Рассказ об одном классе

ГЛАВА ВТОРАЯ

Наступил вечер. Стало совсем темно. Клава ворчливо уговаривала съесть еще по бутерброду. Ребята отнекивались, только Генка Черняев выручал Клаву. Гена вообще ведет себя довольно подозрительно — помогает Клаве таскать тяжести и уверяет, что это ему необходимо вместо тренировки…

Спотыкаюсь о чьи-то ноги, пробираюсь к противоположным нарам. Руки упираются во что-то мягкое. Визг, писк — ага, это Бабетка здесь расположилась со своими поклонницами. Они обхаживают ее, словно она уже знаменитая кинозвезда. И. Ф. сидит на ящике, курит и рассказывает. О войне, конечно. Угадываю Левку, Алика; значит, и Оля тут. Справа чувствую чье-то плечо.

— А, Смирный явился? Мое почтение. Закуришь? — Левка протянул сигарету. Я от неожиданности теряюсь: вообще-то я курю, но учителя и домашние об этом не знают. Левка смеется — теперь можно. И. Ф. дает мне прикурить.

— Дальше, дальше, Иван Федорович!

Но я не слушаю. Что будет с нами дальше? Как будем жить? И внезапно накатывается грусть. Захотелось домой. Нет, не совсем, а просто на часок, взглянуть, как там. Мама, наверное, расстроена, отец, он характером потверже, вида не подаст. Но тоже наверняка переживает. А ребята? Вероятно, им тоже не по себе. Впрочем, глядя на Левку, не скажешь, да и девчата держатся молодцом, болтают, шушукаются, смеются.

Кто-то протянул руку. Узкая нежная кисть. Но какая крепкая! Кто-то стискивает мне пальцы и отпускает. Уж не Левка ли разыгрывает? Нет, не похоже. Кто же это?

И. Ф. зажигает спичку, вспыхивает оранжевый огонек, вспыхивает и гаснет. Но я уже увидел, ясно вижу, кто сидит рядом. И так поражен, что отдергиваю руку.

Потом я лежу на теплом, пахнущем пылью брезенте. За спиной беспокойно вертится Сева, бормочет во сне, сладко причмокивает. В мое плечо уткнулся крепкий затылок Генки Черняева. Я не могу уснуть и пытаюсь считать звезды, плывущие над черным изломанным частоколом леса.

Утром — синее небо и солнце. Ребята в одних трусах плещутся возле бачка. Я основательно заспался, оказывается, недавно была остановка. Дежурные набрали воды, а Клава ухитрилась раздобыть помидоров и теперь готовит салат с шумовым оформлением: голосовые данные у нее отличные, — и дежурные наращивают темпы.

Быстро сбрасываю куртку. Окачиваюсь ледяной водой, чищу зубы, растираюсь мохнатым полотенцем. Клава качает головой, прикидывает, хватит ли продуктов. Украдкой поглядываю в противоположный угол. Встречаюсь с синими глубокими глазами, в них поблескивает солнце. Над самым ухом крякает Алик. Вот черт! Неужели догадался?

Алик молчит. Ждет, что я первый заговорю. Я не спешу. Алька, конечно, разобидится — мы же друзья. Ничего, пусть подождет. Успеется, тем более что все, наверное, мне попросту приснилось.

Поезд останавливается. Выскакиваем на перрон. Поезд будет стоять минут двадцать. Ребята прогуливаются, покупают газеты. Клава гонит дежурных за кипятком. И. Ф. разговаривает со старшим заводской группы.

Ребята собрались возле нашего вагона. Издали приближаются дежурный по станции и два милиционера. За ними шагает какой-то долговязый парень. Милиционеры останавливаются, подталкивают долговязого.

— Ваш?

Парень закутан в женский рваный платок. Что-то знакомое в закопченной физиономии. Генка Черняев заявил уверенно:

— Слишком уж чист и одет изысканно. У нас народ попроще.

— Как же так! — удивился милиционер. — А он утверждает, что ваш. Значит, врет?

Долговязый шмыгнул носом, вытер рукавом грязное лицо. Клава ахнула на всю платформу:

— Ботин?!

Перед нами стоял Женечка Ботин, но на кого он был похож! Испачканный, припорошенный угольной пылью, прокопченный. Женечка так обрадовался, что даже говорить не мог, что-то мекал и всхлипывал. Левку это обстоятельство позабавило: ай да Битлз!

