Рассказ об одном классе

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Как-то под вечер приехал из бригады Пшеничный. Привез его Бурун на вездеходе — появилась у нас такая любопытная машина и, конечно, неведомыми путями попала к Буруну. Как он сам объяснил — «на апробацию»… Бурун на все лады расхваливал вездеход, а Пшеничный восседал в машине, как восточный владыка.

Клава накормила его ужином (Бурун сразу ушел к друзьям, которых у него было много, но мы никого из них не видели — друзья Буруна жили возле пристани в рыбачьих бараках). А Пшеничный, придя в общежитие, попросил у Левки его джерсовую сорочку и долго приглаживал у зеркала пышные волосы.

— Глядите, как Ползучий прилизывается, — комментировал Левка. — Не иначе на свидание собрался.

Пшеничный самодовольно ухмыльнулся. Но вместо того чтобы исчезнуть, послонялся по общежитию, а потом неожиданно предложил:

— Пойдемте наших девчонок навестим.

— Их? — насмешливо переспросил Левка. — А может, оставишь в покое множественное число?

— Могу, если тебе так хочется…

Мы пошли в «девичий домик». Там было шумно. Девчонки сообща занимались уборкой. На нас зашикали и сразу загнали в какой-то угол. Пришлось ждать, покуда вымоют пол. Потом вдвое больше времени ушло на сборы. В конце концов Алька вышел из себя:

— Сколько можно! Бессмысленная, нерациональная трата времени. Ведь вы уже причесаны, что же еще нужно? Пойдемте в красный уголок.

— Эх, Алик! — укоризненно проговорил Пшеничный. — Не понимаешь ты слабый пол. А ведь все для нас делается, заметь. Для нас.

В красном уголке устроили танцы. Пшеничный не пропустил ни одного.

— И все с Катей… — вырвалось у меня. Сева, который оказался рядом, недоуменно поднял бровь, потом бровь опустилась, но Сева ничего так и не сказал. Я стал наблюдать за Пшеничным и увидел, как он что-то говорит Кате, она слушает, улыбается, покачивает головой.

Мне надоела эта волынка, и я направился к двери. Но Катя догнала меня, и схватила за рукав. Пшеничный пробирался к нам.

— Пойду-ка я домой, — сказал я Кате. — Надоело.

Пшеничный охотно поддержал меня:

— Конечно, пусть идет, раз не танцует.

— Я тоже пойду, — решила Катя, и мы вышли из красного уголка втроем. По дороге Пшеничный рассказывал анекдоты, был весел и возбужден. Я мрачно молчал: не нравилось мне все это. Когда мы проводили Катю и пошли домой, я ему об этом сказал, но Пшеничный не рассердился, а стал упрекать меня в эгоизме:

— Слушай, мы же одноклассники. Столько лет учились вместе, а теперь ты вдруг на меня косо смотришь. Только оттого, что мне нравится Катя. Ну нравится — и что же? Ты что — воспитан на традициях домостроя? Уж не хочешь ли ты предъявить на нее права?

— Какие там права, дурак! Просто мы…

— Ага! Нет! Так что же тебе надо? Испугался, что я тебе мешаю?

Это уже слишком. Я разозлился.

— Ничего я не испугался, делай, что тебе вздумается, но если ты ее обидишь…

— Какая чушь! Да ты, влюбленный антропос, совсем голову потерял!

До самого дома мы молчали.

Пшеничный стал приезжать к нам довольно часто.

Второй день работаем на разгрузке баржи, которую приволок наш маленький катер. В барже важный и крайне своевременный груз — сборные домики и кирпич. Детали домиков выгрузили быстро, но с кирпичом пришлось повозиться. Афанасий организовал конвейер, и постепенно на берегу стала вырастать кирпичная горка.

Сегодня с самого утра зарядил мелкий, нудный дождь. Ребята ругали погоду, скользкие тяжелые кирпичи, нерасторопное начальство, которое не сумело получить груз летом.

— Непроизводительный, нерациональный труд, — сердился Алик.

