Рассказы о большом мире - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Дмитрий Юрьевич Вишневский (ч. 3)

Об авторе

Стоял февраль, морозные дни. 9 класс школы. Раскидали учеников по классам, 90-е годы. Я был парень мелкий, тощий и задиристый. Рост 152. Второй с конца на физре. Мать и я. Жили очень бедно. Одна из компаний в моём классе развлекалась тем, что травила меня, а я огрызался, как мог. Но мог я немного.

Как-то раз в раздевалке на первом этаже один парнишка отвесил меня пинка исподтишка, а другой парень, из многодетной семьи, тоже далеко не богатый, предложил мне с ним побегать. Вечером. Я согласился. А у меня ни кедов, ни куртки подходящей. Он мне подарил кеды на два размера больше, толстовку с капюшоном и вот мы вечером, затемно, побежали. Два круга вокруг гарнизона. По льду и снегу.

- Два коротких вдоха носом, два коротких выдоха ртом. Побежали.

Один, круг, второй. На стадион, на турники. Отжался на брусьях пару раз.

Второй такой вечер, третий.

Спустя несколько дней стал бегать и один. И вот запрыгиваю на ледяные брусья, темень, на стадионе нет никого, ставлю рекорд, 4 или 5 раз, может 6, не помню. Но надо отжаться, чтобы был результат лучше чем вчера.

Отжимаюсь и резкая боль в груди. Осел между брусьев, пошевелить толком рукой не мог. Грудь болела очень. Думал мышцы порвал. Нет, просто сильно потянул. Добрёл до дома, поспал. В школу, вечером - вокруг гарнизона бегом, шлёпая кедами на два размера больше.

За тот год я вырос на 17 сантиметров, увлёкся единоборствами, обрёл хороших друзей, постоянно с ними зависал на стадионе. Играли в "лесенку", с турников слезали, чтобы на брусья перейти.

***

Чемпионат по карате, разные школы. Я сэмпай (старший брат) в своей, дружище мой - сэмпай в своей, а сэнсэй у нас один на два посёлка.

И вот эти парни, приезжие, другой стиль, принялись ломать перед нами доски. А мы подобным не занимались. школа совсем другая. Кёкусинкай. Чемпионат - абсолютка (весовых категорий нет), защиты - только ракушка на яйца и можно по желанию ставить защиту на голень. У кого есть и кто хочет. Ракушка - обязательно. руки голые, бить можно с проносом (вкладывая вес тела) ногой в голову, Нельзя выдавливать глаза, хватать за волосы, бить кулаками в лицо, в горло, ну и так далее и тому подобное. Пару попаданий кулаком в лицо - дисквалификация (на деле попадания кулаком в лицо в запале бывали частенько, смотрели на это сквозь пальцы).

Татами, куча народа, судьи по углам.

Я на втором этаже. Сижу на полу, задница на пятках, кулаки на бёдрах. Полуфинал. Мне 19 лет, а против меня парень 16 лет. Он на 19 кг меня больше. Татарин, богатырь от природы, крепкий такой.

Очко жим-жим, ясное дело. Зубы на абсолютках ломают только так, да и не только зубы.

Меня как-то раз дисквалифицировали за прямой удар ногой, хотя я формально ничего не нарушил. Я бил ногой в грудь, а противник решил сделать вертушку в прыжке и в момент прыжка я всадил ему с проносом в пах, отчего он рухнул на живот лицом вниз, как брошенный на пол мешок с картошкой. Подняли его, под мышки, пятками об пол, у него слёзы из обоих глаз ручьём, лицо красное, на ногах, понятное дело, стоять не может. Меня дисквалифицировали.

Сижу на втором этаже, Никого нет. Концентрируюсь, настраиваюсь на поединок. Стрёмно мне, жуть. 19 кг разницы, опытный парнишка, с виду терминатор такой, эмоций вообще ноль - мы с ним пообщались незадолго до того, как я наверх ушёл.

Ну что, думаю, пора вниз.

Я выиграл. По очкам. Пару раз он съездил мне кулаком по физиономии, пару раз я ему.

Всё левое предплечье и слева грудь были сплошной гематомой.

Как мне сказал потом друг, "ты дрался, как маленький злобный хорёк".

В финал я вышел со своим дружбаном, тем самым другим сэмпаем. Он был техничнее, я быстрее. На один год был старше и на 11 кг весил больше него. Его в армию не взяли потому, что он откосил, как дистрофан. А потом, после службы он стал, насколько знаю, чемпионом области.

Мы не стали драться. Валяли дурака, на нас орали. Раз ничья, два ничья. После второй взвешивают, кто легче тот и выиграл.

Я занял своё второе место, хотя запросто мог взять первое, и ушёл из спорта. Не потому что сдался. А просто мне до жопы было обидно быть вторым, а я уже подумывал об уходе. Я просто стоял на перепутье - либо всерьёз спорт, либо физкультпривет.

Я занимался после не один год, но конечно не так. Просто, как любитель, заходил в зал, молотил груши. Иногда физиономии на улицах, но это другая история. Просто злые были улицы.

Я мог тогда запросто не выйти в этот финал. Просто я очень хотел победить.

* * *

Мне 21 год. На собеседовании я завалил английский язык, хотя очень старался, подтягивал его как мог, очень старался, две недели у меня было на пересдачу. Хорошую предлагали зарплату. 12000 рублей в месяц. Для меня тогда огромные деньги. Портье в гостинице. Но я английский завалил - там нужен был свободный.

Работы нет, квартира съёмная, на окраине Москвы.

Утро, то ли февраль, то ли март. На кухне подруга из театрального, который я бросил.

- Хочешь, - говорит, - двести рублей заработать?

- Спрашиваешь!

- В общем есть телевизионная передача. В зале посидишь на съёмках в ладошки похлопаешь и всё. Массовка такая. 200 рублей заработаешь.

- Отлично.

Записал адрес, поехал, похлопал в ладошки. В течении недели нашёл ещё передачу, потом список бригадиров у кого-то добыл, которые массовку набирали. Завёл себе ежедневник, принялся везде записываться. На соцопросы, на массовку.

- Дима, это несерьёзно. Ты этим не заработаешь. Это вообще не работа. Найди нормальную работу.

Я был студентом, какая нафиг нормальная работа? Ночным портье меня не взяли. Грузчики и курьеры на полставки нахрен тогда никому нужны не были. да и вообще работы для студентов было немного. А возвращаться в бизнес я не хотел - это требовало большей отдачи, чем я мог тогда себе позволить и не увлекало нифига.

Кто мне только тогда не говорил, что этой массовкой заработать нельзя. О, меня только ленивый не уверял в том, что я занимаюсь какой-то хернёй.

Однако спустя несколько месяцев я снимался в главной роли в полудокументальном кино, снимался в музыкальных клипах, бегал по кастингам на рекламу и кино, побывал в роли главного героя в целой куче телепередач. И в некоторые месяцы я получал намного больше той хорошей зарплаты, которую могли бы мне платить, как ночному портье.

Правда преподаватели были недовольны моими постоянными прогулами в ВУЗе, но ВУЗ мне тот нафиг не был нужен, а ради корочки я учиться не мог, "вечно снимается в кино", было написано в журнале у одного из преподавателей.

Мне было 23 года я ездил по России с известными на всю страну поп-группами, работая ассистентом режиссёра на сцене, занимался мониторами, микрофонами, мне платили 1000$ в месяц - неплохие по тем временам деньги, я играл главную роль в небольшом мюзикле, там же был конферансье, за каждое выступление получал от 50 до 200$, в зависимости от программы, в 24 меня взяли в сериал на постоянную роль, где я сыграл 37 серий и за каждую мне платили сначал 30, потом 50, а потом 100$. За пару-тройку часов съёмок.

Я вспоминал, как меня уверяли. что я нихрена не заработаю, всё куплено, всё схвачено, а я - просто парень из массовки, и думал примерно о том же, о чём думал тогда, когда бегал вокруг гарнизона и говорил себе, что я обязательно подрасту. Просто надо верить в себя и не сдаваться.

***

Иногда это очень тяжело. Тяжело верить в себя и не сдаваться. Правда.

Тяжело потому, что ты идёшь не проторенной дорожкой.

Потому, что если ты проиграешь, все будут показывать на тебя пальцем и смеяться. По крайней мере так мнится.

Не хочется быть ни посмешищем, ни тем, кому постоянно говорят - "Я ж тебе говорил, что ничё не выйдет!"

Однако я могу сказать следующее.

Хочешь чего-то добиться, отрезай путь назад.

Нельзя ни сдаться, ни повернуть.

Выбрал дорогу - иди по ней. Иди пока не упрёшься в стену. А потом либо сломай её, либо обойди, либо перелезь.

Но назад пути нет.

Я не люблю слово "хобби" именно по этой причине. Если я занимаюсь делом, которое люблю - пускай оно тогда и будет моей профессией. А работать на нелюбимой работе и заниматься хобби - я не хочу. Лучше чай с сухарями дома в одиночестве, чем поездки за границу на деньги, заработанные на нелюбимой работе.

Уверяю вас, мне тогда в спортзале было страшно. И не только поломаться об него, мне было страшно ещё и просто обосраться перед парнями, которые меня уважали. Это потом уже я понял, что если вы сели в лужу и друзья от вас потому отвернулись - нихрена они не друзья вам были. Друг руку протянет, поможет подняться и порвёт за вас любого. Вот это друг, а остальное всё - это херня из под ногтей.

И когда я к дому поздним зимним вечером шёл, думая, что грудные мышцы себе порвал - мне было страшно. И обидно до жопы.

И когда я понимал, что не оплачу квартиру - могу вылететь нахрен, а в месяц надо 5000 платить,и двухсотрублёвыми съёмками хрен заработаешь на оплату этой хаты.

И много ещё когда мне было страшно, что я не справлюсь, что у меня не получится.

Это нормально.

Вы начинающий писатель.

Да-да, вы уже писатель. И вам не нужно издаваться, чтобы таковым себя считать, вы по факту сочиняете художественную литературу, а значит вы писатель. Шрифтштеллер, райтер, экриван, письменник, пофиг.

Если вы занимаетесь писательством - вы писатель. Просто быть может писатель дерьмовый, так себе писатель, ну так Москва не сразу строилась, какие ваши годы - учитесь, трудитесь и будете охрененным писателем.

Обязательно таковым станете, если захотите.

Если вам это надо.

Если верите в себя и готовы много учиться и трудиться.

Человек по натуре своей исследователь. Либо учится, либо деградирует. Люди учатся всю жизнь, деграданты заканчивают обучение после окончания школы или ВУЗа, ведь никто больше не заставляет.

И вот ещё что. Большие тексты получаются из маленьких эпизодов.

Хорошие большие тексты из хороших маленьких эпизодов.

Мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли, что совершенно пофиг, кто там что думает на тему вашего писательства, важно то, к чему вы действительно стремитесь и чего обязательно добьётесь.

Плевать, что кто-то там в вас не верит.

Важно лишь то, насколько вы сами верите в себя.

Побеждает тот, кто не сдаётся.

Большой, большой мир

Нежно-оранжевая капля апельсинового сока стекает по её подбородку. Она хитро улыбается и толкает меня ладонью – заигрывает – и я падаю на спину и легонько ударяюсь затылком об обтянутую простынёй гладь... Нет, не ударяюсь... не обо что тут ударяться... вакуум, невесомость и я.

Но я действительно заваливаюсь на спину и автоматически шевелю руками, будто пытаюсь выплыть отсюда – из этой абсолютной бездны, где нет ни верха, ни низа, ни лева, ни права, а есть только испещрённая огоньками звёзд тьма. Я рыбка огромного космоса, у меня ограниченное количество кислорода, он скоро закончится и я умру.

Это могло бы угнетать, если бы я имел хоть один шанс из миллиона на то, что мог бы спастись. Но такого шанса нет. И потому нет метаний. Я просто плыву в невесомости туда, где нет края. Плыву, потихоньку барахтаясь в этой пронизанной со всех сторон светом звёзд темноте, плыву туда, где меня никто ни ждёт.

Кто-то гниёт в земле, кого-то обгладывают гиены, кто-то превращается в вонючий дым, а я просто плыву себе во тьме, маленький живой космический мусор, плыву себе по невнятной траектории, переворачиваюсь, разглядывая в стекло видимую часть огромного мира.

В Петергофе, у фонтана, она протянула мне свою руку, руку с длинными пальцами, каждый ноготь на котором был настоящим произведением искусства и после того, как я коснулся этой прохлады губами, сказала:

- Нет ничего общего между полётом и падением. Когда ты летишь – ты свободен. Когда падаешь – нет. Никакого желания прыгать с парашютом у меня нет. Я летать хочу, а не падать. И вообще, гравитация – оковы.

У неё было обострённое чувство свободы.

А у меня теперь отсутствовало чувство какой бы то ни было гравитации.

Забавно. Я летал во снах, в реальности обнимая её, а теперь полёт мой – явь, а обнять её я не могу. В этом есть какой-то ограниченный кайф. На данный момент я даже не получаю удовольствие от того, что не могу упасть и разбиться. Тут некуда падать – сверху то же, что и снизу, слева и справа... впрочем, да.... тут нет ни верха, ни низа, ни лева, ни права... я просто автоматически считаю верхом то, куда направлена моя голова, а руки по прежнему считаю левой и правой.

Какой огромный мир.

Как много в нём звёзд.

Она стелит на лужайке тёплое одеяло. Шерсть мериносов. Усаживается на него и смотрит на меня, блестя потрясающими своими глазами в свете луны. Ждёт. Я вынимаю из рюкзака складной столик и раскладываю его. Затем достаю три бутылки и коробок спичек. Мне нравилось поджигать “Б-52″ именно спичками, а не зубочистками на манер всей этой братии в ресторанах.

Калуа.

Бейлис.

Куантро.

Чирк... Чирк... Пых!

- Держи трубочку, малышка. Не подведи меня.

Она хохочет, спешно тянет из импровизированного сопла горящий коктейль и пахнет смесью ликёров, когда я своими губами нащупываю её – тёплые, пухлые, сладкие...

Мне осталось жить часа три... Причём последние десять минут могут быть пыткой, если я не закончу всё это раньше. Скосив глаза вбок – наверное он правый? – вижу, что кислорода осталось на 2 ч 53 м.

Ну что ж... Полетаю пока.

Между прочим, корабль, который меня потерял, теперь настолько далеко, что я даже забыл про него.

