шоссе... Теперь свернуть вот в эту тихую улочку. А вот и дом 10.

Крошечный палисадник. Дверь отворяет Надежда Константиновна. Радостно протягивает руки:

— Розалия Самойловна! Ох как мы беспокоились!.. Боялись — зацапают вас на границе. Проходите, пожалуйста...

Из маленькой прихожей — в чистую кухоньку, заставленную ящиками. В них Владимир Ильич привез книги, а теперь порожние ящики заменяют стулья.

У Ильичей всегда гостей полно. Кто-то в шутку назвал эту кухоньку настоящим «притоном контрабандистов»: ведь почти все делегаты съезда пользовались услугами контрабандистов для нелегального перехода границы.

Пробило четыре. Надежда Константиновна посмотрела на часы.

— Ну вот, Владимир Ильич с минуты на минуту возвратится из библиотеки. А пока присаживайтесь. Здесь у нас самое уютное место, скоро обедать будем.

Продолговатый стол покрыт чистой клеенкой. Кухня одновременно служила и гостиной. Крутая лестница с высокими ступенями вела наверх.

— Садитесь, садитесь, — повторила Надежда Константиновна.

— Спасибо. Я закусила в «Ландольде». Знаете? Ресторанчик небольшой, а кормят отменно.

— Закусили? Зачем же вы так? Шли в гости, а завернули к ресторатору. Нехорошо.

— Это ничего, — смеется Землячка. — Если только угостите такими же пирожками, как тогда, в Цюрихе... Ей-богу, не откажусь... И стакан крепкого чаю.

— Ага, запомнили, — улыбается Крупская. — Таких нет, но есть лучше: я-то не ахти какая кулинарка, а вот мама у меня мастерица превеликая. Она теперь все хозяйство ведет. — Надежда Константиновна прислушалась и просияла: — Вот и Владимир Ильич!

— Здравствуйте, здравствуйте, — оживленно проговорил Ленин. — Рад, сердечно рад. — Он крепко пожал руку Землячке, сел за стол, весело воскликнув: — Надюша, голоден как волк!

Землячка радостно разглядывала Владимира Ильича. Коренастый, широкоплечий, сильный. Рыжеватые усы подстрижены щеточкой. Небольшая бородка...

После обеда Надежда Константиновна села за работу, а Владимир Ильич пригласил Розалию Самойловну пройтись к Женевскому озеру да по дороге потолковать.

На берегу рыбаки в парусиновых штанах и высоких сапогах возились с сетями, напевая какую-то озорную песенку. В корзинах блестела рыба. Пахло свежей водой, мокрой бечевкой, нагретой землей. Вдоль озера были разбросаны беседки, увитые зеленью дикого винограда. Высокое солнце припекало, и Владимир Ильич предложил посидеть в тени. Они опустились на каменную скамью беседки и долго разговаривали о событиях в Екатеринославе, о разногласиях в партии, о странной позиции Мартова и о том, что борьбы, а может быть, и раскола на съезде, который скоро соберется в Брюсселе, не миновать, пожалуй.

— Итак, Розалия Самойловна, — говорил Ильич, взглядывая на нее искрящимися темными глазами, — вам придется выехать в Брюссель и завершить подготовку к съезду. Пора покончить с кустарничеством, с организационным хаосом...

Владимир Ильич помолчал и добавил:

— Я тут, видите ли, подготовил проект Устава партии. Непременно вам покажу... Положение тяжелое, борьба предстоит немалая. — Он опять помолчал, прищурился и вдруг мягко прибавил: — Чертовски рад, что у вас все благополучно обошлось. По чести сказать, не очень-то надеялся...

Потом был Брюссель...

Съезд заседал в помещении... мучного склада. Открывал его Плеханов. Большое окно занавешено красной материей, импровизированная трибуна также затянута в красное... Землячка отыскала глазами Ильича, увидела его сдержанно-взволнованное лицо.

Борьба началась с первого же дня. К идейным противникам Ильич оказался непримирим. Железной логикой, страстной своей убежденностью бил все слабое, дряблое, неустойчивое...

В Брюсселе провели лишь несколько заседаний. Бельгийская полиция боялась русских революционеров. Одной из первых выслали из страны Землячку.

Съезд перенесли в Лондон. Дожди и туманы не доставили Землячке радости. Но зато ей нравилось бродить по тихим лондонским улицам, забираться в двухэтажные омнибусы, заходить в Гайд-парк и сидеть в чистеньких скверах с подстриженными деревьями.

Главная битва, как и предвидел Ильич, завязалась с Мартовым. Ильич похудел и осунулся. Однажды в перерыве между заседаниями Землячка подошла к Владимиру Ильичу. Он стоял у открытого окна, жадно дышал свежим воздухом. Кто-то из меньшевиков, болезненно кривя рот, надсадно говорил:

— Что за атмосфера на съезде! Ожесточенная борьба! Нападки друг на друга! Резкости!..