Клава заахала, заохала и снова послала дежурных за водой. Сева рассудительно заметил, что поезд ждать посланных не будет. Клава решительно сказала, что готова остановить поезд, лишь бы вымыть Женечку. Разве можно такого порося в вагон запускать?

Женечка долго причесывался, прилизывался, бурчал, что тесна моя рубашка. Получив от Клавы трехэтажный бутерброд, обрел, наконец, возможность изъясняться членораздельно.

— Авария, мальчики! Накануне компания залетела, порезвились, поддали по всем правилам. Ребята со вкусом — никаких крепких напитков, исключительно «Саперави». Девочки натурально присутствовали. В большом порядке! Разумеется, проспал. Будильник, правда, поставил. Я вскочил — и со сна кулаком! Сгоряча, понятно. У самого голова как будильник. Снова лег. Сплю и думаю: что это мне надо было утром сделать? Куда-то идти вроде. Но вставать неохота, сплю. И вдруг вспомнил. Предкам — о’кэй, схватил шефа и мчусь. Пришлепал шефу полтинник на культурные развлечения, чешу по перрону. Поезда нет. Туда, сюда. Нет — и все. Что делать? Я к начальству: «Товарищ старшина! Где тут поезд? Ребята на стройку едут». Он на меня вытаращился: «На Крайск? Не на тот вокзал, молодой человек, прибыли. Здесь Южный, а вам на Северный…»

Пришлось ехать на цистерне с мазутом или нефтью, черт их там разберет.

— Ой, не могу, — покатывался Левка.

— Ага. И замерз ужасно. На полустанке старушка пожалела. Платок дала…

— Дыры образца тысяча девятьсот лохматого года!

— Ржешь? Тебя бы на ту цистерну! Знаешь, какой ветрище.

— Постой, а где твои вещи?

— Вещи? Сейчас до них триста семьдесят четыре километра, а вот теперь триста семьдесят пять: видишь километровый столбик?

Но почему Женечка вдруг надумал ехать? Я спросил его об этом.

— Я и впрямь сначала решил не ехать. На кой мне эта стирка с музыкой сдалась? Но потом пораскинул мозгами и передумал. Дома то и дело тыкали — тунеядец, пижон, битлз. Если б не поехал, совсем со свету сжили бы, пришлось бы на завод идти, сам понимаешь, какое счастье. И я решил поехать. Покантуюсь с вами полгодика, характеристику получу — и вот тебе прямая дорожка в институт. Я так соображаю: в институт конкурс неимоверный. Таланты, медалисты, знакомцы всякие толпой прут, где уж мне с троечным аттестатом пробиться? А я приеду из тайги, со стройки, из совхоза рыбоводческого или как там его — это, брат, да! Из самой глубинки человек прибыл, от сохи с трактором. И мне сразу скидка на пролетарское происхождение. Теперь понял? Только об этом без звона, я доверительно тебе сообщил.

Вот оно что, оказывается!

Женечка рассчитал точно: выдать я его не мог. Товарищ доверил тебе тайну. Значит, он на тебя рассчитывает. Конечно, я не разболтаю: узнай о Женечкиных планах ребята, ему несдобровать.

Ехали шесть дней. Летели на самолете. Потом шестьсот километров вверх по реке на барже и еще сутки на гусеничном вездеходе.

На берегу Серебрянки десяток потемневших от времени и непогоды крестьянских изб. У околицы зеленая армейская палатка. На колу дощечка — «Дирекция». В палатке арифмометры, пишущая машинка, тяжелый коричневый сейф. Как приволокли сюда такую махину? Не иначе — вертолетом. Над столом (ящик из-под печенья, покрытый листом ватмана) — великан. Он черен, горячие южные глаза, усики. Увидев нас, вскакивает так стремительно, что стол-ящик летит в угол.

— Дарагие! Наканец!

Перед нами директор Джоев. Из Осетии.

— Проходите, садитесь. Зачем на пол, сыро на пол, мокро на пол. На картон садитесь, пожалуйста, отдыхайте.

Разбираем коричневые картонные папки-скоросшиватели. Усаживаемся на толстые пачки, рассматриваем вместительную палатку, гиганта директора. Он смеется:

— Знаете, на чем сидите? На своих личных делах сидите!