Ну, а какой смысл думать об упущенных возможностях? Я не успел, они не смогли. Бывает. Одним гуманоидом меньше – тоже мне, трагедия. Люди только и делают, что мрут, как мухи. Просто моя жизнь мне кажется поважнее многих других. Но это нормально – сначала из вагины появляется эгоизм, основанный на инстинкте самосохранения, а потом уже всё остальное – голова там, ноги – у кого как.

Сейчас я есть, а через три часа меня не будет.

Совсем не будет.

Я превращусь в то, что принято считать неживым, хотя, наверное, во мне ещё некоторое время покопошится всяческая жизнь. Маяковский её, помнится, любил.

Кто-то становится гнилью, кто-то землёй, кто-то прахом. А я стану космическим мусором. Буду летать себе среди астероидов и в ус не дуть. И не будет мне ни больно, ни страшно. И не буду я выплакивать глаза, глядя на мёртвую неё. Не буду обнимая холодное тело шептать, что так нельзя – я должен был умереть раньше, мы же договаривались... Морщинки в уголках глаз, родная моя девочка... Моя малышка. Семьдесят два года – разве это возраст? Доживи до моих седин, крашеная брюнетка, а потом говори...

Я даже как-то устал кружиться. Красиво, конечно, но устал. Если представить, что я не умру менее, чем через три часа, то должно быть я всё же скоро загнусь со скуки. Но перед тем сойду с ума.

Какой ужас эта фиксация. Даже если это чистый кайф. Даже если кругом красота. Даже если поначалу всё распрекрасно просто. Это ужас. Проходит время – а человеческой биологии плевать на то, есть оно в действительности или нет – и всё становится постылым. Не сразу.

АХ-РЕ-НЕТЬ.

Вау, класс.

Офигенно всё-таки.

Блин, как же красиво!

Здесь красиво.

Да, вполне миленько.

Симпатично, согласен.

Я бы сменил обстановку.

Наскучило, честно.

Да раздражает уже.

Аааааа! Бесит!

Какой кошмар, я могу избавиться от этого дерьма или этот ваш грёбаный рай – действительно бесконечен?!

Не надо мне Эдемов ваших! Я не могу жрать фрукты тысячи тысяч тысяч лет, даже если это всего лишь метафора!

Это не жизнь после смерти.

Это работа в офисе.

Тик-так, я на рабочем месте, тик-так, я изучаю почту, тик-так, я что-то тараторю в трубку, тик-так, сколько там осталось до обеда?

Бесконечность – это страшно, если наполнять её человеческими представлениями о жизни.

Загробная бесконечная одинаковая жизнь.

Вы в раю. Наш рай – это пансионат с полным пансионом. Наш рай – это олл инклюзив. Вам будет одинаково хорошо. Вы заслужили. Вы прожили кратчайшую, мотыльковую жизнюшку и наш добрый и всемогущий ОН (который вообще-то не он, но пусть мужчины думают, что он – он, пусть тешат своё самолюбие) награждает вас одинаковой жизнью после смерти.

Бесконечной.

Вы теперь навсегда зафиксированы в одном и том же.

Представляете, как вам повезло?

Чем хорош космос, так это тем, что здесь никому ни до кого нет дела. Пространства столь огромны, что только неучи считают, что это что-то вроде расстояния между двумя садовыми участками, надо только велик найти.

Меня крутит, меня вращает, я растопыриваю пальцы и смотрю на перчатки скафандра.

Такое впечатление, что звенит в ушах. Вроде перестало и вот снова.

А что там может звенеть? Это просто иллюзия, аудиальная иллюзия. Мой вестибюлярный аппарат укрылся одеялом, приказав не будить. В нём больше нет нужды.

Какой большой мир... Как много огоньков...

Стоя на берегу Адриатики я смотрю на неё, облокотившуюся на бортик веранды. Мы пьём отличное “Кьянти”, и в руках она держит бокал. Смотрит на море, бликующее в лунном свете, на множество звёзд в тёмно-синем небе, а ветер колышет её волосы и до меня доносится эта уютная смесь запахов моря и фруктового шампуня. А вокруг так много огоньков... Ривьера...

Как быстро прожили мы нашу с тобой жизнь, малышка. Одну на двоих. Я считал раньше, что у нас две разные жизни, а оказалось, что после того, как я убаюкал тебя, я тоже умер. Мне не страшно перестать дышать, девочка, мне только хочется и там тоже... ну там... где-нибудь... снова встретить тебя такую красивую... такую улыбчивую... только-только вступившую в пору зрелости.. любимую мою женщину.... и может быть нам разрешат там потанцевать... как думаешь?

Я, пожалуй, открою шлем сейчас. Надоело мне ждать. Этот полёт прекрасен, но я правда устал от него.

Может я просто не столь свободолюбив, как ты... Ты, наверное, летела бы до конца...

А знаешь, я бы сейчас с удовольствием выпил бы пива.... Классно было бы. Лечу себе, значит, в космосе, смотрю на мелькающие мимо звёзды и пью себе “Хайнекен” какой-нибудь... А потом, когда настроение станет получше, говорю так пафосно: “Эгей, земляне! На правах рекламы. Я тут решил выпить пивка перед тем, как стать космическим мусором. Так вот, вы даже себе и представить не можете – как это классно – болтаться в этой бездне пространства, в этом огромном космосе, глядеть на звёзды под собой и пить себе пиво”.

Ну, да ладно. Хватит, пожалуй. Устал я.

Привет, космос. И пока.

1 ч. 42 м.

Просто нажми на кнопку. Просто нажми сюда. Вот так... моло...

11.10.17

Мне дали табличек

Когда я выпал из мокрого чрева на горячий слепящий песок, это толчёное стекло планеты, первое, что понял, открыв глаза, что в мире много голых извивающихся тел подобных мне. Целые кучи, на вершинах которых барахтались неофиты приобретённой парадигмы идеалистического материализма.

Тела скользили, блестели потом, ссыпались вниз, хаотично, шумно, цепляясь конечностями друг за друга. Вставая, отряхивались, тёрли грязными руками глаза и всматривались вдаль – в этой пустыне смыслов кроме тел всюду лежали огромные кучи дощечек. Рядом с каждой кучкой стояло тело, внешне куда более уверенное, чем вся эта копошащаяся братия, что окружала меня со всех сторон. У тела висела на шее такая дощечка, местами испачканая чёрными кривыми полосами.

Как я заметил, тела теряли суетность и обретали подобие покоя тогда, когда выстаивали очереди к этим кучам с дощечками и коммуницировали с телом, с шеи которого свисала испачканная чёрным дощечка. Завидев, что все пошли – и я пошёл. Всё равно нужно было что-то делать. Я и пошёл.

Я встал в очередь, я стоял под солнцем. Влажный от пота, весь в песчинках я развлекался тем, что рассматривал отпечатки своих ног, затем ногами же засыпал их песком и делал новые, позволяя ветру смягчать их края.

- Простите, вы последний?

Я оглянулся.

За мной стояло длинноволосое тело, весьма нежно созданное, с мягкими округлыми линиями и не такой грубой кожей, как у меня. Тело улыбалось, но в глазах его сквозил испуг.

- Не знаю, – ответил я и пожал плечами. – Должно быть.

- Тогда можно я встану за вами?

Мне это польстило.

- Конечно, – ответил я.

Испуг в глазах длинноволосого тела исчез, взгляд стал даже немного задорным.

- Мне хорошо с вами, – сказало оно. – Это прекрасно, что можно вот так просто стоять за вами и ни о чём не думать.

- Совсем ни о чём? – спросил я.

- Нет, не совсем. Я думаю, что мне хорошо и... спокойно.

Я не мог похвастаться тем же, но почувствовал, что если длинноволосому телу станет неспокойно, то мне станет хуже, чем сейчас, а значит, нужно было продолжать делать так, как я уже принялся делать. Стоять в очереди.

Тела получали наборы дощечек и уходили довольные и улыбающиеся.

Те тела, что были погрубее, радовались сильнее. Им было важнее получить дощечки, и я чувствовал, что стою в очереди не напрасно.

Наконец, пришёл и мой черёд.

Тело с дощечкой произнесло:

- Добро пожаловать сюда.

Я слегка наклонил голову и вновь выпрямился.

- Это – табличка, – сказало тело, указав пальцем на дощечку, висящую на груди. – Здесь надпись, – оно ткнуло пальцем в измазанное чёрным. – Здесь – таблички для всех. Они дают смыслы. Здесь свои смыслы.

- Можно мне смыслов? – робко поинтересовался я. – А то мне немножко неуютно.

- Вы растеряны, понимаю, – сказало тело. – Моя миссия помочь вам.

Я кивнул.

Тело вынуло из кучи табличек одну и протянуло мне.

- Надевайте.

Я взял дощечку, посмотрел на надпись, повертел табличку в руках, подёргал за верёвочки. Верёвочки были крепкими. Очень крепкими.

- Что это? – спросил я опасливо, не решаясь водрузить табличку на грудь по примеру моего собеседника.

- Надевайте, надевайте, – сказало тело. – Смелее. Без этой таблички вы станете изгоем, вас возненавидят, вас примутся жалеть, как больного пса, вас будут травить, искать в вас немыслимые недостатки, вас сочтут пороком, от вас будут желать избавиться, вы будете обузой, стыдом и позором. Наденьте же и будьте горды.

- Но что это? – спросил я, надевая.

- “Настоящий мужчина”. Гляньте на свой живот. Ниже. Видите? Это член. Под ним мошонка с яичками. Ваши плечи широки, ваши бёдра узки, ваша кожа груба, ваше лицо грубо, и на нём растут волосы. Вы “настоящий мужчина” и теперь вам надо быть им.

- Потому что иначе....

- Да.

Я вздохнул и поправил табличку, чтобы она висела ровно.

- Вы – он. Я тоже – он. Вы можете гордиться. Быть “настоящим мужчиной” – очень хорошо. Вы можете взять женщину силой и вы теперь много чего должны. Прелесть, не правда ли? Держите ещё.

- Что это? – с опаской глянул я на вторую табличку, что протягивал мне мужчина.

- “Тоже русский”.

- Что это значит? – спросил я, послушно надевая табличку на табличку, что лежала на моей, покрытой волосами, груди.

- Это значит, что язык, на котором мы говорим – русский. А это, в свою очередь значит, что вы немножко богатырь, немножко победили во Второй Мировой Войне и немножко в битве при Бородино. Вы даже немножечко медведь.

- Я не понимаю... – пробормотал я, косясь на табличку.

- А и не нужно, – снисходительно, но в то же время миролюбиво произнёс мужчина. – Об этих событиях вы узнаете позже. Но особую значимость они приобретут для вас тогда, когда вы захотите гордиться чужими успехами, как своими, потому что вы тоже – русский.

- А если я заговорю с вами на другом языке?

- Вы всё равно останетесь тоже русским, но среди других тоже русских вы потеряете значительную часть своей значимости. Вас станут презирать, оскорблять, вас будут считать предателем, изменником и ещё каким-нибудь либерастом. Хотите табличку “Типа либерал”?

- А можно выбирать?

- Конечно! – мой собеседник осклабился. – Смотрите, какая прелесть: “Подобие сына”, “Типа муж”, “Похожий на отца”, “Суррогат друга”, “Такой, как все”, “Часть толпы”, “Едва ли не любящий”, “Мог быть учёным”, “Тоже качался”, “Нуждающийся в твёрдой руке хозяина”, “Не ленивый, но прокрастинирующий”, “Похожий на водителя”, “Имитатор трудяги”, “Еслибышник”...

- Дайте мне вон ту...

- Конечно. Приходите ещё.

И он протянул мне табличку “Вроде писатель”.

Я стоял в стороне и наблюдал рождение “Настоящей женщины”.

Мимо меня прошёл странный мужчина. Странный потому, что он смотрел на небо и сбрасывал с себя таблички. “Гражданин страны”, “Русский”, “Мужчина”, “Человек”...

Он шёл по пустыне без табличек. Шёл и улыбался.

Странное дело, но его таблички никто не спешил подбирать... Ветер засыпАл их песком...

03.10.17

Выпей чаю, малыш. Выпей чаю

Летним зноем тянет меж тканями паланкина, серебристого в золоте и сапфирах. В синем небе ярко светит звезда.

Мутные воды по краям дороги трепещут рябью и тёмно-зелёные крокодилы со стеклянными и настороженными глазами медленно покидают их, встраиваясь в процессию. Они ползут меж важно ступающих слонов, а звезда играет бликами на их лапах, шипастых мокрых спинах и хвостах.

Вереницу тел объединяет цель и ритм.

Спокойная скорость прогулки, никто не опаздывает и никто не торопится.

Поток несущих факелы мускулистых и худощавых загорелых тел, паланкины и мангусты.

Наш паланкин плывёт в пространстве над шагами десятков босых ног, чей едва слышный топот становится вдруг гулким, и паланкин принимается легко покачиваться из стороны в сторону.

Я отодвигаю нежную, бархатистую ткань и вижу пропасть, обрыв – всё верно, до ущелья осталось всего-ничего и мы плывём над мостом, длинным, из толстых бамбуковых брёвен. Он перевязан верёвками, надёжен и широк, но слоны встали и ждут позади вместе со слугами и только мы с крокодилами идём впереди – так надёжнее. И только после того, как ноги несущих паланкин невидимых слуг вновь касаются горячей пыльной земли, изредка по краям даруя себе прохладу редких тёмно-зелёных трав, процессия позади нас вновь приходит в движение, и вот уже я вижу, как мост сзади мерно покачивается под осторожными, мягкими шагами слонов, под трубные гласы из их хоботов, оглашающих долину слоновьем почтением.

Сидящий в позе лотоса напротив меня гол, как и я, бос, как и я, острижен наголо, как и я.

Его взгляд пуст, как и мой. Его верхняя правая ладонь охватывает колено, как и моя, его верхняя левая ладонь прижата к груди, как и моя. И как и у меня, нижние сложены вместе и все пятьдесят пальцев прижаты подушечками друг к другу.

Мы – они.

Нас ждёт полёт.

Я вновь убираю руку с колена и отодвигаю занавесь. Наклоняюсь ближе и высовываю голову из паланкина. Смотрю на бритые полосами головы несущих паланкин. Чую их запахи, слышу мерное дыхание. По грязным шеям стекают ручьи пота, затылки блестят в свете звезды, рядом с босыми ногами ползут крокодилы, а впереди трубят слоны, приветствуя вход в долину. Долину, полную зелени, прохладных теней, фруктов и роз.

