Рассказы о Ленинграде [1984, худож. С. Яковлев]

Сберегли, сохранили

Среди многочисленных памятников Ленинграда есть особенный — памятник длиною в 200 километров! Его монументы, стелы, обелиски стоят на рубежах обороны города в годы Великой Отечественной войны. Молчаливо, словно охраняя завоеванный в битвах покой, замерли на гранитных пьедесталах танки, артиллерийские орудия, серыми конусами дыбятся надолбы, прямо у волн Ладожского озера поднялось «Разорванное кольцо». На бетонных плитах под ним четко отпечатан след автомобильной колеи — он уходит прямо в озеро на трассу бывшей легендарной Дороги жизни. А на площади Победы всех, кто едет в город со стороны Пулкова, встречает величественный монумент героическим защитникам Ленинграда.

…Я помню тот день — 22 июня 1941 года.

Тогда на самых людных перекрестках города, на стенах зданий появилось много репродукторов — длинных серых раструбов. С утра они гремели мелодиями духового оркестра, потом началась передача для детей… И оборвалась на полуслове. Длинная непонятная пауза словно перехватила дыхание репродукторов. Вновь они заговорили совсем по-иному. Серьезно, тревожно, грозно:

И уже на следующий день, в самом его начале, в 1 час 45 минут, над городом взвыли сирены. Надрывно гудя, их песню подхватили паровозы, пароходы, заводские гудки. Из репродукторов впервые донеслось к ленинградцам:

Когда говорят о мужестве на войне, то в первую очередь, конечно, имеют в виду воинов. Но это совсем не значит, что мирных жителей — женщин и детей, ученых и музыкантов — мужество обходит стороной. Совсем не значит… Ленинградцы доказали это.

…В Летнем саду рыли траншеи. Тем летом, 1941 года, весь Ленинград покрылся узкими сырыми щелями, куда можно было спрятаться во время бомбежек.

Но в Летнем саду рыли не щели — траншеи. Возле них стояли высокие треноги с талями, суетились землекопы, такелажники, деловито и грустно перебегал от одной траншеи к другой скульптор-реставратор Георгий Александрович Симонсон. Нелегкое выпало ему задание: зарыть в землю знаменитые скульптуры Летнего сада.

Георгий Александрович спешил. Стояли по-летнему теплые дни, но приближалась осень, и нужно было торопиться.

На пересечении 6-й и 9-й аллей ушла в землю юная Аврора, скрылись в свое подземное убежище царственный Аполлон и прекрасная Нимфа. Богиня охоты Диана словно в последний раз улыбнулась зверинцу на памятнике дедушке Крылову. Старый баснописец сидел молча. Сурово насупясь, он наблюдал, как один за другим исчезали его беломраморные соседи, как землекопы старательно притаптывали землю на месте зарытых траншей.

Скоро на темно-коричневых шрамах сада уже зазеленела трава, и лишь несколько человек знали, где спрятаны знаменитые скульптуры.

Конечно, знал это и Симонсон. Но знал и другое: не успели! Не все успели укрыть! Надвинувшиеся морозы, нехватка людей, подступающий голод не позволили закончить работы. Осталась неукрытой скульптурная группа «Амур и Психея», Эльфдальская ваза…

После каждой бомбежки Георгий Александрович спешил в Летний сад. Но с каждой неделей путь от Загородного проспекта становился все длиннее. Голод давал себя знать. Таяли последние силы. В один из дней Георгий Александрович мог сделать лишь несколько шагов и опустился на лестничную ступеньку. Сил хватило только на то, чтобы доползти обратно в квартиру. Около умершего скульптора нашли листки, вырванные из общей тетради. Нетвердой рукой на них были начерчены аллеи Летнего сада, стояли крестики с цифрами. На других листочках против цифр было написано: «17 — Немезида, 18 — Рок, 22 — Искренность…». Георгий Александрович, конечно, знал, что план зарытых скульптур существует и без его листочков, но что, если он случайно потеряется, погибнет при пожаре? Ведь не вечно лежать скульптурам в земле! Настанет день, придет Победа, и он все должен будет вернуть городу. Сохранить и вернуть! И, умирая, он чертил план Летнего сада.