Владимир Ильич вдруг взглянул на него с веселой иронией:

— Да что вы! Полноте! Съезд идет отлично! Открытая, свободная борьба. Мнения высказаны честно и прямо, без обиняков. Оттенки обрисовались. Группы наметились. Руки подняты. Решения приняты. Чего же еще? Теперь — вперед! Вот это, я понимаю, жизнь!

Лицо Владимира Ильича освещало солнце, глаза чуть прищурены и устремлены вдаль..

С венками из заиндевелой хвои стояли окрестные мужики. На жгучем морозе, с непокрытыми головами. И неподвижны делегаты Всероссийского съезда. Красный гроб закрыли стеклянной крышкой. Падал снег. Плакала вьюга...

Калинин, Буденный первыми надели на себя лямки и понесли гроб. Пять верст на руках несли гроб Ленина...

Метель разыгрывалась все пуще. Впереди на розвальнях ехал крестьянин. Он бросал на дорогу еловые ветки. Вдоль всей дороги, от Горок до полустанка, стояли бабы и мужики, старцы и ребятишки...

Тяжело вздохнул паровоз... Траурный поезд медленно, среди звенящей тишины оставил полустанок. И опять застучали колеса...

Рядом с Землячкой запричитала женщина в заштопанном полушалке, плакала громко, по-крестьянски, навзрыд.

Землячка незряче смотрела на нее. А колеса стучали, стучали...

Вот так же стучали колеса двадцать лет назад в августе 1904 года, когда она опять ехала к Ильичу в Женеву.

Скорый из Берлина подходил к перрону. Землячка стояла в тамбуре. Лязгнули буферные тарелки, мелькнули круглые станционные часы, деревянные кадушки с вечнозелеными лаврами...

Был ранний час, и она раздумывала, прилично ли вваливаться к Ильичам сразу с вокзала или, может, обождать. Так ничего и не решив, побрела по какой-то тенистой улице, но потом повернула к ближайшей трамвайной остановке.

Розалия Самойловна сильно волновалась и даже, признаться, побаивалась предстоящего разговора с Ильичем. Тяжелые времена наступили после съезда. Меньшевики стремились захватить руководящие партийные органы, отстранив ленинцев. Землячке стало так трудно, что она вышла из Центрального Комитета — сил не хватило. Шаг, к несчастью, самовольный...

Вот она и тревожилась, как Ильич отнесется к ее поступку. Правда, она долго и мучительно ругалась с «примиренцами», но ведь так и недоругалась. А меньшевики совсем распоясались. Даже Ильича принудили выйти из редколлегии «Искры». Подумать страшно: «Искра» стала меньшевистской!

В прошлый приезд она побывала в экспедиции «Искры». Готовили очередную партию. Провалилось уже несколько агентов на границе. Эту партию готовили для отправки морем. Надежда Константиновна горячим утюгом проглаживала четвертушки газет, плотно паковала их и обшивала водонепроницаемой материей. Работа тяжелая, кропотливая. Но Землячка до сих пор не может забыть счастливого лица Крупской: газета шла в Россию...

А теперь?.. Что делать?

Землячка вышла из трамвая на полдороге. Глянула на часы. Рано, очень рано. Она присела на скамью в скверике, решила повременить. На велосипеде проехал трубочист с металлической щеткой на шее. «Как герой сказок Андерсена», — подумала она и вновь глянула на часы. Нет, ждать решительно невмоготу. Она подхватила чемодан и опять зашагала к трамвайной остановке. Вагон почти пустой. В зеркальных окнах замелькали улицы, дома, скверы... Но вот уже появились рабочие в синих блузах, мелкие торговцы, крестьяне с тяжелыми плетеными корзинами.

— Rue de Davide, — объявил кондуктор с потертой кожаной сумкой.

Землячка вышла.

В маленькой кухоньке она встретила мать Надежды Константиновны. Елизавета Васильевна собиралась на рынок, но, увидев гостью, отложила свою корзинку и принялась варить кофе.

А вскоре уже гостья оказалась в небольшой комнатке Ильича. Железную кровать покрывал плед. У раскрытого окна — письменный стол с книгами, журналами и газетами.

— У окна сидеть не опасаетесь? — спросил Владимир Ильич с обычной предупредительностью. — Час ранний, недолго простудиться. Да и ветерок свежий с озера. Пожалуй, лучше закрыть, а?

Землячка горько усмехнулась:

— Нет, свежего ветра я не боюсь. А вот меньшевиков и «примиренцев»...

Ильич внимательно на нее взглянул. И, помолчав, сказал решительно:

— Нуте, выкладывайте все, что есть!