Слоны, укрытые золотыми с зелёным накидками двумя вереницами затекают в неё, выстраиваются у скал, сокрытые от звезды тенью и образуют полукруг.

Несколько барралгов бросаются к паланкину, открывают двери и мы спускаемся вниз по спинам слуг, ступаем босыми ногами на прохладную дорожку, что ведёт к пещере. Мы несём в руках семена мандаринов, что оставим у входа.

Двадцать камней, каждый из которых вдвое меньше предыдущего застилают вход в пещерные своды. Первый камень отбрасывает хоботом земная испостась Ганеши, сроду не носившая ничего, кроме королевских накидок, он гулко катится по склону и наконец гулко падает набок и замирает. Последний убирает лапками муравей из инкрустированной сочным жёлтым золотом шкатулки и мы по двое заходим в пещеры. Нас шестьдесят. Нас ждут шестьдесят.

Перед нами бегут слуги, дрожащий свет факелов нервно озаряет оранжевыми всполохами пещеры, создаёт и удлиняет тени, трепещет ими в пещерах, пока мы идём вглубь, в темноту.

Прощайте, слоны солнечной долины. Мы не увидимся больше никогда.

Шестьдесят длинноволосых красавиц встречает нас в синих сумерках, там, где холод под стопами и у щиколоток сменяется прохладой у бёдер, теплом у живота, жаром у груди и вновь прохладой у головы. Дымом окуривает нас из выдолбленных в камне ходов, где ютятся ночами змеи, а ныне благовония прогнали их вон.

Дымом стелет по коже нежность прикосновений, где каждая выбирает каждого и где так легко ошибиться. Космос нейтрален, мир бесцветен и переходы сами по себе не окрашены эмоционально. Чувствования самодостаточны, если акцентироваться на них, но на данный момент они важнейший элемент поиска.

В темноте мы возбуждены так, что кажется, что не выдержат тела, их просто разорвёт от этой накопившейся сексуальной энергии, что скоро импульсом ворвётся в сознание и заставит его вращаться в пространствах с бешеной скоростью, создавая необходимую для перемещения энергию.

Огромное множество миров ждёт тех, кто не прогадает с парой, множество тел и форм, множество знаний и чувствований, но тех, кто ошибётся ждёт лишь спуск вниз. Нет остановок там, где нет стояния, где Бог ежесекундно включает и выключает мир. Нет остановок там, где множество миров составляют один, а один мир лишь часть множества миров, там, где разные формы перехода понимаемы лишь на уровне развития сознания. Нельзя сознанием одного представить плод воображения другого, если уровни не равноценны, но можно пересечь границы и вторгнуться в иные миры, чтобы воспроизвести аналог и испытать опыт проживания в облюбованном на мгновение.

Множество планет, каждая из которых пульсирует жизнь во множестве миров. Что ждёт нас на грани выбора – плазменные сузильды, лавовые поглощения, купание в океанах, бесформенные тени, анабиоз, совокупления органики, биохимические встряски, битвы во снах, линтовые реликты, питание светом звёзд, высасывание жизней или существование во тьме?

Мы будем течь подо льдом струями вод, неся частицы туда, где формы меняются на состояния, а состояния существуют везде.

Вспышки последуют одна за другой в этих пещерах, где пары спиралями сплетаются друг с другом, сливаются в целое.

Можно выбрать миры, но не ипостаси, а можно наоборот – всё дело в слиянии, а слияние всегда случайно. Здесь нет предопределённости, ибо каждый сюжет есть вектор, а векторов – множества И всякий раз, когда мир вспыхивает вновь, вектор меняется на тот, что сознание находит реалиями.

Реалии меж тем постоянно изменяемы и потому сказать точно, куда на сей раз откатится шарик и попадёт ли он в лунку наверняка нельзя, но зато сказать наверняка точно можно то, что

выбранные векторы то сокращают количество новых, то множат дополнительные возможности, но всякий раз именно здесь и сейчас совершается таинство.

Моих пальцев касаются нежные и прохладные женские пальцы. Они осторожно, даже боязливо ощупывают их и жаждут ответных признаний. Я внимательно, сосредоточенно, гоня панику, вникаю в суть и едва заметно сгибаю пальцы. Тут же её пальцы крепко сжимают мои и это значит, что нам пора.

Я медленно вдыхаю полной грудью и в темноте приближаюсь к ней, она льнёт ко мне, вжимается в меня, и я слышу её медленный выдох.

Все три моих сердца принимаются колотиться в унисон с её сердцами и наши объятия становятся диффузией, поглощением и началом путешествия.

- Нашла тебя... – слышу я волосами шёпот под тёмными сводами пещеры. – Снова вместе?

- Надеюсь, – шепчу я в ответ. – Надеюсь, что ты не ошиблась. Иначе опять по новой. Или и вовсе нас больше не будет.

- Ничего… Станем другим. Не думай об этом.

- Тебя это не пугает?

- Меня пугает остаться одной, без тебя. А не остаться без тебя это примерно так же, как и остаться с тобой – хочу и жажду гармонии. В этих мирах сложно распознавать друг друга, но я давно вошла во вкус ведь прелесть подобных поисков и есть новые возможности для роста.

- Пока мы рядом, скажи, в других мирах женское начало похоже на тебя или это что-то совсем иное?

- Ты меня почувствуешь. Я буду разбросана в разных мирах. Там, где сильнее всего тянет к ней – твоё.

- Едва стою, может опустимся ниже?

- Да, пора.

- Ответь мне, пока не пропала. Тебе это зачем? Могла бы цвести и цвести здесь.

- Хочу постичь тебя иначе. Хочу новых миров с тобой и путешествий к истокам. Я устала, хочу перемен. Еле стою… уже слилась… это ты говоришь или я? Где ты? А ты? Мы отправляемся в путь? Мы точно не ошиблись, ты та? Чувствуешь мир? Началось….

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Моя прекрасная.

Будь розой в моём саду.

Стань водой, что расправит мои плавники, когда я вынырну из тебя.

Скрести свои пальцы с моими и там.

В новом мире.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Энергия.

Импульс.

Полёт.

- Привет...

29.09.17

Романтическая комедия абсурда

В ночном небе много звёзд и если не помнишь толком звёздную карту, то поднимая голову и ожидая пока рассеется пар от дыхания, практически веришь, что небо – то.

Я иду по погосту абортированных любовей, кругом черно. Кругом оживают трупы и блюют поцелуями. Они чистят жвалы. Утром и вечером. Они рвут ими мясо, вымоченное в воде.

Если смотреть только на небо, то создаётся впечатление, что их нет. Так, попискивает что-то рядом, копошится, иногда затихает. Не более того.

В каждой определённостии столько неопределённости, что даже здешние мудрецы, морща колени, не могут сосредоточиться на собственном бытии. Они то отрицают его, то забываются в снах.

Привлекательность простых схем в том, что даже слабые умы одолевают расстояние от III_ до )_= и в этом нет ничего особенного – простые схемы кладут на плечи тех, кто их тянет, а ношу потяжелее берут на себя самостоятельно.

Если смотреть на небо, то можно забыть про смердящие эмоции, которые они лепят на мягкую чешую, стараясь выглядеть опасными. Они и без того вполне опасны, но им страшно и они хотят быть ещё опаснее. И тем пугают друга друга ещё сильнее. Когда-нибудь они вооружатся так, что будут укрываться оружием в холодные ночи и на свиданиях будут дарить его друг другу.

Бездна смыслов, каждый из который как-то всё объясняет, но не имея конечной точки, является просто вектором. Непостигаемый смысл.

Пять чувств. Пять, Карл! Где ещё мои двадцать девять?! Я нихрена не вижу, не слышу, не понимаю, лишь иногда скрежет и скрип чужих мозгов заставляет чувствовать изменение внешних температур.

Они встают из могил и принимаются горбиться и кряхтеть. Они ходят под себя, гладят пролежни на истасканной мягкой чешуе. Их глаза прячутся в складках. Они сидят и просто смотрят вдаль под светом ближайшей звезды.

Они будто оживают, принимаются делать какие-то дела, кажущиеся им важные – забирают вещи со свалок, перекладывают их, носят, треплют, упаковывают в коробки, создают заново.

Они ходят и важничают. Ходят и важничают. Познав суть их задач задаёшься, пожалуй, только одним вопросом – зачем?

И всё сводится к чувствованиям. Тепло. Вкусно. Приятно. Радостно.

Маленькие добрые эманации. Танцуйте, смейтесь.

Если бросить перед ними круглый предмет, произведя гвалт их эмоций, вы станете тем, кто говорит истину.

А след от круглого предмета далее в кодах станет конечно же шагом бога.

Вот здесь, гамы и доспода, ступал бог. Здесь он впервые коснулся нашей планеты, перед тем, как стать единым в восьми и обуять то, что обуял до своего появления. Нам сие неведомо, но если пить из следа воду из облаков, то можно снова стать тем, кто недавно вылез из.

слушая истину, они тут же поделятся на четыре колонны

колонна “ложь”

колонна “истина”

колонна “не постичь”

колонна “истина, но не вся”

они становятся мельче, потом запрыгивают в тела друг друга.

Рядом свет в небо, столбом.

Ты ведь снова со мной, правда?

Нет?

Я ошибаюсь?

Где мои двадцать девять чувств?

Смотрю на щупальца, рассматриваю мягкую чешую.

Здесь они любят, когда она чуть темнее.

Они лежат под светом звезды у воды, чтобы потом мечтать о том, чтобы лежать под светом звезды у воды.

Она идёт по улице, освещённой тревожным фонарным светом. Цокает каблучками, пугаясь звуков собственных шагов, старясь идти тише. Где-то вдалеке воет собака. Поёт жёлтой луне о своих печалях.

Это короткая и кривая, как клык вепря, улица приведёт её к моему одноэтажному домишке в частном секторе. Она пройдёт мимо, стараясь не оступиться на каменной мостовой. Улица идёт вниз, к набережной и надо быть осторожной, чтобы не упасть. Очень осторожной.

Светло-коричневые круги фонарей, тьма вокруг. Я чувствую твой запах.... его доносит тёплый сентябрьский ветер... кружит вместе с успевшими высохнуть листьями, уносит прочь, мимо моих ноздрей... Я успеваю немного вдохнуть....

Я слышу твоё дыхание... Оно неровное, ты напугана. Чем? Тут никого нет. Все спят. Кроме меня. Я стою между домами, в тени, у куста шиповника.

Цоканье каблуков становится громче и я выхожу в свет фонаря.

- Ой!

Мягко улыбаюсь.

- Извините...

- Вы меня напугали... Ужас какой...

- Простите. Не хотел. Осторожнее, тут....

Ты смотришь мне в глаза и плывёшь... Да... Пухлые губы приоткрытого рта... Дыхание ровнее, глубже...

- Вам далеко?

- Нет...

- Вас проводить?

- Нет-нет, я дойду сама, меня там ждут...

Тебя не ждут. Спокойнее. Не надо вранья.

- Может всё-таки проводить?

- Ну... Если вы настаиваете....

Поднимаю воротник пальто, встаю рядом, протягиваю локоть.

Она хватается за него, нервно ёжится и обмякает.

Я подхватываю её и осторожно укладываю на асфальт.

Волосы разметались, глаза открыты, бессмысленно и пусто смотрят в небо, полное звёзд.

Она лежит на спине, нелепо раскинув руки и подогнув ноги в чёрных осенних сапогах. Сумочка лежит на боку рядом. Её длинные кожаные ручки печально свесились набок.

Вздыхаю. Застарелая горечь.

Ведь ничего же не сделал.

“Надо осознавать ответственность!”, “Надо понимать!”, “Когда-нибудь найдётся та, что просто пойдёт рядом”.

Ну, тут надо выбирать.

Пробуй или будь один.

Пробуй и имей выбор. Ты не несёшь ответственности за них. Они такие, ты такой. Это просто несовпадение.

Многие из них живут в этих несовпадениях. И ничего. Его телевизор, её кухня.

Сложный, сложный пазл. Простым пазлам попроще – выбор больше при том, что выбора меньше.

Оптимально быть средним, тем вообще хорошо.

Пазлы не совсем чтоб уж примитив, и если надётся пара-другая хобби вместе, то это успех.

Практически единение душ. Пора снимать новую романтическую комедию.

Она уронила пирожки, он их поднял, их глаза встретились. Эти глазастые пирожки пришлись ему по вкусу и вскоре они сыграли свадьбу, ну а дальше они работали одинадцать месяцев и две недели в разных местах, чтобы две недели быть вместе. Они работали одинадцать месяцев две недели, чтобы потом отдыхать две недели и мечтать о том, чтобы снова прошёл почти год и они снова могли жить так, как хотели в новые эти две недели.

Простой тест на одиночество.

Тысяча женщин. Рассчитались на первая, вторая, третья, четвёртая, пятая.

Каждая пятая здесь будет травмирована тем, что ты сделал её счастливой и бросил, не в силах просыпаться рядом. Ты будешь заставлять себя быть нежнее с ней, на душе будет такая тоска, что в какой-то момент побег станет – единственным способом не задохнуться.

Каждая четвёртая будет выносить тебе мозг, будет грызть твой неокортекс, говоря тебе о том, как ты плох, отвратителен, неподходящ – но до того она будет столь нежна и столь интересна, что ты даже не успеешь и оглянуться, как будешь мечтать о двух неделях без неё, в то время, как планировать их будешь вместе с ней.

Каждая третья окатит тебя холодом, когда ты рассыпешься стихами, цветами и бессонными ночами. В конце концов, её отсутствие рядом перестанет тебя заботить. ты просто не будешь думать о ней, хотя до того, только о ней и будешь думать. Немножко ледяной воды неразделённых чувств после тёплой баньки собственных эмоций.

Каждая вторая будет пресна. Пресна в той мере, в которой ты будешь искать других, всех, кроме вторых. Но после всех, кроме вторых, тебе захочется поискать среди вторых, потому что это банально спокойнее, менее волнительно, не так теребит нервную систему, в общем, нормально, с пивом потянет. Можно спокойно планировать и никуда не торопиться. Можно захотеть заняться сексом, перевернуться на другой бок и заснуть. И никто не обидится.

Каждая первая станет открытием, откровением, маленьким новым миром. Хватит месяца на три. окончание влюблённости перетечёт в дружбу, в брак или в расставание.

Среди этой тысячи есть твоя.

Скорее всего, тебе будет лень и некогда искать – у тебя полно других задач и не своё место ты обретёшь рядом с той, которая лучше всего сымитирует тебе твоё.

