Рассказы о пластунах

НОВЫЙ ОРДИНАРЕЦ

Комбат Петренко был молод, энергичен и строг к людям. Друзей среди офицеров полка он не нашел, с ординарцами не уживался. Он хотел бы иметь смышленого, расторопного и веселого ординарца, такого, каким был Петька у Чапаева, но ему не везло — один оказался нахальным и блудливым парнем, другой — ленивым и подобострастным. Обоих Петренко отправил в сотню и попросил подобрать ему человека пусть немолодого, но серьезного и обстоятельного, на которого можно доложиться.

Вскоре из третьей сотни явился новый ординарец.

Стоял морозный декабрь 1944 года. Пластуны в ту пору располагались на восточном берегу Вислы в покинутых жителями селах. Петренко занимал небольшую опрятную хату, вернее, одну в ней комнату, где были печь, широкая деревянная кровать и стол. Сюда и явился новый ординарец Андрей Андреевич Чухлеб. Он встал у двери, вытянул руки по швам и доложил о прибытии.

Петренко внимательно и придирчиво осмотрел нового ординарца. Сапоги у него были кирзовые, в меру начищенные. Черкеска сидела сносно, только плечи немного спущены, газыри блестят, на бешмете свежий подворотничок… Комбат задержал взгляд на лице Чухлеба. Чисто выбритое, гладкое, оно вроде ничего не выражало, маленькие слоновьи глазки смотрели из-под припухлых век серьезно и благожелательно. Ничего примечательного не было во внешности Чухлеба, и Петренко подумал: «Наверное, так, ни с чем пирог. Ну да ладно, посмотрим». Он прошелся из угла в угол, стройный, быстрый, подтянутый. Повороты делал четкие, через левое плечо. Сухое, твердое лицо комбата было серьезно.

— Вы знаете, зачем вас прислали? — спросил наконец Петренко.

— Так точно, знаю, — ответил Андрей Андреевич.

— Вы с желанием шли ко мне или нет?

— Служба везде есть служба, — пожал одним плечом Андрей Андреевич.

— Иные думают, что служить ординарцем — дело несерьезное, унизительное, что ли, — Петренко остановился против Чухлеба. — Но это не так. Путают эти люди нашего ординарца с денщиком старой армии. Однако общего ничего нет. В царской армии офицер денщика по морде бил, а я к ординарцу на «вы» обращаюсь…

— Что ж тут удивительного, — улыбнулся Чухлеб. — Денщик-то в царской армии был человек темный, забитый, а я, к примеру, колхозный садовод, труды Ивана Владимировича Мичурина читал, работами Лютера Бербанка интересовался…

— Это кто же такой — Лютер Бербанк? — нахмурясь, спросил комбат.

— Американский селекционер, вроде нашего Мичурина. В разведении роз у него большие достижения.

— Ну, это дело несерьезное, — заметил Петренко и отошел к окну. Оно почти до самого верха было покрыто морозным узором. Неяркое зимнее солнце, вставшее над лесами, мягко окрасило стекла в желтый цвет, и замысловатая морозная чеканка на них отливала золотом. Комбат невольно засмотрелся и подумал: «Красиво, черт возьми». А Чухлеб тем временем говорил:

— Не-ет, вы не скажите, что розы — несерьезное дело: ими еще в древнем Риме занимались. Полезное растение! К примеру, без розового масла и духов настоящих не сделаешь. Да разве только в том дело, какой продукт из нее можно получить? «Не единым хлебом жив человек», как в пословице сказано. Человеку и красота нужна, она людей поднимает, очищает душу. А уж розы — истинная красота! И каких только нет: и алые, как бархат, и белые, и лиловые — только черную создать никак не могут…

«Болтлив дядя», — подумал комбат и сухо прервал Чухлеба:

— Мы отвлеклись, — он хотел сказать, что сейчас не до красоты, но взгляд его опять скользнул по морозному узору, и он ничего не стал говорить о красоте. Он принялся перечислять обязанности ординарца.

— Как видите, — закончил комбат, — хозяйство у меня невелико, сапоги я чищу сам, — он скупо улыбнулся, — личных поваров не держу, питаюсь из общего котла. Все. Приступайте к исполнению своих обязанностей.

И стал бывший колхозный садовод Чухлеб ординарцем у комбата. Опасения Петренко были напрасны — Андрей Андреевич оказался вовсе не болтливым человеком и не надоедал разговорами. Но и талантов никаких в нем не открылось: что ему поручалось, он делал добросовестно — и только. Отношения между комбатом и, ординарцем были довольно официальные, без той доброй доверчивости, которая возникает между начальником и подчиненным, когда они пришлись друг другу по душе. Приславший Чухлеба командир сотни как-то спросил у комбата, доволен ли он новым ординарцем. Майор ответил неопределенно:

— Не мешает, и на том спасибо.

В конце декабря пластуны получили приказ переправиться на плацдарм за Вислой. Батальон Петренко уходил ночью одним из первых. Вечером комбат собрал офицеров. Они обступили стол, на котором была разложена карта. Прямо на ней стояла семилинейная лампа в чайном блюдце — чтобы не пачкать карту. Чухлеб сидел на низком чурбаке у печи и время от времени помешивал весело горевшие дрова.

Комбат отдал приказ на марш. Когда с этим было покончено, он сделал выговор двум офицерам за то, что у казаков в их подразделениях плохо пригнано снаряжение. Распекать подчиненных майор Петренко умел. При этом он не кричал, не стучал кулаком по столу. Заложив руки за спину, комбат своими зеленоватыми, со злым прищуром глазами смотрел куда-то мимо провинившегося, будто не хотел его замечать, и ровным голосом говорил обидные слова. На этот раз особенно крепко досталось старшему лейтенанту Проничеву, замещавшему командира сотни. У его пластунов не только снаряжение оказалось подогнано плохо, но и два молодых казака не имели малых лопат и котелков.

— У них и не было, — пытался оправдаться Проничев.

— Чепуху говорите, — отчитывал его комбат. — Завтра у вас казаки карабины потеряют, вы скажете: «Так и было». Че-пу-ха! Вы дальше своего носа смотреть не хотите, а он у вас очень короткий.

Проничев вспыхнул до корней светлых курчавых волос. Он был круглолиц и курнос, болезненно переживал шуточки насчет своего носа, а тут комбат его этак при всех. У старшего лейтенанта даже слезы на глаза навернулись от обиды. Он хотел что-то сказать, но только молча шевельнул губами и еще больше вытянулся, вздернул круглый, с ямочкой подбородок.

Когда офицеры разошлись, Петренко принялся ходить из угла в угол. Чухлеб по-прежнему сидел у печки и, уставясь на догоравшие угли, не то пыхтел, не то что-то бормотал невнятно.

— Что это вы там, молитву читаете? — спросил комбат, взглянув на своего ординарца.

— С хорошим человеком беседую.

— С каким это хорошим человеком?

— У матери моей такая поговорка была: если кто имел привычку вслух свои мысли произносить, она говорила — это он, мол, с хорошим человеком беседует.

— И о чем же вы с ним беседуете?

Чухлеб оторвал взгляд от огня, помолчал немного, глядя на Петренко, и сказал:

— Зря вы, товарищ майор, Проничева обидели.

— Как это зря обидел? — комбат остановился и удивленно поднял брови.

— Он самолюбивый, застенчивый, а вы ему насчет носа. Этак человека на доброе не направишь, только озлить можно.

— Вы так думаете? — с усмешкой спросил Петренко.

Андрей Андреевич на усмешку внимания не обратил.

— Я так думаю, — подтвердил он. — Вы когда с офицерами разговариваете, все больше в карту смотрите, а мне видно, как они вас слушают. Того же Проничева взять — он ведь большую совесть имеет, каждый недостаток свой близко к сердцу принимает, болеет за дело. Вы обратите внимание, он краснеет — чисто девица…

Комбат посерьезнел. Глаза его зло прищурились.

— Вот что, товарищ Чухлеб, — начал он, глядя мимо ординарца, — вы здесь не для того, чтобы обсуждать мои действия и делать замечания: не забывайте, что я майор — командир батальона, а вы — рядовой казак, ординарец, и находимся мы с вами не на увеселительной прогулке, а в армии, на фронте…

Как только Петренко начал говорить, Андрей Андреевич встал и опустил руки по швам. Лицо его было неподвижно и, казалось, ничего не выражало, смотрел он вниз, на сапоги стоявшего против него майора. И все в нем сейчас раздражало комбата — и лобастая, с короткими седеющими волосами голова, и аккуратный, полинявший от стирки бешмет, и вот эта поза, которая выражала одновременно и солдатскую готовность и независимость. Петренко умолк, резко повернулся и отошел к столу.

— Печку я протопил, разрешите идти? — спросил Чухлеб.

— Можете идти, — не оборачиваясь, ответил комбат.

Андрей Андреевич вышел, а майор еще долго сидел у стола — изучал карту, проверял оставленную ему документацию. Несколько раз отрывался от дел, ходил по комнате, и в эти минуты в голову приходило одно и то же: с ординарцами ему явно не везет. Этого Чухлеба тоже надо будет отправить в сотню — сует нос не в свое дело и вообще держится так, что при нем чувствуешь себя как-то неловко.

Ночью пластуны выступили, и заниматься поисками нового ординарца стало некогда: началась подготовка к большому наступлению. 12 января батальон майора Петренко в числе многих других батальонов принимал участие в прорыве вражеской обороны, а потом, развивая успех, быстро и без передышек двигался вперед.

На десятый день наступления батальон выбил противника с небольшой железнодорожной станции. Пути были заставлены разноцветными вагонами, за ними стояли островерхие домики и строгие, покрытые инеем деревья. Над землей висел реденький морозный туман, сквозь который никак не могло пробиться слабое зимнее солнце.

У выхода со станции в десяти метрах от разбитых стрелок, стояла одинокая цистерна. Неизвестно, кто и как узнал, что в ней спирт, но только скоро вокруг нее собралось десятка два казаков. Один из них забрался на верх цистерны и попытался открыть ее. То ли мороз прихватил крышку, то ли еще почему, но добраться до спирта не удалось. Какой-то отчаянный пластун крикнул:

— Отойди, братцы!

И дал по цистерне короткую очередь из автомата. Из отверстий, пробитых пулями, круто брызнули тугие струйки. Там, где они падали на землю, снег розовел, дымился и быстро таял.

Казаки выпростали котелки из вещмешков и потянулись к голубым струйкам. В это время подъехал на пароконной подводе Чухлеб. Увидев, что происходит вокруг цистерны, он сразу сообразил, как это опасно: за станцией еще шел бой, немцы контратаковали, и пьяные в батальоне были вовсе ни к чему. Андрей Андреевич спрыгнул с повозки, поправил висевший на шее автомат и крикнул, как мог, громко:

— Товарищи, отойдите от цистерны!

Его не послушались. Тогда Чухлеб снял автомат и выстрелил в воздух. Подбежал к самым струйкам и гневно крикнул:

— Назад, а то стрелять буду! Именем комбата приказываю — разойдись!

Имя комбата произвело впечатление, да и вид у Андрея Андреевича был весьма решительный. Пластуны попятились. Только отчаянный казак, стрелявший по цистерне, остался на месте. Он уже захмелел и, не сводя мутнеющих глаз с голубой струйки, твердил:

— А ты кто такой, кто такой… — и двинулся к заворожившей его струйке, словно не замечая Чухлеба. Андрей Андреевич сильно ткнул его прикладом в грудь, и пластун опрокинулся, широко разбросав руки. Потом он сел и все продолжал смотреть мимо Чухлеба. Сделал попытку встать, но тяжело плюхнулся обратно и больше не пробовал подняться.

А Чухлеб стоял у цистерны, как часовой. За его спиной бесшумные, точно остекленевшие, выгнулись голубые струи спирта. Там, где они пробили снег, образовались широкие черные круги, подернутые синеватым дымком: земля оттаивала и парила.

Вскоре на станцию пришел комбат. Он уже знал, что здесь произошло, и не стал задавать вопросов своему ординарцу. Только сказал ему:

— Решение ваше было правильное.

Приказал забить в цистерне отверстия и поставил около нее часового. Хотел было объявить благодарность Чухлебу, но передумал: и без благодарности ординарец много о себе понимает.

Все дальше на запад уходили пластунские части. Чем ближе подходили они к Одеру, тем больше встречали сопротивление. Петренко почти все время был на ногах, спал мало, урывками, и от этого стал еще суше и прямее. К Чухлебу он не то чтобы привязался, но попривык: лихостью ординарец не отличался, однако был заботлив и предусмотрителен, привычки комбата узнал и старался оградить своего командира от бытовых неудобств и неприятностей, насколько это возможно во время наступления, конечно. Комбат любил чистоту, и в спальном мешке у него всегда была подшита свежая простыня. Он брился через день, и всегда у него под рукой оказывалась горячая вода. Все это появлялось без напоминаний, будто само собой, притом Андрей Андреевич умел не быть навязчивым, никогда не суетился и не лез на глаза без надобности.

А Чухлеб, чем короче узнавал комбата, тем больше проникался к нему уважением. Он был трудный человек, этот комбат, колючий и не всегда справедливый к людям. Но он себя не щадил, а людей берег. Сам на животе ползал по переднему краю, изучая позиции противника, ночами просиживал над картой, обдумывая свой маневр. Однажды Андрей Андреевич высказал свое мнение о майоре Петренко, а тот подслушал его.

Произошло это вот каким образом. Батальон на одну ночь оказался в резерве: так случилось, что позиции, занятые им утром, к вечеру оказались как бы в тылу — прямого соприкосновения с противником не было. Комбат успел даже вздремнуть в отбитом блиндаже, но долго спать он уже отвык и, проспав каменным сном около часа, сразу очнулся, будто его в бок толкнули. Вышел и прислушался. Дневной бой утих, а ночной еще не разгорелся, стояли те минуты непрочной тишины, какие случаются либо ранним вечером, либо перед рассветом даже во время большого наступления. Уже стемнело. На юге, где-то за лесом, полыхал пожар, а здесь, сгущая темноту, на землю время от времени падали дымно-багровые блики.

От блиндажа круто сворачивал вправо неглубокий окопчик, и там, не видимые комбату, разговаривали казаки. Чей-то незнакомый Петренко, насмешливый, с хрипотцой, голос говорил:

— Чего ж ты равняешь шкворень до пальца: офицеру всегда легче, чем рядовому. Взводный и тот, гляди, на походе никакой на себе поклажи не несет, кроме полевой сумки да пистолета. А наш брат — карабин, подсумки и всякие там шанцы-ранцы: полная выкладка. И заметь, чем у офицера чин больше, тем легче ему. Комбат — тот уже верхи может ездить, командир полка тоже, а генерала я в жизни пешим не видал — все на машине да на машине. Опять же, на привал стали или позицию заняли — рядовой оружие чисти, в наряд ступай, окоп рой, а офицер…

— Ну и что офицер? — ввернули разговорчивому казаку вопрос. Комбат сразу узнал по голосу: спрашивал Чухлеб.

— А что офицер. Он тебе командует: разверни-ка мне, товарищ ординарец, карту и подай чаю.

— Ну и что?

— И вся работа ему — по карте карандашиком гуляй да чай пей.

— Смотри ты, как легко, — не унимался Чухлеб.

— Не дюже трудно, — ответил тот же голос, — не в пример легче, чем окоп в полный профиль отрыть…

— Ну-у, — протянул Чухлеб, — наговорил — половину выбросить. Ты до армии-то кем был?

— В колхозе работал: старшим — куда пошлют.

— Оно и видно, что никогда за людей не отвечал, потому и рассуждения у тебя такие глупые.

— Уж и глупые… Ишь ты какой умник…

— А ты не обижайся, — спокойно ответил Чухлеб. — Сам прикинь, что сказал умного? Ровным счетом — ничего. По-твоему выходит — офицеру, к примеру комбату нашему, не жизнь на войне, а малина: чай пей, карандашом по карте гуляй — и все? Не-ет брат, не так оно. Ты окопчик себе отрыл, клубком свернулся и дуешь во все носовые завертки. А он, комбат, за тебя ду-ма-ет! Я вот садовником работал, у меня в саду сто пятьдесят корней груш и яблонь было и о каждой своя дума, своя забота, особенно в непогоду. Ох, бывало, и натерпишься за них во время заморозков! Так то — яблони и груши, а в батальоне — люди, и за всех комбат в ответе. Я вот к нему поближе стою и вижу, как он каждый бой обдумывает. Помнишь, наверное, как мы застряли на той речушке, где артиллеристы пушку под лед упустили? Так вот ты всю ночь в хате спал, а товарищ майор с разведчиками по переднему краю ходил, а потом вернулся и глаз не сомкнул, все, как ты говоришь, карандашом по карте гулял. А утром ты его где видел? Опять на переднем крае… Нет, брат, на войне рядовому тяжело, а командиру — втрое. Ему не только знания надо иметь, а и совесть большую — он за людей отвечает: за меня, за тебя, за него — за всех нас. Ото выкладка — от нее у человека волосы белеют… А чаю он как раз не больше твоего пьет: кружку выпил, и точка. А тебе котелка за один раз мало, добавки просишь…

Солдаты засмеялись, и Петренко улыбнулся. «Ишь ты, — подумал он, — оказывается, Чухлеб за мой авторитет болеет». И первый раз теплое чувство к ординарцу шевельнулось в душе у комбата. Он кашлянул громко, будто только что вышел из блиндажа, и задал вопрос:

— Меня никто не спрашивал?

— Никак нет, товарищ майор, — ответил Чухлеб.

За Краковом пошли красивейшие места: чистые леса на холмах, тихие, присыпанные снегом деревушки и хутора. В тусклом небе все чаще и чаще появлялись голубые, напоминавшие о весне промоины, и дороги, вьющиеся среди веселых холмов, звали в неведомую даль… Даже война словно щадила эту зимнюю красоту: в редких местах оставила она свои мрачные следы: то сгоревший хутор, то посеченный артиллерией лесок, то груду металлического лома на дороге.

Но так было недолго. Гитлеровцы пришли в себя от удара, кинулись в контратаки, стали жечь и разрушать больше прежнего.

Батальон майора Петренко с боем занял фольварк — несколько приземистых каменных строений на опушке леса. Отсюда подковой уходил на юг широкий, с пологими склонами овраг. Этим оврагом и просочился противник. Гитлеровцы направили удар на штаб полка. Петренко вынужден был повернуть одну сотню спиной к фронту — помощь штабу. А в это время немецкая пехота стала заходить в тыл этой сотне. В общем, сложилось весьма трудное положение, которое бывалые солдаты метко называли «слоеный пирог». Успех боя зависел сейчас от того, сумеет ли быстро перестроить свои боевые порядки сотня старшего лейтенанта Проничева.

Комбат бросился к телефону: связи с Проничевым не было — где-то перебило провод. Связист кинулся искать повреждение. Когда-то он его найдет, а тут счет времени идет на секунды. Петренко послал в сотню связного. Тот побежал напрямую, по голому склону оврага. Сделал не больше двадцати шагов и упал ничком: либо убит, либо ранен. Майор стоял у выбитого окна и видел это. Он хрустнул пальцами и выругался. Оглянулся, ища, кого бы еще послать к Проничеву. На мгновение злые глаза его остановились на ординарце. Чухлеб вытянул руки по швам и быстро сказал:

— Разрешите, я.

Комбат ответил не сразу. Чухлеб понял его молчание как согласие и быстро вышел из дома. Он не полез по голому заснеженному склону оврага, а побежал по краю его, прикрываясь кустами. Через пятнадцать минут казаки Проничева показались у излучины оврага: значит, Чухлеб дошел. Вскоре комбат увидел и его самого: ординарец возвращался. Он уже стал подниматься по склону и вдруг упал. Полежал минуту и пополз. «Ранен», — определил комбат. Он посмотрел на противоположный склон оврага и увидел немецких солдат: они бежали вниз, прямо на Чухлеба. Андрей Андреевич стал стрелять по «им из автомата, но они продолжали спускаться.

«Пропадет мой садовник», — подумал комбат и, еще не зная определенно, что он сделает дальше, выпрыгнул в окно. За стеной, укрывшись от шальных пуль и осколков, сидели ездовые и связисты.

— За мной, хлопцы! — крикнул им Петренко и, вытащив пистолет, побежал вниз по склону оврага. За ним, стреляя на ходу, спешили ездовые и связисты. В лощинах, где снегу нанесло больше, они проваливались по пояс, выбирались и опять бежали.

Две группы людей с разных сторон стремились сейчас к одной точке, к лежавшему на снегу человеку: одни — чтобы добить, другие — чтобы спасти. Они сходились все ближе, ближе, и уже их разделяли только десятки метров, и они видели только друг друга. Еще несколько минут — и люди сшиблись бы в рукопашную, но тут между ними по дну оврага пробежал заяц — седоватый комок с прижатыми к спине ушами. Он метнулся под ноги к одним, сделал петлю, бросился к другим, прыгнул в сторону и скрылся за сугробом. На несколько секунд он привлек внимание людей, они замедлили свой бег, оглянулись и оценили положение. Зайца подняли казаки Проничева — они были уже близко, и гитлеровцы сообразили, что их игра тут проиграна. Они попробовали бежать вверх но склону, увязли в снегу и подняли руки.

Комбат и Проничев почти вместе подошли к Чухлебу. Ординарец хотел встать, но не смог и молча ткнулся окровавленным лицом в снег.

Когда Андрея Андреевича подняли и понесли наверх, комбат протянул руку Проничеву и сказал:

— Спасибо, хорошо развернулись, вовремя, — и посмотрел старшему лейтенанту в лицо. Тот смущенно улыбнулся и залился румянцем. Майор вспомнил, как Андрей Андреевич сказал о Проничеве: «Он ведь большую совесть имеет…» Вспомнил без раздражения и тут же с горечью подумал: «Опять я без ординарца; только привыкнешь к одному — на тебе — приходится искать другого».

Рана Чухлеба оказалась не такой уж серьезной, и он упросил врачей, чтобы его оставили в медсанбате. Петренко знал об этом и собирался навестить Андрея Андреевича, но все никак не мог выбраться. Он с удивлением обнаружил, что скучает без своего ординарца, что ему не хватает его заботы и его присутствия, и честно признался себе, что все-таки Чухлеб оказался дельным человеком и на него можно было положиться.

Выдалась короткая передышка, и Петренко попросил у командира разрешения съездить в тыл. Командир разрешил, даже дал свою машину. Майор сел в юркий «виллис» и покатил в медсанбат. Дорогой он распечатал и прочел письмо, которое ему передали в штабе. Письмо было от матери. Она писала ему регулярно: два раза в месяц. И конверты у нее всегда были одинаковые — аккуратные квадратики, склеенные из обойной бумаги; треугольничков она не признавала.

Мать комбата жила в маленьком приморском городке, где Петренко знал каждую улочку — он там вырос, оттуда ушел в школу лейтенантов перед войной. Мать обстоятельно рассказывала ему все городские новости. Вот и сейчас он прочел о том, что уже восстановлена разрушенная бомбой водокачка, что Клепиковы (комбат помнил их смутно) получили похоронную на сына, что Лена Якимчук вышла замуж…

Лена вышла замуж! Комбат горько усмехнулся. Вроде бы ничего с Леной его и не связывало. Он с ней учился в одной школе, потом, когда приезжал в отпуск из училища, они катались в лодке, ходили в кино. Он ей слал письма, начинавшиеся: «Здравствуй, Лена…», в конце стояло: «Дружески жму руку…» Она отвечала в том же духе. Потом переписка оборвалась, но Петренко все казалось, что есть на свете девушка, которая помнит и, может быть, ждет его. Думать так было очень хорошо, и комбат любил эти свои мысли. И вот — Лена Якимчук вышла замуж… Петренко стало грустно. Они ехали по широкому полю, на нем ровным слоем лежал снег. А дорога была уже тронута весной: в колеях и выбоинах стояли лужицы. Их покрывал тонкий ледок, он с хрустом ломался, и из-под колес летели веселые брызги.

Чухлеба комбат разыскал в команде выздоравливающих. Команда занимала две хаты со светлыми горницами. В одной из них за чисто выскобленным столом сидел Андрей Андреевич и читал вслух газету. Когда вошел Петренко, он встал и привычно вытянул руки по швам.

— Сидите, сидите, — сказал комбат, протягивая руку.

Казаки, слушавшие чтение, вышли из комнаты, и майор сел к столу. В комнате было тепло, пахло свежевымытыми полами и чуть-чуть папиросным дымком. На Петренко снова накатила грусть, и он вдруг все рассказал Андрею Андреевичу — о письме и о матери, о маленьком городке на берегу моря и о Лене, которая вышла замуж.

Чухлеб слушал, подперев ладонью свою лобастую седеющую голову, в его умных слоновьих глазах была грустная улыбка. Комбату казалось, что он все понимает, сочувствует, и на душе у Петренко становилось легко, покойно. Никаких утешений ему не требовалось, и он был благодарен Чухлебу за то, что тот слушал молча.

Только провожая комбата, на крыльце, Андрей Андреевич, щурясь и принюхиваясь, сказал:

— Да-а, весной пахнет. Удивительное время года — весна!

— Удивительное! — согласился Петренко. Улыбнулся и крепко пожал Андрею Андреевичу руку.

Возвращаясь к себе, комбат встретил Проничева.

— Товарищ майор, — сказал Проничев, — помнится, вы просили ординарца вам подыскать. Есть у меня на примете: молодой, храбрый. Вам понравится.

— Спасибо, — ответил комбат. — Только мне нового ординарца не нужно: Чухлеб скоро поправится.