Многое накипело на сердце у Розалии Самойловны за эти месяцы. Она говорила быстро, сбивчиво, но Владимир Ильич не прерывал ее.

— Не смогла я, Владимир Ильич, ужиться в ЦК. Работать с «примиренцами»? Невозможно. Васильева арестовали, Зверева арестовали, а они воспользовались и фактически захватили ЦК. Обстановка невыносимая, предельно напряженная. Быть с меньшевиками в одних организациях?! Нет и нет!! В партии назревает кризис...

Владимир Ильич выслушал ее и негромко сказал:

— Интриганству меньшевиков можно только удивляться. Вот один из образчиков. — Он остановился около стола, покопался в бумагах и протянул Землячке письмо. — Полюбуйтесь.

Розалия Самойловна быстро пробежала глазами:

«Итак, первая бомба отлита, и — с божьей помощью — Ленин взлетит на воздух. Я придал бы очень большое значение тому, чтобы был выработан общий план кампании против Ленина, — взрывать его, так взрывать до конца, методически и планомерно... Как бить Ленина, вот вопрос».

Землячка побледнела от возмущения. Владимир Ильич посмотрел на нее и твердо закончил:

— У нас есть лишь один выход: немедленный созыв съезда. И никакие уловки, никакая старчески-озлобленная ругань не спасет меньшевиков.

В этот раз она совсем недолго пробыла в Женеве. Зато почти ежедневно виделась с Ильичем. В Женеве собралась тогда довольно большая группа друзей-единомышленников, с которыми в условиях России и встретиться не так просто. Днем работали, а вечерами собирались в столовой у Лепешинских. Кто-то играл на скрипке. И тогда шумная столовая затихала. Она вспоминала с Красиковым Екатеринослав и свое бегство. Сражалась с Гусевым в шахматы. А главное — слушала Ильича.

Гусев становился у старенького пианино, взятого напрокат, и, запрокинув голову, пел сочным баритоном. Как Ильич любил Глинку, как заслушивался он песнями про раздольную Волгу, про удалого Стеньку Разина, про бескрайнюю степь!

Однажды Землячка встретилась глазами с Ильичем, и сердце у нее заныло: такая тоска и грусть были в глазах его, тоска и грусть по России...

Из Женевы она уезжала с бесценным грузом — везла ленинское обращение «К партии». Обращение, написанное на тонкой папиросной бумаге, они с Надеждой Константиновной запрятали за деревянную рамку зеркала. Рамка имела секрет: середина ее была искусно выдолблена. Надежда Константиновна подала сложенную бумагу, и Землячка уложила ее в углубление. Потом приложили массивное зеркальное стекло и закрутили шурупы. Розалия Самойловна повертела зеркало в руках и передала его Надежде Константиновне. Та придирчиво стала его рассматривать.

— Ну что ж, хорошо, по-моему, — заметила Землячка. — Никому и в голову не придет искать в дамской безделушке партийный документ.

— Будьте осторожны, риск и опасность превеликие, — мягко заметила Надежда Константиновна.

Как труден и опасен оказался обратный путь в Россию! В купе подсел шпик. Таможенники долго рылись в вещах домашней учительницы Зинаиды Трелиной, по паспорту которой она возвращалась. Шпик уронил зеркало, спасли шурупы, а то бы документ стал добычей охранки. Как она тогда переволновалась!.. Потом, уже в России, обращение размножили в подпольной типографии. И там же, в России, получала письма от Владимира Ильича.

...Она повезла обращение «К партии» по всей России. Опасность подстерегала ее на каждом шагу. Она то была светской дамой, к которой и обратиться страшновато, то малозаметной работницей, не вызывающей подозрения...

И тогда же получила письмо от Владимира Ильича:

«Ура! Вы работали великолепно, и вас... можно поздравить с громадным успехом».

Ильич больше всего любил в жизни дело!

Тихо подошел поезд к дебаркадеру Павелецкого вокзала. Землячка увидела бледное лицо Дзержинского. Рядом с Феликсом Эдмундовичем сгорбился Ярославский. Склонилось знамя московских большевиков. Делегации направились к первому вагону. Черные и красные полотнища колыхались на ветру...

И лишь сейчас, когда мимо Землячки пронесли тяжелый оцинкованный гроб, она до конца поверила в то, что случилось, задохнулась, глухо зарыдала...

Вокзальную площадь запрудила огромная толпа. Величаво и скорбно звучала музыка. Высоко плыл гроб. Его не поставили на орудийный лафет — несли на руках... На руках до Колонного зала, на руках через заснеженную Москву. Шпалерами выстроились красноармейцы. Цепью застыли рабочие с красными повязками. Бесконечно было шествие.

И на лютом морозе резко и ярко алели плакаты:

ЛЕНИН УМЕР, НО ДЕЛО ЕГО ЖИВЕТ...