Ребята охотно поддакивали, поглядывая на Джоева, который вместе с нами с самого утра стоял в цепи между Афанасием и Севой. Джоев сдерживался, хотя и сам был зол как черт на нерасторопных снабженцев. Левка потихонечку подначивал.

— Другие-то Братскую ГЭС строят… А мы… рыбку разводить будем.

— А что? — наивно заметил Афанасий. — Очень даже подходящее занятие.

— Ага, — охотно согласился Левка. — Для пенсионеров…

— Пошто так? — заморгал Афанасий, а Генка Черняев сердито буркнул:

— Ох и выдам я сегодня кому-то…

Левка умолк. Но кипучая его натура жаждала активных действий.

Степенный, неторопливый, умеющий делать буквально все, неутомимый Афанасий четко и ловко захватывал у соседа и передавал Джоеву кирпичи. Примерно в таком же ритме работал и Джоев, но дальше ритм безжалостно ломался. Еще бы, ведь директор передавал кирпичи не кому-нибудь, а Севе!

Левка приступил к действиям:

— Товарищ директор, разве так можно! Вы же не ритмично работаете. Вправо поворачиваетесь более энергично и резко, а влево совсем медленно.

— Смеешься?! А что я могу поделать, если твой друг не джигит? Вах!

После обеда, едва становимся на разгрузку, дождь переходит в мокрый снег. Наскоро посовещавшись, отправляем девчонок сушиться, а сами швыряем скользкие кирпичи. Над головами проносится вертолет. И как здешние пилоты летают в такую погоду?

Через час небо очистилось, с реки подул резкий ветер, темная вода Серебрянки пошла ломаными полосами. Директор ушел, едва застрекотал вертолет, и командует теперь Афанасий.

— Разрешите прикурить?

С удивлением поворачиваюсь, натыкаюсь на рослого парня в модном пальто и теплой шапочке-пирожке.

— Шуро́к! Ты?

Шуро́к улыбается. Подбегают ребята…

За ужином Шурка́ усиленно потчевали, но ел он мало. То ли укачало на вертолете, то ли переживал. Шуро́к с седьмого класса усиленно готовил себя к космическим полетам. Бредил космонавтикой, перечитал уйму книг, занимался в специальном кружке при аэроклубе, заставил себя учиться только на «отлично», хотя математика ему не давалась. Шуро́к посещал тайком вечернее отделение авиационного института. Его прогоняли, но он все же проникал на лекции, переписывал конспекты. Шуро́к еще играл в хоккей, футбол, кстати весьма посредственно, в любую погоду бегал вокруг квартала по утрам, а минувшей зимой, чтобы закалить организм и избавиться от хронической ангины, записался в «моржи».

Мы всем классом пошли на первый заплыв городских «моржей». «Моржи» — здоровенные пенсионеры, с сизыми бритыми затылками, с утробными криками плюхались в темно-зеленую воду. Шуро́к, синий от холода, пупырчатый, как мороженый гусь, небрежно прохаживался по льду, а потом, помахав нам рукой, медленно погрузился в прорубь и поплыл. Мы дружно застучали зубами.

Столь радикальный метод борьбы с ангиной не мог не дать ощутимых результатов. Шуро́к свалился с невероятной температурой и полностью лишился голоса. Но когда выздоровел, вырезал гланды. Ангина была побеждена, а Шуро́к продолжал исправно, каждое воскресенье вплоть до ледохода ходить на реку в компании «моржей».

Ребята наперебой расспрашивали, Шуро́к отвечал односложно, с неохотой. Да, родной город такой же. Да, закончили на Пушкинской новый кинотеатр. Нет, в школе после выпуска не был…

— И вы, ребята, извините, но я не захватил вам писем или посылок от родных. Не мог…

— Оставь, пожалуйста, — перебил Алик. — Мы и так с родителями переписываемся, чепуха все это!

— Точно! — подхватил Левка. — Ведь ты же поступал в авиационное училище?

Шуро́к отвел глаза и ничего не ответил, ребята недоуменно переглядывались, а я стоял сбоку, и мне показалось, что Шуро́к едва сдерживает слезы. Это было так неожиданно и не похоже на Шурка́! Видимо, ребята тоже почувствовали неладное. Генка Черняев похлопал его по плечу:

— Ничего, старик, обойдется. Запоролся на экзаменах?

