Рассказ об одном классе

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Неприятности начались на втором уроке. И надо же было И. Ф. устроить контрольную. Другие учителя могут и намекнуть о приближении грозы заранее. Успеешь подготовиться, а наш классный руководитель любит сюрпризы. Собственно, за себя я не беспокоюсь — напишу. Алик, естественно, получит свою законную пятерку — его сочинения не раз брали призовые места в районных конкурсах. Левка тоже что-нибудь накатает — парень дошлый, а вот Генке придется плохо: из-за своего бокса он совсем разленился, да и вообще соображает туго.

В классе стояла напряженная тишина, ребята торопливо писали. Алик хмурился, впрочем, он всегда хмурится, когда что-нибудь сочиняет или выступает на собрании; наши девчата — толстуха Клава, Бабетка и Катя Алтухова — осторожно шептались, поглядывая на учителя. И. Ф. что-то писал в журнал и не обращал на нас внимания.

Я почти закончил работу, когда на парту упал комочек бумаги. Но пока я собирался его взять, подошел И. Ф. и прочитал:

— «Смирный, выручай! Горю, как швед. Иначе мне нокаут!»

Ребята засмеялись. И. Ф. сочувственно похлопал Генку по плечу:

— Да, Черняев! Сочинение написать — это тоже бой выиграть.

— Бой легче…

Генка поторопился. Теперь И. Ф. с меня глаз не спустит. Генка покорился судьбе и даже отложил ручку. И. Ф. немного погипнотизировал меня и уткнулся в журнал, а я стал дописывать свою работу. Потом учитель еще раз внезапно взглянул на меня. Я быстро писал, и И. Ф. утратил бдительность. А если бы он понаблюдал за Генкой, то поразился бы необъяснимой перемене: Генка азартно трудился над сочинением.

Через двадцать минут Генка подошел к учительскому столу с листком в руках.

— Готово, Иван Федорович!

— Как? Уже? Феноменально…

Генка, конечно, допустил тактическую ошибку. Ему не нужно было, сдавать сочинение первым. И. Ф. с любопытством начал читать. Наконец он откинулся на спинку стула и снял очки. Стало очень тихо.

— Работа заслуживает высшего балла… но… Черняев, скажи, каким образом тебе это удалось?

Генка опустил тяжелую голову, чуть втянув ее в квадратные плечи. Мы понимали его положение — выдать товарища он не мог. Понимал это и И. Ф., а потому и не стал настаивать.

— Десятый класс. Школу заканчиваем… м-да…

Нам стало неловко. Пожалуй, один Алик не знал, в чем дело (если б знал, то тотчас же сказал об этом). Но, на счастье, Алик был слишком занят своим сочинением и ничего не заметил. Левка попытался разрядить атмосферу:

— Секрет фирмы, Иван Федорович. Техника на грани фантастики. Передача мыслей на расстояние.

И. Ф. покачал головой и поставил Генке пятерку. Генка вздохнул.

— Не надо, Иван Федорович. Считайте, что меня не было в классе.

Прозвенел звонок. И. Ф. собрал листки с сочинениями и ушел. Ребята дождались, пока Алик выйдет, и окружили Левку.

— Твоя работа! Опять агрегат в ход пустил.

— Пустил. Ну и что же? Не пропадать же Боксеру. Горел…

Я знал, в чем дело. Недели три назад Сева изобрел устройство, с помощью которого шпаргалки сами прыгали из парты в парту. Агрегат состоял из трубочек, каких-то катушек, соединенных черными нитками. Сева продемонстрировал агрегат на уроке, ребята поздравили конструктора, посмеялись и забыли о нем. Но Левка рассудил иначе. Выпросил у Севы аппарат, припрятал его и пару раз успешно им пользовался.

Потом увидела агрегат Катя, наш комсорг, Левка получил строгое внушение и заверил, что агрегат выбросит. А вот сегодня агрегат опять пригодился.