Нам нравится директор. И вообще нам нравится все, хотя пока и нет ничего. Спохватившись, директор вскакивает: нас нужно покормить. Кухня находится вон в той избе. Сейчас будет дана команда…

Бригадир Афанасий ведет нас к рабочим местам. По лежневой дороге бредем сквозь тайгу. Впереди поляна, у хвойника светлеют озера. Афанасий пересекает поросший буйной травой луг и останавливается.

— Здесь?!!

— Тут, однако…

Сочная трава доходит бригадиру до пояса. Вытираем мокрые лица, гоняем оводов.

— Ничо. Пауты по осени сгинут, — утешает бригадир, снимая с плеча заступ. — Начнем, однако.

Последние дни лета. Воздух стал голубым и прозрачным. Небо бледное, розовеющее на зорях. По лесу летают серебристые нити паутины. На них крохотные паучки-путешественники. Утром возле стола, за которым завтракает наша бригада, снуют симпатичные бурундучки. Поначалу полосатые зверьки шарахались от людей, но теперь поняли, что мы народ безвредный, и вертятся совсем рядом.

Тайга щедро одаряет нас: ягоды и грибы не переводятся.

За месяц мы обжились. Разбили палатки. В деревушке мы собрали финские домики — зимой не замерзнем. Прибывший своим ходом ковшовый экскаватор отрывал неглубокие пруды для мальков. Дел хватало.

Нас разбросали по бригадам. Большинство попало в первую — все вроде меня рядовые, необученные. Нас обучают в спешном порядке и используют то на сборке домов, то на рытье котлованов, то еще где-нибудь. Во вторую бригаду наши не попали, она состоит из местных, а в третью — только двое: Пшеничный и Колчин. Третья бригада привилегированная — там подобрались ребята, имеющие специальность. Колчин, например, сварщик. Потомственный. Отец у него знаменитый, награжден орденами. В школе Колчина я не замечал, учился он неплохо, но вел себя ровно и держался в тени.

Здесь Колчин помогал мне на первых порах, когда нас обучали. Колчин часто сам брал электрод, надевал щиток и подправлял мою работу. Стекло в моем щитке было тусклое, видно сквозь него плохо, и я решил проверять сделанное без щитка. Проведу электродом, выгляну из-за щитка. Работа ладилась, но вечером заболели глаза, потекли слезы, белки сделались красными, как у кролика, виски заломило. Колчин долго ругался.

— Из-за щитка выглядывал? Может, тебе щиток не нужен, может, зря его дают электросварщику? Внеси рацпредложение — убрать щитки как ненужные. Нет, Смирный, без щитков много не наваришь. Не нарушай технику безопасности, не то без глаз останешься. А голова пройдет, и в глазах боль утихнет. Со мной тоже такое бывало; когда к отцу ходил — знаешь, сколько раз «зайчиков» ловил, тоже так, как ты, думал…

А за какие заслуги стал третьебригадником Пшеничный? Ведь если он что и умеет, так это красиво говорить. Когда я поделился своими сомнениями с товарищами, Алик пожал плечами, Генка рассмеялся, а Лева односложно заметил:

— Вполз…

Да, работы заметно прибавилось. Вот уже несколько дней вместе с лесорубами валим лес, трелевочный трактор перетаскивал бревна к берегу Серебрянки, сюда же на «пятачок» садились вертолеты, привозившие людей и грузы. Мы работали старательно, но неумело. Здорово уставали, сразу после работы, едва поужинав, валились спать. Потом пообвыкли. Постепенно каждый определил себе специальность. Левка и еще двое наших обучались водить машину, некоторые ребята приспособились строить — особенно неплохо у них получалась сборка стандартных домиков. Девушки готовились к приемке рыбы, подготавливали водоемы. Катя зачитывалась специальной «рыбной» литературой. Генка Черняев поработал грузчиком, потом пристроился в контору учетчиком, но вечерами приходил «подсобить». Мы посмеивались над конторским работником, в ответ Генка туманно намекал на какие-то непорядки со здоровьем.

Немало хлопот причинил руководству рыбхоза Сева. Вначале он попал в бригаду Афанасия. Но вскоре бригадир заметил, что Сева не слишком-то приспособлен к физическому труду.

Мы валили лес на берегу Серебрянки. Жужжали бензопилы, с хрустом падали вековые деревья. Афанасий вручил Севе топор и указал на сучья:

— Руби!

Сева долго тюкал топором по основанию толстого сука. Когда Афанасий пришел проверить работу, то увидел, что Сева крошит второй сук. Бригадир покачал головой, взял топор и быстро очистил ствол от сучьев. Сева наблюдал.