Сначала вы будете гордиться парой схожих предпочтений в еде, потом купленной вместе одеждой и дорогим отдыхом, затем своими детьми, а после прожитыми вместе годами, изредка глядя на внуков, что копошатся у ног. Вне совместной гордости у вас даже не будет общих тем.

Теперь представь, что ты обжигаешь. Каждую, с которой стал быть вместе.

Каждую обожжёшь, оплавишь, оставишь след.

И ей и тебе будет больно.

Скольких тронешь из этой тысячи, понимая это, столкнувшись впервые с тем, что натворил просто потому, что не прошёл мимо?

Скольких обожжёшь?

Одна-единственная из этой тысячи не обожжётся.

Будешь один? Или будешь иметь выбор, потому что будешь искать?

Будешь обжигать, нарабатывая опыт, сын ошибок трудных, чтобы легче было найти свою?

О, добрые люди, не знающие в массе своей любви. Расскажите мне о любви, отчаявшиеся искать свою.

КТО ЗДЕСЬ УДОБНО УСТРОИЛСЯ, ПОХЕРИВ С КОНЦАМИ СВОЮ ЛЮБОВЬ?!

ТЫ ВЫХОДИШЬ ЗАМУЖ? А ТВОЙ МАЛЬЧИК СЕЙЧАС ПЬЁТ КОФЕ В ДРУГОМ ГОРОДЕ.

Ты поёшь о любви той, кто станет твоей женой, но твоя девочка – не она.

А она сейчас смеётся вместе с двумя подругами, идя по набережной. Она говорит о том, что перевелись на свете классные мужики или просто ей дико не везёт...

Обжигать и обжигаться, имея выбор?

Или быть одиноким, пытаясь без проб рассмотреть ту, которая твоя?

Просрал любовь – похерил всё.

Но убогие скрипучие умы заняты другим.

Копи деньги, будущая разлагающаяся масса, оплаканная и заколоченная.

Гордись регалиями, будущий пепел, развеянный над океаном.

Привет. Твоя девочка сейчас пьёт кофе. Вы пока незнакомы, но ты не переживай, наверное вы скоро встретитесь. Если ты до тех пор не согласишься на синицу в руке. А может после.

И да, вот ещё что.

Иногда так бывает, что твоя девочка, что сейчас пьёт кофе – задерживается сегодня на работе и потому пройдёт там, где сейчас идёшь ты – чуть позже.

Так бывает, что девочка эта удаляет свою анкету ровно перед тем, как ты регистрируешься на этом сайте, удаляет потому, что решила, что ей там нечего больше делать.

Так бывает, что девочка эта – уже живёт с другим.

И возможно ты никогда не встретишь её.

Швырни зеледеневшую нежность в стену и она разлетится на тысячи снежных вьюг.

И пускай олени везут через них упряжку с Сантой и подарками.

Хоть какая-то польза.

14.09.17

Искатель

Серое небо моросило. Стылый ветер носился меж дубов и берёз, кружа листву причудливыми ураганчиками, обнажая изрядно пожухлую траву.

Старый кореец не солгал: карта-маяк действительно замерцала мягким оранжевым светом, когда я нашёл Место. Но отчего-то я полагал, что дальнейшее ориентирование – пара пустяков. Что такое потоптаться на площади в квадратный километр, когда за два года ты исходил их сотни тысяч? Но вот, пожалуйста, я честно протопал все эти усыпанные листьями поля и перелески, исходил их туда-сюда, и что же? Никакого результата. А ведь прошло не менее пяти часов...

И чем больше я бродил среди деревьев, держа перед собой мерцающую карту, словно какой-нибудь лозоход рамку, тем сильнее нарастала паника и колотилось сердце. Поле, перелесок. Перелесок, поле. Параллельными рядами, от края до края.

Как только я выходил из Места, карта мгновенно гасла. Когда это случилось впервые, я едва не помер со страху. Подумал, что всё, хана, приехали. Сломалась. Хотя это слово с большой натяжкой можно применить к куску пергамента в целлофановом файле, который непонятно каким образом в нужном месте вёл себя, как задница светлячка. Но карта работала исправно. Вспыхивала оранжевым и принималась мерцать сразу после того, как я пересекал периметр обратно.

Карта должна была погаснуть в нужном месте, в конкретной точке, но несмотря на то, что я облазил всё, она гасла только при выходе из периметра. А границы периметра я знал едва ли не наизусть. Я уже ничего не понимал, так сильно била в висках мысль о том, что всё оказалось обманом. Неужели я напрасно истратил годы на поиски “excutiat conpedibus”? Впрочем, эта мысль посещала меня последнее время так часто, что я относился к ней, как к раздражающему соседу по коммуналке – игнорировал, как мог.

Слой листьев под ногами порой был таким толстым, что создавалось впечатление, будто я шёл не по земле, а по мелководью реки, а листья, разлетавшиеся в разные стороны, были брызгами.

Я устал и теперь был уже не так методичен. Хаотично бродил туда-сюда, глядя на то, как ветер срывает с деревьев листья, кружит или уносит к полю.

Но вот нога вместо того, чтобы привычно твёрдо ступить, провалилась в пустоту и с высоты нескольких метров я рухнул в яму на большую кучу листьев, обвалив на себя какой-то хворост и водопад землистой листвы.

Несмотря на амортизацию, приземлился я довольно болезненно, но к счастью ничего не сломал. Перевернувшись на спину, взглянул вверх. Круглый кусочек серого неба. Пустая глазница слепого. Несколько секунд с краёв, кружась, осыпались листья.

Карта! В панике я вскочил и принялся разыскивать её, молясь, чтобы она была целой и невредимой. Вытащив файл из присыпанной землёй листвы, я убедился, что с картой ничего не случилось. Кроме одного. Она не светилась. Я был в Точке!

Убрав карту в рюкзак, я наконец отряхнулся и осмотрелся. Высота ямы была не меньше шести метров, диаметр – метра четыре. Уму непостижимо, как я умудрился не провалиться сюда раньше. Земляные стены были отвесны и выбраться не представлялось ни малейшей возможности.

Безусловно, эта яма могла стать моей могилой. Но, если верить полуистлевшим бумагам, датированным пятым веком, в Точке должен был быть проход, в моём уставшем от эмоциональных перепадов сознании отчего-то имевший вид двери.

В полумраке я принялся водить руками по стенам ямы, ощупывая замёрзшими пальцами холодную, влажную землю. Безрезультатно. Затем я разгрёб листву под ногами, но и там не нашёл ничего, даже отдалённо напоминающего дверь или люк.

Темнело. Серый круг над головой мерк, и яма заполнялась мраком. В начавшихся сумерках я включил фонарик и продолжил поиски.

Не знаю, сколько прошло времени. Может час, может три. Одно было ясно – никакой двери в яме не было. Всё чаще стала мерзко, по-комариному, звенеть мысль о том, что это просто охотничья яма и всё моё везение заключалось лишь в отсутствии острых кольев и капканов в ней.

Я выключил фонарь. Сунув под голову рюкзак, я лежал на мягкой листве и смотрел на беззвёздное небо надо мной, чуть более светлое, чем стены моей тюрьмы. Неужели почти семилетние поиски закончатся так? Боже, как глупо... Как же всё глупо.

Началось всё с невинного увлечения старыми книгами, которое довольно скоро переросло в страстное библиофильство. Уже будучи студентом я гордился своей маленькой библиотекой, основу которой составляли, конечно, очень недорогие экземпляры – преимущественно конца XIX века. Впрочем, чтение само по себе доставляло мне невероятное удовольствие.

Спустя почти десять лет, сидя на корточках перед шкафом с потёртыми книгами в букинистическом магазине и повторяя надоедливой продавщице на её “Мужчина, поторопитесь, мы скоро закрываемся” – “Да-да, я уже почти закончил”, я зачитался странным рассказом. Книгу я, разумеется, купил. В Интернете сведений об авторе было мало. Некий австрийский физик, написавший на старости лет всего два фантастических рассказа.

Я захотел узнать больше об авторе и вскоре убедился, что рассказ, который я прочитал, имеет под собой реальные основания, хотя и, безусловно, сильно искажённые. Затем не без труда, я достал второй рассказ автора, изданный единожды и на русский язык не переведённый. После занялся поисками двух книг, которые упоминались в этом рассказе.

Потихоньку увлечение темой превратилось в идею фикс. Одни книги позволяли мне найти другие, те – новые, а вот потом я утыкался в стену, потому что дальше информация была либо платной, либо секретной. Линий поиска было несколько, но каждая заканчивалась либо какими-то невероятными легендами, либо строгой секретностью.

Одна из них была целиком завязана на осени, а точнее на умеренном климате в осенний период. Например, два французских издания XVII века, что я с трудом достал в Бельгии, разными словами, но по сути очень схоже, упоминали в интересном свете небезызвестную йоркширскую деревню Скруби. Пилигримы, День Благодарения, Плимутская колония, в общем, всё, как обычно, только вот дальше упоминался неизвестный в России русский художник-эмигрант и странные картины, тематикой которых были только осень и некая Autumn Virgin (Осенняя Дева).

Оказалось, что основанный этими самыми пилигримами штат Новая Англии – одно из немногих на планете мест, где осень до одури прекрасна. И что туда именно за тем, чтобы увидеть её, едут многочисленные туристы из самых разных стран. Поехал и я. Правда по другим причинам.

И вот так, год за годом, я шёл к своей цели. Не скрою, не раз меня охватывало отчаяние, когда я терял след, натыкаясь на вырванные или аккуратно вырезанные страницы очередного фолианта, который мог мне помочь.

Я перепроверял всю информацию, что получал, периодически обнаруживая искусные и не очень подделки. Стал невероятно подозрительным для своего открытого прежде характера, практически параноиком, заложил всё до последнего камня, продал свой мебельный бизнес, который десять лет, начиная со студенческого возраста создавал по крупицам. Всё для того, чтобы получить новые, так необходимые мне, ориентиры, а когда я наконец подобрался к карте, к вожделенной мною светящейся карте, то, чтобы купить её – мне пришлось продать квартиру и стать бомжом.

К тому времени я распродал почти все ранее купленные книги. Несколько раз, расставшись с особенно ценными для меня экземплярами, уже наедине с собой, я не мог сдержать слёз. Это было больно.

Ориентировочных мест было более тридцати. Но только одно из них было Местом. И только в нём была Точка. Определить, какое из них настоящее можно было только одним путём – ножками пройдя каждый метр.

Однако, такие условия требовали много денег. А карта согласно нескольким источникам активной была только осенью, и потому осень для меня длилась на протяжении двух лет едва ли не круглый год. В марте, апреле и мае я бродил по ландшафтам Австралии и Новой Зеландии, в августе мерил шагами Ирландию, где ноябрь – месяц уже зимний, а в октябре разъезжал по Восточной Европе.

И вот, пожалуйста. Карта засветилась в России, в Новгородской области, в окрестностях Боровичей, в тридцати километрах от ближайшей деревни. Она светилась даже ярче, чем говорил продавец, пожилой южно-корейский профессор высшей математики из Кванджу. Она светилась моей мечтой.

Но отчего-то я считал, что дальше особых сложностей не будет и после того, как я найду в Месте Точку, я просто обнаружу дверь (согласно одним источникам) или тоннель (согласно другим), где и найду искомый “сброс оков”. “Excutiat conpedibus”.

Ох, это понятие, упоминаемое в разных источниках, виделось мне межпланетным кораблём, запрятанным тысячи лет назад древними астронавтами, способным при включении создать условия для того, чтобы я смог летать подобно им. Без крыльев, без кораблей, без какой-либо помощи. Просто летать, в силу разбуженной своей природы, которая игнорировала гравитацию.

В яме я просидел до утра следующего дня, встретив рассвет слезящимися от бессонницы глазами. Всю ночь я отчаянно соображал, как поступить, изредка проваливаясь в краткий и беспокойный сон. Сеть не ловила, позвонить я не мог даже в экстренные службы. Подняться по отвесным шестиметровым стенам я не мог, несмотря на то, что при себе имел крепкую верёвку с увесистым карабином на конце. Сколько я не закидывал её, всё безрезультатно, он ни за что не цеплялся, я лишь обвалил остатки листьев с краёв ямы.

Я прыгал на стены, цеплялся за любые мало-мальски твёрдые выступы, но все они были ненадёжными и легко осыпались, увлекая меня вниз.

Наконец, когда из своей сырой и холодной темницы я увидел новые сумерки, я перестал изображать из себя лягушку из известной сказки про взбитое лапками масло. Мне нечего было взбивать в этой яме. Некогда пышные жёлтые листья своими попытками выбраться я превратил в грязную спрессованную подстилку.

Привалившись к мокрому рюкзаку, я закрыл глаза и вскоре задремал.

Не знаю, сколько я спал. Но когда проснулся, стучал зубами от холода и хлюпал носом. Совсем закоченел. Пританцовывая, растёр бёдра, подышал на ладони. Попрыгал на месте. Как только более-менее согрелся, задрал голову, чтобы возобновить попытки спастись и тут заметил свисающую с края верёвочную лестницу.

Всё ещё не веря своим глазам, я потянул её вниз, осторожно, чтобы не сорвать и не спугнуть того, кто пожелал мне помочь, но достаточно для того, чтобы понять, что она закреплена.

- Кто-нибудь есть там? – глядя вверх, крикнул я.

Мне ответил чистый, удивительно мелодичный женский голос. Такой приятный, что я с удивлением заметил, как покрылся мурашками от удовольствия. И будто согрелся разом.

- Вылезай и следуй за мной. И не смотри мне в глаза.

Фраза была странной, даже пугающей, но не угрожающей. Я накинул рюкзак на плечо и, не мешкая, принялся выбираться из ямы. И не только долгожданная свобода манила меня – было до одури интересно взглянуть на обладательницу такого необыкновенного голоса.

Однако, высунув из ямы голову, я увидел лишь серый силуэт, удаляющийся в сторону леса и едва заметный в наступивших сумерках.

Женщина обладала манящей фигурой и плывущей походкой, и это всё, что я мог сказать о ней. Не тратя времени, я направился следом.

Но, признаюсь, у кромки леса, чёрной зубастой стеной высившейся перед краем луга, мне стало больше страшно, чем любопытно. Странное поведение моей спасительницы отлично укладывалось в то, чему я посвятил несколько лет жизни, но от этого оно не становилось менее подозрительным. Тем более, что перед тем, как скрыться среди берёз и елей, она не удосужилась даже оглянуться. Была уверена в том, что я последую за ней или ей было просто плевать?