На большой перемене меня поймал на лестнице Шуро́к, редактор общешкольной газеты:

— Смирный, бессовестная твоя душа! Почему от общественной работы увиливаешь? Ну, что уставился — завтра стенгазета висеть должна, а ты…

Я был членом редколлегии и всегда оформлял нашу групповую и общешкольную газеты, писал заголовки и рисовал карикатуры. Так повелось еще с седьмого класса. Мне нравилась эта работа, и я часами просиживал над дружескими шаржами. Один раз, когда нужно было сделать дружеский шарж на пионервожатого, которого я недолюбливал, газету пришлось снять: на листе бумаги было изображено некое переходное звено от гориллы к питекантропу с такой ужасной рожей, что никакая надпись «дружеский шарж» не спасала. Когда газету сняли, Левка бритвой вырезал рисунок и унес на память…

Я помчался в комитет комсомола и пристроился за свободным столом. Комитетчики спорили о своих делах и на меня внимания не обращали. К концу урока в комнату стремительно вошел Левка:

— Салют! Привет комсомольским вождям. Смирный! Ты человек с гуттаперчевой совестью. Хочешь, чтобы билеты пропали?

Черт возьми! Мы же опаздываем на бокс, а сегодня дерется Генка. Я наспех заканчивал рисунок, Левка тянул за рукав:

— Аллах с ним! Без головы интереснее. По крайней мере оригинально. Стоп, это же Женечка Ботин! Для него голова — архитектурное излишество.

Левка еще что-то болтал, мы мчались по коридору. Внизу нас ждал Генка Черняев и издали грозил тяжелыми кулаками. Из-за его спины выглядывала Бабетка:

— Ребята давно уехали, придется догонять.

Генка выступал в третьей паре. Когда он вышел на ринг, мы дружно зааплодировали. За ним под канатом легко проскользнул здоровенный боксер.

Начался первый раунд. Захлопали перчатки, противник Черняева держался очень осторожно и при малейшей угрозе нырком уходил от удара. Генка особенно не нажимал. Наконец ему наскучило догонять противника, и он, сделав обманное движение, пустил в ход один из своих ударов. Противник ловко уклонился. Генка повторил удар, но снова попал в воздух. Пшеничный злорадно хихикнул.

— Трудный орешек попался. Попотеет наш Гена.

Второй раунд ничего не изменил. Генка не мог нанести серьезного удара и рассердился. Но противник, видимо, попался хладнокровный. Улучив момент, он проскользнул под руку Черняева и ткнул его в челюсть.

Начался последний раунд.

Генка перешел в наступление, и зрители дружно заорали:

— Давай, давай, так его!

— Финита ла комедия! — крикнул в восторге Левка.

У раздевалки мы встретили Генку. На носу у него белела пластырная заплатка. Мы поздравили его с победой, а Пшеничный спросил, почему он так растянул бой и не выиграл еще в первом раунде. Генка рассмеялся:

— Так ведь это Колька Бочаров. В одном дворе росли. У меня на него рука не поднималась.

— А как же потом?

— А потом он стал хамить. Ну и поднялась…

— Правильно, — одобрил Левка. — У меня на хамов всегда руки чешутся.

— Ребята, а где же Алик?

Мы остановились посреди улицы, и проезжавшие шоферы грозили нам кулаками. Черняев пожал плечами, Левка подмигнул:

— Хватился! Хорош друг. Его уже часа два как нет. Любовь порождает легконогих, так-то, Смирный.

Все ясно. Алик ушел к Оле.

Ровно в девять я попрощался с ребятами и пошел домой. Возле городской библиотеки неожиданно встретил Катю Алтухову.

— Ты?

— Редкая проницательность, Смирный. Это действительно я.

…Совершенно неожиданно я поехал провожать Катю. Катя жила за городом, довольно далеко. Мы вскочили в автобус и поехали до вокзала. Украдкой я поглядывал на Катю. Катя была на редкость хороша.