— Если бы… По крайней мере не было бы так обидно.

— Так в чем же дело?!

— Врачи не пропустили…

Как же так! В некоторой степени он посильнее Генки Черняева: у того один конек — бокс, а Шуро́к спортсмен разносторонний.

— Зрение, — сказал Шуро́к. — Очки теперь ношу. Вот. Пока в кармане…

Зима. Снегу по крыши. Работы почти нет. Скучновато. Спасибо Афанасию, научил меня охотиться. Теперь отваживаюсь отправляться один в недальние походы. Я плохо управляюсь с компасом, а лес здесь серьезный. На восток от рыбхоза тянется километров на семьсот, а на север — на три тысячи. Да и кем меряны эти таежные километры!

Охота — занятие увлекательное. Мечтаю о тетеревах и рябчиках, скромно отгоняю мысль о глухаре. Эту пудовую птичку и опытный таежник не вдруг добудет. Больше всего мне нравится охота на рябчика. Идешь и свистишь в манок. Свистишь и слышишь отзыв. Услышишь слабый ответ, затаишься и ждешь. Обязательно подлетит.

Но и здесь есть свои тонкости. Однажды рябчики не откликались, молчали. Я уже надежду потерял, но Афанасий все ходил и подсвистывал. Наконец и он устал.

— Поворачиваем домой?

— Успеется. Сейчас обманем рябцов. На драку выманим.

Афанасий сменил манок. Раздался призывный клич петушка. Тотчас поблизости залился рябчик, рассерженный присутствием соперника, Афанасий еще дважды дунул в манок, над головой зашелестели крылья, и серый шар закачался на ветке ели…

…Катя уезжает в третью бригаду собирать взносы. Туда же отправляется Иван Федорович: ему надо потолковать с рабочими насчет вечерней школы. Их повезет на лошади Афанасий. Мы с Левкой потихоньку от остальных отпрашиваемся у Джоева, и вот по льду застывшей Серебрянки мчатся легкие сани. Афанасий правит стоя, не отворачивается от режущего ветра, крутит над головой вожжами, горланит на всю тайгу:

— Аллюр, милая! Граб-бят!

И свищет, как Соловей-разбойник. Мы, придавленные тулупами, лежим в пахучем сене и смеемся: романтика! Лошадь стучит подковами по обдутым ветром ледяным буграм. Бригадир доволен, у него заимка в тайге.

— Ужо поохотимся. Пельмешек настряпаем, выпьем по малой.

Мчится по Серебрянке легкая кошевка.

В бригаде нас не ждут. Чей-то белый нос прижимается к стеклу. Из домика выскакивает Пшеничный, он даже не успел надеть куртку.

— Братцы! Гости приехали!

Стискивает в объятиях Катю.

— Вот это подарок!

Вечером сидим, сдвинув койки к чугунной печке. У печки сохнут валенки. Пшеничный извиняется перед Катей. Вообще он ведет себя довольно необычно, эдакий таежный абориген. Держится Пшеничный уверенно:

— Ну-ка, Рыжий! Живо за топливом!

Рыжий паренек медлит. Бурун лениво цедит, полузакрыв глаза:

— Тебе же сказали, детка. Бригадир сказал…

Рыжий скрывается за дверью. Пшеничный старается играть роль хлебосольного хозяина. Нужно сказать, что ему это удается. Он все время вьется возле Кати, мне это не нравится. Пшеничный сегодня в бледно-голубом, толстой вязки свитере, белый воротничок сорочки распахнут, светлые волосы аккуратно разделены пробором. Иногда мне кажется, что он все время играет какую-то сложную роль. Левка тоже наблюдает за Пшеничным, подмигивает.

— Артист! Знаешь, если снять с него грим, то интересно, какое у него будет лицо? Я видел у одного актера серое, измятое.

— У Пшеничного вообще лица не будет.

С рассветом уходим на заимку. Афанасий шагает уверенно, ни разу не задевает снеговых шапок на ветвях. У нас так не получается. То и дело Левка, Пшеничный, Бурун да Иван Федорович принимают снежный душ. Обо мне говорить нечего. Я похож на побритого Деда Мороза.