Спустя немного времени, глядя на серую фигурку перед собой, я вышел к домишке, едва заметному среди чёрной в сумерках листвы. Одинокий садовый фонарь освещал дорожку и маленький двор с садовыми цветами.

Моя спасительница скрылась за дверью, оставив её приоткрытой. Прислушиваясь к собственному сердцебиению, я вошёл в дом.

Все стены от пола до потолка были уставлены книжными полками. Никогда бы не подумал, что в небольшом домишке, скрытом в глухом лесу, кто-то устроит библиотеку.

Девушка, длинноволосая, длинноногая, в светло-коричневом платье до пола, стояла спиной ко мне, глядя на пламя в большом камине. Кроме него комнату освещали ещё свечи в канделябрах и в подсвечнике на столе. Неужели не нашлось менее опасного для книг способа осветить дом? Но, признаюсь, в нём было очень, очень уютно. Особенно после ночи в сырой и холодной яме.

- Присядь, – сказала она, не поворачиваясь ко мне.

И тихо добавила:

- Называй меня – Та.

Я хотел было представиться, но как только открыл рот, она подняла указательный палец вверх и, покачав головой, сказала:

- Не надо. Я знаю, кто ты.

Смиренно кивнув, я огляделся. Сесть можно было только за стол, что я и сделал.

- Не смотри на меня, – строго сказала Та.

Я кивнул, краем глаза всё же наблюдая за ней. Красивая. Лет двадцать пять на вид. Она буднично сняла с полки книгу, провела по ней ладонью, стирая пыль, подошла и аккуратно положила передо мной. Книга выглядела чудесно – древнее издание, навскидку – век шестнадцатый, может начало семнадцатого, кожаный тиснёный переплёт, изящный шрифт с несколько истёршейся краской букв и сглаженные углы. О, только библиофил поймёт тот безудержный трепет, что мгновенно охватывает душу при виде такого сокровища! Он сродни влюблённости, возникшей, как гром среди ясного неба.

Та прошла к другому шкафу, рядом с камином, где потрескивали дрова, приоткрыла резную деревянную дверцу и вынула ещё один том. Осторожно, на поднятых кверху ладонях, она принесла его к столу и положила рядом с первой книгой.

На секунду я прикрыл глаза, как пригревшийся на коленях хозяйки кот, которому почесали шею. То была чудесная инкунабула с дивными иллюстрациями.

“Зачем?” – терзался я вопросами, – “Зачем она показывает мне это? Что она хочет? Ведь не похвастаться же библиотекой! Не пустить же пыль в глаза нищему авантюристу, который даже в кредит не получит уже достаточно денег, чтобы выкупить такую книгу!”

В лёгком дуновении ветра пламя свечи на столе тревожно затрепетало и я оглянулся, поймав себя на мысли, что усилием воли подавил желание прикрыть книги руками, будто какой-нибудь жалкий ростовщик своё золото.

Скрипнув, дверь приоткрылась ещё больше, выпуская в лес хозяйку дома. Боже мой, она оставила меня с этими сокровищами! Неужто только для того, чтобы я изучил как следует книги, что она принесла мне?

Не медля я углубился в чтение. Тщательно вытерев о куртку ладони и пальцы, принялся трепетно переворачивать страницы, наслаждаясь самим процессом, будто бы лаская неземную красавицу, благосклонно ко мне отнёсшуюся, а втянувшись в чтение, едва не вскрикнул. С упоением прочитал я подтверждения собственных догадок, плодов труда последних лет, недоумевая только по одному поводу – как так могло случиться, что я никогда ранее не слыхал об этих двух книгах?!

Первая была старославянской, датированной 1594 годом, где со страницы, любезно отмеченной тряпичной закладкой, повествовалось о старых холмах, хранивших тайну клада небесных людей. Причём нигде не утверждалось, что повествование летописное, наоборот, по всему можно было сказать, что речь идёт о художественной литературе. Спустя тридцать лет после издания “Апостола”, с ума сойти!

Вторая традиционно радовала готическим шрифтом и ксилографическими иллюстрациями и поначалу я лишь перелистывал тяжёлые страницы, переводя со старонемецкого занимательные жития. Потом поискал закладку. Она лежала между цветной иллюстрацией и текстом, такая же, как и в первой книге.

Речь шла о Бессмертной, обликом сводящей с ума любого смертного. Никто не мог выдержать её красоты, потому что погружался в пучину самоуничижения, чувствуя себя рядом с ней не просто недостойным её милости, но презреннейшим, жалким до омерзения. Захлёбываясь в гадливости к самому себе, без чувств падали они к её ногам, а она страдала от одиночества и невозможности найти себе пару на этой грешной земле.

Спиной я ощутил её присутствие и едва не затрепетал, проведя параллели с только что прочитанным.

Она забрала у меня книги и вернула их на место. От неё чудесно пахло какими-то цветами, но я едва заметил это, потому что невероятных трудов стоило мне отпустить эти книги. Возможно, каждая из них существовала лишь в единственном экземпляре...

- Хочешь чаю? – спросила Та.

Я кивнул. Я старался не смотреть на неё, как она и велела, но удавалось только благодаря тому, что она всё время то отворачивалась, то отходила мне за спину.

Спустя пару минут она поставила чай на стол, и, робея, я спросил:

- Ты та, о которой написано в этой инкунабуле?

Та не ответила. Просто повернулась и взглянула в глаза. Впервые за всё время, что я знал её.

О, Боже... Передать это чувство просто нельзя... Если бы она приказала мне разорвать себя на клетки ради неё, я не задумываясь сделал бы это... Как можно выразить чувства к Богине, которая позволила тебе любить себя? Тебе... жалкому... грязному... страшному... уродливому... мерзейшему созданию... недостойному дышать тем воздухом, которым дышит Она...

Та отвела взгляд и я испытал одновременно и огромное облегчение, будто вынырнул из водных глубин, наконец-то вдохнув такого желанного воздуха, и чувство брошенности, отверженности, такого сильного, что заплакал навзрыд, заревел, как девчонка, совершенно не стесняясь слёз...

И едва не потерял сознание, не рухнул со стулом на дощатый пол.

Потребовалось время, чтобы оклематься. Меня трясло, дрожали ноги, руки, будто я только что слез с американских горок, где чуть не полетел кувырком, когда веселье было в самом разгаре.

Та подошла к камину, где танцевал огонь.

Минут пять-семь мы молчали. Я понимал, что она ждёт, пока я приду в себя.

- Что ты надеялся здесь найти? – наконец тихо спросила она.

Вновь мне потребовалась пауза. Я медленно выдохнул, ощущая себя полным собранием мурашек удовольствия, и прошептал:

- “Excutiat conpedibus”... Никакой гравитации, другое дыхание... Хотел летать, как птица... вокруг Земли... на Марс, к Юпитеру... За пределы Солнечной системы...

- Не смотри на меня, – снова сказала Та.

Я виновато кивнул, будто пара робких взглядов искоса были каким-то преступлением.

- Нет никаких миров, которыми вы грезите, – сказала она. – Они исключительно продукт вашего сознания. А пределы Солнечной системы вы покинуть и вовсе не сможете.

Новая волна мурашек... К этому было очень трудно привыкнуть. Если вообще возможно.

- О чём ты? Не понимаю...

- О том, – сказала она, – что вы находитесь в плену тех же иллюзий, что и люди, жившие пять тысяч лет назад и считающие небо – твердью небесной. Точнее, вы очень недалеко ушли. Настолько недалеко, что этим можно пренебречь. Но такова суть наказания. Те, кто понимают, освобождаются. Сбрасывают оковы. Это и есть – “Excutiat conpedibus”.

- О каком наказании ты говоришь?

- Я говорю об исправительной колонии для.... скажем так, душ. Одной из. Называется тюрьма – Террой. Вся система выстроена, разумеется, искусственно. Свет звезды, зона жизни, спутник, вода, программа биотел и прочее. Всё, что вы считаете естественным – биология, география, физика, астрономия – имеет искусственное происхождение.

У меня уже получалось наслаждаться тембром её голоса, не отвлекаясь от темы разговора.

- Космос устроен не так, как мы себе представляем? – спросил я. – Да?

- Разумеется. Это иллюзия. Нужна для миропонимания в пределах тюремных правил.

- А... как он выглядит?

- Никак не выглядит.

Мне показалось на миг, что она усмехнулась.

- Ты шутишь, – недоверчиво сказал я.

- Нисколько, – сказала она. – Ты ведь говоришь о зрительном восприятии мира. Представь, что возраст Терры для тебя – мгновение, за которое капля падает с неба на листву.

- Что это значит?

- Это значит, что у настоящего тебя нет никакого возраста. Ты всегда был и всегда будешь. И веса у тебя нет. И роста. И органов чувств.

- Ты хочешь сказать, что люди – бессмертны?

Она покачала головой.

- Неточное слово. Оно построено на отрицании того, чего нет. К тому же “люди” – это просто костюм. Тюремная роба.

- Погоди... – сказал я. – Есть некие бессмертные души, которые... которые никак не выглядят? Так?

- “Выглядеть” – это результат зрения, – ответила она. – Зрение, слух, обоняние – такая же функциональная иллюзия, как, скажем, дыхание и сердцебиение. Сердцебиение, например, по сути просто элемент активации биотела. Земная человеческая жизнь даже в сравнении с возрастом Терры – мгновение. Разница между двадцатью тысячами лет и двумя годами кажется вам огромной, на деле же она ничтожна. Более того – она иллюзия. Время – это исключительно земной продукт.

- Так космос есть или его нет? – не понимал я.

- Космос есть, – сказала она. – Он просто другой. В том смысле, что душа может свободно перемещаться в нём, как... как выдра в реке. На него не смотрят и его не слушают. Он просто есть и вне и внутри. Точнее, тут нет разделения, просто тебе так будет понятнее.

- Ты... – я робел. – Ты... не человек?

Она улыбнулась.

- Нет, конечно. Я недавно динозавров с рук кормила.

Я медленно выдохнул.

- Млечный Путь выглядит так же, как то, что видят люди? – спросил я.

- Несравнимо вообще. Вы видите картинку и всё. Причём вами же во многом и нарисованную. Думаешь, вы много можете рассмотреть сквозь скорлупу яйца, где Солнце – желток?

- Я не понимаю. Если смерть – это избавление от оков....

- Никакой смерти нет. Есть либо возврат в нормальное состояние, либо временная фиксация и смена биотела. Когда вы уничтожаете тела друг друга, вы себя не освобождаете. Просто... архивируете.

- Что делаем? – спросил я.

- Что происходит с сознанием после смерти, если говорить не о науке и не о религии?

Я пожал плечами.

- У меня как раз только такие два варианта... В смысле, они допускают вариации, но в пределах...

- Именно. В пределах. Либо сознания нет, потому, как материя первична, либо душа отлетает в чистилище, а потом ад или рай, либо реинкарнация, ну и ещё ряд вариантов. Пойми наконец, что нет никаких пределов. А что до рая, так кому нужен ваш рай? – она улыбнулась. – И неважно, как вы себе представляете его, как Эдем, или как метафору. Только не понимая, что такое бесконечность, можно так страстно желать себя зафиксировать навсегда.

- А что насчёт ада?

- Какого ада? Скажи мне, как можно причинять страдания душе, когда у неё нет болевых рецепторов? Как можно причинить страдания тому, что не испытывает чувств и эмоций? Ты вдумайся.

- Никак.

- Более того, и цели такой нет. Глупость какая – бесконечно мучить бессмертную душу за проступок в мгновенном отрезке времени.

- Ну да, как-то уж чересчур сурово. Но ведь раз Земля – тюрьма, значит всё-таки наказания есть.

- Это не совсем наказание. Скорее развитие. Посвящение. Я назвала Терру тюрьмой, чтобы объяснить то, что объяснить тебе полностью нельзя, потому что ты мыслишь нервными реакциями, к тому же привык переводить всё в мозаику, из которой выстланы стены этой иллюзии – в цифры, в числа.

- Ну, хорошо. Пускай не “наказания”. Некий тюремный срок. С кандалами-гравитацией и колючей проволокой-радиацией. И ещё чем-то там.

- Агрегацией. То, с чем столкнётся человечество, когда преодолеет радиацию.

- Значит, всё-таки тюрьма плохо оснащена? Раз можно сбежать.

- Сбежать куда?

- На другую планету.

- На другой планете человек выстроит себе тюрьму по образу и подобию. Терраформирование, всё такое. Уверяю тебя, это вовсе не побег. В пределах внешних границ пояса Койпера можете вообще развлекаться, как вам угодно.

- А за его пределами?

- А за его пределами нет пределов. Но всё это постижение космоса – суть элемент программы.

- По исправлению?

- По формированию.

- Я не понимаю.

- Есть разные способы снять оковы. Вовсе не обязательно искать меня. Каждый раз, когда ты появляешься на свет из материнского чрева и впервые жадно вдыхаешь воздух Терры, ты живёшь на один год дольше. Именно по этой причине средняя продолжительность жизни человека растёт вместе с возрастом человечества.

Она встала у окна, глядя куда-то в ночь.

- И это единственная фатальность, – сказала она. – Всё остальное человек творит сам в созданных для него пределах. Прошлый раз ты едва не уехал в Тибет, но не сложилось, и ты покинул биотело там, где родился, на юге Исландии. Всю ночь орал пьяные песни, размахивал пустой бутылкой и грозил небу кулаком. А на утро тебя нашли на берегу, лицом в песке. Это было в конце XIX века. Может поэтому тебя так увлекли книги того времени?

- Пять тысяч четыреста лет назад ты впервые появился на Терре. – сказала Та, проходя к камину, над которым по стене побежали светящиеся оранжевым строки.

Я ошарашено прочитал:

“0. 3400-3400 до н. э. г. Урук . Асфиксия во сне.

1. 3314-3313 до н.э. д. Пиньинь, провинция Ганьсу. Отравление угарным газом.

2. 3328-3326 до н.э. г. Эриду. Гипоксия головного мозга.

3. 3050-3047 до н.э. г. Хеврон. Утопление.

4. 2874-2870 до н.э. о. Анантнаг. Падение на прибрежные камни со скалы.

5. 2582-2577 до н. э. г. Акко. Утопление.

6. 2412-2406 до н.э. г. Бейджесултан. Растоптан конём.

7. 2356-2349 до н.э. о. Хонсю. Голод.

8. 2130-2122 до н.э. г. Мемфис. Диабетическая кома, отёк головного мозга.