— Катя, — спросил я, — ты дружишь с кем-нибудь?

— Дружу.

— Так, — туповато откликнулся я. — Это неплохо.

На перроне пришлось ждать довольно долго, только что ушла электричка. Наконец подали еще один состав. Народ толпой повалил в вагоны. В вагонах погасли огни, утих шум мотора. Мы вошли и сели. За нами ввалилась шумная компания. Напротив удобно устроился пожилой человек в роговых очках, спотыкаясь, тащился пьяный, что-то беззлобно бормоча. И вдруг мне стало обидно — все эти люди поедут в электричке вместе с Катей, а я останусь…

— Ты не опоздаешь?

— Не беспокойся.

До отправления осталось минуты полторы. Я простился с Катей и вышел в тамбур. Вот-вот захлопнутся автоматические двери. Но я медлил. На перроне затопали, в вагон вбежала запыхавшаяся девушка, за ней парень. Они едва не сбили меня с ног. В этот момент двери с шипением захлопнулись, и электричка плавно отошла от перрона.

— Извините, пожалуйста…

— Не огорчайтесь… Это даже хорошо, что я опоздал.

Ребята слегка опешили. Я остался в тамбуре. Конечно, я мог бы выйти на первой же остановке и дождаться электрички, но домой ехать не хотелось. А что, если… Я подождал до первой остановки и вошел в вагон вместе с пассажирами. Катя читала.

— Катя, — сказал я и сел рядом.

А Катя рассмеялась.

Поезд набирал ход, летел через подернутые туманной дымкой поля, отбрасывая косую тень. За окнами мелькали перелески, поблескивали блюдца озер, желтели фонари на переездах, проносились тонкие полосатые шлагбаумы.

Катя жила возле пруда, у маленького мостика с поломанными перилами. Одноэтажный дом казался приземистым среди высоких сосен. В окнах горел свет.

— Иди, Смирный. Спасибо, что проводил.

Обратно я мчался ракетой, боялся опоздать на последнюю электричку.

В коридоре грянул оркестр. Подтянутые, торжественные, взволнованные, мы идем в зал. Очень волнуемся — выпускной вечер событие нешуточное.

В зале вздыхают наши папы, мамы, тетушки. Наверно, вспоминают свое доисторическое прошлое. Директор произносит речь. Выступают учителя. За ними наши медалисты.

Часа через два официальная часть кончилась, и мы повалили в свой класс. Здесь хлопотала староста Клава, покрикивая на подручных. Рассаживались с гамом и шутками.

Зазвенели бокалы. Комсорг Катя Алтухова предоставила слово светловолосому пареньку — инструктору райкома комсомола. Инструктор пространно поздравил нас, затем заговорил о задачах молодежи. Его слушали довольно рассеянно, негромко переговаривались. Мы уже привыкли к теплым словам, сегодня нам их наговорили множество. Что еще может добавить парень, даже если он инструктор райкома? Но инструктор еще кое-что добавил:

— Из нашего города на новостройки в отдаленные районы отправляется большая группа молодежи. Райком призывает вас…

— Нас?

Как же это так? У каждого свои планы, многие хотят в институт, на завод, и вдруг — на стройки. Какие стройки, куда? Создавать новый совхоз? Невероятно! И кто же рискнет в такую даль…

— Желательно поехать пораньше. Там задыхаются, не хватает рабочих рук.

— Ах «желательно»? — кричит кто-то. — А больше вам ничего не желательно?

Кто-то резко свистит. Отбросив стул, встает Катя. Рассерженная, она еще красивее. Но нам сейчас не до нее.

— Кто свистел?

Молчание.

— Кто свистел, спрашиваю?

Женечка Ботин неловко поднимается, свешивая над столом свой невероятный битлзовский чуб.

— Ковбой ишачий!

— Грива эдакая!