Тайга удивительно хороша, только слишком сурова. Но ощущение одиночества, слабости, неуверенности в своих силах исчезает, как только берешь в руки ружье.

К полудню основательно устаем. Лыжи слушаются плохо. Только Пшеничный идет легко. Сквозь зеленый заслон пихтача прорываемся на полянку.

— Однако, закуривайте. Прибыли.

— А где же избушка?

— Заимка? — удивляется Афанасий. — Так вот она, едва не уперлись, — и указывает на снежный бугор.

Лопатой разгребаем снег. Он слежался. Роем настоящие траншеи. Через полчаса в заимке темные стены покрываются влагой: тает иней. Афанасий осматривает заимку, остается доволен.

— Другой год сюда не заходил. А люди, однако, были. Порох в банку досыпали, пыжей оставили.

— И ничего не увели? — повернулся к бригадиру Бурун. — Надо же!

— Здесь эдакого не водится.

Афанасий гремит капканами, снимает с них слой масла, осматривает, отчищает ржавчину. Что-то подвинтил карманной отверткой. Я капканы не люблю. Пассивная охота. Поставил и жди, что попадется.

Афанасий ушел ставить капканы. Бурун, послонявшись по заимке, достал засаленные карты.

— В очко по маленькой?

Мы отказались. Стали делать пельмени. Не понимаю, зачем это понадобилось. Сготовили бы нормальный ужин из концентратов с тушенкой. Так нет. Лепили часа три. Возвратился Афанасий.

— Пельмешки готовы? Ух ты, всю муку извели!

Ужинали уже на рассвете. Мы не рассчитали своих сил, и больше половины пельменей осталось. Афанасий вынес их в сени.

— В обед дожуем.

Чай допивали наспех. Занималась короткая зимняя заря. Афанасий достал с полатей короткие охотничьи лыжи, подбитые нерпичьей шкуркой. Лыжи эти особенные, на них ходят без палок. И не проваливаются в самые глубокие сугробы. Скользят лыжи быстро, и на них почти не устаешь.

— А если понадобится в гору? — спросил Левка. — Слезай, лыжи на горбушку и топай пешком, так, что ли?

— Пошто пешком? — ответил Афанасий. — Ежели вперед идешь, шкурка по шерсти гладится, скользит, а назад — против шерсти — задерживает.

Любопытно. А мы-то думали, что самодельные лыжи просто загнутые деревяшки!

Первым пошел Афанасий. Ночью над тайгой пронеслась вьюга. Это нам на руку. Все следы видны отчетливо, а старые занесены и не будут нас путать. Афанасий, неторопливо шагая, помогал разбираться в попадавшихся следах:

— Эвот лиса мышковала, а вон там мыш шел. Спасался.

Афанасий убил пять седоватых белок с рыжими кисточками на ушах. Левка и Бурун взяли по косачу, Пшеничный — двух белок, я — крупную красивую птицу, оказавшуюся черным дятлом. За дятла мне попало: полезную птицу извел.

Усталые возвращались домой. Лыжи казались тяжелыми, ружья оттягивали плечи, патронташ больно жал на бок. Афанасий жалел, что не взял лайку. Уж она-то помогла бы. А без собаки какая охота: баловство. На коротком привале Пшеничный попросил Афанасия продать белок. Афанасий склонил голову:

— Пошто?

— Надо мне, шубу сошью.

— Из векши-то? Пустое. В наших краях покрасивее зверь водится.

— Я хорошо заплачу. Сколько скажете?

Афанасий долго кашлял закуривая. Выдохнул вместе с сизым дымком:

— Нет, парень. Эдаким не промышляю.

Бурун толкнул Афанасия.

— Вот чудак-человек. На пункте тебе что дадут? А бригадир заплатит как надо. Не обидит. Уразумел?

Афанасий молча двинулся дальше. Бурун выругался. Неподалеку от заимки Афанасий крикнул через плечо:

— Шубу кому? Катерине?

Пшеничный густо покраснел. Мне стало жарко. На опушке над головами пронеслась белка, взобралась на вершину высокого кедра. Белка присвистнула и уронила на нас сухую шишку, словно поддразнивая, сбежала по стволу вниз, уселась на суку, покачивая задорной мордочкой.

Пушистый ком снега обрушился на голову Афанасия.

— Ну, погоди!

Он выхватил из-за пояса топор и с силой стукнул обухом по стволу. Глухой удар покатился по тайге, посыпалась снежная пыльца, белка сорвалась с кедра, темным пушистым шариком мягко свалилась в сугроб.

— Лови! Хватай! — заорал Афанасий на весь лес. — За хвост ее!

Зверек, выбравшись из сугроба, стремглав поскакал прочь и скрылся в буреломе.

— Айда к заимке, — позвал повеселевший Афанасий. — Горяченького поедим. Пельмешки заварим.

Мы подкатили к избушке, быстро сняли лыжи.

— Дьяво-о-ол! — озадаченно протянул Афанасий. Однако…

В заимке кружился пух, валялись в неописуемом беспорядке вещи. Возле порога, вывалянный в сахарном песке, лежал кусок сала, пакет с сахаром попал в очаг. Котелок с остатками борща опрокинут. Охотничья куртка изорвана.

— Банку с маслом разбили…

— У полушубка рукав выдран…

— Круг копченой колбасы пропал…

Мы выскочили из избушки: вокруг лежала нетронутая снежная целина.

Проваливаясь по пояс в глубокий снег, обошли избушку несколько раз. И вдруг Левка крикнул:

— Следы! На лыжах шли!

— Наши, — сердито сплюнул Афанасий.

Вернулись в заимку. Афанасий молча принялся разводить огонь. Мы закурили.

— Здесь побывали бежавшие из тюрьмы преступники. Или браконьеры! — заявил Левка.

— Сказки, — буркнул Афанасий. Он разжег огонь, растопил в котелке снег, сварил суп из пачки концентратов, подсыпал в котелок сухари.

— Пообедаем.

Потом Афанасий опять внимательно осмотрел избушку.

— Знаю, кто у нас побывал. Не иначе — она.

— Она?! — подхватил Левка. — Не иначе самолично баба-яга пожаловала. И наверняка через трубу. Видите, сажа рассыпана. И даже на вашем полотенце, товарищ бригадир.

— Насчет трубы ты, парень, правду сказал. Пойдем, глянем крышу.

Мы вышли из заимки. Левка с бригадиром залезли на крышу. Левка сразу же крикнул, что обнаружил следы:

— Здоровущие, вот такие. Наверняка медведь!

— Чудак. Как же он в трубу пролез?

Иван Федорович тоже залез на крышу, осторожно заглянул за трубу.

— Странно. Следы круглые. Напоминают одновременно и медвежьи и волчьи. Лапы поменьше медвежьих, но значительно больше волчьих. А вот и клок шерсти.

— Покажите-ка, Иван Федорович. Ну, так и есть, правильно я думал. Она, росомаха.

— Никогда не видел такого зверя. Расскажите…

— Чего о ней говорить. Озорничает. За разбой что полагается? Знаете? Вот мы ее изловим.

— Поглядеть интересно.

— Наглядитесь… на шкурку. Ежели повезет, конечно. И что ее разглядывать? Попадет в капкан, приду, хлопну жаканом, тогда и разглядывай, сделай милость.

На следующий день поймать росомаху не удалось. К полудню мы возвратились из леса пустые. А после обеда желающих побродить по тайге, кроме меня и Пшеничного, не нашлось.

— Здесь тепло, светло и мухи не кусают, — лениво проговорил Бурун. — Аллах с вашей росомахой. Лучше в картишки перекинемся.

Мы с Пшеничным двинулись в восточном направлении.

Иван Федорович перед уходом тщательно проверил мой компас: места незнакомые, легко заблудиться.

Я шагал не торопясь, прокладывая лыжню. Пшеничный шел позади. Честно говоря, мне вовсе не хотелось идти с Ползучим, но Левка отказался наотрез, а Иван Федорович чувствовал себя неважно.