9. 2109-2098 до н.э. окр. г. Ракхигархи. Острая сердечная недостаточность.

10. 1894-1884 до н.э. б.р. Вилюй. Ранение стрелой в шею, обильная кровопотеря.

11. 1804-1793 до н.э. г. Ламанай. Падение на камни во время строительства.

12. 1638-1626 до н.э. окр. г. Ашшур. Кишечная инфекция.

13. 1599-1576 до н.э. г. Урсалимму. Ишемическая болезнь сердца.

14. 1390-1276 до н.э. г. Элефсис. Ранение в голову, обильная кровопотеря.

15. 1204-1189 до н.э. окр. г. Тиринф. Правосторонняя пневмония.

16. 1098-1082 до н.э. г. Алеппо. Голод.

17. 941-924 до н.э. г. Напата. Разорван леопардом во время охоты.

18. 902-884 до н.э. окр. г. Келены. Убит в битве, множественные рассечения.

19. 824-805 до н.э. г. Лиссабон. Заколот в грудь любовником жены.

20. 709-689 до н.э. общ. Тарквиния. Отравление цикутой.

21. 531-510 до н.э. г. Раджгир. Почечная инфекция.

22. 412-390 до н.э. г. Чолула. Голод.

23. 130-107 до н.э. коч. пос. Хунну. Заколот копьём в битве.

24. 79-55 до н.э. г. Истрия. Скончался от ран, нанесённых в битве.

25. 82-107 н.э. г. Ланьши. Вирусный гепатит.

26. 129-155 н.э. окр. Чжэньфань. Асфиксия, самоубийство.

27. 256-283 н.э. г. Теотиуакан. Малярия.

28. 424-452 н.э. г. Лондиниум. Левосторонняя пневмония”.

Строки исчезли.

- Здесь мы, пожалуй, остановимся. Не хочу тебя смущать.

Та повернулась ко мне лицом. Глаза её были закрыты.

- Освобождения не происходит, если сущность притягивает что-либо земное, – сказала она. – И неважно, золото это, игра гормонов, родня или тяга к науке. До тех пор, пока разум остаётся в рамках, он остаётся в рамках. Свободному разуму не нужны пределы и он снимает с себя оковы.

Она подняла руки и прекрасные книги, словно птицы, шумно вылетели со своих полок. Они замерли на секунду, а затем поднялись к потолку, чтобы там плавно покачиваться на неведомых мне воздушных потоках. Зрелище было таким притягательным, что я растерял все свои вопросы, кроме одного.

-...вот, как ты, – ворвался в сознание нежный, еле слышный голос Той. – Ты всё поставил на кон ради полёта. Так лети.

Мне стало страшно. Впервые за весь вечер.

- Как это сделать? – спросил я.

- Вот книги, вот огонь в камине, – сказала она. – Сожги их.

Я ужаснулся. Она – безумна. Жечь редчайшие сокровища человеческого интеллекта?! Творения гениев? То, ради чего гибли люди, отстаивая свои позиции? То, что двигало, развивало человеческую цивилизацию? То, что было её основой? Науки, искусства, всё вытекало из этих сокровищ. И я подозревал, что немало экземпляров в этой библиотеке были единичны. Сжечь это всё?!

Я покачал головой.

- Это противоречит моим убеждениям, – сказал я.

- А твои убеждения противоречат твоему космосу, – ответила она.

- А какой он – мой космос? Откуда мне знать о нём? Может он мне не понравится? Зато я точно знаю, что здесь, на Земле, я был счастлив просто читая вечером книги, просто держа их в руках... Ты должна понять меня...

Она подняла свою тонкую руку, плавно, будто для поцелуя, и, указав на дверь, тихо сказала:

- Иди вон.

Странное дело. Никаких мурашек от удовольствия. Обида, горечь и невероятная усталость.

- Погоди... – сказал я. – Я очень хочу полететь... летать... но... ты... ты так напугала меня своим рассказом... я не готов к такому. Я начну жизнь заново. Опыт есть, вновь займусь бизнесом и смогу купить те книги, которые...

- Пошёл вон, – повторила она.

Отчего-то было ужасно больно осознавать, что я разочаровал её.

- Ты не разочаровал меня, – сказала она. – Каждые десять-двадцать лет меня находит новый искатель, который вроде бы ищет счастья, вроде бы жаждет летать... хочет познать необъятный космос, стать разумной частью огромного мира, того, который за скорлупой... стать Космосом...

И каждый раз я слышу одно и то же. За несколько тысячелетий не нашлось ни одного человека, который любил бы Космос больше чем Землю. Большинство людей просто не хотят покидать свою тюрьму и продлевают новую земную жизнь на один виток вокруг звезды. Это не хорошо и не плохо. Это данность. Нельзя стать свободным и бессмертным, если ты привязан к чему либо. Нельзя объять космос, когда ты всё время мечтаешь вернуться домой. И потому люди вновь и вновь рождаются на Терре, чтобы прожить свою новую мгновенную жизнь и так ничего и не понять.

Люди считают тюрьму домом. У бессмертных и свободных нет никаких домов. Потому что для того, чтобы иметь всё, нужно отказаться от малого. Для кого-то дом – его семья, для кого-то игровой клуб, для тебя книжный шкаф. Ты не можешь освободить себя, тебе нужны пределы, а раз так, твоё место здесь.

Мёрзлым октябрьским утром я возвращался... нет, не домой. Квартиру я продал. Да и не было нужды куда-либо возвращаться.

На Земле я везде был дома. Наверное потому, что мне нравилось довольствоваться малым.

Болото

Арендованную квартиру Олег держал в чистоте. В свои семнадцать он самостоятельно оплачивал её, зарабатывая деньги на компьютерном складе после учёбы.

На столе царил порядок. Колонки симметрично стояли по бокам от ноутбука, настольная лампа занимала левый край стола, читаемая на данный момент книга – правый. За май здесь сменились “Так говорил Заратустра” Ф. Ницше, “Титан” Т. Драйзера и “Камасутра для оратора” Р. Гандапаса. Ныне Олег изучал мифы Древнего Рима.

Дух и характер. Воля и лидерство. Интеллект и труд. Вот столпы, на которых держалось мировоззрение Олега и он свято верил в то, что только человек не замаравший себя лживой изворотливостью, ленью, потреблятством и мещанскими, низменными интересами, не опорочивший себя трусостью, двуличием и жалостью к себе, может быть настоящим Человеком. Лидером. А в его случае – будущим лидером государства российского.

Он уважал только сильных людей. Но при этом любой, посмевший унизить заведомо слабого, в его глазах падал в грязь. Олег был чужд дешёвых понтов. Всё, кем он был, должно было быть понятным без презентаций. Презентации – удел слабаков, лжецов и люмпенов.

Как-то раз в подземном переходе он минуты три молча слушал какого-то неадеквата, глядя ему в глаза, а когда тот совсем распетушился и принялся орать на Олега с требованием что-то “обосновать”, он просто вырубил его ударом и пошёл прочь, думая о том, что всё сделал правильно.

Олег ни во что не ставил новомодную тенденцию “Казаться”. Он предпочитал “Быть”. И совершенно неважно, сколько труда требовалось для достижения цели, если Олегу было нужно, он выкладывался весь, но добивался своего. В Сети он нашёл нескольких друзей по интересам – спорт, закалка, выживание в экстремальных условиях, абитуриенты на исторический факультет.

Музыку Олег предпочитал стройную, выверенную и торжественную. Любил духовые инструменты, и слушал советские, английские и немецкие марши.

Везде и всюду приходил вовремя, сверяясь с хронометром, дорогим сердцу подарком отца-адвоката.

Олег превыше всего ценил силу духа, порядок и скромность, а менее всего доверял любому релятивизму. Сомнения после принятия решения он почитал за слабость, предпочитая придерживаться выбранного курса.

В пять утра, вне зависимости от времени года и усталости, он вставал с кровати. Переворачивал семиминутные песочные часы на полке и включал воду. Умывался, чистил зубы, брился, принимал душ и с удовольствием отмечал, что закроет дверь ванной одновременно с падением последних песчинок в часах.

Перед тем, как позавтракать, он кормил хоря Гирьку, в котором души не чаял, немного играл с ним, не забывая, однако, про время, и шёл на кухню.

Завтракал сосредоточенно, в тишине. Телевизора в доме не держал, считая его ящиком для деградантов.

Покидал квартиру стремительной походкой уверенного в себе человека. На улице смотрел прямо перед собой, взгляд не опускал, кто бы не смотрел в глаза.

После учёбы, в то время, когда одноклассники собирались в стайки, сутулились у стен и пританцовывали, слушая какой-нибудь “рэпачок” или “аренби”, он с плохо скрытым презрением проходил мимо и ехал на работу.

Работал до восьми вечера, заезжал домой, чтобы покормить Гирьку, переодеться и выбежать на тренировку. Его спортом были турники, брусья, гантели, штанга и бег, и летом ему не стыдно было идти по пляжу. Он с удовольствием ловил восхищённые взгляды девушек, но держался так, чтобы никто не принял его за дешёвого выпендрёжника.

В десять принимал ванну, в десять тридцать ужинал, с одиннадцати читал, лёжа на диване и лаская Гирьку, что вился рядом. Уроков он обычно не делал, кроме особенно необходимых заданий, и потому, что отлично схватывал информацию во время урока и потому, что далеко не все предметы считал нужными для самообразования и выстраивания карьеры.

Ровно в полночь Олег ложился спать. Самодисциплина была его вторым “я”, Олег уважал пунктуальных, организованных людей, а одним из любимых его персонажей был мистер Фогг.

Понятно, что при таком образе жизни у Олега оставалось мало времени для контактов с родителями, что жили на другом конце города и совершенно не находилось на общение с прекрасным полом. А с одноклассницами он держался холодно. Большинство из них он даже уважать не мог.

С Ольгой он познакомился в начале апреля, в парке, на вечерней пробежке. Оказалось, что они учатся в соседних школах. На выходных он выкраивал для неё время, они гуляли в парках, ходили в музеи, ужинали в кафе, шутили и смеялись. Он дарил ей цветы и всегда провожал до подъезда, где первое время, прощаясь, позволял себе только целовать её руку. В будни иногда провожал в школу и встречал после уроков.

Вскоре вечерние прогулки стали чем-то удивительно важным. Настолько важным, что иногда Олег нарушал свой режим, отдавая предпочтение улыбке и голосу Ольги. После он корил себя за слабость, но в дни, когда не видел её, очень скучал.

Их разговоры чаще всего походили на интервью, кто-то задаёт вопросы, кто-то слушает. Такая спокойная форма общения нравилась им больше всего.

– Тебе нравится Тайсон? – спросила она как-то раз, когда они гуляли по освещённой вечерним майским солнцем набережной.

Олег покачал головой:

– Нет. Мне не нравятся несдержанные негры. Даже быстрые и техничные. Да и вообще негры. Они принесли белым расхлябанность, криминал и сделали кривляние модой.

– Погоди... Ты что же – расист?

Олег замолчал, сжав зубы.

– Чего ты желваками играешь, Олежек? – хмурясь, спросила Ольга. – Ну, правда. Ты как-то так нетолерантно...

– А я далёк от толерантности, – сухо произнёс Олег. – Мой максимум – отсутствие агрессии, но это не означает, что алкоголиков, гомосексуалистов, наркоманов и сумасшедших я буду считать равными себе и моим родителям. Это стыд и позор нации. И называть негров я буду неграми, а не афрорусскими, понятно?

Ольга оторопела.

– Ты чего, Олежек?

– А чего? – спросил он с вызовом, приподняв подбородок.

– Ну... – тихо и ласково произнесла она, – я же не наркоманка и не сумасшедшая... вроде... чего ты так жёстко-то со мной?

Он обнял её и прошептал:

– Прости. Просто тема больная, вот и всё.

Они шли по набережной и Олегу невероятно нравилось её присутствие рядом, то, как она брала его за руку своими тонкими прохладными пальцами, как смотрела на него и слушала.

– Скажи, – спросила она, опираясь на выкрашенное чёрной краской железо кованого заборчика и глядя куда-то вдаль, – а какие люди тебе нравятся?

– Целеустремлённые. Трудолюбивые. Образованные. Сильные. Лидеры.

– Например?

– Например, Ленин.

Она удивилась:

– Вот уж не подумала бы...

– Или Гитлер. Его образ жизни до его службы в армии, его горячую храбрость на поле боя и в госпитале, его целеустремлённость и его идеалы – всё это мне близко. Но при этом я не могу назвать себя наци. Большинство из тех, кого лично я видел – криминал или клоуны, для которых идеи – ничто, а атрибутика и стадность – всё. Им нравится вседозволенность, а я далёк от такого мироустройства. А атрибутику вообще считаю делом вторичным. Но за то, что Гитлер считал славян людьми второго сорта – я, пусть и спустя десятилетия – считаю его мразью. Но это не отменяет того, что я сказал о его храбрости, например.

– Это я могу понять... А Ленин почему нравится?

Он остановился.

– Ты знаешь, как он пахал? С самого детства. Вот некоторые говорят, что он дескать ни дня не работал... Имеют в виду труд. Смотря что считать трудом. Сейчас немало людей вовсе не работают, а только ходят на работку. И считается это ими – трудом. Я таких не уважаю. А вот Ленина уважаю.

– А кавказцев ты тоже не любишь?

– Отчего же? У меня два хороших приятеля – кавказцы. Мага и Аслан.

– И как же это в твоей голове укладывается-то всё? Лидер национал-социалистов Германии, дружба с кавказцами, уважение к Ленину...

– А запросто! Политические фигуры типа Ленина и Гитлера не чета сегодняшним. При этом Гитлер для меня безусловный враг. А уважаю я его не за то, что он представлял опасность для моей нации, а за то, что он глыба. Понятно?

Она внимательно смотрела на Олега и говорила:

– Вот он ты какой... – и во взгляде её читалось восхищение.

Домой он Ольгу не приглашал. Не потому, что не хотел. Очень хотел. Просто не знал, как это сделать, чтобы она не подумала, что он тащит её в постель. Ему казалось, что если она так подумает, ничего он уже не исправит, и объяснить, с каким трепетом относится к ней, не сможет.

И что его “выпить чаю и посмотреть хоря Гирьку” означает именно это, а не предлог для того, чтобы снять с неё джинсы.

Незаметно он сдружился с её классом и потому не удивился, когда после выпускного экзамена его позвали на дачу к одной из одноклассниц Ольги. Под суетливое птичье щебетание большая шумная компания ворвалась в освещённый ярким солнцем и заросший зеленью дачный посёлок. Олег, возбуждённый и радостный, прижимал к себе Ольгу и улыбался.