— Хорошо получается, товарищ бригадир. С одного удара сносите. Сильная у вас рука.

— Не так сильная, как точная. И ты обвыкнешь. На, действуй. Не замахивайся, спокойнее.

Сева пошел «действовать» и тут же затылком топора расшиб колено.

На стройке он работал, по выражению Левки, «наподхвате». И очень уж медленно шел по пружинящим доскам, то и дело поглядывая на землю. Через день попросил бригадира дать ему какую-нибудь «наземную» работу. Бригадир согласился.

— Раз в голове кружение происходит, действуй на земле. На леса не влезай.

Однажды Сева попал на кухню. Клава усадила его чистить картошку, а когда пришла, чтобы засыпать ее в котел, ужаснулась: в ведре вместо картошки лежали криво заструганные кусочки. Сева картошку строгал.

Директор Джоев, пришедший на кухню посмотреть, как питают ребят, а заодно и повидать Клаву — такие посещения заметно учащались, — прищелкнул языком:

— Это картофел? Слушай, дарагой, эта, эта… не знаю, что такое. Вах!

Ребята всячески помогали Севе, делали вид, что не замечают его промахов, и только одна Бабетка подшучивала над Севой. Это его особенно сердило. Еще бы! Бабетка со своими узкими перламутровыми коготками, для которой любая работа была понятием абстрактным, теперь трудилась не хуже других и даже ходила в начальниках. Бригадир Афанасий частенько отлучался и оставлял Бабетку за себя. Предварительно в течение четверти часа Бабетка зубрила порученное нам задание, Афанасий показывал ей, как нужно проверять, сделана ли работа. После ухода бригадира Бабетка ракетой носилась по лугу и проявляла чудовищную назойливость. Алик всерьез утверждал, что родись она в древнем Египте, то сделалась бы там надсмотрщицей на строительстве пирамид.

— Ну что ты, — возражал Левка, только что подкинувший нам доски. — Меньше как на жену фараона Бабетка бы не потянула. Нефертити видел? Так что эта самая Нефертити перед нашей Бабеткой?

Бабетке замечание Левки явно понравилось.

Мне тоже раньше никогда не приходилось заниматься физическим трудом, а здесь я выкладывался так, что ковбойка топорщилась и шуршала от соли. Руки загорели, покрылись ссадинами, а самое удивительное, что я стал покрикивать на ребят, если они работали слишком медленно.

К концу сентября закончили рыть пруды. Всего отрыли семь. Ближние — на полянке, за околицей поселка, остальные — далековато, на правом, высоком берегу Серебрянки, среди поросших соснами холмов. Место было выбрано подходящее, укрытое от резких зимних ветров густым частоколом хвойника. Поначалу ребята ворчали, что придется далеко ходить, но Афанасий заметил:

— Какое там далеко. По нашим местам до Москвы — так оно далеко. А здесь каких-то пяток километров. Тьфу! Летом за часок дойдешь, зимой, однако, за полчаса…

— Это почему же так быстро? — захлопал ресницами Женечка Ботин. Афанасий хитренько прижмурился:

— Зимой что? Мороз. А он, парнишка, скучать не даст, враз подгонит, рысью полетишь…

Когда база была в основном подготовлена, мы стали отлавливать рыбу. Какое отличное занятие! Сборная бригада рыбаков носилась с неводом, ловила рыбу и переправляла в наши пруды. Рыбу отбирали только крупную, мелочь выбрасывали обратно. В новой, пахнущей смолой лаборатории обосновался научный сотрудник. Он прилетел из Москвы, привез огромный тюк всяких баночек, садков и колбочек. Вскоре он отрастил дремучую бороду, такую, что называть его Коля просто язык не поворачивался. Однако и на Николая Захаровича научный сотрудник из-за своих двадцати трех не тянул. Рыбовода стали называть Борода.

Борода сутками корпел в лаборатории над банками с мальками. Сумел привлечь к этому и ребят, Тихая Ира стала лаборанткой. Борода утверждал, что ей нужно поступать только в рыбный.

Однажды мы чистили сточную канавку ближайшего пруда. Вдруг из лаборатории выскочил Борода, волоча за собой Иришку:

— Вы знаете эту девушку?

— Знаем, — лениво ответил Левка. Борода торжественно поднял палец:

— Нет, вы не знаете этой девушки!