…В ясные солнечные дни сверкают над Невою купола соборов, врезаются в небо золотые иглы шпилей. Ничего не скажешь, красиво! Только что для фашистов красота? Подойдя вплотную к стенам города, рассматривая его в бинокли, в куполах и шпилях они видели не красоту — ориентиры для своих дальнобойных орудий. Глядя на сверкающие шпили, производили они свои расчеты. Чуть-чуть правее — «военный объект» № 9 — Эрмитаж, еще чуть правее и чуть ближе — «объект» № 192 — Дворец пионеров.

Нужно было отнять у врага эти ориентиры, спрятать их.

Маскировкой Исаакиевского и Никольского соборов, Инженерного замка, Адмиралтейства, колокольни Предтеченской церкви на Лиговской улице руководил архитектор С. Н. Давыдов. А выполнили это по-настоящему фронтовое задание люди самых разных профессий. Виолончелисты М. И. Шестаков и А. Н. Сафонов, пианистка О. А. Фирсова, архитекторы В. Н. Захарова и Ю. П. Спегальский, художница Т. Э. Визель. На пять куполов и три шпиля натянули серые халаты, золотую «лысину» Исаакия и шпиль Петропавловской крепости покрыли серой краской. И назло врагу слились «ориентиры» с хмурым ленинградским небом, исчезли…

И все-таки гремели взрывы бомб, рвались на улицах снаряды, свистели их смертоносные осколки. Хорошо, что с Аничкова моста успели снять бронзовых коней Клодта.

Но памятников в Ленинграде было много. И каждый из них нужно было спасти, сберечь. Не жалели для этого сил ленинградцы! 14 памятников было укрыто, 95 закопано в землю.

Памятник В. И. Ленину у Финляндского вокзала и памятник С. М. Кирову обнесли деревянной опалубкой из досок и засыпали песком. Земляная гора выросла и над Медным всадником. Хотели было снять его с Гром-камня и опустить на дно Невы, но к архитекторам пришел старый архивариус, работавший в Центроархиве. Пришел и рассказал, что среди бумаг 1812 года сохранилось любопытное письмо некоего старожила города, адресованное царю. Тогда, в 1812 году, перепуганные петербургские вельможи ждали, что со дня на день Наполеон повернет свои войска на столицу, разумеется, возьмет Петербург, и что делать? Решили вывезти из города наиболее ценные реликвии, в том числе и памятник Петру I — Медный всадник. И тут как раз — письмо царю. Писал старожил, что приснился ему сон, будто сам Петр I пришел к нему и повелел передать царю следующие слова: «Покуда я стою в граде сем, ни один враг не ступит на землю его!» Письмо это обнаружили в архиве только в 1941 году, и архивариус решил его показать архитекторам. Наверное, это письмо произвело впечатление, но важнее было то, что погружение в воду могло испортить выдающийся памятник. Решили оставить его на месте — соорудить особо прочный каркас из досок, засыпать двойным количеством песка.

Памятник Николаю I на Исаакиевской площади укрыли мешками с песком. Первый конный памятник России — фигуру Петра I у Инженерного замка срезали с пьедестала, густо смазали тавотом, завернули в бумагу и рубероид и закопали. Рядом в Михайловском саду укрыли под землей и знаменитое «Пугало» — памятник Александру III работы П. Трубецкого. Во дворе бывших Конногвардейских казарм были закопаны «Диоскуры» А. Трискорни. И когда уже шли бои под Пулковом, к воротам Мясокомбината на Средней Рогатке подошел трактор с платформой, погрузил на нее тяжелых «Быков» скульптора В. Демут-Малиновского и увез через весь город, спрятал под кроны деревьев Александро-Невской лавры.

Памятники покидали свои пьедесталы, укрывались шпили и купола, замаскировывались целые городские кварталы. Неутомимо ездил из района в район Николай Николаевич Белехов, возглавлявший Государственную инспекцию по охране памятников Ленинграда. 40 специальных бригад ленинградских художников маскировали город.

Ленинградцы хорошо знают памятник В. И. Ленину «Шалаш» в Разливе. Создал его в 1927 году архитектор Александр Иванович Гегелло. 10 лет спустя его трудами встала над Невой стела в память исторического выстрела «Авроры». Строил Александр Иванович и многие здания: Дворец культуры имени М. Горького, Дом культуры имени И. Газа, Выборгский дом культуры, кинотеатр «Гигант». Словом, украшал город. А тут дано ему задание целый район изменить до неузнаваемости! Точнее, замаскировать Смольный. Вместе с архитектором, Иосифом Александровичем Ваксом, решали они эту задачу.

Тут надо еще раз хорошенько себе представить, что такое для Ленинграда Смольный. Самое главное здание! И в дни Октябрьской революции, и в блокаду. Штаб обороны города!

Понимаете, как хотелось фашистам его разбомбить?

Не вышло! Всю войну летали над Ленинградом, а Смольного так и не нашли. Исчез Смольный. Спрятали его военные маскировщики.

Правда, дело тут предстояло серьезное. Смольный не шпиль, не купол. На него «шапку-невидимку» не наденешь. Если бы только само здание спрятать, так раскрасил крышу зеленым, желтым, коричневым — и дело с концом. Но фашисты тоже не дураки, они бы сразу по соседним зданиям определили: вот он, Смольный, закрашенный только. Нет, тут надо было спрятать и все соседние здания тоже. Что же, все дома разрисовать? И асфальт? И дворы? И панели? Тоже не годится. В солнечную погоду упадут от домов тени — и конец всей маскировке! Рассекречена.

Решили над Смольным и всеми домами вокруг, над скверами и аллейками натянуть огромную сетку. А на ней нарисовать деревья, кусты, аллейки, аттракционы, пруд — парк культуры.

Представляете, картина?! Я где-то читал, что самой большой картиной мира считается полотно итальянца Тинторетто «Рай». Так она всего 22х7 метров. А тут!.. Где такую сетку достать? Все запасы собрали — мало. Еще стали искать. Нашли. В универмаге «Дом ленинградской торговли». Гамаки нашли. Заготовили их там к лету, а летом-то война пришла…

Отпутали гамаки от палок, сплели вместе, добавили другие сетки: рыболовные, волейбольные — какие только удалось отыскать, да еще специально доплели — и получилась всем сеткам сетка! Наклеили на нее сверху куски материи, прикрепили листы фанеры, разрисовали, натянули на крепких тросах — и исчез Смольный. Картина получилась. Пейзаж.

Только если обычно картины один раз рисуют, то эту пришлось каждый год четыре раза перерисовывать. Иначе было нельзя. На деревьях осенью листья желтеют, а тут что же получается: вечнозеленые липы?

Приходилось спускать сетку, добавлять на картину осенние краски: желтые, оранжевые, красные. А зимой надо было все покрывать снегом, застеклять пруд ледяной коркой.

Приходили весна и лето. Зеленела и опадала листва на деревьях. Шли дни и месяцы. А Смольный стоял цел и невредим. Не под толстой стальной броней, а под тоненькой сеточкой. Пуще глаза берегли его от фашистских стервятников наши летчики, наши зенитчики и наши художники-маскировщики.

Ускользнул от врага и «объект» № 9 — Эрмитаж.

Бесценные сокровища хранил он в своих залах и галереях. Шедевры мировых мастеров резца и кисти! Никак нельзя было подвергать их опасности.

Уже в июне 1941 года гулкие этажи Зимнего дворца наполнились стуком молотков. Сотрудники Эрмитажа, художники, скульпторы, школьные учителя снимали со стен полотна картин, упаковывали скульптуры — готовили сокровища к дальней дороге. Тяжелых ящиков набралось столько, что сами работники музея не могли погрузить их на автомашины. На помощь пришли курсанты, красноармейцы, моряки.

1 июля застучали по рельсам колеса эшелона из двадцати семи больших пульмановских вагонов: сокровища, вывозимые в первую очередь. Самые ценные из них были помещены в бронированные вагоны.

В тот же день грузились на автомашины и спешили к вокзалу сокровища Русского музея: около семи с половиной тысяч картин, скульптуры, фарфор…

20 июля отошел второй эшелон сокровищ Эрмитажа из двадцати пяти вагонов.

Третий эшелон отправить не удалось. Гитлеровцы захватили станцию Мга, перерезали последнюю ниточку железной дороги, связывающую Ленинград со страной. Но долго еще слышались шаги в гулких залах Эрмитажа. Из верхних этажей переносили вниз стекло, бронзу, ткани… В античных залах разместилась мебель позднейших веков, у статуи Зевса грудой лежали сабли, пики, мушкеты, алебарды…

А далекий городок Мелекесс приютил в своих деревянных Доме учителя и Доме пионеров сокровища нашей Публичной библиотеки.

Война в стены огромного книгохранилища ворвалась так же внезапно, как и везде. Еще 21 июня 1941 года в библиотеке было полторы тысячи читателей. И вдруг — война. Здание опустело в первые дни. Остались лишь одни библиотекари. Около ста из них сразу же стали командой МПВО. Одна из сотрудниц библиотеки писала в те дни в письме:

Более 3 тысяч кубометров песка подняли тогда на чердаки огромного здания женские руки. Во дворе они же выкопали вместительный водоем. А потом переносили и переносили книги — вниз, в подвалы. Конечно, 10 миллионов изданий туда было не упрятать, но хотя бы самое ценное из оставшегося! И они несли и несли! Тысячи томов книг, картотеки, справочные издания. Пока одни носили фонды, другие дежурили на крышах: ведь в любую минуту могли посыпаться с неба «зажигалки»!

К сожалению, не все коллекции можно было вывезти из города или немедленно спрятать. И хотя одна из таких коллекций была в земле, ее, наоборот, следовало как можно скорее выкопать и непременно сохранить.

Была это коллекция картофеля. Ценнейшая коллекция! Еще в начале века стали собирать ее ученые. В первую очередь Сергей Михайлович Букасов. Он разыскивал высокоурожайные сорта картофеля в нашей стране и далеко в Южной Америке, его видели на склонах Анд и на жарком мексиканском плоскогорье. Около тысячи образцов картофеля привезла его экспедиция в дом № 87 на набережной реки Мойки — во Всесоюзный научно-исследовательский институт растениеводства. Не для того привезла, чтобы выставить напоказ: смотрите, мол, какую мы картошку откопали! Для того, чтобы вывести из этих сортов — «культурных» и «дикарей» — такой сорт картофеля, который не боялся бы ни жары, ни морозов, давал высокие урожаи и каждому пришелся по вкусу. Ведь картофель — это второй наш хлеб! К тому же из него делают крахмал, спирт, синтетический каучук…

Картофель нужен был для лабораторной работы.

Вот ведь какая это коллекция. Ее не разложишь по стендам, не упрячешь для хранения в ящики — ее каждую весну нужно было сажать в землю и убирать по осени. Это была живая коллекция и всегда должна была оставаться живой. И поэтому все сорта картофеля из этой коллекции, все их виды, гибриды, разновидности каждый год высаживались на делянках опытной станции в Павловске.

Высадили их и весною 1941 года. Урожай еще не успел созреть, когда война вплотную подошла к делянкам. Стали рваться на них снаряды фашистских пушек. Смертельная опасность нависла над уникальной коллекцией!

На делянках работали тогда научные сотрудники института Абрам Яковлевич Камераз и Ольга Александровна Воскресенская. В августе Ольге Александровне удалось собрать клубни ранних сортов. Но «дикари» никак не хотели созревать побыстрее. Эти упрямые «южноамериканцы» и знать не хотели о том, что с каждым часом война все ближе. Лишиться же клубней было просто невозможно!

Фронт почти вплотную приблизился к Павловску. Жители покинули город. Чтобы ездить на свои картофельные делянки, Камераз обзавелся специальным пропуском. И каждый день ездил туда — навстречу огню. Один раз его ударило взрывной волной, но, отлежавшись в ботве, он продолжал свой обход. Отыскивал первые клубни «дикарей». Размером они были с горошины!.. Но это были драгоценные горошины.

Над полем уже тарахтела пулеметная дробь, когда Камераз решил поставить точку. Он выкопал по одному кусту около пятисот перспективных гибридов и до сотни южно-американских образцов, успевших дать клубни. Ему было даже не свезти всего собранного, и пришлось просить машину у военных. Командир инженерной части понял всю ценность собранного ученым и выделил большую грузовую машину.

Спасенный картофель разместили на стеллажах, оборудованных в подвале. Но о спасении коллекции говорить было рано. Приближалась зима. И холод был здесь союзником оккупантов, он мог уничтожить уникальное собрание.

А зима пришла рано и сразу же заявила о себе лютыми морозами. К тому же Камераз скоро ушел на фронт. Ольга Александровна осталась одна. Один на один пришлось ей сражаться с холодом, с полчищами крыс, наводнявших подвалы. Силы были далеко не равны. Все более лютый холод, все более голодные крысы и с каждым днем слабеющий от голода человек. Крысы, голод и холод. Рядом лежали килограммы картофеля. Словно приглашали: свари нас, подкрепись! Но Ольга Александровна не могла себе позволить этого. Ведь не картошка была в ее подвале — редчайшее собрание!

Вконец заболевшую, обессилевшую Воскресенскую увезли. Ее подвал принял научный сотрудник Вадим Степанович Лехнович.

Все ниже и ниже падал столбик ртути в термометре. И значит, все больше угрожал холод коллекции. Подвал нужно было отапливать. Но и дрова в ту зиму были на вес золота. Ненасытные «буржуйки» давно уже поглотили все деревянные заборы, скамейки садов и скверов.

В верхних этажах здания находился госпиталь. Иногда из жалости к «старику» санитары давали ему кусочки разрубленных столов, стульев, шкафов. Санитары ошибались, Лехнович был еще не стар, и лишь голод да богатая «патриаршая» борода делали его таким. Он с благодарностью принимал куски мебели, но чем они были для его единственной печурки на весь подвал? Не пламенем, а только искрой. Комендант института тоже изредка давал ученому «дровяной паек» — вязаночку полешков. Все это было ничтожно мало. Помог Октябрьский райисполком: вручил Лехновичу ордер на четверть кубометра дров. Выпросив у госпитальных санитаров лист фанеры, истощенный ученый сам привез эти четверть метра в свой подвал. Он тщательно законопатил все щели в дверях — ватой, тряпьем, кусками мешков. В подвале стало чуть теплее. Только чуть-чуть. Поединок холода с человеком продолжался. По многу раз в день поглядывал Вадим Степанович на термометр. Восемь градусов, шесть, было и два… Но до нуля температура ни разу не опускалась. А это означало, что картофель жив и поединок не проигран!

Второму «противнику» — крысам — тоже пришлось отступить. Раздобыв электрический фонарик, Вадим Степанович разведал все выходы из крысиных нор, натаскал битого кирпича и как мог натолкал его в норы. Крысиные вылазки почти прекратились, но Лехнович все время был начеку, один нес свою тяжелую вахту.

От Камераза пришло письмо. Писал он, что стал разведчиком, сражается в одном из полков под Ленинградом, очень беспокоится о состоянии коллекции картофеля, в том числе и о выведенном им сорте «Камераз-1».

С коллекцией было все в порядке. И сорт «Камераз-1» после войны получил широкое распространение. Не боялся он ни ядовитой фитофторы, ни рака, давал хорошие урожаи и обладал отличным вкусом. За выведение этого сорта картофеля ученый был удостоен Государственной премии СССР.

В ту зиму этот сорт тоже лежал на стеллажах в подвале и ждал весны. Она пришла в точно назначенное время. Оставалось только высадить картофель в землю. Для посадки выделили участки: один — в тресте зеленого строительства, второй — в совхозе «Лесное». К весне вернулись силы и к Ольге Александровне Воскресенской. Вместе с Лехновичем вывезли они свою драгоценную картошку на поля…

Была в этом институте и еще одна уникальная коллекция — зерновые культуры из ста восемнадцати стран: 100 тысяч образцов пшеницы, ржи, кукурузы, риса, проса, гречихи… Не каждое даже крупное государство могло похвастаться таким собранием. Когда враг приближался к Ленинграду, эту коллекцию тоже приготовили к отправке в тыл. Упаковали семена в специальные ящики, но отправить не успели. Ящики оставили в институте. Коллекцию надлежало сберечь. Как это было трудно! Ведь в ящиках лежало не что иное, как хлеб. И именно хлеба не было в Ленинграде. От голода умирали люди, а рядом лежали зерна ржи и пшеницы.

Укутанные шарфами сотрудники института продолжали работу. Они охраняли ценнейшую коллекцию и продолжали ставить опыты. Они точно так же воевали с крысами и по щепочке собирали дрова для своих печурок. Крысы же смелели с каждым днем. Голод гнал их к ящикам и мешкам с зерном. Как спасти собранное? Кому-то пришла в голову дельная мысль: пересыпать зерно в железные банки. Это было далеко не просто. Ослабевшим от голода людям пересыпать зерно! Но они прошли и через это испытание. 28 сотрудников института погибли в ту голодную зиму, но ценнейшая коллекция была сохранена!

А что было делать с теми коллекциями, которые надо было не только сохранить, но и ежедневно… кормить?

Умер, пытаясь сохранить школьную коллекцию аквариумных рыб, делясь с ними своим пайком, учитель Д. Н. Чубинов. А в Петроградском районе, в Институте экспериментальной медицины, ученый-физиолог Александр Николаевич Промптов охранял, берег, лелеял большую коллекцию птиц.

С детства пернатые были его самыми большими друзьями. Став студентом, Александр Промптов умудрился записать 1600 птичьих песен только лишь в Московской области и еще 511 на берегах реки Уфы. Оказалось, что даже птицы одной породы в разных местах поют по-разному. И тогда молодой ученый решил изучить, как влияет обстановка, в которой живут птицы, на их песни, на их повадки, на их характер. Для этого перед самой войной он с большим трудом вывел птенцов прямо в лаборатории, сам выкормил их с ложечки. Ведь это было очень интересно. Птицы, никогда не видевшие ни леса, ни поля, — сохранят ли они «обычаи» своих предков? Но грянула война. Враг подошел к Ленинграду. Наступил голод. Чем кормить птиц?

Сам ослабевший от голода, под непрерывным воем снарядов ходил он по улицам, забирался в заснеженные скверы — всюду разыскивал корм для своих пернатых друзей. Он менял на крупу собственные вещи, выпрашивал у знакомых хотя бы зернышко, делился с птицами собственным пайком, но корма все равно было мало. В ту пору подопытные животные были еще в Колтушах. Иногда оттуда Александру Николаевичу присылали творожные лепешки. Вернее, даже не присылали, а сообщали, что он может за ними прийти. И ученый шел через весь город и приносил корм своим питомцам.

И конечно, когда он выходил на улицу, то на птиц обращал гораздо больше внимания, чем на снаряды. Свиста снаряда он даже порою и не слышал, а вот посвистывание какой-нибудь пичуги слышал всегда. Вместе с женой они даже вели дневник: «Наблюдение над птицами в дни осады Ленинграда». Любопытные в нем были записи. Оказывается, с приходом войны птиц в городе стало больше. Появились даже такие, которых раньше никогда и не бывало в городских парках и скверах. В руинах разрушенных домов поселились трясогузки, горихвостки. Над Невским проспектом пели жаворонки. А на углу Невского и улицы Гоголя поселилась целая колония ласточек. Скорее всего птицы тоже бежали подальше от грохота и грома войны, улетали из пылающих лесов и селились в городе. Вот только воробьев стало меньше. Они ведь питаются тем же, чем и люди, и в голодную пору покинули город…

Птенцы, выведенные Промптовым, пережили голодную зиму — и соловей, и серая мухоловка, и варакушка. И уже после войны ученый закончил свой труд о птицах.

О ленинградцах часто говорят: выстояли! Да, выстояли. И не только выстояли сами, но и сберегли, сохранили свой город, его несметные богатства, ценнейшие коллекции. Ни один из них не покинул своего поста. Сохраняя, сберегая, они жили одной жизнью с городом, помогали ему, чем могли.

Я говорил, что в первый день войны опустели залы Публичной библиотеки. Но уже 23 июня туда пришел 391 человек. С тех пор читатели приходили каждый день. Правда, не довоенные — новые вопросы интересовали их. По льду Ладоги прокладывалась Дорога жизни, и потребовались материалы о свойствах льда, о строительстве легких переправ, о прокладке временных дорог по болотам. Требовались книги о съедобных диких растениях. Много заявок поступало от военных врачей. 26 января 1942 года было выключено электричество. В библиотеке появились «коптилки». Взрывами выбило стекла окон, холод гулял по залам Публичной библиотеки, но читателей принимали в бомбоубежище, в зале Рукописного отдела, в кабинете директора. Библиотека работала!

А в Эрмитаже в один из дней, когда был особенно ожесточенный налет, 17 октября 1941 года, ученые отмечали 800-летие азербайджанского поэта Низами. В декабре в одном из залов, в стенах которого стоял 20-градусный мороз, прошло торжественное заседание, посвященное 500-летию великого узбекского поэта Навои. Звучали его стихи, экспонировалась роспись фарфора на темы этих стихов, выполненная членом «пожарной» команды Эрмитажа художником М. Мохом. И ехал к защитникам города академик Иосиф Абгарович Орбели. «Мы знаем в истории времена варваров, вандалов, предшественников нынешних немецких фашистов, — говорил он бойцам и командирам, — но никогда в истории не было ничего более кровавого, дикого и зверского, чем нынешний немецкий фашизм, вооруженный такими разрушительными средствами истребления. А поэтому не было миссии более великой, более почетной, чем наша — мы должны истребить всех до последнего немецких злодеев, задумавших захватить нашу землю…»

Сохранился альбом зарисовок. На титульном листе его написано: «Собрание рисунков, сделанных в 3-м бомбоубежище Эрмитажа, частью с натуры, частью по памяти во время осады Ленинграда осенью и зимой 1941 года Александром Никольским». На рисунках — занесенная снегом набережная перед служебным входом в музей; дверь в бомбоубежище, где долгую голодную зиму жили его сотрудники; «Бомбоубежище № 5 — под египетскими залами»; «Бомбоубежище № 7 — под итальянскими залами»; пустой и темный Двадцатиколонный зал… Рушились стены, пылали дома, а действительный член Академии архитектуры СССР Александр Сергеевич Никольский писал в своем дневнике: «Сдавать город нельзя. Лучше умереть, чем сдаться. Я твердо верю в скорое снятие осады и начал думать о проекте триумфальных арок для встречи героических войск, освободивших Ленинград». И на листы бумаги ложились четкие карандашные линии будущих арок Победы.

В насквозь промерзшем здании на улице Герцена художники блокадного города тоже сражались своим искусством. Большие картины писать тогда было трудно, самым боевым жанром стали плакаты. На стенах ленинградских домов в самые трудные дни они четко выделялись: «Защитим город Ленина!» художника В. А. Серова, «Все ли ты сделал для помощи фронту?» В. Б. Пинчука, «Будь бдителен!» И. В. Серебряного. И если кто-нибудь вам скажет сейчас, что скованный голодом и холодом город перестал улыбаться, — не верьте! Я и сам помню, как на нашей булочной висел очень смешной плакат: «О крысе голодной и силе народной». Люди смотрели и улыбались, видя, как прожорливая фашистская крыса укололась о русский колос, ощетинившийся штыками. В верхнем левом углу плаката стояла марочка: «Боевой карандаш». На ней были нарисованы художническая палитра, карандаш и винтовка с примкнутым штыком. Но только после войны узнал я, с каким трудом создавались эти плакаты.

Обычно контур плаката наносится на литографский камень, с него уже снимаются оттиски. Холодный камень — хороший помощник художника. И требует он немного: только чтобы его подогрели. Но в здании Союза художников лютовал холод. Отопления не было. Как же снять оттиск? И тогда художники согревали камень теплом своего тела. Ложились на него, сложив ладони трубочкой, дышали на отдельные участки камня. Они сами ужасно мерзли, но камень согревали, чтобы сделать еще три-пять новых боевых плакатов.

«Карандашисты» были воистину веселыми художниками. Во время самого лютого голода про некоторых из них даже веселую историю сочинили: «Повесть о том, как В. Кобелев, В. Курдов и Н. Муратов белогвардейских генералов и крысу Шушару съели». Герой этой повести, художник Николай Евгеньевич Муратов, об этой истории рассказывает так:

Частенько рисунки художников добирались до самой передовой. И не только наклеенные на башни танков.

К солдатам переднего края в 1942 году приехал художник-карикатурист Владимир Александрович Гальба. Приехал и стал рисовать карикатуры — на Гитлера, Геббельса, Геринга. Но не на бумаге рисовать, а на огромных кусках марли, натянутых на такие же большие рамы — 3х4 метра. Нарисовал. Ночью наши разведчики выставили эти карикатуры перед передним краем. Схлынул туман белой ночи, и открылись перед гитлеровцами «портреты» их «фюреров». Сначала было смех послышался из вражеских окопов. Потом стало тихо. Думали-думали фашисты, как же им в таком случае поступить: стрелять по своим «фюрерам» или не стрелять? Наверное, по телефонам совещались и все-таки стали стрелять. Но что для марли фашистские пули? Пролетела она через тонкую ткань, а «картина» как стояла, так и стоит. Тогда несколько гитлеровцев вылезли из окопа и поползли к стоящим перед нашей передовой рамам. Ну, тут уж наши снайперы не промахнулись! Позже художник, рассказывая эту историю, никогда не забывал шутить: «Вот уж когда сатира убивает! Наповал! В полном смысле этого слова».

Войну Владимир Александрович Гальба закончил в Берлине. На обуглившейся стене рейхстага написал: «Гитлер, я в Берлине, а где ты? Владимир Гальба».

В январе 1944 года пришел блокаде конец. Наши войска погнали захватчиков на запад. Над заснеженной Невой прогремели залпы победоносного салюта. Теперь уже твердо можно было сказать: «Богатства города, его красоту — сберегли, сохранили!»