Катя смеется:

— Хотите, вас удивлю? Удивить? Так вот: я еду!

Вот это да! Я прирос к стулу. Весь класс ошеломленно уставился на Катю. Я посмотрел на Алика, он уже косился на меня. Сева протер запотевшие очки:

— А как же институт?

— Поработаю. Не убежит.

— Она стаж хочет получить. Не надеется, что пройдет.

— Сундучишка!

Катя хотела на филологический, и стаж надо набирать по этой профессии.

— В совхозе тоже профессия — коровам хвосты подкручивать. Х-ых!

— Просто хочу поработать. Научиться жить самостоятельно. Ну, кто со мной? Записывайтесь.

Но к Кате никто не подошел. Неловкое молчание нарушил Женечка Ботин:

— Мальчики, кто там поближе к магнитофону? Пускайте машину, потанцуем.

Столы убраны, несколько пар танцует.

— Что ж. Это дело добровольное, — разочарованно заметил инструктор. Он немного посидел и ушел. Алик сразу выключил магнитофон.

— В чем дело, Алик?

Алик схватил за руку Олю, подтащил к Кате.

— Пиши нас. Записывай. Ольга, не возражай, я уже все обдумал.

— Ясненько, — ехидно улыбнулся Левка. — Только напрасно ты думаешь, что там законы другие. Все равно вас не распишут, покуда восемнадцать не исполнится.

Ну понятно. Наши «молодожены» Алик и Оля решили ехать, чтобы избавиться от родительской опеки. Что ж, правильно. Дружат они по-настоящему.

Пшеничный серьезно проговорил:

— Квартиру дадут, не двухкомнатную, разумеется — однокомнатную. Вполне. Метров двадцать. Неплохо.

— Вот, вот, — разозлился Алик, — хельгу заведем, софу, торшер непременно.

— Да, без торшера никак нельзя. В наше время процесс торшеризации прогрессирует, — добавил Левка.

Тем временем к Кате протиснулись еще трое ребят и записались. Алик испытующе поглядел на меня. Что делать? Едет лучший друг. Но что сказать домашним? Отец вряд ли возразит, но мама…

Алик все еще смотрел на меня, потом отвернулся. Подошел Левка:

— Подумай, как нам повезло, что родители домой ушли. Развели бы здесь канитель. А с другой стороны — как дома сказать? Ведь бабку инфаркт хватит!

Я взглянул на него подозрительно.

— И ты туда же?

— Угу. Но только из детского любопытства, уверяю тебя. Посмотрю — и обратно.

Через час список значительно вырос.

— Привет колхозничкам! Коня с лошадью не спутайте!

— Да здравствуют могучие урожаи!

— Слава колхозу «Волокно-толокно»! Теперь завалят города продуктами.

— Не колхоз, а совхоз, шляпа несчастная!

Женечка Ботин в восторге заорал:

Левка пошел вприсядку. Ловко у него получается. Стоп! Но он же едет. Алик не смотрит на меня, проходит мимо, не замечает. А Женечка, побрякивая на гитаре, неистовствует:

— Эх, кукуруза, мать полей!..

Кто-то хватает его за шиворот. Женечка испуганно приседает. Клава отпихивает его к стенке, вытирает руки о фартук. Она только что вошла, мыла посуду. И с ходу обрушивается на ребят:

— Записались, значит? Записались? Молодцы! В палаточках, значит, жить будете, в палаточках? А кто же вам готовить будет? Кто, я вас спрашиваю, бессовестные эгоисты?

— Почему же эгоисты?

— А потому, что обо мне забыли. Кто вас в походах кормил, кто?

Клава — человек самостоятельный. Клава приехала к нам года три назад с Украины. Как-то мы позвали Клаву на каток. Она согласилась, но, узнав, что мы договорились в шесть, вздохнула:

— Вы, ребята, не сердитесь, я опоздаю.

— Не беспокойся, — рассудительно сказал Алик. — Все девчонки опаздывают: это в их характере, так что ты не исключение.

— Но я опоздаю на час, если не больше… Обед надо сготовить и брата накормить, когда с работы придет…

Родители Клавы геологи, подолгу пропадали в горах, искали нефть, сейчас работали в какой-то африканской стране, и Клава жила со старшим братом.

— И вкусно ты готовишь?

— А вот приходи в гости — узнаешь…

— Спасибо, — отшутился Левка. — Мне еще жизнь не надоела…

Сердито выхватив у Кати ручку, Клава занимает подписью чуть не пол-листа.

— Ну, кто еще?

Алик возмутился:

— Я с такой постановкой вопроса принципиально не согласен. Зачем уговаривать? Если кто-то не хочет — на здоровье, обойдемся. Я против агитации. Люди достаточно сознательны. Агитация… Агитирующий становится в позу униженного просителя.

— Рехнулся?

— Повторяю. Я принципиально против…

— Давайте не будем спорить, — примирительно заговорил И. Ф., и все сразу повернулись к нему. — Такой у нас сегодня день неподходящий. Я не в порядке полемики, а просто мнение свое выскажу. Как-никак десять лет вас знаю. Решение серьезное, а потому следует подумать, согласятся ли с вами родители. Смогут ли некоторые из вас выдержать характер? Не испугаетесь ли трудностей? Все-таки путешествие далекое, комфорта ждать не приходится. В общем следует подумать, прежде чем ответить.

— Простите, Иван Федорович. — Алик насупился. — Но вы нас тоже некоторым образом агитируете. Зачем? Не стоит.

— Привычка, — усмехнулся Пшеничный. — Солдат перед атакой вдохновлял, разведчиков напутствовал, а сам поджидал их где-нибудь в штабе…

— Ты! Ты что несешь, иезуитская твоя душа! — придвинулся вплотную к Пшеничному Шуро́к. Но Пшеничного не так легко остановить.

— Ты, Шуро́к, не вмешивайся. Для тебя данный вопрос значения не имеет: ведь ты, конечно, не поедешь.

— Я — нет…

— Ага! Он — нет! Слышали? А другие, видите ли, обязаны. Долг и прочее…

— А ты бы на месте Шурка́ поехал? — крикнул Ловка. Но Пшеничный отмахнулся и снова повернулся к учителю:

— Так как же быть с личным примером, Иван Федорович? Именно в данном случае. Или по причине фронтовых увечий двадцатилетней давности он отменяется? Состояние здоровья… годы…

— Не слушайте дурака, Иван Федорович!

Стало очень тихо. Внимательно поглядев на Пшеничного, Иван Федорович проговорил:

— Не скрою от вас, ребята, что мне было известно о намерении райкома комсомола поговорить сегодня с вами на выпускном вечере. Я даже хотел сам вам рассказать, но передумал. Решил посмотреть, как вы встретите эту необычную для вас весть. Как воспримете ее, ведь осуществление данной идеи разительно изменит вашу жизнь, если, разумеется, вы примете предложение. Но заранее подготавливать вас к этому я не хотел. Вы взрослые теперь, так принимайте же как взрослые данную неожиданность. Ведь неожиданности всегда неожиданны.

— Значит, вам любопытно? — не унимался Пшеничный. — И вы решили устроить некий педагогический эксперимент и взглянуть на него бесстрастным оком исследователя, взглянуть со стороны. Ничего не скажешь — удобная позиция. Весьма уютная, весьма…

— Что за тон? — возмутилась Клава. — Кто тебе дал право говорить в таком тоне с нашим классным руководителем?

— Тон — это второстепенное. Надеюсь, Иван Федорович не примет его за главное. Могу извиниться, наконец, но повторяю: главное не в тоне. Главное в том, что все проникновенные слова, сказанные уважаемым Иваном Федоровичем нам на протяжении ряда лет, слова о долге, обязанностях и т. д., на поверку обернулись пустым сотрясением воздуха. Слова, слова, слова…

— Пылко и обличительно, — спокойно заговорил Иван Федорович. — Плюс к тому неплохие ораторские данные. Плюс еще кое-что…

— Хватит ему плюсов, — не выдержал Левка. — Достаточно!

— Плюс неумение выслушать до конца собеседника, неумение или нежелание. Отсюда и собственная интерпретация, ничего общего с действительностью не имеющая. Я… я остаюсь с вами, ребята. Вернее — еду с вами!

— Понял, Ползучий? — завопил Генка. — Понял, черт тебя!

Но Пшеничный здорово владел собой, даже не поморщился. А потом в коридоре он шепнул мне:

— Ясно, почему И. Ф. согласился. От него жена ушла. Травма. Теперь он холостяк и на подъем легок.

Но почему Пшеничный говорит это мне? Может, считает союзником? Ведь я не записался… Хотя многие не записались.

А Катя уедет…

Кстати, почему я не записался? Но я же хочу поступить в институт! Правда, у меня еще колебания: исторический факультет или филфак. Покуда еще не могу отдать предпочтения ни одному: хочется и туда и сюда. Да и разве один только институт виноват? А мама? Разве можно оставить родителей? Но почему же нельзя? Ведь тысячи таких, как я, уезжают. Но мне боязно даже подумать об этом. Что я скажу дома?

Вздор! Полкласса остается. Ну, чуть поменьше. Пшеничный, безусловно, не в счет. Шуро́к тоже остается, но он вне подозрений. На законных, так сказать, основаниях. А я, на каких основаниях остаюсь я? Только из-за того, что мама переживать будет? Так у всех мамы и у всех переживают. Н-да, неубедительно.

А Алька и Катя едут… Едут!

Спешу на вокзал. Тороплюсь: хочется прийти пораньше — будет, говорят, торжественно, даже кинохроника. А дома — кошмар. Отец со мной не разговаривает. Мама уверена, что я в самое ближайшее время подхвачу проказу, желтую лихорадку, черную оспу…

Но все-таки согласие вырвано. Хотя и ценой длительных уговоров, но все-таки вырвано. Страдальцем оказался не я один. Многие претерпели неслыханные муки. Папаша Генки Черняева, невзирая на то, что его сын спортсмен, закатил оному основательную трепку. Досталось и Левке. Нажали здорово. На него жалко было смотреть.

Когда до отъезда оставалось два дня, внезапно выяснилось, что мы едем создавать не какой-нибудь там просто совхоз, а рыбоводческий. Нечто вроде испытательной станции. Будем выращивать мальков в условиях сурового климата. Сева пришел в восторг, а нам, честно говоря, было наплевать: рыбы так рыбы.

До вокзала осталось две остановки. Я спрыгнул с трамвая. Пройдусь последний разок по родному городу. Взгляну на него. Теперь не скоро увидимся. Теперь я совхозник, почти рыбак, так что приветик. А город совсем не обращал на меня внимания, не реагировал на столь неслыханное событие.

Почти у самого вокзала я встретил Пшеничного. От неожиданности я остановился:

— Ползучий!

— Я. Не веришь? Потрогай.

В руках у Пшеничного чемоданчик, одет в зеленую штормовку. Пшеничный небрежно сказал:

— Дома столпотворение. Выдержал. Убедил. И давай поторопимся: до отхода осталось… — Он посмотрел на часы и поспешно закончил: — Твердо решил ехать. Отрываться от коллектива в наше время не следует. Да, не следует. Закуривай, Смирный.

Мы закурили и рысью помчались на вокзал.

На перроне мы протолкались сквозь густую толпу провожающих и едва не оглохли от медного грома оркестра.

К платформе плавно подходил электровоз. Он вел товарный состав. Вагоны наискось мечены широкой белой полосой, дощатые двери гостеприимно распахнуты.

— Экспресс подан. Пожалуйте! — крикнул Левка. — Что же вы, братцы? А ну, залезай!

Ребята явно опешили — повезут в товарняке? Инструктор райкома негромко отдал приказ о погрузке. Этот паренек в старательно отглаженном костюме чувствовал себя неловко.

Я в момент оказался возле двери. Сзади напирали, но я не сдавался.

— Смирнов, Смирнов, не торопись! — крикнул Иван Федорович. — Вагон рассчитан на сорок человек или восемь лошадей.

— Спокойно, товарищи. В вагоне есть нары, на них расположитесь.

— Нары? — прищурился Пшеничный. — В каком еще учреждении имеются нары? Не подскажете, Иван Федорович?

— В Совете Министров, — рассердился Левка. — Залезай быстрей.

На перроне рядом с нашими ребятами толпились какие-то горластые парни с аккордеоном и стайка девчат. Оказалось, что это комсомольцы с машиностроительного завода. Они тоже едут в Сибирь на какую-то стройку.

В вагоне все лезли в двери. Катя который раз пересчитывала нас и все время сбивалась. И. Ф. советовал устроить перекличку, для этой цели он прихватил старый классный журнал.

— Тогда уж вы сами, Иван Федорович.

И. Ф. вышел на середину вагона и начал перекличку. Мы подчеркнуто четко откликались, а некоторые по привычке вскакивали. Все налицо, не хватало одного Ботина. Ну, конечно, Битлзу с нами не по пути. Станет он в рыбхозе работать! Как же!

— Ничего, ничего, — сказал И. Ф. — Один не в счет. Остальные здесь, и это замечательно. Даже Светлана.

— Почему «даже», почему «даже»? — надулась Бабетка. — Назло еду. Кроме того, настоящие актеры должны знать жизнь.

— Точно, — поддержал вездесущий Левка. — Поручат тебе, к примеру, роль доярки. А ты начнешь дергать корову за хвост.

— Ах, как остроумно!

Грянул оркестр, махали платками провожающие, поезд пошел, плавно набирая ход. Мы принялись устраиваться.

Оказалось, что за каждым уже закреплено место и определенные обязанности.

Утвердив на своем месте чемоданчик, я осмотрелся. Ребята весело возились на нарах, перетряхивали слежавшееся под брезентом сено. Сева достал из чемоданчика несколько книг и с довольной улыбкой положил самую пухлую на колени. Неподалеку от него разместились Оля и Алик.

— Привет молодоженам!

— Привет. Ты хочешь поселиться по соседству?

— Спасибо, — вежливо ответил я. — Боюсь, что помешаю вашему счастью. Исключительно из-за таких соображений вынужден отклонить ваше любезное предложение.

Зазвенел звонок. И. Ф. стоял и тряс колокольчиком.

— Перемена, — засмеялся Левка. Но оказалось, что это обед. Клава раздавала бутерброды, ее помощницы разливали в котелки суп из концентратов. Когда они успели?

— На охотничьих спиртовках варили, — сказал И. Ф. — На малом огне. Использовали опыт прошлого.

Да, незаурядный человек наш учитель. Все умеет, все может. И костер разведет под проливным дождем и обед сварит. Война, что ли, научила? Я как-то спросил его об этом. И. Ф. покачал головой:

— Жизнь научила, жизнь.

Видимо, интересная была жизнь. Много ездил, переменил несколько специальностей. Даже лес сплавлял по горным рекам в Карпатах. Водил тяжелые грузовики и только потом поступил в педагогический.

Ребята любили классного. Но по-своему. И порой на его уроках вели себя хуже, чем на других. И. Ф. никогда не обижался на нас, но на уроках требовал беспощадно, и получить у него пятерку было очень трудно.

И. Ф. никогда не жаловался на нас родителям, ходил с нами в лыжные походы, на экскурсии, в музеи и кино. Когда наступали летние каникулы, первое время нам явно его не хватало.