Едва распаковав вещи, ребята разбрелись по участку. Трое парней взялись за приготовление шашлыка, кто-то ушёл в дом, кто-то позагорать к реке, а Ольга, стоя рядом с Олегом, вдруг хитро улыбнулась ему и молча потянула за руку к крохотному деревянному домишке с маленькими окошками.

Скрипнула незапертая дверь бани, пропахшей древесиной и еловой смолой. Они оказались в узком залитым солнцем предбаннике.

Ольга, повернула к себе Олега, обхватила его лицо ладонями и когда он наклонился к ней, принялась жадно целовать его, сначала стоя, прижимаясь к нему всем телом, а потом опускаясь на деревянный пол и увлекая за собой.

Олег совсем потерял счёт минутам. Столь потрясающих эмоций он не испытывал никогда ранее и всё другое ныне казалось глупым, нарочитым, несущественным.

Ольга стянула с себя футболку, обнажив качнувшиеся полные, торчащие, нежно-матовые девичьи груди. Олег преисполнился пьянящего восторга, глядя на чарующие холмики, а она изучала его взгляд и мелькало в её глазах какое-то озорство. Вместе с тем, она словно боялась, что ему не нравится то, что он увидел.

Но Олег был благодарным зрителем. Он ткнулся в нежную шею, осознавая близость ольгиной груди, открытой его взору и доступной прикосновениям. Чувствуя благодарность за доверие, за то, что она подарила ему такую красоту, позволила касаться её, он совсем потерял голову и, возбуждённый, принялся покрывать девичью шею поцелуями, предвкушая, как спустится губами ниже и впервые в жизни будет целовать то, что сейчас так жадно схватил руками.

Она прошептала “Тише, малыш, тише... не сжимай сильно, лучше легонько...” и он послушно ослабил неопытную хватку, испытывая нежность и трепет. Он бегал губами по шёлку кожи, осознавая мягкость налитых, уже спелых грудей в своих ладонях и мысли его, хаотичные и непонятные из-за восторга и счастья, выпавшего на его долю, стремительно проносились в разгорячённом мозгу.

Целуя нежную и ласковую Ольгу, Олег наполнялся яркой, небывалой доселе, трепетной любовью к этой безусловной богине, чья кожа так легко пахла цветочными духами.

В той деревянной бане, нагретой горячими полуденными лучами июньского солнца, не было между ними большей близости, чем поцелуи и ласки, но уже того достаточно было для посвящения в сокрытое до того знание, что он бесконечно, искренне и благодарно влюблён.

Спустя какое-то время – Олег совсем плохо осознавал его – их позвали.

Ольга сладко простонала и Олегу послышалось сожаление в этом едва слышном, хрипловатом звуке. Обхватив губами пылающий розовый холмик, соскользнул с него и поднял голову, всматриваясь в мутное стекло небольшого окошка. Отрываться от любимой, разгорячённой ласками девушки было невероятно тяжело, но впереди у них целых два дня и две ночи, и от понимания этого он будто взлетал до небес.

Она коснулась пальцами его чёлки, нежно улыбнулась и сказала “Пойдём, иначе нас хватятся”.

“Уже хватились” – прошептал он и вновь принялся целовать её.

Наконец они поднялись, и Ольга, завидев его взгляд, слегка порозовела. Она отчего-то стыдливо отвернулась, надевая футболку, плотно обтянувшую возбуждённую грудь.

Они вышли из бани, сначала он, следом она, держа его за кончики пальцев, и он смущённо и радостно увидел слегка прищуренный взгляд проходящей поодаль Марины.

– А, вот вы где, – с улыбкой сказала она. – Вас уже ищут, ребят. Идёмте есть шашлык.

Олег понимал, что она догадывалась, зачем они уединились. От мысли, что он такой взрослый уже мужчина, ведёт свою красавицу, всецело ему доверяющую, взаимно его любящую в компанию по большинству наверняка неопытных в любовном деле парней, его будто приподнимало над травой. Его, причастившегося плотской любви, возвысило в собственных глазах. Он стал тем, кем никогда не являлся прежде – избранным любовью.

И после, когда парни и девушки танцевали на веранде выкрашенного зелёной краской деревянного дома, под ритмичные поп-хиты, он смотрел на Ольгу, чувствовал свою значимость и предвкушал новые горячие поцелуи.

Ему всё время предлагали выпить, а он отказывался, сначала виновато, потом несколько раздражённо. И эти предложения, исходившие от разных людей, всё чаще звучали пьяно и путано.

Наконец, когда уже начало смеркаться, он понял, что ребята его избегают, а Ольга чувствует непонятное стеснение и предпочитает общаться с бывшими уже одноклассницами. Как они говорили: “о своём, о женском”. Это задело его и он, нежно взяв за локоть Ольгу, отвёл её в сторону и спросил в чём дело.

– Им не нравится, что ты не пьёшь. Они чувствуют себя не в своей тарелке рядом с тобой. Это неприятно, когда ты пьян, а кто-то зачем-то идёт на дурацкий принцип и не хочет даже пригубить вина, хотя вообще-то говорили хорошие тосты.

Впервые за день он почувствовал одиночество. Холодное, тёмное, знакомое.

И тогда, будто ощутив это, Ольга обвила его шею руками и разгорячённо прошептала рядом с ухом:

– Олежек, ну немножко... прошу тебя... ради меня...

От неё пахло вином, и это был не неприятный запах, скорее он таил в себе сексуальность. Это взволновало его и, поддавшись порыву, он ответил:

– Хорошо.

Его, смущённого и улыбающегося, встретили аплодисментами, когда поняли, что он вышел во двор, к столу, пить. Все тут же засуетились, щедро наливая ему вина, а он просил налить немножко.

Спустя час он изрядно захмелел. Танцы парней и девушек на втором этаже дома всё меньше походили на танцы, но всё больше на секс.

Все они вскоре сильно напились. Кого-то рвало на веранде, кто-то курил спайс во дворе, кто-то громко стонал среди огородных грядок, и временами то тут, то там раздавались мат и гогот, куда более громкие, чем музыка.

Олег стоял у окна, а за его спиной, разметав на кровати руки и волосы, сладко спала его богиня. Он лёг подле и укрыл её одеялом. Прижавшись к тёплому телу, всю оставшуюся ночь осторожно гладил мягкие волнистые волосы, пытаясь осознать и огромный букет нежных чувств к этой девушке, которую мог называть теперь своей и ту власть, которую она имела над ним.

Заснул он поздно, когда рассвело.

На другой день пришло похмелье.

Ольга, видя, что ему не нравится происходящее вокруг, предпочитала теперь общество одноклассников, а он, не зная, чем себя занять, ушёл бродить к реке. Уходя, он оглянулся, надеясь, что Ольга передумает и пойдёт с ним, но не увидел её.

Вернувшись к обеду, Олег понял, что все пьяны и так тошно стало ему быть трезвым здесь, что недолго думая, он налил себе вина.

Но чем больше он пил, тем более мерзким ему казалось само существование людей, с которыми он так весело отдыхал ещё вчера. И чем больше пили они, тем сильнее стирались различия меж их лицами, они превращались в какие-то одинаково скотские маски с похабными грязными улыбочками, расфокусированными взглядами мутных глаз и торчащими патлами волос.

И только Ольга по прежнему отличалась, хотя что-то в её взгляде стало иным, она будто смотрела сквозь него, будто избегала его присутствия, но не желала обидеть.

От этой мысли становилось невыносимо больно, словно любимая вела в душе своей страшную борьбу между ним, человеком, и этим стадом...и выбор делала не в пользу Олега... А потом, когда его замутило и он вышел во двор вдохнуть свежего воздуха, то понял, что в этом стаде нет его, человека... что он здесь просто часть стада.

Олег вошёл в дом, схватил её за руку и сказал, глядя в пьяные серые глаза:

– Поехали отсюда, а?

– Ты совсем сдурел? – как-то непривычно зло, будто подговорил её кто, спросила Ольга. – Отцепись. Если тебе не нравится тут, не порти людям праздник!

Он расслабил пальцы, Ольга выдернула руку и побежала во двор, растрёпанная, прекрасная и... чужая.

Вскоре совсем стемнело. Олег больше не пил. Он бродил по посёлку, а лай собак изредка звучал аккомпанементом его шагам.

Какой ужас, думал он, что их такие нежные и искренние поцелуи произошли здесь, среди этой Гоморры, среди этого скота, мочащегося на стены дома, среди обдолбанных спайсами, спящими рядом со своей блевотой... Скотство, от которого он привык отгораживаться...

Какой кошмар, что именно Ольга растворила, уничтожила эту мембрану, что всегда защищала его. Да, он был одинок, но он себя уважал... А кем он является, не кажется, нет, а именно является сейчас, из-за своей любви?! Кем?! Он пьян, немыт, небрит, зол и раздражён... И совершенно не понимает, как убрать это паскудное чувство внезапно вспыхнувшей в душе мерзости... будто пил что-то приятное, сок виноградный, и вдруг проглотил мочу...

Нет будущего с этими людьми, а Ольга оказалась частью их мира... И нет никакой возможности отгородиться от них, если он продолжит общаться с Ольгой... Именно из-за неё он не увидел, не заметил этой страшной грани, которую перешёл... Как же это мерзко – презирать самого себя...

Он побрёл к дому, намереваясь собраться и уйти, просто уйти, но увидел огромный костёр, где распевали песни, увидел Ольгу, что пьяная покачивалась среди других и направился к нему.

– Послушайте! – прервал он пьяную песню.

На мгновение возникла тишина, слышался только треск сучьев в костре.

– Ницше сказал: “Человек есть то, что должно быть преодолено”. Суть ясна – либо стремление выковать из себя сверхчеловека, либо деградация! И нет никакого другого пути!

– Что он несёт? – спросила Ольгу поддатая Марина.

Та пьяно пожала плечами и помотала головой. Олега это только распалило.

– Человек без разума и нравственного стержня, суть червь! Желудочно-кишечный тракт с половыми органами и лапками. Но с разумом он может стать сверхчеловеком! В конце девятнадцатого века миру предрекали появление сверхлюдей, людей новой формации, сильных, титанов! И они появились! Первым был дитя модерна, могучий коммунизм... Титан без роду и племени, без нации... но со светлыми идеями и мощью всеобщего образования!

– Слушай, Олег, ты под чем? – осоловело спросил Борис, ещё вчера весельчак и балагур, а ныне отупевший укурок. – Совсем обдолбался, что ли?

И пьяно загоготал. Но видя, что его никто не поддержал, притих.

– Второй титан – национал-социализм, стал воплощением традиций, “кровью и почвой”, ужасным в своей мрачной эстетике. Они столкнулись лбами, потому что на Олимпе не было места двоим! И хотя в страшной битве победил первый, в итоге погибли оба. Теперь пришло время скотов? Вы – надежда нации, но у вас нет идеалов и бездумное потребление ведёт вас к скотству...

В его голосе было столько горячности и столько презрения, что они не смели перебивать его. Озаряемый оранжево-красным светом костра, чёрный силуэт его, рельефный, мускулистый, широкоплечий производил на них подсознательное впечатление гнева молодого бога. И они не находили в себе той силы, которая могла бы его силе возразить.

Когда Олег закончил свою пламенную речь, они поняли, что он чужой им. И потому никто его не окликнул, когда он, хмельной и страшный, в сердцах ломая кусты, направился в сторону леса.

Если бы они могли видеть его, то, заметили бы искажённое болью его лицо, и серебристые в лунном свете дорожки от искренних слёз. Они бы поняли, что идёт он, ослеплённый горем, идёт не разбирая дороги и не думая о направлении.

Они бы вскрикнули, увидев, как цепляясь за сухие ветки и с треском ломая их, он провалился в чёрную болотную жижу и поразились бы его то ли мужеству, то ли глупости, потому что он не издал ни звука, не позвал на помощь, а лишь угрюмо и зло растрясывал затхлую, холодную грязь, желая вылезти самостоятельно, так, как он привык решать все свои проблемы.

Когда он сгинул, оставив после себя лишь чёрные силуэты трав и кустарников, качаемых июньским ветром, да звёздное небо с белоснежной луной над ними, они спали кто где придётся, и потому видеть всего этого никак не могли.

Штуковина

Маленькие мальчики и девочки не знают, что со временем каждый из них станет в какой-то степени животным.

Всё это огромное царство с многообразием видов – просто отражение человеческих натур после окончания пубертатного периода, когда устаканивается уровень гормонов и гибкое мышление обретает жёсткую, гладко-скользкую лакированную форму. Как хитин.

Даже внешность приобретает особый оттенок, а больше всего поражают лица. Птичьи, звериные, рептильи, амфибьи и тэ пэ.

Не прав был Дарвин в том, что у нас общие предки с обезьянами.

Общие предки у нас даже с амёбами и крысами, достаточно внимательно присмотреться к многообразию видов... людей.

Сергей Зверцев не понимал лишь одного. Почему никто до него не изобрёл такую же светящуюся неоном штуковину, что с точностью калькулятора выдавала наибольший процент животного в человеке и определяло вид.

Зверцев сидел на табуретке посреди кухни, поставив ступни на планку между ножек, потягивал светлое пузыристо-пенное пиво из зелёной бутылки и смотрел на своё творение, силясь придумать ему название.

Сама машина представляла из себя небольшую зелёную коробку с гладкой трубкой, которая, если смотреть сверху, напоминала букву “С”. На передней панели машины светилась салатовая таблица с чёрными буквами, а под ней располагалась закрытая чёрной крышкой панель управления. Под ней же скрывались датчики – две присоски на тонких проводах, что прикреплялись к вискам. Две минуты и машина определяла процент. Иногда этот процент ужасал.

Зверцев проверил аппарат на большинстве приятелей и никому из них не проболтался насчёт выводов машины. Что он только не врал насчёт этих результатов! Сам же втайне пребывал в состоянии неизменного шока.

Закачанный в базу данных определитель животных выдавал даже такие виды, о которых Зверцев впервые слышал, но после, сравнивая фотографию той или иной зверушки или птички с фотографией приятеля – цокал языком от удивления. Неудивительно и факт – людей больше всего выдавал взгляд. Но одно дело догадываться и совершенно другое – знать.

Зверцев не проверял аппарат только на себе. Он боялся узнать результат выданный этой машиной, которую Сергей про себя так и называл “Штуковина”.