Пшеничный же, когда все отказались, согласился.

Стало темнеть. Мы присели отдохнуть. Я спросил Пшеничного, не жалеет ли он, что поехал в рыбхоз. Пшеничный ответил уверенно:

— Нет, теперь нет.

Ясно, почему «теперь»: Катя. Я поковырял прикладом двустволки пышную шапку снега на пне. Пшеничный сидел на поваленной лесине, постукивал широкой лыжей по гнилому стволу. Меня почему-то раздражали гулкие удары. Я отвернулся и стал смотреть на запорошенный снегом кустарник. Непонятные сложились у нас с ним отношения, то есть не то что непонятные, а какие-то запутанные. Я понимал, что Пшеничному нравится Катя, но Катя многим нравилась.

Не нравилось что-то мне в этом парне. А это «что-то» казалось неуловимым. Внешне Пшеничный был приятен, держался со всеми по-товарищески и всегда старался помочь. Особенно старательно навязывал нам деньги в долг, когда не хватало на кино: причем я точно знал, что Пшеничный, не задумываясь, даст, если попросить взаймы, даже в том случае, если ему самому не хватит на билет.

Зато ему доставляло искреннее удовольствие получать от ребят долги. Он принимал их небрежно, совал в карман, похлопывал должника по спине и приговаривал покровительственно:

— Ничего, пустяки. Ты, когда нужно, не стесняйся, говори. Достанем нужную сумму.

В классе, несмотря на все его ухищрения, Пшеничного все же недолюбливали. Но вряд ли кто-нибудь толково мог сказать, что не нравится ему в этом аккуратном мальчике. Но почему же все-таки мы его не любим? А может быть, мы не правы? В общем-то Пшеничный неглупый парень.

Ползучим его прозвали еще лет пять назад. Левка тогда сказал: «Пшеничный видный мальчик, но скрытый гад. Нутром чую».

— Смирный, ты чего молчишь? Злишься на меня?

Я не ответил.

Становилось холоднее, сумрак сгущался. Лунный свет пробивался сквозь густые ветки, оставляя на снегу сплетенный теневой узор. Тень синела в буреломах. С северной стороны на деревьях росли дремучие бороды мха. Засыпанные снегом ели в лунном свете выглядели, необыкновенно красивыми.

В вышине послышались протяжные печальные звуки. Они плыли в темном густеющем воздухе. Возможно, это была серая сибирская сова, крючконосая, желтоглазая, ушастая птица с сильными лапами и крепкими, как железо, когтями.

Мороз усиливался. Пощипывало щеки и лоб. Я взглянул на светящийся циферблат часов. Пора возвращаться. Мы описали дугу и повернули назад. Снова я шел впереди. Лыжи мягко опускались в снег, идти было легко. Внезапно слева, совсем близко затрещали кусты. Я сорвал с плеча ружье, напряженно прислушался. Тихо. Я шагнул к кустам. В снегу резко щелкнуло, и я повалился навзничь. Железные челюсти капкана стиснули ногу выше щиколотки. Вздрогнув от неожиданности и боли, я уперся руками в снег и снова упал, в этот раз уже лицом, угодив правой рукой в другой капкан.

— Смирный, кончай пахать носом. Вставай!

Пшеничный шел позади и не слышал щелканья захлопывающихся ловушек. Несколько секунд я лежал неподвижно, пережидая боль. Капканы вплотную прижали меня к земле, ружье отлетело в сторону.

— Что с тобой? Ты подвернул ногу?

Пшеничный кинулся ко мне, быстро ощупал руку, ногу, закряхтел от натуги, пытаясь разжать капканы. Тщетно. Челюсти ловушек сомкнулись крепко.

— Охотник в капкане! Любопытное положеньице. Потерпи, Смирный, сейчас я тебя извлеку.

Минут пять Пшеничный бился над капканами, ругаясь вполголоса, отчаянно дергал цепи. Все без толку…

— Ключ надо! Отвертку или как там ее. Не могу расцепить.

— Отвяжи капканы от деревьев.

— На цепях замки…

Скверная история. Помочь мог только Афанасий. Мы взглянули друг на друга. Пшеничный казался виноватым.

— Слушай, беги побыстрее домой, приведи Афанасия. Без него мы капканы не откроем. Беги, я побуду один.

— Как? Оставить тебя одного? В лесу? Но ведь сейчас ночь!

— А что делать? Ведь отвертки-то нет. Отсюда до заимки не так уж далеко, километров пять. За час добежишь. Иди, а то я замерзну.

— Знаешь что, Смирный, я сейчас костер разведу. Где спички? Сейчас… разведу…

— Не нужно никакого костра! Покуда будешь с ним возиться, пройдет время. Нога сильно зажата, прямо одеревенела вся. Ведь обморожусь!

Что он, в самом деле, деликатничает! Ведь действительно замерзну. Я принялся снова убеждать Пшеничного, но он упрямо молчал, что-то обдумывая. Наконец я не выдержал:

— Пойдешь ты или нет?

— Не кричи. Тебе легко рассуждать: «Пойдешь». А когда я приду, что мне ребята скажут! Иван Федорович целую канитель разведет: «Товарища в лесу одного оставил! В беде не помог». Знаешь, он какой, наш Иван Федорович! Под любой поступок моральный кодекс подведет! Нет, не пойду. Буду тебя обогревать, авось придут на выручку.

— Да пойми ты, что я без ноги останусь. И так уж почти ее не чувствую. Да ведь и больно же.

— Потерпи. А ногу растирать буду. Ты, Смирный, оказывается, порядочный эгоист. Мало того, что из-за тебя меня со свету сживут, ты думаешь, что я законы товарищества не понимаю? Ну как я тебя ночью одного оставлю в тайге? Сообрази…

— Знаешь что? Всю ответственность я беру на себя. Так и ребятам скажем, что я тебя насильно послал. Прогнал, что ли. Я сам буду отвечать. Сам, слышишь?

— Ах, сам! Ну тогда… тогда другое дело. Только ты хорошо подумал? Ну, тогда ладно. Тогда бегу. Я постараюсь побыстрее, я постараюсь.

Он разложил небольшой костер, помог мне лечь поудобнее и встал на лыжи.

— Так помни, Смирный: в случае чего — ты сам решил.

— Ладно, дуй…

Пшеничный ушел. Я взглянул на часы. Ровно восемь. Время тянулось медленно. Рука и нога онемели и не ощущали холода. Я попытался растирать зажатую кисть. До ноги дотянуться не смог.

Обессиленный, я упал на снег… Сильно клонило ко сну. Я понимал, что погибну, если засну.

Легкий шорох заставил меня открыть глаза. В темноте вспыхнули зеленые огоньки. На залитую лунным светом поляну вышел какой-то зверь. Он стоял ко мне боком, потом медленно подошел ближе, и я увидел покатый лоб, вытянутую собачью морду. Переваливаясь на толстых лапах, животное сделало еще два, три шага, потянуло носом воздух. Теперь я как следует рассмотрел его.

Росомаха!

Вдруг она кинется на меня? Хотя Афанасий, кажется, говорил, что они на людей не бросаются. Росомаха стояла неподвижно, не спуская с меня зеленых мерцающих глаз. Не боится.

Я не выдержал и крикнул:

— Пошла прочь, дрянь!

Одним прыжком росомаха перемахнула через куст и исчезла.

Мороз крепчал. Я то и дело ронял голову в снег. Сильно болела щека, ныло тело. Взглянул на часы — половина одиннадцатого, пора бы Пшеничному вернуться. Не знаю отчего, но все мне стало вдруг совершенно безразлично. Я опустился в снег, изо всех сил дернул рукой и ногой. Сбросив варежку на свободной руке, попытался растирать зажатую капканом, отогреть ее во рту.

Надеть варежку я уже не смог…

Разыскали меня под утро. Афанасий, охая, высвободил из капканов. Ребята сорвали с меня одежду, растирали снегом и спиртом. Бурун финкой разжал зубы, влил из фляги спирт. Я пришел в себя. Тут же суетился Пшеничный, Бурун весело ругался, а Афанасий крутил кудлатой головой.

— Оживел. Ну славо те, наво те…