— Не знаем, — все так же меланхолично подтвердил Левка.

— Ага! Не знаете! Она подсказала великолепную идею. Температурная кривая для мальков осетра… И как я сам не додумался?

— Только и всего? — пожала плечами Бабетка. — А я решила, что она вас поцеловала.

Очки у Бороды взлетели, а сам он остановился, будто его хлопнули по голове кувалдой.

— Как?!

Ребята расхохотались, даже Иришка не могла удержаться. А Борода поспешно ретировался в лабораторию.

Как-то туда заглянул Сева. Борода встретил его сухо, может, подумал, что у Иришки завелся поклонник. Но позволил осмотреть лабораторию. Было воскресенье, Иришка задала корма подопытным рыбкам и ушла. Сева остался.

На следующий вечер Сева пришел опять. Помог сменить в садках воду, вымыл аквариум. Иришка давно ушла, а Сева все еще возился в лаборатории. Борода взглянул на часы, разворошил бороду и предложил выпить чаю.

Чай пили Долго. Борода развивал перед Севой свои планы. Сева вежливо слушал, потом повертел в руках баночку, в которой кружились крохотные мальки:

— Я где-то читал, что, воздействуя определенным образом на организм животного, можно добиться, чтобы оно росло быстрее…

— Гм! Теоретически…

Сева мягко возразил, Борода загорячился. Задымив трубкой, он, не торопясь и солидно аргументируя, ссылаясь на авторитеты, опроверг сказанное Севой. Спор затянулся.

Наутро Борода отправился в контору чистый, причесанный, в галстуке с громадным кривым узлом. Он протянул директору Джоеву лист бумаги:

— Что это, дарагой?

— Докладная записка.

— Зачем мне записка? Бюрократизм разводишь, дарагой. Что?! Отдать тебе рабочего? Но ведь только недавно дали лаборантку. Мало? Кто же будет другие дела делать? Ты у меня всех переманишь!

Левка, пришедший к директору по своим шоферским делам, решил помочь Севе. Джоев круто повернулся вместе с табуретом, напустился на Левку:

— За друга заступаешься? Понятно. А друг твой совсем не джигит. Совсем!

— Ему и не надо быть джигитом, — ответил Левка. — За него у нас в рыбхозе другие джигитуют. Здорово джигитуют.

— Этому юноше судьба готовит неплохое будущее, — сказал Борода. — Он эрудирован, у него стремление, и наконец, он имеет неплохую подготовку…

— Какую подготовку? — удивился Левка. — Мы же только что школу кончили.

— Простите меня, почтенный, — строго сказал Борода. — По-видимому, вы располагаете солидным научным багажом, если пытаетесь возразить.

Левка стушевался. Директор Джоев наложил резолюцию.

— Раз такое дело — пожалуйста. Пусть будет доктором наук. Вах!

В субботу проводили комсомольское собрание. Комсоргом выбрали Катю. После ребята устроили молодежный вечер. Клуба еще нет, собрались в конторе. Набились битком. Комсомольцев у нас много — местные ребята, рыбаки, рабочие.

Очень прилично играл на баяне Афанасий. Генка Черняев пел туристские песни, бренчал на новенькой гитаре Женечка Ботин. Гитару Женечка купил на первую получку — вертолетчик привез из города. Читала стихи Бабетка и страшно кокетничала. Подгулявший рыбак протолкался в круг, присвистнул, пошел вприсядку. Однако не рассчитал своих сил и мягко шлепнулся на пол. Зрители дружно зааплодировали. Гортанно крикнув, вылетел в круг Джоев. И так лихо исполнил лезгинку, что пол угрожающе затрещал, а зрители хлопали в ладоши и кричали: «Асса, асса!»

Левка поднял руку.

— Дорогие товарищи, минуточку внимания. Сейчас вы увидите нечто потрясающее. Перед вами выступит знаменитый танцор, непревзойденный актер по призванию, десятиклассник по образованию, то есть бывший десятиклассник, — поправился Левка. — Коронный номер. Твист. Исполняет Женечка Ботин. Маэстро, прошу.

Женечка священнодействовал. Здесь была его стихия. Он единственный из ребят регулярно ходил на танцплощадку, окончил школу танцев и научил всех танцевать симпатичный танец летка-енка и твист. В твисте Ботин просто не знал себе равных.

Женечка выдавал по всем правилам. Два старых рыбака, завернувшие на огонек, сидели с разинутыми ртами. Потом и ребята пустились в пляс. У меня получалось неважно, я прошел два круга и выбрался из толпы танцующих. Подошла раскрасневшаяся Катя, села рядом, взглянула насмешливо:

— Синьор Смирный! Что головушку повесил? Мировая скорбь?

— Зуб болит, — буркнул я, нахмурившись. Я злился на Катю. Как понять ее поведение тогда в поезде? Ведь теперь Катя относилась ко мне, как ко всем остальным. Почему, что произошло? Я переживал, терялся в догадках. Наверное, вид у меня был самый несчастный, потому что Алик ежедневно молол всякую чепуху.

— Ничего, старик, заживет.

— Знаю. Но где же логика?

— Э, старик! Где начинается женщина, там кончается логика!

Сегодня Алика не было, после собрания он сразу ушел: прихварывала Оля.

— …Значит, зубки болят? Понятно. Режутся…

Я разозлился. Собрался ответить дерзостью, но не успел. Подошел Генка Черняев и пригласил Катю. Я наблюдал за Катей и Генкой, и мне казалось, что он слишком крепко держит ее в своих ручищах. Я был зол как черт. Катя посмотрела на меня, засмеялась и показала язык. Я встал и вышел из конторы.

Приближалась зима. Тайга стояла угрюмой и страшной. Прекратились грибные и ягодные экспедиции. Да и дел у нас стало множество: готовились к приемке рыбы. Везли ее с Дальнего Востока в порядке опытного расселения. Рыба, по словам Бороды, Джоева и Севы, была замечательная и носила имя амур. Борода прочел восторженную лекцию о неприхотливости, вкусовых и прочих качествах амура, растолковал выгоды его акклиматизации в наших краях. Когда спросили о размерах невиданной рыбы, Борода, как всякий рыбак, широко развел руками. Выходило, что амур побольше дельфина, но все-таки значительно меньше кита.

Наконец прилетели вертолеты, привезли бачки с амуром. Замахал руками борода, забегал, сотрясая воздух гортанными словосочетаниями, директор Джоев. Излюбленное словечко «вах» звучало тысячью оттенков. В нем слышались ярость, гордость, похвала, ругань, звучали укор, восторг. Бригадир Афанасий привел из дальней заимки деда, ветхого старичка, знаменитого на всю округу рыбака и охотника, привел пешком: дед мотоцикла боялся.

Возле металлических бачков толпились любопытные. Всем не терпелось взглянуть на невиданных амуров. Притащили кожаные носилки: вынимать рыбу из бачков следовало сачком, затем ее нужно было класть на носилки, предварительно налив туда воды, и только потом на носилках тащить к пруду…

Афанасий запустил сачок и выхватил здоровенную рыбину, розовато-белую, широкую, блестящую чешуей.

— Видали, какова животина?

Осторожно опустив амура в носилки, бригадир выудил второго, еще более крупного. Рыбаки одобрительно загудели. Ветхий бригадиров дедушка стремительно подскочил к носилкам, опустил в мутную бачковую воду темные кривопалые руки с набухшими синими венами, нащупал скользкую рыбину и шамкнул беззубо:

— Ждорова, яштри ее в корень!

— Не видал таких, дедушка?

— Жа вшю жижь не видел. Не привел гошподь.

Носилки основательно оттягивали руки. Брезент промок, стал тяжелым и жестким. В носилки бросали по шесть, восемь рыб, нести нужно было метров двести. Бабетка выбилась из сил и жалобно смотрела по сторонам.

— Оля, — позвал я, — смени нашу красавицу. Видишь — тоска в туманном взоре.

Оля подхватила носилки, но когда мы проходили мимо отстойника — его чистили наши ребята, — из какой-то канавы выскочил Алик.

— Ольга! Немедленно отдай носилки. Давай сюда. И не смей больше таскать, слышишь!

— В чем дело? — вмешался я. — Оля — человек самостоятельный. Если тяжело, сама скажет. Сменим.

— А! Так это ты ее к носилкам поставил? Хорош!

Алик отобрал у Оли носилки.

И что с людьми делается? Алька человек как человек, но едва дело касается Оли, становится просто невменяемым. Ах, она худенькая, ах, она слабенькая! Но Катя Альку понимает и, кажется, оправдывает, а наши девчонки Оле откровенно завидуют, и только сама Оля чувствует себя неловко.

Октябрьские праздники отмечаем в новом смолистом домике. Собрались все ребята. Хлещет дождь со снегом, дороги развезло. Третья бригада прошла пешком тридцать шесть километров. Бригадиром в ней Пшеничный.

Ребята из третьей важничают:

— Уже две недели. А вы не знали? Получка у нас теперь ого-го! Молодец бригадир. Умеет…

И впрямь третьебригадники заработали за последний месяц против нас вдвое. Надо же, какие способности у Пшеничного. Джоев посмеивается — вот как следует работать. Афанасий мрачно молчит. Третья бригада болтает без умолку. Их шофер Бурун в сбитой на затылок кепочке поблескивает стальными зубами, расхваливает Пшеничного. Тот машет рукой — отстань, пожалуйста.

— Не тушуйся, бригадир. Ты у нас в законе.

Бурун работает в рыбхозе недавно. Впервые мы обратили на него внимание в бане. Смуглый, квадратный парень с сильными руками и выпуклой грудью, размеренно работал мочалкой.

— Картинки разглядываете?

Грудь и мускулистую спину парня украшали «картинки» непередаваемого содержания. Генка пожал плечами, Левка хихикнул, Алик презрительно улыбнулся.

— Обратите внимание на текст.

Парень лениво повернулся. На плече у него синела надпись: «Не забуду мать родную», а на ногах: «Они устали».

— Какой порядочный человек, — произнес Левка. — Ну, кем нужно быть, чтобы забыть мать родную?

— Ты прав, кореш. Сукой…

Так в нашу жизнь вошел Бурун, и никто толком не знал, фамилия у него такая или прозвище. Шоферил Бурун виртуозно.

Распахнулась дверь, в комнату ворвалось облако морозного воздуха, и в нем И. Ф. Мы обрадовались. Учитель без дела не сидел. В деревушке открыли школу, а вечером И. Ф. читал лекции для тех, кто собирался поступать в заочный вуз.

— Садитесь к нам, Иван Федорович.

И Левка и многие другие ребята стараются подражать И. Ф. Даже у Алика, редкого индивидуалиста, иной раз прорываются учительские интонации. Иногда Алик сам замечает это и очень смущается.

Вспоминаем школу. Конечно, разные проделки. Левка, например, в пятом, шестом классе любил прогуливаться по карнизу четвертого этажа. Хождения происходили на глазах учителей. Несчастные педагоги боялись пискнуть, Левка ведь мог сорваться. Никакие меры воздействия не помогали.

Когда классным руководителем назначили Ивана Федоровича, Левка как-то раз вылез на карниз и остановился, выжидательно поглядывая на учителя. Тот не торопясь подошел ближе, надел очки, потом снял их и засмеялся. Ребята недоумевали, Левка не знал, что и подумать. Иван Федорович повернулся спиной к окну и принялся перелистывать журнал. О Левке он, казалось, совсем забыл. Левка оторопел, тихонько перелез через подоконник, спрыгнул на пол.

— Ох, братец ты мой, — сказал учитель. — Напомнил ты мне одного.

— Кого?

— Да соседа. Тоже по карнизам бегал. Даже по крышам. Все считали, что он лунатик, а он оказался психически больным человеком. Несчастный, конечно. Жалко…

С тех пор Левка о карнизах и слышать не хотел.

Через полчаса ребята разбрелись по всему дому. Генка Черняев, Клава с двумя подружками и Женечка Ботин громко пели под гитару. Мы с Катей переглянулись и потихоньку вышли из комнаты. Я проводил ее и почти до рассвета бродил по берегу Серебрянки, не обращая внимания на мелкий косой дождь пополам со снегом.

Возле домика, в котором жил И. Ф., я остановился, постучал в стекло. И. Ф. отпер дверь и не удивился.

— Проходи, Смирнов, сейчас чайку попьем.

Иван Федорович убирал со стола. На столе стояла фотография. Иван Федорович спрятал ее в ящик и стал разливать чай.

— Ты взгляни, Смирнов, каков напиток. Обрати внимание на цвет. Темно-бурый. Знаешь, что заварено? Брусничка. Брусничный лист. Попробуй. Не берусь утверждать, что понравится.

Иван Федорович долго рассказывал, как нужно заваривать брусничный чай и какие у него чудесные качества. Мы выпили по кружке дымящегося, ароматного чая, посидели, выпили еще по одной.