Он знал, что машина неопасна для тела, но понимал, что она может быть опасна для психики.

А самый большой ужас заключался в том, что разработал эту “Штуковину” Зверцев в домашних условиях, не согласовав этот вопрос ни с кафедрой биофизики в родном НИИ, ни с маститыми учёными в России и за рубежом, с которыми чуть ли не еженедельно общался.

Иначе говоря, о машине никто не знал, если не считать далёких от науки приятелей, большая часть которых верила в то, что Серёга едва ли не давление измерял, а остальные полагали, что им всё равно не понять, что там выдаёт эта машина. И, несмотря на то, что навстречу они шли, терпеливо просиживая у Зверцева пару минут с прикреплёнными к висками датчиками – результатами особо не интересовались.

Название для “Штуковины” Зверцев не мог придумать из-за того, что не понимал, какое практическое значение эта машина может иметь.

Он понимал лишь то, что если люди изначально сбиваются в стаи чисто подсознательно, то с появлением аналогов “Штуковины” в продаже – они будут делать это осознанно, а это грозило драками, баррикадами, мятежами и войнами.

Господи Боже, лучший друг Зверцева оказался ящером. Панголином, испускающим из анальных желёз вонючую жидкость для отпугивания врагов. Несколько лет назад у районного кинотеатра они попали в переделку, столкнувшись лбами с местной поддатой шпаной и Зверцев после драки оттирая подсыхающую кровь с лица поражался тому, как вонял его друг, который жаловался на то, что волнуясь, сильно потеет, а пот имеет специфический запах.

“Специфический запах”! Гена вонял, как носки в недельном игноре, забытые в корзине для белья!

А его очки? А его нюх, которым он так гордился? А это постоянная привычка переспрашивать? Зверцев в периоды пьяной дружеской нежности называл его “Глухнёй”, не задумываясь ни о каких ящерах.

“У панголинов плохое зрение и слух, но прекрасное обоняние”, – невозмутимо сообщала бесчувственная Интернет-энциклопедия.

Зверцев пил пиво и радовался тому, что не женат. Милая с виду женщина вполне могла оказаться гиеной или ещё каким-нибудь скунсом.

Впрочем, на скунсе Зверцев точно бы не женился, так как нос имел такой же чувствительный, как и у его лучшего друга.

И чем больше он об этом думал, чем больше он анализировал собственные привычки, тем сильнее ему хотелось узнать, что он за животное. Но мысль эта так пугала, что Зверцев лишь снова присасывался к бутылке пива – четвёртой за ночь – и старался переключиться на придумывание названия для “Штуковины”.

И ещё эта его фамилия постоянно лезла в голову! У друга между прочим была фамилия Павлов. Зверцев считал, что она очень напоминала слово “Панголин”, по крайней мере первыми двумя буквами точно.

Часы в гостиной пробили два часа ночи и обычно тихий и домашний Зверцев решил посетить какое-нибудь злачное заведение с целью позабыть весь этот кошмар со “Штуковиной” хотя бы до утра. Завтра воскресенье и Зверцев мог позволить себе пьяную бессонную ночь.

На дворе стоял конец апреля, который выдался безветренным и тёплым. Небо было чистым и радовало глаз сонмом мерцающих звёзд. Зверцев направился к шоссе в целях поймать частника.

Голосуя у обочины, залитой оранжевым светом фонаря, Зверцев отчаянно силился вспомнить название хоть какого-нибудь клуба, но на ум ничего не шло – сказывалось отсутствие нужных знаний и затуманивший мозги алкоголь.

Наконец рядом остановилась помятая “Девятка” и водитель опустил стекло.

– Куда вам? – спросил он.

– В центр, – сказал Зверцев.

– Конкретнее, если можно.

– Пока нельзя. По дороге решу.

После недолгого, но горячего торга, остановились на семиста рублях и Зверцев, открыв дверь, уселся в тёплый, пропахший ментолом, салон.

– Музыка не напрягает? – поинтересовался водитель, кивнув в сторону автомагнитолы.

Музыка Зверцева не напрягала. А поскольку перед выходом из дома он предусмотрительно посетил туалет, его вообще ничего не напрягало. Под звуки электронной долбёжки из расположенных по углам салона колонок, Зверцев краем глаза наблюдал за водителем, силясь определить, что за животное тот из себя представлял.

Довольно грузный, но для тюленя всё же слишком худощав. Было в нём что-то пеликанье, то ли второй подбородок, то ли торчащие на макушке волосы. А может жук какой? Точно – жук! Вот долгоносик, к примеру. Не, ну а что, нос длинный, крючком, глаза широко посажены, лоб скошен, сам полноват. Вполне себе долгоносик.

Долгоносик-бомбила. Curculionidae bombila.

Зверцев хихикнул, что не преминул заметить водитель. Он бросил на поддатого Зверцева цепкий взгляд из под жидких бровей, чем ещё больше того развеселил. «Какой суровый долгоносик!», – подумал Зверцев и расхохотался.

– Над чем смеётесь? – поинтересовался водитель, делая музыку тише.

– Да так… – смутился наконец Зверцев, – Анекдот вспомнил.

– Расскажете?

– Да он не смешной...

– Ну вы же смеётесь, – резонно возразил водитель.

– Слон – это гибрид долгоносика, толстолобика и чебурашки, – сказал Зверцев.

Щёки водителя затряслись, он забулькал и Зверцев позволил себе ещё раз посмеяться.

Вдоволь похохотав, водитель поинтересовался:

– А кто такой “долгоносик”?

“В зеркало глянь” – чуть было не ляпнул Зверцев, но вслух сказал:

– Жук такой.

– А-а... – протянул водитель и уставился на дорогу.

После небольшой паузы спросил:

– Ну что, вы определились с местом назначения?

– Мне бы клуб какой ночной... Ну чтобы потанцевать можно было и бар чтобы присутствовал...

– Без проблем! – весело сказал долгоносик, меняя полосу.

Через пять минут Зверцев расплатился, пожелал водителю хорошей дороги и направился к двери под жёлтой вывеской.

Охранник напоминал медведя. Немного сутулый, широкоплечий, короткошеий, с близко посаженными чёрными глазами он внимательно осмотрел Зверцева с ног до головы и освободив дорогу, пропустил в злачное заведение, откуда мощными волнами раздавалась музыка.

Оплатив вход, Зверцев прошёл в зал. Озираясь по сторонам, он счёл себя недостаточно пьяным для танцев и направился к барной стойке, освещённой тёплым жёлто-оранжевым светом.

Поёрзав, уселся на круглый барный стул с длинной изогнутой ножкой и положил ладони на стойку. После чего, подражая крутым ковбоям из кинофильмов, рявкнул:

– Виски!

Бармен широко улыбнулся, взял деньги и немного поколдовав с бутылкой, поставил перед Зверцевым рюмку, наполненную янтарным напитком.

Жидкость обожгла нёбо и язык, и вскоре Зверцев почувствовал себя распрекрасно.

Ему стало так уютно, что он даже захотел обняться со всеми замечательными посетителями клуба.

Но немного поразмыслив, решил, что делать этого не надо и вместо этого стал присматриваться к одиноким прекрасным и не очень дамам.

Пьяному ковбою нужна сексуальная женщина, тут вопрос по-другому не стоял.

Но как бы познакомиться с такой женщиной, если Зверцев от природы был довольно робким в этом отношении мужчиной?

А что до выбора – после рюмки виски все дамы показались ему интересными, даже вон та страшненькая, что сидела со стройной подругой, лица которой Зверцев не видел, ибо та располагалась к нему спиной.

Выпив ещё одну рюмочку для храбрости и развития ораторского искусства, Зверцев сполз со стула и направился к дамам.

Страшненькая заприметила его, когда до цели оставалось порядка пяти метров.

Она вылупила на него маленькие зенки, мерзко захихикала и что-то сказала подруге.

Та повернулась к Зверцеву и... он пропал в одно мгновение.

Вот это женщина! Боже, что за женщина!

Необычайно миловидная, с огромными ресницами, чувственными полными губами и высокой грудью, она завладела его пьяным разумом, затмив “Штуковину” целиком и полностью.

Зверцев даже сбавил шаг от неожиданности, отчаянно соображая, сколько наличности у него в карманах и одновременно размышляя – не слишком ли круто он нажрался, чтобы подкатить к такой девчонке.

Поразмышляв, Зверцев решил, что нажрался недостаточно круто и надо бы добавить для храбрости.

И как раз в этот момент ноги сами привели его к нужному столику.

– Ээээ... – многозначительно промычал Зверцев и поблагодарил Бога за громкую музыку, что заглушила этот противный звук.

– Что, простите?! – прокричала страшненькая, приставив ладошку с короткими пальцами к оттопыренному уху, расположенному сбоку бледного блина, который по всей видимости обозначал лицо. Шея у страшненькой отсутствовала, как класс, и Зверцева почему-то именно это пугало больше всего.

Но в целом впечатление при виде этих дам было скорее приятным. Страшненькая была массивной блондинкой, красавица – стройной брюнеткой и этот контраст Зверцеву показался удивительно прекрасным.

– Доброй ночи, милые дамы! – гаркнул Зверцев и на мгновение зажмурился, ожидая если не прилюдного избиения, то по меньшей мере пары синхронных оплеух за наглость, хамство и пьяный дебош.

Физиономия страшненькой треснула под носом, обнажив ряд крупных зубов, на лице же красавицы не дрогнул ни один мускул.

Захотелось убежать обратно и выпить ещё три-четыре рюмочки для утешения, но Зверцев не посмел капитулировать.

– Присаживайтесь! – гостеприимно похлопала по мягкой обивке диванчика страшненькая, а затем добавила: – Не будем же орать друг на друга всю ночь, верно?

Зверцев согласно закивал и, превозмогая брезгливость, уселся рядом с ней, погружаясь в пучину цветочно-ванильного амбре.

Брюнетка улыбнулась и Зверцев растаял, как пластилин на сковородке. В душе его заиграли фанфары, ибо он почувствовал шанс.

– Вас как зовут? – поинтересовалась красавица, слегка подаваясь корпусом вперёд.

Глаза Зверцева никогда не отличались особой самостоятельностью, но тут он понял, что борется с ними, так как они настойчиво опускались, дабы утопить взгляд в уютном декольте приоткрывающем нежные округлые груди.

Наконец он победил и уставился на губы женщины, которая что-то его спросила.

Пьяный разум Зверцева прокрутил звуковые воспоминания назад и вспомнил вопрос.

– Сергей, – сказал Зверцев. – А вас?

– Софья.

– А меня Зина! – вклинилась страшненькая.

Ох, вы только сравните. Софья, Софи, Сонечка – имя аристократки, изысканной женщины, утончённой, прекрасной, и – Зина – пролетарский булыжник, имя прямое и жёсткое, как кросс Майка Тайсона.

По прошествии пяти минут Зверцев почувствовал себя увереннее. Он сыпал шутками и анекдотами, коих знал массу и ещё парочку, а затем осмелился предложить дамам выпить.

Блондинка закивала, брюнетка пожала плечами, и вскоре к столику подошёл официант с подносом.

Коктейли и виски.

Виски и коктейли.

Зверцев пел соловьём, представляя, как он будет целовать грудь собеседницы напротив, после того, как отделается от собеседницы справа.

Брюнетка Софья была пантерой, не иначе.

– Вы любите собак? – задал вопрос хитрый Зверцев.

– Нет, я кошатница, – ответила Софья и Зверцев мысленно потёр ладони.

Блондинка Зина встряла и тут:

– А я очень!

“А я тебя пантерой и не считаю”, – злобно подумал Зверцев и, подарив улыбку красавице, услышал, что быстрая композиция сменилась медленной музыкой. Вдохнув побольше прокуренного воздуха, он предложил:

– Потанцуем?

Брюнетка кивнула и встала.

Зверцев скользнул по ней взглядом и почувствовал, что джинсы стали несоизмеримо малы по сравнению с ними же парой секунд назад.

Грудь не прикрытая бюстгальтером, как сообщили глаза-разведчики, тонкая талия и длинные стройные ноги покорили сердце пьяного Зверцева и он подал тёплую и влажную ладонь своей избраннице.

Сами по себе танцы Зверцеву запомнились плохо. Зато он хорошо запомнил тепло ароматного тела и решил, что он большой кот, раз ему нравятся пантеры, а фамилия лишь подверждает этот факт.

А вот Зина стопроцентно была самкой каракурта, какой-нибудь “чёрной вдовой”.

Софья нежно прижималась к Зверцеву и тот боялся лишь одного – того, что расстреляет её пуговицами из ширинки.

Когда медляк закончился, Зверцев понял, что ему во что бы то ни стало нужно пригласить красавицу-брюнетку домой и проверить её на своей “Штуковине”.

С тех пор, как он изобрёл “Штуковину”, она стала главным его советчиком в отношении выбора людей для общения, а тут общение наклёвывалось интимное и ошибиться Зверцев позволить себе не мог никак.

А ну как дама не пантера? Разве может быть у пантеры такая грудь не в период лактации?

Зверцеву стало страшно. Пройдя с Софьей к столику, он решил напоить даму до состояния нестояния, чтобы потом дома определить, что она за животное. А заодно и страшненькую Зину. Ну, просто ради интереса.

– Девчонки! – торжественно начал пьяный Зверцев, старательно фокусируя взгляд на собеседнице напротив. – А что нам мешает устроить себе обалденный праздник?

Сказав это, Зверцев снова опрокинул рюмочку.

Брюнетка пожала плечами и подарила Зверцеву ободряющую улыбку, а блондинка снова захихикала. И, кстати, совсем не мерзко. Ну, может неприятно немножко, но не более того.

Зверцев внимательно посмотрел на Зину и понял, что она тоже прекрасна. Для самки паука, конечно.

Но ведь не шея делает женщину сексуальной, верно?

Официант – добрый и отзывчивый человек – принёс новую порцию горячительных напитков и Зверцев встал, чтобы обнять этого славного парня.

Тот мягко отстранился, объяснив, что он на работе и обниматься с посетителями ему запрещено, после чего Зверцев пожелал ему счастья, любви и успехов в работе, и сел обратно.

Поставив пустую рюмку на стол, Зверцев снова встал, слегка покачиваясь, обошёл столик, и сел рядом с Софьей. Перед тем, как он плюхнулся, она подвинулась, и Зверцев счёл это интимным приглашением.

– Ты потрясающая, – прошептал он ей на ухо, и сексуальная Софья, скромно склонив голову, тихо ответила: